Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2009
“Меж каменных опор под крышей золотой…”
Майя Никулина. Избранное: В 2 т. Т. 1: Стихи; Т. 2: Проза. — Екатеринбург: ИД “Союз писателей”, 2007. — (Частная библиотека — ХХI век).
Когда-то Майя Никулина дала своей первой книге название “Мой дом и сад”. В вышедшем из печати почти четыре десятилетия спустя двухтомнике, куда вошли избранные произведения автора — стихи, в том числе переводы с английского, грузинского, эстонского, литовского, чешского, рассказы, повесть “Место” и очерк “Конвой”, а также удостоенное Бажовской премии историко-культурологическое исследование “Камень. Пещера. Гора”, — эти два образа стали категориями, образовавшими мироздание, где
…время ничего не стоящего снега
не более чем знак, склоняющий умы
к величию огня и верного ночлега,
к величию жилья на улочке кривой,
к значению семьи, работы, урожая,
к безликости любви, к обыденности рая
меж каменных опор под крышей золотой.
Там сыплется в подол сухая синева,
там все так долго есть, что хитрости не надо,
и просто обменять вчерашние слова
на яблоки из завтрашнего сада.
В этом мире нет противоположностей. Только взаимосвязи. Дом с садом стоит недалеко от дороги, и живущий в нем готов уже в следующую минуту “вещи увязать, на пороге сесть и дожидаться”. Дом и бездомность, цветение и смерть, одиночество и теснейшее родство со своей землей — “отмеченной, занимающей особое место на планете”, — причастность ее звукам, запахам, насыщающим пространство предметам, истории, мифологии, географии в текстах Майи Никулиной нисколько не спорят друг с другом, создавая хрупкую реальность.
“Городок, в котором мы решили остановиться, был невелик: где-нибудь северней, в средней полосе, и вообще считался бы деревней. Над низкими крышами сияли прозрачные кроны, тротуар был совсем по-домашнему выстлан чистой белой плиткой; между плитками росла трава, но тень от деревьев была уже сквозной, осенней, в нее нельзя было спрятаться, и мы шли у всех на виду, откровенно нездешние, и яркая чужеродность делала нас одинокими и родными…”
Здесь есть только два места назначения — Крым и Урал. Читатели, давно знакомые с творчеством автора, знают, откуда эта избранность, знают, каковы смысл и роль понятия “место” — того, что “сильнее Крови”, — в словаре Майи Никулиной. И снова одно не противостоит другому, хотя, казалось бы, что может быть общего между “цветущим полуостровом”, где “травы смяты дождем и любовью”, степные травы выдыхают влагу и уходят в рост “с долгим хрустом”, пахнет молоком, медом, вином, корицей, шашлыком, виноградом и землей, морем и травой, звездный мост спокойно осыпается “над темнотой соседнего оврага”, и “Великим Подземельем, узилищем свергнутых богов и местом успокоения предков”, где “грибники плутают, филины ухают, туманы ходят кругами… люди горную матку до сих пор во сне видят”? Но находящееся где-то в Крыму защищенное горой (или каменной оградой) пространство с одичавшими цветами и плодами есть такое же царство мертвых, как и уральское подземное царство, и в первом, и во втором равно нет “никаких следов человека — ни гвоздя, ни миски, ни тряпки”, так что героине повести “Место”, нашедшей на просторном пологом склоне горы небесный сад, о котором когда-то говорила ей бабушка, даже не приходит в голову мысль о возможности его земных хозяев.
Оцепеневшие сады с золотыми яблоками, уединенно стоящие дома — мир, где время “отошло и ждет”. Но время всегда присутствует где-то рядом, оно материально (дни подобны гроздьям винограда, апрель — “сухой, шуршащий, насекомый”…), оно остро чувствуется в “обывательском романсовом “проходит жизнь””, в воспоминаниях о “дальнем, забытом, заспанном детстве”.
И в прозе, и в поэзии Майи Никулиной немало смертей. “Я так долго со смертью жила, что бояться ее перестала”, — начинается одно из стихотворений. Смерть — та, “Которая бежала” (именно так называется один из рассказов) — внезапно пересекает человеку дорогу в саду. Порой эта встреча неизбежна, а потому почти обыденна (“Погожим осенним днем старуха Лизавета хоронила старуху Клавдию. Голубой веселый гроб стоял посреди двора…” — начинается рассказ “Невесты”). Порой смерть отзывается черной болью, “грозит и лает из стальной норы”, но может подарить последнюю радость, и тогда человек в последнем бреду видит “весенний яблоневый сад, белый и легкий, как райские облака: листьев совсем мало, только цветы, и если долго смотреть, видно, как они раскрываются один за другим”.
Уход в гору, пусть и “не навсегда, а до лучших времен”, тоже становится выпадением из ряда, “даже в том случае, если этот ряд — жизнь”. “Умение умирать непременно входит в… кодекс чести”, — говорит Майя Никулина об избранниках Хозяйки Медной горы — “талантливых, бескорыстных, чистых сердцем и… способных вынести знакомство с тайной силой”. Но той же мерой можно мерить и других героев автора — таких же нездешних людей, “отмеченных судьбой: сиротством и одиночеством”. Обращенный к Лизавете возглас умирающей Клавдии: “Лиза, прошла ведь жизнь”, в сущности, напоминает заключение попавшей под землю девочки Васенки из бажовского сказа “Ключ земли”: “Холодно тут и чего-то боязно”.
Ушедшие с утра не возвратятся к ночи.
Оставшиеся их не будут поминать…
“Мир, как зеленая (малахитовая? — Н.И.) чаша, до краев наполнен печалью, но поля светлы, колючий ельник ярок, и тени облаков плывут по земле, ничуть не сминая травы”, — подытоживает свою жизнь героиня рассказа “Леня”. Едкую тоску, ожидание крушения, надвигающейся беды вдруг сменяет ощущение благодатности бытия — так ночную тьму рассеивает утренний свет:
Это только с вечера тоска…
А к утру веселая отвага,
Щедрая, счастливая рука,
Легкость небожителя и мага…
В еще одном из рассказов двухтомника — “Дорога шемов” — есть примечательный эпизод. Экскурсовод Рыжий рассказывает о полузабытых чудесах старого города радостно слушающим его туристам, и те не задают вопросов, ждут привала, костра, вечерней выпивки. А таинственные намеки Рыжего обещают им краткое земное счастье, “более желанное, чем бессмертие и вечность”. Так и читатели книг Майи Никулиной за древними мифами, эзотерикой с Беловодьем, Шамбалой, наследниками атлантов видят обыденный рай меж каменных опор под крышей золотой — вовсе не потустороннее, а самое что ни на есть здешнее пространство, где “все так долго есть, что хитрости не надо”, где
…среди прочих щедрот,
Летних, садовых и влажных,
Вздрогнешь и вспомнишь однажды —
Господи, липа цветет!..
Ласковый шелковый пух
Белые губы щекочет —
Слово не найдено. — Дух
Дышит. И дышит, где хочет.
Наталия ИВОВА