Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2009
Вся красота мира
Алена вышла из школы и сразу вспомнила, как пахнет улица, как выглядят собаки и осенние деревья. Сегодня она получила четверки, поэтому могла мечтать сколько душе угодно. Сначала она представила себя дрессировщицей в цирке — среди львов и горящих обручей. Львы были как новенькие, блестящие, и сама Алена увидела себя в блестящем платье, обязательно с голыми плечами. Потом она вдруг решила, что будет лучше поэтом и напишет много печальных стихов. Она решила пойти в какой-нибудь кружок и там научиться писать хорошо.
Возле своего подъезда Алена встретила маленькую Натку Смирнову, которая всегда просила велосипед, а сегодня даже не поздоровалась.
— Тебе что — тоже аппендицит вырезали?! — поставила ее на место Алена.
— Не-ет.
— Зуб вырвали? — уже серьезно спросила Алена. — Нет? А что?
— У мамы из кольца камень выпал — рубин, — картаво ответила Натка, показав сжатый кулак.
— Дай посмотреть!
Натка отвернулась. Алена поняла, что дело серьезное.
— Я тебе показывала на пузе шов? Показывала!
Довод был убедительный, и Натка разжала кулак — на потной ладошке таинственно сверкал продолговатый малиновый камень, от которого в разные стороны шли лучи, как мысли камня.
Алена перебирала варианты обмена: жвачка, полшоколадки, мамин пустой кувшинчик из-под розового масла. Но Натка не соглашалась. Тогда Алена наклонилась к ней и прошептала:
— А волшебную палочку хочешь?
— Настоящую?
— Настоящую.
— Хочу.
Алена побежала домой, схватила новую авторучку отца, в которой плавала японская красавица в купальнике, и вручила ее Натке. Строго-настрого наказала:
— Никому не говори, а то волшебство кончится!
И с камешком в кулаке помчалась к себе. Пока она переодевалась, вылез хомячок и понюхал ей одну ногу, потом вторую, но она даже не заметила его. Приложив камень к пальцу, Алена мечтала уже о кольце с рубином. Она понимала, что этим затмит в классе всех сразу.
Алена стала поминутно бегать в туалет, чтобы там смотреть на камень. Мама забеспокоилась:
— Детка, у тебя что — живот болит?
— Да, немного.
— Ничего себе — немного, так часто бегаешь! Вечно ты всех кошек и собак облизываешь на улице, сколько раз говорить…
Мама отварила рис, и Алене пришлось выпить отвар. Она легла в постель, но еще долго не засыпала, а представляла себя принцессой, у которой уже несколько рубинов.
Утром она быстро оделась, спрятала рубин в карман фартука и пошла в школу.
На клумбе возле подъезда вывелось новое поколение бабочек-крапивниц, так называемых огневок; они были яркие, с целыми крыльями, а старые бабочки с расхристанными крыльями и выцветшими крапинками враз куда-то исчезли. Но Алена не обратила на это внимания.
Бездомный сиамский котенок, любимец двора, зачем-то забрался на самый высокий ясень, где и дрожал сейчас на тонкой веточке, с которой мог вот-вот сорваться. Он боялся сделать лишнее движение и пронзительно мяукал в надежде на помощь друзей. Но Алена лишь мысленно обозвала его дураком.
В сквере на кормушке сидела сердитая голодная белка. Увидев девочку, она встала на задние лапы и поджала передние, выпрашивая что-нибудь для себя. Но Алене было не до белки.
Деревья сбрасывали шуршащие желтые листья, и только анютины глазки на клумбах продолжали делать свое великое дело: вдыхали углекислый газ и выдыхали кислород. Алена вдохнула этот кислород и выдохнула углекислый газ, анютины глазки тотчас подхватили его. Вот так воздух ходил взад-вперед, но Алена даже не думала об этом.
Птицы летели с тополей к дальнему полю, а мальчик лет пяти-шести в синем комбинезоне кричал им вслед:
— Куда вы?
— Кар-р, кар-р!
— Куда? Куда? — не понял мальчик их ответа, и у него было несчастное лицо человека, с которым не хотят разговаривать.
Но Алена не поднимала голову кверху, к птицам, и не опускала ее книзу — к мальчику. И совсем не потому, что училась во втором классе, а он еще не ходил в школу… Она как бы лишилась слуха.
Две старушки с березовыми вениками вышли из подъезда и свернули в переулок, где баня, рассуждая о негодности современных ванн: после бани хорошо, как на праздник какой сходишь!.. Но Алена совершенно не интересовалась сегодня старушками.
Девушка в модной пилотке шла ей навстречу в облаке духов, как в отдельном, красиво пахнущем мире, отгороженная этим облаком от всех остальных людей и в то же время одаривая этих остальных своими духами. Но Аленин нос сегодня не улавливал никакие запахи.
Магазин “Юный техник” маляры перекрашивали в голубой цвет, оставив белые кирпичи фигурной кладки нетронутыми, — здание получилось совершенно новым, улица преобразилась, но Алена словно не видела этого преображения.
Дворники зажгли костер из листьев и щепок, прозрачный дым искривил пространство вокруг, как изображение в телевизоре, но Алена сегодня не играла мысленно в сравнения, как раньше.
Наконец, третьеклассник из углового дома, который всегда поджидал Алену в это время на своем двухколесном велосипеде и дразнил, сегодня на большой скорости выехал на берег канала и без рук сделал крутой поворот по самому краю. Еще пять сантиметров — и он бы свалился в воду! Но Алена не оценила его подвига.
Она держала правую руку в кармане и ощущала продолговатое тельце камня, воображая себя принцессой с кольцом, а в кольце — малиновый рубин. Алена представила, что вся школа смотрит на ее руку: старшеклассницы просят примерить, а малыши-первоклашки просто трогают камешек. От зависти.
Алена крутила камешек так старательно, что давно натерла мозоль на пальце, но не почувствовала боли.
Тут к ней подошел Петя Канищев и спросил:
— Ты что, есть хочешь?
— Нет, а что? — удивилась она.
— У тебя такое лицо!
— Какое?
— Как у дракона, который… который всех сожрать готов!
История одной депрессии
Все открылось внезапно, выяснилось, почему я нарожала много детей, почему завела много друзей, написала сотни рассказов, еще больше — картин… Врач сказал, что я всегда была склонна к депрессиям, у меня маниакально-депрессивный тип личности. Интуитивно я, видимо, находила, чем отвлечься, в чем укрыться, где забыться. Профессор Н. умолял меня выйти к его студентам:
— Вы же классический представитель, типичный! Я впервые это встретил… Где мне еще взять! Надо же учить на чем-то врачей, милейшая Нина Викторовна, я вас прошу!
Но я, оглушенная успокаивающими препаратами, не пошла (все время хотела спать).
Да нет, не была я такая всегда! Другая совсем… Куплю этих дешевых яблок сумку, обрезанных, обязательно во дворе всю малышню угощаю. Они и сейчас встречают меня с рынка, здороваются: “Здрасьте, теть Нин!” И ждут, заглядывают в сумку, а я иду мимо, не останавливаясь, и думаю: “Еще не известно, кто из вас вырастет, может, алкоголики, буду я еще вас угощать!” (Мудрая Марина Абашева мне на этот рассказ так возразила: “А разве настоящий момент ничего не стоит? Какими они вырастут — да, неизвестно, но твоя любовь к детям в этот миг — она тоже дорогого стоит”.)
Навестил друг Ю. Он сказал: “подумаешь, депрессия! Это в некотором смысле даже высокое состояние души. А вот у меня после трепанации черепа было скорбное бесчувствие — это куда хуже! А депрессия — это же прямо счастье по сравнению с бесчувствием…”
Не у одной меня депрессия. Пришел Миша, муж моей лучшей подруги. Говорит: “Не хочу жить. Решил повеситься. Потерял себя…” Он сокращен из угольного института много лет назад. Не нужны стране сейчас ученые. Работает сторожем. Страна не слышит его тихий крик: “Не хочу быть сторожем”.
А школу закончил с серебряной медалью, вуз — с красным дипломом. И внешне — похож на диктора НТВ Михаила Осокина, хоть сейчас на телевидение! Я говорю:
— Подумай, как много потеряет Пермь чиcто внешне — ты украшаешь улицы города, когда по ним проходишь (и еще подобную же чушь несу — я ж думала, что он, как и я, сие говорит, чтоб себя убедить в том, что надо жить).
Открыли окно палаты. Иногда вдруг наносит медом. Лето! И в такие минуты снова хочется жить.
Голод, мол, хорошо лечит эти состояния. Десять дней без пищи, и очень помогает! Но из-за анемии я не могу голодать более дня — сразу тошнит, еще хуже…
Раньше я совершенно не понимала “Гамлета” в том месте, где “распалась связь времен”. Голову ломала, но нет — никак… Где она распалась-то? Вот было вчера, я его отлично помню, есть сегодня, сейчас, будет и завтра — к нему уже все готово.
А теперь не то что понимаю — каждой клеточкой чувствую! Распалась связь, точно. Зачем было вчера? Всё это никому не нужно. И завтра будет унылым, оно мне не подходит. Ничего и не нужно, а только умереть, да-да, лежать там спокойно. Но душа куда пойдет? Страшно подумать.
Говорю батюшке на исповеди: “Младших дочерей надо еще поднимать, а я в унынии, все время жить не хочу”. — “А как же люди, у которых нет никого? К нам приходят даже такие, которые в Новый год чокаются в зеркале со своим отражением — бокалом шампанского… Как же вы не цените свою нужность!”
С утра голуби устроили на нашем подоконнике битву за самку. Два самца и голубка втроем громко так ворковали, как по громкоговорителю! Во как могут — сила голоса есть, я даже не знала, что такая сила… Потом один самец, более блестящий (отливает перо), столкнул самку, чтоб не мешала биться. И тут такое началось! Настоящая драка. Сразу же прилетели три воробья, сели с краю посмотреть. “Ребята, все сюда — бесплатно тут дают зрелища!” Так римляне смотрели на гладиаторские бои, наверное. А я думаю: у животных никогда не бывает депрессии, хорошо им.
Врач меня утешает: многие творческие личности именно такого склада, так что не вы первая, не вы последняя. Регулярно можно подлечиваться в психосоматике. “Дорогу вы уже знаете”.
Прочла у Саши Соколова, что он вылечился от депрессии оригинальным образом — пошел в морг работать. Сразу помогло! Но я не смогу туда устроиться — нынче это высокооплачиваемая работа; не пробиться.
Дочь заставила меня обсуждать с нею “Три товарища” Ремарка (она его сейчас читает). Мол, как не стыдно лежать в тоске, когда ты не воевала, крови не проливала, смерти в глаза не смотрела.
— Агния, какая ты умница! Ты права… не буду я…
Но уже через час проклятая тоска охватила меня. Словно какая-то чернота изнутри меня выпирает — на сантиметр из тела торчит. И хочется вены резать, чтобы не торчала эта чернота на один сантиметр из меня.
Муж пришел с томиком Соловьева. “Лучше быть несчастным Сократом, чем счастливой свиньей”. И еще: “Лучше быть больным человеком, чем здоровой скотиной”. Верно! Утешил. Спасибо… Но прошел час — все то же. Тоска сжала меня всю в точку, не растянуть конечности. Лежу носом в стену.
Моя дочь Софья работает в детсаду. Она пришла меня навестить и говорит: “На работе одна молодая нянечка не хочет жить. Зарплату уже полгода не выдают. А потребности какие были: косметику купить, платье новое. Нужно ведь искать жениха, нравиться как-то кому-то”. Я сразу: “Спасай её, Сонечка, сюда присылай — в психосоматику! Молодых надо спасать! (Это я уже пятьдесят лет прожила, а ей-то, юной девушке, пожить бы еще.) Возьми дома картины мои, подари ей”. — “Ей не надо картин”.
Таня О. научила меня очередному средству. Нужно думать, что это состояние ПРОХОДИТ! (Кажется, так лечился Соломон, носивший кольцо с надписью: “Все проходит, пройдет и это”. У него что — тоже была депрессия?) Буду стараться жить с этими надеждами — спасаться. Господи, помоги, дай мне силы, своих-то нету!
Ходила я на какое-то сложное исследование мозга. Много лампочек. И то загораются две слева, то две справа, то в центре, после одна правая и одна левая. И так около ста комбинаций. А ты лежишь с закрытыми глазами. Прибор записывает импульсы. Когда врач на меня посмотрела потом с ужасом, я поняла: плохи мои дела.
— Как вы прожили жизнь, кем работаете?
— Пишу рассказы.
— Фантастические?
— Нет. Про нашу жизнь.
— Вот молодец! Нашли куда это применить.
— Это — значит что?
— Ну, вы же реагируете на КАЖДОЕ изменение. У меня таких еще не было. Обычно люди уже после третьего изменения света начинают реагировать через одно, потом через два, наконец — вообще не обращают внимания, отключаются. А вы… ваш мозг так до конца и реагировал на все. Износ какой идет нервной системы, мозга… Но если вы пошли в писатели, то это хорошо: отреагировали — сбросили в творчество, отреагировали — в творчество.
— Ну, я так уж не говорю — творчество. Работа.
— Значит, работайте — счастливо!
По ТВ видела кусок передачи о Набокове. Он якобы говорил: “Я всё время был счастлив”. Вот умница! Я не очень люблю его прозу, холодноватая. Но в жизни был счастлив. И говорил об этом, чтоб знали. И правильно делал. Когда знаешь, что другие могут быть счастливы всё время, то хочется у них учиться.
Выписалась из больницы. Кругом словно какая-то тень жизни. ВСЕ РАЗБАВЛЕНО. И каждую секунду ощущение, что это не нужно никому. Все не нужно. Навсегда не нужно. Но я умом понимаю, что нужно. Всем и все. Небо, Бог, жизнь — не мое дело решать, кому нужно. И я решаю бороться со своей болезнью далее. Не сдаваться. Не слечь…
Звонил Сережа А. В конце разговора сказал: “Тысяча поцелуев”. И тут же поправился: “Нет, миллион”. И на миг мне стало легче: у меня есть друзья, дети, муж, Бог. Надо держаться.
Научили меня хорошему способу излечиться: пить зверобой. Помогает! Ура! Только голова от него болит, но это легче терпеть, чем депрессию. Честно.
Увы, через неделю зверобой уже перестал действовать. Снова то же — тоска, которая не имеет причины. То есть причины есть, конечно: с потолка льет, но и раньше было не лучше (била меня соседка, потом — приемная дочь, однако я не впадала в депрессию, не мечтала о смерти).
У Бога большое ухо! Пришла в голову новая методика выживания: с утра благодарить Господа за то, что дал мне все (руки-ноги, семью, работу, то есть все, что у других есть). Встаю в тоске, но сразу горячо начинаю: “Благодарю Тебя!” И легче. Сто раз в день твержу “Благодарю Тебя!” И живу.
У подруги во время Крестного хода исцелилась спина! Она мучилась, и ничего не помогало (лечилась девять лет). А тут помолилась, и помогло…
Если бы мне пойти с Kpecтным ходом, молиться об исцелении депрессии? Каждый год собираюсь, созваниваюсь с друзьями, но… не иду. С моим плоскостопием я по городу-то хожу с болью в ногах (а приходится ходить всюду пешком, так как нет денег на проезд)…
Но нашла новый способ лечения: огурцы! Один день были только они — ела, и депрессия пошла на убыль. Стала покупать специально свежие огурцы и в большом количестве их поглощать. Но через неделю и это перестало помогать.
Приехала подруга, с которой много лет не виделись. Она сказала:
— Слово “желчный” не зря появилось. “Желчный человек” — мрачный, депрессивный. Русский язык ничего зря не закрепляет. Желчь нужно гнать! Выгонять. Желчный пузырь чистить. Ты ведь желтуху перенесла, у тебя не может быть благополучно с этим, давай народными средствами лечись.
Значит, так, после ужина через два часа выпить смесь: сок одного лимона и столько же оливкового масла. На правый бок, и баиньки! Стала я лечить желчный пузырь, гнать из него всё лишнее. Тошнит немного, но глубоко подышу и засыпаю. За год выпила я два литра оливкового масла. И не ложилась в психосоматику. Но однажды все-таки не выдержала и побежала туда. Но не было мест. Я через три дня снова пришла. Снова нет мест. А тут мы получили какой-то гонорар, купили еды, красок, санлайт (я пишу картины пальцами, отмывать трудно). Расписала я бутылку, мою руки — санлайт дал гроздь мелких радужных пузырей. Захотелось жить! Сильно! И, помня эту минуту, я месяц держалась без депрессии…
Моя старшая дочь Софья учится заочно в пeде. Им задали по психологии измерить самооценку кого-либо. У меня оказалась ниже некуда! Ну, может, в этом все дело?
Куда б ни пришла: на вечер поэзии в “Юрятин”, на вечеринку или выступать перед читателями, всюду слышу: “Почему глаза такие груcтные?” А раньше такого не говорили. Значит, раньше я такою не была.
Новая панацея: витамины “Компливит”. Если по две-три в день поглощать, то жить можно. И без большой печали. Но через месяц снова все по-старому…
Выпила чай с леспефланом (врач посоветовал от воспаления почек). И что-то не то, вкус новый. Неужели я без очков не тот флакон из холодильника вынула? Надеваю очки. Да! Вместо леспефлана я нaлила в стакан… две ложки черемичной воды (кот был блохастый одно время — купили для выведения).
— Даша, что делать — я выпила две ложки черемичной воды?
— Мама, ничего не будет — это же просто дикий чеснок.
Не только ничего не было, но даже было хорошо (не чувствовала тоски). И вообще подъем (написала тридцать картин, полрассказа). На другой день я сознательно налила в чай этой черемичной водицы. Да побольше, побольше! И через час начала умирать от отравления. Рвота, диспепсия, сознание спутанное… Дети возились со мною до вечера — с трудом промыли, откачали. Теперь в семье поговорка: “Осталось только черемичной воды выпить” (когда кто-то жалуется на грусть).
Муж сказал: бегать надо по утрам и обливаться холодной водой. Все как рукой снимет. И вот стала я бегать, обливаться. Помогает! Но через две недели уже все по-старому. Ничего мне не нужно, все напрасно было, и жить не стоит… А если сочетать всё сразу? Бегать, есть огурцы, промывать желчный пузырь, есть поливитамины, всюду развесить цитаты из Соловьева. Жить некогда будет, если столько всего использовать.
А как же периоды маниакальности? О, они тоже бывают, только как-то незаметно промелькивают. Я лишь по оставшимся стихам их могу восстановить в памяти (стихи словно кто-то диктует в такие периоды, в то время как в период депрессии я сознательно стремлюсь горечь перевести в стихи и осмыслить как нечто полезное, нужное).
Пример маниакального периода:
Все свежее дыхание
(от валидола),
все слабее воззвание
как его… пола.
Ах, в такие минуты
как рисуется, пишется!
Плохо слышится,
но сладко дышится.
Все как будто качается,
на виске что-то белое…
Бабье лето кончается —
ничего не поделаешь.
Старая истина: не предаст только работа. Но и человек до последнего, видно, не предает свою работу. Когда мы пишем (с мужем-соавтором), я никакой депрессии не чувствую. Но вот встали из-за стола, и в ту же секунду чернота покрывает все вокруг словно… Правда, перед писанием я пью крепкий чай, почти чифирь. Если в течение дня я что-то слышу интересное и это можно вставить в рассказ, снова на час-два депрессия отступает. “Сладьба”, говорит девочка трех лет, и мне слышится в этом “сладится”. И я записываю на всякий случай, и нет тоски два часа…
Мне свидетельствует рассказ Ильи С. Он ездил лет десять назад в Ленинград. Одну лекцию у них читала Лидия Яковлевна Гинзбург. Кажется, по поэзии. У моего друга возникли вопросы, и он после окончания пары подошел к Л.Я. Стал спрашивать. Не обращая на него внимания, она вьшла из аудитории. А лаборантка объяснила: “Она не общается уже, не может понимать собеседника, адекватно ответить”. А читать блестящую лекцию может? Да, может. Старые профессиональные навыки не предают…
У меня несколько близких подруг имеют психологическое образование. Первая из них говорит: мол, надо сны анализировать, разобраться со своими проблемами.
Сны анализировать? Видела во сне, что я мужчина-художник. И рисую ангелов. А время-то еще будто бы старое, застойное. И вот меня за ангелов сажают в тюрьму. Там yголовники притеснять меня начали, а я им говорю:
— Я — такой же человек, как и вы! Ничем не хуже, но и не лучше.
Ума не хватает что-то тут проанализировать, чем-то помочь себе. Я в мужском образе? Тут что-то от моей роли в семье: все сама приколачиваю, ремонтирую (муж на трех работах).
***
Дочери мне запретили произносить слово “депрессия”… А то, мол, я их травмирую, программирую на будущее. Теперь по телефону отвечаю так (если зовут куда-то): да я не могу — у меня это, на букву “д”…”
Иногда я разные трудности умею себе так объяснить, что якобы они нужны. Бедность, например. Она нужна. Пока я ее терплю, конец света отодвигается. Ведь конец света придет, когда все в мире будут жить в материальном плане хорошо. Все будут богаты… А пока я терплю свою бедность, конец света отодвигается.
И вот на одной вечеринке друг-философ говорит:
— Пока ты борешься с бедой, ты жива. Ты на грани жизни и смерти, но ты человек. А в спокойной жизни ты кто? Мертвец. Так считал Мамардашвили. Мерабище!
Я радуюсь: наконец-то и депрессию я могу объяснить как полезную вещь! Всё нормально, я в беде, значит, я жива. И вдруг друг продолжил:
— Зачем ты согласилась взять за книгу две тысячи рублей? Труд должен быть оплачен достойно. Не позволяй себя унижать.
Но если я получу много денег, все будет благополучно, значит, по Мерабу, я буду мертва? Друг мой противоречит сам себе.
Миша, который приходил и говорил, что хочет повеситься, лег в психосоматику. Уже третий год подряд — весной — он ложится туда. И обычно я его навещаю, успокаиваю, ношу картины — для подapков врачам (там любят мои вещи). В этот раз я не хожу к нему — сама в такой… этой… на букву “д”… Один раз позвонила и спросила: “Картины нужны?” — “Нет, сама подаришь, когда будешь здесь…” Ответ меня несколько насторожил, но… свои проблемы всё заслонили.
Читала про Рильке. Он ценил “Россию и женщину”. А я живу в России, и я — женщина. Значит, не надо впадать в “д”. А надо держаться.
Вторая подруга-психолог подсказала:
— Ты этот холм (депрессию) никогда не разгребешь. Ты его обходи! Запомни это. Сосредоточь внимание на другом холме (работа, дети, друзья). Каждую минуту отвлекайся, а не думай: “Ой, у меня депрессия, депрессия”.
И я неделю жила по ее советам, отвлекалась. А потом опять накатило.
В этот день у нас порвалась гигантская фиалка.
Была такая суперфиалка у меня на окне. Огромные алые цветы у нее. И вот она так старалась цвести, рвалась вширь, что один лепесток в середине стал прозрачный, как марля, а другой лепесток лопнул, образовалась дырка. Я вышла к девочкам и показала:
— Фиалка порвалась! Она изо всех сил хотела цвести сильнее, стать еще огромнее… Милая, милая фиалочка.
И тут позвонили: повесился Миша! Не выдержал, рвался цвести изо всех сил, писал новый курс по культуре речи, хотел стать нужным, но… не выдержал…
Короткие, как его жизнь, цветы маргаритки положила я ему в гроб. Моя подруга (вдова) прочла мне его предсмертную записку. Там три раза: “Жизнь прекрасна (зачеркнуты эти слова), но пусть она идет без меня”. “Мир прекрасен (зачеркнуты эти слова), но дальше все пусть будет без меня”. “Пушкинский праздник был прекрасен (зачеркнуто), но…”
Подруга после похорон мужа лежала в больнице. А потом я ночевала у нее, ибо в этой квартире ей страшно. В эти дни я поклялась себе, что ни дня больше не отдам тоске, а все работе и близким!
На кладбище была странная встреча. Один из могильщиков оказался… аспирантом отца подруги (профессора). Он сказал: “Доцентам так мало платят”. И ушел, значит, в могильщики! Как различны запросы! Миша все бы отдал, чтоб быть доцентом, но у него и этого не оказалось. И он повесился из-за того, что не нужен. А доцент, имея все, ушел в могильщики.
Подруга отстаивает свое право на вечное отчаяние (больница ей не помогла). “Были люди, не глупее нас… Слуцкий, например, так и не оправился после смерти жены — в больнице лежал всю оставшуюся жизнь”. Да, Слуцкий выбрал больницу, а тысячи других людей не выбрали… Они стали жить дальше. Почему нужно брать пример со Слуцкого? (А про себя думаю: сколько горя-то близким, а я ведь совсем об этом не думала, когда мечтала покончить с собой!)
Уроки надо извлекать, Ниночка…
Подруга юности зашла и, глядя на мои картины, вздыхает:
— Хочешь, я с цифрами в руках докажу тебе, что — если б ты не тратила деньги на краски и доски для последующего раздаривания картин своих — ты бы сводила концы с концами, дай ручку, я тебе все докажу с цифрами в руках — уж на еду точно будет хватать!
Да не надо мне ничего доказывать с цифрами в руках! На таком-то уровне я сама умею считать. Да, краски дороги, да, я пишу бешено, много трачу на масло. Но если в эти минуты я забываю обо ВСЕХ проблемах?! Я так спасаюсь.
И еще несколько дней мысленно возражала ей. Даже во сне видела (слышала) голос: “Богу милей не те, кто много страдал, а те, кто много сделал для людей”. Раздаривая картины, я что-то для людей делаю также! Не все о себе думать-то…
У меня есть такая картина “Галлюцинация Вернадского”. Букет белых лилий, ну, штора там, а из стены идет поток света, несущий сразу и рыбу, и птицу. У Вернадского были галлюцинации, и он спокойно к ним относился. Писал в дневнике: “Утром из стены вылетел человек в одежде 17 века, улетел в другую стену”.
А моя депрессия уж и не так страшна, как галлюцинации. Надо спокойно ее описывать. Брать пример с Вернадского.
И в конце концов, подумаешь, бывает тоска, Мандельштам вообще говорил жене: “А кто тебе сказал, что ты рождена для счастья!” Наше дело смиряться и терпеть все.
Купила уцененные сапожки за шестьдесят рублей. Из кожзаменителя — носок не модный, узкий, а носят квадратные. И все же они такие легкие, удобные, даже красивые. Я ведь всю жизнь донашивала сапоги умерших мам моих подруг. А тут — новые сапожки. Иду в них на почту и думаю: “Пожить бы еще — поносить эти чудесные сапожки!” А ведь есть люди, которые часто покупают обувь (и не уцененную)! Значит, они чаще думают: “Пожить бы”? То есть дело все-таки в деньги упирается? Ну нет, вон у моего друга сын — коммерсант, иномарка у него, а вот уже год лежит, носом в стену (в народе говорят: членом в стенку). И я по сравнению с ним — еще оптимистка: пишу, рисую, стираю-штопаю…
В Перми одни так сильно разбогатели, что поставили памятник Пушкину у себя за киоском! В районе остановки “Одоевская”. А другие так обеднели, что хотели отпилить часть у официального, городского памятника Александру Сергеевичу. Он из бронзы. По ТВ я видела пойманного горемыку: огромный такой мужик, но бедный, в рваной куртке. Говорит: “Есть хочется, а работы нет… тут люди мне обещали дать пятьдесят рублей, если отпилю”. Урок вот: мне-то еще не нужно распиливать Александра Сергеевича. Еда какая-то находится все время (муж на трех работах!). Ни о какой депрессии и говорить не надо.
Думаю: было бы разумнее, чтоб богатые дали бедным денег, еды, а не памятник Пушкину за своим киоском… Но! Может, полюбив Пушкина, они и заветы его в конце концов усвоят — дойдут до мысли, что бедным нужно помогать?
Подруга, у которой повесился муж, все еще в отчаянии. Я советую ей написать о Мише книгу (он был глубокий человек и всю жизнь вел дневники). А я в свою очередь пишу о своей депрессии. Кто-то, может, что-то возьмет для себя из моих заметок горьких… научится бороться?
Позвонила Люда Чудинова и привела цитату (из?): “Если я в унынии, то не Бог покинул меня, а я Его”. Вот так! Стыдно быть в унынии, стыдно покинуть Бога.
Еще позже включаю ТВ. Новости по НТВ — Михаил Осокин. Я сразу вспоминаю Мишу (похож был!). Миша, Миша, зачем ты не послушал меня, не пошел в церковь (он был крещеный, я уговаривала к исповеди идти)!
И все-таки слегла носом в стену. И задремала. Приснился артист Михаил Козаков. Якобы он у нас в гостях, ходит по комнате в носках. Я тапки предлагаю. Мол, холодно. Он отвечает: “Видите, я все время хожу, двигаюсь, не стою на месте, поэтому не мерзну”. Я сразу вскочила с кровати. Не надо мне лежать — двигаться и еще раз двигаться!
Попалась на глаза странная статья в газете про ГЕН НЕДОВОЛЬСТВА. Мол, к старости он просыпается — из-за отсутствия гормонов. Слава (муж) сразу же возразил:
— Глупости! А как же мудрецы? А святые?
Сосед по коммуналке закричал:
— Зачем твои дочки сыплют мне в замок известку! Я не могу открыть его.
Ну зачем мои девочки будут сыпать в его замок что-то! Мы вообще никогда НЕ ПОДХОДИМ к его двери. Она в конце коридора, и нам нет необходимости мимо проходить…
Вот мне очередной урок: нет у меня подозрений и фобий. Только жить да жить.
Пришел в гости В., бывший друг. Спился. Повторил три раза:
— Я вам принес тепло и уют.
А от самого так пахнет бомжом, что я говорю:
“Могу тебе уделить всего полчаса”. Девочки в ужасе: “Нет, всего двадцать минут, мама!”
— Мама сказала полчаса, значит, полчаса, — строго сказал он моим дочерям.
В. прочел рассказ (пишет все еще!). “Дымящееся зеркало”.
— Слушай, я не поняла: речка дымится утром, поэтому так назвал?
— Нет, не речка, не утром, это символ такой матэрии (и три раза повторил фразу, и каждый раз с “э”, всё еще вычурно говорит, как раньше).
А мне какой урок? Мы еще не пахнем бомжами, значит, надо уметь радоваться жизни. И урокам таким вот…
Смотрели всей семьей “Вишневый сад” по РТР. С Васильевой, Волковым, чудо! И вдруг реклама колготок “Почувствуйте разницу”. И снова пьеса Чехова. Муж: “Почувствуйте разницу: колготки и Чехов”. Да-да, даже реклама впервые мне показалась полезной: так бы пьеса и пьеса, а тут — почувствовали разницу очень уж сильно. Очень захотелось жить!
Возле машинки валяется старая запись: “Литература стала не нужна; вот я и впала в депрессию” (жизнь потратила на то, что не пригодится). И сразу после этой мысли вижу по ТВ, как Анпилов читает строку из “Евгения Онегина”. При этом у него становится такое доброе лицо! И в голосе теплые, золотистые тона, как в… хорошем вине. А обычно у него все наоборот… значит, литература смягчает нравы… она нужна”.
Шла по улице и заметила мелированные липы: у каждого листочка, как в прическе модницы, желтые прожилки с краев (в срединке еще зелень). Остро захотелось жить. Но пришла домой: бедность, тараканье мыло (его дает подруга — осталось после смерти тети, кажется; это хозяйственное мыло, все почти изъеденное тараканами). И я снова слегла.
Иногда, правда, кажется, что… чуть ли не “моя депрессия меня бережет”. Шла на лекцию С.С. Хоружего в библиотеку. Столкнулась с преподавательницей университета. “Нина Викторовна, я вашу книгу читаю, когда загрущу… так советовал нам поэт: “откупорить шампанского бутылку да перечесть “Женитьбу Фигаро”. Я вместо “Женитьбы” вас перечитываю”. Депрессия все подавляет, и я не загоржусь хотя бы… Хоть что-то полезное найду я в ней, нет?
Таня В. мне сказала: “Не рисуй ангелов, они у тебя носатые очень — рисуй цветы”. А носатые — специально. Я думала: под народное искусство. Но после слов Тани стала писать разных: со славянскими курносыми профилями тоже. Главное, светлых, без демонизма. Все заказывают, и я рада. Сейчас восемь должна написать — для родственников друзей.
Но в один из дней я проиграла битву с депрессией. Лишь записку напишу и под машину, думала я, пробегая мимо мусорки. Жизнь прекрасна, зачеркнуто, как написал Миша… но пусть… без меня…
Запах тления у бачков, ничто не предвещало того, что случилось. Поверх мусорки, по воздуху, синеющему, предвечернему, летят ко мне мои ненаписанные ангелы. Из будущего! Семь или восемь. Светлые такие лица. Я понимаю, что вижу их мысленным взором, но вижу так ясно, что только сесть и перенести на доску этих ангелов! Я остановилась — они остановились. Висят в воздухе! Я им почти кричу: “Ребята, я вас всех нарисую! Обязательно”. И дома взялась сразу за краски. Спасение ангелами?
Мое издательство вызвало меня в Москву, на ярмарку книжную — подписывать книгу мою (читателям). Я так устала во время этого мероприятия (в микрофон отвечала на вопросы и пр.), что пошла через проспект Мира не по переходу, а просто так. Машин вроде не было. Но они так быстро появились! Мгновенно. До сих пор этот скрип тормозов у меня висит куском слева от уха! Джип затормозил за два сантиметра от меня. И водитель был так разъярен, я думала, что меня убьют. Во всем я была виновата, всем это было видно… Когда я перешла на дрyгyю сторону, там еще ждали меня прохожие, которые качали головами и спрашивали: “Зачем вы так?” А я была так напугана и в то же время так счаcтлива, что улыбалась. Наконец-то я поняла, что хочу жить! Если б я не хотела жить, то я бы обрадовалась, что вот сейчас меня переедет джип! Сколько лет я об этом мечтала! Ан нет — я испугалась. Значит, нет у меня никакой депрессии, а есть минуты (часы) обыкновенной грусти, какая бывает у всех… подумаешь, ее-то можно и потерпеть.
С тех пор прошло два месяца. Я всем рассказываю, что исцелилась от депрессии. Что cтыжусь себя прежней. А если тоска накатит, я слева сразу слышу ужасный скрип тормозов и вспоминаю джип, свой испуг и счастье, что жива.
Портрет в интерьере
Небо в пол-окна — главное украшение нашего с мужем “кабинета”. Когда я пишу, то облака своими превращениями часто подсказывают — буквально, — какие слова выбрать. Облака — это моя Англия, это мой Париж. Короткая тюлевая штора с воланами не закрывает неба. Штору год назад подарила Таня — жена Славы Запольских. Она родила подряд двух детей мужу, и он стал вдруг очень мудрым! Недавно, в старый Новый год, мы были приглашены к Запольских, и я сразу начала сюсюкать: мол, его дети сейчас в самом прекрасном возрасте (два года и четыре). Запа же, отпив из своей рюмки, не торопясь, мне отвечал:
— Самый прекрасный возраст… детей… это… лет пятьдесят! Тогда они уже многое начинают понимать… уважать…
Моя гордость в этой маленькой комнате: божничка (я сама ее сделала). Икону Казанской Божьей Матери мне подарила Лина Кертман, моя подруга (много лет тому назад она привезла мне ее из поездки… по Золотому кольцу? Не помню уж). Рядом две наши венчальные иконы: Спаситель и Богородица. Мы обвенчались совсем недавно, месяц назад, хотя еще давно, на первой исповеди, батюшка велел обвенчаться. Но все не хватало денег: я накоплю положенную сумму, а в это время в церкви уже вдвое дороже стоит этот обряд… и так шли годы… наконец роман наш в “Новом мире” опубликовали, и я говорю: “С гонорара обвенчаемся!” А мне Кальпиди отвечал: “Если вы с гонорара “Нового мира” обвенчаетесь, то будете не обвенчаны, а новомирены”. И это на меня подействовало как-то странно, что я с гонорара… забыла про венчанье. А здоровье становилось все хуже, а у детей тоже не ладилась жизнь, и я поняла, что далее в грехе нельзя пребывать… Тут и областная премия, во время получения которой я вообще была так плоха, что буквально со сцены, с букетами, мы сразу на машине (на театральном автобусе) уехали домой… А наутро потихоньку все же отправились в церковь. Батюшка нам говорит: “Завтра начинается пост Рождественский, так что можно сегодня вас обвенчать — последний день”. А я в брюках — мы же хотели только договориться! Но дали мне платье, платочек, туфли, а муж побежал за кольцами. Отец Иона спросил у меня: “А если снова гонения будут на церковь, то как вы — не откажетесь от Бога?” — “Да разве от счастья своего люди отказываются?! — говорю. — Мы так рады, что обрели веру, неужели мы теперь от нее отречемся!” И отец Иона нас обвенчал — в пустой церкви (часовне Стефания Великопермского). Когда он спросил, не обещала ли я кому-либо еще свою руку, я заплакала и ответила: “Нет, честный отче”. Кому я нужна-то сейчас и кому могу что обещать?! Это лет двадцать пять тому назад я многим обещала… и тут меня осенило: и хорошо, что венчаюсь сейчас, а не тогда, когда искренне отвечать было б трудно… и пусть в чужом платье: я всю жизнь в чужих платьях (подруг) проходила, все нормально!.. Конечно, дети и друзья хотели бы быть на нашем венчанье, но так уж вышло, что не были… Как скромно мы прожили свою жизнь, такое и венчанье, даже символично… и в конце концов, на все воля Божья!..
И хотя я чувствовала себя слабой, все же выстояла весь обряд! И даже силы появились после (пешком шли домой). А дома дочери нас сфотографировали — они с утра уже купили для венчанья “Кодак” (с премии), а мы вернулись уже обвенчанными. Девочки немного разочарованы были, но тут же сфотографировали и успокоились. А потом оказалось, что у нас были в это время такие кроткие хорошие лица, вот чудо!
Еще на моей божничке стоит большая просфора, которую нам дал на последней литургии Артем Веденеев, после причащения: “У вас большая семья, это отнесите дочерям!” Я знала Артема мальчиком-студентом, ведь он сын нашего друга. А теперь — отец Артем. У моей бабушки всегда стояли на полке с иконами просфоры, и мне тоже захотелось быть похожей на бабушку. Она была очень предана вере, очень!
Рядом с просфорой стоит хлебец в виде птицы: его мне дала матушка-настоятельница женского монастыря, куда я отвожу деньги по обетам.
Еще одна икона — Сергий Радонежский — стоит на окне, ее я все время чувствую перед глазами, когда печатаю. Подарил один знакомый, который приходит к нам, чтобы… ругать наш роман. Ну, значит, надо еще лучше писать, икона Сергия мне говорит об этом.
Слева на стене висит освященный календарь с изображением иконы святителя Стефания Великопермского. Подарок Шуры Певневой. Я молюсь Стефанию давно, лет уже пять: “Пресвятой Стефаний, защитник всех моих земляков, спаси и сохрани!..” Словно какие-то отзвуки старых советских слов: “Я, юный пионер… перед лицом своих товарищей…” Защитник всех моих земляков!.. Но вот два года назад мне подарили календарь, а там написано тоже — про всех! “Святый отче Стефане, моли Бога о нас!”
Раньше на окне стояла мною написанная Ксения Петербургская блаженная, но она очень понравилась Марине Абашевой, и я ее подарила. Мечтаю съездить в Санкт-Петербург на могилу пресвятой Ксении, но… будет ли сие когда-нибудь, не знаю. Сколько раз я просила эту святую о помощи, и она всегда мне помогала!
В нашей маленькой комнате стоят три кровати. Одна осталась еще от приемной дочери Наташи, а кто ей давал — уже неважно. Другую кровать нам подарили лет двадцать назад Соколовские. А третью мы купили, как сейчас помню, с гонорара за “Филологического амура”. Эту неподъемную советскую мебель так трудно просто передвинуть во время уборки, а Боря Пысин в тот момент принес мне ее (матрац) из ближайшего мебельного магазина на спине, даже не перекурив ни разу (шесть кварталов). Муж и Юра Власенко несли деревянные спинки и не раз останавливались отдохнуть… Но вот уже год, как нет на свете Бори (нет такого винца, которое не победило бы молодца)…
На стене висит портрет Антона в возрасте двенадцати лет примерно. Соня написала его маслом на фоне моря, а на голове и плечах — разноцветный осьминог с розой в одной клешне. Антон тогда мечтал вывести разумных осьминогов, вот и получился такой портрет…
Под кроватью — разобранная кроватка моего внука. Сын разведен уже, я не вижу моего Шагалёнка (глазастого). А как я его любила! Писала ему письма в будущее и пр. Только ради него одного не писала много месяцев (не работала), а все водилась-водилась (он был грудной еще)… Но делать нечего, надо смириться…
В углу стоит небольшой стол Даши с ее учебниками. Стол я принесла с улицы: кто-то поставил у подъезда (выбросил). Он очень легкий, а я люблю все легкое. До этого Даша сама построила себе стол из этюдника и разделочной доски. А теперь у нее вот этот стол. Над ним висит портрет Даши в возрасте пяти-шести лет. Работы Сережи Аксенова. Сережа умеет так положить светотень, как умел лишь Леонардо да Винчи!
У стены стоит шифоньер, мы его купили недорого с рук, когда вносили, сломали ножку Ее после так прочно приклеил Володя Виниченко, что уже лет двадцать стоит. В шифоньере сейчас висит кофта, что мне подарила в Москве Ира Полянская, гениальная писательница (для букеровского банкета).
На шифоньере лежит дневник Володи Сарапулова. Его после смерти Володи нам отдала его жена. Дневник написан во время белой горячки, он такой страшный, что я не решаюсь положить его вместе с другими бумагами.
Другие бумаги (рукописи, мои дневники и пр.) лежат на стеллаже, подаренном нам Герчиковым. Даже не могу вспомнить его имя, вот так… Лет уже двадцать не видела… Володю? Не помню… (Он уехал в Новосибирск.)
Еще на стеллаже у меня хранится горсть земли с могилы моей любимой университетской преподавательницы Риммы Васильевны Коминой. Я ее принесла в кулечке и положила… в баночку из-под крема.
На полу у двери стоит картонная коробка — в ней мы привезли подарки Лены Трофимовой, московской знаменитой феминистки. Она их (три коробки) привезла нам к поезду, когда мы уезжали с букеровского банкета. Наша беременная Мурка тут же прыгнула в пустую коробку и родила трех котят. А на двери висит сумка-плетенка, в которой мы продаем наших котят (дешево, за символическую цену). Всего продали уже более сотни котят, наверное. В плетенке им есть чем дышать… Дети для продажи пишут плакат на трех языках (русском, английском и иврите): “Покупайте гениальных котят!” На иврите им пишет папа.
Когда Слава стал преподавать иврит, мы смогли купить письменный стол, как сейчас помню — за сто рублей. У Холоденок, которые уехали в США. Мы везли его зимой на санках через овраг и кое-что сломали во время перевозки (замок, полку, стенку у одного шкафчика). На столе стоит моя машинка. Она тоже все время ломается. Особенно часто — буква “О” отгадывает. Тогда я свои записи печатаю, выбирая слова без “О”. Например, “Увы тебе, круглая буква!” Или с московским аканьем: “СлАмалась буква круглая”… Машинка знает все наши мысли. На ней семь лет печатался “Роман воспитания”, потом — “Учитель иврита”, после — “Капсула времени”. Сейчас на ней же печатаю повесть о Таисии (девочке) и новый роман о Перми. (“Пермь конца тысячелетия” — примерное название.)
Возле машинки лежит разная бумага (толстые листы и тонкие). Мне ее обычно дарят милый Колбас Владимир Сергеевич и Лебедева Ирина Александровна. Это для меня всё очень дорогие подарки, потому что я много работаю и много извожу бумаги. Бывает, что страницу повести перепечатываю восемнадцать раз, а уж восемь-девять — обычное дело… А потом пишут, что я стенографирую за… “жизнью”. Но я записываю именно слова мужа в беседе (чаще всего). А не чьи-то там… или свои мысли, по поводу. А в произведении уже сделан и выбор, и монтаж, и ритмизовано все соответственно замыслу вещи, а подтекст — разве он может быть застенографирован?
Справа и слева от окна висят две большие картины маслом. Это кошки. Но не наши. Просто гуляла на крыше дома, что напротив, белая кошка. А крыша — темно-красная, блестела после дождя. И Слава сказал: вот бы написать. Даша и Агния сели и написали. Только одна и та же кошка у Даши изображена хулиганисто-веселой, хвост далеко в сторону, а кошка Агнии кротко-застенчиво поджала хвост под себя, и вся такая в комочек собранная (лапы тоже поджаты). Два взгляда.
На окне мои цветы. Света Вяткина научила меня делать красивые горшки из… пластинок! Старых и ненужных. И я наделала их много. Дело в том, что имею страсть делать подарки, но когда книга перестала быть подарком, который радует (недоступная цена!), я… взяла у своей подруги Наденьки Веретенниковой красный цветочек, он рос и ветвился так обильно, что я чуть ли не каждый день отрывала от него по веточке, сажала в горшок и дарила.
А вот эту фиалку — розы на ней целые, словно не фиалка, а роза, — я от своей учительницы, классной руководительницы привезла (с родины, из Сарса). Анфиса Дмитриевна Малухина подарила мне ее прямо с горшком. А вот этот листок фиалки я выращиваю, так как его мне Игорь Ивакин разрешил сорвать в школе для больных детей (я там выступала). Он мне напоминает о мужестве детей и тоже помогает в трудную минуту (выстоять).
Еще здесь сохнут расписанные мною и Дашей тарелки (мы их научились расписывать только что в Москве — у нашего друга Рубинштейна Г.В.). Даша написала портрет Пушкина, а я… яблоко. Но за кроватью есть немного кв. сантиметров свободного места: там сохнет моя новая картина — Пресвятая Нина Грузинская Равноапостольская. Краски подарил Сережа Андрейчиков.
На моей кровати спит наш кот Зевс, сиамец, красавец, а подобрала его Даша на улице совершенно ободранного, в лишаях и нарывах. Вылечила. Зевс спит с таким видом, словно говорит: “Чтоб вы так писали, как я лежу!”
Рядом с Зевсом лежу я и пишу. Не потому, что подражаю Пушкину, а потому, что все время прибаливаю. Рядом со мной сердечные лекарства, Евангелие и первый том Кюстина (подарок переводчицы, моей подруги — Веры Мильчиной). Надо мной — пятна на потолке. За писание мы платим неуютом, а за уют — неписанием. Мы даже пытались забелить пятна (они огромные). Соня восемь раз их шпакрилом проходила, наконец я возопила: мол, жизнь дается один раз и не всю ее пускать на забеливание. Да и снова вскоре потекло с потолка. Но это плата за то, что мы живем на самом последнем этаже. Именно из-за этого счастья и небо в пол-окна.
Смертью друг друга
они живут
— Смотри, — дочь любуется фруктовым, по-китайски капризно изогнутым червяком в яблоке. — Нарисую. Картины на свете появились оттого, что в три года ребенку нечего делать, и он рисует.
— Дзинь, — раздалось в коридоре.
От испуга я съела остаток яблока вместе с червяком.
— Ничего, это белок, — говорит муж.
Но это пришла не Леона, которая приходит каждый день, а долгожданная Эра Викторовна. Она приехала из Норвегии и привезла в подарок гравюру Мунка.
— Эра Викторовна, мало того, что вы Эра, так еще Победителевна, — я в это время уронила вилку и начала черенком ее стучать по полу, шепча: “Сиди дома, сиди дома!”
— Дзинь! — выкрикивает муж.
— Почему невозможно все “дзинь” регулировать, — начинаю стонать я, умещая в морозильник принесенное гостьей шампанское.
— Нина хотела бы все “дзинь” регулировать — особенно “дзинь” критиков, — не останавливается муж.
Наша кошка села на гравюру Мунка. Выражение у нее такое: я понимаю — вы все для меня делаете, но мне нужна рыбка, а не эта гравюра!
Эра Победителевна в Норвегии отвыкла от кошек:
— Там почему-то имела дело только с собаками — даже на лекции в первый день обомлела: в аудитории сидят три огромных пса, и такие умные морды, так слушают!
— Дзинь, — раздалось в коридоре.
— Познакомьтесь, это моя подруга Леона Одиноких, — представила я гостью Эре Викторовне.
Леона улыбнулась своей негреющей улыбкой. Ее красивое узкое лицо, подобное шпаге, нельзя оценивать в таких категориях, как женственность или обаятельность. Нужны категории другие: сталь высокопрочная или другая, еще более крепкая.
— Очень приятно!.. И что оказалось! Да, Леоночка, я тут про Норвегию рассказываю. Оказалось, что трем старушкам, которые учат русский язык, не с кем оставить своих псов.
Леона ставит на стол букетик икебаны (она их делает), и наша кошка начинает его грызть, как бы укоряя: “Рыбки хочу, а не этих сухих веточек”. Но тут под взглядом Леоны кошка уходит под кровать. Леона объясняет:
— Все мое детство прошло с котами-личностями, интеллектуалами, я терпеть не могу таких вот драных кошек.
Муж решительно ушел на кухню печь блины.
Леона набросилась на меня: неужели я хочу повесить ЭТУ ГРАВЮРУ!
— А что такое? — удивилась Эра Викторовна.
— А то, что эту вещь может повесить в своем доме очень красивая женщина! Нина же будет проигрывать на этом фоне.
Эра Викторовна перевела разговор: она — оказывается — еще не все подарки достала из своего сине-фиолетового пакета. Из него вдруг выпрыгнула сказочная куртка для моей младшей дочери. Я знала, что Леона не позволит мне принять такой дорогой подарок. И вот она уже качает головой, осуждая меня. Я сдаюсь:
— Спасибо, но я не могу принять такую дорогую вещь.
— Ниночка, эта вещь стоит двадцать эре, то есть пять копеек по-нашему. Я купила на распродаже. Это же Норвегия! А какой там университет!
Она показала фотографию — универ такой красивый, так и кажется, что там гномики учатся…
Леона в это время берет двумя пальцами мои домашние брюки, выпачканные в муке, и говорит им:
— Не узнаю вас в гриме.
— Просто я блины разводила.
— А как норвежцы относятся к нам? — спрашивает Леона у Эры Викторовны.
— Ну, ко мне неизменно было ровное и доброе отношение.
Леона, конечно, уже решила, что Эру завербовали, я хорошо знаю все это. Но тут приходят с прогулки старшие дети, получают свои норвежские подарки и атакуют гостью в ответ своими творениями. Сын начинает читать словарь “детско-русского” языка, который он составляет по речи младшей сестры:
— Авва — в первом значении — собака.
— А я сказку сочинила, — перебивает его средняя дочь. — Папа рассказал, что в Перми хотели построить дома в виде букв, чтобы получилось имя Сталина. И я думаю, что месяц похож на букву С, потому что люди захотели выложить на небе имя Сталина в виде разных светил, но узнали правду про этого злодея и раздумали… и даже дом только один построили — в виде буквы С…
— Авва — во втором значении — волосы под мышкой.
Леона не выдерживает:
— До чего вы дошли! У Павловых Денис уже гениально рисует! Он так рисует, словно у него под бумагой контур проложен, и видны линии… он может с ноги начать, с уха…
— Леоночка, — недоумевает Эра Викторовна, — а разве одно другому противоречит? Денис рисует, а Нинины дети сочиняют…
— Разве вы не поняли, что эти дети заранее настроены на мрачное видение мира! Все плохое они уже знают. Зачем им так рано знать о том, что Сталин — плохой?
— А может, о своей родине лучше знать всю правду?
Тут муж принес блины. Я боялась, что Леона начнет корить нас за то, что полнеем от них, но блины оказались так злодейски вкусны, что она пустилась во все гастрономические тяжкие. Но вдруг посмотрела наверх и взяла реванш на нашей треснувшей люстре:
— Дом, где трескаются люстры.
Мне хотелось крикнуть: “Леона, из-за тебя наш дом похож на дом, где разбиваются не только люстры!” Но муж разлил шампанское.
— Жди отстоя пены и требуй долива, — вдруг бухнул он.
— Здесь не пивной ларек, — и Леона красноречиво посмотрела на нас: “опустились вы, опустились”.
В представлении Леоны все шутки должны быть на пять с плюсом, ну в крайнем случае — на четыре с плюсом.
— Не читай за столом, — сказала я сыну.
— А что ты читаешь? — спросила его Эра Викторовна. — “Три мушкетера”?
— Нет. Я считаю, что “Старик и море” интереснее, чем Дюма.
Муж вдруг толкнул речь, сравнивая двух авторов: мол, “Старик и море” — те же скачки, только не на коне, а на рыбе…
Леона закричала:
— Вы с ума сошли! Хэм в Испании воевал, а вы его с Дюма сравниваете! Кого вырастите вы из этих детей? Боже мой… Боже!
К счастью, драгоценная Эра Викторовна тут спросила:
— Как поживают Серебрянниковы? Говорят, немного зазнались?
— Ну, пока мы не прошли испытание успехом, не будем никого осуждать…
Леона даже вскочила из-за стола:
— Это что получается: пока я не убил, не буду осуждать убийцу?! — после этого она ушла, хлопнув дверью.
Вот так всегда она уходит — непременно хлопнув дверью. Наша кошка сразу выползает из-под кровати и садится на колени к Эре.
— А почему она такая — Леона? — спросила Эра Викторовна.
Муж начал с Гераклита:
— Есть такие люди — смертью друг друга они живут, жизнью друг друга они умирают…
Тут я все же решила заступиться за подругу: мол, она меня на самом деле любит. Иногда платье сошьет.
— И мне один раз сшила рубашку, но я бы без нее согласен обойтись, — сказал муж.
— Какие вы — мужчины — жестокие! — начала нанизывать упреки. — Леона совсем одна. У меня есть “дзинь” гостей, “дзинь” мужа и критиков, а у нее ничего. Она делит комнату в аспирантском общежитии с какой-то математичкой. А та вся в науке.
— Так кто же на ней женится — она же съест того! — муж махнул рукой и ушел мыть посуду, скороговоркой бросив: — Скоро у нее будет диссертация, квартиры, студенты, а нас пусть не будет в ее жизни.
Через два дня раздается очередное “дзинь” критиков — второе за один месяц. На этот раз “Комсомолка” напечатала разгромную статью о моей подборке рассказов в журнале, обвиняя мою особу в самых разнообразных грехах.
И тут прибегает Леона, начинает меня утешать. Тоже своеобразно, конечно:
— Зачем ты не вышла за Олега! При нем бы ты не писала эту чернуху…
— Да ты что! Он оборачивался на каждую юбку: “Ха-чу”.
Оказывается, Олег дал ей телеграмму, что прилетает. Я думала — утешать меня. А он — на конференцию.
— Конференция по общению! — удивлялась Леона. — Странные люди — о чем тут говорить. Есть люди, обладающие даром общения, и с ними интересно, хочется общаться… и есть наоборот…
Я думала: а ведь она уверена, что является человеком с даром общения, в то время как она — спазм мирового общения.
На другой день я вдруг увидела, что спазм мирового общения чудесно общается с Олегом, не делая ему ни одного замечания. Значит, без нас не пропадет, подумала я.
На следующий день был мой день рождения, и я позвонила Леоне утром:
— Привет! Чем занимаешься?
— Как чем? К вам собираюсь — помогать тебе салаты делать.
— Но… если ты, дорогая, в хорошем настроении, то мы будем рады тебя видеть. Но если ты в плохом… мы устали от замечаний. Конечно, мы не учимся в аспирантуре, но мы тоже живем нелегкой жизнью… и…
Она бросила трубку.
Больше она к нам никогда не пришла.
И я сильно пожалела об этом.
Потому что следующая моя подруга слишком понравилась моему мужу. Ее тоже пришлось мне отвадить от нашего дома.
О, Леона! О, жизнь!