Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2008
Мария Воробьева — родилась в Екатеринбурге, окончила факультет искусствоведения и культурологии Уральского госуниверситета. Публикуется впервые.
Мария Воробьева
Стихотворения в прозе
Времена года
Зима
Вместо пребывания в воздушных замках, взамен парения в облацех, восторга перед неземными далями и высями ты послушно, точно цирковой пони, нарезаешь круги по аллеям местного парка, знакомым во всех деталях, понуро опустив голову к земле. Шныряешь серой тенью по застылым городским улицам, изучив их вдоль и поперек, читая слева направо и справа налево, меряя их нервными быстрыми шагами, ныряя в подворотни, перебегая через дворы, бредя расслабленной старческой походкой посреди тротуара.
Истово ненавидишь себя, беспробудно тоскуешь, проваливаясь в пучины жестоких прозрений, уносишься прочь от безжизненной действительности в потоках мыслей и фантазийных образов, фраз и нот. Глядя невидящими глазами вокруг, не замечаешь, не отражаешь редкие проблески красоты, остаешься безответной, слепой, глухой, немой. Непрерывно сводишь счеты с собой и миром — того нет, нет другого, третьего… не будет совсем. Соглашательски цепляешься за мелочи, труху, прах — мол, зато есть то-то и то-то — но чувствуешь скудость насущного, имеющегося в наличии столь отчетливо и непосредственно, как можно кожей ощутить грубость дерюги или мешковины.
Весна
Хмурый весенний день. Серая тяжесть облаков, слабые отклики звуков городской жизни по ту сторону окна. Поступь очередного времени года, неопрятного, в пальто с прорехами и шапкой-ушанкой набекрень, нетрезвого с мутными глазами, дурно пахнущего и неприятного. Весна идет, точно пьяный нищий по тротуару, шатаясь из стороны в сторону, задевая прохожих, сквернословя, распевая во все горло гнусные песни. От него разит смрадом привокзальных уборных, гулких подвалов и коллекторов, его одеяние, подобранное на помойке, прожжено кострами, разводимыми на задворках чужих жилищ, хранит следы прежних трапез и рвоты. Он болен, гниет изнутри и снаружи, лицо покрыто паршой, болячками и гнойниками, дыхание зловонно, тело чешется от укусов вшей и блох; он заражает окружающее, медленно умирая. Обреченное на смерть полуживое существо, этот грязный мужик поругал, уничтожил чистоту зимы, смял, скомкал, убил ее саму.
Весна явилась. Тотчас зимний саван расползся миллионами дыр, посерел и скорчился. Отяжелел, напитался промозглой болотной сыростью воздух, размяк казавшийся незыблемым лед. Чума, болезнь и немочь проникли повсюду. Длится, длится и никак не прекращается порожденный ими нестерпимый бред, сочетающий дикие, мучительные, раздражающие воображение образы — снег пополам с дождем, отвратительное месиво разжиженной земли, безжалостное солнце ночных кошмаров, нарисованное глянцево-голубое небо, прелая парниковая атмосфера…
Весна сравнима с лихорадкой, с гадкой изматывающей болезнью, безумием, тогда как зима подобна блаженному сну, близкому умиранию. Удивительно, что жизнь лету дарит весна, разлагающая и портящая. Откуда берется лето? Бьется с весной и, побеждая, устанавливает собственный порядок? Рождается из ничего, появляется из ниоткуда?
…Но все волнения — за границами окон и стен моего дома. Иллюзорно крепкая преграда, отделяющая от борьбы весны с зимой и агонии последней, от корчей природы, сбрасывающей старый покров, меняющей кожу, от людей, их навязчивого и ненужного присутствия. Место без времени и перемен , место, где нет шума и бурной жизненной возни, а есть тишайшие, слабые и нежные звуки музыки, позволяющей соприкоснуться с чужой душой, забыть, изжить себя, поверить ненадолго в реальность придуманных архипелагов и уйти нехожеными путями в неизвестность.
Лето
Милый друг, возьми мою ладонь, сожми ее в руке, поведи гулять поздно вечером по таинственному сказочному парку! Пусть стоит щадящая прохлада конца лета, мягким серебристым светом горят редкие фонари, доносится тихий плеск и журчание фонтанов, чуть колышутся вершины деревьев, небо сквозь прорехи между ветками просвечивает точками звезд. Неожиданные повороты аллей, упавшие наземь каштаны в колючей кожуре, деревянные скамьи, кусты шиповника с белыми цветками, густой цветочный аромат от клумб, сырой, болотный запах пруда, шелест камыша, ниспадающие в воду косы старых ив обрадуют нас. Здесь на короткое время — час-два, много чудесам не выпадает — мы позабудем о печали, которую несет злая чаровница, пустомеля, обманщица осень. Мой дорогой, устроим заговор, условимся не замечать бурую листву на асфальте улиц, болезненный коричневый оттенок, незаметно вкравшийся в тополиную зелень, упрямый, стойкий, текучий туман, заполняющий поутру и ввечеру ложбины, клубящийся над реками и озерами, подолгу не рассеивающийся после восхода солнца, собирающийся еще до захода. Притворимся, будто солнце — оранжево-золотистое на стволах сосен, влажно-ртутное — рябью по воде, густо-кровавое в закатах — жарко и щедро, точно в безмятежной, блаженной середине лета.
Знаю, знаю, радость моя, мы никудышные притворщики, никакой обман не пройдет мимо нас, чутких к переменам, мнительно отмечающих неотвратные осенние признаки — георгины, астры, “золотые шары” в палисадниках, извечные скорбные спутники осени; слишком зябкие утра, острова ссохшейся травы посреди зеленого моря, лесные тенета, спелые дикие яблоки, кисло-сладкий грушевый запах садов; стайки воробьев, пасущихся в травяных зарослях, обирающих созревшие семена… Не скрыть и не избежать возрастание мощи осени; вскоре она прекратит таиться, выступит в полную силу.
Все верно, но ведь мы сполна насладились летом и его утехами — не так ли? Были путешествия, дальние дороги в незнакомые места, сладкие сны под стук колес поездов, бесконечные вагонные разговоры, блуждания по раскаленным городам в поисках неоткрытого, не виданного доселе. В темноте, засыпая на даче, мы слушали неутомимых кузнечиков, рыбачили на удочки без крючков, подолгу лежали в гамаках тенистого сада, жгли костры, после которых волосы пахнут дымом, а настроение беззаботно; прошли уйму троп в дебрях. Нам доверяли тайны лесные опушки, перед нашими восхищенными взглядами представали речные излучины, нас охотно принимали душистая трава и нагретая земля, поля дарили запахом цветов, вода у берегов, где мы купались, неизменно оказывалась прозрачной и приятной, лодка летела неизменно легко.
Не тревожься, мой бесценный, зима придет нескоро! Сначала осень споет свою песню, удивит многоцветьем, угомонит похолоданием, остудит дождями. Выпадут ясные дни, задобрит лишенное тоски прощание преображенной природы с летом, вновь будут мелькать жилые огни полустанков, чистая, без отчаяния, страстей грусть наполнит душу…
А пока, прошу, уйдем в глубину парка, пока продолжим вышучивать ядреную тетку-осень, чья пора не настала; давай высмеем трусость зимы-старухи, не смеющей показываться! Будем веселы, покуда угрозы осени и зимы не станут слишком реальными, не подступят вплотную! Позволим себе непочтительность, беззаботность, легкомыслие до момента, когда нам, бабочкам-сезонницам, придется, устав, промокнув, продрогнув, покорно сложить крылья и уснуть, догадываясь, что пробуждение не состоится.
Осень
То вечереющее небо цвета топленого молока, то малиново-сиреневое облако уходящего заката, то сценка из театра теней, разыгранная ветками на солнечной стене, то тепло-парные дни — последние, прощальные, утешительные подарки индейского лета, торопливо, извиняясь, задабривающего перед неизбежным и беспощадным похолоданием, монотонностью, сведению красочного многообразия к двух- или трехцветной палитре. Смотря на дерево, трепещущее на ветру пока зелеными листами, осознаю — увидимся нескоро, разлучаемся на семь мучительных месяцев.
Осень, близнец, с возвращением! Мне сложно тебя любить, мы слишком схожи. Черные вороны на коричнево-серых тополях. Промокшие заборы в клочьях старых объявлений и афиш. Пронизывающий до костей, пробирающий до дрожи влажный резкий ветродуй, сбивчивый ритм холодного дождя, грязные комки свалявшейся, обесформившейся листвы на земле. Решительно вставшие сомкнутыми рядами, прочно занявшие небеса тучи, надолго запрятавшие солнечный свет, стремительно преследующие друг друга, разрываемые на части бешеными аквилонами. Что все это — зарисовки с натуры или состояние моей души?
Неуютность, дисгармония, внутренний разлад. Я одинока. Единственный друг в осенних ненастьях — белый пластиковый стаканчик с горячим шоколадом, не фантомный, бесспорно существующий, верный до последней капли и своевременный.
Замок из песка
О заснеженный дом мой! Прекрасно вновь и вновь входить под твои своды, касаться рукой потемневшего, закоптелого кирпича стен! Безмятежно, спокойно живется мне под крепкой твоей защитой. Устроившись поудобнее в кресле-качалке перед очагом, прикрывшись пушистым желтым покрывалом, помешивая кочергой головешки, не сводя сонных глаз со жгучих языков пламени, обманчивых и вечных, изменчивых и постоянных, танцующих, словно змеи под легкий напев флейты, я пребываю на вершине блаженства. Здесь сладко даже плакать в искренней печали, всхлипывая и роняя слезы — звуки рыданий тают в тиши любимого жилища и понемногу стихают; слезы, излившись, иссякают, а душа смиряется.
Ты, дом, особенно хорош в предновогоднюю пору. Зима разрисовала оконные стекла уверенно-размашистыми росчерками инея, оставила оттиски причудливо-геометрических узоров с капризными заломами линий и нервной, редкой штриховкой. Внизу стекол, где нет рисунков и застыла снежная корка, я прикладываю ладони, оттаиваю их жаром смотровые “глазки”. В доме поселяется новый жилец — зеленая красавица-ель с пахнущей лесом хвоей. Облачившись в уютный потрепанный, связанный мамой свитер с коричневыми оленями по песочному полю, застиранные и некогда синие джинсы, не забыв о шерстяных полосатых носках и мохнатых тапках с помпонами, я развешиваю на елке разноцветные — синие, небесно-голубые, салатные, белые шары, осторожно обвиваю ель тонкой серебряной канителью, прикрепляю свечи к веткам. Украшаю комнату: неторопливо подыскиваю места для праздничных венков и колокольчиков, расставляю сувениры на полках — стеклянные безделки, подсвечники, рождественские статуэтки и прочую милую дребедень. Нахожу время подаркам — заворачиваю в оберточную бумагу, прилаживаю бантики с ленточками на коробки, не спеша обмысливаю подписи к открыткам.
Последние сутки года провожу в праздности — необходимое сделано, волноваться не о чем, только-то забот осталось, что приготовить немудреную снедь. Не пожалею, если мой седовласый герой не заглянет в гости по причине крайней занятости, и поэтому мне не придется сияющими глазами взирать на него и, роняя ответные реплики, улыбаться ласково и чуточку беспомощно, но оттого обезоруживающе. Сегодня мне не нужно его слов, не требуется присутствия, не надо и тени-воспоминания.
Днем, надев лыжи, старые словно моя жизнь, я медленно — ведь никто не подгоняет — пойду вдоль замерзшей реки, обозревая застывшие и неподвижные деревья, часто останавливаясь и давая себе рассмотреть все хорошенько, запомнить, сохранить образы. Ходить долго, до сумерек, возвратиться уже во тьме. Почти достигнув дома, подъехать к самой кромке льда и стоять, покуда не кончится тепло, под мягко падающим снегом, не слыша ничего, кроме шороха снежинок.
Дома, согревшись чаем с малиной, поужинать и покормить кота, с коим я делю кров. Зажечь свечи и елочные гирлянды, лечь на диван перед огнем, взяв добрую книжку с картинками, уводящую в чужеземные страны и ушедшие эпохи. Оставшиеся до полночи лениво-мечтательные часы, полные лени, я потрачу в обществе оранжевого котофея-гордеца, а также книги сказок уважаемого Ханса-Христиана. Щелкают горящие поленья. Тикают напольные часы с большим маятником, отмеряя минуты до наступления следующего года; наконец, отбив двенадцать ударов, сообщают о начале очередного отрезка жизни. Я позволю дровам догореть и обратиться в угли, задую свечи, заберу кота и уйду спать. Сны, которые посетят в эту ночь, будут с еле ощутимым волнением, под утро они исчезнут совсем, заволокутся сплошной белой, похожей на снежную пургу пеленой.