Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2009
Петербургская поэтическая формация: Сборник. / Сост. К. Коротков, А. Мирзаев. — Спб.: Лимбус Пресс, ООО “Издательство К. Тублина”, 2008.
“Формация”, объединившая 122 питерских автора, открывается вступлениями-рецензиями Виктора Топорова и Дмитрия Быкова. По прочтении всей книги выясняется, что они-то и были самыми интересными.
Резко полемический тон обоих вступлений не только и не столько стимулирует интригу и делает книге рекламу, сколько содержит весьма адекватную и трезвую оценку данного издания. Оценку негативную. Но постепенно, читая книгу, убеждаешься, что резкость суждений матерых критиков почти всегда оправдана.
В. Топорову, привыкшему рубить сплеча, писать о современной питерской поэзии не впервой. “Формация” характеризуется им как “братская могила”, наполненная “кушнерообразной тягомотиной” (при отсутствии в сборнике самого Кушнера); “нейролингвистическое контрасамопрограммирование на уровне сугубо физиологических выделений”, “лирический Гайд-парк пополам с зоопарком”. Топоров отмечает, что “в постмодернистской (постпоэтической) ситуации все звери, включенные в сборник, равны”, при этом картину книга представляет достаточно пеструю. Но это пестрота однообразия. Это жутковатое равенство идет от полного размывания критериев качества поэзии в современной ситуации “свободы от читателя”. И равенство это страшно, если не сказать — апокалипсично: “В поэзию — в никому не нужную поэзию — будут приходить (и уже приходят) в заявительном порядке”, — с горечью констатирует Топоров.
Скепсис В. Топорова продолжает с присущим ему ерничеством и Дм. Быков, который саркастически замечает, что “большинство текстов, входящих в предлагаемый сборник, легко могли бы быть написаны одним человеком”. Это, однако, показатель не эстетической цельности и монолитности, а, скорее, удручающей монотонности и однообразия представленных текстов при всей — повторюсь — их внешней пестроте. Быков даже забавы ради моделирует образ этого “универсального” поэта — серединного, серенького полуинтеллигента.
Само название сборника очень неоднозначно: сомнения вызывают все три слова. Быков справедливо замечает, что в хороших стихах (не все так плохо!), присутствующих в сборнике, нет ничего собственно петербургского, т.е. географическая привязанность, геопоэтика, которая должна бы быть концептуальной для такой книги, оказывается чисто формальной, единственным ее критерием оказывается петербургская прописка автора.
Трудно, однако, согласиться с Дм. Быковым, что “отход петербургских авторов от петербургской школы можно только приветствовать”. Именно соответствие “петербургскому тексту”, не слепое копирование и не очернение (которого в сборнике хватает), а творческое продолжение богатых и в потенции неисчерпаемых традиций (Пушкин, Гоголь, Достоевский, Блок, Белый…) представляется единственной зацепкой, которая могла бы вытащить сборник на достойный уровень и не прикрывать отсутствие единой эстетической концепции весьма размытым семантически словом “формация”. “Самоценная и монотонная цитатность”, которой здесь полно, на творческое продолжение традиций не тянет.
Ведущей темой сборника становится тема смерти, гниения, “исчерпанности культурного слоя”, мертворожденности самой речи: “русскую традицию доедают черви, это и есть новая формация”. И в целом Дм. Быков оказывается прав, говоря, что “после чтения большинства текстов, составляющих эту книгу, не хочется ни сочинять, ни жить”.
В большинстве представленных текстов чувствуется раздражающая натужность, навязчивость, суррогатность. Позицию большинства авторов можно определить строчкой Е. Антипова: “без страстей… Над сюжетом”. Эта “надсюжетность” в противопоказанной поэзии, но явственно ощущаемой в сборнике отчужденности автора от текста, в отсутствии необходимой лирике стихийной погруженности авторского “я” в вязь создаваемых смыслов. “Поэта далеко заводит речь”, — писала Марина Цветаева. Здесь речь, как и время, как и жизнь, — мертва, вследствие чего “завести” никуда не может, вот и приходится бродить вокруг да около, потаптывая несчастные слова. Отсюда и вымученная нарочитость интонации в большинстве текстов, неуклюжих, как псевдосеверянинские неологизмы Г. Гампер: “лесодол”, “березоснег”, “блудоног”, “клятвовек” и т.д.
Занимаясь “рытьем чернослова” (Д. Болотов), авторы создают скучновато-герметичное пространство сборника, заполненное чернотой, непроницаемостью всеобщей энтропии, наступившей после времени и после поэзии: “Все умерло. Ну хорошо, Ну ладно”, “Ведет органику смерть-поводырь в иное”, “Если времени съеден сустав / Время быстро выходит из строя”, “Истории больше не будет”. Здесь, за гранью, и “бродят табуном” авторы-одиночки (“У поэта вечно время гона — / Одиночки бродят табуном”), парадоксально находясь при этом каждый в своей тесной кладовке изъеденных ржавчиной смыслов. Однако в этот эрзацный апокалипсис, в эту смоделированную смерть верится гораздо меньше, чем, например, в строки Г. Иванова о прогулке с Гумилевым “вдоль замерзшей Невы, как по берегу Леты”.
Полон сборник и непритязательными, ни к чему не обязывающими стихами. Дается просто ситуация и ничего более, стихотворение не развивается ни вширь, ни вглубь (зато нередко развивается “в глупь”), лишается необходимой объемности, и жизнь из этих текстов выхолащивается настолько, что становится похожей на пиратскую копию плохого фильма. Как занятно объясняет Е. Дунаевская: “В этом городе грязь и сны / Лучше сны, чтоб не видеть грязи”.
И самое неприятное — пошлость. Она здесь присутствует во всех возможных видах, только в разной степени “замаскирована”: пошлость омерзительно обнаженная (типа “и я вдохновлен обнаженным брюшком / отметил поездку игривым стишком” Т. Животовского), пошлость, прикрытая пыльной псевдофилософией и перетиранием банальностей (прежде всего в форме верлибра, которыми сборник заполнен) и т.д. и т.п. Пошлость и в поливании грязью своего родного (какого-никакого, а все-таки Питера!) города, и в примитивном перевирании Блока, Мандельштама и других петербургских Поэтов — перевирании подчас примитивнейшем (“Федор Бесович Достоевский” и все в том же духе).
Содержание и содержательность большинства стихотворений отлично передает стихотворение Г. Горбовского “Пепел”: “испепеленная бумага — лежала — трупом — на столе”; “стихи трещали словесами, от коих мыслей толкотня, но… сердца так и не коснулись, истлели, в пепел превратясь”. Или у И. Дудиной еще отчетливей: “Хлюпкование. Зарифмованное хлюпкование. Ананизмус мозгов”.
Однако есть в сборнике и стоящие авторы. К ним можно отнести А. Ахматова с его прозрачной элегичностью, П. Байкова с оригинальными и действительно поэтичными палиндромами типа “Беда всего рода на дороге свадеб”, А. Етоева с его доброй и серьезной иронией, И. Знаменскую, от стихов которой веет сказкой и волшебством, В. Беляева с его горькой трезвостью (“Русское гетто”), Г. Илюхину, у которой органичность выражения эмоции соединяется с подлинно поэтической концентрированностью образов, В. Капустину, Д. Легезу, А. Леонтьева, Д. Ру, В. Шубинского.
А лучшим поэтом книги представляется мне Г. Григорьев, к сожалению, ушедший из жизни в период подготовки сборника к печати. В его стихах сохранена та самая петербургская идентичность, которой так не хватает книге, создан живой и тревожный образ города, в котором “тьма темных мест, как в “Слове о полку”.
Итог? Жизнь убили. Традицию убили. Дальше что? Необходимо начинать новый виток. Вот только каким он будет? И хватит ли на него сил? “Формация” ответов не дает… А пока прочтя книгу “для общего развития”, ее можно поставить на полку (оформлена хорошо, так что будет смотреться), утешаясь словами Дм. Быкова, что “ощущение даром потраченного времени тоже ведь довольно плодотворно. Это полезная и даже необходимая эмоция, заставляющая задуматься о том, как в другой раз потратить время не даром”. Да и читательская деятельность зачастую тоже “добыча радия”: ради 10—15 хороших стихотворений можно и книгу толстую прочесть…
Константин КОМАРОВ