Фантастическая повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2009
С приветом от братьев Стругацких
Глава 1. Свалка
… И звался сей воин Редедею… Так вот и звался, гм.
А хорош был! А уж собой как доволен…
На круглых, немного мятых от постоянного лежания на подушке щеках слабый ровный румянец. На лице — улыбка человека, который максимум через пять минут заснет, и взойдет на его мягких губах сонный младенческий пузырь… И проспит человек этак до обеда… а то и до ужина. А уж потом — за дело! Молока попьет, хлеб надломит и половину в румяную пасть запустит; славно икнет на всю комнату да кудрявую бороду утрет. Впрочем — никакой бороды не было; борода, можно сказать, была частью красивой легенды.
…Шел богатырь дорогою, шел широкою, покрикивал да посвистывал, помахивал да на плечо вскидывал! Чудо-богатырь! Лада милая… Чудищу поганому башку сворачивал да в добрый мешок складывал, а после шел да помахивал, добрым посвистом насвистывал…
Чушь, конечно, собачья, тут уж ничего не скажешь. Не богатырь, а разбойник, право. Да и чем помахивал? Если это намек на меч — то для чего им размахивать? Ладно… Очи зоркие… Кого увидит — в мешок… Что отчасти и понятно: кругом враги, ууууу! Враги, звери лютые, так что на него, богатыря, одна надежда, одно упование… Коли не отвернет башку встречному-поперечному — считай, конец пришел… Прощай, воля вольная! Хотя, опять же, какая такая воля? Откуда? Если только не считать вольной волей этот Великий Пустырь, эту Всенародную Свалку… Хотя Свалка — вопрос принципиальный. Хорошо известно, что это не обычный (хотя и разросшийся до необыкновенных пределов) пункт приема мусора. Это — раритет, вот что. Редкий и ценный объект (и ценность его с годами, безусловно, растет!). Можно сказать даже, что Свалка — экзамен для каждого из нас (если использовать этот банальный речевой оборот). Экзамен на выдержку, а также на элементарное чувство родного гнезда… Вот станете вы выбрасывать дорогой (овеянный памятью вашего детства) мусор из бабушкиной тумбочки? Не станете — если вы нормальный человек. Так вот: Свалка и есть эта самая бабушкина тумбочка. Там, ясное дело, валяется разное барахло; клубок ниток, допустим, которым ныне не заштопаешь дырявый носок; и сам этот дырявый носок, а лучше сказать, — дырка от дырявого носка! И ржавая штопальная игла (если развить данную метафору); словом, всякая дрянь; но, надо повторить, дрянь не простая, а дрянь, овеянная памятью прошлого…
Над Великой Свалкой, надо полагать, вообще витают разные духи; преимущественно — духи дорогих покойников. Так и должно быть, естественно. Во всяком случае, так должно быть, если мы — народ, а не проходимцы; если тащим на себе гигантскую, как невообразимый мешок, память прошлого, чтобы… это самое… чтобы укреплять себя в будущем. И так далее… Чтобы шагать вперед, не оглядываясь… То есть, в нашем случае, как раз наоборот…
Дело, конечно, не в традициях, не в идеологии, вообще не идеях. Дело в абсолютно конкретных вещах. В Свалке, например. Поскольку дорога в Мав идет как раз через Свалку. Которая таит в себе много интересного (много загадок). И, соответственно, люди до Мава не доходят… Почти никто не доходит. Чему тут удивляться? Если, к примеру, ты вышел в путь в девять часов утра, а в половину десятого у тебя в руках гигантская золотая фига? Весом в один килограмм? Что, ты попрешься далее по этому бездорожью? Нет, никуда ты не пойдешь, нечего врать. А спокойно вернешься восвояси. С законно добытой фигой и с дальнейшими, стало быть, гарантиями… Память о дорогих покойниках измеряется в конкретном эквиваленте… Это не цинизм, как уверяет кое-кто; а это здравый смысл. Пойди домой, сядь на диван и успокойся. Или ляг — вот как Редедя… С той только разницей, что Редедя с дивана не встает. Никогда, ни при каких обстоятельствах. За него действуют легенда и славное имя… Тут можно не завидовать, не злословить и не обижаться. Лежит бугай на своем диване, и пусть лежит… Пузыри во сне пускает да ядовитыми газами врагов обращает в бегство! Ежели сунутся…
Феликсу стало грустно. Как и всегда бывало, стоило вспомнить дурака Редедю. Не увязывался Редедя, вот как хотите, с сегодняшним масштабом. Потому что масштаб этот решительно изменился с того дня и часа, когда была открыта Великая Свалка… объявлен Великий Поход…
Феликс усмехнулся.
Конечно, официально никто Поход не объявлял. Просто так случилось, и тропа, которая была невидима лет пятьсот, наверное… а может, больше? Может, целую тысячу лет! — тропа эта вдруг сделалась видна… При случайных, как водится, обстоятельствах.
В роли открывателя оказался Синий Шлёпа — человек пьющий, начисто лишенный ответственности перед окружающими, но зато наделенный мощным обонянием, которое он почему-то считал своей профессиональной чертой, хотя никакой профессии не имел.
Произошло знаменательное событие ясной летней ночью; цвели липы, и сверкали звезды. Шлёпа, которого называли Синим за редкий и почти не встречающийся в природе цвет лица, брел улицей Последнего Космонавта и, как уверял, искал в небе созвездие Плеяд. Понадобились ему неизвестно для чего эти самые Плеяды; хотя, конечно, если человек пьющий — тут не разберешь. Тут и Конек-Горбунок потребуется; и ведь прискачет на разбойничий свист, можете не сомневаться! Доброму человеку не явится, а этому синему джинну — пожалуйте!
Так или иначе, Синий Шлёпа любовался звездным небом, искал свои Плеяды и медленно брел по пустой улице. Как вдруг с удивлением обнаружил, что эта улица куда-то подевалась и стоит он в другом месте. Не на Последнем Космонавте, точно! Ибо, подчеркивал Шлёпа, в ту минуту он сделался жертвой феномена.
— Доказать? — приставал он ко всем. — Могу доказать.
И тут же доказывал.
— Там… ну, там, где я оказался… воняло. Отовсюду. С Земли и Неба! — с пафосом прибавил он.
— От Плеяд, что ли? — ядовито уточнил кто-то.
Но Синий Шлёпа погрозил этому дураку кулаком.
— От Плеяд, — выговорил он тихо, — может исходить одно только благоухание. А не вонь.
А тут воняло отовсюду…
— Как после несвежей горчицы, — прибавил Синий Шлёпа загадочно.
В тот раз, нанюхавшись, вероятно, Шлёпа рухнул под какой-то мертвый забор и мертвецки уснул. А проснувшись, совершил свое бессмертное открытие.
— Новый мир! — орал он, вошедши в родной дом. — Новый мир, парни! Луна, на которую ступила нога человека! Зеленое море поваленной тайги… Вернулся, сволочь! — вопил Синий Шлёпа в ажитации.
— Кто, кто вернулся?
— Тунгусский метеорит! А ты думал, кто? Дыра в земле, как в этой самой… И клизмы не требуется… Дорога для армии-победительницы… Столбовая дороженька… — внезапно заныл Шлёпа, впадая в забытье. — Пыль да туман… Кстати, пыли там, братцы дорогие… Как на праздник.
Шлёпино бестолковое повествование подействовало на слушателей не сразу. И поначалу о нем попросту забыли; а может, так и не вспомнили бы и потом, если бы не одна живая и убедительная деталь. Эту деталь предъявила, можно сказать, сама жизнь — ну а с ней не поспоришь.
Попросту говоря, до города начала долетать вонь. Вначале робко, едва уловимо… первые ласточки, так сказать… Как будто рыба перестояла на нагретом подоконнике… Скоро разобрались, однако, что столько рыбы не бывает… разве что в море, так сказать… И вот запах окреп, а через неделю, наверное, завоняло так, что пришлось вспомнить Шлёпину болтовню. Выходило — никакая это не болтовня… Не болтовня, не шутки, а свалка. Великая Свалка. Со всеми вытекающими отсюда последствиями… со всеми ароматами…
Конечно, понимал Феликс, Свалка была всегда. Всякая цивилизация оставляет следы деятельности. Отходы. Как минимум — добрую память… И естественно, то, что долгие годы свозилось в специально отведенное для этой цели место, — со временем разрослось и захватило новую территорию… территории… И хорошо бы понять, нервно думал Феликс, что речь идет не об одной экологии… что к экологии примешивается кое-что еще! Возможности нашего познания, к примеру. Вечная проблема горизонта… Взять, допустим, тот же Мав. С виду — обычнейший склеп: гранит, форма, наводящая на мысль о пирамидах, о вечности… И все бы ничего, пусть будет склеп! Только вот Жилец в этом склепе больно беспокойный… Да что там Жилец! Каждая ступенька, которая ведет в чертовы недра, в тот самый зал, где Он покоится… Чего стоят одни только гранитные ступени! Первая ступенька, вторая… Дальше-то, положим, никто не прошел… Может, и вообще не дошли до Мава, и все это только сказка… Страшная сказка… Однако про Глиняную Бабу, про окаянную белую тварь, много болтают… Как появляется она из сочащейся влагой стены и стоит в ледяном сумраке пустого фойе, озабоченно раскинув глиняные лапы… Вся — мутно-белая, с широким, мятым лицом, с выкаченными белыми глазами… Одета тварь в какие-то немыслимые тряпки; точно ходила в супермаркет под названием “Помойка плюс”, что-то в этом роде… А на ногах (вспомнив, Феликс содрогнулся) — на ноги были напялены здоровые, стоптанные, в высшей степени чудовищные ботинки! Страшилище, помнил он, стоит, мерно раскачиваясь, как будто решает: рухнуть ли на каменные плиты — или еще постоять? И вот что особенно неприятно: Феликс прекрасно сознавал, что самое страшное наступит как раз в том случае, когда оно рухнет! И полетят глиняные осколки, покатятся со звоном по пыльным плитам… Легенда ясно говорила: осколки — страшнее целого. Этот урок усвоили они все, со школьной поры, так сказать. Осколки — страшнее. А потому — замри и не дергайся. Что мы вообще знаем, чтобы производить лишние движения? Знаем, что существует Мав. Знаем, что там, внутри, Царское Ложе. Хотя — стоп. О “внутри”, прямо скажем, мы знаем очень немного; имеем, по совести говоря, весьма скудные сведения… Ну, Ложе. Ну, Жилец… А дальше? Кепка — даже Кепка! — уже часть Легенды… Сплошные заглавные буквы, будь они неладны… Дань уважения? Ну нет, врете, господа хорошие. Какое там уважение… Дань собственному ужасу — это будет вернее. Высокая дань тому, чтобы не наложить в штаны. И чувство законной гордости — что не накладываем. Как говорится, тварь мелкая или право имею? И кто сие сказал? Неважно. Кто бы ни сказал, он понятия не имел, КАКИЕ твари встречаются там!
Феликс вытер рукой мокрый лоб. Потом машинально полез за несуществующим платком.
Так что — Мав. Путь в который лежит через Великую Свалку. Кто видел гранитные ступени — знает… Кто дошел, добрался… Пробился через вонючую долину, прополз сквозь влажный плотный туман… И все ради чего, спрашивается? Чтобы на Глиняную тварь наткнуться? Сойти с ума, лишиться памяти, сдохнуть, не перейдя с первой ступеньки на вторую?! Поскольку Ложе, Жилец — до них ведь еще добраться надо… Не говоря уж о Кепке…
Феликс опять вздохнул и уныло покачал головой.
Кепка — вот вам и причина, чего там крутить. Цель. Надежда, слабо мерцающая в вонючей мгле…
Даже Редедя, ворочаясь на своем диване, зевнет, бывало, во весь рот и так и выплюнет: “Эх, Кепку бы сейчас! Кепочку бы…”
— Кепку ему подай! — разозлившись, проговорил вслух Феликс. — Чего захотел, скотина немытая…
Хотя злился Феликс редко.
И вообще, отличался выдержкой.
Так и должно быть — для человека, который привык во всем следовать правилам.
В этом отношении Феликс мог послужить отличным примером. И служил, можете не сомневаться! Таких, как Феликс, с удовольствием отмечали даже самые отъявленные бюрократические монстры… Даже придурки — полные и окончательные. Такие, к примеру, как младший куратор Аристарх Богоняев (а имелся еще и старший куратор! И надзирающий за младшими и старшими кураторами господин V!). Так вот: Аристарх Богоняев, тяжело сопя сквозь волосатые ноздри, как-то публично объявил, что на таких, как Феликс, ныне вся надежда.
— Хороший парень, — одобрил Богоняев. — Крепкий, как орех. Как крепкий орех.
Феликс поморщился. Не хотелось получать похвалы от всяких Богоняевых… Но имелось в этом и преимущество. Младший куратор хотя и не был всемогущ, однако каким-никаким влиянием обладал… И вот, когда там, наверху, будут принимать очередное мучительное решение: кому доверить? И кого направить? — не исключено, замолвит словечко за Феликса… Уже замолвил… Господин V теперь, во всяком случае, встречаясь случайно с Феликсом, слегка наклоняет свою гладкую голову, покрытую нечистым ежиком волос; и что-то этот факт, без сомнения, означает… К примеру — надежду или слабый шанс на то, что про Феликса в нужный момент вспомнят… Ведь одно дело — переть в Мав на свой страх и риск; без соответствующего оснащения, без материальных вложений, без руководства, наконец! Или — отправиться в качестве члена официальной экспедиции, наделенной почти государственным статусом! Конечно, риск не меньший — но при этом пусть невеликая, — а зарплата… Но главное, главное — общая мобилизация сил для участия в едином проекте! А не вылазки одиночек, о подвигах которых уж кто-кто — а Феликс наслушался предостаточно… И потом, есть кое-что еще… Это “кое-что” — Редедя, народный любимец, чудо-богатырь. Конечно, до сих пор никому и ни при каких обстоятельствах не удавалось поднять Редедю с дивана, увлечь в опасное путешествие с первооткрывателями… Все, что получали гонцы, в разное время предпринимавшие попытки договориться с чудо-богатырем, — это сонная брань, что лилась из медовых уст… Да ведь шли к Редеде все одиночки, вот что, с крепнущим воодушевлением думал Феликс. Красивые экстремалы, горячие головы… Посмотрим, однако, что скажет наш герой теперь?
Словом — Феликс надеялся…
Глава 2. Экспедиция
Состав будущей экспедиции (которую, кстати, как-то сразу окрестили словом ПОХОД) обсуждался наверху. А как же! Пойдут-то одни люди, а отвечать будут другие? Одним вершки, другим корешки? В смысле — наоборот? Никому, ясное дело, неохота оказаться в дураках — в особенности, когда кто-то другой вдруг да набредет на пещеру Аладдина… Ну, вдруг?! Поэтому каждая кандидатура — каждая! — подвергалась серьезнейшему обсуждению, и если на свет божий вылезало хотя бы одно сомнение, хотя бы одно “против” — несостоявшийся счастливчик летел, можно сказать, в тартарары! И никто о нем больше не вспоминал… Все, привет. Следующий.
Главным аналитиком посадили Кондратия Тимофеевича Паука, человека необыкновенного, неуловимо напоминающего чудовище из древней сказки… Был он весь словно слеплен из окаменевших комьев земли, рассохшихся веток, в которых, возможно, даже ползали какие-то мелкие твари; набухшие веки мешали разглядеть выражение глаз — да и было ли там какое-нибудь выражение? И что вообще может означать этот оловянный взгляд паучьих глаз?
Сидел на своем месте Паук крепко, грозно сведя редкие брови.
Он уже забраковал десятка полтора претендентов, и на робкое замечание по поводу того, что список желающих может и иссякнуть, не бесконечен же он, — прямо ответил:
— Объявим новый набор.
— А потом?
— Еще один. А там, глядишь, и другие претенденты народятся, — трезво рассудил Кондратий Тимофеевич.
Тяжелое обсуждение продолжалось…
Первым прошедшим жесткий отбор оказался, как ни странно, Никита Белавин по прозвищу Бздун. Человек, можно сказать, с сомнительной репутацией, ненадежный во всех смыслах…
Во-первых, Никита был действительно труслив — ничего прозвище не врало… Но помимо этого отличался и неугасимой охотой делать пакости. Подложить ближнему свинью — безо всякой на то надобности — составляло для Никиты предмет законной гордости. Товарищ он был ненадежный… Да что там товарищ! От Никиты Белавина сторонился даже собственный кот — существо, надо отметить, куда более разумное и благородное, чем сам Белавин.
— Бздун в экспедиции? Вот это номер! — ахнул Феликс, прослышав о принятом решении.
А Кондратий Тимофеевич Паук (ему-то и принадлежало окончательное решение) твердо разъяснил свою позицию.
— Парень не без греха. И соврет, и в карман залезет… Ну да и ты не зевай! Стереги карман-то!
Изумленные помощники молча наклонили головы и прикрыли карманы рукой — на всякий случай. А Паук громко захохотал — причем в помещении сразу запахло вчерашней селедкой с луком — и распорядился переходить к обсуждению очередной кандидатуры.
Следующим счастливцем оказалась вовсе странная фигура. То есть с какой стороны ни глянь… Звался герой Степаном Карасевым, прозвища не имел, поскольку был обидчив и вспыльчив; ну и, соответственно, — какие тут прозвища? Как говорится, от греха подальше…
По основной своей профессии (которая совпала с личными пристрастиями) Карасев был бандитом-налетчиком. За прошлый только год ограбил два магазина и хилый киоск, который вообще не намеревался грабить, а хотел только купить бутылку газированной воды. Но в киоске не торговали газированной водой, а торговали чернилами… Чернилами! Которыми последние пятьдесят лет вообще никто не пользуется…
Степан Карасев в недоумении покачал головой.
— Я похож на человека, который пьет чернила? — сдержанно спросил он хозяина киоска недоумка Васю — малорослого юнца, накаченного пивом.
Выслушав вопрос, Вася, вместо ответа, громко захохотал и рыгнул.
Карасев с едва заметным осуждением посмотрел на этого дурака и вопрос повторил.
Но Вася, у которого была привычка чесать собственные подмышки, заливаясь смехом, так что слезы текли из небесно-голубых глаз, так-таки не дал никакого ответа. Тут уже настала очередь Карасева почувствовать себя оскорбленным. Однако (и это обстоятельство сыграло свою роль на суде) Карасев сдерживался до последней минуты.
— Давай сюда свои чернила, — с прежней сдержанностью попросил Степан. — Я сказал: все чернила, а не одну бутылочку… Очень хорошо. А теперь — не сочти за труд — сними с товара крышки.
Вася (уж точно недоумок) пискнул было, что не нанимался откручивать всякую фигню, но в две минуты был вразумлен покупателем, который молча приподнял Васю за воротник и держал некоторое время на небольшой высоте от пола — вплоть до того, как из Васиных уст начал вырываться слабый хрип.
— Понял! — тявкнул хозяин киоска и ретиво принялся отворачивать колпачки от бутылок. Закончив дело, он с подобострастием посмотрел на требовательного клиента.
Карасев задумчиво оглядел весь строй бутылок с чернилами.
— И сколько все это стоит? — проговорил он.
Оробевший Вася назвал цифру, стараясь, впрочем, не обидеть вспыльчивого посетителя. Степан отсчитал деньги, добавив сверху “за беспокойство”. После чего спокойно взял две ближайшие бутылочки и опрокинул на Васину бритую голову. Содержимое прочих бутылок лиловым потоком пролилось на столик, кассу, коробки со жвачкой и все прочее, что попалось под руку.
— С чернилами — покончено, — заключил Степан Карасев, вытирая руки носовым платком. — Точка. Увижу еще раз эту дрянь на прилавке, в пасть волью. Сделаю из тебя шариковую авторучку.
Вот кто оказался вторым кандидатом будущего Похода.
Ну, а третью кандидатуру особо обсуждать не пришлось. А пришлось молча поднять руки, чтобы осуществить процедуру голосования. Поскольку третьим Кондратий Тимофеевич Паук назначил себя.
— Тряхну стариной, — благожелательно высказался он и навел на подчиненных тусклые очи, полуприкрытые набухшими веками. — Погляжу что и как… Лично. Доверяй, но проверяй, а?
— Что же, пойдут только три человека? — спросил кто-то из комиссии.
— Четвертым — Феликс, — сказал Паук. — Парень — крепкий, — повторил он прежнюю характеристику.
— Как орех, — робко подсказал кто-то.
— Вот именно. Ну, и, естественно, Редедя. Для соблюдения статус кво.
— Для чего? — пискнул прежний член комиссии.
— Для традиции, — объяснил Паук. — Да и “пять” — хорошее число. Пять ножек у стола… Эээ?
Таким образом пять членов будущей экспедиции были названы.
Комиссия завершила свою работу.
…Иногда Феликс раздумывал: а если бы, к примеру, в их жизни не было Мава? То есть совсем бы не существовало? А была бы история со стандартным набором примет? Ну — чтобы все как положено: войны там… мирное созидание… технический прорыв?.. Наверное, фантазировал Феликс, их учебник истории тогда был бы все равно что телефонный справочник… Бескрылая это была бы история, вот что; но главное — лишенная того, что делает историю историей, — лишенная мечты! Феликс, чего уж там скрывать, не особенно разбирался в науках. Но кое-что знал твердо. Знал, например, что свободная от красивого мифа история очень быстро превратится — во что? правильно, в вонючую свалку с неопознанными приметами пролетевшего прошлого. А вот история, снабженная подходящим мифом!.. О, это совсем другое дело. И самое главное, признавал Феликс с воодушевлением, что наш миф будет покрепче иной реальности; пореальнее! И потом: что значит “миф”? Мав — существует, это факт. Крепкое каменное сооружение; не призрак, не фантом… А в Маве, само собой, — Жилец. Тело, по-научному выражаясь… С ним, безусловно, не все ясно; Жилец, если можно так выразиться, еще ждет своего научного объяснения. То есть буквально: кто он? Откуда? Почему лежит в Маве? А иногда — не лежит? А наоборот, — бродит по каменным коридорам, заткнув пальцы обеих рук себе под мышки? Во всяком случае, так говорят знающие люди, которые своими ушами слышали шаги Жильца!
Конечно, о Маве болтают всякое… Та же Глиняная Баба — ууу! Ну а если к ней прибавить еще двоих — один, как слыхал Феликс, по имени Батенька, а второй — Дорогой Товарищ… Этих, уж кажется, вовсе никто не встречал… Зато боятся такой встречи не меньше, чем с Глиняной Бабой! Опасаются… Что ж! Человек на то и человек, чтобы опасаться непознанного; быть настороже…
Впрочем, со вздохом признал Феликс, все эти ужасы стоят того, главного, ради чего люди идут да идут в Мав (а кое-кто, надо не забывать, назад не возвращается). Это — Кепка, невидимая, вечная и нетленная Кепка! У Феликса даже дух занялся, когда он мысленно произнес заветное имя. И тут — кажется, впервые за последний год — Феликс услышал вражеский голос. Проклятый Голос был ему знаком и раньше (нет-нет, да выскочит! Чирикнет что-то в голове, а потом помалкивает месяц, другой! Так вот целый год промолчал). Как и обычно бывало в таких случаях, Феликс замер с открытым ртом, не пытаясь даже понять природу проклятого феномена…
Вражеский голос
Хотелось бы понять, кто составляет мифы и иные инструкции? Допустим — про греков? Трудно верится в Геракла, который один кулаком поразил… ну, что-нибудь да поразил… Допустим — какую-нибудь гору… И гора эта, на радость прихожанам, рассыпалась на мусор! Кепка — совершенно другой разговор. Когда надо всем простиралась власть Хаоса… Гм! Иначе говоря, в пору всеобщего беспорядка… политического прекраснодушия… Гм, гм. Кепка, надо признать, сыграла свою ведущую роль! Ведь что такое Кепка, строго говоря? Казалось бы, чепуха; не гора Фудзи в пору первого снегопада. И вот, однако, эта чудесная Кепка парит над счастливыми городами и селами; реет — вроде черного ворона из старинной сказки. А этот черный ворон, хотя и бесполезная птица, все же в какой-то степени организует… так сказать — на первых порах; придает смысл… Древние памятники позволяют судить, что в прежние времена Кепке клали земные поклоны, били, так сказать, челом… Это происходило единственно от полноты человеческих чувств, а также из-за элементарного усердия. Ну а ныне Кепка сделалась невидимой, как прах. Только легкое облако смрада — вот и все, что досталось потомкам; только слабый морок… И вот мы собираем по крупицам драгоценную нежить; это наша память, наш скорбный долг. Разумеется, Кепка не мощи в чистом виде. Это — человеческая память (о чем уже говорилось); но память, унесенная ветром. Над головами реют милые клочья… Кто, кто тебя выдумал, Кепка, и отчего ты так страшна? Но и великолепна?
Как уже говорилось, выслушав дурацкую речь, Феликс с трудом перевел дух.
Кепка, говорите? Ладно, пусть Кепка. Разберемся…
Нам теперь и карты в руки — разве нет?
Тем более в четверг выступаем…
“После дождичка в четверг”, — звякнуло в голове (неужели опять проклятый Голос?). Феликс поежился и сплюнул, но мучиться по туманному поводу не стал. В четверг, так в четверг… Поглядим.
Глава 3. Выходим…
Ничего было не ясно. Помимо того разве, что путь предстоит не близкий… Редедя, чудо-богатырь, на этот счет держался крепких правил: минут через пятнадцать после выхода сел на пыльный придорожный камень и громко объявил, что ему надо силушки в себя вдохнуть… а то, мол, никакой мочи.
Стали и остальные. Карасев Степан сплюнул на дорогу, процедив сквозь зубы неясное замечание. Кондратий Тимофеевич одобрительно посмотрел на богатыря.
— Дело говоришь, — заметил он. — Ноги не казенные, других не дадут. — И тут же сел рядом с Редедей.
Никита Белавин, по прозвищу Бздун, выговорил безотносительно:
— Темнеет. Нечего и дергаться было в такое время.
Ну, а Феликс вздохнул:
— Так мы далеко не уйдем. С такой скоростью…
— Нам рекорды бить ни к чему, — осадил Феликса Паук. — Нам не рекорды нужны, а это самое…
Тут Паук внезапно задумался, силясь сформулировать главную цель экспедиции. Отворив рот, он оглядел товарищей своих и потер крепкую паучью голову. Так ничего и не выдумав, однако, принялся сызнова.
— Нам ведь важно что? — высказался Кондратий Тимофеевич. — Важно не просто аппетит нагулять… эээ? А дойти до этого самого…
— До места, — равнодушно подсказал Никита Белавин.
— Вот! То-то и оно! — вскричал Паук. — А на месте оно виднее… Верно я говорю?
Степан Карасев внезапно рассмеялся.
— Дойти до места нетрудно… Вон оно, место, скоро за вонючим туманом и нарисуется… А трудно с этого места сойти. Знаете, как дети божатся: “Не сойти мне с этого места!” Вот о нашем-то речь и идет…
Паук поскреб затылок.
— Эти разговоры знаешь что такое? Это атеизм, вот что такое. Попросту выражаясь — мистика.
— Взаимоисключающие явления! — робко вставил Феликс.
— Взаимо?.. — буркнул Паук.
— Хотя, — заметил Феликс, — чего-то я такое слыхал… Новое направление, что ли? Мистический атеизм?
— Сгущенку-то не забыли? — подал голос Редедя и громко зевнул, вспугнув вечерних комаров. — А эту… одним словом — чем открывать?
Оказалось — нет, не забыли. Занялись открыванием консервов и разворачиванием снеди. Управились с вечерним запасом, впрочем, на диво быстро; а потом устроились на ночлег под невидимыми звездами.
Скоро сделалось совершенно тихо. Все, все заснули; не спал (как нетрудно догадаться) один только Вражеский голос.
Вражеский голос
В доме у Крупских всегда жили, на правах младших, желтые пушистые муравьи. Они селились в сахарнице, и Надежда Константиновна, засунувши туда ложку, со смехом говорила сестре, что вот опять будет чай с муравьями.
— Право? — смеялась та.
Усевшись вокруг стола, наблюдали за муравьями, особенно за маленьким, которого нянька прозвала Карлом Великим. Из всех домочадцев Карл Великий наметил Надежду Константиновну и бегал знакомой дорогой на высокий воротник. Крупская делала вид, что сердится, говорила:
— Фу, какой еретик, смотрите, мама.
А мать, утирая руки о передник, тоже говорила:
— Вот, родила дочь-большевичку.
Впрочем, ссорились Крупские больше для смеху; даже вещи в доме стояли дружно на своих местах; чашки, ложки… Сестра иногда только вдруг закричит, отрываясь от фортепиано:
— Наденька, к телефону!
И Надежда Константиновна спешит к телефону и спокойно отвечает:
— Слушаю, товарищ.
Мать даже украдкой перекрестится, поглядывая на дочь со страхом.
Феликс, дрожа, провел рукой по глазам. И никому ведь не расскажешь, вот что! Сочтут за сумасшедшего, а больше ничего… Что за Крупская? Актриса? Или спортсменка? Так теперь оно и будет, вдруг подумал Феликс. Отныне… Этот чертов Голос — чужие воспоминания. Воспоминания, которые реют над окаянной Свалкой, что ли? Очень, очень возможно… И теперь чем ближе они подойдут к Маву, — тем тяжелее будет завеса видений!
В голове вдруг стукнуло, так что Феликс слабо застонал:
“Второе путешествие Н.К.Крупской в Полинезию”.
Так и есть, никуда он не делся — Вражеский голос!
Стоял 1925-й, что ли, год. В Москву гости столицы завезли редкий вариант гриппа; австралийский вирус первым делом ударял в голову, потом поражал руки, ноги, так что человек не мог даже расписаться. В НАРКОМПРОСе забили тревогу; обмениваясь рукопожатиями, руководители спрашивали друг друга, где Надежда Константиновна, хотели с ней скоординировать… Но Крупской в коридорах видно не было. Разнесся слух, что она вяжет для Ильича чулок, и это тронуло даже самых отъявленных сухарей. Наконец заметили, что Надежда Константиновна сидит в Президиуме и заполняет бланки. Придерживая руками кофточку, к ней подошла заведующая РОНО товарищ Лямкина и с горячностью возразила, что партия уж чрезмерно об них заботится, об этом не писал и Руссо. Надежда Константиновна велела Лямкиной запахнуться от коварства сквозняка, и Лямкина, встряхнувши стриженой головой, застучала ножками прочь. Крупская любовалась делегатами и делегатками, понимала, если их не будет, то кто же? Она спокойно вращала головой. Надежда Константиновна учила молодежь не бояться никакой работы; у всех и точно руки горели хоть выстругать какую-нибудь чурочку, хоть что… В апреле Крупской принесли повестку на Учительский съезд. Но в доме никого не было, и красноармейцы стали искать Надежду Константиновну во дворе. Молодые ребята в буденовках пробегали по двору до обеда, называя друг другу пароль, но ничто не помогало, и все ушли обедать. Товарищи Крупской вспомнили, как она любила говорить, вращая головой: “Я старая учительница, так что ничего”. Короче говоря, Крупской не могли сыскать до марта, то есть до мая. К майским праздникам действительно Надежда Константиновна хотя и сама не появилась, но написала статью. Она написала о народе маори — малоопекаемом народе — и о том, что атоллы есть не что иное, как вредная выдумка. Товарищ Лямкина законспектировала статью и призналась другим товарищам, что статья ее глубоко перепахала.
***
Феликс осторожно оглядел спящих товарищей. Видок у них был тот еще, ничего не скажешь… Чудесный морок, надо думать, коснулся не одного только Феликса… Вон как у Паука открыт рот! О, господи… И вообще — лежит, старик, точно уж дня два как помер… Брр… А Карасев? Оскалился, и физиономия какая-то бандитская… Впрочем — какой же она может быть? Бандит — он бандит и есть. Бздун вот тоже… Засунул голову под мышку, страус… Один Редедя хорош! С улыбкой на розовых устах… Точно дома, ей-богу, на родном промятом диване…
Феликс сел, ему не спалось.
Куда же на самом-то деле они идут? Ну, куда — это ясно. В Мав, естественно. Но вот что там их ожидает? И вот что интересно бы знать: эти видения, или сны из прошлого, — они снятся только ему, Феликсу? Или остальным — тоже?..
Феликс поднял голову и с надеждой посмотрел вверх. Само собой, ничего он там, наверху, не увидел; да и что увидишь сквозь вечный смрадный туман? Что разглядишь?
Ему стало грустно. Внезапно он ощутил себя болтающимся в пустой космической мгле… Хотя едва ли этот вонючий туман можно было принять за космос… Вверху — черная пустота, это точно… А дома? Что, в самом деле, оставил он дома? Господ кураторов? Которых, к слову сказать, он так и не видел никогда? А лишь знакомился с испускаемыми ими инструкциями… с единственным продуктом их разумной деятельности? Вечный сокрушительный бардак, над которым, точно слабая дымка, реет единственная мечта — дойти до Мава! Потому что там — все! Все, что разом устроит их бестолковую жизнь… В конце концов, там кепка… Ну, да ведь они туда и идут… Вот вам и цель…
— Не спится? — хмуро спросил Карасев.
Феликс вздрогнул.
— Я тоже не сплю, — произнес попутчик. — Хоть уши отрезай…
— А? — с удивлением откликнулся Феликс. Все-таки, надо признать, у Карасева была довольно своеобразная манера выражать свои мысли.
— Чего тут непонятного? — раздраженно заметил Степан. — Всякая мерзость лезет в уши… А ты что, не слышишь?
— Я? — растерялся Феликс.
Карасев встал, потянулся и сплюнул.
— Слышишь, — констатировал он. — А это, между прочим, только начало.
Феликс перевел дух. Значит, все-таки не он один. Впрочем, так и не мог решить: хорошо это или плохо — что не один?
Карасев выговорил лениво:
— Давай, колись… Чего там тебе эти суки наговорили?
— Суки? — растерянно повторил Феликс.
— А кто же? Суки из прошлого. Мы ведь куда идем? Как полагаешь? По моему мнению, — спокойно продолжил Степан, — мы добровольно лезем в Мав. А что такое Мав? Дыра. Вроде колодца, что ли…
— Колодец прошлого? — шепотом произнес Феликс.
— Ну да. Только вода в нем провоняла. За давностью лет. Травануться недолго… Отсюда и всякая мерзость, как ты понимаешь…
Феликс потер рукой лоб; утерянное было душевное равновесие вернулось к нему.
— С Мавом, — внушительно сказал он, — обычно связываются надежды на счастье. И так было всегда. Вряд ли эти надежды могут базироваться на идеалах ушедших эпох.
Карасев с уважением оглядел Феликса.
— Ну, ты и сказанул, — заметил он. — Специально тренировался?
— Чепуха! — сердито откликнулся Феликс. — Ничего я не тренировался… Простой здравый смысл…
— Ах, здравый смысл? — зловеще проговорил Карасев.
— Никакого вкуса! — вдруг отчетливо выговорил сквозь сон Редедя.
— Что? — робко спросил Феликс.
— Спит! — кратко высказался Степан. — Пожри с его…
— Горчица, плюс хрен, плюс капуста! но с холода… — бредил во сне новой порцией жратвы богатырь. — Да масла не жалей!
Карасев с осуждением посмотрел на Редедю.
— А духовные потребности — ниже плинтуса, — заметил он. — Так вот и живем…
Феликс почесал подбородок и — в который раз за эту первую полевую ночь — попытался вглядеться в серую мглу, лишенную звезд.
— А интересно, — выговорил он задумчиво. — Эти голоса… ну, вот что мы слышим… Это феномен живой природы?
— Да где ты тут живую природу видишь? — засмеялся Степан. — Тут, брат, вся природа — мертвая. Уже лет сто, а может, и больше…
— Не может быть, — убежденно проговорил Феликс и тоже улыбнулся в темноте. — Если бы природа была мертва… как ты говоришь… то и нас бы не было. Долго ли выдержит человек в мертвом безвоздушном пространстве?
Карасев на короткое время задумался, а потом произнес с сомнением:
— Это смотря какой человек…
— Да хоть кто! — загорячился Феликс. — Безотносительно! Умрет в первую же секунду.
— Ну, не знаю, — заметил Карасев. — А мне так кажется — приноровится… Дышим же мы этой вонью… А вон другие, может, и померли бы…
— Эта вонь… как ты говоришь… Это все же жизнь! Одно из ее многообразных проявлений…
— Живем как в сортире, — угрюмо вставил Карасев. — А так, — оно, конечно: жизнь!
— От нас, — заметил Феликс, — тоже многое зависит…
— Ну, да, — высказался Карасев. — Вон хоть на Редедю погляди… Какой дух!
— Да я не в том смысле…
— А я в том. Пришла мне, дружище Феликс, в голову одна мысль. По-научному выражаясь — идея…
Феликс настороженно посмотрел на товарища.
— Люди проснутся — обсудим, — дипломатично произнес он.
Карасев усмехнулся.
— Что же с этими людьми обсуждать? — с некоторым удивлением сказал он. — Обыкновенные туристы…
— Туристы?
— Поход за впечатлениями… устроили… Дом еще виден, а они уже — привал. Так мы, между прочим, хрен что найдем! Да и найдем! — горячо продолжал Карасев. — Даже, допустим, отыщем… Только нам-то что достанется? Половина уйдет в фонд родного города (не зря же с нами Паук), а другая половина — Редеде на доспехи…
— На доспехи?
— Образно выражаясь… Неважно!
Феликс кивнул и, помедлив, выговорил:
— Мне и самому… не чужды… известные сомнения…
— Не чужды? Известные? — вскричал Степан. — Бредишь ты, брат, что ли? Да ты посмотри на эти рожи! Получше посмотри!
— Что же ты предлагаешь?
— Предлагаю уйти вдвоем.
— Без оснащения? Без припасов? Смеешься…
— Нет, все взять с собой.
— Да ведь они не согласятся…
Тут Карасев хмыкнул и беспечно сказал:
— Этих — связать и оставить здесь. Привал, так привал… А на обратном пути — заберем…
— Да ведь они помрут тут, — потрясенно выговорил Феликс.
— Ну, мы все когда-нибудь помрем…
— А Редедя? — шепотом сказал Феликс. — Национальная гордость?..
— Редедя, — веско заметил Карасев, — и не заметит разницы. Тем более хотел вдохнуть силушки от земли… Вот пусть вдыхает! Ну что, согласен?
Феликс задумчиво выговорил:
— Когда ты перестанешь рассуждать, как бандит с большой дороги? Вот когда? Вроде бы все условия созданы… Все возможности даны… чтобы у каждого росла самооценка! Чтобы было за что себя уважать! Ты, Степан, привлечен к участию в большом настоящем деле. И на этот счет Паук в чем-то, безусловно, прав… Как и кураторы… Но вот тянет тебя проклятое прошлое!
— Так, — выговорил Карасев. — Значит, проклятое прошлое? Учти, это сказал ты, а не я. Что ж! Считай, я тебя предупредил… Нетопыри, которые на нас вот-вот полезут… вся эта нежить вонючая, пропахшая тухлыми идеями… Все получишь! А рядом с тобой, дружище Феликс, будут стоять твои товарищи — один надежнее другого. Бздун! Который обосрется еще до того, как Мав замаячит на горизонте! Паук, которого вообще давно пора было в музей сдать… вместе с мозолями! Да Редедя… Этот — спасибо, если вообще не проспит поход… Буйная головушка!
— Ну, мы с тобой тоже не без недостатков, — миролюбиво сказал Феликс. — А товарищей бросать не годится. На полпути…
— Ладно, — зловеще произнес Карасев. — С тобой, как я вижу, спорить бесполезно. Иди спи… Ум, честь и совесть…
— Ум, честь и совесть? — с любопытством повторил Феликс. — Откуда ты такого набрался?
— Есть учителя, — туманно изрек Степан.
— Голос, что ли?
— Угадал…
Глава 4. Идем дальше…
Шли только половину дня, а пейзажи вокруг так разительно переменились, словно разведчики отошли от дома на тысячу километров! Жильем тут, конечно, и не пахло; да что говорить! им и в Городе-то слабо пахло, а тут!.. Но главное — это удивительные, видимо, созданные все же человеческими руками предметы… Животные (вполне узнаваемые, кстати); волки, зайцы, олени, лошади… А рядом и человек… Пастух или кто он там… Поодаль — деревья. Словом — целый парк или лес… Но какой? из колючей проволоки! То есть решительно все в этом диковинном месте было как есть из колючей проволоки! Кое-где проволока и проржавела, тут удивляться нечему. Многовековые дожди, плюс общая экологическая неустроенность… И все же, с невольной гордостью думал Феликс, трепетно оглядывая древние памятники… все же — многое может человек! Всегда мог! Вы только посмотрите! Везде — сколько хватает глаз! — расставлены эти колючие ржавые экспонаты! Кропотливо, с любовью неизвестный древний художник изваял целый мир из колючей проволоки! Миры! Мужчины, женщины, дети (которые показались за первым же холмом); кошки, собаки; даже трогательные цветочные клумбы — все из колючей проволоки!
Это сколько же надо было терпения, ума, мастерства… (думал Феликс). Сколько веры! Чтобы вот так, штрих за штрихом, кропотливо, без оглядки на славу или признание…
Путники приободрились. То есть все приободрились, даже Редедя, который взял да и выпятил грудь в полную величину… Так что товарищам даже почудилось, что это не грудь богатырская, а резиновый мяч… Непривычное, надо сказать, зрелище — на первый взгляд…
Не изменил настроение только Карасев Степан.
Прищурившись, он вглядывался в таинственный город, сплошь состоявший из ржавых людей и зверей; изваянный из колючей проволоки.
— Что скажешь? — шепотом спросил его Феликс.
Карасев сплюнул и задумчиво посмотрел на товарища.
— Вот интересно, — наконец вымолвил он, — Кепка… ну, та самая… Она действительно ударяет человека током в 220 вольт?
— С чего ты взял? — изумленно спросил Феликс.
— Да так, — хмуро откликнулся Степан. — Умозаключения…
— Кепка, — вполголоса, но с большим воодушевлением объяснил Феликс, — по определению, не может принести человеку зла. Наоборот! Самое сокровенное, что есть в каждом из нас…
— Самое сокровенное? — перебил Карасев с огромной подозрительностью. — Ну, это уж лишнее…
— В лучшем смысле слова! — не сдавался Феликс.
Все-таки, как показал Поход, жил в Феликсе талантливый пропагандист. В забытом уже, утерянном значении… Дело в том, что — разъясняя что-то Степану — он как будто и себя словно обращал в ту же веру! Укреплял в пошатнувшихся было идеях!
— Ладно, — вдруг сдался Карасев. — В лучшем, так в лучшем. Ты вон туда посмотри!
Феликс глянул в указанном направлении.
— Что же это? — глухо выговорил он, стараясь разобрать смутные подробности нового зрелища.
— Что, что, — настороженно откликнулся Степан. — Ты лучше не рассуждай. Предупреди этих… туристов!
Феликс торопливо кивнул.
— Никита! Кондратий Тимофеевич! Тут такие дела…
Паук насторожился сразу.
— Так. Ага. Стало быть, новости… Куда глядеть-то? Не вижу… А где Редедя?
— Шел… со всеми… — вяло произнес Феликс.
— А сейчас — нету! — сообщил Паук и добавил, что, видно, отошел человек по малой нужде.
— У него всякая нужда — большая! — насмешливо заметил Карасев. — Даже великая. На то и богатырь!
— Так что там у вас? — начальственно спросил Кондратий Тимофеевич.
— Гость… неопознанный… — так же вяло выговорил Феликс. — Вооон где! (и махнул рукой вдаль, указывая направление).
Паук всмотрелся.
— Железный дровосек, — заметил он с непонятным удовлетворением. — Эээ?
Бздун сплюнул.
— Техника, — сказал он вполголоса. — Черт бы ее побрал! Слыхал я о таких делах…
— Что за дела? — спросил Феликс. Он все смотрел вдаль, прищурившись; что же там за мерзость, господи?
— Слышал… — мрачно повторил Бздун. — А вот встречать не приходилось…
— Ты человек городской, — рассудительно молвил Паук. — Какие уж тут встречи?
— Эта штуковина… если я правильно понял… промокашка…
— То есть? — спросил Феликс, вздрогнув.
— То есть я пошел, — довольно спокойно ответил Бздун. — Пока! Желаю, как говорится, здравствовать.
И Никита Белавин, по прозвищу Бздун, в самом деле преспокойно направился в обратную сторону.
Кондратий Тимофеевич Паук свел пыльные брови, а потом открыл и закрыл рот.
— Самодеятельность? — рявкнул он хрипло. — Не выйдет!
— Чего там “не выйдет”, — равнодушно откликнулся через плечо Бздун. — Выйдет… Уже вышло!
И он удалился еще на несколько шагов.
— А вот… посмотрим… — закряхтел Паук и вдруг, проявив невиданную в его годы прыть, в два прыжка настиг беглеца и схватил Белавина крепкими руками за тонкую шею.
Бздун оказал, хотя и довольно слабое, сопротивление. Он дернулся (а напрасно. От этого движения паучьи пальцы сжались на шее еще крепче); потом внезапно издал тонкий щенячий визг. В некотором изумлении Паук оглядел жертву и разжал пальцы; после чего откинул назад свою крепкую голову, так что посыпалась перхоть.
— Давай без этого самого… без самодеятельности, — миролюбиво повторил он. — А то этак каждый… в свою сторону побредет… Какой же тут Поход?
Бздун сказал жалобно:
— Это промокашка, неужели не ясно? Медлить нельзя!
— А то что будет? — насмешливо спросил Степан Карасев.
— Промокнёт! Вот что будет!
— И что, от этого помирают? — с чувством, похожим на любопытство, продолжал свой допрос Карасев.
— Не знаю, — буркнул Бздун. И добавил загадочно, что не живут — точно. Ибо переходят в двумерное состояние.
Паук недовольно сказал:
— Ну, ты, брат, нагородил… Но ничего, это от волнения. Вроде поноса…
— Да поглядите сами! — вдруг закричал Никита Белавин. — Понос!
Кондратий Тимофеевич Паук величаво развернулся в сторону надвигающейся опасности.
— Да, — наконец заключил он. — Умелец народ был в прежние времена… Все. Точка. Пошли.
— Куда? — пискнул Бздун и тревожно заморгал.
— Куда велит инструкция, — объяснил Паук. — В складки местности.
— А Редедя? — спросил Феликс, не двигаясь с места. — Его что, бросим?
— Нету твоего Редеди, — запыхавшимся голосом сказал Белавин. — Пойдемте, Кондратий Тимофеевич!
— Редедя, — заявил, не моргнув глазом, Паук, — богатырь. Вот пусть и примет бой. Тряхнет этим самым…
— Чем? — внезапно заинтересовался Карасев.
— Доспехами, — туманно ответил Кондратий Тимофеевич.
И первым пошел по невидимой тропинке сквозь туман к лесу.
Феликс приложил ко рту руки рупором.
— Эй! — крикнул он. — Редедя!
— Тут! — немедленно откликнулся могучий рокот из леса.
— Ничего себе, — ошарашено выговорил Степан Карасев. — Да он, выходит, уже давно там… в складках местности.
— Осторожность — мать мудрости, — с удовлетворением заключил Паук.
— Мать, это точно, — вполголоса заметил Степан Карасев. — Даже мать-перемать…
Феликс молча двинулся за остальными.
Лес встретил путников, ощетинившись сухими колючими ветвями. Это, заметил Феликс, был действительно мертвый лес. Совсем мертвый. И очень, очень давно… Клочья паутины гигантскими невесомыми простынями спадали с деревьев. Точно логово Бабы-Яги, ей-богу! Пожаловал добрый молодец, — сам виноват! Теперь на лопату да в печь!
Феликс вздохнул.
С невидимого неба — и это уж было совсем необъяснимо — вдруг начали валиться легкие серые хлопья.
— Это что? — негромко произнес Никита Белавин.
— Прах, — ответил Карасев. — А ты что думал? Прах дорогих покойников.
— Врешь, — едва слышно выговорил Бздун.
Степан Карасев легонько поддал коленом идущего впереди Белавина, так что тот с трудом удержался на ногах, едва не рухнул на мертвую землю.
— Не вру, — назидательно объяснил Степан. — А ввожу в заблуждение. Улавливаешь разницу?
Бздун на всякий случай кивнул, хотя ответа вроде бы не требовалось.
Минут через пятнадцать вышли на совершенно лысую поляну. Цвета поляна была грязно-ржавого, а прямо посередине, на расстеленном плаще, отдыхал Редедя. Румянец продолжал играть на полных щеках, тут дорожные тяготы были, как видно, бессильны…
Редедя немедленно, хотя его и не спрашивали, затянул рассказ, смутно отдающий былинным напевом.
— От гула великого схоронился… Ноженьки — могучие! Один шаг сделаю — километр пройду, а два шага — из глаз сокроюся…
— Значит, сбежал? — угрюмо спросил Карасев. — Сокрылся?
— Не силой, но хитростью… — заныл Редедя.
— Привал! — объявил Паук. — Экстренное совещание.
— Совет да любовь, — неуверенно добавил богатырь, но его больше никто не слушал. Надо было, в конце концов, разобраться — что делать дальше? И что за промокашка такая, которая людей превращает в плоские картинки? Да и были еще вопросы…
…Устроились без лишних церемоний на гигантском плаще Редеди. Богатырь не возражал, только с преувеличенной скорбью задрал вверх брови дугами; мол, чините, люди добрые, надо мной несправедливость и произвол… пока я силушки наберусь… А там поглядим!
Кондратий Тимофеевич Паук приступил к делу сразу.
— Железные люди не новость, — веско проговорил управленец-ветеран. — Слыхали о них, и не раз… Это, как говорится, наша биография, не вырубишь топором…
— Это что же будет? — влез Карасев Степан. — Если с самого начала уже полезли железные герои? А далее?
— Правильный вопрос, — благожелательно выговорил Паук. — Но беспокоиться ни к чему. Далее тоже пойдут железные. Слава богу, колючей проволоки всегда хватало…
— И что же, — все не унимался Карасев, — это музей или как?
Кондратий Тимофеевич важно пожевал серыми губами.
— Дилемма! — наконец провозгласил он. — С тремя, как говорится, неизвестными…
— С тремя? — в некотором удивлении переспросил Феликс. Все-таки следовало признать, что за Пауком водилась весьма своеобразная манера высказывать свои мысли… А тем более — чужие…
— Считай, — охотно предложил Паук Феликсу. И сам тут же принялся загибать коричневые пальцы:
— Население из проволоки (включая эту самую… флору), — раз.
— Фауну, — поправил Бздун и нервно зевнул.
— Раз, — повторил Паук. — Промокашка эта чертова — два. Ну и… все остальное — три. Вот вам и дилемма!
И Кондратий Тимофеевич с некоторым превосходством оглядел членов экспедиции.
Ну, а Феликс внезапно разобрал в ушах знакомый гул. Голос, не иначе… Вот уж не ко времени!
Усилием воли он принудил себя игнорировать назойливое гудение.
— Что же это за промокашка такая? — спросил Феликс.
На вопрос откликнулся Никита Белавин. Он сидел, полуотвернувшись от остальных, и сам себя держал за хилые плечи. Видать, трясся Бздун как осиновый лист… Одно слово — Бздун…
— Промокашка — предмет довольно известный, — сообщил Никита. — Я еще в школе слышал… Существовала лет пятьсот, наверное, назад такая канцелярская принадлежность.
— Баба, что ли? — спросил, потягиваясь, дурак Редедя.
— Не баба, вообще не человек. А именно канцелярская принадлежность. Ну, когда еще писали этим самым… железным пером, которое обмакивали в чернила.
— Чернила? Знаю, — заявил Карасев и улыбнулся своим мыслям.
— Ну, а чтобы промакивать чернила, и изобрели эту… принадлежность. Промокашку, бумагу специальную, которую наклеивали на небольшой раскачивающийся снаряд. Поставишь на лист, покатаешь туда-сюда — как качели — чернила и высохнут.
— В чем же опасность? — нетерпеливо спросил Феликс.
Белавин повернул к Феликсу бледное, без кровинки лицо.
— Да ведь прошло пятьсот лет! А может, и больше…
— Ну?
— Все знают, — медленно проговорил Никита, — что происходит с некоторыми предметами через пятьсот лет.
— Они исчезают, — легкомысленно предположил Степан Карасев. Он лежал на спине, а во рту его торчала короткая спичка. Глядел Степан вверх, на предполагаемые звезды.
— Либо — с учетом сложной экологической обстановки — мутируют, — терпеливо объяснил Никита. — Переживают, как нам объясняли в школе, череду трансформаций.
— А я так в школе не учился, — встрял Редедя. — Отродясь. Весь опыт — из живой жизни…
Карасев ласково сказал:
— Шел бы ты, милый человек, со своим опытом знаешь куда?
— За пятьсот лет, — тоскливо договорил Никита, — с вещью знаешь что может приключиться? Никакое чудище о двенадцати головах с этим монстром не сравнится… За пятьсот-то лет!
— А называлась когда-то эта штука пресс-папье! — помедлив, произнес Белавин. — Пресс-папье, только-то! Подписи да печати ей промакивали… А ныне эта тварь подросла…
Гул, чувствовал Феликс, все растет, наполняет голову таким жужжанием, что никакой мочи терпеть не остается.
Черт с ним, внезапно подумал Феликс. Сдался… И тут же в голове зазвучал
Вражеский голос
Кулебяка был прославленный воин, его боялся даже князь. Никогда не выходил за ворота своего терема, не удостоверившись, что Кулебяка завалился где-либо в поле спать… Росту в Кулебяке было как в доброй палице; могучий и крепкий, точно ворон, рыскал по улицам и переулкам, наводя страх на поганых врагов. Враги в свою очередь желали Кулебяку пленить, но колокольный звон всякий раз останавливал их, мешая совершить злое дело. Вот как-то вышел Кулебяка на улицу и поскакал проворным зверем, выискивая врага. Но нога его, будто куница, попала в капкан — завыл с горечью Кулебяка! Горько жаловался, что товарищи его остались одни на поле среди брани — но поскакать далее, оставивши ногу в капкане, не смог и стоял, как телеграфный столб, наводя страх на поганых.
Что же это может быть, тяжело думал Феликс. Промокашка — и этот… как его там? Кулебяка? Вот ведь имя, право… А однако некоторое сходство с нашим Редедей имеется… Ну, уж и сходство? — возражал сам себе Феликс. Но сам же и настаивал: некоторое — но имеется.
А может, предполагал Феликс далее, сие сказание — обычнейший фольклор? В котором переплелась вековечная мудрость народа? Но промокашка, однако же, при чем?
А Вражеский голос все не унимался.
Вражеский голос
В старинном городе жил мужик по прозвищу Никита Чесотка. Так его прозвали за то, что он лучше других считал мух и помнил их по именам. Для него самая последняя муха как-нибудь да звалась. Но вот как-то темной ночью пришел к Никите Чесотке старший брат, приведя тому коня, чтобы Никита Чесотка его обуздал. Никита Чесотка молча засмеялся в ответ да полез на печку, где лежала прибитая муха Клязьма. Старший брат потоптался, ничего не добившись, и ушел обратно восвояси.
***
— О, боже! — тихо охнул Феликс. — Никита Чесотка… Новости. Своих уродов как будто недостаточно…
— С этой промокашкой, между прочим, связано немало легенд, — рассказывал Никита Белавин, ставший — на нервной, надо думать, почве — весьма разговорчивым.
— Некрофидова Серегу знаете?
Туман, заметил Феликс, густел; теперь он висел не клочьями, а будто стоял тут и там непроходимой стеной со слабыми мутными подтеками.
Никуда мы не придем, вдруг, без особой грусти, подумал Феликс. Никуда и никогда. Нет и нет. Просто не сдвинемся с места. Поскольку — так все оно и задумано. Принцип паутины знаете? Вот он и есть… Имеется одна только иллюзия движения — а самого движения — нету! И, надо повторить, никогда не будет. Угробит нас этот туман… И не в промокашках дело! А дело в том, что в каждой башке сидит по своей промокашке!
Вот сейчас встану и пойду, решил — хотя и не очень твердо — Феликс. И буду идти, покуда не покинут меня последние силы… Вот, оборвал себя Феликс, и говорю уже, как Редедя… Мыслю! А это ведь только начало…
— Этот Некрофидов, — рассказывал Никита Белавин, — имел отличительную черту. Сволочь был, а не человек, вот что.
— Где же тут отличие? — удивился Карасев.
Белавин продолжал, и Феликс невольно прислушался.
— Он служил помощником помощника младшего куратора. Такая вот должность… И даже неплохо управлялся…
— Хорошо управлялся, — вмешался Кондратий Тимофеевич Паук. — И подпись была… без выкрутасов… — добавил он немного неожиданно.
— А подчиненных, — рассказывал Белавин далее, — сортировал по росту. Все, кому посчастливилось перерасти самого Некрофидова, тут же вылетали в отставку. Причем — с самыми нелестными характеристиками.
— Строг был, — согласно загудел Паук. — Что правда, то правда…
— Исключение составляли одни женщины. Тут все было наоборот…
— Бабам всегда проще, — туманно заметил Карасев.
— Дальше, — велел Паук. Видать — заслушался рассказом…
Ну, а дальше выяснилось вот что.
Сидел так Некрофидов на своем месте, управлялся, стало быть, с людьми… Причем ростом, подчеркнул Белавин, руководитель был настолько мал, что скорее напоминал не человека, а моль. Феномен, можно сказать, живой природы.
— Дело дошло до того, — рассказал Никита Белавин, сплюнув, — что в один прекрасный день сделался Серега неотличим. То есть буквально! Зайдешь, допустим, в кабинет, а там — одна мебель. Ну, а присмотришься — нет, все же тут… Порхает, как этот самый…
— Мусор? — охотно подсказал Степан Карасев.
— Вот именно. И вот что характерно: дух в кабинете, как от угарного газа. Откуда, спрашивается? Тот же Некрофидов так мал, что, исходя из здравого смысла, нечему вонять.
Тут Никита Белавин сделал паузу и с осуждением покачал головой.
— Ладно тебе, — лениво перебил Карасев. — Нечему вонять… А сам?
Белавин бросил на Степана злобный взгляд.
— Могу не рассказывать, — буркнул он. — Раз все такие… осведомленные…
Феликс сказал:
— А промокашка? При чем тут?
— То-то и оно, — угрюмо откликнулся Белавин. — Никакой ясности…
Наступило небольшое молчание. Возможно, все пытались — кто как мог — вообразить странного человека по фамилии Некрофидов; как порхает он по собственному кабинету… моль — не моль…
— Так оно и тянулось, — сообщил далее Никита Белавин, — пока не лопнуло в один миг.
Кондратий Тимофеевич Паук задрал редкие брови.
— Лопнуло? — уточнил он и в сомнении покачал головой. — Лопнуть человек не может. Не та субстанция.
— Однажды, — проговорил, понизив голос, Бздун, — всему этому пришел, мягко выражаясь, конец. Попросту говоря, доруководился Серега.
— Что же случилось? — разом спросили все.
— Промокашка, вот что случилось. Уж не знаю, кто этакое чудовище доставил в кабинет… Или она сама вкатилась… Только размера оказалась такого… Короче — едва уместилась среди стеллажей… А Серега — он ведь человек мнительный… был… Пора, мол, начинать работать по-новому! А то топчемся на месте, и никакого прогресса!
— Ну? — опять спросили все.
— Ну, ну! — злобно передразнил Бздун товарищей. — Баранки гну! Решил наш Серега пример подать…
Тут Бздун неожиданно засмеялся тонким, противным смехом.
— Пример подать! — повторил он. — Первым, значит, приступил к этой самой… промокашке… Ну, и все! До перерыва не дотянул, сделался… как ее называют?.. чем-то вроде репродукции!
— Знаю! — вдруг сказал, поведя сонными очами, Редедя. — Это когда море рисуют… злаки…
— Именно! А тут — Серега. Только мал, естественно…
— В натуральную величину, — заметил, густо откашлявшись, Паук. — Это называется реализм.
— Уволить Серегу Некрофидова не уволили. То есть в этом смысле — обошлось… — помолчав, произнес Никита. — Но, опять же, что за служба? Я хочу сказать: что за служба в этаком усеченном виде?
Наступило молчание. Возможно, каждый, на свой лад, предпринял попытку представить, как выглядит помощник помощника младшего куратора после встречи с этим… гм! с неопознанным объектом…
Сделалось совсем тихо. Один Редедя во сне громко гудел сквозь молодецкие ноздри. Ну, а проклятая промокашка — если она действительно прошла их маршрутом — совсем не издавала шума. Затаилась, неведомая сволочь…
Глава 5. На другой день
На другой день солнце не взошло. Только слабая тень великого светила нарисовалась сквозь клочья густого (что-то уж очень густого!) смрада.
— Приближаемся, надо думать, — констатировал Кондратий Тимофеевич Паук.
— Да ведь мы почти с места не трогаемся! — удивленно возразил Степан Карасев. — Как же тут можно хоть к чему-то приблизиться?
Тут старик Паук всех удивил.
— Относительную теорию тяготения знаешь? — задал он вопрос Степану. — Всемирную?
Карасев растерялся.
— Да вроде слыхал, — ответил он, почесывая свою необразованную голову.
— То-то, — веско сказал Паук.
— Закон всемирного тяготения, — вежливо поправил Феликс. — А теория — относительности…
— Мы приближаемся к ним, — не слушая объяснял Паук. — А что из этого следует?
Он выразительно замолчал.
Редедя раздирающе зевнул, а потом молвил, ни к кому не обращаясь:
— Отпусти, тятя, во чисто поле!
— Зачем? — злобно спросил Карасев.
Редедя повторил зевок.
— Солому… разгрести… — туманно высказался он.
— А раз мы приближаемся… пусть и медленно… — гудел Паук. — То и они приближаются! Отсюда и смрад… И вонь крепнущая… Такова наука, — заключил он неожиданно.
Вонь, кстати, действительно крепчала.
Быть может, пришло в голову Феликсу, эта вонь и есть самое главное испытание? Проверка мужества? Веры, черт бы ее побрал, в идеалы?
…Минут десять двигались в молчании.
Железные герои давно остались за спиной, скрытые туманом; впереди тоже клубились мутные облака.
Паук шагал первым, его твердые солдатские шаги гулко доносились до тех, кто шел следом.
Незаменимый все же человек, растроганно думал о Пауке Феликс. При определенных, конечно, обстоятельствах… В кабинете — бюрократ и бюрократ; сидел — сколько лет? Едва корни не пустил… А вот гляди! Возглавил экспедицию — во имя науки, можно сказать… Ну, пусть не совсем науки… Но во имя чего-то все же возглавил! И идет, в ус не дует!
Самого же Феликса терзали сомнения. Ему страстно хотелось хотя бы на какое-то время остаться одному, осмыслить увиденное, подумать… Спутники внезапно начали тяготить его своим постоянным присутствием. Но тут уж было ничего не поделать. “Потом… додумаю… — уныло выговорил про себя он. — В редкие минуты отдыха…”
— Стоп! — грянул вдруг из тумана густой приказ Паука. — По правому борту неясный объект.
И несокрушимый Паук довольно хрюкнул, гордясь удачной шуткой.
Феликс остановился и посмотрел направо.
Вначале ничего видно не было, только какое-то дополнительное завихрение в клубах тумана. Но очень скоро выяснилось, что это не завихрение, вообще не природная составляющая; а это человек — или кто там бродит один в регионе, официально именуемом “Великая Свалка”?
… Судя по всему — да, человек. Руки, ноги, голова… Причем — не из железа, а из этого самого… Ну из чего люди сделаны? Тряпки какие-то вместо одежды, но под ними все же ясно проступает человек…
Феликс взволновался и обрадовался одновременно. Хотя — чему обрадовался — и сам бы не мог объяснить. Что сулила новая встреча? И кто он, странный путник? Одет как чучело огородное, а лицо… о, господи! лицо абсолютно синее!
— Ухожу… на фиг! — залопотал Бздун. — Если тут такие гуляют на свободе…
— Ээээ? — спросил Паук.
— Да посмотрите! — не унимался Бздун. — Он же выкопался! Я вам точно говорю!
Паук, видно, тоже пригляделся к пришельцу.
— Не возбраняется, — подумав, доложил он. — Идет человек своей дорогой…
— Не своей, а нашей, — вставил Карасев.
А Бздун опять заныл, стуча зубами:
— Да не человек он! Не человек!
Редедя горестно возопил. Сквозь его напев отчетливо проступали слова: “Нежить окаянная!”, “Чего надобно на чужой дороженьке” и — “Схоронюся в кустах”.
Последние слова, во всяком случае, Феликс разобрал ясно.
— Я тебе схоронюся! — негромко сказал он. — Ищи тебя потом, силушка богатырская…
— Да ведь нежить! — пискнули в один момент Редедя и Бздун.
— Тем более, — не очень уверенно заметил Феликс.
А синий человек, или кто он там был, тем временем подошел к экспедиции, так что его стало возможным ясно разглядеть.
Приблизившись, он сказал немного хриплым, но спокойным голосом:
— Нежить — дальше. Километра через два. Вот там действительно… Чудесные видения!
Тут, показалось Феликсу, Паук впервые струсил.
— Чудесные видения? — повторил он, стараясь не терять паучьей твердости. — Не пугай. Про диалектику слыхал?
Тут всем, а не одному только Феликсу, стало ясно, что старика обнесло… Раз уж дошло до диалектики…
Но синий человек о паучьих причудах ничего не знал, а потому сказал равнодушно:
— И диалектика… примерно там же… Километра через два, не более.
— О! — вдруг вскричал Синий. — Как же это я позабыл? Именно — диалектика! Целые поля диалектики! Васильки и ландыши!
Никто, включая и Паука, не нашелся что сказать в ответ на странную речь. Только Редедя внезапно успокоился, зевнул и заметил:
— Труд человека красит, а лень портит. А так — что ж!..
После непродолжительного молчания в дело вновь вступил Кондратий Тимофеевич Паук.
— Кто такой будете? Гражданин? Господин? Эээ?
Синий человек с участием посмотрел на ветерана.
— Я-то? — спросил он, как бы удивляясь бестолковости собеседника. — А ты что, не видишь?
После чего пожал плечами и сделал попытку пройти мимо, своей неизвестной дорогой.
— Стой! — закричал Паук, и все слегка испугались, что его обнесло вторично. — Ни с места, неизвестный!
— Какой же я неизвестный? — с прежним недоумением спросил Синий. — Я — известный. Синий Шлёпа, слыхали?
Карасев сказал задумчиво:
— Синий — это верно. В самую точку…
— Стой! — опять крикнул Паук, хотя незнакомец давно остановился; Кондратия Тимофеевича будто заклинило. — Синий Шлёпа, — потерев крепкой коричневой лапой подбородок, произнес, опомнившись, Кондратий Тимофеевич. — Это деятель известный. В некотором смысле. Первооткрыватель, как этот самый… Гарун-ар-Рашид… Ээээ?
— И что же он открыл? — удивился Степан Карасев. — Этот Гарун-ар-Рашид?
— Пещеру. Аладдина, — зло фыркнул Никита Белавин. — Под кодовым названием Великая Свалка.
Бздун, как видно, наконец понял, кто перед ним. Синий Шлёпа, пьяница и балбес, который в свое время и унюхал нашу главную гордость — Свалку. А то без него, родимого, жили бы во тьме… В общем — Синий Шлёпа, а никакой не мертвец, выползший на прогулку… Впрочем, мимолетно подумал Никита, разве Шлёпа не может быть этим самым… гостем с того света? Разве одно другое исключает?
Он вздохнул.
— Мы своих героев помним. Как говорится, — веско произнес Кондратий Тимофеевич. — Память… эээ… не властна. Иначе говоря, милости просим.
И Паук повел вокруг себя руками, точно обводя магический круг.
— Хлеб да соль, — довольно хмуро прибавил Редедя. Он, видно, был недоволен, что кроме него выискался еще один герой. Еще одна национальная гордость… Да и кому, если вдуматься, такое понравится?
— Здравствуйте, — вежливо и немного растерянно проговорил Феликс. — Значит, вы и есть Синий Шлёпа? Тот самый?
— Ага, — не чинясь, ответил гость и почесал грудь под пиджаком, который Феликс вначале принял за старую тряпку.
— Но где же вы жили все это время? — спросил Феликс. — Неужели — здесь?
И он обвел рукой съеденные туманом просторы.
— Ага, — легко сказал Шлёпа. — Тут и жил. Неплохое, кстати говоря, место. Для любознательных. Знак вопроса, одним словом.
— Но значит, — не унимался Феликс, — вы в этих местах почти… старожил? И, стало быть, можете стать нашим проводником?
Паук благожелательно наклонил голову.
— Мы — не шайка проходимцев. Идем по плану, в заданном направлении, — объяснил он и с достоинством засопел.
Редедя — как обычно, ни к селу ни к городу — спросил:
— Куда путь держишь, добрый человек?
Синий Шлёпа задумчиво оглядел путников. Казалось, силится принять решение: говорить или не говорить?
Наконец сказал:
— Разве сам не видишь, дурень стоеросовый? Не куда, а откуда. Все, ухожу. А то там совсем озверели!
Слушателей ответ поразил. А главным образом поразил Редедю — из-за “дурня”.
Богатырь засопел и выпятил ватную грудь.
Синий Шлёпа наблюдал равнодушно.
— Ну? — вопросил богатырь. — А теперь что скажешь?
И добавил в картину еще один штрих — щеки надул.
Шлёпа честно осмотрел Редедю.
— Что же тут скажешь, — заметил он наконец с сожалением. — Да ты сдуйся, парень, а то как раз лопнешь…
Богатырь ответом остался недоволен. Он сжал пудовый кулак и с усилием поднес к собственному носу — удостовериться. Но связываться с Синим Шлёпой не стал; кулак кулаком, но человек Шлёпа малопонятный… да и явился невесть откуда… В общем, опустил Редедя кулак и лишь заметил, что дерево Стоерос, между прочим, — крепкое дерево, а растет на острове Буяне…
— Ну? — спросили слушатели.
— Ну, и все, — сказал Редедя. — Мало, что ли? Маловеры…
На том дурацкий разговор и зачах.
А Синий Шлёпа, человек бывалый, сказал:
— Железных видели? Ага, то есть в курсе…
— И что? — нетерпеливо спросил Феликс. — Дальше, значит, тоже железные?
Синий Шлёпа поскреб лохматую голову.
— Да нет, — сказал он неуверенно. — Не то чтобы железные… Тут дело не в материале…
— А в чем же, в чем?
— Ну, — выговорил Шлёпа, — запах слышите? Вот то-то. В запахе и дело. По-научному выражаясь, — в вони. Смердят герои. Вроде защитного рефлекса…
После недолгой паузы Феликс спросил:
— А опасность в чем? Не умрешь ведь от вони… Да и не привыкать…
Синий Шлёпа строго поглядел на юношу.
— Вонючая вселенная непригодна для жизни, — веско сказал он. — Это закон природы. Появившаяся (чаще всего в результате ошибки) жизнь обычно в таких случаях искореняет саму себя. Гуманоиды (ну, вроде нас с вами) просто помирают от отвращения.
— А насекомые? — задал вопрос Паук. — Допустим — червь дождевой?
— Те — ничего, — неохотно признал Синий Шлёпа. — Клопы всякие, гнус — живут…
— Это тоже жизнь, — заметил Паук назидательно. — Флора…
— Фауна, — механически поправил Феликс.
Очень ему не нравились эти Шлёпины намеки — что, мол, дальше ходу нет! Выходит, вековечная, можно сказать, мечта народа о счастье выеденного яйца не стоит? И нету никакой Кепки? Поскольку — вообще нету жизни? Но ясные свидетельства, которые (сквозь тьму веков) все же долетали из прошлого? Как быть с ними? И, в конце концов, твердая вера — разве ничего не стоит? Или все это один только детский идеализм? А никакой Кепки не существует? И Мав тоже — только глупая мечта? И вся Великая Свалка — одно только скопление вонючих испарений?
Ах, как не хотелось в это верить!
И не стану, сжав зубы, приказал себе Феликс. Пусть хоть все поворачивают обратно, а я — пойду. И потом, вонь — это, возможно, тоже предусмотренное испытание? Испытание, только и всего?!
Впрочем, отступать никто и не собирался. Все-таки Кепка — это Кепка, ей не поразбрасываешься… Очень уж заманчивая награда… Да и потом — как вернуться? Ну как? Ведь возвращение — это снова путь через туман и мрак; через поля, уставленные людьми из колючей проволоки; возможно к тому же, что твоя тропинка пересечется с промокашкой… Так что уж лучше идти вперед… Раз уж затеяли Поход…
В общем, пошли дальше; и — что удивительно — Синий Шлёпа как-то незаметно тоже потянулся за ними. Никто, впрочем, не возражал; пусть идет! Он, по крайней мере, тут бывал; глядишь — пригодится…
Глава 6. Сны
Никто и понятия не имел, что в районе Свалки так спится. Отчасти это напоминало зачарованный сон Спящей красавицы; сродни смерти, но все же не смерть. И потом, казалось, сон очень, невероятно долог… Возникало странное и опасное ощущение, что он длится много, много лет… А ведь Мав (надо отметить) уже ясно был виден; его благородные очертания отчетливо маячили в тумане.
— Вот домик, — содрогнувшись, заметил Никита Белавин. — Хуже могилы. Мерзость.
— Терем-теремок, — глупо высказался Редедя и хихикнул.
— Подумаешь, Мав! — легкомысленно проговорил Синий Шлёпа. — Внутрь бы зашли, а уж там охали…
— Дрянное место, — довольно спокойно сказал Степан Карасев. — Да ведь сами к нему и шли…
А Кондратий Тимофеевич Паук заключил:
— Умели люди строить. Камень, как говорится, на камень.
Ну, а Феликс ничего не сказал. Его сердце, при виде Мава, неистово забилось в груди. Точно увидал потерянную возлюбленную, право! И вот, молодой человек стоял, охваченный непонятным волнением, и не отводил взора от сооружения, в которое даже не точно верил… в существовании которого сомневался… Но вот он, Мав! Стоит в вонючей мгле — как доказательство человеческой мощи!
Как видно, последнюю свою мысль Феликс нечаянно произнес вслух. Поскольку Синий Шлёпа заметил:
— Мощи — это точно. Вот чего уж там хватает, так это мощей. На всякий вкус…
Феликс вздрогнул. Само собой, он думал не об этом…
***
Приблизившись к Маву настолько, что оставалось совершить последний, получасовой, переход по скользкой тропе, решили сделать привал. Тем более и ночь подоспела… “Или тут вечно такая темная муть?” — мимоходом подумал Феликс.
В общем, занялись ночлегом.
…И минут через десять уже спали. Все!
Необыкновенно крепкий сон сморил путников; спящая красавица! Медведь в берлоге!
Спали бесшумно, с выражением недоумения и легкого ужаса на лицах.
И, как сказано, — видели сны…
Сон Никиты Белавина (Бздуна)
Снилось Никите, что он — музыкант (хотя никогда не играл ни на одном музыкальном инструменте, да и музыки не любил); к тому же, с ужасом ощутил во сне Белавин, — он музыкант, покрытый бородавками!
И вот будто бы играл бородавчатый Белавин без разбору на всех музыкальных инструментах. Тут струны пощиплет, там клавишу надавит. И люди, снилось Бздуну, за то мечтали его убить, иначе — предать смерти… Кое-кто из близких хотел пристрелить Белавина безо всяких хлопот, а другие желали непременно видеть его короткие ноги торчащими из чана с жидкими стройматериалами… Некоторым просто думалось, что вот идет Белавин по улице, а навстречу ему медведь, мохнатый, как башня. Берет тот медведь без суеты Белавина в охапку и выпускает из музыканта кишки. Были и другие, кто думал про трамвай или кирпич, и во всех этих думах Белавин занимал не последнее место. И вот однажды все это в одну секунду произошло: это был подлинно несчастный случай, о каком можно только мечтать! Все соединилось: и кирпич, и трамвай, и наводнение в придачу! Лишь сам Бздун в тот день отсутствовал, брал в ЖЭКе-1 справку на свои бородавки, паразит!
— Ааа! — стонал во сне Никита и невнятно бранился.
Да только никто этой брани не слышал; все спали и видели свои сны.
Сон Карасева Степана
Степану Карасеву во сне было не менее тошно, чем Никите. Поскольку привиделся парню глупейший сон абстрактного содержания. А даже неспециалисты знают, как это паршиво — если ни с того ни с сего тебе снятся абстрактные сны!
Короче говоря, увидел Степан во сне некоего студента Перелюдина…
…Некий студент Перелюдин приятельствовал с Треугольником. У Треугольника было природное малокровие, но при этом изрядная жизненная хватка — Перелюдин же ничем подобным не мог похвалиться. В этом отношении то была подлинная дружба, никто никого не подминал, а скорее дополнял непринужденно. В один прекрасный день у Перелюдина начались колики — ну, колики и колики. Треугольник со своим малокровием отнюдь не растерялся, поднес студенту воды. Тот сглотнул, но как-то метафорически, скорее душой, чем горлом. Воды не убавлялось, а жажда Перелюдина продолжала расти. Обычно выдержанный, он начал так поводить глазами, что Треугольник смешался. Он отошел и стоял, царапая своими гранями полировку, как простая случайность. С той поры Перелюдин резко переменился. С прежним приятелем Треугольником прекратил знаться, засел за книги. Вино перестал пить совершенно, да он его и раньше не пил. Треугольника же пытался Перелюдин изгнать из своих мыслей, закрывая глаза на то, что тот продолжает жить в его, перелюдинской, комнате, спать в его постели, есть суп из его тарелки. До самой своей смерти Перелюдин вел себя как ребенок, хуже — как страус! А Треугольник держался с природной раскованностью.
***
Ну, а уж какой сон приснился Кондратию Тимофеевичу Пауку! Которому, надо отметить, вообще никогда никаких снов не снилось! Его природа как будто до сих пор противилась сновидениям… А тут!.. В общем, Пауку приснился сон про Паука. То есть про человека, который носил точно такую же фамилию, как Кондратий Тимофеевич; и имел к тому же благородную профессию — следователь.
Один человек от рождения был следователем, зная свою работу досконально и от души. Сорок лет он вел допрос за допросом, и всякий, кто к нему попадал в кабинет, сознавался, расписываясь на Конституции. Подписывался же следователь всегда так: Паук. То ли фамилия, то ли имя — неизвестно.
Итак, Паук оказался героем одного драматического происшествия. Во вторник, в страшную гололедицу, когда люди ходят в гипсе против травм, Паук взял да и перезабыл все на свете слова, какие знал и которых не знал сроду. При этом не упав предварительно ни разу, поскольку жил в тот вторник на стуле в кабинете; начиная с прошлой недели так жил, вел дела да слушал радио. Вот так. Ему надо, к примеру, сказать: войдите! — а он только смердит. Даже звуков не издает и не шевелится, локти расползлись, башкой в стол уткнулся. Минуло две-три недели. Постепенно разобрались, что Паук умер. Вынесли его из кабинета с присущим почетом, а там гололедица. Тут-то Паук в первый раз и упал, чуть совсем не укатился.
Вот такой сон. Что тут скажешь? Сам Паук ничего не сказал, только тревожно засопел сквозь мохнатые ноздри… Довольно громко засопел, кстати; примостись, допустим, рядом какая-нибудь птица — и, можно не сомневаться, она в страхе бы захлопала крыльями и улетела. Но какие птицы на Свалке? Тут, кроме Синего Шлёпы, никто не живет… Да и тот в описываемую минуту тоже спал, видел свой сон…
Сон Синего Шлёпы
Вот не зря, видно, искал некогда Шлёпа в небе созвездие Плеяды… Так или иначе, приснился человеку сон про космонавта. Правда, во сне космонавт был как бы ненастоящий, да к тому же какой-то утлый. Но вот — приснился!
…Уж сколько всего писали про космонавтов — даже про грачей столько не написано. А вот случай малоизвестный. Одного космонавта направили в секретное созвездие. Перед отъездом он решил съездить в город Крюков, повдыхать пыли, почувствовать себя мальчишкой. Приехав, космонавт обрадовался. Схватился за волейбольный мяч, сунул в рот пальцы, засвистел… Голуби, вспугнутые космонавтовыми проделками, взмыли в высокое небо — космонавт даже загляделся… К вечеру космонавт вышел к реке. Река под Крюковым такая, что залюбуешься — ни облачка. Полились над рекой песни, а одна девушка не поет. Не пела Эльвира Ивановна, библиотекарь, уже сорок один год, как не слышно было от нее ни единой песни — с тех самых пор, что уехал из города космонавт в свой Центр управления полетом. Итак, все пели, кроме Эльвиры Ивановны. Тут космонавт не удержался, поднабрал ртом воздуха, решил подпеть людям и девушкам на берегу. И вот вместе с воздухом влетел внутрь космонавта комар, ну, может, не комар, а муха с вызолоченным брюшком… Далее что было — неизвестно, но говорят, космонавта поместили в музей. То ли в центральный музей, то ли на периферии…
Видел свой сон и Редедя-богатырь. Тот, само собой, видел сон про себя, ибо другими предметами не так уж и интересовался…
Сон Редеди
Выехал богатырь Редедя утром в поле позабавиться и увидал сарацина. Тот пищал, как комар, пытался ужалить русского богатыря. Редедя в ответ не испугался. Он продолжал свой путь на стоеросовом коне, а сарацин не унимался. Тогда богатырь молча плюнул в маленького, как комар, сарацина, и тогда же там стало озеро глубиною с Байкал, и его так и стали звать — Байкал, не придумав другого имени…
Ну, а заодно прилепился еще сон про какой-то славный город… Великие Отруби, что ли?
…На берегу Камы поставили город Великие Отруби. Ровно сто лет строили город, не найдя ни единого гвоздя. Наконец на страх врагам русских людей вырос город, как гриб! По христианскому обычаю, люди клали земные поклоны да обходили город стороной, покуда его местоположение не скрылось из глаз. В память об этом событии город Великие Отруби стали называть Китеж-град, а Каму — озером Ильмень, а русского князя — татарином. Все!
Богатырь во сне надул румяные щеки и коротко пукнул. Поставил точку…
А вот сон Феликса (это примечательно) имел свое название. “Кремлевские куранты” — вот как он назывался. Странное имя! “Слабо знаем историю”, — укорил себя во сне Феликс. И верно! Слабо!
Сон Феликса
С 1918 года кремлевскими курантами заведует товарищ Вохов. В его обязанности входит регулярно поглядывать на часы хозяйским глазом и не давать лапать куранты, кто бы ты ни был. В прежние времена, пока в стране были пионеры, они приставали к товарищу Вохову, чтобы тот рассказал им о революционных победах и как он защищал куранты от юнкеров. А товарищ Вохов ласково говорил пионерам: “Прочь, бродяги!” — и те разбегались, отдавая салют. Потом все это кончилось, и вот все стали ожидать, что товарищ Вохов, когда умрет, будет занесен в Книгу почета. Но он не умер, а только окостенел, и на его нахмуренном лбу выступил светлый мох.
…И проснулись, вот что удивительно, как будто по сигналу. Разом открыли глаза; и Редедя, чудо-богатырь, потянулся, хрустнув могучими плечами.
— Пища… не свежа… — заключил добрый молодец, в сомнении покачивая головой. — А я как чуял, — продолжал он доверительно. — Третью банку молока брать не хотел… Сторожился.
— И не брал бы, — сердито заметил Карасев. — А то разъел брюхо… Царь-рыба!
Молодец самодовольно потянулся.
— Мне снов не снилось с пяти лет, — задумчиво выговорил Карасев. — Какие уж там сны! А тут… Целый телевизор…
— Это, Степа, диалектика, — рассудительно, но не совсем ясно молвил Паук. — Мы ведь сейчас, попросту выражаясь, чем занимаемся?
— Грязь месим да вонью дышим, — неохотно ответил Карасев. Терпеть он не мог умных разговоров… Да еще — с таким умником, как Паук.
— Нет, — благожелательно молвил Кондратий Тимофеевич. — Мы скользим по оси времени, вот что. А время… эээ… как говорит наука… течет в одну сторону!
— Ну? — спросил Карасев равнодушно.
— Но мы, практики, — неожиданно объявил Паук, — придерживаемся другой… эээ… доктрины. Время, как показывают наблюдения, не река, а скорее — озеро. Озеро с неподвижной стоячей водой… вот из которого карасей таскают!
— С неподвижной, говоришь? — зловеще переспросил Степан. — То есть вроде болота?
— Глубоки воды этого озера, — затянул Паук, так что Редедя смежил очи и чуть снова не завалился на бок — спать. — Глубоки, и в них всему достанет места! На одних островах (по-научному выражаясь) цветет бойким цветом сегодняшний день. А на других — стоит, качается камыш прошлого…
Удивительная речь Паука, который — не исключено, под влиянием сна — вдруг сделался чистым поэтом, поразила слушателей. Некоторое время в робком молчании все поглядывали на ветерана. Степан Карасев, помявшись, выразил общее настроение.
— Вы, Кондратий Тимофеевич, все равно как поэт-песенник, — выговорил он с уважением.
— Вели слово молвить, — добавил Редедя.
— Насчет болота — это точно, — вставил Синий Шлёпа. — А что нежить здешняя из прошлого — сами убедитесь. Вот пройдем еще пару километров… Если не помрем! — докончил он жизнерадостно.
— Человек не для того в мир приходит, чтобы помирать! — провозгласил Паук. — У него другие… планы…
— Какие же? — спросил Карасев с любопытством.
Но Паук уклонился от прямого ответа.
— Ты вот покажи свои руки, — предложил он Степану. — Ага! Обе.
— Зачем это? — подозрительно спросил Карасев.
— Покажи, покажи, — приставал ветеран.
Карасев выставил вперед плохо вымытые ладони.
— То-то, — удовлетворенно заключил Паук и с триумфом посмотрел на товарищей. — То-то и есть!
Но объяснений Паука выслушать в тот раз никому не довелось.
Со стороны слабо темнеющего Мава — или, можно сказать, со стороны горизонта — на путников надвигался безмолвный, плохо различимый строй людей. В абсолютной тишине эти бледные призраки бесшумно чеканили шаг; было видно, что их лица устремлены в одном направлении, а на лицах — теперь уже стало возможно разглядеть — лежит одинаковое выражение угрюмого восторга.
— Делегация, — хрипло молвил Паук.
А Синий Шлёпа на это ответил:
— Да нет. Не делегация. Это оловянные солдатики.
Паук спросил глуповато:
— Отряд особого назначения?
— Ага, — лениво ответствовал Шлёпа. — Совершенно особого. Для сынишки Верховного… Играться…
Призраки все приближались. Строй, между прочим, казался бесконечным: в сизой дымке рисовались все новые фигуры.
— Овеянные… славой… — с уважением промолвил Паук.
— Этого тут хватает, — охотно подтвердил Шлёпа. — Уж чего-чего…
— Торчим… на пути… — высказался Бздун робко. — Дорогу освободить надо бы…
Синий Шлёпа сплюнул.
— На что им дорога! — сказал он с едва уловимым презрением. — Это тебе не люди, им дорога не нужна.
— А кто? — спросил Никита на всякий случай, хотя и сам ясно видел: не люди.
— А черт их знает! — беспечно проговорил Шлёпа. — Нежить, как и все остальное. Тихие призраки.
Строй между тем все приближался. Словно серое облако неслышно подлетало к группе людей… В конце концов, путники невольно посторонились. Как бы там ни было, неприятно, если сквозь тебя идет строй…
Странные воины наконец поравнялись с людьми. Феликс напряженно вглядывался в неуловимые лица. Неизвестно почему, вдруг подумалось, что над головами призраков реют какие-то скорбные гимны; сумрак сотрясают мертвые речи и прорезают проклятия.
Немного похоже на кино, мимолетно подумал Феликс. Только вместо экрана — воздух, вечер, мгла… мы сами, наконец! Да, с воодушевлением размышлял Феликс, мы тоже экран! Отличный экран для канувших в прошлое картин и видений! В нас они и отражаются — в ком еще?
— Прошли… сквозь нас… — растерянно выговорил Феликс.
— Не сквозь, а мимо, — успокоительно загудел Паук.
Феликс внезапно разозлился.
— Это мимо вас, — сквозь зубы выговорил он. — А меня — сквозь!
Паук озадаченно посмотрел на юношу и молвил рассудительно:
— Тебе виднее.
Синий Шлёпа вдруг сказал:
— А богатыря-то потеряли! Убег богатырь…
— Не убег, наверное, а схоронился, — равнодушно заметил Степан Карасев. — Не в первый раз…
— В первый, не в первый, — загудел Паук, — а надо искать. Принимать меры… Я за Редедю расписывался…
— Почему же вы? — удивился Феликс. — А не он сам?
— Грамотен… не шибко… — объяснил Паук.
— Меньше вас? — наивно спросил Бздун.
— Поменьше, — с гордостью ответил Кондратий Тимофеевич.
В общем, Редедя сгинул. Снова. И ведь при первой же опасности, зло думал Феликс. Даже при первом намеке на опасность…
Господи, с тоской подумал Феликс, неужели опять привал? Так мы эти последние пятьдесят метров будем идти целую вечность. А до Мава так и не доберемся! Так и будет стоять Мав — древний памятник, каменный монстр, вызывающий невольный трепет… Что там, внутри? И почему — если там, в самом деле, ключи от счастья — они скрыты так глубоко? В чем в конце концов смысл этих вечных поисков?
— Редедя! Редедя! — на все лады кричали товарищи. — Отзовись! Нету никого! Ушли! Редеееедя!!!
Но богатырь на сей раз не торопился откликаться. Видно, спрятался на совесть чудо-богатырь!
А Редедя — вот диво — уж и не прятался. Правильнее было бы сказать, богатырь потерялся, сбился с пути. То есть вначале он именно намеревался удрать; схорониться. Поскольку — хотя эти “оловянные солдатики” всего-навсего призраки — если верить тому, что говорят — однако же солдаты есть солдаты. Они уж так приучены, чтобы воевать… Таково их предназначенье. Ну, а воевать Редедя не намеревался. Не для того ему дадена его богатырская силушка, чтобы попусту ей разбрасываться… Вот и отошел в сторонку — временно. Чтобы не маячить… И вот тут, в сторонке, и настигла Редедю беда. Попал богатырь, можно сказать, в переделку. Вначале, однако, Редедя ничего не понял, поскольку разумом был не быстр; плюс тяжелая пища на ночь… Короче говоря — не понял, не разобрал, какие тучи собрались над буйной головушкой…
Редедя оступился. Натурально угодил в канаву. И канава-то была не велика — с медвежью ступню… Да дело не в том. Хорошо известно, что значат этакие канавы на пути странника. Особенно — если дорога ведет от одного неясного пункта к другому неясному пункту… Короче, Редедя промахнулся, оступился и провалился во временную дыру! Но какое-то время так-таки ничего не понял; стоял и озирался в точности таким образом, будто у себя дома.
А был не дома. Кругом расстилалось огромное каменное поле; тут и там на поле толпился народ, грязно одетый и изумленный. Тоже оступились, надо думать, предположил Редедя, осторожно продвигаясь к обочине. Неча на середине торчать, здраво рассудил богатырь.
Мужики, что топтались тут и там группами и поодиночке, хмуро поглядывали на резные ворота.
Конечно, Редеде было невдомек, что согнал сюда немытую публику исторический долг; что площадь эта много лет назад именовалась Дворцовой, а терем за резными воротами — это и был Дворец, из которого, повинуясь классовому чутью, следовало выбить сволочей-юнкеров да прочую царскую нечисть…
Продолжая отступать, Редедя чуть прикрылся десницей, а чело отворотил от мужиков. И то: чего лезть до времени! Тем более народ на площади гудел и нетерпеливо шевелился; да ближе подступал к красивым воротам… Видно, не терпелось заглянуть — что там внутри? То есть нет ли чего полезного, что в хозяйстве пригодится?
Редеде и самому было любопытно, однако богатырь умерил несвоевременный интерес. К своим надо было пробиваться, вот что. А не за чужие ворота нос совать; а то как раз откусят! А свои — что ж!.. Редедю там ждут, надеются на него… Да и припасы там остались…
В общем, небольшими шажками, прикрыв буйную голову, богатырь отступал. Да вдруг наткнулся спиной на двоих мужиков, что также стояли поодаль. Стояли и вели неторопливую беседу, будто вовсе не интересуясь товарищами своими, что гудели на широкой площади.
Говорили попеременке; Редедя прислушался — не из любопытства, а просто куда ж деваться? Врезался задним фасадом в добрых людей — так уж стой и не дергайся…
Один, старательно двигая серыми губами, рассказывал, как Ленин (кто такой? Не забыть своим рассказать, наставлял себя Редедя) ходил по Кремлю беззвучно, потому что был обут в войлочные тапочки. Эти тапочки, уверял мужик, подарили Ленину товарищи из Самары. Возможно, в Самаре была какая-то рабочая артель… Короче говоря, они преподнесли ему эти тапочки, сопроводив подношение клятвой; каждый поклялся, что до смерти не забудет своего обещания. И действительно, пока Ильич не умер, все помнили. А после смерти В.И. Ленина тапочки, естественно, сдали в музей, чтобы молодежь могла учиться. И вот они лежали под стеклом, в небольшом саркофаге, и тлели, но очень медленно, так как один ученый человек изобрел специальный состав… (надо прибавить, что ни тот, ни другой мужик не знал, что позднее известный пролетарский поэт Анатолий Сурок написал поэму “Тапочки” — как Ильич шелестел неслышно по кремлевским коридорам, будто муха, а история гремела битвами…).
Говорили еще много чего…
Так, Редедя разобрал, что утеряли какой-то ключ…
Но в подробностях древней истории (которая теперь не более чем миф! Облако!) — в подробностях, по простоте душевной, конечно, не разобрался…
…Утеряли ключ от Кремля, вот что произошло. Глупейшая, бестолковая халатность! Притом что ключ хранил человек, кристально честный; то есть буквально как кристалл — и руки, и сердце! Этого человека даже и называли ум, честь и совесть — то есть не совсем так, но в этом роде. Это был Самуил Скунс, известный среди товарищей умением писать на льду. Он и написал несколько статей, которые озаглавил “Заметки о еврейском пролетариате. Ледовая книга”.
Скунс подметил, что история еврейского пролетариата полна белых пятен, будто Антарктида. Те же белые медведи ходят вразвалку, стараясь не повредить лед… Или эти медведи как раз живут в Арктике (но пусть уточняют маловеры!). Лед тем не менее установлен на совесть, точно памятник нашему прекраснодушию. Да-с… И до сих пор, между прочим, можно наблюдать знаменитую трещину имени Папанина; крупная, но изрядно запущенная трещина, все руки не доходят…
Самуил Скунс был романтиком, как и все они; лед — не лед… И вот долбился, долбился…
…Еврейский пролетариат зародился два года назад и довольно быстро окреп, как ясень. С той поры это дерево охаживают пионеры (которых, прибавим, нынче сохранилось даже меньше, чем ясеней).
В истории еврейского пролетариата, отмечал неукротимый Самуил Скунс, есть два имени: первое и второе. Эти имена одно не хуже другого, нечего и выбирать. Находятся, однако, такие, которые именно выбирают… Они говорят: “Второй-таки лучше!” Хотя и первый совсем не плох…
И как, спрашивается, Скунс, человек, которого поэт Жуковский в своем дореволюционном пафосе называл Снежный Царь, мог утерять ключ? А ведь он держал его в правой руке, пальцы которой не разжимались с 1906 года?! То есть буквально были скрючены в морской узел, хотя сам Скунс во флоте и не служил?! И вот одним утром Самуил Скунс проснулся на стуле без ключа, а пальцы хотя и по-прежнему не разгибались, но напоминали простую фигу! С этой фигой позднее еще пришлось повозиться врачам (не исключая и господ немцев!); а справился с фигурой кремлевский слесарь, бывший матрос Плюгавый… Тот поплевал на руки, рявкнул Скунсу по-старинному: “Терпи, ваша милость!” — и слегка прибил враждебную фигуру гаечным ключом.
Кремлевского ключа, однако, так и не сыскали…
Вот почему В.И. Ленин, точно муха, скользил по кремлевским коридорам. А куда ему было деваться? Он не мог бы выйти прочь, даже если бы захотел! Не мог бы увидеть наши достижения (те же трамваи); ни марши, ничего… Толстые стены Кремля надежно укрыли В.И. Ленина и других поселенцев от остального мира. Поэтому, кстати, все дальнейшие вожди, рожденные кремлевской утробой, являлись на свет белые, как земляные черви; потому что без солнца, как в шахте! Как говорится, врагу не пожелаешь…
***
Редедя вздрогнул.
Простодушный герой, понятное дело, не догадывался, что в головушке его все перемешалось: и суровые исторические видения, и Вражеский голос, который никуда не девался; лез то к одному путнику, то к другому; были бы уши!
Сны, видения, голоса — такова была их новая жизнь теперь, на пороге Мава. Поскольку Мав — вот он! Двести шагов — и ты перед каменными ступенями… Иди, дерзай! Да все ниже, ниже, под землю… Глубины времени — так, между прочим, не зря говорят… Вот и ступай в эти глубины, скатертью дорога!
Глава 7. Перед входом в Мав
Редедя вернулся еще до того, как его принялись искать.
Это возвращение было, можно сказать, обставлено таким манером, что лучше не рассказывать.
Богатырь (хотя это и неприятно признавать) получил… как бы это выразиться… крепкий удар в поясницу; и даже не поясницу, а пониже…
Причем как? По ошибке, по форменному недоразумению!
Наслушавшись непонятных разговоров, Редедя затосковал. Что, кстати, абсолютно естественно: разум у богатыря был хоть и великий, но слабый; дольше пяти минут мог слушать только жужжание мухи над печкой. Вот, как видно, на почве переутомления и закрутил у Редеди живот. Тут, конечно, сказались и консервы, которые употребил богатырь накануне… Да и переживания последних часов также нельзя сбрасывать со счета… В общем, закрутил живот.
Редедя огляделся.
Угрюмый народ продолжал топтаться и слабо подталкивать друг друга локтями; Редедя же тем временем робко оглядывал площадь, нет ли где доброго дерева? Либо куста? Но окаянная площадь была пустынна, только темный ветер шнырял над утомленной головой богатыря.
Вот тут-то Редедя отчаялся.
Вот вам, как говорится, и мати — зеленая дубравушка! И где? Да что дубравушка! Ни единого, как сказано, кустика, ни одного бесполезного пенька!
Богатырь крякнул. Живот пучило заметно, то есть буквально на глазах…
Тогда, подумав с полминуты, Редедя развязал штаны. Кручинься не кручинься, а такого и медведь-батюшка не сдюжит…
Развязал да и вознамерился сесть среди поля. То есть среди площади…
В эту-то самую минуту и произошла глупейшая ошибка. Глупее не придумаешь…
Редедю приняли за вредителя, вот что. Присланного якобы с той стороны (а с какой — богатырь не понял); и присланного с одной только целью…
Крепкий парень (это был матрос, чего Редедя, конечно, не знал), завидя согбенного богатыря, со звоном хлопнул себя по бокам и гаркнул во все горло:
— Революцию обосрать хочешь, сволочь белая?! Получай!
Да ногою, со всего размаха…
Короче, угодил богатырю в поясницу, да таким подлым образом, что Редедя едва штаны не потерял…
…Однако — не потерял… А вместе со штанами, кое-как облегчившись по дороге, оказался на круглой поляне среди своих. Так прямо на землю и брякнулся, как невиданных размеров жаба.
— Редедя! — ахнули хором товарищи. — Откуда?
Учуяв, что непосредственная опасность миновала, богатырь тут же заныл:
— Пришел с хлебом-солью, а заместо спасибо метлой поганой…
— С каким таким хлебом? — удивился Феликс. — Ты вроде бы налегке отбыл?
— С добрым словом… — все ныл, жаловался богатырь. — А животом слаб сызмальства…
— Обделался, — заключил Степан Карасев. — Да где же ты, парень, побывал, что успел обделаться?
Синий Шлёпа, он лежал на траве и смотрел в мертвое небо, спокойно заметил, что там любой обделается, смеяться не над чем.
— Такие места, — пояснил старожил. — Пукнешь — и то радуешься. Уже признак жизни… Ликуешь!
— Нда, — выговорил сквозь зубы Бздун. — Широка дороженька…
— Никакой дороги! — продолжал причитать богатырь. — Вместо дороги — злые люди в сапогах…
— Этого там хватает, — согласился Шлёпа. — Народ сознательный…
— Все! — вдруг изверг из себя Кондратий Тимофеевич Паук. — Пора за дело браться. С такой диалектикой далеко не уедешь.
Тут ветеран поднялся на ноги, и всем на мгновение показалось, что на их глазах природа воздвигла могучий дуб — но древний, в корнях и ветках. Короче, дуб, изъеденный временем… Да так оно и было, собственно.
— Стратегия такова, — объявил Паук. — Мы сейчас поднимаемся, вещички — на плечо… И шагом марш!
— Куда? — спросил кто-то.
— В Мав, само собой. Мав — наша цель, если кто позабыл… Ээээ… А это значит — что? К цели надо стремиться и… эээ… поражать…
— Да ведь туда так просто не войдешь, — неуверенно заметил Карасев. — Изготовиться нужно (похоже, заговорил от волнения, как Редедя).
— Считай, изготовились, — рявкнул Кондратий Тимофеевич. — Ну, вперед!
И действительно пошли. Будто дожидались последней, главной команды… Даже Бздун приободрился.
В тяжелых сумерках, полных неясного гула, далекой канонады и призрачных криков “ураааа!!!” (напоминающих стенание неизвестной птицы), молча вышагивали к заветной цели. И вот что странно: никаких обещанных ужасов все не было; ни призраки, ни прочая нечисть не выскакивала на дорогу. “Неужели все призраки остались за спиной? И вообще — в городе?” — с непонятным чувством подумал Феликс.
Мав вырос перед ними внезапно. И это, кстати, было удивительнее всего.
И Феликс, и остальные члены экспедиции ясно видели: до Мава еще шагать примерно километр (а не 200 метров, как чудилось недавно). Ну — километр так километр, тоже не расстояние. Тем более дорога была утоптанной и относительно ровной. Только вдруг с новой силой запахло помоями — ну, да тут жаловаться не на что; Свалка, она Свалка и есть; не ландышами же пахнуть…
Итак, шли, как сказано, ровно и дружно, впереди (ясно видимый на горизонте) стоял Мав. “К вечеру — дойдем”, — подумал Феликс и почему-то тяжело вздохнул. И, кажется, в эту самую минуту услышал тихое восклицание Никиты Белавина.
— Мав! — ахнул Бздун благоговейно.
И все, включая и Феликса, тут же стали. Поскольку почти вплотную приблизились к каменной скользкой стене. Настолько близко, что даже светло-зеленая слизь, похожая на крохотных ящериц, сделалась заметной и сильнее запахло подвальной сыростью. Пришли!
— Как же так? — выговорил сухими губами Феликс. — До него же было идти не меньше километра!
— Ха! — громко откликнулся Синий Шлёпа. — Да ты хоть знаешь, что такое километр применительно к здешним условиям?
— Ну?
— Переменная величина, вот что.
На это Феликс не нашел, что возразить, и просто на короткое время зажмурил глаза. Ну, а потом открыл; нет, ничего не поменялось! Мав был тут — величественный, грозный и неприступный, со слабым облаком неизвестных испарений над плоской крышей. Мав, мечта — вот он! Можно было протянуть руку и коснуться холодной, скользкой стены… Феликс и протянул было — но тут же, впрочем, отдернул. Что он, мальчишка, что ли, в самом деле? С такими делами шутки плохи…
— Сейчас можно и потрогать, — пояснил Синий Шлёпа. — В минуты штиля…
— А когда нельзя? — спросил Феликс, но так-таки стены не коснулся.
— Когда штормит. То есть если Жилец (тут Шлёпа будто поперхнулся, но речь довел до конца) — если Жилец ворочается — вот как ты, когда бока пролежишь… Или лучше сказать — как Редедя…
— Бока не казенные, — согласно кивнул богатырь.
Паук вдруг объявил:
— Привал. Консервов — двойная порция.
— Сгущенку не позабыть, — ворчливо вставил богатырь и первый, не прицеливаясь, повалился на землю.
— Сгущенку? — озадаченно повторил Степан Карасев. Явно думал о чем-то другом.
— Сладкое бодрит, — пояснил Редедя. — Силушку множит…
— Привал — перед самым входом? — поразился Феликс.
— Эх! — крикнул Синий Шлёпа. — Вход-то вход… а про выход подумали?
В общем, устроились.
Выложили на землю, покрыв ее предварительно брезентом, несколько банок консервов; Паук достал термос с кипятком да хлеб, упакованный в драный целлофан.
Молча принялись за еду.
— Внутри-то не поешь, — рассудительно молвил Синий Шлёпа.
А Карасев спросил:
— Почему?
— Обстановка шибко… торжественная, — объяснил проводник. — Плюс вонь.
— Вони и здесь хватает.
Синий Шлёпа немного подумал.
— Хватает-то хватает. Да не тот накал, — с уважением выговорил он.
Снова помолчали.
Каждый, в чем нет никаких сомнений, был полон тревоги и неясных предчувствий. Внезапно сделалось совершенно ясно, что откладывать вступление в Мав больше не представляется возможным. Поскольку — вот он, Мав! Вот зияющая пасть входа, вот стены — скользкие, как говорилось, разве что не залепленные морскими ракушками… Будто в самом деле этот величественный монумент пролежал несколько веков под толщей океанских вод, и шныряли там, внутри, одни только любопытные рыбы да прочие морские чудовища!
Так что откладывать вступление на заповедную территорию больше некуда. А наоборот — не мешает настроиться… Припомнить то, заветное, ради чего был предпринят этот беспримерный бросок по вонючей пустыне… Кепку припомнить, вот что… Поскольку в этой суете про Кепку едва не позабыли… А если люди забывают про идеал — это уж последнее дело. Ты можешь забыть почистить зубы… или, допустим, позабыть и не вернуть своевременно долг… Это, так сказать, куда ни шло! Но стоит вычеркнуть из памяти идеал — и ты кто? Да никто; обычнейший молчаливый объект!
Ужин, таким образом, прошел в молчании. Теперь уж не определить, что главным образом владело путниками: уважение к святыне? Трепет? Или боязнь накликать беду? Все так или иначе помалкивали. И вот в этой тишине совершенно отчетливо и очень близко раздались голоса. Казалось, владельцы невидимых голосов стоят тут, в двух шагах от притихших странников… Притом, помимо голосов явственно слышались то редкие смешки, то вежливое покашливанье, то шарканье ног. О господи!
Голоса
— Так и будем топтаться на месте, дорогой товарищ?
— Как же на месте, Владимир Ильич? Действуем по вашему наказу: шаг вперед — два назад.
— Этот наказ, батенька, г…но! Не более чем художественная фигура речи. Рассчитанная на домохозяек. Да-с! Вы домохозяйка?
— Какая же домохозяйка? Вон у меня какие усы!
— Не классово, дорогой товарищ, рассуждаете! У тюленя тоже усы. А он не член ЦК. Улавливаете разницу?
— Хорошо понимаю, Владимир Ильич.
— Вы вокруг гляньте! Да не ленитесь, дорогуша! Головой-то вертите… Вы поглядите на наши перемены! Это что-с?
— Смрадная куча, Владимир Ильич.
— Именно! Куча. Подарочек господ Романовых. А мы эту кучу — ррраз!
— Вышлем?
— Отнюдь нет, голубчик. Не угадали. Мы ее реабилитируем. Отныне (и это следует, не жалея сил, объяснять людям) эта куча будет именоваться цитаделью.
— Нужнейшее, Владимир Ильич, решение. Своевременнейшее.
— Причем цитадель получит собственное имя. Угадайте-ка, батенька, какое?
— Затрудняюсь сказать, Владимир Ильич…
— А затрудняетесь, поскольку басни не читаете! Игнорируете… Эта куча (цитадель) отныне будет зваться “Танкер Дербендт”. Нам, старикам, батенька, это, может, не так важно… А для молодых — архиважно: “Танкер Дербендт”. Вот вам “шаг вперед — два назад”. Нуте-с?
***
Молчание людей достигло, можно сказать, высшей точки. Буквально: сделалось слышно, как громко глотает Редедя куски мясных консервов… Как шумно вырывается сквозь мохнатые ноздри дыхание Паука… Как редко и отчетливо лязгают зубы Бздуна… А также — как нервно зевает бывалый человек Синий Шлёпа… Ну и ну!
Нарушил молчание Паук. Он счел необходимым прояснить ситуацию, чтобы, как он выразился, не создавать паники.
— Голоса эти навроде радио, — объявил глава экспедиции. — Ты же, Бздун, радио не боишься?
— Я один, что ли? — фыркнул Никита Белавин, почувствовавший себя уязвленным.
— Говорю для примера, — величественно пояснил Паук. — То есть уж если ты не боишься…
— Что за радиво? — спросил, зевая, Редедя. Хотя, конечно, хорошо знал, что такое радио; не с Луны же свалился… Однако нравилось ему строить из себя простодушного увальня, выпестованного, так сказать, живой природой…
— Опасаться нечего! — повторил ветеран-управленец. — Радио, как вам известно, ничуть не опасно, если там не крутят эту самую… молодежную волну… Вот тогда повредиться недолго…
И Паук густо захохотал, это замечание, как выяснилось, было шуткой.
Вдруг, самым неожиданным образом, речь Паука была прервана.
Неизвестный голос, пропуская звонкую “р”, недовольно осведомился:
— Что за дребедень, батенька? Наша беседа носит приватный характер… Гм! А в кабинете, однако, посторонние… Причем — невоспитанные товарищи! Носороги.
Степан Карасев отчетливо хихикнул. А сам Паук недовольно заворчал, что вот мы так всегда: вначале ярлыки развешиваем, а после разбираемся… Нужных и преданных людей отметаем…
Короче — обиделся на картавый голос. А напрасно! Поскольку голос, надо полагать, был не более чем один из многочисленных фантомов. Ну а на призраков разве обижаются?
Ничего выяснять, впрочем, не стали. Да и что, повторяем, тут можно было выяснить? Оставалось лечь спать, потому что завтра — завтра они войдут в Мав. Если, конечно, этот окаянный склеп не отбежит еще на пару километров в пустыню… не передислоцируется…
Мав, однако, стоял крепко. Будто ждал, когда в его разверстую пасть пожалуют беспечные гости.
Глава 8. Мав
Путешествие внутрь склепа само по себе не опасное занятие. Во всяком случае, не более опасное, чем экскурсия в какую-нибудь дурацкую пещеру, поражающую туристов своими сталактитами… сталагмитами… горными озерами…
Тут и там царит одинаковый вечный сумрак, прохлада и ощущение вечности. Возраст такой пещеры обычно исчисляется в миллионах лет… Два миллиона… Два с половиной…
Ну, а возраст склепа (Мава) и вообще не известен.
Феликс даже предполагал, что Мав существовал всегда. Возможно даже, волнуясь, фантазировал молодой человек, этот Мав был знаком, ключом! Не исключено, кстати, что этот ключ подбросили нам, жителям будущей Земли, древние мудрецы — как подсказку, как указание… Но вот что они хотели подсказать? На что намекали? Твердыня не умеет говорить (или мы не выучились слушать?)…
Феликс терзался и одновременно испытывал страшное волнение.
Каждый их шаг, понимал юноша, приближает экспедицию к разгадке.
Веками Мав только и был таинственным сооружением, вокруг которого реяли видения, призраки; над которым, образно выражаясь, летали легенды… Надежда на счастье, вековечная мечта человеческая была связана с этой мрачной твердыней… И вот они воочию видят эти стены — скользкие, холодные, покрытые слоем слизи, ежеминутно меняющей очертания… Они подошли так близко, что уже чувствуют зловещее дыхание разверстой пасти склепа — тяжелое и смрадное… А ведь там, внутри, в самом сердце этого исторического болота (тут Феликс поперхнулся; все-таки непочтительно звучит — “историческое болото”… Вот как хотите!) — Кепка! Заветная и недосягаемая…
Впрочем, посмотрим, недосягаемая ли?
***
Было десять часов утра, когда экспедиция вступила в Мав.
Ровно десять часов по местному времени.
Бледный диск солнца лил сквозь туман на путников слабый свет.
Скоро, однако, они не увидят и его.
Люди ступили на каменную лестницу, ведущую вниз… и тут же, в ту же самую минуту, потеряли друг друга из вида! То есть буквально оказались изолированы в склепе. Каждый сам по себе! И никого — ни единой души! — рядом!
Что же это, а?
— Один! — неслышно выговорил Феликс, обнаружив странный феномен.
Впрочем, мелькнуло у него в голове, что с того? Раньше я был не один, что ли? Рядом, конечно, были Паук… Карасев… прочие члены экспедиции… Но разве это не то же, что один?
Странная мысль вскочила в голову Феликса, и юноша разом успокоился.
Один, так один. Что ж…
Феликс
Бесконечная лестница вела в темную глубину склепа. Впрочем, не такую и темную… Там, внизу, разносилось слабое мерцание, напоминающее неверные болотные огни. То, однако, были не болотные огни, а светильники, заботливо установленные кем-то неизвестно сколько лет назад. Благодаря этому свету Феликс мог совершать свое восхождение (которое на деле было нисхождением).
Пройдя не более десяти шагов, юноша остановился. Дело в том, что, перегораживая путь, на лестничной площадке стоял стеклянный ящик неизвестного происхождения. Ящик был пуст и как будто запаян и герметичен. Его стеклянное пространство (полое внутри) было пусто…
“Господи, да это гроб! — ахнул путник. — И форма, и предназначение, надо думать… Однако — где же покойник?”.
Удивительно, впрочем, было не то, что покойник отсутствовал; Феликс был наслышан об этаких фокусах… Бродячие покойники в Маве не новость. Странно было другое. С чего это гроб стеклянный? У Жильца, насколько было известно Феликсу, гроб был, так сказать, традиционный… А тут? Что за Спящая Красавица в нем почивала? Почивала-почивала, а потом отбыла восвояси?
Трудно сказать, почему, но стеклянный гроб не понравился Феликсу. Как будто — будь этот снаряд простым, деревянным — это бы поменяло дело… Однако — не понравился.
Стараясь обойти препятствие стороной, не коснувшись при этом могучих прозрачных стен, Феликс двинулся далее. Но, не сделав и двух шагов, разобрал за спиной отчетливое кряхтение. И тут же похолодел от страха — сопляк, мальчишка! Такому не в Мав идти… (шепотом бранился Феликс).
Медленно юноша повернул голову. Что там, за спиной?
За спиной Феликса стоял человек — среднего роста, грузный и бесформенный, в каком-то тряпье грязно-коричневого цвета. О господи!
Приглядевшись, Феликс (дыхание которого на мгновение прервалось) понял, что перед ним женщина… А лучше сказать — существо женского пола…
Страшная коричневая баба с бледным обвисшим лицом оглядела Феликса с преувеличенным вниманием. А потом двинулась прямо на него, и Феликс с двойным ужасом сообразил, что таинственная незнакомка просто не видит его и сейчас, вот сию минуту, вопрется в него своим грузным телом… И, не исключено, раздавит, как наехавший грузовик…
Шепча что-то губами, Феликс отступал. Куда? Да внутрь, конечно — обратный-то путь был перекрыт омерзительной старухой! Внутрь, в смрадную глубину, где, между нами говоря, неизвестно кто еще поджидал незваного гостя!
Вослед гостю летел невнятный гул.
Это, сообразил Феликс, говорила старуха. Может, бранилась? Может, это были какие-нибудь проклятия из страшной сказки? Но нет, в том-то и дело… Не бранилась, а высказывалась…
— Грожение пальцем… Без вычура! Без вычура! Шепотная речь… Это — неверно! Просто взять и передать рабочим товарищам. Один рабочий товарищ — одна передача. Два рабочих товарища — две передачи. Три рабочих товарища — три передачи. Много рабочих товарищей — артель.
Феликс содрогнулся.
Мутные выкрики и бормотанье словно облепили его.
Страшная старуха придвигалась. Время от времени взмахивала крупной ладонью, будто отгоняла невидимых мух.
Странная речь лилась дальше.
— Ильич — горячка. Имеется повесть (очень полезный труд). Называется “Ильич и белый гриб”. Любой ребятенок, даже и титешного возраста, прочитает с пользой. “Ильич и белый гриб”. (Феликс не дышал.)
— В повести, — подумав, прибавила безумная старуха, — имеется только белый гриб. Ильич это сооружение называл “богатырем” и так разгорячился, что побелел.
Тут старуха замолчала и с подозрением поглядела прямо на Феликса. Набравшись храбрости, Феликс также поднял глаза. Белые мутные очи старухи смотрели сквозь него из-под коротких век. Отступив, он неожиданно натолкнулся на какую-то преграду (стена?) и сделал нелепую попытку слиться с холодной поверхностью.
Белоглазая старуха тоже стала. Из ее серых уст продолжала литься невнятная речь, и в такт этому гулу она мерно качала головой.
— “Ильич и белый гриб”, — объявила баба и внезапно откашлялась. — Повесть.
Наступила временная тишина, так что Феликс даже начал подумывать, не предпринять ли попытку к бегству, так сказать? Только вот куда бежать? Да и вообще: если эта старуха — всего-навсего видение, призрак? Морок, навеянный склепом? А настоящая опасность — там, дальше? Куда он в панике метнется?
— “Ильич и белый гриб”, — снова откашлявшись, молвила терпеливая баба. — Небесполезно знать, — прогудела она далее, — что в лесу под кочками можно встретить белый гриб. Тогда следует нагнуться и с помощью руки и перочинного ножа отпилить нарост.
— Как-то Ильич, — сообщила старуха, сделавшись отчего-то неподвижной (даже серые губы перестали шевелиться, отметил Феликс), — вышел на прогулку в лес. В лесу он повстречал тетерева. Небесполезно знать, что тетерев — птица. А белый гриб — полезный нарост. А лес — артель деревьев. Каша-малаша! — громко объявила старуха мертвым ртом, и из груди донесся звук, будто там ворочали тяжелое.
“Смеется!” — догадался Феликс и осторожно промокнул ладонью лоб. Страх отчего-то вдруг отступил, и осталось удивление. Да, удивление и больше ничего…
“Как же, — в смутной тревоге раздумался Феликс, переставший замечать глиняное чудовище, — как же соотнести этот феномен с вековечной мечтой? Каким образом? Понятно, что всякая мечта отчасти фантом… Но не такой же отвратительный фантом! Впрочем, можем ли мы судить? А если за отталкивающей формой таится чудесный смысл?”
Феликс неуверенно поднял глаза.
Белая старуха топталась на прежнем месте, теперь она опустила обе руки, а с них, заметил юноша, что-то сыпалось. Легкое, как пепел… как прах…
О, так это и есть прах! Как от сожженной в печи газеты…
“А помыслы? — опять в тревоге задумался Феликс. — Неужто и помыслы превращаются в прах?”.
С рук, с головы, даже из мутных старухиных очей продолжали валиться легкие серые хлопья.
Феликс подумал еще немного, а потом пожал плечами и пошел прочь. То есть — дальше, в темную глубину саркофага.
Там — Кепка, там все разъяснится.
Паук
Сделав единственный шаг, Кондратий Тимофеевич Паук, неизвестно почему, остался совсем один.
Мав обступил ветерана, как темный лес.
Паук, оценив явление, крякнул. Чудеса! Чудесами напугать вздумали… Гм! Хотя — всякому известно, что чудеса — продукт… эээ?.. продукт, который заводится в нашей голове. А вне головы… Вот тоже вопрос: что происходит с чудесами вне головы владельца?
Оказавшись в одиночестве, Паук не испугался. Дело тут было не в какой-нибудь особенной храбрости ветерана-управленца. А дело было в полном отсутствии воображения. Удобно жить на свете, если не можешь представить себе ничего, помимо табуретки, стоящей прямо перед тобой. А нет табуретки — так нет.
Так что, надо повторить, Кондратий Тимофеевич отнесся к странному явлению без паники. Он, как сказано, крякнул, потом добыл из кармана мятый платок, громко высморкался, вспугнув собственную тень, и медленно двинулся в глубь объекта.
Ну, а Мав — таково устройство этого сооружения — Мав двинулся навстречу Пауку.
Вначале двинулись коридоры.
Они были пусты и холодны, а от стен отчетливо несло сточными водами.
“Как у нас, — заметил Паук с удовлетворением. — Законы природы… эээ… везде одинаковы. Диалектика!”
Довольно быстро, вслед за коридорами, навстречу гостю поползли небольшие, выложенные камнем залы. Торжественность этих помещений была такова, что Паук, который вознамерился было высморкаться на пол, ибо его платок сделался негоден, огляделся с уважением и от своего намерения отказался.
“Крепко построено, — заключил ветеран. — Как для себя…”
…Несколько залов, проскочивших один за другим (в некоторых можно было заметить небольшие каменные трибуны), сменились маленькими комнатами, обитыми черно-красным.
“На случай, если кто помрет, — догадался Паук. — Здраво. Жизнь есть жизнь…”.
Совершенно неожиданно Кондратий Тимофеевич Паук, сам того не подозревая, оказался на месте. То есть — в главном помещении Мава.
Это был Главный Траурный Зал, посередине которого стоял гроб, а в гробе вечным сном спал Жилец. Во всяком случае — так задумывалось первоначально…
Паук без трепета приблизился к постаменту.
Гроб (“Крепко сделан. Как для себя”, — вторично одобрил посетитель) — гроб был открыт.
Жилец лежал на боку, показывая гостю спину в пиджаке.
Паук покачал головой.
— Сложили, как полено! — ворчливо заметил он вслух.
И тут Жилец удивительно прытко (учитывая, так сказать, его положение…) — согнул ногу и сделал резкое движение, будто пнул невидимый мяч. А потом сел в своем ящике, и Паук с любопытством отметил, что один глаз Жильца лукаво прищурен, а второй, наоборот, плотно закрыт.
Паук машинально отступил от гроба и примирительно высказался следующим образом:
— Вот правильно… То есть верно… Что без толку лежать да лежать?
Хотел, как видно, этим замечанием подбодрить Жильца…
Тот, однако, не нуждался в одобрении.
— Прекраснодушничаем? — крикнул он прямо в лицо Пауку, который от неожиданности вытянул руки по швам. — Лодыря гоняем?
— Верно… То есть правильно… Если принять к сведению… — почтительно отреагировал Кондратий Тимофеевич на острую критику.
— А мы вас ногой… в это самое! Господа хорошие! — продолжая юмористически щурить один глаз, объявил Жилец. — Извольте исполнять!
— Слушаюсь! — рявкнул Паук, к которому вернулся голос.
Жилец, заметил гость, говорил неплохо. Только никак не мог сладить с головой — она у него вертелась, издавая небольшой скрип, будто флюгер… вправо, влево! А толку все не выходило; все никак не удавалось сосредоточить взгляд прищуренного глаза на посетителе.
Намучившись со своей непослушной головой, Жилец внезапно разгневался.
— Товарищ Чурбан! — крикнул он, явно адресуясь к Пауку (но глядя на какую-то смежную территорию за его спиной). — Дубина Никитович! Этак, батенька мой, любое дело просрем, не пикнем.
— Истинная правда, — молвил оробевший Паук и суеверно перекрестился, игнорируя свой безусловный атеизм.
— Просрем-с! — с триумфом повторил Жилец и вдруг грянулся на бок — спиной к посетителю; занял, таким образом, первоначальную позицию.
Однако правая нога Жильца, заметил Паук, еще несколько раз рефлекторно дернулась — все пинал, забияка, бестолковых оппонентов… вразумлял…
“Что ж, — подумал Кондратий Тимофеевич, отдуваясь. — Порядок — это тебе не беспорядок… Можно и ногой при случае… Что ж!”.
Чувствуя себя почему-то человеком, получившим заслуженную похвалу, ветеран-управленец зашагал далее — увереннее, чем прежде.
“Жилец — тут. Значит, и Кепка близко”, — здраво рассудил Паук.
То есть “здраво” — с точки зрения нашего здравого смысла. А вот с трибуны Мава… Но эти тонкости были неинтересны Пауку. Это был человек конкретных действий. Любил, к примеру, ходить, чеканя шаг… И ходил! Неплохо это у него получалось, между прочим… Хотя и в армии отродясь не служил… Парадокс!
Синий Шлёпа
Этот вообще никуда не пошел.
Вот как только экспедиция вошла в Мав и рассеялась — самым непредвиденным образом — Синий Шлёпа присел на первую ступеньку лестницы, что вела в недра склепа, да смежил глаза.
И правда: чего он там, внутри, не видел? Все видел, надо полагать… Или почти все… Видел, слышал, обонял…
Да и вообще: Мав — он от человека никуда не уйдет (так же как и человек от Мава). Примерно как смерть… Так чего торопиться?
Синий Шлёпа твердо верил: чтобы увидеть “внутренность” Мава, совсем не обязательно двигаться с места. Достаточно просто сесть на каменные холодные ступени и закрыть глаза. И увидишь, можно не сомневаться!
Синий Шлёпа закрыл глаза. В ту же минуту перед ним выскочила книжица старинного образца… Читай, развивайся!
Назывался опус непонятно: “Анекдоты о товарище Троцком”. Ну, Троцкий, так Троцкий…
Синий Шлёпа спал…
…Однажды товарищ Троцкий повстречал небольшого бобра. Бобёр молча посмотрел на литературного героя, а сам Троцкий так разгорячился, что, двигая бровями, пошел на зверя. Троцкий похлопывал себя по кобуре, но пистолета в ней не оказалось; сам же Троцкий клялся, что пистолет есть, только он забыл его на умывальнике; отличнейший пистолет и стреляет не хуже настоящего.
…Мужики подарили товарищу Троцкому гармонь. Троцкий подмигнул черномазому племени, а те тут же загомонили, почесывая шеи… Троцкий установил гармонь в Кремле, прямо в проходе, так что другие товарищи не могли ни пройти, ни проехать. Троцкому тут же указали на досадную оплошность, но он так разгорячился, что бросился за своим пистолетом (а тот хранился у его отца, в подполе, чтобы была память). Пистолета Троцкий не нашел, и кинулся искать меха у гармони, но и гармони не сыскал также, и только к вечеру угомонился и все кричал в трубку: “Троцкий у телефона!”, как будто и так было не ясно…
…В день совершеннолетия товарищу Троцкому подарили топорик-сувенир. Застенчиво потупясь, юноша ухватил подарок двумя пальцами. Тут надо сказать, что пальцы товарища Троцкого смолоду были липкими, как смола. Этот природный феномен, ничем не объяснимый, породил, однако ж, множество мифов; был среди них и миф о том, что товарищ Троцкий на деле никакой не вождь мирового пролетариата, а ядовитый плющ, как в одноименном фильме. Имелся у товарища Троцкого и пистолет, но с ним, как известно, вечно происходила всякая веселая чепуха, и пистолета было не доискаться. Зато топорик всегда находился на своем месте, прилипши к пальцам…
…Товарищ Троцкий был в точности как Данко — с дырой вместо сердца. Это заметно и на портретах: френч, а в середине изрядная дыра. Кое-кто ошибочно вообразил, что эта дыра служит местом хранения знаменитого пистолета Троцкого, но никакого пистолета там нет. Все же нашелся один Фома неверующий и сунул нос в таинственную дыру. И тут же этого дурака оглушили звуки революционного гимна, так что он отшатнулся прочь от поврежденного кумира.
На лице Синего Шлёпы расцвела беззаботная улыбка. Это сон так согрел путника… Выражение лица, короче говоря, сделалось такое, будто искал-искал человек в небе созвездие Плеяд — и наконец нашел! Хотя — какие там Плеяды! Даже сам Шлёпа (на трезвую голову) хорошо понимал, отдавал себе отчет: если уж отыщется какое-то созвездие — то, в лучшем случае, что-то вроде Кака-центавра… А тут: Плеяды!..
— Дыра в груди — это заблуждение, — сонно вымолвил Шлёпа и мимолетно коснулся рукой собственной груди под разверстым пиджаком.
Редедя
Оказавшись один-одинешенек в пустом помещении, Редедя выразил заметное недовольство. Никто его не встречал (хотя это бы еще ладно); но и своих-то — своих! — видно не было! Завлекли, можно сказать, человека черт знает в какую дыру… Поманили сладким куском… И где?
Кепки, само собой, тоже видно не было (хотя Редедя осторожно огляделся).
“Много на нее охотников”, — с тоской подумал богатырь.
Ему пришла в голову простая и ясная мысль: далеко не ходить; вот тут, где стоит, и обосноваться… Потом посидеть чуток — в ожидании, не выйдет ли кто навстречу? Ну, вроде делегации… хлеб-соль… А уж после, подкрепившись отдыхом, убираться восвояси! Домой, значит… Поскольку, рассудил Редедя, отыщется ли Кепка — это еще большой вопрос; а вот всякая дрянь заветная начнет в глаза лезть… в очи то есть… — это уж всенепременно! Пущай вот эти охотники, которые Редедю с дивана подняли да сюда затащили — пущай они г…но ложкой и хлебают! Раз такие любители…
Раздумавшись, богатырь грозно свел брови. Был он сейчас, надо признать, чудо как хорош: крепок, да грозен, да еще ежели в профиль глянуть… Но только любоваться Редедей было некому; пуст, тих и необитаем казался Мав! Хотя…
…хотя обитателей хватало.
Много, много народилось всякой дряни за годы, что лежал Жилец в своем красивом гробу.
Доподлинно выявить природу этих созданий не так-то просто; ну как вот, к примеру, объяснишь, откуда берется мусор в чистом помещении? Отовсюду и берется; от грязных сапог, от пыли, от этих самых… испарений… Да плюс еще — энергетика, что ли? Она вроде бы тоже что-то этакое порождает?
Короче говоря, единой теории на сей счет не существовало. Хотя бы потому, что никто эту теорию не придумывал и уж тем более не обосновывал. Жили себе люди и жили — с привычной мыслью, что где-то неподалеку от них стоит Мав — могучее древнее сооружение; а в Маве — Жилец (также древний, надо отметить, персонаж). И вот этот Жилец пошаливает. Наводит, стало быть, морок на добрых людей. Но не просто так наводит! А наводит для того, чтобы главный клад сберечь — Кепку. Ну, вроде как Кащей из старинной сказки свои сокровища бережет… Не так прямолинейно, само собой — но в этом роде…
Хотя, очень возможно, все сказанное есть не более чем гипотеза.
И все — куда проще…
Потому что — что происходит с вещью, пережившей себя саму? Перешедшей собственный предел?
Существует на этот счет, кажется, какая-то древняя философская доктрина? Или — никакой доктрины нету, а имеется опять-таки одно голое предположение? Так или иначе, эта пережившая себя вещь начинает вести существование, не подвластное простой бытовой логике. По-другому говоря — начинает выкидывать всякие штуки и принимать различные (ох различные!) образы…
Ни о чем таком Редедя, конечно, и помыслить не мог. Да и вообще: не для того дана была богатырю его крепкая голова, чтобы изнурять ее размышлениями!
— Не люблю… фокусов… — неизвестно к кому адресуясь, заметил Редедя. — Куда как лучше, — потягиваясь, молвил богатырь, — попросту… Безо всяких этих самых… Во поле дороженька… Куст ракиты… Ежели, конечно, имеется такое дерево… Ежели не плод вымысла… либо — бойкой народной фантазии…
Утомившись, Редедя смежил очи. Вот ведь какая только дрянь не привидится! Ни маковой росинки…
…Перед задремавшим Редедей стал человек. Борода в пол, не сказать чтобы красив — но и не дурен… Пояс расшитый… Иначе говоря — рукотворный…
— Кто таков? — засыпая, осведомился богатырь.
— Народный Дух, — устало ответствовал неизвестный.
— Дух — это хорошо, — совсем уж засыпая, пробормотал Редедя. — Это и у нас имеется… Не хуже!
Пришелец вздохнул. А потом покорно, точно отвечая опостылевший урок, приступил к повествованию.
Сказки
Жил в одной деревне мужик, и было у него две ноги. Первую ногу он баловал и кормил пряниками, а другую то за водой пошлет, то за орехами. Первую ногу он одевал в золото и красный кафтан, а другую никак. Но вот что-то загремело, и приехал на лихих конях ясный сокол, посватался за первую ногу, хотя та носила одну рваную косыночку. Он говорит:
— Выходи за меня, Царь-девица!
А мужик это услыхал и обомлел, а те свадьбу сыграли, и все.
(Редедя вздрогнул во сне, засопел: мол — далее давай!)
…Жил некогда в одной деревне дурень (повествовал пришелец). В другой деревне также жил дурень. И в третьей, и в четвертой жили дурни. А в пятой деревне жил увалень, да уж лучше был бы дурень, свистел бы сквозь ноздрю, не жалея ноженек.
(Редедя более не двигался. Лишь улыбка взошла на устах: хорошо!)
…Шел солдат дорогою, и попадись ему на пути хворостина. Стал он ее так и этак вертеть — ничего. Тогда и говорит находчивый солдат: “Пляши, хворостина!” — а та, хоть плясать и не стала, никакого вреда солдату не сделала, и никому.
(Редедя вдруг велел: “Не мудри. Далее валяй. У народа сих припевок немеряно”.) Неизвестный скорбно кивнул.
…Высоко в горы вполз уж и лег там, бесцельно лежа. Но это уже не сказка, а скорее стихи, или, хуже того, песня.
(“Фигня”, — заключил слушатель.) Рассказчик, не делая паузы, доложил:
В одном селе жил мужик с пустой ноздрей. Вот об этом прослышал царь и велел мужика доставить во дворец для осмотра. А мужик оказался хитрый, лежит на диване, и все. Генералы так и этак крутятся вокруг мужика, поехали, мол, мужик, к царю, то-се… “Выполните три моих указания — поеду”. — “Ну, давай”.
— Первое: подайте мне лягушку в форме царевны.
— А далее?
— Другую лягушку в форме царевны.
— А потом?
— Ну, еще что-нибудь.
Подумали генералы.
— А точно ли у тебя, мужик, пустая ноздря?
Только так спросили, мужик грянулся оземь, превратился в добра сокола и ушел вон со двора, а генералы остались, как веревка в стогу сена — не сыскать.
(“Да чесноком натри!” — вскричал Редедя во сне.) Сказки продолжались.
…Жил-был мужик, и росло у него на руке три пальца. Первый красный, как богатырь, другой палец как палец, а третьего не видать. Стал мужик думать, как ему счастья сыскать. Вот смотрит на пальцы: один воду носит, другой дрова колет, а третий ничего. Мужик рассердился и говорит: “Ах ты, голь перекатная!” А третий палец обернулся старичком с наперсток, поклонился мужику в пояс, поприветствовал его: “Хлеб да соль, Мужик Иванович!” С тех пор мужик начал жить, как за пазухой, ни воды попить, ни корову подоить, и стариков всегда уважал.
(Тут рассказчик помолчал — не скажет ли богатырь чего? Не дождавшись, затянул далее):
Родился у одного царя сын, размером с кувшинчик. Вот вырос и пошел походить. Навстречу ему дармоед: “Здравствуй, царский сын, а мне твой батюшка должен”. — “Чего?” — “И ты мне должен. И твой брат”. — “Да нет у меня брата”. — “Ну, все равно отдавай”.
Сел царский сын на дорогу и заплакал. А дармоед тут же сидит. Пробегал мимо сокол, спрашивает:
— Вы что?
Да вот, так и так, отвечают.
— Плохо ваше дело, — говорит сокол. Выплюнул сокол из-за щеки коробочку, а из коробочки вылился океан, полный всякой снеди. Тут все поели, попили, и сокола накормили; конец.
— Последняя! — крикнул рассказчик. — Нет, две последних!
Редедя не возражал.
…Жила под водой большая рыба, и все ей было мало. Однажды забурлило синее море, подошла рыба к берегу, а там мужик, он и говорит: “Выполняй мое предписание”. Рыба все выполнила, мужика возвеличила, и он сделался ростом с царское ружье, стоит красивый и гладкий. А его старуха, наоборот, стала старше прежнего, рыба ее закопала на огороде среди веников, чтобы не повадно…
…Жило-было двенадцать голубиц в перышках, и где они свое перышко уронят, там еще голубица образуется. Так прошло сколько-то лет. Идет по дороге мужик, весь в грязи, во всем. Увидел голубиц, удивился: “Вы чьи?” — “А ничьи, только родимого батюшки”. — “Ну, тогда полезайте ко мне в карман”. Голубицы обрадовались и стали красными девушками, перышки, как жемчуга; стоят возле мужика и цвиркают. Мужик почесал бок и задумался, а голубицы превратили его на память в крепкое дерево, так что не вянет, ничего.
Редедя открыл глаза.
— А мораль? — вопросил он хриплым со сна голосом. — Добрым молодцам урок?
Пришелец, пожав плечами, молвил:
…В одном царстве жил дурак на вес золота. А больше там ничего не было, ни зверя, ни птицы, ни моря-окияна. Однажды по душу дурака пришел Бог, а дурак скинул лягушечью шкуру и стал в своем обличьи перед Богом, красивый, как белочка. Посмотрел Бог на это виденье и заплакал, и больше его никто нигде не видал.
Редедя открыл глаза. Никого рядом не было, и, с трудом припомнив явление Народного Духа, богатырь подумал: “Питаюсь кое-как — вот и видение. Ни режима, ни витаминов. Одни разговоры…”
Хотя — какие там разговоры? Кругом — холод да безмолвие! Одно слово — Мав! Могила…
Глава 9. Мав. Продолжение
Никита Белавин по прозвищу Бздун
Никита Белавин был осторожен. Терпеть не мог дополнительных осложнений… А тут — один. Да еще вокруг — как бы это выразиться — местность наподобие минного поля.
Конечно, он бы ушел… Ни минуты не медля, не сомневаясь… Поскольку — плевал Никита на общественное мнение! Тем более — тоже мне, общество…
Бздун продвигался вглубь по иной причине. Которую, между прочим, нетрудно угадать… Кепка — вот что за причина. Чудесный снаряд, безусловно, хотелось добыть… Во всяком случае — было желательно. Но вот как? Никита мрачно хмурился, понимая, что сие весьма затруднительно… мягко выражаясь! Да и охотников слишком много… (тут Никита помрачнел еще больше). Короче говоря, надежда только на одно — на случай. “Как на рыбалке, — мелькнуло в голове. — Ну, просто один в один! Сидят перед лункой, допустим, трое — а клюет у одного… А что, разве это так уж невозможно?”
Вот и они: явились в Мав компанией — и у всякого надежда выудить Большую Рыбу… Да только она так просто в руки не дается… Сноровка нужна, надо полагать… А главное — везение!
“Но имеется еще кое-что, — угрюмо подумал Никита. — Живет ли Большая Рыба в этих водах — вот вопрос! Не выдумка ли это бестолковой молвы?”
Понятно, что Большой Рыбой Никита Белавин, будучи во власти волнения и даже законного трепета, именовал Кепку. А что же еще?
Итак, надо повторить, двигался Никита чрезвычайно осторожно. Настолько, насколько возможно быть осторожным в этом окаянном месте…
С первой минуты, однако, наблюдательный Бздун сделал, можно сказать, неутешительное открытие: с Мавом что-то происходило. И его аккуратность и осмотрительность тут ничего не могли поделать… Происходило — помимо него!
По стенам могучего склепа словно пробегали короткие судороги, спазмы… То есть буквально — дрожь или рябь — точно это был не камень, а поверхность воды!
Никита замер. Землетрясения только не хватало… Он даже перестал дышать (а лицо — что абсолютно естественно, для этого даже не надо быть Бздуном, покрылось холодными каплями…) Замер, потом повел глазами… Кажется, прекратилось… Переждал еще минуты две и сделал следующий шаг. Тихо! Не дергается окаянная цитадель… Не содрогается… Никита, дивясь собственному мужеству, продолжил путь. Шаг, второй, третий… И тут — господи, да что же это? — тут отчетливая дрожь вновь пробежала по стене — короткая, как молния — и одновременно раздался звук… ни на что не похожий, кстати… Или все же похожий?
Белавин затаился.
Странный звук повторился. Одышка не одышка? Или вздох какой-то — будто сквозь зубы?
Бежать?
Вот опять — отчетливо и особенно громко…
“Да это же, — внезапно понял Никита, — кто-то рыгнул! То есть обычнейшая отрыжка… Рыгнул, а потом цыкнул зубом — для собственного, надо полагать, удовольствия… Но вот кто?”
Кто? Да не все ли равно, черт возьми! Тем более живых в этой могиле давным-давно нет, а мертвым не до цыканья зубом… Наверное…
Никита, у которого от напряжения свело пальцы ног, неожиданно успокоился. Может, от отчаяния? Оттого, что осознал: это — судьба; вся эта затея идиотская — судьба! Мерзость вся эта… Отрыжка… Это ж надо, господи, — чтобы стены извергали отрыжку! Каменная утроба!..
Вот вам и ответ: судорога свела каменные стены, каменные внутренности… И они — отозвались! Вполне, надо отметить, физиологически откликнулись! Что же из этого следует? Что эта каменная глыба — живая? И ничто человеческое, стало быть, ей не чуждо?
“Да ведь она меня просто сожрет, — со спокойной ясностью заключил Никита Белавин вслух. — И не поперхнется, гадина!”.
И, словно в ответ на тяжелое предположение, стены, заметил Бздун затухающим взором, стали медленно покрываться острыми замшелыми выростами… А сами, подмечал обреченный гость, сделались грязно-розовыми, как десны… И вот эти гигантские, никем не опоэтизированные челюсти стали несколько лениво и одновременно судорожно двигаться… Иначе говоря — сжиматься…
“Надо уходить, — подумал Белавин, находящийся в странном оцепенении. — Иначе эта тварь перемелет меня…”
Ноги, впрочем, никуда двигаться не хотели. Никита будто прирос к своему месту…
…и заметил, что свет, и без того слабый, медленно гас. Будто кто-то невидимый регулировал освещение и понял, что Никите оно больше не понадобится.
И правда: в одну секунду стало совсем темно.
Степан Карасев
Оставшись один, Карасев, по правде говоря, обрадовался. Надоели ему подельники, что и говорить… Один вечно лезет с назиданиями, жизни учит… Смех! Другие же и того хуже… Да и любил Степа одиночество… Хорошо, когда рядом нету ближнего, способного подложить очередную свинью… А уж что подложит — можно не сомневаться! Кто-кто, а Степан отлично знал человеческое устройство! Один — вот как Бздун — со страху подложит; другой — вроде Редеди — ради благоустройства: чтобы, значит, лишний раз с дивана не вставать, и при этом, может, заполучить полцарства да царскую дочь… Хм! Или найдет кто-нибудь третий, типа Паука, с идейной подкладкой… Хотя — какие там идеи? Глуп наш Паук как сивый мерин — вот что! Как дерево Стоерос (по выражению нашего национального героя)!
Ну, а четвертый, подумав, добавил Карасев (он вспомнил Синего Шлёпу), — со своей младенческой душой подложит ту же свинью не от злого чувства, а спьяну… Хотя вроде и не пьет он… Да и что тут пить будешь?
Феликс, конечно, дело другое. С ним на пару Степан не отказался бы продолжить путь… Но, с другой стороны, — найди с таким Кепку? Преодолей трудности — и найди?! Можете не сомневаться, первое, что предложит этот герой — поделиться с товарищами! То есть свернуть собственную шею ради других — это для него норма…
Пусть сам и ищет, мрачно довершил раздумье Степан. Нам это не требуется…
…Шагалось удивительно легко. Словно шел не по лабиринтам склепа, а по обычной грунтовой дороге. Воняло, конечно, — ну да ведь воняло и снаружи, нас этим не удивишь… Впрочем, было в помоечном запахе кое-что еще. Это “кое-что” — удивительно знакомый, хотя и редкий, запах пороха, что ли?
Степан насторожился. Тревожное чувство кольнуло его. Порох — с чего бы?
Вслед за неожиданным наблюдением в голову пришла еще более нелепая мысль: Степану показалось, что пахнет полем, на котором разворачивается настоящая битва… Вот как в учебнике истории: пушки, ядра, пальба… Кони, люди… “Чушь, бред! — сердито оборвал себя Карасев. — Невозможное дело…”.
Коротким движением он коснулся глаз, точно отгоняя видение.
Конечно, показалось… Хотя — запах пороха и не исчез…
— Военные действия… не по моей части… — хмуро пошутил Степан; попытался себя ободрить…
В пустом проеме лабиринта раздались гулкие и абсолютно отчетливые шаги.
Карасев еще успел подумать, что призраки так не ходят… То есть — так внушительно…
Навстречу путнику вышли четверо.
Глава 10. Бойся возвращающихся
Эти четверо никак не походили на тени. Но и на людей — вот парадокс! — они были похоже еще меньше. Длинные лица землистого оттенка смотрели сквозь предметы; выражения в глазах не было совсем никакого — вот примерно как если бы у странных пришельцев совсем не было глаз. Очень может быть, так смотрят глаза умерших людей, покуда их не успели закрыть.
Степан Карасев вздрогнул и отступил.
Но очень скоро, по каким-то неуловимым приметам, заключил, что четверо неизвестных его не видят. Как, допустим, Вий из старинной сказки не видел того несчастного в старой церкви… Не видел, кстати, до той самой минуты, пока бедолага не испугался… Страх — вот вам и ключ… Ключик! ( в смятении заключил Карасев). Он отступил еще на один шаг, а в следующую минуту проворчал: “Ладно, я вам не Бздун… Пробьемся!”
На вырвавшийся шепот чужаки никак не отреагировали; как видно, слух у них тоже был неважный — как и зрение; что и понятно: на живых людей эти четверо явно не походили; а у неживых, надо думать, своя физиология… свое устройство организма… Гм!
В общем, отступил Карасев. Видят — не видят, а светиться все же не стоило… Стал в тени.
Бледный свет, разливавшийся в склепе, коснулся лиц четверки, и Степан смог вторично убедиться, что эти лица мертвы и неподвижны. Одеты все четверо были почти одинаково: брюки, заправленные в сапоги, потертые кожаные куртки, и каждый… Как же это он сразу не приметил? Каждый вооружен! У двоих оружие (это был хорошо известный Степану по старым книжкам наган) — находилось прямо за поясом, у третьего — оттопыривался карман, в котором явно читался корпус того же нагана; ну, а четвертый просто держал пистолет в руке, и хотя рука была опущена, а наган смотрел в землю, Степан все равно вздрогнул и непроизвольно покачал головой. Ну и ну! Армия, черт их возьми! Это с кем же, позвольте узнать, они воюют в этой могиле?
Люди в черных куртках были не только бледны, но и суровы. Смотрели они, как это ни трудно вообразить, вдаль; то есть куда-то сквозь Степана, даже сквозь каменные стены… Что, интересно знать, рассчитывали разглядеть? Позабыв про наганы, Степан ощутил неуместный толчок: ему сделалось любопытно…
— Кто они? — едва слышно произнес Феликс.
— Черт их разберет… — откликнулся сквозь зубы Карасев. И тут же вздрогнул:
— А ты откуда взялся?
Феликс слабо пожал плечами.
— Да я никуда не уходил.
— Идиотом меня считаешь? — зло буркнул Степан. — Или слепым? Вон как эти…
— Я никуда не уходил, — повторил Феликс упрямо. — А ты не бесись. И без того проблем хватает! (и Феликс коротко кивнул в адрес вооруженных пришельцев).
Карасев вдруг хихикнул.
— А остальные? — спросил он. — Тоже здесь?
— Где же им быть?
— Ну хорошо! — почти не таясь, громко выговорил Степан. — Вот скажи: ты меня видел? Ну, до того, как начал говорить?
Феликс немного подумал.
— Я еще кое-что видел, — уклончиво и грустно произнес он.
— Может, скажешь, что именно? — запальчиво вскричал товарищ.
Феликс снова впал в неуместную задумчивость.
Но интересный разговор был прерван. Четверо вдруг тревожно осмотрелись, кто-то шевельнул серыми губами, и по воздуху начало порхать неизвестное слово.
— Шамбала… Шамбала… Шамбала… — беседовали мертвые незнакомцы.
Они не поворачивали голов, а смотрели все так же — вдаль; быть может, надеялись разглядеть там, за каменными скользкими стенами, таинственную Шамбалу?
Путники стояли неподвижно. Почти так же неподвижно, как эти, с наганами…
Молчал Феликс; не двигался и не дышал богатырь Редедя; почтительно вытянул руки по швам Кондратий Тимофеевич Паук; и даже бывалый человек Синий Шлёпа стоял, умерив мятежный дух.
Ну, а Бздуна не было. Как видно, кое-что в Маве было все же необратимо; например, необратим был съеденный Бздун… Что ж! Диалектика — как говаривал Паук, покуда был в силах вымолвить хотя бы слово…
…Но первым, как ни странно, очнулся как раз Паук. Прежняя закалка, что и говорить… Плюс — атеизм; плюс — упомянутая диалектика, будь она неладна!..
В общем — очнулся.
Для начала довольно громко кашлянул, а потом объявил (продолжая вытягивать руки по швам):
— Встреча… этих самых… поколений! То, что отцы не доделали… Ээээ?
Неизвестно, расслышали ли люди в кожаных куртках этот призыв доброй воли, но только тот, что до сих пор держал наган нацеленным на землю, медленно поднял руку. Трое же других принялись, по-видимому, в чем-то со страстью убеждать товарища.
— Шамбала? — взволнованно выговорил один — возможно, самый молодой из мертвецов.
— Шамбала! — сурово оборвал юнца товарищ постарше.
— Шамбала… Шамбала… — в смятении откликнулся третий и начал нервно нащупывать в кармане невидимое оружие.
Под сводами склепа вдруг — точно кто-то чиркнул спичкой — разнесся смех.
Смеялся Феликс.
— Не кипятись, — заметил с участием Синий Шлёпа. — Чего уж… Тем более — помирать не больно… Вон на этих посмотри… Давно померли, а как новенькие… В памяти народной! — добавил он какую-то несуразицу.
Феликс затих. Только слезы на глазах указывали на короткий приступ веселья.
— Понял, — спокойно заявил Феликс. — Допер…
— До чего же это? — зло осведомился Степан Карасев. Он продолжал следить глазами за вооруженными незнакомцами. Призраки — не призраки, кто ж их разберет? Они-то, может, и призраки — но вот наганы — вполне настоящие!
— Понял, куда они идут, — устало выговорил Феликс и, не таясь, ткнул пальцем в четверых, одетых в кожаные куртки.
— Скатертью, как говорится, дороженька, — хрипло вставил Редедя, к которому начал возвращаться голос.
— Они идут к нам, — объяснил Феликс. — Мы — к ним, они — к нам. Понятно?
Но ничего понятно не было.
— Я еще там заметил, снаружи. Когда мы двигались… к заветной цели (тут Феликс чему-то усмехнулся). Все, ну абсолютно все, кого мы видели, — Промокашка эта идиотская… армия призраков… — все, короче говоря, шли нам навстречу. Отсюда — туда, то есть к нам! В будущее! В наше будущее!
— В сторону Свалки, — заметил Синий Шлёпа, зевая. — Что верно, то верно…
— Мы — к ним, — твердил Феликс, — а они — к нам! Вот и эти… Идут в какую-то Шамбалу…
— А придут на Свалку, — снова влез Синий Шлёпа. — У нас Великий Поход, и у них Великий Поход, — довольно логично заключил следопыт.
— Ты кое-что забыл, — вымолвил Карасев. — Кое-что важное… Или память отшибло?
— Ничего у меня не отшибло! — махнул рукой Феликс. — Ты, как я понимаю, говоришь про Кепку.
Степа усмехнулся.
— А то! — лениво обронил он.
— Кепка — совсем рядом, — спокойно выговорил Феликс и отчего-то вздохнул. А потом прибавил: — Тут надо хорошенько подумать…
— Ага! — вскричал Карасев. — Подумать! Так я и думал, что надо “подумать”… Делиться ли? Об этом станешь размышлять, дорогой?
Феликс мимолетно улыбнулся.
— Нет, не об этом, — коротко сказал он.
— Ну тогда, — не унимался Карасев, — о том, как с этой Кепкой свалить одному? По-тихому?
— Я же сказал, не об этом, — тихо и серьезно отвечал Феликс.
— Шамбала, — вдохновенно твердили вооруженные призраки. — Шамбала? Шамбала!
Тут четверо удивительных бледных незнакомцев двинулись прямо — как бы это выразиться? — прямо вперед. Иначе говоря — вперед на каменную стену. Они шли, сощурив мертвые глаза и упорно вглядываясь в несуществующую даль. В несколько шагов преодолев короткое расстояние, отделявшее их от каменной преграды, они одновременно, с глухим стуком вдавились лбами в стенку и немедленно точно окостенели, превратились в статуи, в собственные памятники! Так и стали, замерев в своем бестолковом марше, лбом в стену!
— Совсем как мы, — вполголоса выговорил Феликс.
Редедя, который удостоверился, что пришельцы больше не шевелятся и вообще не представляют угрозы, вдруг бойко заголосил:
— Нас стращать без толку! Не из таковских! Не из такого теста слеплены…
— Ты, Редедя, вообще не из теста… — лениво заметил Карасев. — А из этого самого…
— Из пластилина? — вдруг заинтересовался богатырь.
— Да нет… Хотя и мягкий… — откликнулся Степан.
Феликс, не дослушав глупую перепалку, внезапно повернулся к товарищам спиной и зашагал по тоннелю в темную глубину.
— Куда? — рявкнул бдительный Паук.
— А Кепка?! — вскричал, одновременно с ним, Карасев.
— Пусть человек идет, — здраво заметил Синий Шлёпа. — А то хлопот с этой Кепкой… Себе дороже!
— Ну, нет! — бросил сквозь зубы Степан Карасев и в два прыжка настиг беглеца.
Феликс остановился и со странным чувством — любопытства, что ли? — глянул на товарища.
Карасев запыхался.
— Вначале верни Кепку, а потом вали на все четыре стороны.
— Вернуть? — вежливо уточнил Феликс.
— Кепка не твоя, — угрюмо пояснил Степан.
— Да ведь и не твоя тоже.
— Кепка — общая! — провозгласил Карасев не очень уверенно.
— Так возьми! — с улыбкой, которая внезапно начала страшно раздражать окружающих, пригласил Феликс. — Возьми, а потом — делитесь.
Паук, прокашлявшись, веско доложил:
— Кепка — это вам… не какая-нибудь ерунда. А подотчетная вещь.
— Тем более, — угрюмо поддакнул Карасев.
Синий Шлёпа добавил, причем в его словах ясно обозначилась философская нота:
— Все мы перед Богом подотчетны… Ценный инвентарь!
А Редедя с хрустом зевнул и заметил — отчасти безотносительно — что ужинать пора. Уже часа два как пора, так-то…
Феликс перестал улыбаться.
— Берите свою Кепку, — повторил он устало. — А я пойду.
— Да где же Кепка?
— У меня. Разве не видите?
И тут все увидели.
То есть — не то чтобы увидели…
В общем, на голове Феликса (прежде ничем не покрытой) сейчас сидела дурацкая штуковина, вроде тех, какие иногда именуют плевком; тряпичная дрянь, выцветшая и жалкая, которая, конечно же, никак не могла быть Кепкой! Кепкой — подумать только!
— Она меняет облик, — довольно равнодушно пояснил Феликс. — То панамка, то сомбреро, то — кожаная фуражка. Дело не в этом.
— А желания? — нетерпеливо произнес Карасев. — Желания выполняет?
— Думушку заветную? — присовокупил Редедя и вторично зевнул.
— Тут… все дело в козырьке, — уклонился от прямого ответа Феликс. — Насколько я понял…
Он отступил от товарищей своих и — с величайшей осторожностью — снял дрянную кепчонку с головы. Наблюдательный Карасев подметил, что Феликс старается не менять положения Кепки; то есть делает так, чтобы мятый козырек все время смотрел вперед.
“Да это оружие! — внезапно догадался Степан. — Только вот как действует?”
Феликс еще отступил назад, в проем тоннеля; Степан также сделал шаг.
Феликс поднял свободную руку, как бы останавливая товарища.
— Великая Свалка! Великий Поход! — выговорил он с горечью. — А вонь-то какая! И сколько лет! Туманы… облака вони! И ведь конца нет, лезут и лезут… Причем вот удивительно: вся эта смрадная куча, эта могила, именуемая Мав — все это воспроизводится! И Жилец, будь он неладен, и прочая нежить! Самовоспроизводятся! И смердят, смердят!
Феликс замолчал.
Карасев, сделав еще один осторожный шаг, спросил вполголоса.
— Ты Кепку отдашь?
— Отдам, — твердо ответил Феликс. — Только не тебе. Верну Кепку владельцу.
Далее все произошло удивительно быстро.
Отвернувшись от товарищей, вытянул вперед руку, которой сжимал мятую кепчонку, развернулся и запустил ее в глубь тоннеля.
Яркий белый свет залил склеп и четверых путников; а гула уже никто не услышал — могучего, долго не смолкающего гула.
Глава 11. Другой день, другой век
…Так начнем повесть сию.
При потопе трое сыновей Ноя разделили землю: Сим, Хам, Иафет.
Разделили, нда; и пошел, надо думать, каждый в свою сторону… Пошел, начал хозяйничать… Хозяйничать, устраиваться… И достался Восток Симу… Или Хаму? Нет, все-таки Симу… А Хаму — все остальное? Бактрия? Ммм… Короче говоря, земли хватало…
Ах, все не то!
…Сия великая часть… именуемая ныне… в умеренных ее климатах… была искони обитаема, но дикими, во глубину невежества погруженными народами, которые не ознаменовали бытия своего никакими собственными историческими памятниками.
Ну, это как раз ладно — то есть что не ознаменовали. Были бы деяния…
Что, откровенно говоря, тоже не наша забота…
Важно другое. Важна чудесная, в полном смысле слова, вторая попытка! Вековечная, как говорится, мечта… Поскольку — если первый раз чего-то не получается, или получается — но таким образом, что лучше бы и не было ничего — то хорошо попробовать еще раз! Заново, с чистого листа, засучив рукава! И сие не прихоть, не каприз “во глубину невежества погруженного народа”! Сие (а “сие” в переводе с исторического на обыкновенное наречье означает “это”) — сие, повторим, настоятельная необходимость; здравый смысл; ответ на немой вопрос в глазах: доколе?
Тот же Нестор… Сидел, писал; фиксировал. Но (заметим в скобках) едва ли был доволен открывшейся перспективой; общим, так сказать, результатом.
Тоже, пожалуй, грыз карандаш свой, а лучше сказать — перо… Мол, не переписать ли на чистовик сей невразумительный экскурс? Однако, верный исторической правде, оставлял все как есть… Естественно!
А тут — вторая попытка. Или, по-другому говоря, дубль два…
Итак, смотрим.
Чистое поле. Слабое свечение на небе. Это — закат, или, наоборот, восход. В небе кружит птица, высматривая добычу: суслика ли ищет? зазевавшегося хорька?
По полю неторопливо и с достоинством движется пахарь. В его руках необходимый реквизит: краюха ржаного хлеба, кувшин с молоком… То есть нет: в руках мотыга, которой поселянин обрабатывает непокорную землю; комья медленно взвихриваются в кадре… Поселянин утирает крупный пот. В кадре слово: НАЧАЛО.
С неба раздается солидное гудение, а затем закатный небосвод пересекает дымная полоса сверхзвукового самолета.
В нескольких километрах от невозделанного первозданного поля время течет с другой скоростью.
Вторая попытка осуществляется на отдельно взятом участке земли. Этот участок только изнутри кажется обширною пустынею, по которой скитаются бедные остатки народов. А на деле — совсем небольшая территория; следы древнего варварства на ней почти полностью изгладились.
Истребив города и крепости, бесчисленное множество людей, просвирепствовав, как ужасное привидение, варвары исчезли, были погребены в гигантском историческом катаклизме. Отсюда и пустыня; отсюда и вторая попытка.
…Солнце не озаряет сей печальной страны, где беспрестанно царствует глубокая ночь…
Вторая попытка.
Хотя вообще-то заветное число — “три”. Три братца… Три красны-девицы… Три головы у Змея…
Но, будем верить, это — глупые приметы. Тьфу-тьфу, как говорится.