Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2009
Жан-Люк Лагарс. “Мы, герои”. Серия “Библиотека современной французской драматургии”, выпуск 1. — Екатеринбург: Журнал “Урал”, 2009.
В издательстве журнала “Урал” вышла брошюра за номером один — свежий перевод пьесы французского культового драматурга Жан-Люка Лагарса “Мы, герои”. Вослед, как обещают, появятся и другие выпуски “Библиотеки современной французской драматургии”.
Культурный подвиг — поэтичный перевод Лагарса на русский язык — совершила переводчик Наталья Санникова в сотрудничестве с режиссером Франсуа Рансийяком, который поставил пьесу “Мы, герои” в Екатеринбургском ТЮЗе. В свое время Рансийяк открыл этого драматурга французской публике, — Лагарс немедленно выбился в лидеры и потеснил на французской сцене классиков, уступая лишь Мольеру и Шекспиру. Теперь режиссер продолжил свою миссию первооткрывателя в России. До сих пор “Мы, герои” не ставились нигде.
Переводчик и режиссер сверяли каждую строчку, добиваясь соответствия мелодики перевода и оригинала. Герои Лагарса говорят белым стихом, довольно обычным во французской литературе, — дословный русский перевод получается раза в два длиннее, напрочь утрачивая ритм. В предыдущих попытках переводов пьесы приходится, натурально, продираться через текст. Новая версия гармонична, более того, в ней сохранена стилистика текста-предтечи пьесы Лагарса: от него пахнет Кафкой.
Кафку лучше всего читать в самые депрессивные месяцы года — в ноябре, в феврале. Лично я впервые познакомилась с этим автором, будучи в четвертом классе — прочитав “Превращение”, обеспечила себе череду увлекательных снов про крупных насекомых. Тараканы, говорят, снятся к деньгам, — особого обогащения не случилось, но уважением к автору я прониклась. Читать Лагарса, как и смотреть спектакль Рансийяка, можно круглогодично: брутальность Кафки в их исполнении несколько разбавлена.
“Ты в отчаянии? Да? В отчаянии? Убегаешь? Хочешь спрятаться?” — в середине прошлого века эти слова из “Дневников” Кафки вполне мог бы произнести Джим Моррисон… В пьесе, написанной в конце столетия, так Мадемуазель обращается к столу…
При чтении ли пьесы, при просмотре ли спектакля почитателю культового писателя обеспечено ощущение, называемое по-французски deja vu. Но ему не стоит беспокоиться о своем психическом здоровье: строительным материалом для пьесы Лагарса и впрямь послужили цитаты из Кафки. Один из ведущих театральных критиков Франции Жан-Пьер Тибода находит, что “Мы, герои” написаны “под влиянием” “Дневников” Кафки, — но критик явно преуменьшает.
“Под влиянием” Кафки Акутагава, например, написал “Расемон”, но случай Лагарса иной. Берусь утверждать, что собственноручного текста драматурга в “Мы, героях” не более десяти процентов — в виде, так сказать, скрепляющего строительного раствора. Какой-нибудь усидчивый филолог может подсчитать точнее — и заслужить научное звание.
Лагарс компонует чужие строчки — как вирус, проникший в чужой организм, создает свои образы и подобия. К примеру, Папаша списан с Германа Кафки, каким его видит сын, — с его параноидальной боязнью конца месяца, с его склонностью к тирании и суровостью, которые Кафка-сын обличал в “Письме к отцу”. “Вылитый дядя Рудольф”, — порицал Герман Кафка сына, намекая на его психическую неустойчивость, — тем же дядей пугают Карла в пьесе. Сам Карл “мечтает мечту” Франца о смокинге с невероятными лацканами.
Рабан, играющий роль героя-любовника, фигурирует в “Свадебном приготовлении”, где Кафка описал свои “подколесинские” переживания. “Старым неряхой” обзывают персонажа в наброске рассказа, который впоследствии перерос в “Процесс”. Пассаж об оплаченном отпуске, дискуссия об основателях пролетарской поэзии на идиш, рассуждения о “шести девушках за год” взяты из “Дневников”. Отчет о “культурно-литературной интермедии” повторяет дневниковую запись о лекции Келлермана — по правде говоря, довольно занудного писателя, радеющего за рабочий класс.
Перечислять точки сопряжения с полным собранием сочинений Кафки чересчур утомительно — проще переписать всю пьесу. “Но кто говорит “плагиат” — а мы говорим: “творческое заимствование”. Кстати, в одном из набросков Кафка подробно описывает страдания литератора, обнаружившего вроде бы свой, слегка переделанный текст в газете: “Например, слово “поименовать” списано у него, — разве иначе найдешь такое слово?” — на следующий же день квазижертву плагиата увезли в психбольницу…
В самой идее инсценировать “Дневники” чувствуется дерзание, внушающее, как минимум, уважение, — писатель-то не самый простой, да и нелегко скроить в одно целое разделенные датами обрывки. Но эта задача по плечу представителю страны, где крепки традиции “нового романа” и где пролетариат в кружках театральной самодеятельности при ДК какого-нибудь “Пежо” предпочитает пьесы Беккета. Думается, и поставить “Мы, героев” мог только француз, к тому же имеющий философское образование — Франсуа Рансийяк.
Пьеса Лагарса воспроизводит отрывочную структуру дневниковых записей. Она “скроена” по принципу киномонтажа — из отдельных фрагментов, не связанных между собой пресловутым единством действия, времени и места. Каждая сцена может происходить где угодно — “в пустыне, Вифлееме или в современной России” — и никогда или всегда. По сути, Лагарс предлагает нам перечень тех или иных ситуаций — отраду матерого постмодерниста.
Стыки, швы между “строительными модулями” режиссер либо сводит на нет: герои буквально выбегают на сцену и столь же стремительно убегают, — либо “шпаклюет” “живой” музыкой. Я подозреваю, что к этому спектаклю вполне применим способ, запатентованный Кортасаром в “Игре в классики”, и сцены можно играть в произвольном порядке, хоть задом наперед.
“Мы, герои” знакомит зрителя с бытием и сознанием труппы артистов — неудачников, скитальцев и изгоев, которые не совершают никаких действий — только разговаривают. По определению Кафки, “наилучшей является драма, освобождающая от всех требований жизни, ограничивающаяся только речами, мыслями в монологах, следующая лишь высшему вдохновению”. Тибода, прибывший из Парижа на премьеру спектакля, уточняет: “В пьесах Лагарса не происходит ничего”.
В пьесу и на сцену Екатеринбургского ТЮЗа перекочевали знакомые Кафки, впервые встреченные им в пражской пивной “Савой” 30 сентября 1911 года, когда он впервые попал на представление восточноеврейского театра из Галиции. Писатель побывал не менее чем на дюжине их представлений и пяти-шести читках, писал о них рецензии, устроил гастроли по провинции и даже влюбился в приму — Мадам Чиссик (Екатерина Демская). Рабан (Олег Гетце), вслед за Кафкой, признается ей в любви словами из “Писем к Милене”, которые считаются одной из вершин любовной разновидности эпистолярного жанра.
Макс (Илья Скворцов) — это, конечно же, Макс Брод, единственный друг Кафки и его полная противоположность — энергичный, политически активный гражданин, закончивший свою карьеру в Тель-Авиве художественным директором театра. Другу Максу Кафка завещал после своей смерти уничтожить все свои незаконченные и неизданные сочинения. Брод доверия не оправдал, выстроил довольно-таки стройную систему оправданий и опубликовал, кроме прочего, “Дневники”, хотя по их прочтении был немало поражен потемками души своего друга.
Играть Кафку “со звериной серьезностью” невозможно, иначе зритель не выдержит и, будто спасаясь от “культурно-литературной интермедии”, начнет “покидать ряды по порядку номеров”. Лагарс отчасти издевается над своими нелепыми героями. Рансийяк же заменил сарказм иронией и относится к ним нежно и трепетно. “Мы, герои” можно было бы посчитать комедией характеров, если бы не Теплиц.
Кафка “терпеть не мог Теплица, которого ни разу не видел”, — и именно в тех краях устроили “образцовое гетто”. На стенах Пинкасовой синагоги в Праге перечислены 77297 имен погибших в гетто. В их числе и три сестры Кафки…
Катастрофа целого народа обозначена всего лишь полуминутным музыкальным фрагментом в финале. Кусочком немецкого марша режиссер обеспечивает спектаклю “послевкусие”: его приходится переосмысливать. Все эти глупые, суетливые, нелепые люди, какими бы они ни были — смерти в газовой камере не заслужили.
Так что Рансийяк сделал спектакль о хрупкости человеческой жизни, который можно ad libitum рассматривать как трагедию, комедию, любовную драму, краткое изложение европейской философии от Кьеркегора до Сартра или палитру отчаяния: каждому зрителю он открывается по-своему. Тибода назвал постановку “гениальной”. Я скажу по-другому: она совершенна в силу своей многомерности.
А пока — ждем второго выпуска из серии “Библиотека французской драматургии” и премьер, которые с ним последуют.
Кася ПОПОВА