Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2009
Андрей Ильенков. Еще о женЬщинах: Рассказы. — СПб.: “Геликон Плюс”, 2008.
В аннотации к книге сказано, что собранные в ней рассказы решают исследовательские задачи — автор размышляет над тем, кто такие женщины, что им нужно, каков смысл их существования. Элементы научного дискурса присутствуют, но иронически обыгрываются: так, в последнем из рассказов приводится набросок научного доклада “Гендерное позиционирование в школьном учебнике математики для первого класса”. В качестве аргументов или контраргументов приводятся цитаты из сочинений писателей XIX в., есть даже одна ссылка на источник, с указанием страницы (герой, решив повеситься, изучает книгу Л.Н. Скрягина “Морские узлы”). Но, разумеется, это только игра. Квазинаучная позиция автора противоречива. “Я-то сам, наоборот, феминист”, — заявляет он, но из контекста явственна ирония: в рассказах дана именно мужская точка зрения на женщину: желательно, чтобы она мыла полы, стоя спиной к мужчине, дабы не видеть, где у него в это время руки. В конце книги, вроде бы возражая против “мужского шовинизма”, повествователь заявляет: “Жаль, отвлекли меня срочные дела, доклад я не закончил. А то бы дал я бой феминизму! И на конференции, и после нее!” А ранее, в рассказе “Пестрая ленточка, или Дворец беременных” утверждалось: “Многие мужчины считают, что они умнее, сильнее, храбрее, и все подобные сравнительные степени, женщин. Опыт показывает, что все наоборот, но мужчины продолжают считать по-своему, и им не просто нравится, но и жизненно важно так думать. Почему? Да потому что полноценным женщинам безразлично, круче ли они мужчин. Они — необходимы, они — земля. А мужчины соль земли. Но дело в том, что земле совершенно не нужна соль, и всякий огородник это подтвердит”. Феминизм и сексизм все время меняются местами в авторской позиции. Не менее парадоксально уживаются в книге натурализм и мифологизм. Уже в названии книги слово “еще” указывает на существующую традицию повествований о женщинах, а вершинным здесь явился символистский культ Вечной Женственности, Прекрасной Дамы. Второе же слово — “о женьщинах” — напоминает, в силу имитации просторечия, о непристойностях в мужских разговорах на эту тему. Для чего все эти парадоксы? Если натурализм изображает физиологию, а символизм сосредоточен на духовности, то А. Ильенкову важно подчеркнуть целостное двуединство плоти и духа в человеке. Повествователь утверждает, что “гармоничный человек не мыслим без любви”, ему нужна разность “между потенциалами серафической девушки, которая на самом деле лишь подросшая реинкарнация маленькой девочки, и страшной всемогущей женщины, то есть по-нашему, по-фрейдовски, между… дочерью и матерью” — ему нужна жена, которая одновременно и Жена.
И натуралистический, и мифопоэтический полюса в книге утрированы, доведены до гротеска. Так, “грязный реализм”, нарушение эстетических табу свойственны изображению физиологических отправлений: пота, рвоты, испражнений. Все персонажи предаются гомерическому пьянству. Шокирующе физиологично описание абортов (особенно — вневрачебных: “водка с мылом — это посильнее, чем “Девушка и смерть” Горького!”).
Мир, где царит “эстетика безобразного”, пропитан насилием, которое, как и “трэш”, утрируется: например, пятилетнему сыну (“ребеночку”) поручили охранять сумки, пока отец переносит маму через лужу, сынок убежал в кусты, там поймал вора: “Долго бил его, ломал ему руки, сапогами мял бока…”.
Мотивы грязи и насилия гротескно представлены в рассказе “Проблема пола”. Повествователь признается, что не моет пол потому, что желанны для него только женщины с грязными ногами. “Вопрос “Почему ножки должны быть грязными?” ответа не заслуживает. Но я сейчас сытый, пьяный, добрый, так уж и быть”. И далее следует пространное объяснение, с наглядными примерами и описанием опытов по пачканию ног жиром, ваксой, краской, сажей, землей и проч.
Автор восклицает: “Читатель вправе спросить: к чему нагромождение подобных мерзостей?” Ернический ответ: гипертрофия бесстыдства должна пробудить стыд: “…как говорил писатель Сведенцев-Иванов, рассказ должен ударить читателя по душе, как палкой, чтобы читатель чувствовал, какой он скот! Хотя при чем здесь читатель, непонятно, тут уж скорее писатель. Ну да это без разницы, главное — что скот”. Но не только поэтому. Неоднократно повествователь говорит, что лучшая грязь — это земля. Таким образом, актуализируется древнее мифологическое представление о связи женщины с матерью — сырой землей. О беременной героине сказано: “она была как Афродита каменного века, в смысле века каменных джунглей, с большим плодородным животом, мощным тазом, туго налитой грудью, но только с почти детским лицом”. Такая “животная женщина” по-своему сакральна, вызывает жалость и благоговение. Восхваление разумности абортов (“Ин ладно, будь по-вашему, и с возрастом мы прибегнем к мини-абортам, затем займемся политкорректным планированием семьи, когда-нибудь наступит время рожать, но наш исконный и посконный первый аборт нам отдай! Это святое…”) от противного доказывает их ненужность, а героя мучает чувство вины за то, что он пригрозил ушедшей от него жене наказанием “через детей”. Итак, “эстетика низа”, раблезианское изобилие грязи служат утверждению святости материнства.
Совершенно явственно в книге и присутствие символистского культа Вечной Женственности. По логике рождественской истории строится рассказ “Палочка чудесной крови”, правда, автор оговаривается, что действие происходит не в канун рождества, а просто под Новый год, потому и в роли чудесного спасителя выступает весьма пьющий студент Смычков. Прекрасна Лариса, героиня этого рассказа: “Глаза ее вспыхнули неземным светом, а тяжелые круглые украшения всех женщин чарующе качнулись перед носом Смычкова”.
Вместе с тем рыцарский культ Прекрасной Дамы постоянно снижается. Петров, герой рассказа “Пепельница”, уверяет, что половину болезней можно вылечить одной жалостью, но из жалости он становится распутником. Он может двенадцать часов простоять под окном любимой, но помогают ему в этом пиво и журнал “Урал”, благо, рядом Основинский парк, можно в кусты сбегать. Прекрасная Дама, по существу, уравнивается с Акулькой — акулкой — куклой-матрешкой, которая “ест или рожает, это с какого конца взяться за дело”. Лена благополучно родит тройню, трех девочек, реализовав идею матрешки. Итак, А. Ильенков утрирует оба полюса (и натуралистический, и мифопоэтический), выворачивает их наизнанку, в результате полюса парадоксально сходятся: последняя кукла в матрешке бесплодна и тождественна мужчине, не желающему иметь детей.
Жанровой структурой, позволяющей слить высокое и низкое, профанное и сакральное, является анекдот, “невероятное реальное происшествие” (Е. Курганов), наследник мифа и символа. В книге А. Ильенкова рассказано много анекдотов: о новых русских, о теще, о незадачливой старушке, о пьяницах и т.д. Особое место занимают макаберные анекдоты студентов-медиков. Анекдот, будучи экспрессивным парадоксом, отвечает логике художественного мира в книге, где идея утверждается путем доведения до абсурда. По мнению Е. Курганова, “анекдот… подключается к коммуникативному акту тогда, когда все остальные средства оказываются уже исчерпанными, и зачастую он должен не столько убедить, сколько переубедить”. Герой А. Ильенкова отмечает свою “коммуникативную катастрофу”, он “неоднократно бывал коммуникативно унижен”. Иронически остраняются в книге самые различные дискурсы: научный, феминистский, фрейдистский, литературно-критический. “чернушный”, пафосно-учительный, идеологизированный, советский. Признается исчерпанность прежних литературных стилей: с большей или меньшей полемичностью упоминаются Л. Толстой, Лесков, Горький, Чехов, Троепольский. Автор явно пытается вырваться из литературного канона, и в этом ему помогает анекдот, рассказанный в стиле байки, не претендующей вроде бы ни на что серьезное. Сказовое повествование в книге изобилует просторечиями и ненормативной лексикой, разговорные конструкции, словечки “короче”, “типа”, обращения к читателю создают атмосферу непринужденной беседы, балагурства. Не абсурдные ситуации, а именно речевой уровень текста создает комический эффект. Парадоксальное сближение высокого и низкого в рассказах нередко достигается за счет каламбура: в слове “культурология”, например, состыкованы “культ” и “урология”.
Рельефность речевого уровня концентрирует внимание читателя не на фабулах (порой весьма занимательных), а на образе самого повествователя. Конечно, на первом плане в книге не “женьщины”, а сам герой. По житейским меркам, истории в рассказах, особенно — в центральном, “Пестрая ленточка, или Дворец беременных”, весьма драматичны. Герой отвергнут, оставлен, он одинок, предается пьянству, кончает самоубийством. Завершает этот большой рассказ цитата из повести М. Горького “Жизнь ненужного человека”. Герой находит способ изжить травму — он предается клоунаде (перед аннотацией в книге помещена фотография автора в огненно-рыжем парике с рожками). Оставшись один, он разыгрывает сценки: “горюющий русский мужик” под “Русские картинки” группы “Ариэль” и “Кому на Руси жить хорошо” Некрасова, затем разворачивается фарс “злая Бастинда”: “ем кишки и кровь я пью” — кровь же пришлось добывать из замороженной курицы. Утром, в Прощеное воскресенье, инсценировался рассказ Аверченко “Широкая масленица”, в Чистый понедельник — изгнание Масленицы, а вечером — молитвы кающегося грешника. Каждый раз герой переодевается, обставляет декорации, надевает соответствующую речевую маску.
Играя роли, повествователь ведет диалоги с самим собой, точнее, он расщепляется на автора, лирического героя и персонажа (Петров, Сидоров, Сведенцев-Иванов тоже ипостаси автора). Так, в начале рассказа “Пестрая ленточка” “он” (герой) бродил по комнате и слушал… — “Но не пластинки, как тут успел всунуться со своими советами пьяный соавтор Ильенков, вот так мы и пишем вдвоем, как братья Ильф и Петров…” Герой размышляет о причинах жизненной неудачи, а автор замечает: “Так страдал юный лирический герой. Вследствие своего ослоумия… Но он был очень глуп в те годы. Справедливости ради следует сказать, что он и в эти годы был бы столь же глуп, если бы сохранился”. Игра терминами субъектной организации обнажает их условность, давая понять, что герой — это сам автор. Читатель узнает анекдотичные истории из жизни молодых литераторов, связанных с редакцией журнала “Урал”. Временная дистанция окрашивает легким романтическим колоритом пору юности, с ее бесшабашностью, студенческой удалью, артистизмом, легкостью общения, антидогматизмом. Смешная книга по-своему полна ностальгии, как говорят герои: “Так грустно… Хуже юмора”, преобладает ирония, но не трагическая и не саркастическая, а лирическая, даже нежная.
Автор играет парадоксальностью, постоянно нарушает границу между приличным и неприличным, трогательным и скабрезным, литературной выдумкой и жизненной достоверностью. Текст, как занимательная беседа, творится в зоне непосредственного контакта — как с живыми героями-писателями, так и с читателем. Авторский “перформанс” наглядно демонстрирует превращение житейского анекдота в литературный миф, в обоих значениях этого слова: сказание (предание) о происхождении нынешней уральской литературы и вымысел (байка) о литераторах. Ну, и конечно — о женщинах.
Нина БАРКОВСКАЯ
Апология глупых улиток