Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2009
Елена Байдосова — родилась в 1964 г. в г. Свердловске. Закончила Свердловский государственный медицинский институт, работает врачом. Пишет стихи, занимается поэтическим переводом.
Голем
И было. Снегопады шли лавиной
из прошлого. В машинах седоки
друг к другу жались, чуя исполина,
глядящего на них из-под руки.
Он площади любил, жилец окраин.
Он заходил в кофейню № 7
и оставался там, неузнаваем
среди клиентов: с этим или с тем.
От близорукости в расплывчатые лица
взор погружая, предлагал свой взор.
О, вечный выбор: слиться — отстраниться
и, выбирая, чувствовать укор.
Платили, собирались, выходили…
Перчатки, деньги, поднят воротник…
И мелочь всю вот этих “жили-были”
он заносил в один большой дневник.
***
Мелькает снег, снует иглой в неровном свете
цивилизации на стыке двух столетий.
Огромным снегом переполнены мгновенья.
Морозный воздух проникает в средостенье.
Никто не внемлет — приоткрылись антресоли
такой бездонной темноты, что, поневоле
остановившись, ход столетий наблюдаешь,
как будто ждешь кого-то, что-то вспоминаешь.
Белым-бело — постель и стол — так, понемногу…
для той печали, что берем с собой в дорогу.
Безмерность космоса: и ангелы, и черти,
и красота, взаймы берущая у смерти.
***
В. Охотниковой
Размеренная жизнь, где очень много жизни:
мещанское житье, китайская душа.
Пусть Мережковский — друг своей больной отчизны —
всем предлагает пить из русского ковша.
А люди в городах употребляют суши.
Им весело варить в кастрюльках бурый рис.
Хоть кто-нибудь придет, и я готовлю ужин,
и жарятся морковь, кунжут и барбарис.
И день за днем идут, как воины, с востока.
И каждый — знаю я — в меня одну влюблен.
Я отдаю им все, как это ни жестоко,
затем, чтобы забыть, как забывают сон.
В нем остроносый нут, сокровища Урала,
и Мережковский жив: не только “быт”, но “быть”.
А жизни впереди не много и не мало,
а ровно, чтоб вернуть, как раз, чтобы забыть.
***
Здесь раньше продавали чай
и кофе, были сигареты,
бутылок ряд с любого цвета
напитком, градусом согретым…
И невзначай
сюда вошедший человек,
жалея бедную картину,
брал что-то из глубин витрины,
скользя рассеянно по винам,
роняя чек.
Припоминая цену водки,
здесь нынче наблюдаешь дно
с морской звездой в лучах коротких
и рыб, с тобой глядящих кротко
в стекло одно.
Аквариумные жильцы,
цивилизации объятья…
В соседстве с денежною ратью
чужих времен скупые братья
и образцы.
***
В уступах этих стен (как память насекомых
легла в узор крыла) — вся память этих стен
заложницей камней… И множество искомых
обозначаются… И все отдай взамен…
И приостановись над сплетнями столетий,
где, словно бабочка, в единстве половин
твой город памяти вне времени и смерти —
ты видишь? — крыльев двух узоры свел в один.
А в раковинах стен смешались разговоры
всех безотложных дней между собой из всех
времен, и чья-то жизнь — ты слышишь? — перебором
каких-то новых слов свидетельствует сверх.
И попадаешь в такт ее местоимений,
и тянет город твой заплечный, как рюкзак,
всей тягой крыльев, стен… Отяжелевший гений,
в чью каменную рябь врывается твой шаг.
***
Из года в год зима. И прошлое ветшает.
Моя периферия. Северная лень.
Есть Иерусалим, там снег залетный тает
на жарких куполах, как только встанет день.
Былое: век деревьев, мука увяданья,
мучнистая роса на листьях. Мертвый сад.
Как удержаться там? Словно еврей в изгнаньи
перебирает жизнь на иудейский лад.
Что может быть желанней прошлого в квартире,
где стулья и кровать как перечень, а быт —
лишь перепись? В опрятном инвентарном мире
событиям — тетрадь, дверям — сургучный щит.
С походной правотою обольщаясь далью,
тоскуя по эпохам, обживая их,
я на своих друзей смотрю с такой печалью,
как будто никого на свете нет в живых.
***
Е.Т.
Вам нравится искать повсюду паттерн смерти.
Что ж, повестей у жизни скорбных не отнять.
Я словно счет держу в штампованном конверте,
но не хочу найти то, что и так, поверьте,
со мною — словно дня и ночи благодать.
Мне кошки торжество, вскочившей на кровать,
понятнее, хоть с ней
жизнь и того страшней.
Я знаю жизнь — испуг, как утро или детство.
Я знаю, жизнь сама с собою сводит счет.
Но словно бы люблю упрямое соседство
невольной пустоты среди ее щедрот,
но пустоты иной, чем девичье кокетство,
таких, как паттерн, слов, чем множество пустот,
хоть страшно мне спешить
домой, и страшно жить.
Но страшен не итог, и не о том признанье,
а страшно, что при жизни жизнь роняет цвет,
теряя плоть свою, как дым от сигарет
или как лед в стакане, как воспоминанья.
Я в каждой встрече жду законного прощанья.
Друзья — из-за стола, на кухнях гасят свет,
взмахнувшая рука —
ну, всем пока, пока.
Пока. Но не прощай. Здесь каждый зверь мне дорог,
и солидарен мне любой из новых дней,
и млечный ранний свет, и молоко, и творог,
и нет среди дорог грядущего верней.
Кошачьих песен злость и мужество когтей.
Я собираю все, я доверяю сборам
в поход за славой лет,
покуда хватит бед.