Новогодний детектив
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2008
Григорий Ананьин — родился в 1981 году в Ярославле. Окончил биологический факультет ЯрГУ, работал учителем химии в школе. В настоящее время — преподаватель сельскохозяйственной академии. Живет в Ярославле.
Григорий Ананьин
Слово предоставляется
Николаю Аникееву
Новогодний детектив
Глава I
Дом Копейкиных
Вагоны вздрагивали, замедляя ход, хотя до псковской платформы было еще далеко. Те из пассажиров, кто уже ездил в город вечевого колокола по какой-нибудь оказии, сидели смирно; другие начали поглядывать на багажные полки, даже пытались рассмотреть жилые кварталы, соборы, Детинец, но стекла затянул тот причудливый узор, который так удивляет иностранцев, попавших впервые в нашу страну, и так привычен и приятен глазу русского. Протертые дырочки исчезали за минуту: так зима любила свои цветы. А до этого виден был один знакомый снег, снег на деревьях, снег, сделавший одинаковыми сельские дома, снег, который бездельники у семафоров бросали в сторону поезда, норовя попасть в окна, и который рассыпался, не достигнув назначенной цели. Собаки тявканьем провожали состав .
Многие везли елки, даром, что до Нового года оставалось меньше суток; все инстинктивно старались сесть подальше от этих колючих красавиц. Купивших елочные игрушки можно было узнать по напряженным лицам, где отражался страх за судьбу хрупкого товара. При каждом толчке владельцы украшений придерживали сумки, поглаживали их и были рады, когда наконец поезд остановился. Репродуктор пожелал жить без лиха; пассажиры, потянувшись к выходу, снова разделились на две группы: первые спешили и проклинали людскую вереницу, однако не зло (раздражаться нельзя в канун праздника), вторые отличались степенностью. К последним принадлежал не молодой, но и не старый человек в черной норковой шубе, к торопливым — бойкая женщина лет тридцати; уже на перроне они столкнулись.
— Извините! — Женщина подняла свой, упавший по ее же вине пакет и, желая замять неловкую историю, спросила: — Не знаете, такой-то автобус идет в центр?
— Не знаю, но мне, пожалуй, простительно.
— Вы не псковитянин? Вы петербуржец?
— Верно.
— А не вы давали интервью в новостях? На Аничковом мосту, о реформе армии?
— Думаю, вы ошиблись.
— Ах!
Собеседник много потерял для попутчицы после такого ответа; женщина заторопилась к выходу, вновь налетела на подвернувшегося ей на дороге, стала ругать себя, и завязался разговор, более длительный и более непредсказуемый. Попутчик незнакомки опередил ее. Ему не надо было справляться о движении автобусов, он мог дойти пешком, заодно и рассмотреть все приметы наступившего дня. Город готовился к веселым гуляньям. Прямо на вокзальной площади возвышалась ель, наряженная по немецкому образцу, то есть шарами одного, красного цвета; над кассами еще за неделю верхолазы укрепили шелковый триколор, искусно подсвечиваемый по вечерам; киоски были открыты, продавцы в них любезны, рекламы зазывали покупать. Издалека сияли надписи: “Карнавальные костюмы любых фасонов”, “Фигурки восточного календаря”, “Все дамские прихоти — наша забота”, “Итоги прошлого розыгрыша и новогодняя лотерея”. Но, наверное, самый главный элемент заключался в оживленной толпе; встречающие смешались с пассажирами экспресса, раздаривая друг другу здравицы; тут были в основном провинциалы; немногие жители брегов Невы между ними затерялись. Из этой суеты Николай Аникеев (именно так звали новоприбывшего) долго не мог выбраться и впопыхах не сразу нашел нужную улицу. Он не надеялся, что его встретят, поскольку не сообщил и не знал наверняка точного времени приезда; звонить же из вагона не захотел, дабы не доставлять излишнего беспокойства Любови Игоревне.
Любовь Игоревна приходилась Аникееву двоюродной сестрой, и теперь он вспоминал их последнюю встречу, вспоминал некоторые факты из биографии кузины. Поздний ребенок в семье, она и замуж вышла поздно; иные уверяли, что по расчету, хотя супруг ее, Дмитрий Иванович Копейкин, в золоте не купался (однако и бедным его никто не назвал бы). От этого брака родилась единственная дочь, которая три года назад обвенчалась с каким-то залетным инженером из Екатеринбурга, укатила с ним на Урал, и больше о ней не было ни слуху ни духу (Аникеев как раз исполнял функции посаженого отца на свадьбе — привычки мирной старины в удалении от столиц еще держатся). Покончив с воспитательными заботами, Копейкины направили всю энергию на организацию собственного быта и преуспели-таки: летом Любови Игоревне повезло в лотерее. Да, по всей вероятности, благодаря этим деньгам Любовь Игоревна и пригласила Николая Аникеева справить Новый год в тесном дружеском кругу; ведь недаром в многословной и недешевой телеграмме обещался пир горою.
Здания с лифтами кончились, потянулись невысокие строения, гаражи, избы — черты частного сектора, полупустого всю зиму, исключая конец декабря. Аникеев представлял ориентиры: сейчас будет трехэтажный дом, ограда с колючей проволокой, а за ней и коттедж Копейкиных. Память не подвела: вот и он, вот конек мансарды, крыша, заново обихоженная, пристройка, которой не было раньше. Сумерки на улице не заслуживали эпитета чернильных — чернила эти кто-то изрядно разбавил водой, но в двух окнах, обращенных к восточной стороне, горело электричество. Одно из этих окон, прямо напротив Аникеева, поблекло: женская фигура появилась в нем. Аникеев сделал приветственный знак, не будучи уверенным, обратит ли хозяйка на него внимание. Но Любовь Игоревна исчезла, чтобы открыть гостю дверь.
— Николай Викторович! Как я рада!
— Вы узнали меня через стекло?
— Я боялась верить: думала, вы приедете с вечерним.
— Представьте, не досталось билета. Небывалый наплыв.
— Давайте же чемодан — что вцепились?
Аникеев вежливо отказался.
— Накиньте шаль. Я закутан, мне ничего, а вас, не к слову будет сказано, прохватит.
— А вы проходите, не стесняйтесь. Нет, нет, не шаркайте по коврику, тут положен скребок. Мы других не хуже.
На голоса в прихожую вышел и Дмитрий Иванович — дородный мужчина, раза в полтора шире в плечах, чем Аникеев. Ему предстояло справиться с непростой проблемой — как и гостя почтить, и самому при этом не унизиться. Но Любовь Игоревна, верная супруга, помогла незамедлительно:
— Вот, Николай Викторович пожаловал спустя две зимы на третью.
— Шуба не та, — заметил басом Копейкин, — поди, стоит больших денег.
— Ну, — улыбнулась Любовь Игоревна, — кроме шубы и припомнить нечего.
— Вы не изменились.
— Комплимент, — ответил Аникеев. — Мы же не дети, чтобы расти и радовать родителей хорошими отметками, не юноши, чтобы взрослеть и причинять хлопоты бестолковой влюбленностью. Наш удел — стариться.
— Ах, вам далеко, — сказала Любовь Игоревна, освобождая гостю рукав. — Что это? Прелесть!
В петлицу черного пиджака Аникеева была вдета алая роза.
— Поставьте ее в воду, Любовь Игоревна, будьте так добры, не то к нашей трапезе завянет.
— Она не потемнела! Как же вы сохранили ее в такую погоду?
— Холод собачий, — подтвердил Дмитрий Иванович. — Дома почти не топят — за что платим? Хорошо в Питере — там хоть заводы и море воздух согревают.
— Море едва ли — оно замерзло от Хельсинки до Таллина. Видимо, придется пустить ледокол, чтобы не останавливалась торговля.
— Синоптики потепления не обещали, — подхватила Любовь Игоревна. — И откуда ему взяться? Для этого циклон нужен или антициклон, я уж забыла — в общем, облака. Если их нет, если Ангелина Петровна не расстается с защитными очками, неудивительно, что всякую весну в парке выпиливают по десятку поврежденных лип.
— Кто такая Ангелина Петровна? — спросил Аникеев.
— Моя подруга, славная женщина. Дай бог каждому такой здравый ум.
— Вы позвали ее?
— И вас познакомлю.
— А кто еще будет на ужине?
— Смотрите, — Любовь Игоревна загнула палец. — В семье я младшенькая, два моих брата женились рано. Брак старшего, Сергея, не заладился…
— Потом был вторичный.
— Да, но от первого остался сын Андрей Вершинин (он принял девичью фамилию матери). Мысли о разводе тягостны, однако моя невестка не жаловалась, а племяннику и сетовать грех: он осел в Петербурге и, несмотря на молодость, важное теперь лицо, служащий экологического аудита, — Любовь Игоревна вымолвила эти слова с торжественностью, которая всегда выдает благоговение перед непонятным. — Раз он не прибыл с вами, то уж вечером точно явится.
— А по линии другого брата есть родственники?
— Виталий умер бездетным и разоренным еще до великого дефолта, но имел приемную дочь Ксению — не напугался, что будущая жена заранее обзавелась ребенком. Пускай язык отсохнет у того, кто упрекнет Виталия в жестокосердом обращении с падчерицей, и я из мыслей выкинула, что в ней не течет наша кровь. Конечно же, Ксения придет.
— Лишь Ангелина Петровна связана чисто узами дружбы?
— Кроме нее — Антон Леонидович Поспелов. Человек тоже молодой, а манеры — как у джентльмена.
— А дальше? Я упорен.
— Дальше — пока секрет.
— Распакуйте вещи, — взял слово Копейкин, — да расскажите мне, что пьют в Петербурге приличные господа.
— Нет, — вмешалась Любовь Игоревна, — сначала Николай Викторович отдохнет с дороги и полюбуется домом, как мы его прибрали.
Люди или отделывают внутренность жилища, или облагораживают его снаружи; у Копейкиных в этом плане наблюдалась удивительная гармония. Если кровля была оцинкована, то и потолок побелен; если заменены двери в комнаты, то и входная тоже. Практичный Дмитрий Иванович не расстался с удобной мебелью, но поставил счетчик на воду; Любови же Игоревне по наследству досталась одинаковая с кузеном страсть, и она купила несколько подвесных растений. Впрочем, Аникеев неудовлетворенно причмокнул, отметив сухость почвы и пожелтение листьев. Но, за вычетом этого маленького упущения, ему понравились три нижние комнаты и уютная, теплая мансарда. Посидев там с полчаса, зачитавшись каким-то журналом, Аникеев спохватился, что назначение новой пристройки не выяснено. Он загадал, спустился и по щелочке света определил: не нужно просить ключей. Там точно была кладовая, но не все в мире можно предсказать. Потому Аникеев был поражен, увидев девушку, которую никак не надеялся повстречать во Пскове; она приоткрывала шкаф и не замечала гостя.
— Кристина! Каким ветром вас занесло?
Девушка испуганно оглянулась, захлопнула дверцу, и Николай Аникеев понял, что обознался. Волосы были чересчур светлы, губы совсем нежны, а глаза слишком уж прелестны. Возникла комичная ситуация, когда неловко обоим и никто не осмеливается заговорить; Аникеев чувствовал, что ради приличий следует извиниться и успокоить девушку, если ей не по себе, однако услыхал за спиною молодой голос:
— Куда ты убежала? Настя, так не годится!
Аникеев посторонился. Человек лет двадцати пяти, уверенный, красивый, как певец из мюзикла, шагнул в кладовую и будто лишь теперь заметил, что девушка не одна:
— А вы кто?
— Сюрприз! Сюрприз! — произнесла позади невесть откуда появившаяся Любовь Игоревна; муж ее стоял чуть поодаль. — Разрешите, Николай Викторович, представить вам Настю — дочь Сергея Игоревича от второй жены.
— Очень приятно, — улыбнулся Аникеев.
— Николай Викторович мне двоюродный брат.
— Моя тетя Любовь Игоревна о вас говорила, — отозвалась девушка и, посмотрев на молодого человека, добавила: — Это Лев Кириллов. Мы помолвлены.
— Так вы — невеста? — воскликнул Аникеев.
Лев, подойдя к Насте, обнял ее, как бы подчеркивая: да, мы пара, и с тем стремлением, которое вынуждает счастливых желать, чтобы все завидовали их счастью или им проникались.
— Я тронут, не знаю, как выразить восхищение, — сказал Аникеев немного растерянно. — Жать вам руку вроде не подобает, а целовать ее вышло из моды, пожалуй, да вы и юное дитя…
— Оставьте чепуху, — рассмеялась Настя. — Лучше скажите: кто та девушка, с которой вы меня перепутали?
— Кристина Витковская — артистка театра, — пояснил Аникеев. — Когда я впервые назвал при ней свое имя, она поступала в институт, когда я поздравлял новобрачных, она была студенткой; когда я сегодня садился в поезд, Кристина помахала мне и думала уже про голубой огонек. Клуб “Север” ими славится.
— Она, должно быть, красивая, — вздохнула Настя, — на подмостки не берут дурнушек.
— Если исходить исключительно из внешности, то вас бы наверняка взяли, — сказал Аникеев. — У вас все очаровательно — вам бы пригодилась диадема, чтобы оттенить блеск глаз, и жемчужное колье, чтобы на его фоне ваша кожа выглядела еще ярче…
— Эй, не дразните Льва! — шутливо погрозила Настя.
— Пустое, — ответил Кириллов. — Я же знаю, что ты меня любишь.
Они повернулись друг к другу; им страшно захотелось поцеловаться, но врожденная скромность Насти удерживала и ее жениха. Спустя полминуты девушка спросила:
— Вы не кутюрье?
— Нет — а с чего вы взяли? — удивился Аникеев.
— На вас чудесный костюм и сидит прекрасно.
— Кукушка хвалит петуха, — хмыкнул под нос Дмитрий Иванович так, что никто не услышал.
— Считайте: становлению вкуса способствовала моя настоящая специальность — разведение цветов или составление композиций из уже присланных.
— Николай Викторович, — укоризненно вымолвила Любовь Игоревна, — по-моему, настоящих специальностей у вас давно уже две, и умалчивать из-за ложной стеснительности, сколько вы опасных преступников выловили, не к месту.
— Справедливо, по совместительству я частный сыщик.
Интерес к Аникееву сразу увеличился.
— Здорово! — сказал Лев. — Постойте, это не вы победили в детектив-шоу тринадцатого декабря?
— Какое шоу? — спросил Копейкин.
— Желающим предлагали задачи, сочиненные лучшими писателями криминального жанра, — ответил Аникеев.
— Вы опередили всех, — продолжил Лев.
— Я правильно решил восемнадцать головоломок из двадцати.
— Потрясающая статистика.
— Вы преувеличиваете.
— Но ближайшие преследователи на четыре пункта отстали от вас.
— Они достойно сражались. Увы, подлинные ограбления и убийства не столь однозначны.
— А чье-нибудь изображение — анфас, профиль — при вас имеется? — улыбнулась Настя.
— Я охотнее носил бы вашу фотографию. Первый приз позволяет полгода не мучить себя заботой о заработке. Я покупал билет не с целью кого-то выслеживать, а провести время в приятном общении.
— Для Насти и Льва общение куда как мило, — сказала Любовь Игоревна. — Ведь сегодня юбилей — неделя, как они обручились. За столом вы будете сидеть рядом.
— А красное вино найдется — начертать на скатерти “I love Настя”? — осведомился Лев.
— Ну, все надобно проверить, — произнесла хозяйка. — Пойдемте в комнату, иначе уничтожите всю прелесть ожидания, чего я к столу припасла.
— Постигать тайны — великое наслаждение, — заметил Аникеев.
— Мы никаких тайн не храним, — суховато изрек Дмитрий Иванович.
— Но я устраивала банкеты в школе, — сказала Настя, — и могла бы помочь советом, а то, Любовь Игоревна, неудобно вводить вас в непозволительные траты. Зачем вы, например, набрали столько водки? Я не пробовала ее, Лев почти не употребляет, и мы не на поминках, оплакивать никого не собираемся!
— Какую водку? — живо спросил Копейкин.
— В том ящике. Простите! Мне следовало предупредить: я забыла дома помаду, вы, тетя, ей давно не пользуетесь, и я не просила, а на складе, возможно, и завалялся старый тюбик. Здесь же столько всего!
— Но мы все запираем! — возразила Любовь Игоревна. — Почему же…
— Мой ключ подошел, а потом меня застиг Николай Викторович…
— Настя, — серьезно сказал Лев. — Я хотел поберечь свой маленький подарок, но… Хватай! Остальное — утром! — Он подбросил в воздух какой-то предмет, Настя поймала его.
— Помада!
— Алая, прочие ты не любишь.
— Спасибо, ты умница, Лев! — она чмокнула нареченного в щеку; многие бы растаяли при этой сцене, но только не владельцы коттеджа: их лица отчего-то стали хмурыми. Николай Аникеев подумал, что Копейкины сердятся на девушку за самоуправство, но не желают портить ей настроение и поэтому прячут взгляды. Ошибиться в том, что Настя полностью счастлива, возможным не представлялось, и надо полагать, ей бы отпустился любой грех ради такого случая. Они со Львом и говорили мало — характерная черта влюбленных, но и само время в их присутствии словно двигалось быстрее, и думать тянуло исключительно про неважное. Аникеев, более притеревшийся к жизни, описал им несколько занятных эпизодов из своей практики, которая была так богата, избегая только историй об адюльтерах. Лев слушал внимательно, Настя же замечталась, представляя себе какие-то сладостные и ей одной нарисованные картины. Никто не уловил, когда стемнело , и равномерное течение времени прервал лишь приход Ксении.
Она напоминала Настю ростом, телосложением и, вероятно, годами, но превосходила ее живостью и энергией. Ксения сделала лукавый книксен Аникееву, назвала ошеломленного Копейкина дорогим дядюшкой и без околичностей взяла Любовь Игоревну за горло: пусть выставляет еду, — еще не поздно кое-какие блюда заменить, а овощи-фрукты должны нагреться, чтобы салат был вкуснее. Хозяевам ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Разнообразная закуска была извлечена из холодильника и шкафов на свет божий. Пока Ксения, насупившись, изрекала вердикты по поводу мяса, капусты, колбасы, звонок возвестил о прибытии очередного посетителя. Ксения моментально заключила с Настей пари, которое и выиграла, поставив на Антона Поспелова. Тот, войдя, сразу угодил в объятия Кириллову; с ним он, видимо, находился в большой дружбе. Подозрение подтвердилось, когда Лев рассказал Аникееву, что Антон его приятель уже целый год, что парень он золотой, хоть и не в смысле денег, что в немалой степени из-за его посредничества Настя и превратилась в невесту.
— Он ее, может, и любил, — шепнул Кириллов, — но не так, чтобы расписаться. Мне бы хотелось, чтобы Антон приобрел кольцо для Ксении. Вон как на него уставилась!
— Я очень признателен Льву за знакомство с вашей семьей, — произнес Поспелов.
Гости и хозяева заметно раскрепостились. Снедь была рассортирована, все покинули кухню, и Лев, Ксения, Настя затеяли игру в догонялки. Водить вызвалась Ксения; ей долго не удавалось никого коснуться, но наконец она запятнала Настю, толкнув ее нечаянно, так что обе упали на диван. Настя задыхалась от смеха, Ксения же, внезапно вскочив, выхватила что-то из-за пазухи и провозгласила:
— Салют! Берегите уши!
— Она отвернулась и, прежде чем Копейкин успел охнуть и послать такие шалости, куда надлежало, дернула веревку хлопушки; взрыв получился такой, что воздух звенел еще минуту с лишним.
— Ошалела! — буркнул Дмитрий Иванович, глядя сквозь клубы дыма на рассыпавшееся конфетти.
— Замечательно, Ксения! — проговорил Лев. — А больше у тебя нету?
— Здесь не артиллерийское стрельбище! — возопил Копейкин. — Помилуйте, палачи! Зачем вообще производят эту пиротехнику — квартиру можно спалить! Добро бы над рекою…
— А над рекой и будет, — заметила Настя, — грандиозный фейерверк с тридцатью московскими ракетами. Только бы не отменили — мороз запросто распугает всех зрителей. Мне хочется посмотреть…
— Не отменят, и посмотрите, — обнадежила ее Любовь Игоревна, — и другие тоже: все как на ладони видно из верхнего окна.
— Когда он начнется? — спросил из коридора Поспелов, он не присутствовал при завязке разговора и то ли сказал невпопад, то ли догадался по смыслу предшествующей фразы.
— А вы не читали газет? В половине первого.
— Я вас до того не покину.
— А я сама не пущу, — рассмеялась хозяйка.
— И во мраке блуждать не страшно? — пошутил Аникеев.
— Мой дом отсюда в одном шаге, за огородами, где, кажется, специально выращивают крапиву для отваживания воришек.
— А обо мне побеспокоился Лев, — прибавила Настя, — заказал на час тридцать такси.
— После двенадцати они нарасхват, — сказал Лев, — лишь это время выкроил. Извините, Любовь Игоревна, они развозят дедов-морозов по вечеринкам и с них, а я обязался быть внимательным к Насте всегда.
— Полвторого, — пробормотал Копейкин. — А сейчас?
— Семь, восьмой, — Любовь Игоревна засуетилась, едва не сбив с елки посеребренную шишечку. — Я эгоистка, и Андрей Сергеевич вправе на меня обидеться!
— За что же? — улыбнулся Аникеев. — Неужели за порок, упомянутый вами и вымышленный? Дурные люди не признаются, что они дурны.
— Но я обещала Андрею Сергеевичу встретить его у вокзала, заодно с вами, — в отчаянии произнесла Любовь Игоревна.
— Поздно, мы не дойдем, — заявил Дмитрий Иванович.
— У вас же есть автомобиль, — возразил Лев.
“Какой черт тебя за язык дернул?” — выругался Копейкин. Однако слово — не воробей, и Дмитрий Иванович отправился заводить “Ниву”, права на которую оформил четыре месяца назад.
— А мне надо принять витамины, — сказала Настя, — напоследок. Я их в полвосьмого пью.
— Погодите, — ответила Любовь Игоревна. — Вы же и ужинали спустя пару минут, а сегодня застолье позднее. Впрочем, перекусите, если голодны.
— Спасибо, тетя, но я аппетит поберегу. Наконец-то кончится это занудное ограничение, на котором настояли в больнице.
— Вам нездоровилось? — сочувственно спросил Аникеев.
— Не то что бы, — ответила Настя.
— Она сдала анализы, — пояснила Ксения, — ну и вывели, что в печени какая-то неполадка. Поэтому велели месяц не есть грибов, не пить какао и прописали пиридоксин.
— Ей пири… как бишь его? — сказал Кириллов. — А мне иные рекомендовали: не флиртуй с девушками, пока не встал на ноги, не завел дела, не получил наследства. Хуже любых докторов, ей-богу! Те хоть в науку верят, а они во всяких черных кошек. Видите ли, когда у невесты амбулаторная карточка не пылится в секретере, все наличные потом на лекарства уйдут. Будто это правда, будто я нищ!
— А в дороге, пока мы сюда шли, — вымолвила Настя, — неизвестная женщина в клетчатом платке остановила нас, посмотрела на меня и говорит: “Барышня, у вас рука запачкана кровью… или это малиновое желе?”
— Она была пьяна, — уточнил Лев.
— Ну, не хватает еще культа вуду, — изрек Антон Поспелов.
— Если вы заговорите о восковых куколках, — сказала Любовь Игоревна, — я пойду резать овощи.
— И я с вами, — откликнулась Настя, — и мы забудем о разных ужасах.
Однако хлопоты пришлось отложить из-за нового визита — Ангелины Петровны. Она казалась ниже Любови Игоревны лишь по причине своей полноты и выглядела более крепкой — физически и духовно; судя по взгляду, ей редко приходилось нервничать. На ней, разумеется, не было темных очков — вечером они ни к чему, и, как заключил Аникеев, оправа, даже самая толстая, не могла украсить лица гостьи. Ангелина Петровна сразу внесла свежую струю в застоявшийся было воздух — более сильную, чем Ксения, и несомненно, в роли распорядительницы царствовала лучше самой хозяйки. Лев увлекался кинематографом, и Ангелина Петровна, чтобы иметь тему для разговора, специально посмотрела “Ночной дозор”; Ксения грезила нарядами и получила прекрасную собеседницу, искушенную в специфике итальянской моды; нащупав чувствительную струнку в душе Аникеева, Ангелина Петровна завела с ним полемику о преимуществах и недостатках близкородственного скрещивания. Положительно, возникни здесь специалист по термоядерному синтезу, он и то не остался бы в претензии. Тем досаднее стало Ангелине Петровне, когда ей не удалось заставить раскрыться Андрея Вершинина. Этот высокий брюнет, приехавший вместе с Копейкиным, был поначалу сдержан, не исключено, что и чуточку высокомерен, приняв за знак особого уважения подогнанную к вокзалу машину, хотя тут была лишь дань вежливости.
От образования кворума — девять человек — до торжественной части протекли два часа, однако они уже не притворялись кратким мигом. Полновесные сто двадцать минут были насыщены предвкушением чего-то давно обетованного и радостного; очарование Нового года и кроется в том, что праздник не надоедает: каждый раз охота оставить в прошлом хлопоты и горести, чтобы вновь оставить их в следующем декабре. Любовь Игоревна стремилась продлить данное чувство, как опытный дирижер затягивает финальный аккорд. Она ничего заранее не накладывала в тарелки: нет зрелища более нелепого, чем хозяйка, умоляющая до срока не входить в комнату, или чем гости, озирающие стол с тоскою, так как нельзя съесть ни кусочка. Впрочем, варить и жарить не требовалось, разве только подогреть. Любовь Игоревна не звала на помощь даже Ангелину Петровну и в десять часов приподняла завесу, каждому поклявшись в неизбывной симпатии.
Лев и Дмитрий Иванович принесли два стола, составив их торцами; Аникеев опять укрепил на груди розу; женщины, принарядившись, приступили к сервировке. Блюд было много — ветчина, салат, селедка под шубой, яблоки, хлеб, а вина всего две бутылки — шампанское и ликер. Посреди высилась ваза с искусственными цветами, сбрызнутыми одеколоном для запаха; две зеленые свечи в медных подсвечниках горели у нее по бокам, распространяя на весь дом сильный аромат шалфея. Любовь Игоревна, волнуясь, то и дело заглядывала в книжку по этикету и сверяла, так ли стоят фужеры или какие-то для соблюдения симметрии нужно передвинуть. С той же аккуратностью она рассаживала гостей, руководствуясь принципом, что люди разных полов должны, елико возможно, чередоваться; сама же заняла стул в торце, напротив мужа. По правую руку от нее, на почетнейшем месте, находилась Настя, около нее — Кириллов.
Дмитрий Иванович взял шампанское, вогнал штопор в пробку, одним махом выдернул ее (при этом Ксения предусмотрительно зажала уши) и передал бутылку Насте; далее напиток пустили по кругу. В результате Копейкин усмехнулся — ему досталась лишка под конец.
Любовь Игоревна приподнялась.
— Мы отмечаем, — сказала она, и бокал в ее руке и голос дрогнули, — по-настоящему, не устыжусь этого слова, великий праздник. Но я не призываю пить ни за будущий год, ни за уходящий. Я провозглашаю тост за наших нареченных, Настю и Льва! Ну, встаньте же!
Любовь Игоревна обращалась лишь к тем, кого называла, но, как при музыке гимна, встали все. Лев выпрямился, порозовевшая Настя наклонилась к его плечу. Вершинин щелкнул фотоаппаратом, после чокнулся с Ангелиной Петровной. Звон то на одной стороне стола, то на другой долго еще не утихал.
— Мы также организовывали пикники, — сказала Ангелина Петровна, отрезая мясо. — Ходили к озеру, расстилали одеяла, смеялись, искали редкие травы, играли в фанты. Помню, как Алексей Витальевич послал Наденьке бумажное сердце, а теперь они прижили уже двух сыновей.
— У нас бывало разное, — подхватил Вершинин. — Но я закончил университет недавно и не могу сказать, кто сочетался законным браком, а кто предпочел гражданский. Помню забавный эпизод. Мы тогда проходили полевую практику — дикий лес и скука дикая. В перерывах между экскурсиями развлекался кто как умел. Сперва хорошей идеей представлялись жмурки. Одному студенту завязали глаза, и он бродил по комнате, где мы прятались. А комнатка тесная, ну он и поймал девушку из моей группы. Но поймать было недостаточно — требовалось определить, кто перед ним, трогая одежду, волосы, лицо. Только он ничего этого, извиняюсь, не стал щупать, а сразу полез под кофточку. Скандал разразился ужасный, крику хоть отбавляй — мы еле отговорили ее жаловаться.
— У вас и телевизора не было? — спросил Поспелов.
— Телевизор находился, — ответил Вершинин, — у начальника лагеря, но это такая жадина — его, наверное, в детстве иначе как турецким барабаном и не называли. С той поры — что греха таить — я не могу равнодушно пройти мимо телевизора.
— Так давайте включим его, — произнесла Любовь Игоревна. — Сейчас и программа соответствующая — эстрада, шутки, показательные выступления.
Копейкин нажал кнопку на пульте; экран засветился и стал голубым, красным, желтым; так менялись пучки света, направляемые прожекторами на сцену. Там девушки в розовых платьях выделывали изящные па, бросали друг другу обручи, которые сцеплялись в полете, а сверху их осыпал целый рой снежинок из фольги. Потом состязались юмористы, затем настала очередь фокусника в черном плаще и белом тюрбане. Он проткнул себе руку, не потеряв ни капли крови, достал из кармана двух голубей, хрустальную чашу с вином и пообещал это вино превратить в воду. Трюк удался: фокусник поставил чашу в стеклянный ящик, взмахнул палочкой, все заволокли клубы фиолетового дыма, а когда они рассеялись, в чаше плескалась чистейшая вода.
Хорошо обставленное чудо привело Настю в восторг, Вершинин же скептически ухмыльнулся:
— Чепуха.
— Как чепуха? — вступилась Любовь Игоревна. — Было вино, и вдруг…
— Это не вино, — с презрением ответил Вершинин, — а растительное масло — по цвету они похожи. Шкафчик соединен с водопроводом прозрачной трубой — лучи не проникают в угол, и ее не видно. Пока пускают дым, помощник за ширмой поворачивает кран, вода льется и, по закону несмешивания жидкостей, вытесняет масло наверх. У нас на факультете кто-то из аспирантов подобный опыт демонстрировал нам на потеху. Он брал банку со смесью воды и спирта (в последнем масло тонет), выпускал туда олифу при помощи шприца, и она образовывала неподвижно висящий шар. А потом пил это все за наше здоровье.
— И в саркофаг не сыграл? — спросил Копейкин.
— Пьют даже бензин, — возразил Вершинин, — все зависит от индивидуальной переносимости.
— В точку, — сказал Кириллов, — мне известно о таком не понаслышке. Дядюшку моего, Аркадия Семеновича, главу нефтяной компании, подкосил рак легких. Онкологи, эксперты из Англии, уверены, что больше двух-трех месяцев не вытянет, — это все разнюхал Артем Антонов, другой племянник — он изрядный специалист по данной части. А почему? Курил, дескать, Аркадий Семенович не в меру. А между тем он изводил в день три сигаретки.
— Перестаньте, Лев, — прервала его Любовь Игоревна. — Чем рассуждать о смертельных болезнях, послушаем музыку.
Дмитрий Иванович выбрал иной канал, где пели — кто вживую, кто под фонограмму, причем последнее выходило привлекательней.
— А ведь у Насти прекрасный голос, — произнесла Ангелина Петровна, — пусть что-нибудь исполнит.
— А что? — улыбнулась Настя.
— То, что вам удавалось лучше.
— Это ария “Белый шиповник” из “Юноны и Авось”, но песня грустная, и для нынешнего вечера…
— Просим! Просим! — раздалось отовсюду.
Настя, ударив по воображаемым клавишам, начала с высоких нот. Она солировала — никто не подхватывал, зачастую не зная слов, не понимая смысла. Поспелов водил вилкой по тарелке, размышляя, не взять ли вторую порцию; Копейкин грыз ноготь, откинувшись на спинку; Ангелина Петровна что-то шептала то Аникееву, то Вершинину.
— Красный от крови красный шиповник
Выпал из мертвых рук, —
голос Насти звучал все смелее; Лев ждал аплодисментов, будто бы ему предназначавшихся, но хлопки послышались только с экрана, когда кончились номера. Настя на последней строке отчаянно закашлялась так, что все вскочили со стульев.
— Что с тобой? — встряхнула ее Ксения.
— Ерунда… дыхание перехватило… я не тренировалась, — отвечала Настя. — Все позади, ни к чему волноваться.
— Президентская речь, — промолвила Ангелина Петровна, показывая на телевизор.
Настя успокоилась, остальные — тоже, и к традиционному обращению отнеслись, как водится, полагая его пустой формальностью или красивым обрядом. Затем пробили куранты — Аникееву почудилась митрополичья церковь, где он как-то отстоял панихиду и куда благодаря его усилиям был возвращен похищенный золотой оклад.
— Поздравляю! Всех, мои дорогие!
— Поздравляю! — повторил Дмитрий Иванович за супругой.
— Долгих лет!
— Ага, и радостных дней!
— Второй тост! — заразилась общим настроением Ксения.
— Ликер? — Любовь Игоревна оказалась застигнутой врасплох. — Но ведь его подают к десерту, а…
— Вот сразу и попробуем сладкое! — парировал Поспелов.
— Не цепляйтесь вы так за этот церемониал, — укоризненно сказала Настя. — Праздник не фабрика, — если мы что-то изменим, нас не оштрафуют и несчастья не случится.
— Ради вас.
Появилась другая бутылка; не в пример первой, она уже была откупорена и также пошла по рукам, начиная с Копейкина, но медленнее — вязкий ликер тек еле-еле, подобно выжатому меду. Вершинин предложил добавить водички и хорошенько взболтать, однако щепетильная Любовь Игоревна не могла одобрить такого кощунства. Она достала пудинг и заставила всех взять по кусочку; Ангелина Петровна не преминула вставить, что зимою калорийная пища всего полезнее, и сослалась на вымышленный авторитет.
— Он, верно, не был женщиной, — сказала Ксения, — по мне лучше яблоко.
— И по мне, — произнесла Настя, потянувшись к вазочке.
— Дай выберу я, — сказал Лев. — На, вон оно какое, на язык само просится.
— Доешьте, и поглядим на фейерверк, — вымолвила Ангелина Петровна.
Пять минут спустя хозяева и гости поднялись по резной лесенке в мансарду. Трое замешкались — Настя отмерила и проглотила витамин из банки оранжевого стекла, Поспелов отправился умыться, а Копейкин предусмотрительно засунул в карман забытый кем-то сахар.
Во время грозы прежде грома видна молния, то же и при фейерверке. Взрыв первой ракеты был услышан уже тогда, когда огнем рассыпалась вторая. Вершинин снова навел фотокамеру, но нажать на спуск не успевал и сердился на устроителей шоу.
— В детективных романах фейерверк не обходится без убийства, — заметил Поспелов, он пришел позднее всех, — стреляют из пистолета, а выстрелы заглушаются треском. Агата Кристи, например…
— То — пуля, — ответил Лев, — но бывают смерти совершенно необъяснимые, когда человек погибает без каких-либо предупредительных признаков, при железном здоровье, словно внутри у него что-то гаснет. В рубрике “Очевидное-невероятное” имеются неплохие очерки.
— Опять на костлявую занесло! — усмехнулась Любовь Игоревна. — Что у нынешней молодежи за темы!
— Говорить о мимолетности жизни легко, — сказал Аникеев, — если вычисляешь, не сколько утекло воды, а сколько ей утечь надлежит. Эта забава присуща Кристине, присуща Алексею Павловичу Воронову, чья квартира едва не сшибла с меня спесь в августе.
— Как чудесно, — сказала Настя, — в декабре словно бы распускаются астры. Я обожаю их — вот будет у меня и Льва палисадник, не меньше пяти сортов заведу.
— Я помогу, если желаете, выбрать, — отозвался Аникеев. — Какие цвета вам симпатичней?
— Чушь, — не стерпел Поспелов.
— Простите? — Аникеев повернулся в его сторону.
— В Питере, — Антон Леонидович немного смутился, — иллюминация не чета этой. Дворцовая площадь в зеленом освещении великолепна.
— Фиолетовое в Гатчине не уступит, — заметил Аникеев.
— Гатчину не видел, зато над Обводным каналом…
Они взялись перебирать достопримечательности Петербурга, в чем оба проявили выдающуюся эрудицию. Вершинин, сняв черное небо, решил посчитать вспышки, он шептал под нос числа, будто повторял молитву; Дмитрий Иванович в том и уверился, и поэтому пожимал плечами.
Фейерверк кончился. Все покинули мансарду, и Лев объявил, что не худо бы потанцевать.
Старшее поколение благоразумно отказалось, но Поспелов, Ксения, Настя и даже Вершинин с энтузиазмом восприняли эту идею. Столы были вынесены, Поспелов настроил магнитофон, а Ксения пообещала продемонстрировать несколько фигур котильона. Впрочем, ее пляска больше смахивала на самбу, а заданный ритм можно было охарактеризовать вкратце: утомительный. Настя, сделав пару кругов, остановилась, ухватившись за край подоконника.
— Лев, прости, — она покачнулась. — Праздники все же выматывают… я устала, отдохну, — добавила Настя, подавляя зевоту.
— Конечно, — мягко произнес Лев. Он усадил Настю, укрыл ей ноги ее же белой шубкой; ко Льву подбежала Ксения и потащила его на середину с каким-то неистовым возбуждением, которому подчинилась приемная дочь брата Виталия. Трое мужчин передавали ее друг другу в танце, как эстафетную палочку. Ксения, смеясь, бросала им в лицо кусочки серпантина; ее зубы и глаза блестели, точно фужер, который она поднимала за Льва и Настю. Любовь Игоревна смотрела на нее с улыбкой; Ангелина Петровна отмечала те или иные повороты, приседания, говоря о них хозяйке: ведь другие собеседники были заняты. Аникеев и Копейкин устроились в углу за шахматами; Дмитрий Иванович то и дело отрывал взор от доски и напряженно глядел в направлении Насти, прикорнувшей на подлокотнике кресла. Бравурная музыка не сменилась минорной ни разу, и наконец Вершинин допустил ошибку и споткнулся, уронив Ксению и Антона Поспелова; один Лев успел отскочить.
Любовь Игоревна принялась неуклюже отряхивать гостям одежду, попутно осыпая их упреками, зачем себя не берегут.
— Какой ногой запнулись-то? — спросил Дмитрий Иванович.
— Правой, — ответил Вершинин, потирая ушибленную лодыжку.
— Все, любезный! В Петербург вам не будет скорого пути, — подколол его Копейкин.
— Плевать. Неужели за кем-то гнаться? Переночую, а мой поезд завтра, после обеда.
— Сегодня, — поправила Любовь Игоревна, — вы забываете, что уже январь.
— Вам сегодня, — вставила Ангелина Петровна, — а мне сейчас.
— Вы прощаетесь? Не рано?
— Ой, рано, ой, сидела бы до утра. Но нельзя… — в действительности Ангелина Петровна просто стремилась побыстрее лечь и отдохнуть, — бессонные часы были ей немножко в тягость, но повод она из вежливости назвала придуманный, и придумала так хорошо, что у хозяев не появилось никаких подозрений на сей счет. Чтобы себя ненароком не выдать, Ангелина Петровна одеваться не очень торопилась.
За окнами провыли два гудка; кроме Кириллова, на них никто не обратил внимания.
— Это за нами, — сказал Кириллов. — Настя спит — не отнести ли ее на руках в машину?
— Отнесете на брачную постель, — засмеялась Любовь Игоревна, — а пока разбудите.
Лев придвинулся к Насте и несильно подул ей на щеки. Настя ветер не любила и загораживалась даже от летнего, она морщила носик, будто обижаясь, и это Льва неизменно умиляло. То, что Настя не шевельнулась, привело его в куда большее восхищение. Кириллов позвал девушку и ласково потрепал ей мочки. Эффекта не было никакого.
— Настя? — в голосе Льва уже просквозила тревога.
Обычно, когда люди слышат свое или дорогое имя, они реагируют, даже в коме дрожание окружающего подбородок пушка может явиться благоприятным знаком. Лев схватил Настю за руки, он мял их, точно хотел раздавить, но на побелевшей коже не выступало розовых пятен. Присутствующие сгрудились около кресла, оттеснив Льва от невесты; ближе всех к ней оказался Андрей Вершинин. Он поднес к губам Насти стеклышко собственных часов, затем без дальнейших околичностей распахнул ей платье и прижал к груди свернутый в трубку журнал. Прошла минута; Вершинин оторвался от своего импровизированного стетоскопа и вымолвил фразу, которая судорожно билась в каждой гортани:
— Она мертва!
Глава II
Трагедия
Все оцепенели, словно кровь оледенил холод внезапно налетевшей смерти. Стало так тихо, что тиканье заполонило комнату и показалось звоном мечей. Дмитрий Иванович размашисто перекрестился; лицо его кривилось, точно он сдерживал слезы или готов был расхохотаться. Спокойнее других выглядели Аникеев и Ангелина Петровна, они стояли чуть позади, рука об руку, и Аникеев машинально ощипывал розу, украшавшую костюм. Багровые лепестки оседали медленно, как свертывается кровь в пробирке; дыхание людей вертело и кружило их.
Между тем позывные сигналы на улице не прекращались.
— Дьявольщина! — крикнул Копейкин. — Кто умный, выйдите да наврите что-нибудь этому ослу-таксисту: девушка не умеет пить или занята… с любовником.
— Не орите! Здесь Лев! — прошептала Ангелина Петровна.
— Он уже не слышит, — заметил Аникеев.
— Что же делать? — спросила Любовь Игоревна, вероятнее всего, у себя самой.
— Надо вызвать врача, — произнес Копейкин.
— Ее не спасти — она не дочь Иаира, — возразил Поспелов.
— Для порядку требуется.
Все отошли мелким шагом, будто боясь, что Настя действительно воскреснет. От кресла не удалился только Вершинин. Сперва он отступил вместе с Ксенией, но потом словно неведомая сила вынудила его приблизиться. Он вдруг наклонился, резким усилием открыл сестре глаза и тотчас отшатнулся, точно смотрел не на девушку, а на горгону.
— Похоже, не одного врача, — выдавил Вершинин.
— А сколько? Десяток? — уточнил Копейкин.
— Десяток не нужен. Я имею в виду следователя.
— Почему?
— Она отравилась или ее отравили.
— Как-как? — вытаращилась Любовь Игоревна.
— Не берусь утверждать… наверное, за ужином.
— Ей подсыпали какой-то дряни?! — Дмитрий Иванович моментально потемнел безо всякого солярия. — Вы вообще-то соображаете?
— Правда, — сказал Поспелов. — Все ели то же, что и она, пили то же, что и она, — отчего никто не заработал хотя бы расстройство желудка?
— Слушайте, — Вершинин встал посреди комнаты. — “Через тридцать—шестьдесят минут появляется слабость, походка становится нетвердой, речь спутанной, отмечается сужение зрачков. Если помощь не оказана сразу, развивается бессознательное состояние, которое может закончиться смертью”. Так описано действие большой дозы снотворного препарата. А теперь загляните в зрачки, сравните с моими, Фомы неверующие.
В словах Вершинина звучало то странное удовольствие, какое испытывает человек при оправдании своего печального прогноза. Вершинин даже оскорбился, когда Любовь Игоревна сняла шубку с колен Насти и набросила ей на лицо, скрывая доказательство неестественной гибели, но владелица коттеджа как принимала гостей, так решила принять и непоправимое.
— Я наберу оба номера. Будь что будет.
Она взяла трубку, но не смогла попасть по клавишам: ноготь несколько раз ударился в пластмассу, и после неудачных попыток Любовь Игоревна сдалась.
— Не получается. Наберите вы, Ангелина.
Старший инспектор Ильин и врач приехали почти одновременно, однако последний лишь подтвердил, что Настю невозможно вернуть к жизни. Когда он для вящей убедительности развел руки, за одну из них мягко и ловко ухватился Вершинин.
— Доктор, возможна ли тут интоксикация?
Врач посмотрел на него поверх очков.
— Я не могу сейчас ответить определенно. Судя по тому, что вы сказали, это напоминает отравление барбитуратами, но без вскрытия точный диагноз не поставить. Вы дадите разрешение?
Вершинин отыскал глазами Любовь Игоревну.
— Я даю, — произнесла она.
— Тогда мы увозим тело, если инспектор не возражает.
— Воспрепятствуй вы, я был бы против, — отозвался Ильин.
Этот мужчина средних лет, среднего роста и средней упитанности слыл весьма сведущим в криминалистике, где отнюдь не являлся чем-то средним. Он избегал поспешных выводов, не страшился смелых гипотез и твердыми шагами приближался к цели, которую чаще всего достигал. Оговорка “чаще всего” значила, что в работе Ильина случались спады, когда или голова не могла настроиться, или преступник попадался уж очень умный. Как раз на декабрь и выпала черная полоса. Это ощущали все помощники инспектора: за нерадивость им влетало по полной программе.
— Итак, — проговорил он, едва санитары унесли Настю, — подозрение у вас налицо. Девушка умерла во время танца?
— После, — ответил Копейкин, — ей просто занемочилось.
— Но никто волноваться не стал и не предложил помощь. Это выглядело нормальным?
— Мы подумали, что Настя утомлена, да и не видела я, как она садилась. Четвертовать мало меня за такое легкомыслие, — промолвила Любовь Игоревна.
— А кто-то довел ее до кресла?
— Лев Кириллов. О, Господи!
— Он не говорил с нею?
— Она сказала ему.
— О чем?
— Что намерена отдохнуть или в этом роде.
Все были слишком потрясены случившимся, будто и забыли про Льва, который поодаль, на стульчике, уткнул лицо в ладони; внимания он к себе не привлекал и, будь поза другой, походил бы на мертвеца больше, чем даже Настя. Он не шелохнулся, когда инспектор окликнул его; тогда Ильин осторожно взял Кириллова за плечи — желал ли он утешить? Не дожидаясь более решительных поступков, Лев поднял глаза — они были совершенно сухими.
— Что вам нужно?
Предъявленный инспектором мандат не возымел никакого действия. Лев отвернулся.
— Я ничего не понимаю. Уйдите…
Инспектор выдохнул; не само несчастье, что-то иное не нравилось ему тут, и наитие обыкновенно не лгало.
— Вы использовали постоянно какие-нибудь опасные вещества?
— Разумеется, нет, — ответила хозяйка, — мне и Дмитрию здоровье дороже.
— А как насчет вашей аптечки?
— Там нет ядов, гражданин инспектор.
— Естественно, если только она не запирается на ключ.
— Лишь на засов, но вы же не хотите…
— Я хочу, чтобы вы показали ее.
Любовь Игоревна подвела Ильина с подручными к белому шкафчику в коридоре, где был нарисован белый крест, зачем-то снабженный на каждом конце трилистником. Невзирая на ровный голос, руки владелицы дома дрожали по-прежнему, когда она притронулась к задвижке, будто бы вскрывая раку. Инспектор заметил аспирин, календулу, настойку ромашки и велел зафиксировать, не отступая от приказов. Ильина особо заинтересовала стеклянная трубка, притулившаяся у стены.
— “Фанодорм”, — прочитал он по бумажке. — “Принимать одну таблетку за полчаса до сна”.
— Я так и делала, — отозвалась Любовь Игоревна, — год назад, когда мучилась бессонницей. Это безвредное лекарство.
— Трубка не закупорена, и трех таблеток недостает. Вы сами их выпили?
— Конечно, — с удивлением ответствовала Любовь Игоревна. — Куда же они еще девались?
— Преступника спросите, — проворчал Поспелов.
Этому совету Ильин при всем желании не мог последовать, да и вопрос у инспектора созрел новый. Мысли в его голове перегоняли одна другую, об отставших Ильин не беспокоился нимало, и так же сменялись слова.
— Вы не выбросили остатков ужина?
— Нет, хвала Всевышнему.
— Васька там уже бдит, — тихо сказал один из оперативников, — как бы чего не счистили.
Все переместились в кухню, к горе грязной посуды, которую Любовь Игоревна собиралась мыть поутру. Процессию опять замкнул Аникеев; как-то выходило, что он попадал в арьергард.
— Стол у вас обильный, — заметил инспектор.
Любовь Игоревна возрадовалась — косвенное подтверждение богатства приятно при любом раскладе.
— Покойная плотно поела?
— Скорее отведала всего помаленьку, — хозяйка перечислила блюда в порядке, обратном тому, как они уничтожались.
— Где ее тарелка и фужер?
— Две тарелки и два… но какие, не помню. Слишком спешила убрать и все перемешала.
— Неважно. Девушка захватила что-либо из дому?
— Мелочи… пудреницу, платок…
— Я подразумеваю съестное.
— Только витамины, если это считается… вон они, на холодильнике так и стоят.
Ильин взял оранжевую банку, перевернул ее, посмотрел на донышко.
— Здесь, почитай, пусто.
— Последнюю ложку Настя проглотила вслед за десертом.
— Вы сами видели?
— Нет, я была наверху и ждала фейерверка.
— Я видел, — вмешался Поспелов.
— А кто еще, кроме вас?
— Настя направлялась сюда, — сказала Ксения после небольшой паузы, — но я потом ее потеряла.
— Инспектор, дайте я выкину банку к лешему, — попросил Копейкин, — вещь покойника в спальне — примета нехорошая, очень…
— Я сам унесу. Возьмите пробы.
Помощники Ильина обтерли тампонами посуду, порылись и в помойном ведре.
— Теперь, — вымолвил инспектор, — я желаю поподробнее узнать об умершей и пяти-шести завершающих часах ее жизни. Кто наблюдателен и с хорошей памятью?
Любовь Игоревна сжала руки и выпрямилась.
— Я.
— Тогда прошу.
Они уединились в маленькой комнате, не там, где был ужин. Ильин прихлопнул дверь. Любовь Игоревна живо дала понять, что инспектор, будь он хоть трижды представитель закона, находится у нее в доме: сама предложила сесть, остановить маятник часов и не тянуть с вопросами.
— Я пока не выразил соболезнования, извините, — подчеркнул Ильин.
— Пустое.
— Усопшая была близка вам?
— Родная племянница, дочь брата.
— Вы хорошо ее знали?
— Как своего ребенка.
— А давно?
— С люльки — даже колыбельные пела, которых не знали ни мать, ни отец.
— Она сирота?
— Инспектор, к несчастью. Впрочем, и смерть зачастую — благо; брат Сергей с женою не пережили бы этой ночи. Как бы горько ни плакали дети на могиле, страдания родителей ни с чем не сравнятся.
— Вы ей помогали встать на ноги?
— Что же, в куске хлеба отказывать? Чай, не посторонние.
— Справедливо ли выразиться, что девушка была у вас на иждивении?
— Паразитов, инспектор, ищите у бомжей, а Настя такого не позволила бы.
— А позволяла она себе быть накоротке со всеми, кто отмечал Новый год?
— Постоянно, кроме приезжих — Николая Викторовича и Андрея Сергеевича.
— Она не ссорилась на днях ни с кем?
— Уверена, что нет.
— Почему?
— Настя бы со мной поделилась.
— Она всегда бывала с вами откровенной?
— Настя доверяла мне полностью.
— Вы обсуждали с ней организацию праздника?
— Не очень подробно — я рассчитывала удивить и больше беседовала с Ангелиной Петровной и Ксенией.
— Вечером погибшая вела себя как обычно?
— Не совсем.
— Что это значит? Она расстроилась?
— Наоборот, инспектор, была уж чересчур резва: и елка, и обручение…
— С молодым человеком, который…
— Да, со Львом Кирилловым.
— Он тоже ваш родственник?
— Нет, я пригласила его лишь из-за Насти.
— Он вам неприятен?
— Отнюдь нет: он вежливый, и, кроме того, я убеждена, что Настя не станет влюбляться во всяких лощеных негодяев.
“С какой стати нервничать? — подумал Ильин. — Интересно”.
— Их не сводили? Брачные агентства, мобильная связь?..
— Нет, разве Антон Леонидович служил поверенным в личных делах Льва, так сам Лев зачастую изъяснялся.
— Кириллов был обходителен с невестой?
— О да, его не в чем упрекнуть. Многие юноши…
Инспектор с помощью жеста не дал Любови Игоревне предаться отвлеченным материям.
— Он не мог ненароком обидеть девушку?
— Отзовись он о Насте как о кикиморе, Настя и то простила бы.
— Не сердитесь, но, — Ильин замялся, — при встречах с ней Кириллов не настаивал на интимной близости?
— Они хотели пожениться! — с нажимом ответила Любовь Игоревна, полагая, что вопрос исчерпан. У инспектора мнение было другим.
— Мне тоже неудобно, однако я вынужден…
— О таких предметах я говорить не буду! — отрезала Любовь Игоревна. — Считайте это сопротивлением милиции, если угодно.
Ильин поспешил переменить тему.
— Пострадавшая пила когда-нибудь порошок или таблетки для улучшения сна?
— Нет.
— А прочие посетители?
— Ангелина Петровна и мой муж Дмитрий — нет, остальные — не знаю.
— Потерпевшая перепробовала все продукты?
— Да, инспектор, все.
— Они, конечно, были свежими?
— Я купила их тридцатого.
— Девушка не страдала крапивницей или сенной лихорадкой?
— Это аллергия? Да вы что!
— Скончавшаяся сама наливала и накладывала себе?
— Да. Я прикидывала, не нанять ли официанта, как в культурном обществе, но он ведь…
— Умоляю вас, конкретнее.
— Лев положил одно яблоко, но…
Шум из-за двери помешал хозяйке договорить фразу; не спрашивая Ильина, Любовь Игоревна выбежала в коридор. Гости во главе с Копейкиным столпились возле Ксении, перебивая выкриками друг друга, от чего, как на стадионе в решающий момент матча, образовался нестройный гул.
— Ложная тревога, — успокоил Аникеев Любовь Игоревну.
— Народ вовсе психованный, — проворчал оперативник, стоящий рядом.
— Что стряслось, ради Христа?
— Я заснула на стуле, — смущенно пояснила Ксения, — а Дмитрий Иванович поднял панику. Видите, лицо мокрое — это он изо рта брызнул…
— Не изо рта, а из лейки! — рассвирепел Копейкин.
— Еще бы не сморило, — заметил Вершинин, — почитай, четыре, естественно…
— “Естественно”! — передразнил Дмитрий Иванович. — Коль девка скапутилась, то…
— Слушайте! — сказала Ангелина Петровна. — Я чувствую, вам не жалко усопшей, которую вы поливаете грязными словами, но поимейте совесть и обуздайте язык хотя бы ради жениха!
— Легок на помине! — усмехнулся Вершинин.
Инспектор приподнялся на цыпочки; Лев у выхода нашарил свое пальто, шапку и, не надев шарфа, тихо покинул злополучный дом.
— Я провожу его — боюсь, не дойдет, — вымолвил Поспелов.
— И я с вами, — поддержала Ангелина Петровна.
— Извините, — произнесла Ксения и двинулась за ней.
— Давайте, ребята, забирайте манатки и в машину, — таков был заключительный приказ Ильина. — Нам тут больше делать нечего.
Копейкин передернулся, затем, поцокивая, начал ворочать глазами из стороны в сторону, а Любовь Игоревна и Николай Аникеев глядели на дверь, почти в одну точку, словно обещали явиться ряженые или какой-то новый, неведомый гость.
Шофер, оставленный Ильиным в автомобиле, чтобы стеречь, весело напевал новогодние частушки, пойманные по радио, и, не заметив, что инспектор нахмурен, обратился к нему:
— Ну как? Очередной глухарек затоковал?
— Вы не забыли, с кем разговариваете? — отрубил инспектор.
Оплошавший в чинопочитании шофер изрядно сник.
— Я ведь только шучу…
— А мне сейчас не до шуток! — веско произнес Ильин. — И начальству нашему тоже! Не считали, сколько дел висит? Я бы сказал, будь у вас мозги, а не базарное решето! Кровь из носу — это дело я дотюкаю! Трогай!
Глава III
Бог располагает
Первое января — день счастливый и для вице-спикера, и для последнего бродяги; в этом едины все россияне, кроме четы Копейкиных и Андрея Вершинина; Николай Аникеев черпал отраду в своем трезвом сознании, да он и выспался — ему хватало шести часов. Прочие жить по-совиному не привыкли, в особенности Вершинин, которого в восемь утра точно чья-то невидимая рука сбросила с кровати. Он прихватил из Петербурга зубную щетку, но, приплетясь к ванне, использовал другую, принадлежащую Дмитрию Ивановичу. Хорошо, что Копейкин этого не видел — он с пеленок боялся заразы и посещал стоматолога не дважды в год, как простые обыватели, а четырежды, причем обзывал врачей живоглотами и профанами. Похоже, Дмитрий Иванович и в ночных своих кошмарах с кем-то ругался, потому что встал черный как туча и еще чернее отправился ликвидировать щетину; бритье Копейкину удовольствия не доставляло, и он завидовал детям и женщинам, у которых борода не росла. Любовь Игоревна (к своему стыду) и Николай Аникеев поднялись чересчур поздно для завтрака и в самый раз для ланча. Ланч в России непопулярен, оттого приступили непосредственно к обеду.
Грустным выдался этот обед, равно поминки, только что горькой не было. Жребий явно подвел Любовь Игоревну, и судьба дважды не балует: над выигравшим в денежной лотерее нередко смеется жизненная. Разговор, едва завязанный, обрывался: слишком многих тем непроизвольно хотелось избежать. Даже на тарелках, казалось, потускнела белизна, а ведь это были те же самые тарелки, и Любовь Игоревна оттирала их чистящим средством: похоже, не все в мире смывается так несложно. Хозяева, по вековой привычке, доставшейся от предков-крестьян, ели сытно в середине дня, Андрей же Вершинин ковырял вилкой мелко порубленное мясо, почти ничего не отправляя в рот. Любовь Игоревна вежливо осведомилась, не захворал ли любезный гость ненароком.
— Я в добром здравии, — ответил Вершинин, — просто мне после вчерашнего всюду яд мерещится.
— Да что вы, как сорока, заладили: яд, яд! — вскипел Копейкин. — Может, она от сердечного расстройства померла, может, жила какая лопнула внутри! А вы разорались на всю Ивановскую, полгорода собрали!
Зла Дмитрий Иванович во всю свою жизнь на окружающих не срывал и всегда имел мотив для гнева, пусть и ничтожнейший, однако данная тирада вызвала определенный эффект, принеся облегчение и Копейкину, и, самое удивительное, Вершинину, который проявил наконец-то к баранине интерес. Аникеев сообразил, каким методом возможно если не растворить, то осадить горькие воспоминания, и начал вызывать Любовь Игоревну на беседу о Насте. Женщины старше бальзаковского возраста чрезвычайно склонны ворошить прошлое, и два часа нетривиальной терапии по принципу “подобное излечивается подобным” дали сдвиг: Любовь Игоревна отвлеклась от переживаний, порозовела, а Вершинин ломал голову, напускное ли это, каковы настоящие чувства хозяйки? Мысли свои люди прячут, и Вершинин невпопад произнес:
— Плохо, что мне надо уезжать в Петербург.
— Попутчиками будем, — отозвался Николай Аникеев. — Я вообще предпочитаю путешествовать в компании, тем более что повод перекинуться несколькими словами в такой день отыщется обязательно.
Любовь Игоревна кашлянула.
— Но… уж вы не выносите сор из избы. К чему портить чужим настроение?
— Особенно машинистам, — хмыкнул Копейкин. — Оно у них донельзя отличное — платят по двойной ставке.
За словом последовательно перешли к делу, то бишь сборам. Конечно, не вдруг: еще два часа Вершинин и Аникеев убили без препон. Андрей Сергеевич и вовсе превратился в беззаботного оптимиста: случившаяся под боком гибель девушки занимала его, казалось, не сильней, чем аналогичная смерть где-то в Аддис-Абебе, медицинский аспект находится вне зависимости от географического положения и родственных связей. Вершинин вспомнил и про свою любимую игрушку — фотоаппарат, вынудил Любовь Игоревну сняться — сперва в обнимку с Дмитрием Ивановичем, потом под руку с Аникеевым, затем одну — в коралловых бусах и жемчужных. Далее Вершинин истратил по кадру на каждую из четырех комнат и осклабился, представив, как отдает пленку в знакомый салон, где постоянным клиентам делалась существенная скидка.
Не за горами была и очередь чемоданов — легких, поскольку питерские гости не купили местного товара. Груз вытянул бы еще меньше, не всучи Любовь Игоревна Вершинину и Аникееву по две совершенно пустые и тяжеленные шкатулки — то ли как новогодний презент, то ли в качестве компенсации за моральное потрясение. Она сама упихала эти вещицы, защелкнула неподатливую накладку на чемодане Вершинина, выбила шубу Николая Аникеева, которую стаскивала прежде — короче говоря, обходительность Любови Игоревны чуть не стала назойливой. Но ее не продлишь до бесконечности. Нужно же и попрощаться, а в уме оба гостя уже сказали “до свидания” Пскову, и мысли их бродили далече — в рабочей бригаде, в оранжерее, среди следователей и близь успеха.
— Не обессудьте, Любовь Игоревна, за… — начал Аникеев, надевая шапку, и не досказал, так как хозяйка перебила.
— Да не вы, я должна извиняться! Праздник испоганен, что же такое, люди хорошие! Да шут с ним, с праздником, ведь Настя — ее не воротишь, Антон-то Леонидович прописные истины умеет изрекать…
— Я попробую с ним конкурировать, — промолвил Аникеев, — и скажу: суд и милиция изобличат преступника, если таковой имеется. Я рассчитываю на псковские органы.
— Прецедент уже был, — ответил Вершинин, — и также в предновогодье. Московский цирк где-то гастролировал — естественно, глубинка, аншлаг и все прочее. И там посреди представления львы набросились на дрессировщика — пришлось их отгонять брандспойтами. Хищники так порвали беднягу, что врачи горбатились над ним битые сутки. Половина публики потребовала деньги за билеты вернуть. Я всегда недоумевал: почему? Как звери забираются на крашеные тумбы, можно поглазеть в любом шапито, а как о человека зубы точат, полюбоваться вдругорядь невозможно. Хотели зрелища, вот его и получили.
Засим Вершинин толкнул дверь и удивился, поскольку она, окованная железом, подалась без усилий. Дверь потянул на себя какой-то человек. Аникеев рассмотрел лишь его руку и тень на сугробе, но гостю Копейкиных подумалось, что посетитель не рядовой: на руке виднелась не удобная при морозе варежка, а перчатка, у верхней же одежды не развевались полы.
Любовь Игоревна, менее проницательная, чем кузен, постаралась выяснить наверняка и выглянула на улицу.
— Старший инспектор! — выдохнула она.
Ильин на сей раз явился без эскорта, но с папкой из кожи. Копейкин поморщился — точно в такой же папке он тащил документы на экзамен, который и завалил аккурат в первый день сессии. Вторая попытка была успешней.
— Что-то известно? Про Настю?
Инспектор, потоптавшись, не удостоил хозяйку ответом.
— Прошу простить меня. Лучше все совершать после решения дознавателей, но мнение прокурора в данном случае с моим полностью совпадает: чрезвычайные обстоятельства обусловили отклонение от уголовно-процессуальных норм, — произнеся юридически безупречную преамбулу, Ильин вынул четыре бланка. — Поставьте здесь ваши фамилии с инициалами.
— На что? — спросил Копейкин.
— Это документ, в силу которого вы обязуетесь не покидать без моей санкции место вашего временного или постоянного жительства.
— Подписка о невыезде? — вытаращился Вершинин. — Но…
— В отношении граждан Поспелова и Кириллова никаких эксцессов не возникло.
— И с нами не возникнет, — заверила Любовь Игоревна, — разумеется, мы согласимся.
— Постойте! — вмешался Вершинин. — И до какого времени вы намерены мариновать нас?
— Если при вскрытии не обнаружат яда, — уточнил инспектор, — подписка будет аннулирована сразу. При другом исходе срок ее действия увеличится.
— Я против! — воскликнул Вершинин. — Меня в Петербурге ждет работа.
— Очень сожалею, но интересы закона превыше.
— Обратная дорога уже оплачена!
— Урегулируйте проблему в кассе.
— К чему антимонии разводить? — сказал Копейкин. — Давайте, я чваниться не стану.
Он достал шариковый стержень, черкнул у себя на ладони и — мгновение спустя — на листке. Эстафету переняли Николай Аникеев и Любовь Игоревна.
— А если я не подпишу? — с вызовом спросил Вершинин.
— Тогда я буду вынужден применить иную меру пресечения, — ответил Ильин.
Вершинин выхватил стержень из рук хозяйки и с такой силой прочертил им по бумаге, словно хотел высечь искру. Поблагодарив, инспектор удалился с сознанием исполненного долга.
Благодарности Вершинин не слышал. Присутствие инспектора сдерживало его, но едва исчез ограничивающий фактор, как Андрей Сергеевич отшвырнул стержень, а затем и чемодан, который все не отпускал, точно не смел поверить, что поездка бесповоротно отложена. Слабый замок не выдержал, и поклажа рассыпалась.
— Идиот я! — крикнул Вершинин. — Идиот последний! Зачем влез куда не нужно! Растолкуй кто мне, намека бы об отраве не вырвали! А в Петербурге шеф, провались он в тартарары! Ненавижу!
— Да успокойтесь, — произнесла Любовь Игоревна. — Ведь по уважительной причине…
Вершинин в отчаянии развернулся.
— Какая причина? — возопил он. — “Не гневайтесь, я не смог вовремя прибыть, потому что подозревался в убийстве!” Хорош довод! Пойду сдам билет, иначе я рехнусь!
Копейкин захохотал так, что Любовь Игоревна залилась краской. Николай Аникеев тактично удалился в комнату, задержавшись только у книжной полки, где выбрал томик повестей Достоевского. У кресла, на котором Аникеев думал расположиться, висело бра, но сыщик не нащупал выключателя и обратился к кузине, дабы та выказала любезность и зажгла свет. Бра было неисправным, и Любовь Игоревна принесла настольную лампу. Аникеев углубился в чтение, однако, не пролистав и наполовину “Мальчика у Христа на елке”, заметил, что хозяйка не уходит и не садится на диван, а стоит по-прежнему рядом.
Аникеев приподнял голову.
— Любовь Игоревна, вы хотите что-то сказать?
— Да, — хозяйка посмотрела на свои сведенные вместе пальцы — ей отчего-то померещилось, что они в пятнах. (“За один день словно десяток лет минул!”) — Николай Викторович, коли вы здесь… найдите убийцу моей девочки.
Аникеев устремил колючий, как рапира, взгляд на свою двоюродную сестру. Любовь Игоревна добавила, правда, тише:
— Я заплачу за помощь. Сколько вы…
— Любовь Игоревна, — строго ответил Аникеев. — Любовь Игоревна, не унижайте меня, и я не унижусь и не возьму с вас денег. Но я солидарен с инспектором.
— В чем солидарны, Николай Викторович?
— В оценке его сегодняшних действий.
— Он довел Андрея Сергеевича до белого каления.
— Увы, тем не менее все логично. Вот вы обронили слово “убийца”, но ведь Настю лишил жизни человек, позванный вами, ваш друг и, не исключено, родственник, практически член семьи. Вы чувствуете? Горе велико, а осознание предательства подчас тяжелее.
— Вы точно цитируете по конспекту.
— То же я говорил сотням людей. И нередко вредил себе, так как темную историю заминали.
— Я не обманываю ни себя, ни вас, — ответила хозяйка, переждав минуту. — Преступник должен быть наказан.
— Тогда замените мне книгу.
— Что-что?
— Вон журнал лежит, будьте добры, пододвиньте его. Дмитрий Иванович приобрел?
— Прекратите. К пошлости я вам прикасаться не позволю, когда тело Насти еще не предано земле.
— Теперь уже вы говорите штампами.
— А вы и вовсе вздор мелете. Зачем…
Любовь Игоревна замолчала, поскольку Аникеев сам потянулся за журналом. Битые четверть часа он переворачивал и переминал страницы, потом сказал:
— Я не пошляк, но работа у меня гадкая. Мысли — плод интеллекта и впечатлений у нормального человека, у сыщика же — поскольку он человек не от мира сего — они обязаны вытекать лишь из интеллекта. Карьеру многих следователей сгубила чрезмерная ранимость. Гибель этой девушки взволновала меня, а развлекательная литература — уникальное средство забыть о своих и чужих страданиях, ее и бранят, и хвалят именно поэтому. Пока я не готов схватиться с преступником, но ближайший вечер и безмятежная ночь все изменят. Да я и теперь говорю рассудительнее.
— А вы спросить не желаете?
— Что, Любовь Игоревна?
— О гостях… ведь среди них — уголовник?
— Внешнюю форму каждого посетителя я изучил на банкете, а душу, конечно, никто не излил ни вам, ни мне. Однако я не прочь удостовериться…
— Удостоверяйтесь смело.
— Не жил ли кто, кроме Андрея Сергеевича и меня, в Петербурге хоть несколько месяцев?
— Максимум — трое суток: Ангелина Петровна была с экскурсией. Вы намекаете на прокурорское постановление?
— Нет, просто мотивы исполнителя неясны, а если так, убийство с большой долей вероятности заказное, и непохоже, чтобы нить договора ссучена во Пскове. Не исключено, что разгадка зарыта в Петербурге, куда я бессилен попасть.
Ошеломленная Любовь Игоревна не промолвила ничего ни в пику, ни в похвалу, Аникеев же довольно бодрым тоном подытожил:
— Кто поручится, что мой труд не напрасен? Скальпель патологоанатома и колба аналитика осветят мне путь, наберемся до завтра выдержки.
В комнату зашел Дмитрий Иванович.
— Уф! — сказал он. — Мороз, поди, за тридцать. — И для перестраховки добавил: — Ты не рассердилась? Я уверен, впопыхах он ни хрена не услышал.
Глава IV
Привидение
Неизвестно, услышал Вершинин или нет, но возвратился он вскорости, вернув свои деньги и, по мере возможности, примирившись с неизбежным, как его мать вытерпела процедуру развода. Общая проблема сблизила Андрея Сергеевича с Аникеевым; избегая пустяков, они говорили о вскрытии, когда и чем оно завершится. По кроватям разбрелись рано, и Вершинин, всю ночь целовавшийся во сне с полуголыми девушками, ни одна из которых не умерла, встал совершенно свежим. Но как в природе закон сохранения энергии работает без сбоев, так и в коллективе не исчезает недовольство: от Вершинина оно переместилось к Копейкину. Утром Дмитрий Иванович пожаловался, что на нем будто черти воду возили, во время завтрака он становился мрачнее и мрачнее, ежеминутно подносил пальцы ко рту и шевелил ими, точно слюнявя рубли. Руки явно искали другой род деятельности, и Копейкин, заметив, что ветер поразметал снег по двору, решил поработать лопатой. Он приволок ее из кладовки, опасливо озираясь, словно нес что-то запрещенное, оделся и вышел на крыльцо. Очистив половину дорожки, Дмитрий Иванович оперся на черенок и принялся считать ворон, то есть, конечно, не ворон, а прохожих, которые в большинстве своем плелись в направлении вокзала, нога за ногу. Внезапно Копейкин подался вперед: его заинтересовало перемещение какого-то человека, противоположное общему потоку и чересчур уж быстрое. Человеку мешала бежать шуба и, похоже, страх, заставлявший запинаться. Добравшись до калитки, неизвестный налег на нее и влетел, как комета, во двор. Копейкин кинулся навстречу: посторонних на своей территории он не выносил, да и земля была приватизированной.
Человек уклонился от Дмитрия Ивановича и поспешил к крыльцу, куда высыпали Любовь Игоревна, Аникеев и Вершинин.
— Ангелина? Вы? — ахнула хозяйка.
Ангелина Петровна попыталась что-то выдавить из себя, но тяжелое дыхание на холоде исказило ее голос; подобная речь могла быть сказана и по-китайски — более непонятной от этого она бы не стала. Любовь Игоревна отвела Ангелину Петровну в прихожую и принесла стакан с теплым морсом; зубы нежданной посетительницы так стучали, что Копейкин испугался, как бы она не отхватила кусок стекла.
— Вы что, от призрака удирали? — спросил Вершинин, едва стакан опустел.
Ко всеобщему недоумению, Ангелина Петровна ответила:
— Да.
— Какой еще, к нечистому, призрак? — чертыхнулся Дмитрий Иванович. — Сегодня разве Хеллоуин или как это по-нашему… тыквы еще режут?
— Умоляю, объяснитесь, — вымолвил Аникеев.
— Я видела Настю.
— Вы посещали морг? — уточнил Вершинин.
— Нет, я встретила ее на улице.
— Где? — спросил Копейкин.
— За квартал отсюда. Я шла проведать Льва Кириллова, и на переходе она мелькнула и скрылась в толчее. Вы знаете, я не трусиха, но тут меня прямо-таки парализовало, ровно припадочную, а затем стало колотить, и я пустилась… Кстати, в меня пальцем не тыкали? Ничего не помню… Вы не верите? — в устах Ангелины Петровны данная фраза предвещала в лучшем случае скандал, про худший Копейкиным думать не хотелось.
— Мы верим, — произнес Аникеев. — Вам нечто бросилось в глаза… но почему вы решили, что Настя? Различили характерные приметы девушки?
— Все приметы смерти, — откликнулась Ангелина Петровна, — от серег, которые Настя надевала для той ночи и которые так нравились Льву, и до воротника с белым мехом и белых растрепанных волос…
— Настя их убирала, — отозвалась Любовь Игоревна.
— На ней не было шапки — ни тогда, ни теперь.
— В адскую стужу? — усмехнулся Копейкин.
— Покойникам же не холодно, — возразил Вершинин.
— А лицо… вы не рассмотрели? — продолжал Аникеев.
— Если бы я заглянула ей в лицо, меня, наверное, и в живых не осталось. Бр-р! У вас нету святой воды?
— Святой воды нет, но есть превосходный чай, — утешила Любовь Игоревна. — Все нормализуется от горячего питья.
Ангелина Петровна пила без устали, беспрестанно извиняясь за причиненную тревогу. Любовь Игоревна, измыслив хитрость, добавила в первые две чашки по три валериановые капли. По счастью, несвойственный привкус был заглушен изрядным количеством сахара; Ангелина Петровна, уходя, даже поблагодарила хозяев за щедрость.
Едва дверь за Ангелиной Петровной затворилась, Копейкин тихо присвистнул и покачал головой. Растолковывать и звук, и жест не было никакой необходимости, тем не менее Вершинин сделал это:
— Старуха сбрендила.
— Молодой человек! — назидательно произнесла Любовь Игоревна. — Не употребляйте подобных выражений, когда говорите о моей доброй подруге. К тому же она младше меня.
— Я не к тому, — смутился Вершинин. — Мы все перенесли стресс. Мои-то нервы крепкие, да и Настю я почти не знал, но другому запросто представится…
— Только не Ангелине! — отрезала хозяйка. — Она — сама рассудительность и всегда смеялась над этой белибердой из оккультных изданий.
— В детективном романе написали бы, — начал фантазировать Вершинин, — у девушки была родная сестра-близнец, их разлучили в роддоме…
— Ага, и обе появились на свет в одинаковых шубках и с одинаковыми сережками, — гоготнул Копейкин.
— У двойняшек совпадают и внешность, и вкусы.
— Бросьте! — резко вмешалась Любовь Игоревна. — Настя, как и вы — единственный ребенок; у меня память пока не отшибло. Ну, Николай Викторович, вы, как человек здравомыслящий, что нам скажете?
— И сам не знаю, — ответил Аникеев. — Такое впечатление, будто нас или кого-то хотят уверить, что Настя до сих пор жива.
— Зачем? — возразил Вершинин.
— Вот и я спрашиваю: зачем? Однако прав Дмитрий Иванович: если женщина зимой не покрывает голову хотя бы платком, у нее должны быть серьезные основания.
— Чует моя печенка: добром все это не кончится! — изрек Копейкин.
Планы на день были уже безнадежно поломаны. Копейкин упрятал лопату подальше, не вытерев; его супруга напрочь забыла о своем желании перешить черное платье, в каком шла за отцовским гробом; Вершинин, намеревавшийся послушать музыку через наушники, досадливо отложил их в сторону; Николай Аникеев хмурился втихомолку — рассыпалось все, построенное в голове. Для прочной конструкции недоставало крепежных деталей, и сыщик лишь надеялся их добыть.
Сутки еле-еле перевалили за полдень, и хозяйка затосковала. Четырежды обойдя мансарду, трижды — кухню, она уселась за круглый столик. Дмитрий Иванович, как нарочно, остановился вблизи, и Любовь Игоревна решительно откинула челку.
— Не могу так. Позвоню в клинику.
— А в какую, вы знаете? — спросил Аникеев.
Любовь Игоревна растерялась.
— Почему они молчат? Неужели нет результатов?
— Волокита, — чуть не сплюнул Копейкин. — Сперва заведующему, потом главврачу, инспектору… А мы — сбоку припека, нас будто не касается!
— Вам чего ныть, — ответил Вершинин, — вы бы по-любому здесь куковали.
— Я не ныл отродясь, — соврал Дмитрий Иванович, — женина товарка…
— Она, по крайней мере, искала в нас опору, — вздохнула Любовь Игоревна, — а Ксения и носу не кажет. Молчу о Льве…
Вершинин замер.
— Звонят, — сказал он, — кто-то из них, стопудово.
— Это не в дверь, по телефону, — возразил Копейкин.
Любовь Игоревна не без робости приподняла трубку, будто проверяя, не горячо ли.
— Алло.
— Алло, — на противоположном конце выбранились. — Не узнаю голоса, окаянная связь барахлит.
— Но я-то вас узнала, Антон Леонидович.
— Теперь слышу, — ответил Поспелов.
— Что-то случилось?
— Ничего, кроме обычного. Я справлялся в лаборатории.
Все затаили дыхание. Поспелов замешкался.
— Ну же, ну! — едва не крикнула хозяйка.
— Она и впрямь отравлена.
— Матерь божья, чем?
— Хлоралгидратом.
Поспелов прежде сетовал на плохой прием, но аппарат у Любови Игоревны был новый, и последнее слово разобрали все, и яснее всех — Дмитрий Иванович, он привалился к плечу жены, произнеся: “Уй-ты!”
— А пища? — секунд через десять сказал Аникеев.
— Что в продуктах? — задыхаясь, спросила Любовь Игоревна.
— Невдогад, — вымолвил Поспелов. — До вскрытия и речь не заходила об анализе — ведь неведомо было, какой яд проверять.
— А где проверят, вам не говорил никто? Непосредственно в милиции или…
— Пока не подведут итоги, все, кажется, засекречено. Я уж так сообщил… в дружбу и условился в морге: тело вернут для погребения сегодня к пяти.
Из трубки пошла целая гудковая очередь.
— Мне назло! — обронил Вершинин.
Дмитрий Иванович потянулся за рецептурным справочником, но уже через минуту у хозяина от крайнего обилия формул зарябило в глазах, и всю фармацию он послал куда подальше. Упавшую на мягкий ковер книжку подобрала Любовь Игоревна и взялась изучать, упрямо перечитывая совсем не нужные к настоящему моменту страницы. Вершинин, сам будучи в не очень радужном настроении, порекомендовал обратиться к оглавлению, однако Любовь Игоревна, всего-то переспросив, тотчас убрала справочник, даже запихав его в угол шкафа, где он прежде не стоял.
Настю привезли с небольшим опозданием, уже укутанную в белое; Копейкин, по просьбе жены, дал водителю на сигареты. Подобревший шофер был бы не прочь перекинуться одной-двумя фразами, но все испортила Любовь Игоревна, она так пристала к нему с расспросами, что водитель оскорбился, подумав: а не без задних ли мыслей сделано подношение? Он откланялся (разумеется, фигурально — подбородок не опустился ниже кадыка); Копейкин и Аникеев, крепкие мужчины, перенесли Настю на лоджию, под окно; затем вдруг, чисто тень, в квартиру скользнула Ангелина Петровна. Словно ведомая сверхъестественным чутьем, она сразу двинулась к мертвому телу. Последовавший за ней Вершинин уверял, что подруга Любови Игоревны откидывала покрывало и шептала акафист.
— Славен Господь, обозналась тогда! — промолвила Ангелина Петровна и ушла столь же бесцеремонно, сколь и заявилась. Ей вдогонку никто не послал ни единого слова, будто она была и не женщиной вовсе, а каким-то призраком, наподобие того, который надел сегодня Настины серьги.
После ужина, когда настенные часы вдруг начали отставать и Копейкин, кряхтя, занялся поисками свежей батарейки, Любовь Игоревна спросила у Аникеева:
— Николай Викторович, если вы подозреваете многих, на чем строится ваш выбор? Или все тайна?
— Тайна есть, — отвечал сыщик, — но ее раскрывают в любом юридическом институте. Я, как верный хранитель традиций, просто отсеиваю кандидатуры, пока не останется одна.
— Каким же образом?
— Сочиняю цель и возможности.
— А если останется несколько?
— Тогда меняю мое условное решето, и здесь критериями служат уже разные мелочи.
— Вплоть до сбитой прически? — пошутил Вершинин.
— У Любови Игоревны — да, у вас — нет, поскольку вы больше следите за содержанием вашей головы, а не за ее внешним видом.
— Гран мерси, — буркнул Андрей Сергеевич.
— В таком разе я знаю, как поступить.
— Ты про что? — спросил Копейкин супругу, переводя стрелки.
— Справедливое для людей верно и для лабораторий. Я обращусь в каждую и… там поглядим, повернется ли у них язык отказать или солгать мне.
— Чудно, — подтвердил Аникеев. — С какой же вы начнете?
— С той, что на улице Победы, — ответила Любовь Игоревна. — Моя одноклассница проработала там десять лет.
“Женская логика непостижима”, — подумалось Вершинину.
Любовь Игоревна помнила номер; дежурный сотрудник, сидевший у аппарата, недавно, по всей вероятности, получил диплом и еще скучал в окружении реторт, а безделье располагает к откровенности. Хозяйка дома представилась и пояснила ситуацию.
— Мы никогда не принимали заказов из милиции, — произнес дежурный, подавив зевок, — и Николай Кузьмич, Глава фирмы, очень недоумевал по поводу этих перепачканных тампонов…
— Соедините меня с Николаем Кузьмичом.
— Он на встрече, а на его мобильнике стоит определитель.
— Спросите, даны ли какие-то инструкции, — сказал Аникеев.
— Нет, то есть не дано специальных, — ответил подчиненный Николая Кузьмича.
— Так скажите: кто вел исследование?
— Я вместе с… Нет, я один, Сашка лишь глазел.
— Умоляю, дальше.
— О чем?
— Как о чем? Где была отрава?
— Ой, сказать не могу.
— Вы должны! Я ближайшая родственница!
— Да хоть бы и мать.
— Вы боитесь за свое место?
— Мне страшно, во-первых, что молоденьких девушек убивают ежедневно, а во-вторых, что вы слушать не умеете, — собеседник точно дразнил Любовь Игоревну. — Я ведь не договорил, почему начальник пришел в недоумение и даже велел повторить анализ кому-то постарше. Но я за аккуратность ручаюсь. Железно: нигде яда нет.
Глава V
Череда раздумий
— Хлоралгидрат, — медленно протянул младший инспектор Свешников, удлиняя в такт словам тоненькую резинку — это была привычка. — Что за вещество?
— Прочитайте и заодно займите руки, — ответил старший инспектор Ильин.
Свешников послушался.
— “Порошок белого цвета, выпускается также в виде таблеток. Прежде был широко распространен, сейчас масштабы производства сильно сократились. Принимать перед сном по…” Тут возрастная градация, — пояснил младший инспектор. — Ах да, еще сноска: “опасен для больных пожилого возраста”.
— К нашей заботе, не только для них, — отозвался Ильин.
— И его нашли при экспертизе?
— Не просто нашли — количество чудовищное, как заявили врачи, а они не больно-то склонны сгущать краски.
— Потому нам и предстоит…
Старший инспектор поглядел на коллегу. Свешников ему нравился — не за какие-то заслуги, которые были пока невелики, и не за способности, большей частью нераскрытые. Но этот молодой человек был единственным исключением среди всех оперативников, уникальным сотрудником без жены, романов и склонности к перебору в выпивке. Кроме того, Свешников не боялся Ильина и на неизбежные выговоры смотрел лишь как на указание к действию. Неглупый и не особо тщеславный, издали он производил впечатление необоротистого парня, шляпы, поэтому многие косились на него, считая карьеристом.
— Вывести преступника на чистую воду, — закончил Ильин. — И оттого я тут, с вами, а не смотрю сводку вечерних новостей.
— Вы могли бы, — осторожно заметил Свешников, — поглядеть ее, а меня позвать на общее совещание. Как всегда, — младший инспектор ожидал услышать от Ильина, что тот по горло насытился некомпетентностью других сослуживцев или иное в этом роде, но Свешников обманулся.
— Припомнили осенние расследования? — усмехнулся Ильин. — Так что при них происходило? Ребята борзыми бегали по городу, выцарапывали у свидетелей имя, место, обстоятельства, время. Я их и расспрашивал о результатах такой информационной травли. А здесь перед нами все… и ни фига.
— Однако вы имеете расписки.
— И дальше?
— Взяли, значит, кое-кого на заметку.
— Восемь человек. А толку-то? Кошкины слезки. Ткни пальцем — и то не попадешь.
— Если вслепую.
— Именно вслепую. Кто угодно из них мог подложить в еду отравы.
— Разрешите напомнить…
— Я знаю, — отмахнулся Ильин, — итог лабораторного анализа отрицательный. Это меня, признаюсь, огорошило. Множество людей травится и умирает за столом, но яд где-нибудь да выплывает. Сравните с делом Протасовых.
— И дознаватели все-таки остановились на версии убийства?
— Сделай они по-другому, их обвинили бы в потакании халатным следователям, которые не хотят взваливать на себя излишнюю работу. Несчастный случай? Он столь же неправдоподобен, как суицид. Бессонницей девушка не страдала. А сводить счеты с жизнью при собственном обручении, на елке — для этого надо иметь извращенную фантазию. Какой удар толкнул на непоправимый поступок? И откуда взяться самообладанию, позволившему девушке, которая добровольно расстается с белым светом, смеяться, петь и танцевать?
— Могло ли отравление произойти не через продукты?
— Через шприц — очень удобный способ, но все уже прощупали до нас — в прямом и переносном смысле. Тело потерпевшей осмотрели чуть не под микроскопом и не обнаружили никакого следа от укола.
— А лаборанта не способны были подкупить?
— Запросто, если бы я вдобавок растрепал, куда пошлю пробы. Мы ведь неоднократно отправляли их в Питер. Я закурю вашу, не возражаете? — инспектор затянулся, но сигарета оказалась неароматной, и Ильин задул огонек. — Ну, наши доморощенные Соломоны и изрекли: яд был подмешан в пищу или вино, однако по невыясненным причинам наличие его там не доказано.
— Маразм, — высказался Свешников.
— Нет, почему, — возразил Ильин. — Яд разлагается со временем, особенно при неправильном хранении. Это в закупоренных склянках вещество можно держать годами, а вынь его — и через день следа не останется. Не исключена ошибка в заборе пробы — я, понятно, контролирую, но глаз у меня не десять.
— Вместо поперечного разреза — продольный мазок, — не упустил случая блеснуть эрудицией младший инспектор.
— Или фирма сплоховала с реактивами.
— Или не фирма, а эскулапы напутали, — мысль на секунду представилась Свешникову занятной. Теории Ильина рождались как бы играючи, и Свешникова всегда восхищало умение шефа не растеряться и самые загадочные факты описывать так же, как смешные повадки полузабытого приятеля.
— Вы неопытны, — горько усмехнулся Ильин. — Иногда человек не замечает лежащих под боком ножниц, но когда ножницы в ящике, а он пытается взять их со скатерти, значит, у него не в порядке нервы или голова.
Старший инспектор снова щелкнул зажигалкой и предпочел папиросу — как и Шерлок Холмс, он много пускал табачного дыма, размышляя. В стекло что-то глухо и некстати ударилось. Свешников подскочил к окну.
— Ворона. Успокойтесь, — вымолвил Ильин. — На чем, бишь, я остановился?
— На том, что яд был, — ответил Свешников.
— И удобный, — пробормотал Ильин. — Вкус хлоралгидрата своеобразен, однако не из сильных, и в принципе, легко может быть забит. Кроме того, хлоралгидрат легко растворяется и в воде, и в спирте — пара пустяков создать смертельную концентрацию даже в крохотном кусочке.
— Это все вам сообщили медики?
— Они притом растолковали мне, куда подмешан яд, по всей вероятности.
Свешников слегка привстал.
— Ну?
— Баранки гну. Я не слушал, понадеялся на лабораторию.
Младший инспектор обескураженно пересчитал число розочек на дорожке и мысленно выбранил себя за дрогнувшее в душе подобие злорадства.
— Не расстраивайтесь. Мудрено ли не впасть в ошибку.
Ильин в ярости вскочил и, наподобие трагического актера, возвел очи горе.
— Ошибка? — крикнул он. — Ошибка! Да я бы миллион раз позвонил этим болтунам, которые кичатся, как индюки, своими знаниями, которые, как пить дать, перебрали чуть ли не все кушанья, назвали даже ананасы — отродясь их не было! Потому я и не вникал во всяческую трескотню, а доверился вам — милиционер поймет милиционера! А вы мне в нос ошибкой тычете!
Свешников не обиделся — раз начальник доверяет, выпады тоже надо ценить.
— Простите.
— Химеры прочь, — поостынув, сказал Ильин. — Снотворное легко замаскировать в салате — уксусная эссенция что угодно заглушит, селедка под шубой также годится, маринад, который подавали к ветчине — еще лучше…
— А напитки? — рискнул перебить Свешников.
— Шампанское исключается, — ответил Ильин, — его откупорили перед тем, как стали наливать. Кинуть отраву прямо в фужер, на глазах у восьми человек и прежде всего самой девушки способен разве гипнотизер, и то в никудышной кинокартине. Ликер — еще туда-сюда, хотя сомнения тоже большие — бутылку с ним открыли, когда на кухне народ вовсю уже толпился.
— Но ведь гости приходили не одновременно?
— Хозяева были дома весь день и до шести часов продукты прятали, по словам Любови Копейкиной.
— Ей и мужу проще пареной репы было подлить яду гораздо раньше. А если это сделали гости, то наверняка до начала сервировки.
— А я бы сказал — все случилось позднее, после того, как блюда перенесли в комнату.
— Почему?
— Потому что остальные люди не пострадали.
— Не понимаю.
— Сейчас поймете. Правила хорошего тона какой кусок предписывают брать из общей тарелки?
— Покрупнее, — не сморгнув, ответил Свешников.
— “Покрупнее”! Только бы захапать! Тот, который ближе к вам, пускай он и сдобрен какой-нибудь мерзостью.
— Вы думаете…
— Я лишь подозреваю: убийца знал, где сядет будущая жертва, и прикончил ее, предварительно разделив на сектора большую посудину. — Старший инспектор начертил на листе овал, отметил центр и провел девять радиусов, потом заштриховал пространство между двумя из них. — Допустим, яд прибавлен к этой, черной части, остальные восемь безвредны. Но по внешнему виду они не отличаются ничем. Девушка берет причитающуюся долю, которая на нее смотрит и сама в рот устремляется. Через час — летальный исход.
Свешников выглядел ошеломленным.
— Почему же вы с самого начала не сказали?
— Зачем?
— Но ведь это объясняет итоги обоих анализов!
— Ни черта не объясняет. Все порции девушка прежде перекладывала себе, и ее тарелку мои подшефные вычистили ватой так, что наверняка избавили хозяйку от излишней дрызготни в раковине.
— Короче: дыр много, а выскочить неоткуда.
— Пословица за пословицу: сколько веревочка ни вейся, а кончик… В общем, я догадываюсь где.
“С ним хорошо, — подумал Ильин. — Наплети Свешникову любую чушь, он раскусит, но в зубоскальство не пустится”.
— Яблоки.
— Яблоки?
— Да. Возражений, правда, и здесь хватает…
— Я и сам вижу их.
— Ну-ка, интересно, какие?
— Вы мне разрешите?
— А когда я противился?
— Яблоки нельзя отравить, или — точнее выразиться — в них не скроешь яда. Я ходил в лабораторию…
— Вот как? Вы ходили?
— С удостоверением сотрудника органов всякая дверь открыта, меня лишь заставили надеть халат. Я пересчитал огрызки — их было семь, и семь же яблок съедено за ужином, вы днем упомянули. К тому же хлоралгидрат не кисел и не сладок — его распробуешь во всяком фрукте.
— Чудесная логика. А теперь, позвольте, я вас разобью, как раньше разбил сам себя. Впрыснутый раствор мог и не дойти до огрызка, особенно если мякоть плотная. И плотная она не без причины. Осенью урожай, чтобы не сгнил, обрабатывают специальными веществами, имя которым — легион, и от легиона граждане, помешавшиеся на здоровой пище, шарахаются с завидной регулярностью. Но нынешней молодежи на это наплевать, и она уже привыкла к несколько странному вкусу зимних яблочек. Да и хоть бы девушка воротила нос в обычных условиях — разве она откажется от угощения, когда просят близкие люди, к тому же из рук жениха?
— Из рук — это метафора или…
— Никакой метафоры. Лев Кириллов дал невесте нечто из еды.
Свешников поглядел на старшего инспектора с видимым сомнением.
— Неужели яблоко?
— Оно самое. Грушовку, если не путаю.
Младший инспектор посмотрел еще более резко.
— Я не верю, что Кириллов — убийца.
— И правильно делаете, раз доказательств нету, но и отвергать ни к чему. Он был больше, чем хороший друг? Что ж из того? Малознакомые личности убивают разве в подворотне.
— Умертвить свою нареченную в день помолвки, — сказал Свешников, — является, по-моему, сколком с нелепейшей мелодрамы, где нарисован современный поклонник Синей Бороды. В таком случае пойманный преступник гарантированно избежит тюрьмы и сменит ее на палату для душевнобольных.
— Вы забываете, что мелодраматичным бывает не убийство, а способ его изображения, — заметил Ильин. — Неизвестный совершил преступление под Новый год, так как именно позавчера ему стало выгодным запачкаться. Когда мы выясним подоплеку, праздник наступит уже у нас. А у нашего убийцы, похоже, тонкий вкус.
— Ну, Кириллов не кажется утонченной натурой. Лоск он, естественно, навел на себя за компанию, но по гамбургскому счету…
— Вы с ним говорили?
— Дальше порога он меня не пустил.
— А вы предъявляли документ в развернутом виде?
— Я не отступаю от инструкций. Я пытался, насколько хватало терпения, вдолбить Кириллову, что последняя милость, которую реально оказать мертвому, это покарать виновников, и употреблял именно такие вычурные выражения. Он не перебивал — и на том спасибо, но вроде был в отключке, а едва мое красноречие иссякло, по-мягкому велел убираться.
— И вы послушались?
— Не мог же я без санкции взять и вломиться, существует, наконец, неприкосновенность жилища. Меня сопровождали двое ребят, они хотели просто отодвинуть Кириллова, да я запретил. Он, пожалуй, намял бы им бока, судя по бицепсам, а скандал нам нужен как корове седло.
— В точку.
— Вот любопытно: поведение Кириллова — признак элементарной депрессии или он стремится о чем-то умолчать?
— Если это игра, то излишне грубая или совершенно гениальная, — ответил Ильин. — Меня поразило, что он не плакал. То ли для слез не достало актерского мастерства, то ли он почувствовал: в данный момент они литься не способны.
— Темная история, — подытожил Свешников.
Старший инспектор чиркнул снова и затянулся поглубже, успокаивая расшалившиеся было нервы.
— Ничто не ново под луною. Вы будете удивлены, но фантазия убийц неоригинальна, примитивна, они, как плохие писатели, повторяют избитые ходы. Я пошуровал в архивах, коллизии некоторых дел совпадают с моими первоначальными версиями. Я подразумеваю избирательность любого яда. Вы вот не приучены к излишествам, две кружки для вас капут, а Смирнов из второго отделения от четырех бутылок довольно покрякивает, и все, хотя начинал с малого. Девушка не принимала ни сонных порошков, ни капель — значит, не имела к ним устойчивости, но в этом аспекте чем-то особенным и не выделялась. Вот если бы восемь ее сотрапезников глушили таблетки почем зря, они бы, пожалуй, от яда и не почесались бы, проглотив его, подобно потерпевшей. Да, бывает индивидуальная непереносимость, когда человека губят безопасные в общем продукты — в науке такое именуется анафилактический шок. В ту ночь я исподволь затеял разговор в надежде, что Копейкина догадается и поведает о каком-нибудь происшествии с лекарствами, которое дорого обошлось племяннице. Однако тут перебор с количеством отравы, и на плохие гены, слабое здоровье не спишешь.
— Но не образовался же хлоралгидрат сам по себе в организме?
— Нет, по крайней мере, обосновать такое проблематично, — ответил Ильин. — Впрочем, рассказывают о массе необъяснимых явлений. Вон в газете за ноябрь напечатано: просветили рентгеном некоего мужика, туберкулез подозревали, а оказалось покруче, — у него под кожей целые озера металлической ртути разлились. Как она туда попала — даже бог не знает.
— Я на минутку, извините, — сказал Свешников.
“Ну и дело! — подумал старший инспектор. — Воистину, зацепиться не за что. А еще говорят: милиция не умеет раскрывать преступления. Вот сами бы попробовали!”
— Ладно, — сказал он, когда Свешников вернулся. — Отложим вопрос, кто и как убил девушку, и подумаем, для чего ее убили. Я сам — не более чем человек, благородного рыцаря не разыгрываю, а профессия следователя, как и всякая, прежде всего способ зарабатывания денег. Несомненно, это убийство, тщательно распланированное, подталкивает к мысли о возможной наживе — мысли довольно шаткой. У погибшей была банковская карта, но сами догадываетесь, велик ли на ней счет; остались кое-какие пожитки — мебель, платья, но все без изыска — да не за долги ли и подачки купленное?
— А вообще ей кто наследует?
— По родству — никто.
— А по завещанию?
— С неба оно, что ли, свалится? Какая девушка будет думать о смерти, примеряя обручальный перстень? Между прочим, два кольца давно заказаны Кирилловым и сейчас находятся у ювелира; на одном выбито слово “Настя”, на другом — “Лев”. Я с трудом упросил резчика не требовать немедленно денег, уважить чужое горе. Старый холостяк, по-моему, согласился с великой неохотой.
Свешников обескураженно молчал.
— Раз заговорили о кольцах, разовьем эту тему. Бесспорно, покойная активно стремилась к женитьбе; обоснованным выглядит предположение, что любовь, ставшая кому-то помехой, девушку и сгубила. Многие проявляют прямо-таки сатанинскую изобретательность, мечтая о мести за отбитого кавалера или резкий отказ. Убийство ядом из ревности со времен Лермонтова и до сих пор — обыденная вещь. Конечно, не следует упускать из виду многочисленные совпадения, ведь до трети отравленных по другим причинам влюблены. Но, как я полагаю, все произошедшее целесообразно связать с обручением. Сложность та, что на празднике не было воздыхателей ни Кириллова, ни его невесты. За последней увивались прежде двое, но одного призвали в армию, и теперь он служит где-то у черта на куличках, а другой провел всю ночь на новогодней дискотеке, и по меньшей мере десять свидетелей подтверждают его алиби. К тому же они сами охладели к Насте. О подружках Льва Кириллова мы не располагаем ни малейшими данными.
— Мы вторично уперлись в него.
— Мы не уперлись, а сосредоточились, усеките хорошенько.
— А что усекать? Какие производить выкладки? Разве девушка с кем-то еще продолжала догуливать невинную жизнь, а Кириллову это засело в печенки, он притворился тихой сапой, а потом отплатил. И я — между нами — даже мог бы его понять, как мужчина мужчину.
— Для красного словца сказали, не пожалели, — отмахнулся Ильин. — Досадно, что эти двое не успели расписаться. Как бы все замечательно сошлось: в первые дни медового месяца супруги открыли друг другу свою подлинную суть, которую прежде прятали из вежливости или расчета. По статистике, восемьдесят процентов убийств не по пьянке происходит до ситцевой свадьбы. Развод оказывается или невыгоден, или неприятен, но здесь об этом и говорить бессмысленно — помолвка не брак, ее цепи не давят.
— Особенно помолвки счастливой, — вымолвил Свешников. Его разговор увлекал тем сильнее, чем больше он надоедал старшему инспектору. — Не примешалась ли тут примитивная черная зависть? Человек, кому жизнь не подфартила, ненавидит не ее и не себя, а удачливых знакомцев — я страдаю, страдайте и вы, у меня не сложилось, у вас тоже не сложится. Личности, которым бог не дал дара привлекать симпатию, намеренно ссорят друзей и клевещут. Иногда доходило и до откровенных преступлений…
Ильин подумал, что молодежь питает патологическую слабость к общим рассуждениям и презирает конкретику, наподобие греческих мудрецов; он думал пространней и менее витиевато, чем это выглядит в одном предложении на бумаге, и старшему инспектору было лень возражать. Однако Свешников завелся: он начал иллюстрировать свои посылки примерами из жизни политиков, писателей, почетных граждан; из него так и сыпались сведения, годные для десятка компроматов на великие могилы.
— Что вы несете? Какая ересь! — кресло под Ильиным скрипнуло. — Кто разобижен у вас на судьбу? Копейкины? У них не жизнь, а именины сердца! Или Ангелина Петровна, перезрелая дева? Николай Аникеев, мирно доживающий свой век холостяком? Вершинин, Поспелов, Ксения, у которых все впереди?
Свешников не нашел ничего лучшего, кроме как увести беседу в немного иную степь, благо подходящий эпизод мелькнул в памяти.
— Скажите, зачем вы той ночью интересовались, желал ли Кириллов обладать Настей до женитьбы?
— Я уже тогда нащупывал мотив, — произнес старший инспектор. — Положим, у Кириллова было такое стремление, как бы подтвердить свои права, а невеста ему постоянно отказывала; может, он и хотел-то не сочетаться браком, а соблазнить. Не преуспев в этом, он решил взять беспомощную девушку, когда они будут возвращаться с праздника и на полдороге она заснет. Потому Кириллов добыл лекарство, но не рассчитал дозу: девушка уснула гораздо раньше и навеки… Нет, это форменный вздор. Здесь что-то иное.
Свешников разочарованно вздохнул — гипотеза шефа ему понравилась, он бы посетовал, что сам не догадался, не будь концовки.
— А что иное? — продолжил Ильин. — Бабы — сплетницы, не могла ли убитая разнести по свету нежелательные для преступника сведения? Здесь опять Кириллова исключать нельзя, если он остыл в своих чувствах, а если нет, от любых подозрений он очищается. У супругов общие секреты, преданная жена хранит тайны мужа как свои, а любовница, не менее постоянная в привязанности, все же кокетка, мается скукой и откровенничает с кем ни попадя. Нечего и говорить о любовнице брошенной — уж на ее роток не накинешь платок. Как быть Кириллову, когда он опрометчиво доверил опасную для себя тайну девушке, которая позже разонравилась? Порвать с нею — себя под нож подвести, по нужде жениться — значит, обмануть супругу, а ее невозможно обманывать без конца: она догадается и последует развязка. Выход один…
— Но, кроме Аникеева и Вершинина, все были с Настей на короткой ноге и ширмами не отгораживались, для проницательной, но непрактичной девушки пара пустяков догадаться обо многом и без намеков со стороны и прилюдно озвучить свои догадки.
— Конечно, конечно, — откликнулся Ильин. — По такому раскладу родственники и друзья станут даже торопиться с убийством, пока между голубками не завязалась первая задушевная беседа. Нам же неизвестно, хорошо ли относились к умершей организаторы праздника и гости, приглашенные на него. Вне всякого сомнения, они станут выгораживать один другого — как приятелей или как сообщников. Круговая порука тетушек, дядюшек, своячениц, золовок — непробиваемый заслон. Впрочем, ближний может выдать ближнего. Вправе ли мы здесь рассчитывать на это? Нам неведомо, какой точки зрения о Кириллове придерживался, скажем, Дмитрий Копейкин. У нас нет доказательств, что между Кирилловым и его суженой не пробежала черная кошка, но и обратное не обоснуешь. Подтвердить что-либо способны лишь те восемь, среди которых — я уверен — есть преступник, но нажать на них не получится — о своих правах они осведомлены отлично. Да и кого конкретно раскалывать? А как выберешь?
— Мы знаем мало.
— Мало, дорогой Свешников.
Старший инспектор напоследок стряхнул обуглившиеся листья табака, поднял и рассмотрел пепельницу. Она была выполнена в традиционной старорусской манере и изображала мужичка с окладистой бородой и медведя — оба сидели, повернувшись к выемке, в позе мыслителей, которые до Масленицы не поделят репу, собранную в октябре. Ильин вгляделся в левую фигурку и потрогал ее, план дальнейших мероприятий внезапно стал следователю абсолютно ясен. В сущности, этот план являл собою завершение мысли, пробудившейся перед последним монологом Ильина. Всю речь старший инспектор сочинил для того, чтобы убедить Свешникова: домашними средствами задачу не решить.
— Послушайте, — сказал Ильин. В его тоне не было ничего заговорщического, тем не менее Свешников понял, насколько важны последующие слова шефа. — Я придумал некую хитрость, и с ее помощью мы обезоружим преступника, но от вас потребуется изрядный талант…
Свешников напрягся. Он слушал.
Глава VI
День похорон
Аникеев, Копейкин и Вершинин молчали, по лицу Андрея Сергеевича пронеслась усмешка и тотчас канула на дно души — такой оборот, читанный где-то, припомнился Любови Игоревне.
— Ну и как это понять? — спросил Дмитрий Иванович.
— Поймем, — ответил Аникеев. — Но, похоже, зря я стараюсь поймать убийцу на ошибке. Он пока безупречен.
— А я пока займусь делами, — отрезал Копейкин, — а не маниловщиной. За остаток вечера…
Он не договорил и ушел. Любовь Игоревна отвернулась: ей было тошно и от сегодняшнего дня, и от завтрашних суток, которые ничего не обещали, кроме новых хлопот и переживаний .
Наутро в дом прибыли Ангелина Петровна, Поспелов и Ксения; они принесли венки в дополнение к тому, что хозяева успели купить заранее, и целый ворох утешительных слов, способных, однако, лишь разворошить горести. Их Любовь Игоревна старалась не слышать; чтобы скрыть подлинное настроение, она улыбалась. Аникеев одернул себя, сказав не вслух, что печалиться прилично, а раскисать негоже. Он машинально начал вынимать из венков мертвые цветки и менять их местами, определяя, при каком сочетании достигается оптимальный по красоте вариант, но опомнился: было не до эстетики. Ксении сделалось дурно, и она расплакалась. Поспелов отвел ее в ванную комнату и долго увещевал. Вершинин слонялся из угла в угол, грызя карандаш, только в его глазах не читалось особой печали, а одно неудовольствие. Возможно, Копейкин, будь он со всеми вместе, вел бы себя точно так же, но Дмитрия Ивановича приходилось дожидаться: он с рассветом отправился в погребальную контору, приняв для храбрости на грудь.
Наконец он явился, и с ним два агента. Заказать мастерам гроб уже не хватало времени, и Копейкин приобрел готовый. После неотъемлемых церемоний на дно положили зеленую ткань, а на нее — Настю, но оказалось, что гроб чересчур велик, и Дмитрий Иванович, недолго думая, напихал под бока ненужные тряпки. Он захотел, чтобы агенты за это скостили часть условленной платы, они отказались и уехали. Отпевать должны были нескоро, решительно все этим тяготились: часы перед расставанием самые назойливые, их и гонят вперед, и одновременно стремятся удержать. Первый позыв у Копейкина оказался сильнее: Дмитрий Иванович стукнул кулаком по столу, изрекая, что терпеть больше не намерен.
— Нету Льва, — сказала Ангелина Петровна.
— Он и не зайдет, — возразил Поспелов, — мы его встретим в церкви.
Чтобы не нанимать машину и не тратиться, Копейкин решил прицепить черный катафалк к своей “Ниве” и сам отвезти его на кладбище. Он сел за руль, остальные двинулись пешком. Оркестра тоже не было, однако некоторые зеваки все же потянулись следом. Прохожие, глядя на повозку, крестились — не столько из набожности, сколько от страха. Фразы так и падали: “Отчего померла?”, “Какая молодая!”, “И чем, бедная, провинилась?”. Копейкин из-за толстого стекла не мог их разобрать, но догадывался о смысле, и это его бесило. Дмитрий Иванович воссылал небесам благодарность, что обыватели в большинстве своем носа на улицу не высовывают по причине праздника и морозов. Но уповал на благосклонность Всевышнего Копейкин недолго. Перед самыми кладбищенскими воротами машина фыркнула и остановилась, напрасно ее владелец дергал рычаг переключения передач. По закону подлости никаких инструментов Копейкин не захватил, он вызвал техпомощь и остался сторожить “Ниву”. Аникеев, Вершинин, Поспелов и два добровольца из толпы подняли гроб и понесли его на плечах.
В небольшом одноглавом храме они увидали в числе прочих Льва Кириллова. Молодой человек их явно заметил, но не пошевелился; он смотрел на образ Богородицы, однако во взгляде не ощущалось ни скорби, ни гнева, ни смиренной просьбы. Служба началась. Пожилой священник прочитал краткую проповедь, в которой призывал близких не предаваться отчаянию и выразил надежду, что зло будет наказано Господом. Хор из пяти певчих исполнил необходимое число молитв. Далее все приблизились к гробу, и каждый приложился ко лбу покойницы; подошел и Лев, но целовать не стал. Священник попытался что-то сказать ему, Лев уклонился от разговора.
Могила еще не была полностью вырыта, точнее, выбита в неподатливой зимней земле. Рабочие в оранжевых ватниках ровняли стенки; сипло дыша, они иногда прерывались и растирали себе ладони и лица спиртом, внутрь же употреблять боялись, чтобы не захмелеть. Гроб установили на краю, и какой-то оратор, нанятый Любовью Игоревной за пятидесятку, взобрался на холмик затвердевшей глины произнести речь. Говорил он бойко, но никого не растрогал. Только две старушки украдкой пустили слезу, с тем же рвением они рыдали бы и над раздавленной гусеницей. Оратор покинул импровизированную трибуну, и через пять минут со всем было покончено. Люди, подольше пожившие на свете и посетившие большее количество подобных печальных мероприятий, даже удивились столь скорому исходу. Гроб опустили на дно при помощи лебедки, холмик разбили на отдельные комья и закидали яму, соорудив потом из дерна небольшую насыпь. Любовь Игоревна обломила веточку, воткнула ее и привязала поперек другую.
— Мы и настоящий крест поставим, — шепнула она, — из мрамора.
С кладбища шли не по утоптанной дороге, а тропинкой в снегу, издали огибавшей храм. На выходе Лев сразу отделился от общей группы, хотя Любовь Игоревна и зазывала его к себе в коттедж с видимым состраданием. “Нива” так и стояла парализованная; представитель техпомощи копался в двигателе, а Дмитрий Иванович, стоя рядом, ежесекундно поминал черта и всех его родичей до десятого колена. Когда к Копейкину прибыла значительная подмога, мастер выпустил из рук ключ и объявил, что неполадку на улице не исправить и ремонт надо продолжить в специально оборудованном гараже. Он выписал квитанцию, велев явиться за машиной в третий день.
Ангелине Петровне и Ксении домой нужно было идти в иную сторону, чем Копейкиным, их постояльцам и Поспелову, однако обе женщины решили до поминок не разлучаться с друзьями, хотя бы из соображений этикета. Поэтому легким на ногу молодым людям пришлось шаги поумерить, невзирая на то, что Поспелов порядочно назябся, регулярно снимал варежки и подносил побелевшие руки к губам. Непонятно почему — все события были закономерны — он начинал нервничать, как и Вершинин, разродившийся фразой:
— По моему мнению, с Кирилловым творится неладное. Он какой-то странный.
— “Странный”! — передразнила Ангелина Петровна. — Придет к вам такая беда, и вы странным будете!
— Мне тревожно за него, — поспешил оправдаться Вершинин. — Знаете, как бы с ума не спятил.
— Или того похлеще, — буркнул Дмитрий Иванович.
— Типун вам на язык, вороны! — возмутилась Ангелина Петровна. — Мы виноваты передо Львом: как мы ему помогли, кто навестил его, сказал что-либо доброе?
— Я слышал — утешать вредно, — отозвался Поспелов, — несчастье лучше переносится в одиночестве.
— Спорная гипотеза, — промямлил Вершинин, — хотя, может быть…
— Каждому свое.
— Вот я бы на вас полюбовалась!
— А чего ходить, успокаивать? — вскинулся Копейкин. — Я в свой черед умру…
— Не стоит, — мягко прервала его Любовь Игоревна, — ссориться грех, лучше попросим Бога, пускай он придаст Льву твердости.
Общая молитва в коттедже не завязалась аналогично прочему, что было задумано. Проголодавшиеся Ангелина Петровна, Ксения и Поспелов не положили в рот ни крошки, ничем не промочили горло; Поспелов, отнюдь не трезвенник, отказался пить даже за упокой. Они осознавали свою ненужность, из-за нее даже говорить не могли с толком, но проститься не отваживались. Благой пример подал Аникеев, зачем-то покинувший дом. Он через полчаса воротился, но к тому времени людей было уже меньше, чем комнат. Изнемогавший от тоски Вершинин тотчас направился в одно из многочисленных Интернет-кафе. Николай Аникеев лег на диван, уставившись в потолок, и бедная Любовь Игоревна оказалась одна-одинешенька со своими чувствами, ибо Дмитрий Иванович непостижимым образом исчез. В поисках его хозяйка коттеджа обошла все жилые помещения, мансарду, пристройку, гараж, снова ткнулась в мансарду, где и обнаружила Копейкина, которого прежде в сумерках не разглядела, а он, вероятно, не услыхал шагов жены. Как женщина, прожившая в браке более двадцати лет, Любовь Игоревна научилась реагировать на тончайшие нюансы мужниного настроения, а потому спросила, без обиняков, чем дражайший супруг озабочен.
— А ты не догадываешься? — спросил Дмитрий Иванович.
Любовь Игоревна помотала головой.
Зрачки Копейкина расширились.
— Вот! — крикнул он, швыряя на стол какую-то бумагу. — Это стоимость починки, креста нет на проклятых!
— Что ж, и немного, — примирительно сказала Любовь Игоревна.
— Немного? Не хватает? Есть еще, посмотри! Убийство влетело нам в кругленькую сумму — я ее сосчитал! Отчего бы Кириллову не взять на себя хоть часть сегодняшних расходов?
— Мы же деньги вернем…
— После того, как дело закроют.
— Конечно, — согласилась Любовь Игоревна, предполагая, что муж уйдет от щекотливой темы подальше.
Но раздраженный Копейкин закусил удила:
— Зачем ты пригласила питерских?
— Николай Викторович и Андрей Сергеевич — родственники…
— И в силу кровных уз они сидят на нашей шее! Изволь, пожалуйста, угощать их обедом, включать телевизор, когда им заблагорассудится, платя за каждый киловатт!
Сконфуженная Любовь Игоревна молчала.
— Слушай, — Копейкин придвинулся к жене и повел глазами, — давай состряпаем план, как выселить их отсюда.
— Как их выселишь? Им инспектор запретил, будет не по закону…
— Поздно разыгрывать адвоката в юбке. Закон — гармонь: дотянешь и до Самары.
— Что же ты предлагаешь?
— Пускай те двое живут там, где жили всегда — под наше поручительство. Мы же знаем — они не убийцы. Или ты сомневаешься?
— Милиция не верит, — грустно ответила Любовь Игоревна. — Вдруг их соберутся арестовать — упаси Боже, — а они напугаются и в бега? Спрос-то с нас. Николай Викторович стойкий человек, разумный, а с Андрея Сергеевича какие взятки? Молод…
— Я зато преждевременно поседею, — проворчал Копейкин. — Не нравятся обходные дороги — давай напролом: прикинемся сиротами казанскими, шепнем на ушко: дескать, тяжела обуза, переводите деньги из петербургского банка или устраивайтесь тут на временную работу.
Любовь Игоревна рассердилась, но ответить не успела: зашуршала дверь, и супруги испуганно обернулись, точно нашалившие дети. В первое мгновение они даже не распознали человека, столь внезапно вошедшего.
— Простите, — сказал Аникеев, — я не помешал?
“Не догадался!” — подумала Любовь Игоревна. Вдруг представив, что кузен может прочитать эту мысль в ее глазах, хозяйка загородилась павлиньим пером, которое год назад забыла Настя.
— Да? — не без брезгливости спросил Дмитрий Иванович.
— Я хочу поблагодарить вас, — вымолвил Аникеев, — я признателен за радушную встречу, — продолжил он так искренне, что у Копейкина где-то на донышке характера заворочался стыд. — Однако я не желаю испытывать вашу щедрость. Насилие всегда обременительно. Неподалеку есть гостиница со свободными номерами, я заказал для себя один и договорился с инспектором. Но если вы категорически против, я откажусь от брони.
Любовь Игоревна уже собралась сказать: “Полноте, Николай Викторович, вы нам не обуза”, но Копейкин так на нее посмотрел, что хозяйка смешалась и вместо задуманного произнесла:
— Как же вы пойдете? На улице темень, фонари не горят.
Аникеев чуть заметно улыбнулся.
— Ничего. Разве есть резон волноваться, что я дом не найду, если находил грабителей и…
— “И” неуместны! — возразила Любовь Игоревна. — Вы нас покидаете, ну, и у меня сердце должно быть легкое. Я вас провожу.
— Сиди дома и готовь ужин, — немедленно встрял Дмитрий Иванович. — Я и сам не хуже справлюсь.
Копейкин опасался, как бы на полпути сыщик, разговаривая с Любовью Игоревной, не переменил решение, но, невзирая на это, получил незаслуженную похвалу и от жены, и от Аникеева. Рассчитывая на короткую прогулку, Дмитрий Иванович вместо шубы накинул демисезонное пальто, потом он в этом раскаялся. Первые минуты, впрочем, Копейкину было наплевать на погоду, — с радости, что вынужденное гостеприимство кончается, у него развязался язык. Владелец коттеджа без удержу вспоминал давно известные Аникееву события, начиная от собственной свадьбы. Тут проявилось прескверное качество натуры Дмитрия Ивановича — такта в нем не было ни на грамм, — охота ли собеседнику слушать пересуды — таким вопросом Копейкин во все дни свои не задавался и любому наскучил бы до умопомрачения. Вряд ли Николай Аникеев вникал в самую суть, он скорее искусно притворялся заинтересованным. Это еще больше подхлестывало Копейкина, он цеплялся за что ни попадя; в частности, пересекая какой-то проходной двор, окруженный многоэтажками, Дмитрий Иванович остановился и сказал:
— А Кириллов-то здесь живет. Зашли бы к нему, только времени мало. Эх, бедняга, все шишки на него валятся. Да куда вы уставились, я вам подъезд показываю…
— Смотрите, — сказал Аникеев. — По-моему, там…
Копейкин сдвинул шапку на затылок.
— Пьяный, конечно, — определил он. — Загулял и свалился в снег. Тоже невидаль, пойдемте…
Аникеев сделал протестующий жест.
— Он так погибнет.
— А нам какое дело?
— Дело такое: надо ему помочь.
— Помочь? А если он из другого конца города? На себе поволочем?
— Положим его хотя бы в подвал, где теплее.
— Ну, валяйте, Доброхот Филимоныч!
Они шагнули вперед, Копейкин думал немедля и второй сделать, но тут к его лодыжкам будто привесили пару гимнастических гирей.
— У него на ногах — домашние тапочки, — произнес он, икнув. — И мне кажется, я их где-то видел.
— Они стояли в прихожей, — откликнулся Аникеев, — вечером, когда…
— Когда что? — туповато спросил Копейкин.
— Нет, я не верю!
Два следующих метра Аникеев и Копейкин преодолели за секунду, тяжесть отступила, и сыщик, нагнувшись над неподвижным телом, перевернул его. Копейкин, никогда не умевший сдерживаться, охнул и едва не сел в сугроб.
— Мама мия! — пролепетал он, глядя в ужасно разбитое лицо. — Это же…
Он и Николай Аникеев медленно подняли друг на друга глаза и затем перевели взгляд еще выше, на седьмой этаж, где одно из окон было настежь распахнуто, и в нем горела люстра.
— Самоубийство! — прошептал сыщик.
— Не вынес! Капут! — поддакнул Копейкин.
Аникеев выпрямился, достал из потайного кармана мобильный телефон — свою недавнюю покупку — и потрогал несколько клавиш.
— Милиция? Передайте инспектору Ильину, чтобы он срочно прибыл по адресу, где прописан Лев Кириллов — с ним случилось несчастье. И пусть не забудет захватить фомку и набор отмычек.
Глава VIII
Лев Кириллов
Из анекдотов известно, как работает милиция в праздничные дни, и анекдоты эти до удивления солидарны в одном: верные слуги МВД отнюдь не склонны торопиться. Действительность, однако, вовсе не так безрадостна: откладывать поездку в долгий ящик Ильин и Свешников не собирались — то ли помог тон, которым говорил Аникеев, то ли обязала сама ситуация. Группа неизбежных зевак (зимою два неподвижно стоящих возле дома человека всегда привлекают внимание) не выросла до масштабов толпы, но от этого было не легче: когда людей много, они заняты друг другом, когда их мало, они выбирают постороннюю жертву для словесных атак; жертвой оказались те, кто обнаружил труп. Жуликоватый Копейкин, похлопывая себя по плечам, объяснил, что туг на ухо, а Николай Аникеев умело отделывался общими фразами: пространно отвечать на морозе — удовольствие не из приятных.
— Кто убился? — спросил некий гражданин в дорогой песцовой шапке, которому, видимо, все было до лампочки. Повернувшись, он задел невзначай Копейкина и чуть не упал, оттого что оказался гораздо хлипче, потому Дмитрий Иванович и не стал сердиться.
— Молодой, студент, верно, — опередив Аникеева, откликнулась какая-то женщина, стоявшая позади.
— Похоже, он издалека — больно черен, — вздумал кто-то продемонстрировать, что он дока, и немедленно получил отповедь:
— Через стенку со мной живут не иностранцы.
— А давно он лежит здесь? — подключился третий.
— Бог ведает, — сказал Аникеев.
— Да не со вчерашнего ли дня, — отозвались в переднем ряду, — днем через двор почти не ходят, а вечером ни один фонарь не светился — эти стервецы все переколотили, с раннего утра целая бригада занималась починкой…
Два резких гудка переполошили дальние ряды, но вместо того чтобы расступиться, зеваки принялись перебегать с места на место. Соскочивший с подножки Ильин плюнул и начал протискиваться сквозь плотно стоящих людей, где не хватало пространства, он замахивался, и каждый поспешно отпрыгивал. Свешников, на сей раз выезда не пропустивший, делал так же, следом дорогу пробивали четверо оперуполномоченных — те самые, которые были с инспектором в ту роковую ночь.
Ильин спросил Аникеева, трогал ли он и Копейкин тело.
— Нам пришлось, — ответил сыщик, — ведь Кириллов мог быть еще живым.
— Я понимаю, — нахмурился Ильин, — и все же вы бы лучше так не делали.
— Вы можете легко восстановить первоначальную картину — на снегу остался отпечаток.
— Поверьте, в ваших рекомендациях я не нуждаюсь, — оборвал его Ильин.
— Слушайте, инспектор, не найдется ли у вас чего-нибудь горячительного? — спросил Копейкин, переминаясь с ноги на ногу. — Я совсем продрог.
— Горячительного с собою не возим, — отрезал Ильин, — отогреетесь в квартире потерпевшего.
На всякий пожарный старший инспектор снял отпечатки пальцев у Льва Кириллова, затем Свешников выкликнул двух понятых. Они с инспекторами, Копейкиным и Аникеевым зашли в подъезд и поднялись на грузовом лифте. Нужную дверь Свешников указал сразу, Ильин подергал ее, сунул отмычку в замок, пошевелил, попробовал другую и выдохнул:
— Заперто изнутри на засов. Будем ломать.
— Я предупреждал, — изрек Аникеев.
Свешников сбегал за подмогою вниз, и через пять минут милиционеры сбили дверь с петель. В прихожей царила темень, хуже, чем во дворе, лишь из комнаты пробивался тоненький лучик. Младший инспектор приглядывался какое-то время, позже произнес:
— Ничего не изменилось со вчерашнего утра.
— Вот и зафиксируйте, что посторонних предметов не обнаружено.
— А отсюда никак нельзя было уйти?
— На крыльях — можно. Идемте смотреть остальные помещения.
Квартиру Лев имел просторную, о трех комнатах, причем две располагались трамвайчиком; в одной из них на улицу и выходило злосчастное окно, которое почти сразу бросилось в глаза и Аникееву, и Копейкину. Понятые ожидали, что туда прежде всего и направятся, но у инспектора Ильина существовала своя тактика: он осматривал, придерживаясь строгого порядка, потому начал с комнаты изолированной. Первым в нее пробрался Дмитрий Иванович, у него по-прежнему зуб на зуб не попадал. Только приложив руки к батарее центрального отопления, Копейкин расплылся в блаженной улыбке, скоро, впрочем, сменившейся на гримасу недовольства: откуда-то потянул сквозняк. Повертев толстой шеей, Копейкин заприметил слева стеклянную дверь, которая, очевидно, вела на лоджию — плотно прихлопнутая, она все-таки распространяла холод из-за приоткрытых ставень, украшавших лоджию на манер наличника. Поежившись, Дмитрий Иванович пожелал перекрыть доступ воздуха в дом, но это поползновение увидел и остановил старший инспектор:
— Вы что делаете? Забыли: трогать ничего нельзя? Отпустите створку и скажите спасибо, что вас вообще сюда пустили!
— Простите, — сказал Аникеев.
— Да, слушаю.
— Там у стола клочок бумаги. Сам я не смею поднять, но вас предупредить должен.
— Учитесь, — бросил Ильин Копейкину. — Если это последняя воля самоубийцы или просьба никого в смерти не винить, тогда…
Оборвав на полпути фразу, он поднял листок.
— Нет, рука определенно женская. “Дорогой Лев, как я счастлива вскоре вновь тебя увидеть… был ли ты в Петербурге… как здоровье дяди… целую, Настя”. Ценного для нас ни на грамм, так все пишут.
— Он до последнего часа думал о ней одной, — произнес Аникеев.
О чем думал старший инспектор — не определит никто, но Ильин надолго стал неприступным, до той минуты, пока все не переместились в кухню, причем Копейкин — не по своей воле: ему приказано было не отлучаться; очевидно, он доверие следователей полностью потерял. Аникеев не преминул заглянуть в раковину. Заметив это, Свешников ухмыльнулся.
— Клянусь, дилетантов, которые воображают себя суперсыщиками, всегда тянет проверить, не кровь ли отмывали с рук.
Аникеев нимало не обиделся.
— Кровь — слишком яркая улика. Здесь, разумеется, ничего нет, кроме воды.
Ильин открыл полупустой холодильник, Аникеев посмотрел и туда. Милиционер, тот, что орудовал фомкой, опрокинул хлебницу с черствым батоном, Аникеев и ею заинтересовался. Во второй комнате занимательных вещей не оказалось, третья же выстыла, как погреб для хранения мяса, оттого Дмитрий Иванович почтительно остановился на ее пороге. Ильин сразу засек лежащий на полу небольшой стакан, видимо, он выпал из внезапно разжавшейся руки, на что указывала трещинка, и к этому моменту был опорожнен.
— Водка, — изрек старший инспектор, аккуратно поднеся стакан к носу, и с ученым видом знатока добавил: — Причем низкосортная.
Свешников, пошарив под столом, извлек бутылку с терпко пахнущей жидкостью на дне.
— Сохранить ее?
— Погодите, — Ильин посыпал ручку окна, около рам которого была выдрана пакля, и стакан белесым порошком, прижал черную бумагу.
— Здесь отпечатки. Сравните их с теми, что мы сняли внизу, и скажите: идентичны они или нет?
Свешников моргнул одним веком, затем обоими одновременно.
— Они совершенно одинаковы.
— Так и отмечайте в протоколе.
— А на какой версии остановимся?
— На первоначальной.
— Значит, все-таки суицид?
— С той же вероятностью, с которой смерть Насти — убийство; тут даже легче отвергнуть побочные гипотезы. Вы скажете, пожалуй: очень уж гладко да стройно, человек лишился возлюбленной, начал хлестать горькую и в невменяемом состоянии сиганул с седьмого этажа. Но мы обязаны опираться на факты. Стакан и бутылку берут, чтобы пить…
— Или угощать.
— Кого? Куда девался неизвестный посетитель? Опять-таки, зимою окна просто из прихоти не распечатывают, и предполагать несчастный случай нелепо. Угол скатерти сбит — то есть Кириллов переползал со стола на подоконник, за ручку окна хватался он — об этом говорит совпадение отпечатков. А если Кириллова выбросили, да прежде вдобавок насильно заставили коснуться ручки ладонью — почему он не сопротивлялся, где следы борьбы? Все дышит миром. А между тем — скажу не в попрек — Кириллов поборол бы вас одной… правой. Я бы взял его в подручные.
Свешников промолчал, подавленный такими аргументами, впрочем, трудно было не оценить их разумность. Еще какое-то время съел допрос понятых, фотографирование комнаты. Наконец Ильин собрался уходить, а штатских отпустить восвояси, тут к нему обратился Николай Аникеев.
— Я вторично прошу извинения, господин инспектор, не откажите в крохотной просьбе.
— Рад буду служить, — довольно вяло ответил Ильин.
— Вы проведете вскрытие трупа?
— Да, полагаю, это необходимо, чтобы определить, в какой степени опьянения находился погибший.
— Данные, наверное, будут законспирированы?
— Отнюдь нет. Их даже в газетах публикуют, знать пора.
— Тогда скажите: репортерам какой газеты вы доверите подобную информацию?
— А вам для чего?
— Мне весьма любопытно: плотно ли поужинал Лев Кириллов?
Ильин в изумлении выпялил глаза, но тотчас подкрутил внутренний стержень.
— Зачем вам это сдалось? Если вы намекаете, что обильная еда могла ослабить действие алкоголя…
— Я думаю совершенно о другом, — возразил Аникеев.
Ильин озадаченно смотрел на сыщика.
— Вы боитесь разгласить тайну следствия? — продолжал Аникеев. — Но ведь его не будет. Впрочем, я ничего не смыслю в уголовном процессе, и с моей стороны некрасиво и нескромно давать советы.
— И не давайте, и ни к чему мне кадить, — сказал старший инспектор, который уже сердился, что поддержал беседу. — Больше вам ничего не потребуется?
— Нет.
— В таком случае позвоните мне, я сам отвечу.
— Премного благодарен.
О чем они говорили, Копейкин не расслышал и потому испугался, думая, что Аникеев на кого-то доносит. Он готов был полностью склониться к этому предположению, когда Аникеев приблизился. Но несколько теплых слов уничтожили свойственную мужу Любови Игоревны подозрительность.
— Дмитрий Иванович, — вымолвил Аникеев, — меня дальше сопровождать не надо.
— Я… — начал было Копейкин.
— Возвращайтесь домой, там, безусловно, все с ума сходят. Пощадите по мере способностей жену, — ей Лев, конечно, был дорог только как нареченный Насти, но ведь смерть есть смерть. Особо не утешайте, Любовь Игоревна с мужеством встречает неприятности, вам нужно всего лишь поддержать ее дух.
“Вот за это люблю”, — подумал Копейкин.
В коттедже он, превратно поняв Аникеева, бухнул правду-матку. Любовь Игоревна легче перенесла страшное известие, чем можно было бы ожидать, — очевидно, человек ко всему претерпевается. Николай Аникеев, звонивший из отеля около десяти, счел голос хозяйки вполне нормальным, а через минуту после звонка в коттедж завернул какой-то человечек с помятым лицом. Что за надобность его гнала, сказать трудно, только ушел он пошатываясь и что-то пряча за пазухой.
Глава VIII
Персона нон грата
Утро оживляет в головах людей все, что не сохранил в памяти вечер, поэтому неверно утверждение, будто бы Копейкин напрочь забыл о трагическом конце Льва Кириллова. Однако непосвященные, глядя на Дмитрия Ивановича, вполне могли так подумать. Даже для Вершинина отыскалась добрая улыбка, а Любовь Игоревна только руками разводила — муж нечасто бывал с нею таким веселым и просил вторую чашку кофе, напитка, который эта женщина, несмотря на все старания, не научилась как следует варить. После завтрака Дмитрий Иванович предался кейфу, откинувшись на спинку кресла-качалки возле окна, он зажмурился, ровно кот, которому намазали усы валерьянкой. Блаженную дрему прогнала неожиданная трель, Копейкин разодрал веки и проворчал:
— Кого принесла нелегкая? Если опять инспектор, я ему башку сверну!
Он сунул ноги в шлепанцы и поплелся в прихожую. Судя по вкрадчивому характеру звонка, Дмитрий Иванович полагал, что явился Поспелов, но хозяину пришлось немало удивиться. Вместо молодцеватого человека, едва перешагнувшего за двадцать, у дверей стояла какая-то развалина, точнее и не скажешь про этот редкостный экземпляр природы — сгорбленный, в мятой шапке, с лохмами безобразной седины, напоминавшей недокуренную сигарету. Глаза, однако, были такими колючими, что невольно заставляли краснеть и уж точно не добавляли привлекательности их обладателю. Тщетно Копейкин напрягал свою память, пытаясь разглядеть в лице незваного гостя что-нибудь знакомое — нет, он готов был поклясться: этого старика он прежде никогда не видел.
— Вам кого, дедуля? — спросил Дмитрий Иванович.
— Вас! — ответил старик и осклабился.
Из-за плеча у него вынырнула Ксения.
— Извините, пожалуйста, Прохора Никанорыча, — пролепетала она, — сам он не здешний…
— Ксения, вы здоровы? — взволнованно спросила Любовь Игоревна, подошедшая сзади с Вершининым.
— А что? — спросила Ксения с таким испугом, словно бы у нее определили неизлечимую болезнь.
— Да вы бледны, будто угорели.
Ксения сцепила ручки на манер записной скромницы и не сразу произнесла:
— Это из-за Льва, я сегодня…
— Откуда вы знаете, что он погиб? — перебил Вершинин.
— Я сегодня, — продолжила Ксения, запинаясь, — звонила ему, ведь Лев избегал и меня, и Антона Леонидовича, и Ангелину Петровну, и проще было поговорить заочно, а трубку снял какой-то милиционер, он обругал меня…
— А кто такой Лев? — осведомился старик, которого Ксения назвала Прохором Никанорычем.
— Сперва скажите, кто такой вы, — возразил Копейкин.
— Я — дедушка Насти! — объявил старик и широко улыбнулся, от чего его физиономия стала еще противнее.
— Дедушка? — переспросил Копейкин. — Да ведь он, кажется, того… пять лет назад помер.
— Это я помер? Хе-хе! — старичок весь затрясся, искоса подмигивая Вершинину.
— Хватит темнить! — чуть не крикнул Копейкин. — Говорите толком или…
— Вам сказали уже: Прохор Никанорыч — отец Настиной мамы, — заступилась Ксения. — Чего же тут непонятного?
— Ты мне о нем не говорила, — повернулся Дмитрий Иванович к жене.
— А зачем говорить? — негромко отозвалась Любовь Игоревна. — Беспутный человек… оставил семью, в Литву помчался за какой-то красоткой…
— Внучку я всегда любил! — гаркнул Прохор Никанорыч, засветившись радостью. — Виновата моя супруга — она донимала меня ревностью и дочери всего насочиняла. Сам-то я вильнюсский, но постоянно следил за Настей и теперь хочу ее повидать…
— Проще некуда: припаси веревку, мыло и табуреточку, — буркнул Копейкин.
Любовь Игоревна толкнула его в бок.
— Я, — ничтоже сумняшеся продолжил посетитель, — знаю, что Настя собиралась замуж, и спешил с поздравлениями, так сказать, сюрприз преподнести. Стучусь к ней — а никого дома нет. Ну, думаю, она у родных, вот, девушку добрую встретил, проводила. Где племянница, а? Спрятали? Спрятали!
Любовь Игоревна скрепя сердце приготовилась лгать.
— Прохор Никанорыч, мне до крайности неудобно, только Настя нетвердо помнила ваш литовский адрес и не предупредила…
— О чем? — живо спросил старик.
— Она успела повенчаться и сейчас празднует медовый месяц… в Непале, — эта нелепая отсылка высосанной из пальца все же не являлась: Настя однажды поведала Любови Игоревне о своей мечте поглядеть Катманду — город, известный благодаря газетному очерку и комментарию Льва.
— Да-да, — присоединился Копейкин, сообразив, что лучше поддержать жену, — у ее мужа в турбюро связи, он выкроил льготную путевку. Так что отправляйтесь спокойно в свой Вильнюс, а мы передадим Насте, какой вы заботливый, и она сама навестит вас…
— А мне отправляться никак! — выпалил Прохор Никанорыч.
— Есть неотложные дела? — спросил Вершинин с видимым сомнением.
— Дела? — прищурился старик. — Вот они, дела-то! В поезде меня обокрали!
— Это уже серьезно! — протянул Вершинин.
Прохор Никанорыч достал из-под ног дорожную сумку, которая отличалась от ее обладателя даже до неприличия, такая она была гладкая, блестящая, с металлическими ободами, один из них старик аккуратно пощекотал.
— Едешь на три дня, а неприятностей три тыщи. Деньги и документы я всегда таскаю с собой — квартиры грабят, а чтобы не искать, кладу в один карман, который сбоку…
“Раззява! — выругался Копейкин. — Кто же так возит!”
— Выхожу на перрон, сунул руку — пусто. Ах, думаю, нелегкая! Кинулся назад в купе, обыскался, и меня проводник прогнал. Говорит: заявляйте в милицию. Хрен с ними, с деньгами, все едино крохи, билеты пропали на обратный путь! Как домой попаду? — высморкавшись, Прохор Никанорыч недовольно посмотрел на хозяйку, словно все беды приключились по ее неосмотрительности.
— Мы сейчас, — успокоила его Любовь Игоревна и отвела мужа подальше в коридор.
— Дмитрий, кажется, ему нужно дать взаймы. У человека несчастье, и оставить его без помощи…
— А долг получим с турецкого султана? — заметил Копейкин.
— Ну зачем ты?
— Да он проходимец! Такие шляются по дворам, клянчат деньги, а потом ищи-свищи! Ты не думай, он только на это и рассчитывает! Почему он раньше не сообщил обо всем Ксении? Потому что мы богаче!
— Я возьму с него письменное обязательство…
— Филькину грамоту? Он тебе нацарапает ложный адрес, распишется, как гусь лапой, и заявит впоследствии, что бумажка поддельная! Предупреждаю: к показаниям Вершинина и Ксении суд не станет прислушиваться — они наши родственники.
— Я лично пойду на вокзал и прослежу, чтобы он купил именно билеты, — ответила Любовь Игоревна.
Она вновь приблизилась к старику.
— Прохор Никанорыч, сколько вам одолжить?
— Хоть миллион! — кисло ухмыльнулся гость. — Я ведь лишился паспорта, а без него не пересечь границу. Вы, поди, не путешествовали и, так сказать, не имеете понятия, как на пропускных пунктах над простыми людьми измываются! До туалета дойти — и то бумажку требуют, а по большой нужде — даже две. Все прибалты нагадили — едва отделились, сразу нос кверху: дескать, и мы не лыком шиты. Почем зря притесняют русских…
— Прекратите эту лирику международного масштаба! — вмешался Копейкин. — Я поддельные паспорта все равно выправлять не умею и со сведущим человеком свести тоже не способен! Мы предложили вам, что было в наших силах, а не устраивает — выпутывайтесь, как знаете!
— Я уж знаю! — примирительно ответил Прохор Никанорыч. — На моем холодильнике свидетельство о рождении лежит, и я дал запасной ключ знакомым — они-то славные люди! Если им позвонить, они вышлют документ.
— Но пройдет неделя, а то и полмесяца, — возразила Любовь Игоревна.
— Попросите вы, — шепнул старик Ксении.
Девушка догадалась, выскочила вперед и затараторила:
— Прохор Никанорыч великодушно умоляет вас позволить ему пожить нужное время в свободной комнате.
— Я не стесню! — пробубнил старик. — Кроме вас, у меня нет близкой души во всем Пскове. А благодарности вашей вовек не забуду!
Припертые к стене хозяева не могли подыскать подходящего возражения, пока Любовь Игоревна не прибегла к довольно жалкой попытке:
— Прохор Никанорыч, у нас и развернуться негде, Андрей Сергеевич обязан покамест оставаться. Не желаете в гостиницу? Николай Викторович, мой кузен, вас с радостью примет, ему в одиночестве невесело, или же мы оплатим номер…
— А разве там не надо регистрироваться? — спросил старик.
— Надо, — потупилась Любовь Игоревна.
— Точно! — Прохор Никанорыч постучал себя согнутым пальцем повыше переносицы. — А здесь написано, кто я таков? Да вы не плачьте, я буду как мышь! Вот я есть. А вот меня нет!
Он поцеловал Ксению, и девушка вспыхнула — неизвестно почему, ведь и возраст, и внешность Прохора Никанорыча исключали всякий вариант заигрывания. Далее он, совершенно не жеманясь, направился в комнату, которую вчера занимал Аникеев. Копейкин пристально глядел в спину старику, словно надеясь пробурить в ней сквозное отверстие, и с такой силой сжал рот, что его пухлые, мясистые губы стали выглядеть тоненькой ниточкой. Он взорвался, когда упорхнула Ксения, а Вершинин захотел присмотреться поближе к новому сожителю и прикрыл за ним и за собою дверь.
— Елки зеленые! Не успели одного дармоеда сплавить, другой свалился на голову! И вон не выкинешь — замерзнет еще, чего доброго, потом нам статью пришьют! Без того рыльца в перышках…
— Потише! — прошептала Любовь Игоревна, боязливо озираясь.
— Ты права, — поостынув, сказал Дмитрий Иванович. — Заметила, какие буркалы у этого божьего одувана? Я не робкий, сам кого угодно могу осадить, но от его взгляда мне стало не по себе. Если он догадается, что мы непрерывно и каждому врем, нам каюк — такого молчать не заставишь! Кому теперь можно доверяться?
— Я думала, Насте, — вздохнула Любовь Игоревна.
— И хорошо, раз только думала.
Они взялись за руки, будто давая взаимную клятву.
— Будем ломать комедию и джентльменничать со стариком, — проговорил Копейкин, — хотя я с большей охотой…
— Лучше бы вместо него жил Николай Викторович, — сказала ему супруга.
Свое обещание не причинять хлопот Прохор Никанорыч постарался выполнить: сидел он тише воды ниже травы, в разговоры попусту не вмешивался, большую часть времени дремал или притворялся, что дремлет, реже расхаживал по дому, разглядывая интерьер и на удивление легко вертя при этом головой. Однако, невзирая на все это, его с первых часов невзлюбил не только Копейкин, но и Вершинин — видимо, каждый человек обладает какими-то чертами, прямо вызывающими симпатию или ее противоположность, независимо от поведения. Вечером Вершинин улучил минуту, когда Прохор Никанорыч был увлечен сериалом, заманил хозяев в мансарду, выбрав неуклюжий предлог, что якобы из окна дует, сам тут же раскрыл карты и зашептал:
— Будьте с ним осторожнее!
— С окном? — не поняла Любовь Игоревна. — По-моему, оно в порядке.
— При чем здесь окно? Туфта! — возразил Вершинин. — Голову дам на отсечение — этот старикан тут не зря оказался, его появление как-то связано со смертью Насти. Может, он вовсе не ее дед и вовсе не из Вильнюса! И, я считаю, он давным-давно знает, что Настя мертва.
Хозяева переглянулись, но промолчали.
— Я сообщу в милицию, — продолжал Вершинин, — пускай устанавливают его личность. Иначе я спать спокойно не смогу.
— Но тогда все выплывет наружу, — возразила Любовь Игоревна, — и если он всамделишный Прохор Никанорыч и обожает Настю, его хватит удар.
— А если он всех нас зарежет?
— Этой дохлятине и ножа не поднять! — презрительно сказал Дмитрий Иванович. — Он даже хлеб нарезать не в силах — кромсает его, ровно татарин!
— Лучше соломки подостлать, — сказала Любовь Игоревна, похоже, она засомневалась.
— Ночью будем внимательны, — подытожил Вершинин, — а утром я позвоню старшему инспектору.
Он сказал это скорее самому себе — хозяева могли не тревожиться: их комната запиралась изнутри на крючок. Вершинин же, перед тем как раздеться, привязал к дверной ручке шнур, натянул его и другой конец обмотал вокруг ножки собственной кровати. Поутру он связался с Ильиным, но про результат говорил Копейкиным весьма разочарованно:
— Безынициативные эти милиционеры! Настаиваю, что у нас живет какой-то странный тип, а мне инспектор заявил: ваши опасения беспочвенны, старичок, по-видимому, просто незадачливый бедняга. Если они хотят арестовать, арестуют на любом основании и без оного, а стоит указать на действительно подозрительного субъекта, сейчас же умывают руки.
— Значит, все, — промолвила Любовь Игоревна.
— Какое там “все”! — вмешался Копейкин. — Милиция потому не чешется, что ничего не знает о старике, а будет спрашивать напрямик, он отопрется. С вами, небось, и то не откровенничал? — обратился Дмитрий Иванович к Вершинину.
— Конечно! — подтвердил Вершинин. — Он как взялся на меня в упор глядеть, прямо дуло наставил, да пристал вдобавок: есть ли у меня девушка, моложе ли она, чем Настя, из хорошей ли семьи, заведем ли мы деток… Я убежал восвояси.
— Есть единственный способ удостовериться, правду ли старик нам наболтал, — сказал Копейкин. — Вызовем его на разговор за обедом — о Вильнюсе, о твоей золовке. — Дмитрий Иванович повернулся к жене: — В последнем ты сведуща, он должен отлично помнить свою дочь, а первое мы берем на себя…
— Да я сроду не посещал Прибалтику! — запротестовал Вершинин.
— И не нужно, почитайте словарь.
У Копейкина слово с делом не расходилось. Выискав в энциклопедии статью “Литва”, он битый час ее мусолил и, надо заметить, не без интереса, поскольку узнал много нового. Например, до этого Дмитрий Иванович был абсолютно убежден, что Вильнюс стоит на море. Когда у Копейкина защипало под веками, он счел себя достаточно вооруженным и велел жене накрывать на стол.
Прохор Никанорыч приволок свою драгоценную сумку, из которой, судя по всему, ничего не убыло. Он поставил ее на стул, а затем и сам уселся, сославшись на то, что жесткая спинка для дряблых мышц — недопустимое мучение. Вершинин недоверчиво покосился. Уплетал старик за обе щеки и на первые провокационные реплики хозяев отвечал звуками, какие мог бы издавать сытый мопс. Терпение у Любови Игоревны лопнуло, и она пустила в ход тяжелую артиллерию :
— Видно, судьба Настю вознаградила — и то сказать: ни счастливым, ни обездоленным все время быть нельзя. Скончалась мать от инфаркта, спустя два года — отец…
— Сперва мать, затем отец? — прищурился Прохор Никанорыч. — А вы, извиняюсь, не путаете?
— Ой! — Любовь Игоревна сконфузилась, но не от ошибки — она допустила ее сознательно, а оттого, что хитрость потерпела неудачу.
— Ничего, — прогнусавил старик. — У меня самого склероз — многого не помню…
“Финтит, нечистый дух! — подумал Копейкин. — Сейчас я тебя под ноготочек…” И немедленно ринулся в атаку:
— Хотите, я вам фотографию Насти покажу?
Прохор Никанорыч кивнул.
— Вот она! — Дмитрий Иванович выложил карточку на скатерть. — Милашка, правда?
Старик причмокнул, подтверждая.
— Как думаете, такие волосики от кого в дар достались?
— Должно, от матери, — тут же ответил старик. — Отец у нее — чернущий!
Копейкин не думал сдаваться, но вместо того чтобы действовать самому, толкнул ногой Вершинина, который и перенял эстафету:
— Вильнюс — замечательный город. Всегда мечтал полюбоваться на него.
— Чего уж замечательного, — проворчал Прохор Никанорыч, — за столько-то лет глаза намозолил!
— Даже церковь Екаба? — произнес Вершинин.
— Екаба? — переспросил старик. — Что-то вовсе объект незнакомый!
Знакомым он, конечно, и быть для Прохора Никанорыча не мог: Вершинин, подобно магу, передвинул на двести пятьдесят километров южнее памятник рижской архитектуры.
— Ну, а костел Онос? — спросил Копейкин, решивший не экспериментировать с положением зданий.
Старик не сразу отреагировал — он потянулся за бужениной, причем приподнял сумку, словно опасаясь, что ее унесут, взял здоровенный кусок, засунул его в рот и только после этого промямлил что-то неразборчивое.
— Вы внутри-то были?
— А чего мне там делать? — откликнулся Прохор Никанорыч. — Я, благодарение богу, щепотью крещусь!
Дмитрий Иванович не терял надежды сломить упрямца. Он с ходу изобрел еще несколько приемов, которые любого инквизитора заставили бы позеленеть от зависти, но старик выворачивался с дьявольским мастерством и будто намеренно уйти не спешил, точно говоря, как бесплоден скрытый допрос. Но вот наконец Прохор Никанорыч приподнялся, взял сумку, однако в посрамление своей привычки сделал это чуть-чуть неуклюже, и молния поехала. Вершинин моментально вытянул шею, в зрачках у него высветилась какая-то новая идея, но старичок согнулся на манер бумажного паяца чуть ли не под прямым углом и, выразив так свое почтение, моментально испарился. Любовь Игоревна, которая была прежде всего благовоспитанной мещанкой, намеревалась отчитать Вершинина, но молодой человек предупредил дальнейшие шаги:
— Наш… как его… иждивенец — плод ядовитый; теперь я уверен на двести процентов.
“Положим, ты закончил университет, — с непонятной злобой подумал Копейкин, — но за олуха меня не держи. Мысли ты читать не умеешь”. Странным образом Дмитрий Иванович едва не убедился в своих невысказанных словах, поскольку Вершинин отодвинул последнее пирожное, которым хотела заняться Любовь Игоревна, и тем не позволил расточать внимание на мелочи.
— Вы понимаете, что мы проиграли?
— Понимаем! — дружно ответили хозяева.
— Это потому что план был никудышный.
— А вы можете предложить лучшее? В ножки вам поклонюсь!
— Да, могу! — ответил Вершинин с таким металлом в голосе, будто щелкнули клещи. — Я сам участвовал в миллиарде экскурсий. Со мной сидели, ели и дулись в домино разные личности: кто ехал за деньги, кто по блату, иные и вовсе напоминали панков. Но я доверял всем! И за вещи свои, как осина в лесу, не трясся! А старик багаж, что привезен из Вильнюса, прячет, как красна девица невинность; единожды потребовалось порыться в нем, так он от меня отвернулся и глазом беспрестанно косил. Что это значит?
— Дурак он стоеросовый, больше ничего, — ответил Копейкин.
— Нет, он не дурак! — возразил Вершинин. — Раз он не пускает нас к своим пожиткам, то есть резон предполагать: среди них находится нечто, не предназначенное для посторонних людей, из-за чего он может погореть. Не забудьте: вы его приютили, и, по логике, он обязан подлизываться — ведь живет на птичьих правах. А открыто выражать недоверие, по-моему, слишком грубая уловка.
— Все чудненько, но вот рекомендаций к действию от вас что-то не слыхать, — сказал Дмитрий Иванович.
— Господи! До чего ж публика недогадливая! — вырвалось у Вершинина. — Обыщем его сумку — и весь мой план! Должно же быть объяснение.
— Рыться в чужих вещах? — нахмурилась Любовь Игоревна. — Это, я считаю…
— А вы уверены, что там только чужие вещи? — произнес Вершинин. — Что он у вас пока ничего не стибрил?
— Стибрил? — Копейкин встал так, что посуда задребезжала, его хлестнули по самому больному месту. — Ну-ка, пошли!
— Ты куда? — заволновалась Любовь Игоревна. — Дмитрий, не натвори бед!
— Я переверну его сумку вверх тормашками, — выдавил Копейкин, — и если там окажется хоть одна ложка из нашего серванта, он у меня побежит до самой погранзаставы!
Вершинин схватил его за рукав.
— Кто из нас чокнутый? Я говорю: вечером мы соберемся и разработаем схему. Три головы лучше, чем одна.
Вечером, где-то в районе десяти часов, поскольку Прохор Никанорыч раньше спать не ложился, заговорщики встретились в гараже, — нижние комнаты и мансарда не показались Копейкину достаточно безопасными. Он и начал беседу, так как последним закрывал дверь:
— Судя по всему, предприятие трудное. Старикашка днюет и ночует со своим скарбом. Сунул нос к нему, якобы осведомиться о самочувствии (наплевал бы я, он для меня ниже таракана), и вижу: подушку приподнял, взгромоздил под нее сумку, на чистые-то простыни, и давай храпеть, чисто бульдог с южной дачи. Так что шептаться необязательно, он продрыхнет до третьих петухов. А как его обмануть, покумекаем.
— Он не вскочит, если к нему зайти? — спросил Вершинин.
— А я почем знаю?
— Думаете, реально вытащить сумку у него из-под головы?
— Возьмите да проверьте.
— Я не умею ходить тихо, запорюсь.
— Тогда нечего и разговор затевать.
— Только молодежь способна выдумать такое, — сказала Любовь Игоревна. — Это вы спите, ничего не чувствуя, а пожилых будит любой звук.
— Ему бы следовало заранее дать успокоительную пилюлю.
— Сердечно благодарен! — произнес Дмитрий Иванович. — Мне одного трупа вот как достаточно! — он чиркнул себя ребром ладони по кадыку, помедлил и добавил, отдышавшись: — Сегодня вы впервые сказали дельную, похоже, вещь, но поперед батьки в пекло не лезьте, а слушайтесь меня.
— Было бы чего слушать, — хмыкнул Вершинин.
— Сегодня, — продолжил Копейкин, не разобрав как следует последней фразы, — я понаблюдал за нашим нахлебником — хочешь поймать волка в капкан, знай его привычки. Старик постоянно крутился подле книжного шкафа, возможно, он проверял, не оттуда ли мы откопали столько о Литве, а возможно, искал описания злачных мест, детективы или подобную смурь. Короче говоря, то, что называют литературой, для него небезынтересно, а в двух кварталах отсюда есть магазин по торговле подобным товаром, надо бы его туда сводить. Старичку будет приятно, оттуда он не уйдет по меньшей мере час, а то и полтора.
Любовь Игоревна изумленно поглядела на мужа.
— Дмитрий, когда нас навещала твоя невестка, ты не показал ей даже Детинец, а здесь…
Копейкин расхохотался.
— Неужели ты подумала, будто я хочу его обрадовать? Пока он роется в макулатуре, мы вскроем его сумку.
— А вдруг он прихватит ее с собой? — спросил Вершинин.
— Не ходи к гадалке, прихватит, но она великовата, чтобы с ней пустили в зал. Ты, — сказал Копейкин супруге, — будешь его сопровождать — он к тебе благоволит больше. Захвати с собою чемодан. При входе его потребуют сдать, ты это сделаешь и запрешь в камере на один ключ свои вещи и сумку старика.
— Он заупрямится, — неуверенно сказала Любовь Игоревна.
— Умасли его, не подберешь слов, соблазни отделом клубнички. Коли человек показал единожды, во что ставит семейный очаг, он совратится и вторично. Как только вы станете у лотков, я подойду, и ты мне сунешь ключ…
— Так не получится, — отрезал Вершинин.
— Почему? — с неудовольствием спросил Копейкин.
— Вы засветились — вас он разглядит за десять километров. Бороду разве приклеите или меня пошлете на охоту? Лично я не горю желанием.
— Обойдемся. Я не рохля, как некоторые.
— Нет, Дмитрий, — вздохнула Любовь Игоревна. — Не выгорит у нас твоя затея.
Все умолкли, и стало слышно, как от ветра дрожит железо. В гараже было тепло, но Вершинин под эти звуки начал ежиться, ходить от стены к стене, он совершил не менее пяти эллипсов, и Копейкин собирался уже одернуть гостя, чтобы тот не подражал Прохору Никанорычу. Возможно, Вершинин и впрямь бессознательно скопировал его походку, потому что по-прежнему думал о Настином дедушке, и результаты своих рассуждений озвучил немедленно.
— Не кипятитесь. Я не хотел вам палки в колеса ставить, просто для успеха нам требуется кто-то четвертый, кого старик сроду видеть не мог. Вот ему, тетушка, вы ключик и передадите, а дальше — дело техники.
— Да какой олух решится рисковать ради чужих интересов? За это и под замок недолго загреметь! — ответил Дмитрий Иванович.
— Кажется, я знаю, — сказал Вершинин.
Глава IX
Проверка на месте
“Паршивый день, — думал Копейкин, еле переставляя отяжелевшие за ночь ноги. — Глухо, как в погребе, и голову ломит, будто надрался с вечера. Хоть бы снег скрипел — все какое-то разнообразие. Кто ни пройдет, выпялится сразу, знакомых бы не встретить, не к месту будут помянуты. Еще с чем вернешься — отнекается Аникеев, и шабаш”.
— О высоких материях задумались? — весело спросил Вершинин. Возможность краха его, похоже, нисколько не смущала. — Глядите, здесь ухаб, эдак полетите с неба на землю.
— Я за жену тревожусь, — мрачно ответил Дмитрий Иванович. — Недавно читал сказку про какого-то гоблина, он завлекал женщин к себе, а потом они рожали клопов. У этого соблазнителя и борода была — аккурат такая же, как у того, чье чертово имя и отчество я никак не запомню. Авось сегодня с ним посчитаемся.
— Ничего, — примирительно сказал Вершинин, — Аникеев ее убережет. В противном случае мне будет жаль вашей супруги — она готовит такой вкусный салат, что я, когда вернусь в Питер, полгода ни в один ресторан не пойду.
У Копейкина душа перекосилась на сторону — все молитвы, чтобы жена держала гостя в черном теле, пропали даром.
— Между прочим, мы тащимся словно мухи по клейкой ленте, — сказал Вершинин. — Эй, шире шаг! Раз-два, левой! На плечо!
— Гостиница же рядом, — пробурчал Копейкин и вдруг дернул Вершинина за пальто. — Стоп!
— Что случилось?
— Впереди двор, где разбился Лев Кириллов, — пояснил Дмитрий Иванович. — Обойдем-ка стороной: неровен час, кирпичом по башке заедут или другая гадость приключится.
Они прошли закоулками и были в гостинице через десять минут — с небольшим опозданием, потому что Копейкин, вопреки предупреждениям Вершинина, все-таки упал, не ушибся, но перепачкал в снегу всю шубу и потом отряхивал ее варежкой. Дежурный указал номер Аникеева и велел, чтобы горничная проводила посетителей. Девушка испуганно посмотрела на коллегу, и тому пришлось пояснить, что далеко не все клиенты бывают рады неожиданным визитам, Николай Аникеев не предупреждал о гостях.
— Мы явились не дебоширить, — успокоил Копейкин. — Хотите, дыхну?
Дежурный уклонился и махнул рукой. У двери номера Копейкин и Вершинин какое-то время препирались, кто будет вводить в курс дела, а кто поддакивать, наконец бросили монетку, но та укатилась по лестнице. Так ничего и не решив, союзники толкнули дверь — именно толкнули, поскольку ни один не хотел уступать другому. Аникеев сидел за столом, перед ним высились целые Гималаи цветов, очевидно, искусственных. Услыхав шаги, он негромко крикнул:
— Мне очень жаль, господин Марьин, но вы поторопились. Ожерелье удастся составить только к вечеру.
— Проснитесь, — сказал Вершинин. — Это же мы!
— Какими судьбами? — Аникеев пожал им руки. — Я многое научился предвидеть, но ваш визит удивил приятно.
— Чем вы заняты? — спросил Вершинин.
— Окупаю свое пребывание здесь, — улыбнулся Аникеев. — Позавчера дал объявление в газету, а сегодня уже опасный конкурент для псковских флористов. Это все к свадьбе двух — увы — немолодых людей. Такова жизнь — некоторые умирают, некоторые женятся. Хорошо, что про мою подписку о невыезде почти никому не известно. Имидж нынче дорог, особенно в малознакомом городе.
— Бросьте баловаться пустяками, — сказал Копейкин. — Тут у нас имеется кое-что поинтереснее верченой пластмассы.
Рассказ об этом “поинтереснее” вышел у Дмитрия Ивановича таким колченогим, что Вершинин с отчаянья едва не схватился за голову. Однако Николай Аникеев, поднаторевший в выслушивании сумбурных повествований, сумел выжать главное. Просьбу, впрочем, озвучил Вершинин: Копейкин увлекся расписыванием отрицательных сторон Прохора Никанорыча и совершенно забыл о цели экспедиции. Аникеев сохранил полнейшую невозмутимость.
— Ну? — подстегнул его Дмитрий Иванович. — Знаки мне глазами делать бесполезно — я в них ничего не смыслю, ровно свинья в трюфелях.
— Как раз свинья в трюфелях разбирается неплохо, — ответил сыщик. — Но вас затопили эмоции, и мне любопытно проверить, безосновательные они или нет.
— Вы бы видели этого Квазимодо.
— Вот и покажите его вначале.
— А затем?
— Затем мне придется интенсивнее поработать над ожерельем в оставшиеся часы.
— Значит ли это, что вы согласны? — спросил Вершинин.
— Да, я согласен.
— Тогда, — заявил Копейкин, — я позвоню жене, и пускай она его агитирует. В номере нет телефона?
— Он имеется внизу.
Аникеев собрался быстро. До коттеджа друзья добрались обходными путями, сделав крюк, и неподалеку от забора, за деревом, которое было потолще, Копейкин устроил наблюдательный пункт. Похоже, Любовь Игоревна уговорила старика без особых хлопот, потому что заранее подготовилась. Вместе с Прохором Никанорычем, при чемодане, она вышла по истечении четверти часа. Николай Аникеев легко узнал кузину и, без сомнения, догадался, кто ее спутник, и Дмитрий Иванович, разумеется, мог бы вслед им не тыкать пальцем, точно вилкой в пережаренную котлету.
— Вот он, вот! — прошептал Копейкин, что есть мочи вытягивая руку. — И не боится!
— А чего ему бояться? — возразил Вершинин. — Это мы перед ним ходить по струнке должны !
— Придавил бы паразита ногтем, — выдохнул Дмитрий Иванович.
По странному совпадению Прохор Никанорыч обернулся, а может, Копейкин произнес свои полные негодования слова громче, нежели следует. Аникеев и Вершинин в поле зрения старика не попали, но Копейкину не посчастливилось — Любовь Игоревна, завидев супруга, даже вскрикнула, а Прохор Никанорыч плюхнул извечную сумку на снег и загнусавил:
— Дмитрий Иванович, мы до магазина! А вы тоже любите по утрам гулять, как я?
— Воздух больно хороший, — ответил Копейкин и в подтверждение потянул носом, но тотчас закашлялся. — Впрочем, провались он в тартарары, лучше чаю дома напьюсь. (“Только бы следом, леший, не увязался!”)
Прохор Никанорыч понимающе кивнул и с Любовью Игоревной скрылся за домами. Копейкин подозвал сыщика.
— Вам ясно, что вы должны делать?
— Вы же отлично расписали, Дмитрий Иванович.
— Чего тогда стоите? Одна нога здесь, другая там!
Аникеев не заставил себя упрашивать. Копейкин и Вершинин решили подождать в коттедже, раздеваться они не стали, Дмитрий Иванович не снял даже шапки, даром что от пота у него вымок весь воротник. Утирая лицо то платком, то ладонью, Копейкин поминутно поглядывал в окно. Николая Аникеева он плохо знал и как человека, и чисто внешне, и оттого сыщик мерещился в каждом прохожем , а их число заметно прибавилось. Удача сопутствовала глазастому Вершинину, который, высосав пастилку для освежения горла, произнес:
— Вон, кажется, идет.
— Угу. И с уловом! — возрадовался Копейкин.
Улов, то есть сумку и чемодан, Аникеев торжественно внес в комнату. Он нимало не запыхался, и зрачки его блестели. Вершинин потер руки.
— Давайте открывать!
— Вы, — повернулся к нему Дмитрий Иванович, — ступайте на крыльцо и караульте: неровен час, старикашка спохватится и помчится сюда во все лопатки, если только от второй кражи у него не отнимется разум, и дай-то Бог. Мы должны быть готовы спрятать его пожитки. Ну, шевелитесь! — поторопил он Вершинина. — Я и сам бы пошел, да вижу плохо, а очков не ношу лишь потому, что переносицу натирают.
Пренебрежительно поведя плечами, Вершинин удалился. Копейкин подозвал Аникеева и, дрожа от нетерпения, запустил руки в сумку. Глаза у него при этом сделались совершенно воровские.
— Не забудьте всякую вещь положить туда, где лежала, — заметил Аникеев.
— Не учи плясать — я сам скоморох, — пробормотал Копейкин. — Лучше помогите вытаскивать, не то я до темноты не закончу.
Сумка была опорожнена минут за пятнадцать, каждую извлекаемую вещь Дмитрий Иванович сопровождал нелицеприятным комментарием.
— Рубашка, брюки, кальсоны, снова рубашка… Целую груду шмотья натащил! Журнал изжульканный, словно в туалете был повешен… книги какие-то дурацкие (между прочим, к числу дурацких книг Копейкин отнес и “Преступление и наказание” Достоевского), на библиотеку хватит. Мыло… крапивное, терпеть его не могу, пузырек… Это еще с чем? Вроде с зеленкой. Кружка, носки, газета… И все?
— Все, — подтвердил Аникеев. Он слегка улыбнулся, глядя, как Дмитрий Иванович недоуменно вертит опустевшую сумку.
— Так какого вы мнения о старике? — спросил Копейкин в растерянности.
— Я скажу: он человек начитанный, аккуратный, скорее всего, скуповат, однако же не бедствует, и наверное, в поездках ему давно не приходилось бывать, раз он взял в дорогу мыло, хотя оно наверняка имеется в поезде и у вас. Что же больше? — вымолвил Аникеев без передышки.
— На это мне начхать, — ответил Дмитрий Иванович. — Главное: тот ли он, кем представился?
Аникеев помедлил с ответом.
— Существует много вариантов, но обыск, в особенности кустарный, не всегда позволяет остановиться на каком-то одном. Будь у меня деньги и время, которые мне, как внештатному агенту, предоставляют питерские службы, я немедля отправился бы в Вильнюс и произвел тщательную проверку. Прохор Никанорыч меня заинтересовал, но я тут словно пес на цепи, сторожить могу, а гнаться — нет. Простите, Дмитрий Иванович, что не в силах вас обнадежить.
— Понятно, — процедил Копейкин и крикнул, распахнув дверь: — Эй, подойдите, дело есть!
Вершинин не зашел, а вбежал.
— Каковы результаты? Или просто собираетесь сменить меня?
— Разуйте глаза! — грубовато ответил Копейкин. — Результаты перед вами, но мы не знаем, как их интерпретировать. Подсобите. Не вмешивайтесь, — шепнул он Аникееву, — сейчас поглядим, сколько он побарахтается.
Вершинин с некоторым азартом посмотрел на сваленные в беспорядке вещи, но энергия быстро сошла на нет.
— Здесь много всего, и пожалуй, некоторые предметы способны обо многом рассказать, — протянул он и, не ведая, за что ухватиться дальше, обратил взор на потолок. Дмитрий Иванович хранил издевательское безмолвие.
— Господа, — произнес Аникеев, — скоро сюда явится владелец сумки.
— Японский городовой! — засуетился Дмитрий Иванович. — Поневоле зазеваешься, на дураков глядя! Выручайте: ноги в руки — и до магазина .
Он кое-как покидал вещи обратно в сумку, не тревожась, что Прохор Никанорыч может заподозрить неладное, и дал ее Аникееву с наказом торопиться. Думал и сам идти, но расхотел и остался сидеть в коттедже. Впрочем, “сидеть” — слово неточное: опуститься на стул явно мешала досада, которая усилилась, когда в дверь постучались Любовь Игоревна, Прохор Никанорыч и Николай Аникеев, их приближение Копейкин опять проглядел, а Вершинин отправился по своим делам.
Старик, вероятно, не сообразил, что сумку трогали без его ведома, и не изменил прежних мыслей о Дмитрии Ивановиче. Равномерно растягивая тонкую резинку, которой Любовь Игоревна еще в молодости укрепляла хвостики у себя на голове, позже состриженные, он бросил:
— Я в свою комнату.
— Твоего здесь и крошки нет, — пробурчал Копейкин, разумеется, после того, как Прохор Никанорыч удалился, и, помедлив, сказал жене:
— Слушай, прости меня. Не стоило тебя втравливать в это никчемное дело — мы ничего не узнали.
— Зачем извиняться, Дмитрий? — улыбнулась Любовь Игоревна. — Прогулка меня порадовала.
— Издеваешься? — переспросил Копейкин. — С таким-то спутником?
— Он культурный и начитанный человек, — Любовь Игоревна почти повторила фразу Николая Аникеева. — Я не повела его к лоткам бульварной прессы, которую ты нахваливал, — он сам пригласил меня в отдел классической литературы и там так хорошо рассказывал о поэте Батюшкове. Я заслушалась и забылась.
— О Батюшкове?! — Копейкин в ярости посмотрел на снег за окном и на тюлевые занавески, практически с ним сливавшиеся, и направился в спальню.
Любовь Игоревна последовала за ним; Аникеев, быстро оглядевшись и прошептав что-то про себя, двинулся в комнату Прохора Никанорыча. Пожалуй, Вершинин зря строил воздушные замки, уповая на стариковскую нечуткость: Прохор Никанорыч, неторопливо перелистывавший газету, мгновенно прервал чтение, хотя Николай Аникеев мог бы пройти возле задремавшей собаки и не быть укушенным.
— Что вам нужно? Кто вы? — протянул старик.
— Кто я — об этом чуть позже, — ответил Аникеев. — А нужно мне побеседовать с вами, поскольку у меня есть предчувствие: в доме этом надолго вы не останетесь, и отнюдь не потому, что какие-то соседи вам из Вильнюса перешлют документы.
— Извините, я не совсем вас понимаю, — попытался возразить старик.
— Вы меня поняли великолепно, — ответил сыщик, — и я сам все понял почти сразу. Вы просто не желаете говорить здесь — нас могут услышать, но для таких случаев в доме имеется мансарда. Предупреждаю: если вы со мной не пойдете, вам же станет хуже. Я желаю только вас предостеречь.
Они поднялись наверх, далеко от двери отходить не стали, чтобы не быть застигнутыми врасплох, и Николай Аникеев произнес:
— Вы, сударь, играли до конца, даже притворно удивились, увидев меня, однако спрашивать имя с вашей стороны являлось чистейшей воды блефом. Сотрудники спецслужб обязаны знать такие вещи.
Прохор Никанорыч переминался пару секунд с ноги на ногу, потом сказал:
— Да, я — младший инспектор Свешников и нахожусь тут по воле вышестоящего начальства.
— Инспектора Ильина? — уточнил Аникеев.
— Он дал мне задание, скрывать цель которого я более не вижу смысла: все равно засыпался. Я должен был втереться в доверие к хозяевам и добыть сведения, известные лишь в узком кругу их семьи. Старший инспектор полагает, что они способны облегчить поиск преступника, отравившего ту девушку. У ней и взаправду есть дед, и действительно с литовским гражданством, только он — хронический алкоголик и сейчас проходит курс усиленного лечения. Поэтому проверить мою легенду Копейкины не могли — о подобных лицах врачи ничего не сообщают. А до того, как вы меня выдадите, я намерен спросить…
— О чем? — осведомился Аникеев.
— Как, черт побери, вы все раскрыли? — воскликнул Свешников.
Аникеев промолчал; на его лице неожиданно начала проявляться улыбка, а сыщик из опыта знал: в такой момент, если начнешь говорить, неминуемо рассмеешься и вызовешь у собеседника обиду. Переборов себя, Николай Аникеев сказал:
— Фискалить на вас я, похоже, не буду, я неоднократно помогал петербургской милиции и не собираюсь мешать псковской. А про то, как я догадался о маскараде, в двух словах, положим, не поведаешь. Прошу прощения заодно за Андрея Сергеевича и Дмитрия Ивановича.
Аникеев описал всю историю с сумкой (несложно сообразить, с каким вниманием слушал его Свешников) и в завершение произнес:
— Вас подвела обстоятельность. Вы утверждали, что прибыли в Псков без намерения долго гостить у внучки, но в таком случае зачем вы захватили столько книг и белья?
— Не желал конфликтовать с хозяевами, выпрашивая у них нужные вещи, — ответил Свешников. — Теперь я начинаю соображать…
— Ради трех дней никто не станет набивать багаж под завязку, и уж точно не станет набивать его беллетристикой. Года четыре назад сам бы мог упустить подобное обстоятельство, но теперь навыка больше.
— Меня Ильин предупреждал, чтобы я остерегался вас в особенности, — признался Свешников, — потому что вы видели меня там, на квартире Кириллова…
— Меня вам остерегаться не надо, Прохор Никанорыч, — подчеркнул Аникеев, — опасайтесь Дмитрия Ивановича: он крепко на вас сердит и способен выдумать еще не одну каверзу. Но, раз мы заговорили о Кириллове, мне хочется задать вопрос, ответ на который позволил получить сам старший инспектор: много ли съел Лев за ужином?
Свешников слишком зависел от Аникеева, чтобы отказать, и оттого поторопился с разъяснениями:
— Была экспертиза, вы и тут правы. По ее данным, Кириллов поужинать вообще не успел.
— Не успел… Так-так, — пробормотал Аникеев.
— Вы что говорите?
— Я говорю, — кашлянул сыщик, — живите, как жили, наблюдайте, не потеряйтесь в мелочах, короче — делайте свою работу. И я пойду в отель заканчивать свою. Ну, прощайте. “Ни пуха” сказать или примета для вас нехорошая? Вон, полковник Лысенко не любит.
— Мне безразлично.
— Ни пуха. Я буду молчать.
“Странный человек”, — подумал Свешников. Он колебался с полминуты, сообщить ли обо всем Ильину, который строжайше велел информировать о малейших проколах. “Нет. Еще взовьется на дыбы и прикажет прекратить комедию, а мне потом оправдывайся. Но полно уже бить баклуши. С завтрашнего дня начинаю действовать. И тогда увидим, Дмитрий Иванович Копейкин, так ли вы умны !”
Глава Х
Кристина Витковская
Свешников бодрым шагом спустился с лестницы, но вовремя вспомнил, что ведь он еще немощный Прохор Никанорыч. Он переменил походку на хорошо отрепетированную, но тотчас почувствовал: больше он так передвигаться не может, еле-еле топая с Любовью Игоревной в магазин, младший инспектор порядком притомился. Дойдя до дивана, Свешников бросился на него, вместе с удобной позой и мысли явились полезные.
“Стоило бы завести палку, — рассуждал Свешников. — Теперь я понимаю, почему старики так быстро устают. Ладно, господа, вы отторгаете меня, как палец занозу, обыскали мой багаж, но ведь у вас также большинство ящиков не запирается, и с телефоном вы, небось, не секретничаете. Бог даст, месяца через три пойду на повышение”.
Ночью младший инспектор видел во сне похвальную грамоту и завистливые взгляды коллег, а утром постарался сделать все возможное для того, чтобы видения не обманули. У Свешникова был диктофон, умело встроенный в мобильник, его-то предприимчивый следователь и спрятал возле телефона Копейкиных, в небольшую нишу между столиком и трюмо. В глубине души Свешников не очень надеялся на успех подобной меры, — хозяевам мало кто звонил, — однако младший инспектор, в отличие от Ильина, верил в правдоподобность шпионских романов, где схожие фокусы встречаются сплошь и рядом. Излишне говорить, что Свешников успел осмотреть комнату, где ночевал последние трое суток, с изрядной скрупулезностью и намеревался таким же образом почтить остальные помещения. Обстоятельства помогли: в тот день было Рождество, и Копейкины отправились в церковь — должно быть, помолиться за душу Насти и за скорейший конец расследования. Отправились они на автомобиле, который Дмитрий Иванович вечером предыдущего дня забрал из ремонта. Поэтому Любовь Игоревна всячески зазывала Прохора Никанорыча с собою, говорила, что не явиться на проповедь — грех, но инспектор сослался на боль в щиколотке и невозможность выстоять службу. Вершинину Копейкин приказал оставаться в квартире и глаз со старика не сводить, но молодой человек предпочел посмотреть афиши у ближайшего кинотеатра и оценить заявление Дмитрия Ивановича не дороже его рыночной цены. Освобожденный Свешников решил прежде всего нанести визит в хозяйскую спальню. Сначала он опасливо задернул занавески, потом осмотрел большой красный шкаф, доставшийся Любови Игоревне в качестве приданого. Улик там не было никаких, ценностей — также, отделения были заполнены главным образом одеждой на лето и весну.
“Черт возьми, жалко, что я не вор, — усмехнулся Свешников. — Так можно было бы делать ноги, прихватив какое-нибудь пальто, пожалуй, на барахолке за две тысячи сбыть вполне реально. Ну, пошарим в карманах”.
Сбросив надоевшую кофту, Свешников продолжил исследование. Оно выявило наличие нескольких носовых платков, двух скрепок для развешивания белья, кучи автобусных билетов, одного лотерейного и десяти рублей мелочью. Забыв на миг об осторожности и не прихлопнув дверцу, младший инспектор уселся на краешек постели и задумался, к чему все это привязать; в принципе, думать за него обязан был Ильин, просто захотелось иметь стоящий повод для отдыха. Кто знает, покумекай Свешников с полчаса, он, возможно, и вывел бы кое-чего, только инспектора спугнул телефонный звонок, которого ждать едва ли следовало.
“Шеф! — пронеслось в голове Свешникова. — Поди, злится старик, что не принес ему ни весточки. Прохор Никанорыч, ровно держитесь”.
Он снял трубку, но в ответ на резкое мужское “алло” собеседница испугалась. То, что звонит женщина, Свешников сообразил незамедлительно: младший инспектор обладал редкой способностью угадывать пол человека даже по звуку дыхания. Через секунду же все стало несомненным.
— Ой, кто это?
— Спокойно, — сиплым стариковским голосом ответил Свешников. — Я-то безобидный по натуре, живу здесь благодаря неизреченной доброте хозяев. А кто вы будете?
— Ангелина Петровна.
— Не знаю вас, — притворно удивился Свешников.
— Позовите, пожалуйста, Любовь Игоревну, я с ней хорошо знакома.
— Нету ее.
— А где она? И когда вернется?
— Не знаю. Передать что?
— Пускай позвонит мне, как только вернется.
— Э, нет, — схитрил Свешников, — я понял: хозяйка не намерена говорить сегодня по телефону, разве дело будет особенное. Чего-то у ней душу повело. Вы намекните мне, по какому такому вопросу перемолвиться желали, а то я в Любови Игоревне отнюдь не уверен.
— Настя, которую вы, вероятно, тоже не знаете, — выдохнула Ангелина Петровна, — выиграла в предновогоднюю лотерею полмиллиона рублей. Пять ответов из шести!
— Она сама вам сообщила?
— Вы издеваетесь? Как она могла сообщить?
— Ах да, запамятовал. Она же в Непале, а звонки оттуда не по нашему карману.
Видимо, Ангелина Петровна мобилизовала всю выдержку, чтобы удержаться на ногах после такой тирады, а затем произнесла:
— В общем, я вычитала в газете, что тридцать первого была объявлена выигрышная комбинация — три двойки, тройка, пятерка, снова двойка, — но за деньгами никто пока не явился. А в начале декабря Настя в присутствии моем и Любови Игоревны вычеркивала цифры на каком-то билете. Я уже не помню число и цифру, на которой Настя ошиблась, но ее выбор почти совпал с напечатанным в еженедельнике. Настя оставила билет у Любови Игоревны, а потом, очевидно, о нем забыла. Он должен быть где-то в доме у них. В общем, все скажите хозяевам, как только они вернутся. Не хотите — приду лично.
— Скажу, — пообещал Свешников.
Упоминание о тотализаторе и цепкая память взвинтили его. Младший инспектор знал, что Любови Игоревне и самой везло в подобных мероприятиях, пусть и не в столь впечатляющем масштабе. Свешников воротился в спальню, ему вдруг страшно захотелось проверить обнаруженный там билет. Его инспектор достал из кармана в плаще, который Дмитрий Иванович носил в дождливую погоду. Сличение цифр тут же выявило неточность в первой из них — то была тройка, — но остальные пять совпадали с названными Ангелиной Петровной. Свешников горько улыбнулся и впервые пожалел Настю по-настоящему.
“Несчастная девушка, — подумал он. — Ни брачной ночи ей, ни денег — все уплыло из-под носа. Положительно, фартит одним покойникам”.
Приведя шкаф в порядок, младший инспектор думал исследовать кладовую в пристройке и кухню, но тут воротился Вершинин, а при нем Свешников не чувствовал себя раскрепощенным, так же, как при Копейкине. Вскоре вернулись и хозяева, но, в отличие от Вершинина, с которым ничего не случилось — на холоде он только устал, — Дмитрий Иванович казался чересчур сосредоточенным, а Любовь Игоревна растревоженной, причем по-другому, как то бывает после посещения храма.
“Что с ними произошла за оказия?” — подумал Свешников. Копейкин посмотрел на него угрюмо, но вместе с этим постарался обойти, не подходя ближе чем на два шага. Младший инспектор ехидно ухмыльнулся в бороду — за прошедшие три дня он непроизвольно перенял кое-какие повадки Прохора Никанорыча — и не сразу даже припомнил звонок Ангелины Петровны, а вспомнив, передал ее просьбу. О чем Ангелина Петровна желала поговорить с подругой, Свешников дипломатично умолчал.
Номер Любовь Игоревна набирала без видимой радости.
— Да.
— Люба, слушай, — Ангелина Петровна так называла подругу крайне редко, лишь когда приходилось волноваться. — Я не знала, что твой муж сдает комнаты каким-то чокнутым старикам. По телефону он понес мне полнейшую околесицу о Насте, будто она уехала в Непал…
Лицо Любови Игоревны загорелось.
— Ангелина, что ты хотела мне сказать?
Через полминуты хозяйка коттеджа услышала те же слова, которые слышал Свешников, и младший инспектор успел заметить, что глаза у нее сделались еще более испуганными.
— Ангелина, извини, — выдавила Любовь Игоревна; язык, словно прикушенный, еле шевелился у нее во рту. — Я помнила про билет, но… мы его потеряли. Где-то я выпустила его из рук, вместе с Дмитрием перерыла все, но ничего не нашла. Если бы знать…
Свешникова будто ударило током — так у него задрожали колени Он ушел к себе из страха быть заподозренным и опустился в кресло с такой тяжестью, точно и впрямь постарел. Добрых пять минут он пытался успокоить себя, затем дал мыслям свободу.
“Они не потеряли его! — повторял младший инспектор, зажмурив глаза. — Не потеряли! Талон преспокойно лежал в легком плаще, который с октября по апрель не надевают, и уж наверняка билет туда не положен случайно! Вот история! Ведь итоги лотереи были обнародованы в день убийства. Неужто…”
Свешников разодрал веки.
“Нет! Это еще не доказательство, Ильин требовал весомых улик. Будем продолжать слежку, почему-то все в доме попритихли. Интересно, не отправились ли куда Копейкины; остолоп я, если их упустил! А где Вершинин?”
Андрей Сергеевич сам не оставил вопрос висеть в воздухе, он просунул голову к Прохору Никанорычу и спросил, не найдется ли у старика запасной зубочистки. Вчера Вершинин не смог ее разглядеть в куче беспорядочно сваленных вещей, но почему-то был уверен, что все люди, которым за пятьдесят, без данного предмета гигиены не обходятся. Свешников отказал, в каких выражениях — он позабыл через секунду, поскольку младшего инспектора гораздо больше интересовал не племянник Любови Игоревны, а муж, а также она сама. Особенно любопытствовал Свешников — заподозрили Копейкины неладное или нет, интерес в этом заключался, в сущности, теоретический, так как менять линию поведения инспектор не собирался. Он осторожно подошел к дверям спальни, хозяева, очевидно, были там: голос Дмитрия Ивановича перепутать с чьим-то еще представлялось возможным разве спросонок. Не в пример Свешникову Копейкин, кажется, забыл обо всякой бдительности, а может, ему просто надоело сдерживать язык под крышей собственного дома. Во всяком случае, разговор велся далеко не на пониженных тонах, и, приди Свешников пораньше, он, скорее всего, услышал бы из-за двери и про лотерейный билет, и про слишком хорошую память Ангелины Петровны. Однако младший инспектор опоздал и смог разобрать лишь две реплики. Одна была сравнительно тихой:
— Дмитрий, ну скажи напоследок, почему ты должен ехать именно сегодняшним вечером? Знаешь, мне беспокойно, и время…
— Я уже вынудил ждать, и деньги уплывают, — отвечал Копейкин. — Хватит, пойдем уже.
“Какие деньги? — подумал Свешников. — Не те ли, которые…” Додумать фразу младший инспектор не успел, равно как и отодвинуться от двери; оклик сзади помешал и в том, и в другом. Звали Прохора Никанорыча; ничего опасного в этом, разумеется, не было — так Свешников представился бы всякому, даже Ильину, если бы желал пошутить, но младший инспектор ожидал продолжения типа “Ай-яй-яй” и даже “Любовь Игоревна, вот какую змеюку вы пригрели!”.
“Нервы!” — ругнулся про себя Свешников, он сообразил, что Николай Аникеев никоим образом не способен произнести такие слова. Однако инспектор явно замешкался с тем, чтобы сказать сыщику “здравствуйте”, он по инерции буравил глазами дверную ручку.
— Николай Викторович, по-моему, он не слышит, — обратился кто-то к Аникееву явно женским голосом, какой-то ноткой он напомнил Свешникову писк двух двоюродных сестер из милицейской самодеятельности, но был гораздо крепче и смелее. — Или все провинциалы немного заторможенные?
— Я в полном порядке! — с досадой повернулся младший инспектор и хотел добавить пару-другую ласковых слов. Давая отповеди юным особам, Свешников не испытывал особого стеснения, но незнакомка, стоящая бок о бок с Аникеевым, улыбнулась так умело, что даже у Дмитрия Ивановича пропала бы охота ее уколоть.
Копейкин того и не желал, он всего лишь удивился, когда, отворив дверь, увидел сыщика и его спутницу. Какое-то неприятное чувство, правда, в его душе не то зародилось, не то осталось, потому что хозяин коттеджа не заметил Прохора Никанорыча и не слышал, как Любовь Игоревна вымолвила “Здравствуйте” незваным гостям, вернее, она это сказала Николаю Аникееву. Девушка же не обратила на хозяйку ровно никакого внимания, она по-мужски протянула Дмитрию Ивановичу руку в перчатке:
— Будем знакомы.
— Извините ее, — улыбнулся Аникеев. — У Кристины врожденная склонность к театральным эффектам, она попросилась пойти со мною и для вящей неожиданности не предупреждать.
— Кристина? — переспросил Копейкин. — Что это за… — он запнулся: к новоприбывшей не подходил ни один расхожий эпитет.
— Кристина Витковская — девушка, с которой я перепутал Настю в тот злосчастный вечер, — пояснил Аникеев. — Я только ошибся — такое бывает и со мной, — когда сказал о клубе “Север” и голубом огоньке. Режиссер театра не согласился отпустить Кристину, а она позабыла меня оповестить.
Любовь Игоревна мучительно копалась в памяти, где это и когда Николай Аникеев упоминал имя молодой актрисы; что-то смутное, какая-то неприятная сцена в кладовой и полчаса пережитого страха медленно выползали из напластований, связанных с инспектором Ильиным, смертью Кириллова, явлением Прохора Никанорыча и сегодняшним звонком Ангелины Петровны. Эти потуги сделали глаза хозяйки настолько серьезными, что Дмитрий Иванович, не любивший думать ни о чем, кроме дела, встревожился и хотел вызвать сыщика на объяснение. Однако Любовь Игоревна, подняв нечаянно взгляд и посмотрев на себя в зеркало, спохватилась: в присутствии двоюродного брата следует быть непринужденней. Она по-доброму оглядела Кристину:
— Попейте чаю. Я заварила свежий, не хуже индийского.
За столом Кристина, уважив общую просьбу, рассказала немного о себе, не слишком стараясь выделиться, не спекулируя на подробностях. Предварительно Аникеев запретил ей распространяться сверх меры об уголовном сыске, в начало которого Кристина, как давняя знакомая, была посвящена, тем не менее девушка не удержалась и произнесла по адресу Аникеева ряд хороших слов, ничем, в принципе, не отличавшихся от мнения петербургской милиции.
— Обыкновенно артистам отпусков зимой, сами понимаете, не дают, но недавно, увы, или к счастью… — попыталась Кристина закончить речь, но внезапно умолкла.
— Что? — нетерпеливо спросил Свешников в надежде, что питерская актриса даст хотя бы крупицу для ее досье, в котором конь еще не валялся. Младший инспектор готов был надеяться на многое.
— Нет, я вовсе не любительница сплетен, — помедлив, пояснила Кристина, — однако у продюсера с постановщиком возникли определенные трения, и пока все не будет утрясено, мы оказались без дела. Вероятно, кто-то из них вынужден будет уйти. Почему вы так смотрите, — засмеялась она, показывая на Дмитрия Ивановича, — все это неинтересные дрязги. Я родилась и выросла в Петербурге, поэтому после Нового года мне там бывает скучно. Я решила хоть неделю провести здесь, ведь раньше видела Псков лишь на фотографиях, и Николай Викторович великодушно уступил мне угол собственного номера.
— А кого вам удавалось сыграть? — спросил подошедший Вершинин. Что-то его привлекло в девушке, он подумал даже, приглашал ли ее какой-нибудь завсегдатай ложи на свидание.
Театралом брат Насти не был, и несколько ролей, которые назвала Кристина, его сердцу и уму ничего не сказали. Неудовлетворенный Вершинин задал вопрос заново, но уже другой:
— Есть ли роль, о которой вы мечтаете?
— Сказать? — прищурилась Кристина.
— Андрей Сергеевич просит, — отвечала Любовь Игоревна.
— Немезиды.
— Неме… чего? — переспросил Копейкин. — Впервые слышу. Это с Германией связано?
— Не с Германией, а с Грецией, — растолковал Вершинин. — Но она же… богиня ссор.
— Возмездия, — сурово поправил Аникеев. — Однако вы недооцениваете Кристину — опасности и в ней море.
— Беседа с Николаем Викторовичем настроила меня на воинственный лад, — продолжила юная знакомая сыщика. — Я всего-навсего потрясена историей, которая тут недавно произошла.
Копейкин отворотил лицо к окну, точно не понимая, о чем же ведется речь; изо всех дней минувшей недели именно теперь ему хотелось во что бы то ни стало увести разговор от загадочной смерти.
— Я выплакала все глаза, вспоминая Настю, — последовали слова Любови Игоревны. Это была ложь, точнее — гипербола, в которую, впрочем, хозяйка стремилась поверить.
— Найти бы — уж я его… — мечтательно произнесла Кристина. Все, за исключением Аникеева, вздрогнули.
— Почто искать, — проворчал Копейкин, решительно не зная, как лучше выкрутиться, — истина сама выплывает, подобно маслу.
— Масло… — пробормотал Николай Аникеев, Любовь Игоревна обратилась к нему, не расслышав.
— Мне померещился некий эпизод, — сказал сыщик, будто и без охоты говорить, — занимательный фокус по телевизору, в новогодней программе, и примечания Андрея Сергеевича. В растворе спирта масло наверх не поднималось. Извините, — добавил Аникеев, — в моих мыслях как-то крепко соединены все события недельной давности, одно следует за другим.
— А больше вам ничего не вспоминается? — весело спросил Вершинин. — Или вы не разбирали дел, когда муж и жена сводят друг друга в могилу при помощи яда? Вы сегодня больно уж молчаливы .
— Я просто думаю.
— О чем же?
— Сами знаете, что не о цветочках.
— Нет, правда, — сказал Вершинин, — поделитесь любопытным случаем. А то впечатление такое, словно бы у остальных не встречалось ничего похожего.
Чтобы подстегнуть Аникеева, неугомонный Андрей Сергеевич сам рассказал пару историй, которые казались ему занимательными. Кристина слушала его, нахмурившись, — не потому, что анекдоты навеяли какие-то мрачные мысли или перебирали в пошлости, просто впервые девушка ознакомилась с ними восемнадцать лет назад. Разумеется, тогда Кристина многого не поняла, но у нее и не было качества восхищаться тем, что брошено на ветер не вовремя — хоть ребенку, хоть взрослому.
— Ну, — сосчитав до десяти, сказал Аникеев, — был казус, трагический, как ни поверни все; я полагаю, что не имею права называть имена юноши и девушки. Молодой человек был известен Кристине, она считала его совершенным глупцом, скорее всего, не вполне правильно, хотя его поведение умным тоже не назовешь. Он женился, после свадьбы, месяца через три, произошло событие, которое наступает в любом браке, если супруги здоровы. Молодой человек, естественно, был рад, но и напугался он изрядно, поскольку, желая подготовиться к отцовству, без меры читал разнообразную литературу и выкопал в некой научной статье, будто бы у беременных портится характер. А он превыше всего ценил мир и покой в доме. Поэтому он начал украдкой подмешивать жене в пищу и питье успокоительный порошок, не знаю в точности какой, да и не в этом дело. Спустя полгода произошел выкидыш, ребенок умер; возможно, лекарства тут были и ни при чем, но молодой человек решил, что несчастье случилось по его вине. В отчаянье он признался жене, бедняжку сразил инсульт, ее парализовало, и вскоре она скончалась. Мужу повезло больше, им занимались врачи, он прошел терапию в специальной клинике и теперь уже может нормально работать. Но до сих пор не женат и время от времени мучается тиком. Извините, если обманул ваши ожидания, излагал только сырые факты, те, которые пришли на ум.
Из всех присутствующих история позабавила одного Дмитрия Ивановича: слушать о чужих несчастьях ему зачастую было приятно, так как собственное шаткое благополучие казалось более прочным без оговорок. Похоже, на Любовь Игоревну повесть повлияла иначе: после нее хозяйка, желая подсластить чай, чуть не опустила ложку в деревянную пиалу с солью. Вовремя заметив оплошность, хозяйка сказала с заметным смущением:
— Ну, спасибо и за то, Николай Викторович. Вы хоть нас не забываете.
— Точно, — вмешался Копейкин, — этому Поспелову не худо бы у вас поучиться. Идем сегодня по улице, видим его, голубчика, в новой норковой шапке — на какие шиши умудрился купить? Он тоже меня заметил, руку задрал в знак, знаете, приветствия и почесал мимо. Так вместо того, чтобы “хайль Гитлер” делать, лучше бы подошел, как белые люди, да спросил: не нужна ли, дескать, помощь, Дмитрий Иванович, не подкинуть ли деньжат и прочее. Все наш дом презирают, даже те, кому я разрешил в нем жить! — этот камешек полетел уже в огород Прохора Никанорыча. Свешников понял, но не обиделся, а удивился, что лишь теперь привлек внимание.
— Дмитрий, ты несправедлив, — возразила Любовь Игоревна. — Ксения тоже помнит нас и ближе к вечеру собиралась навестить вместе… — она замялась, — с Ангелиной.
— Вы Поспелова, значит, на улице видали? — спросил Свешников.
— В театр я не хожу, простите, — буркнул Копейкин, последнее слово относилось к Кристине.
— А больше вам никто не встретился? — продолжил младший инспектор.
Копейкин тяжело посмотрел на него, по-видимому, он собирался что-то сказать, но передумал. Это укрепило уверенность Свешникова, что во время прогулки произошло неладное, да и загадочное упоминание о вечере моментально пришло на ум. Инспектор абсолютно не интересовался Кристиной, комментарии Николая Аникеева показались вполне натуральными, поэтому Свешников улизнул из-за стола. Никто, кроме сыщика, не посмотрел ему вслед, и о Прохоре Никанорыче на полчаса успешно позабыли. Свешников взял мобильник, вышел из коттеджа и, задержавшись под ближайшим деревом, набрал номер Ильина.
— Мне потребуются машина и шофер, пусть за углом поджидают. К какому часу? — Свешников замялся, но быстро произнес наугад: — К пяти.
Свешников отсутствовал недолго, но, когда он вернулся, ни Аникеева, ни Кристины уже не было. Любовь Игоревна убирала со стола лишние приборы. Младший инспектор задал вопрос, где Дмитрий Иванович, хозяйка ответила уклончиво. От обеда Свешников отказался, желая сберечь форму и не слишком-то доверяя Копейкиным, особенно в такой день. На улице немного потеплело, окна на солнечной стороне оттаяли полностью, и Свешников, закутавшись поплотнее, заявил, что намерен посидеть на скамейке; на самом же деле инспектор опасался, как бы Дмитрий Иванович не ускользнул тайком. Как стемнело, Свешников не заметил, в пять минут шестого он позволил себе отвлечься и проверить, подогнан ли автомобиль к условленному месту. Тревоги оказались напрасны: сидевший за рулем водитель широко улыбнулся Свешникову, а может быть, его насмешил наряд инспектора. Рядом курил четвертую сигарету еще один милиционер с рыжими волосами, присланный, видимо, на непредвиденный случай. Он-то и сделал Свешникову условный знак рукой, что было в высшей степени предусмотрительно, ибо машину Ильин выделил новую, и по внешнему виду она ничем не отличалась от обыкновенной “Волги”. Свешников сделал строгое лицо и велел сотрудникам быть наготове, после чего воротился на свою исходную точку. Копейкин раз уже выходил из дому потрясти ковер. Свешников, притворившись полусонным, наблюдал за ним исподтишка, а потом разочарованно выдохнул. Второй раз дверь отворилась ближе к шести часам, к тому времени младшему инспектору надоела сидячая поза, и он наблюдал за происходящим через щель в заборе. Любовь Игоревна поцеловала мужа в щеку и перекрестила его. Дмитрий Иванович направился к гаражу, выкатил “Ниву ” , затем, кряхтя, принялся производить в гараже какие-то действия, будто переставляя тяжелые ящики. В одну минуту он, очевидно, уронил один из них — Свешников ясно слышал глухой стук и звон, подобный которому издает граненое стекло. Потом возня прекратилась. Свешников понял, что ему сейчас лучше не попадаться на глаза Копейкину. Он сел в машину, снял шапку и отвернулся, предварительно приказав рыжему милиционеру стоять на углу и взгляда с калитки не отводить. Свешников даже засек время, думая, что в будущем понадобится, но волнение не позволяло следить за стрелкой.
— Слушай, как там в отделении? — спросил он у шофера, просто необходимо было в данный момент спросить.
— Нормально, — протянул шофер, он собирался растолковать, что разумеет под сим растяжимым понятием, и узнать у Свешникова, не душит ли его парик, но помешал рыжий:
— Выруливает.
— Ну? — вздрогнул Свешников.
— Сзади машины — прицеп, вроде под завязку. И сама перегружена: колеса еле вертятся.
— Значит, не упустим. Да ну тебя, залезай быстрее!
Глава XI
Ночь полезней дня
Свешников порекомендовал держаться от “Нивы” на почтительном расстоянии, дабы осторожный Копейкин не заметил, что за ним следят. Это условие выполнить было несложно, так как обледенелая дорога мешала быстрой езде. Вначале машина передвигалась по оживленным улицам, далее свернула, и здесь Копейкину удалось-таки прибавить скорость, но Свешников запретил шоферу даже прикасаться к рычагам: прицеп не давал потерять Дмитрия Ивановича из виду и спутать его автомобиль с каким-либо посторонним. В отличие от Ильина, младший инспектор действовать и думать в одно и то же время не умел, раньше он строил догадки, а теперь и не прикидывал, куда это держит путь Копейкин. Единственная версия все же мелькнула: Свешников представил, что здесь могла иметь место амурная связь на стороне — но от такого предположения младший инспектор отказался — не из-за малой вероятности, просто верить не хотелось, ведь юридически это не преступление и не его доказательство. Избы по дороге стали более унылыми, как почти во всяком пригороде, даже в полумраке было заметно, насколько с них облупилась краска. Появились и длинные постройки, видимо, склады — не то действующие, не то заброшенные. Встречные водители, не опасаясь ГИБДД, давали полный газ, они с ухмылкой смотрели на два неповоротливых автомобиля, но фары впереди показывались все реже. Это немного тревожило Свешникова, тем более что на одном из участков Копейкин резко обернулся, младший инспектор едва успел юркнуть вниз и спрятать голову за передним сиденьем. Дмитрий Иванович перевел взгляд направо, “Нива” замигала желтыми огнями и провалилась в непроглядную черноту переулка.
— Стоп! — произнес Свешников.
Машина застыла.
— Что такое? — спросили оба милиционера — рыжий вслух, а шофер глазами.
— Дальше мы не поедем! — отрезал инспектор.
— Почему?
— Мы и так здесь как белые вороны, — отозвался Свешников, выпрыгивая из автомобиля. — Продолжать преследование — значит раскрыть себя. Он сделает крюк, отменит то, что задумал, и вернется домой, оставив нас на бобах. Сквозной трассы в этом поселке нет, стало быть, навострил копыта к кому-нибудь местному. Я пойду следом в одиночку, понадобитесь — дам сигнал.
— Как прикажете, — ответил шофер.
— Возьмите, — сказал рыжий, доставая из кармана пистолет и протягивая инспектору, — может, пригодится.
Свешников сунул пистолет за пазуху и попрощался со спутниками. В темном туннеле деревянных заборов он внезапно ощутил робость, — неожиданного нападения младший инспектор не боялся, определенный страх вызывала мысль: не обманул ли Копейкин своих преследователей? Метров через десять переулок расширился, Свешников отошел поближе к ограде и начал передвигаться увереннее. “Ниву” он разглядел спустя минуты три, она неуклюже заворачивала в какой-то двор, обнесенный стеною из неоштукатуренного кирпича. Ворот там не было, имелось только большое отверстие в форме плохо начерченного квадрата. Рядом стоял трейлер, очевидно, он подъехал обходным путем, так как со стороны большой магистрали большие автомобили не могли развернуться. Свешников подкрался к нему, чтобы на всякий случай переписать номер, но что-то заинтересовало его в тонкой металлической пластине; младший инспектор попытался приподнять ее, и пластина шмякнулась на снег. Под ней обнаружилась другая — без российского флага и с латинскими буквами.
Свешников растерянно рассматривал ее, когда сзади заскрипел снег, шли явно к трейлеру. Инспектор юркнул в щель между фургоном и оградой и услышал голоса:
— Юхан, без конца, что ли, повторять: закрепляй номер как следует! Он у тебя уже три раза падал!
— Извини, Уно, — отозвался второй. — Но ты сам не хотел помочь мне.
— Я за товаром слежу, ясно? — парировал первый. — Вся техника — по твоей части. Хоть масло не позабыл залить?
— Порядок, не волнуйся.
— Ладно. Посвети мне, я деньги достану.
Свешников, не решаясь высунуться, слушал, как они возились. Потом владельцы трейлера, что-то шепча друг другу, скрылись за забором. Младший инспектор, осторожно высунув голову, поглядел им вслед: то были два человека не старше тридцати лет, высоких, подтянутых и до того похожих, что, если бы Свешников был единственным ребенком в семье, он бы посчитал их братьями. Вспомнив, как они обращались один к другому, и подметив слабо различимый акцент, инспектор понял, что неизвестные, вероятнее всего, выросли в Эстонии; всплывший в мозгу номер укрепил уверенность. Свешников обошел фургон, номер сзади был также поддельный, но отодрать его сил не хватило: видимо, Юхан потрудился на славу. Убедившись в бесполезности попыток выведать что-то о машине, Свешников последовал за эстонцами. Они как раз бросили курить и зашли в длинное строение, чуть ли не во всю ширину двора, обшарпанное до совершенного неприличия, бесспорно, оно могло служить лишь для склада или временной ночевки. У дальнего торца этого каземата виднелась копейкинская “Нива”, рядом торчал фонарь, но, очевидно, давно уже по своему прямому назначению не использовавшийся. Свет горел только в одном окне, к нему-то и подкрался Свешников и осторожно заглянул внутрь. Копейкин, даже не снявший шубы, стоял вполоборота к подоконнику, меховую шапку он бросил на диван, заваленный какими-то тюками. Уно и Юхан отряхивали одежду от снега, Свешников побоялся слишком внимательно изучать их внешность, чтобы не быть замеченным.
— Готов заказ? — спросил у Копейкина один из эстонцев.
— Обижаете! — скривился Дмитрий Иванович. Он достал из-под полы бутылку и встряхнул ее — точь-в-точь как факир в шапито. — Водочка — первый сорт! И горька, и сладка…
— Хватит, ты не зазывала на ярмарке, — прервал его прежний собеседник. — К тому же не нам пить, а я вообще трезвенник. За качество товара отвечаешь. А вот со сроками едва не подкачал. Если бы лодырь Юхан не шлялся весь день по городу, смущая вашу милицию, мы бы так и уехали.
— А вы покричите еще громче при всем честном народе — точно под белы ручки загребут! — съязвил Копейкин. — Между прочим, вблизи были мои знакомые и знакомые жены…
— Ну, не сердись, — примирительно сказал Уно.
— Да, не сердись! Вам хорошо говорить.
— Работа у нас нервная. Кроме того, обязательно случится несчастье.
— Откуда же вам известно?
— Черные кошки путь трейлеру перебегали. Едва не задавили проклятых.
— Разве вы тоже в это верите? — с сомнением спросил Копейкин.
— Когда находишься в России, верить нужно русским приметам, — ответил Уно. — Правда, Юхан?
Тот рассмеялся.
— Дай-ка я отхлебну.
— Испоганите малую партию в виде бутылки, — заметил Копейкин.
— А может, все порченое, — изрек Юхан. — Налил в спешке из-под крана, а нам в Тарту позориться. Однажды я также бак вместо солярки заполнил авиационным бензином…
— Слушай, — повернулся к Уно Копейкин, — запихать ему в глотку всю порцию вместе со стеклом или как?
— Перестань, — серьезно сказал Уно. — Относись ко всему проще. И ты, Юхан, хорош. Мы обсуждаем дело, и шутить у меня сегодня нет никакой охоты.
— Вот и плохо, — возразил Юхан. — Посмотри, как ты стоишь — нога дергается, а прежде не бывало подобного.
— У меня предчувствие.
— Дурное, что ли?
— Дурное. Но я говорил — ему надо верить, иначе здесь не проживешь.
— А я уже с трудом верю, что вы мне заплатите, — прервал их Дмитрий Иванович. — Давайте наконец тормоза.
Свешников, стиснув зубы, по-прежнему сидел, притаившись за окном: то поднимал голову, чтобы видеть троих мошенников в комнате, то опускал ее и тогда лишь слышал разговор. Он почти непроизвольно нащупал пистолет, и сразу мелькнула мысль: не арестовать ли всех самому и немедленно? Однако, трезво оценив ситуацию, Свешников отказался от авантюры: эстонцы и Копейкин стояли слишком близко к двери и легко могли выбить оружие из рук, а справиться с ними врукопашную младший инспектор не надеялся. Запрыгнуть через окно Свешников также не мог из-за толстых решеток, которыми были забраны все стекла в доме. Инспектор еще пораскинул мозгами, стоит или нет позвонить оставленным на шоссе товарищам или даже в отделение, чтобы оттуда выслали наряд. Но для этого требовалось отойти подальше и, значит, прекратить наблюдение; кроме того, занимаясь с мобильником, Свешников мог потерять бдительность и быть застуканным на месте.
“В конце концов, моя задача — следить за происходящим”, — подумал Свешников. Если бы сейчас ему предложили повторить слово в слово все реплики, подслушанные за этот вечер, инспектор воспроизвел бы их без запинки.
Тем временем Уно вытащил пачку банкнот, завернутую в розовую фольгу и перевязанную ленточкой, как обыкновенно оформляют подарки. Свешникову сразу же припомнилось детство, и так ярко, что он даже зажмурился. Копейкин разорвал упаковку, перетормошил купюры и брезгливо сморщился:
— Почему кроны? Эдак мы не договаривались!
— Прости, друг, не было ваших.
— Вы меня погубите с этими бумажками, — проворчал Копейкин, пересчитывая деньги. — Здесь наверняка не разменяют — придется в Питер ехать.
— Черт возьми, чего ты сердишься? — возразил Юхан. — Ты сейчас поедешь домой, тебя жена встретит, накормит, напоит чаем и приготовит тебе постель. А нам трястись по дороге, спать поочередно, на границе хитрить с таможней или давать ей на лапу. Уно, растолкуй же ему, а то лишь на меня наговаривать умеешь!
— Тихо всем! — произнес Уно, вертя головою.
Юхан недоуменно посмотрел на него:
— Что такое?
— Мне кажется, за нами кто-то следит, — Уно подошел к окну.
Свешников ловким движением отодвинулся, пытаясь задержать дыхание. Юхан несильно дернул товарища за кофту:
— Уно, брось! Тебе мерещится.
— Выйдем во двор и проверим.
— Ступай один, я не хочу мерзнуть. То же ты говорил неделю назад, когда тебя напугала дворняга.
— Погоди, — сказал Уно, — тут надо удостовериться. Никто не мог, — повернулся он к Копейкину, — пронюхать о твоем заработке?
— Каким образом? — неприязненно спросил Дмитрий Иванович.
— Допустим, посторонние видели товар. Не было такого на днях?
— Ну…
— Отвечай внятно! Иначе это будет наша последняя сделка: я не желаю погореть.
— Правда, — ответил Копейкин с сатанинской усмешкой, — племянница жены под Новый год видела бутылки. Но не волнуйтесь, она уже никому не проболтается.
— Никак ты постарался?
— А хоть бы я, что из того?
— Хватит же, — сказал Юхан. — На тебя, наверное, просто морозы повлияли — вот нервы и шалят.
— Возможно, — не стал спорить Уно. — Погода здесь зимой ни к черту. То ли дело на Саремаа!
Копейкин спрятал деньги и подал руку эстонцам. Свешников понял, что пора убираться. Он быстро выскользнул на деревенскую улицу и, обернувшись, не успел заметить, как Уно и Юхан разгружают фургон Дмитрия Ивановича. Сам Копейкин, очевидно, собирался забрать его в другой раз; младший инспектор, укрывшись, как прежде, за трейлером, видел опорожненную “Ниву”, выезжающую из квадратной дыры. Младший инспектор Свешников не торопился к милицейской машине, полагая, что Копейкин его нагонит и опознает, но Дмитрий Иванович избрал иной, обходной маршрут и поехал в противоположную сторону. Убедившись в этом, Свешников пустился бегом до своих напарников, несмотря на дрожь в ногах; все его лицо перекосила ядовитая усмешка. Шофер и рыжий оперативник начинали уже терять терпение, пренебрегая инструкциями, они ходили взад и вперед, и никто не находился в автомобиле. Увидев начальника, они обрадовались и хотели было засыпать его вопросами, но Свешников незамедлительно взял в свои руки инициативу:
— Полный газ! Мы должны прибыть к коттеджу раньше Копейкина!
— Там прикажете схватить его? — спросил рыжий, когда машина помчалась по магистрали.
— Нет, — возразил Свешников. — Это сделает Ильин. Свяжусь, кстати, с ним.
Зная, что старший инспектор еще на работе, Свешников на мобильнике набрал его номер.
— Алло. Это вы?
— Да, я, — ровно произнес поднявший трубку Ильин. — Какие новости?
— Самые лучшие, — Свешников стиснул свободную руку в кулак, чтобы дышать спокойнее и не казаться человеком, делающим поспешные выводы. — Можете готовить бумаги: дело завершено.
Глава XII
Земная кара
В коттедж Свешников сумел прибыть вовремя и проникнуть практически незамеченным. Чтобы замести следы, он поведал хозяйке о своей давнишней любви к синим сумеркам и звездному небу и, кроме того, спросил, что будет на ужин. Любовь Игоревна ответила, что по телевизору никаких интересных передач нет. Вершинин, издали наблюдавший за данной сценой, усмехнулся. Свешников направился на кухню, где заметил Ангелину Петровну и Ксению. Они, как и предупреждала Любовь Игоревна, пришли посидеть вечерком в приятной компании. Ангелина Петровна, памятуя о телефонном разговоре, отнеслась к Свешникову настороженно, Ксения оказалась более приветливой и, предложив Прохору Никанорычу конфетку, осведомилась о его нынешней жизни. Свешников не знал, как лучше поступить — сетовать или говорить со снисхождением, поэтому он лишь по-стариковски улыбнулся в ответ. Через минуту подъехал Копейкин, он постарался придать физиономии довольное выражение, а возможно, и в самом деле испытывал радость. Уже не особо осторожничая, младший инспектор задал ему вопрос, где тот был; похоже, только присутствие гостей помешало Дмитрию Ивановичу ответить грубо. По той же причине Копейкин не стал немедля намазывать себе бутерброд, что сделал бы с превеликим удовольствием, так как хотел есть, а подождал, пока Любовь Игоревна постелет чистую скатерть и смахнет с нее пыль. Ангелина Петровна от угощения отказалась, за что Дмитрий Иванович ее похвалил в мыслях по привычке. Она завела непринужденную беседу с хозяйкой, и Любовь Игоревна охотно откликалась, забыв об утренней тревоге. Ангелина Петровна сама стремилась не напоминать про билет, решив, будто ее подруге неловко чувствовать себя рассеянной. Вершинин сидел за столом как-то неестественно нахмурившись. Он попытался перекинуться двумя-тремя словами с Ксенией, вспомнив о веселом танце, когда в кресле умирала Настя, но Ксения так и не отозвалась, словно испытывала страх в обществе Андрея Сергеевича. Свешников нетерпеливо ерзал и зачастую исподтишка поглядывал на часы — Ильин обещал явиться этим же вечером, но теперь оставалось лишь гадать, куда же запропастился старший инспектор. Ускорить его приезд Свешников все равно не мог, — он уже сделал свое дело. Из-за подобных раздумий острые глаза Прохора Никанорыча заметно потухли, и располагавшийся напротив Копейкин весело кривил губы, наблюдая, как водит по тарелке ложкой старик.
Вообще, домашнее тепло подействовало на Дмитрия Ивановича по-настоящему сильно и, без сомнения, во благо; он излучал энергию почти весь вечер. Даже обнаружив, что чай несладкий, Копейкин полез в сахарницу, не состроив козьей морды, — сахарница оказалась пуста.
— Послушай, — сказал Копейкин жене, — ты поближе сидишь, достань песку из шкафа. Он там должен быть, я позавчера покупал.
Любовь Игоревна послушно кивнула. Сахар стоял на верхней полке, поэтому пришлось пододвинуть табуретку и даже приподняться на цыпочки. Однако хозяйка сделала неосторожный шаг, когда уже нашла нужную банку; табуретка пошатнулась, и Дмитрий Иванович с Ангелиной Петровной бросились было вперед, чтобы подхватить Любовь Игоревну. Этого не потребовалось: Любовь Игоревна сумела удержаться, ухватившись за край шкафа, даже оглянуться с виноватой улыбкой — но в это время злополучная банка, неаккуратно поставленная, грохнулась на линолеум. Все замерли, и тут Вершинин увидал, как вслед за банкой падает какая-то белая коробка, очевидно хорошо спрятанная в том же отделении. Одна сторона коробки была надорвана, и оттуда высыпалось немного белесого порошка. Любовь Игоревна соскочила на пол ; она растерянно глядела на коробку, будто бы или в действительности не понимая, как такая вещь очутилась в ее доме и что за иностранные буквы чернеют на плотной упаковочной бумаге. Ангелина Петровна подалась вперед и вполголоса прочитала надпись:
— Хлоралгидрат. Снотворное.
— Да ведь он же… — проговорил, задыхаясь, Копейкин.
— Продолжайте, — сказал Вершинин. — Отрава, которую так и не обнаружили в вашей аптечке, но нашли в теле Насти.
Гости и хозяева точно окаменели. Страшная находка потрясла всех до такой степени, что ни один человек не осмеливался вымолвить ни полслова. Отодвинувшись к стене, Любовь Игоревна расширенными от ужаса глазами смотрела на коробку, как на ядовитую тварь; во взгляде Вершинина читалось внимание натуралиста. Свешников снова сверкнул зрачками. К несчастью, Дмитрий Иванович заметил это.
— Ага, вот чьи, значит, штуки! — крикнул он, показывая на Свешникова пальцем.
Младший инспектор понял, что Прохору Никанорычу сейчас придет конец, тем не менее по инерции попробовал сопротивляться:
— Помилуйте, Дмитрий Иванович! Бога-то не боитесь? Как не совестно оскорблять больного, немощного…
Копейкин подступил к нему, тяжело переваливаясь и сопя, как медведь.
— Слушай, ты, старый хрен! Если сию секунду не скажешь, зачем ты здесь и откуда взялась эта вот коробка, то я, клянусь, тебе все патлы выдергаю по кусочкам!
И в подтверждение своей решимости он схватил Свешникова повыше кадыка. Младший инспектор отпрянул, и борода осталась у Копейкина в руке. Дмитрий Иванович отшатнулся, в изумлении таращась на клочок шерсти. В мгновение ока Свешников прыгнул назад, выхватил пистолет и произнес своим нормальным голосом:
— Ну-ка, руки! Кто пошевелится, стреляю!
Ксения завизжала так, что Свешникову показалось: у девушки тотчас случится истерика. Ангелина Петровна шумно выдохнула; порядком струхнувший Вершинин старался не глядеть прямо в дуло и прятал глаза; Свешникову казалось, что Андрей Сергеевич ищет какой-нибудь предмет потяжелее, чтобы им замахнуться, и потому, переводя пистолет с одного человека на другого , дольше всего задерживался на Вершинине. Однако стоять так длительное время едва ли было возможным. По счастью, сзади затопали сапоги, и спустя мгновение на кухню ворвался целый отряд милиционеров с Ильиным во главе.
Свешников, пока не опуская оружие, повернулся к ним.
— Господин инспектор! — воскликнула Любовь Игоревна. — Немедленно арестуйте этого человека, он бандит!
— А что же вы? — приветливо сказал Ильин Свешникову. — Не сообразили показать удостоверение?
— Простите, — вымолвил Свешников, — слишком неожиданно все случилось. Теперь, кажется, меня полностью раскрыли.
— Не беда, — успокоил Ильин. — Благодаря вам я уже все знаю.
— Похоже, не все, — возразил Свешников. — Посмотрите, — добавил он, вытягивая руку по направлению к коробке. — Она упала сверху, я тут оказался ни при чем.
— Как яд очутился в нашем доме? — промолвила Любовь Игоревна.
Старший инспектор, будто не расслышав вопрос, наклонился и, прочитав латинское название препарата, вытряхнул себе на ладонь несколько крупинок. Они выглядели вполне безобидными — это все, что можно было сказать о них, но Ильин и того не говорил, как минимум, три минуты. Глаза его перебегали от большого пальца к мизинцу, как у человека, который считает месяцы до ведомого ему одному события.
— Кажется, где-то я видал нечто похожее. Где — не помню, но видал. Понюхайте, — сказал он Свешникову. — Да не бойтесь вы, не умрете.
Свешников осторожно потянул носом.
— Напоминает немного камфару. Вы разве …
— Так, — проговорил Ильин. На секунду он задумался и вдруг крикнул — настолько резким голосом, что Ксения поспешно спряталась за спину Ангелины Петровны: — Принесите мне портфель! По-моему, ее никто не выкладывал.
— Кого это ее? — хлопая веками, спросил Копейкин. Он казался совершенно отупевшим: данный день даже для него оказался чересчур богатым на события.
Портфель доставили в одну секунду, из него Ильин вытащил банку оранжевого стекла, почти пустую, если не считать черноватого песка на дне. Песок лишь казался черным, на самом деле он весьма напоминал обыкновенную сахарную пудру. Это увидели все, потому что Ильин вытряхнул его без остатка на вовремя подставленный лист бумаги.
— Сравните запах, — глухо произнес старший инспектор. Ксения окончательно струсила и еле смогла пролепетать:
— Я пойду… пожалуй.
— Будьте мужественной! — дернула ее за платье Ангелина Петровна. — Позвольте мне, инспектор, я сумею разобраться, потому что никогда не страдала насморком.
Свешников, нагнувшись, опередил ее.
— Пахнет слабее, но определенно тем же.
— Ничего не понимаю, — произнесла Любовь Игоревна .
— Зато я понял! — выдавил из себя Ильин. — Дьяволы! Добавить яд в витамины! Так вот почему анализ ничего не дал!
— Вы о чем? — недоуменно спросил Копейкин.
— Сейчас, — ответил Ильин. — Он откашлялся и произнес: — Копейкин Дмитрий Иванович, Копейкина Любовь Игоревна, вы обвиняетесь в незаконной торговле и преднамеренном убийстве. Вот ордер на ваш арест.
Побелевшая Любовь Игоревна шагнула назад, точно надеясь, что расстояние ослабит смысл сказанного, оступилась на ровном месте и упала на руки мужа; она не лишилась чувств, просто ноги отказались повиноваться. Еще полминуты инспектор говорил о правах, которые демократические государства дают любому преступнику, Ильина никто не слушал.
— Подписка о невыезде теряет юридическую силу с этой же минуты, — продолжил Ильин, обращаясь уже к Вершинину, — вы вправе ехать в Петербург хоть сегодня вечером, только, боюсь, поездов уже нет. Так или иначе, вам необходимо покинуть дом, потому что он будет опечатан. Будьте, однако, добры явиться в суд, если в том возникнет необходимость.
Странное дело, но Вершинин, который всю неделю рвался на работу, теперь был бы не прочь остаться. Он медлил, вместе с ним медлили Ксения и Ангелина Петровна, точно знали какую-то важную тайну и боялись, что ее разгадают. Ильину пришлось обратиться к ним вторично, когда он, подручные и арестованные уже продвигались к выходу. Сзади шел Свешников, удивляя Вершинина своим коротко остриженным затылком: младший инспектор успел сбросить накладку, порядком ему надоевшую. Он проконтролировал, чтобы никого не осталось в комнатах, затем перекрыл газ и выключил свет, как всегда поступают в оставляемом надолго доме.
Через два дня все жители Пскова, сколь-либо внимательно просматривающие газетные колонки, знали о готовящемся процессе, однако об истинных целях его и процедуре они не имели даже приблизительного представления. Данные прессы были разноречивы. К примеру, один журналист написал, будто бы Копейкин приохотил свою племянницу к наркотикам, а затем задушил ее. Это объяснялось крайним нежеланием арестованных супругов общаться с газетчиками и телевизионщиками. Дмитрий Иванович угрюмо молчал, отказываясь отвечать даже на допросах у Ильина, а Любовь Игоревна, пытаясь что-то вымолвить, быстро сбивалась на бессвязный лепет, на основании которого кое-кто решил, что она пробует оправдаться. Однако на третьи сутки Копейкин понял, что закупориться в раковине — отнюдь не лучший способ поведения, надо дать согласие на суд присяжных и выбрать адвоката. Инспектор заверил его в полном соблюдении законности и процессуальных норм, более он не заходил в камеру. Сразу же после того, как Копейкиных доставили в отделение милиции, в тот же рождественский вечер Ильин отдал приказ задержать Уно и Юхана, однако эстонцы бесследно исчезли. Патруль на шоссе утверждал, что не видел трейлера с обозначенными номерами, запросили эстонскую полицию, но в отделе по борьбе с контрабандой ничего ценного не могли сообщить. Копейкин также знал о своих напарниках чрезвычайно мало, он даже не мог ручаться, под настоящими ли именами они действовали, по фамилиям же ни Юхан, ни Уно себя не называли никогда. Этим Ильин и удовольствовался.
Дата начала прений и состав судейской комиссии были объявлены. За неделю до процесса Копейкиных посетил защитник, господин Стечкин — он считался в Пскове очень сведущим в юриспруденции, поскольку окончил университет Петербурга и первое время жил там, а на берег Великой перебрался подальше от конкуренции. Практика у него была большая, потому что он боялся только совсем безнадежных процессов.
— Я думаю, — сказал он, — вам лучше признаться в левой водке. Этот факт вполне доказан, улики тут неоспоримые. Сейчас для вас главное — оправдаться в убийстве, которое вам инкриминируют. В свидетели, по моему мнению, вам нужно позвать всех, на кого раньше падало подозрение. Вам нехорошо? — спросил он у Любови Игоревны, обеспокоившись ее безучастным видом. — Я могу пригласить тюремного психолога.
— Не нужно, — промолвила Любовь Игоревна, — я согласна с вами и сделаю так, как вы посчитаете необходимым.
Удовлетворившись таким ответом, Стечкин ушел изучать материалы дела. На следующий день пришло письмо от Ангелины Петровны, короткое и теплое, однако сама Ангелина Петровна прийти не соизволила, видимо, испугавшись, что Копейкины станут требовать от нее каких-то шагов, на которые у нее не было способностей. Ксению, Поспелова, Аникеева и Вершинина Дмитрий Иванович и Любовь Игоревна не ждали; в иное время Дмитрий Иванович бросил бы не одну язвительную реплику, но ситуация к тому не располагала.
Впрочем, в отношении одного человека из вышеупомянутой четверки Копейкин допустил бы явную несправедливость. Любовь Игоревна не успела еще дочитать письмо до последней точки, как в камеру заглянул охранник, изрекая, что с подсудимыми хочет встретиться некий посетитель. Тюремщик посторонился и пропустил Николая Аникеева.
К визиту двоюродного брата Любовь Игоревна не подготовилась, поэтому в его присутствии ее охватила неожиданная слабость. Она собиралась подбежать к кузену, однако смогла сделать лишь два неуверенных шага, остальное расстояние преодолел сам сыщик. Обессилевшая за пару секунд Любовь Игоревна прильнула к нему.
— Николай Викторович! Вот чем все кончилось! — выдавила она.
Аникеев собирался немедленно возразить, но также на минуту растерял свою невозмутимость. Он перевел взгляд на охранника, на Дмитрия Ивановича, угрюмо доедавшего сырок (его прислала Ангелина Петровна вместе с письмом), затем на потолок и только потом произнес:
— Еще не кончилось, Любовь Игоревна.
— Конечно, — с горечью произнесла женщина. — Дальше будет суд и… Вы верите, что мы отравили Настю?
Аникеев пристально посмотрел на кузину.
— Во что я верю, не играет роли, не мне решать вашу судьбу. Я уже сделал все, что мог. Ваше спасение в руках Кристины Витковской. Она девушка славная и, полагаю, выбьет для вас оправдательный приговор. Не нужно падать духом. Вы не плачете — уже хорошо. Так и держитесь на процессе.
— А дальше?..
— Судьи будут милостивы, — произнес сыщик.
— А мне что делать? — вдруг спросил из угла Копейкин.
— Поддерживайте жену, насколько это в ваших силах, потому что я не способен быть с Любовью Игоревной все время, — ответил Аникеев.
Он спросил о чем-то у охранника, тот пожал плечами, после чего Аникеев удалился. Он медленно шел по коридору и, хотя голову держал прямо, не замечал, казалось, никого вокруг, и поэтому лицом к лицу столкнулся с Ильиным. Старший инспектор, видимо, не торопился, оттого Аникеев не сразу уступил дорогу, а, приподняв шляпу, произнес:
— Здравствуйте, инспектор.
— Вам того же, — ответил Ильин. — Я вас отлично помню. Вы специально вернулись из Петербурга, чтобы повидать родственников?
— Я никуда не уезжал и делать этого в ближайшие дни не намерен.
— Вот как?
— Я искал вас.
— Меня? Для чего?
— Сказать, что Копейкины невиновны.
— Невиновны?
— Настя убита не ими, не так и не поэтому.
— Я и не ожидал услышать от вас что-нибудь другое, — заметил Ильин. — Или у вас возникло желание принести явку с повинной и заявить, что преступление совершили вы? Только я в святую ложь давно не верю.
— А я не святой, инспектор, — улыбнулся Аникеев. — Я грешен — грехом гордыни, поскольку полагал, что способен довести до конца любое расследование. Но теперь я раскаялся. Мне нужна ваша эгида. Рано или поздно вскроется, что Дмитрий Иванович и Любовь Игоревна непричастны к делу, но это будет без вас. Репутацию сыщика…
Ильин выпрямился.
— Черт побери, — произнес он, — да говорите яснее! Что вам известно?
Глава XIII
На подступах к истине
Пытка ожиданием, на которую Копейкиных обрекли российские законы и собственное поведение, закончилась позже, чем все предполагали, — из-за того, что главный обвинитель Белоусов некстати заболел ангиной; иные уверились, будто бы он притворился, желая выиграть время для подготовки речи. Стечкин потребовал, чтобы процесс вел помощник прокурора, менее опытный юрист, но председатель суда, поколебавшись, предпочел отодвинуть дату первого заседания.
Наконец 13 февраля, когда наступила оттепель, Копейкиных вторично посадили в машину и доставили в областной суд. Дмитрий Иванович выглядел апатичным, точно разбирать думали не его дело. С Любовью Игоревной он не виделся последние пять дней: у ней начались боли, и по настоянию адвоката и Аникеева, еще раз навестившего родственницу, ее поместили в стационар. Она имела формальное право отлежаться еще сутки, однако предпочла ехать вместе с мужем и теперь, оглядывая зал, искала знакомых. Когда Копейкины вошли, все повернулись в их сторону, но никого, кроме Ангелины Петровны, Любовь Игоревна не рассмотрела.
Главный судья огласил повестку, задал Копейкиным несколько необходимых вопросов об именах, месте жительства, месте работы и прежних судимостях, далее он спросил, понятно ли, в чем их обвиняют.
— Да, ваша честь, понятно, — ответила Любовь Игоревна.
Судья спросил, признают ли подсудимые себя виновными в убийстве или теневых продажах. На первый вопрос Любовь Игоревна ответила “нет”, на второй — “да”.
Председатель кивнул. Видимо, он ожидал подобный ответ или даже остался им доволен, насколько положение судьи позволяет проявлять чувства. Он собирался дать слово Белоусову, но тут к председателю подошел кто-то из коллегии и произнес какую-то фразу. Копейкин отчаянно напрягал слух, однако ничего не разобрал. Он подошел бы поближе, если бы не знал, что этого нельзя делать. Председатель поднялся с озабоченным выражением в лице. Стечкин подумал, что сложности возникают чересчур рано.
— Собрание судей, — чуть смущенно произнес председатель, — хочет, чтобы подсудимые дали разъяснения по некоторым спорным пунктам, коль скоро это не было сделано на предварительном следствии; поскольку дело неординарное, к данной просьбе присоединяются господа присяжные. Господин государственный обвинитель вправе воспрепятствовать этому, так как согласно процессуальным нормам сейчас его очередь выступать. Если он даст согласие, то не сможет уже ссылаться на вышеупомянутый факт в возможной апелляции. Подсудимые также не обязаны отвечать на вопросы или говорить о чем-либо прежде своего последнего слова.
— Ваша честь, мне все равно, — развел руками Белоусов.
— Мы готовы сделать признание, — промолвила Любовь Игоревна.
— Хорошо, — произнес председатель.
— Для кого? — бросил Копейкин по инерции.
— Для вас же! — прервал его Стечкин. — Не встревайте раньше времени.
— Согласно показаниям младшего инспектора Свешникова, — начал судья, — погибшая за несколько часов до смерти увидела у вас в квартире водку, предназначенную к продаже. Вы не оспариваете данное заявление?
— Нет, что же, — отвечала Любовь Игоревна.
— Она случайно наткнулась на эти бутылки?
— Да.
— Вы не посвящали ее в свои планы?
— Мы бы не осмелились.
— Почему? — спросил Белоусов.
— Настя не одобрила бы нас.
— И написала бы заявление?
— Не знаю… Наверное, нет.
— Тогда почему вы от нее все скрыли?
— Настя любила меня, и мне дорога была ее привязанность, — просто ответила Любовь Игоревна. — Все считали нас честными.
— Разве вы совсем не боялись доноса?
— Господин прокурор, будет вам, — вмешался Стечкин. — Поступки подсудимых абсолютно естественны, и незачем искать тайную подоплеку. Дайте судьям закончить.
Белоусов умолк, он больше спрашивать и не собирался.
— Вы держали товар только в пристройке? — снова спросил председатель, смотря в длинный лист, очевидно содержащий готовые вопросы.
— Да, там была кладовая.
— Вы запирали ее на замок?
— Обычно нет.
— А сами ящики с бутылками?
Любовь Игоревна замялась: вопросы Белоусова свое дело сделали, но председатель говорил ровным, приятным голосом и не внушал сильного страха.
— Всегда.
— Каким образом покойной удалось открыть шкаф?
— Ключ подошел. Мы такого не ожидали…
— Она что-то искала?
— Губную помаду. Помаду! — прошептал Дмитрий Иванович жене. Та повторила вслед за ним.
— Ложь, — достаточно громко произнес в зале какой-то мужчина. Председатель строго на него посмотрел и не вымолвил ни звука.
— Кто-нибудь способен подтвердить ваши слова? — спросил Стечкин у Любови Игоревны.
— Лев Кириллов, он присутствовал…
— К сожалению, он в могиле, — возразил судья. — Кто еще видел это?
— Николай Викторович, мой двоюродный брат.
— Он здесь?
— Здесь, ваша честь, — раздался голос Аникеева. Сыщик сидел в самой толпе и, вероятно, не ожидал, что к нему обратятся, — вставая, он даже не опустил газету, которую лениво перелистывал.
— Согласны ли вы с показаниями обвиняемой?
— Полностью.
— Можете ли добавить что-либо к вышесказанному?
Любовь Игоревна посмотрела на кузена с надеждой — неопределенный посул с новой силой заиграл в ее памяти, но Аникеев глядел вперед, на судейскую комиссию, и ответил совершенно спокойно:
— Нет, ничего.
— Благодарю, — вымолвил председатель и опять перевел глаза на Любовь Игоревну. — Приходилось ли вам участвовать в лотерейных розыгрышах?
— Приходилось, но я не совсем…
— Часто?
— Четырежды.
— Когда вы играли в первый раз?
— Три с небольшим года назад.
— А последний?
— Прошлой весной.
— Вам случалось выигрывать значительные суммы?
— Нет, ваша честь, — вздохнула Любовь Игоревна.
— Вы уверены?
— Конечно.
— Однако три свидетеля убеждены, что вы в их присутствии утверждали обратное.
— Это мои знакомые?
— Да, все они хорошо знали вас.
Любовь Игоревна по привычке оправила прическу.
— Вы понимаете, это была выдумка, господин судья. Выдумка, чтобы замаскировать, откуда к нам поступали лишние деньги.
— То есть от подпольной торговли? — осведомился Белоусов.
— Да, если хотите. Никто из моих родственников и друзей не увлекался лотереями и не мог ничего проверить, но все знали о моих попытках, и никто особо не удивился. Ну должно же и мне было повезти! — воскликнула Любовь Игоревна так, что на лице Стечкина и половины присяжных расплылась улыбка.
— Не кажется ли вам, что судьба и без этого долгое время вас баловала? — заметил прокурор.
Любовь Игоревна не ответила на вопрос, потому что ее отвлек председатель.
— Играла ли в лотерею ваша покойная племянница?
— Да.
— Сколько раз?
— Один… так, во всяком случае, мне известно.
— Давно это было?
— Четвертого декабря.
— Расскажите, пожалуйста, об этом дне.
— Настя и Ангелина Петровна пришли ко мне утром, когда я обыкновенно встаю. Но в ту ночь я спала плохо, и гостей принял Дмитрий. О чем они говорили, не знаю, спрашивать не было нужды. Потом я оделась и пошла на кухню греть какао, мы сели за стол. Настя затеяла беседу про новые интересы, про двух симпатичных людей — Антона Леонидовича и Льва, — тогда я услышала о них впервые, а также про свою поездку с Ксенией на катание с ледяных горок. Она сожалела, что многие аттракционы сделались платными. Мой муж взялся объяснять, почему это так , но Насте стало скучно, и она произнесла: “Да ну вас, Дмитрий Иванович! Вам легко рассуждать: у вас деньги не переводятся после удачного лота”. Чтобы не покраснеть, я отвернулась. Дмитрия, по-моему, немножко задели такие слова, и он возразил: “Сами бы купили, да и сорвали куш. Нехитро дурацкое дело”. — “И сорву!” — прищурилась Настя. Тут она достает какую-то бумажную полоску, на которой нарисованы старики в красных шубах, и говорит: “Поделитесь опытом, Любовь Игоревна. Где поставить крестики?” Я смутилась: “Где хотите”. Тогда Настя сама вычеркнула несколько чисел, два или три ей подсказала Ангелина Петровна. Похоже, Насте было трудно выбирать, потому что к четвертой цифре глаза ее потускнели, и она, заполнив талон, сказала: “Нет, пустое все. Я несчастливая, у меня не будет хорошего дома и хорошего мужа, как у вас…” Чуть слезы не потекли. Мы с Ангелиной Петровной кинулись к ней, начали утешать, выспрашивать, что же случилось. Настя ответила, что с ней такое иногда бывает; и правда, прежде было, да только Настя скоро успокаивалась и могла до ночи просидеть, а сейчас поторопилась уйти. Я не догадалась — она уже полюбила Кириллова, полюбила за три дня и теперь боялась, как он ее примет. Талон Настя забыла на скатерти, ближе к вечеру он мне вновь бросился в глаза. Я подняла его, покрутила в руках и решила все-таки сохранить, но потом куда-то положила и… куда, ей-богу, не помню. Настя быстро забыла про билет, тем более что готовилась к венчанию. Мне было неловко, и я напоминать ей не стала.
Судья порылся в поданной ему папке.
— Вы имеете в виду этот талон?
Любовь Игоревна вгляделась, но издали не разобрала ничего. Лотерейный билет передали адвокату, и он положил его перед Копейкиными.
— Где вы его нашли? — взволнованно спросила Любовь Игоревна.
— В плаще вашего супруга, — ответил председатель.
— Но… — Любовь Игоревна обвела зал недоумевающим взглядом, пока ее глаза вновь не остановились на талоне.
— Как билет там оказался? — продолжил судья. — Маловероятно, чтобы вы случайно его туда положили, вы же понимаете.
— Я не понимаю… — пробормотала Любовь Игоревна. — Точнее, понимаю, но другое. Вещи мужа я никогда не трогаю, и мы смотрели везде, если только… Дмитрий!
— Подсудимый, почему талон был обнаружен в вашем кармане? — осведомился председатель.
— Ваша честь, — отреагировал Стечкин, посмотрев на Копейкина, — кажется, есть смысл повременить с расспросами моего клиента. Его состояние оставляет желать лучшего, и я не уверен…
— Ничего, я отвечу, — тяжело выдавил Дмитрий Иванович. Он уставился прямо в глаза судьям, не желая видеть сейчас ни Любови Игоревны, ни адвоката. — Вас не касается, и помолчите. Билет нашел я и… рассчитывал, что он все-таки будет золотой. Тогда бы я смог потратить деньги, а в противном случае девушка все равно бы не пострадала. Талон-пустышка семейного счастья бы ей не прибавил.
— Скверно, господин Копейкин, — заметил Белоусов. — Так вы обманывали не только государство и правоохранительные органы, но и собственную жену.
— Бог нас наказывает, — промолвила Любовь Игоревна. — Дмитрий, не надо… не задирай голову. Я не сержусь.
Председатель, посмотрев на часы, объявил отбой.
Следующее заседание состоялось в установленный срок, на третий день, на нем Белоусов выступил во всеоружии. Он переправил свой текст с учетом признания подсудимых, но не слишком, чтобы в голове не возникло никакой путаницы. Прокурор не начал издали — его манера диктовала непосредственный переход к стержню проблемы, а цитаты из классической литературы и афоризмы Белоусов предпочитал вкраплять как бы между делом по ходу. Одним из таких афоризмов, который в речи прокурора получил серьезное развитие, гласил, что в беду падают, словно в пропасть, а к преступлению приходят, будто спускаясь по лестничным ступеням. Таких ступеней Белоусов насчитал несколько. Он особо подчеркнул, что Копейкины уже нарушали закон до пресловутой новогодней ночи, причем в прогрессирующих масштабах, поскольку объемы продаж увеличивались. По замечанию прокурора, здесь на Любови Игоревне вина лежала меньшая, чем на ее муже, так как она, вне всяких сомнений, находилась под его влиянием. Но при убийстве на исполнителя, организатора и пособника должна падать почти равная ответственность. К содеянному злу Копейкиных привела, во-первых, жадность, а во-вторых, страх, мучивший подсудимых долгое время, пусть они и не хотят в том признаться ни комиссии, ни самим себе. Однако, несмотря на внутреннюю подготовленность, сам замысел возник стихийно; к нему подтолкнуло известие о выигрышной комбинации цифр на лотерейном билете, а укрепились Копейкины в своем решении после инцидента в кладовой. Некоторая спешка в реализации плана легко объясняется: Настя последний день принимала витамины, в которых найден хлоралгидрат, а вскоре после помолвки должна была выйти замуж и, возможно, более не навестила бы Копейкиных очень и очень долго. Идея применить яд могла прийти преступникам в голову без особых усилий, ибо подсудимая раньше принимала средство от бессонницы, правда, другое.
— Вы видите, — закончил прокурор, — как неприятно пахнет вся эта история. Копейкины не только лишили жизни девушку, любившую их не меньше покойных родителей, они довели несчастного Льва Кириллова до самоубийства. Алчность, господа присяжные заседатели, творит ужасные вещи! Нашей Конституцией даровано право зарабатывать деньги путем предпринимательства, но права неотделимы от обязанностей. И важнейшее из этих прав — соблюдать закон. Не все поняли такую простую мысль, отчасти потому, что суды нередко проявляют неприемлемое попустительство при рассмотрении подобных дел. Но произвол и безнаказанность — взаимосвязанные величины. И чем больше прощается некоторым людям, тем более страшные деяния они совершают и тем искуснее лицемерят, образец чего мы слышали три дня назад, когда подсудимая призывала Бога!
Трудно сказать, как отнеслись судьи к речи Белоусова, но Копейкиным все это слушать было тяжело, поэтому Стечкин повернулся к ним и прошептал:
— Не падайте духом! Он сейчас петушится, имея возможность первым говорить. Мы поглядим, что будет после того, как выступят свидетели. И я заметил в выступлении массу ляпов, — добавил адвокат, немного утрируя.
Стечкин, несмотря ни на что, не блефовал — настроение у него было вполне хорошее, боевое Это немедленно почувствовал Свешников, главный свидетель обвинения. Младший инспектор неплохо подготовился, даже небольшая нехватка времени из-за других дел не явилась помехой, и совсем не испытывал застенчивости; он только чуть-чуть недоумевал по причине странного поведения Ильина, который в последние дни стал недоступным и все реже и реже ругал и хвалил подчиненных. Свешников рассказал, как он впервые услышал про убийство, как допрашивал Кириллова, как позже осматривал его труп, найденный Аникеевым и Копейкиным, как вел двойную жизнь под именем Прохора Никанорыча, как выследил эстонцев и, наконец, как Любовь Игоревна случайно уронила коробку с остатками яда.
— Свидетель, — обратился к нему Стечкин, — считаете ли вы данную коробку важной уликой против подсудимых?
— Да, и старший инспектор думает не иначе, — ответил Свешников.
— Почему, на ваш взгляд, мои подзащитные за целую неделю ее не выбросили?
— Она была хорошо спрятана.
— Вроде бы не очень хорошо, раз упала, — презрительно произнес Стечкин. — Не будь коробки, господину прокурору и вам, наверное, было бы труднее?
— Наверное, да, но коробка существует.
— То есть вы признаете, что в интересах безопасности от нее надлежало избавиться?
— Пусть так.
— Тогда я повторю свой вопрос: чем объяснить проявленное легкомыслие?
— Возможно, — Свешников заговорил медленно, чтобы выиграть время и казаться солидным, — подсудимые желали подкинуть кому-нибудь коробку, когда приведется удобный случай, и оттого ее сохранили.
— А может, как раз Копейкиным и подкинули?
— Кто же мог это сделать?
— Да уж сведущий человек, — заметил Стечкин. — Он знал, какой именно яд использовал убийца, и коробка обнаружилась в самый подходящий момент. Свидетель, кому было известно, что через пять минут прибудет милиция?
— Никому.
— А про себя самого вы не забыли?
— Стойте, — проговорил Свешников, потирая лоб. — При чем здесь я?
— Кажется, вам за хорошую работу обещали увеличить оклад, — пояснил Стечкин. — Или сведения, добытые мной, никакого доверия не заслуживают?
Белоусов побледнел.
— Господин защитник! — крикнул он. — То, что вы сейчас сказали, достойно разве желтой прессы! Уважаемый младший инспектор, не отвечайте на этот пасквиль !
— Ваша честь, — холодно сказал Стечкин, — вы поняли, как мне дают работать? Я намерен расспросить свидетеля, как предусмотрено уголовно-процессуальным кодексом, но представитель обвинения всячески старается помешать. Я заявляю протест и требую, чтобы господин Белоусов был лишен слова.
Председатель негромко стукнул молотком.
— Я прошу спокойствия, — произнес он. — Обе стороны, воздержитесь от ненужных эмоций и претензии предъявляйте по существу. Будут ли еще вопросы у защиты?
— Если свидетель последует совету прокурора и промолчит, у меня более нет вопросов, — ответил Стечкин.
Вслед за Свешниковым судья вызвал двух сотрудников аналитической лаборатории. С одним из них, молодым, Любовь Игоревна говорила второго числа по телефону и даже узнала голос, хотя не ему, а второму лаборанту выпала привилегия отвечать почти на все вопросы. Впрочем, их было немного, и они выдались на редкость неинтересными. Журналист, сидевший в первом ряду, даже бросил стенографировать; имей на это право секретарь, он охотно последовал бы его примеру. Лишь когда председатель уже намеревался отпустить свидетелей восвояси, кто-то из присяжных полюбопытствовал, почему анализ, да еще двойной, был сделан в столь короткий срок. Лаборанта, видимо, это задело за живое, он с раздражением произнес, что для получения отрицательного результата не требуется вагон времени и качественные исследования всегда короткие.
Далее выступила Ангелина Петровна, приглашенная Стечкиным. Она держалась в высшей степени гордо и даже посчитала за оскорбление, когда председатель предупредил ее о том, что дача ложных показаний наказуема. Похоже, за последние дни Ангелине Петровне неоднократно пришлось возвращаться в мыслях к четвертому декабря прошлого года, поэтому она отвечала ясно и без излишних подробностей. Несколько раз на нее нападала прежняя словоохотливость, но Ангелина Петровна тотчас переходила на более сдержанный тон, точно боясь выболтать что-то нежелательное. В целом ее рассказ совпал с признанием Любови Игоревны; правда, билет она не узнала, однако и не стала отрицать, что, быть может, он такой и был. Стечкин зачем-то поинтересовался, часто ли свидетельница навещала Копейкиных с первого января и до ареста; неизвестно почему Ангелина Петровна смутилась и сказала, что дважды: на поминках и в Рождество. Адвокат не преминул поправить ее, напомнив еще об одном визите накануне похорон; Ангелина Петровна немедленно покаялась в своей дырявой памяти; Поспелов, сидевший на другом конце улыбнулся. Еще не оправившись от замешательства, Ангелина Петровна произнесла:
— Ваша вещь, я вам хочу заявить об одной чести, — это вновь позабавило Антона Леонидовича, больше, чем самого председателя, к которому обратились столь оригинальным образом, однако Ангелина Петровна впопыхах даже не заметила обмолвки. — Если я дружила с Любовью Игоревной, у меня были на то основания. И у Насти тоже. Они отравили, да Боже ты мой! Кабы все имели столько грехов на совести…
— А подпольная торговля? — осведомился прокурор.
— Я и говорить не хочу! — отрезала Ангелина Петровна.
Затем перед судьями предстал человек неопределенных лет, на которого обвинение возлагало большие надежды: он был единственным, кто, по мнению следствия, достоверно покупал у Копейкиных водку. Наверное, с тех пор, как существуют судебные приговоры, свет не видел более жалкого свидетеля. Выступавший был перепуган до полусмерти, — хоть он ничего не пил в этот день, кроме кружки кипяченой воды утром, он едва стоял на ногах и беспрерывно икал, как только к нему обращались. Стечкин постарался еще больше нагнать на него страху и преуспел в данном деле, но плодов это не принесло никаких: Белоусов выцыганил-таки признание, что Дмитрий Иванович продал свидетелю две бутылки под конец ноября. На этом рабочий день судейской бригады завершился.
Стечкин отнюдь не был суеверен, он даже никогда не раскладывал пасьянс и за всю жизнь не бросил в фонтан ни одной монетки. Тем не менее у него, как у любого хорошего защитника, существовали определенные традиции; одной из них было то, что Стечкин не надевал на два ближайших заседания один и тот же галстук. Прошлый раз адвокат нарушил данное правило по рассеянности, однако теперь соблюл ритуал безукоризненно, выбрав рисунок не в полоску, а в мелкий крап. По странному совпадению, точно такой же галстук надел Антон Поспелов, приглашенный в суд согласно воле прокурора. Многие знали, что за месяц Поспелов уже стал с Копейкиным почти что запанибрата, что в некоторые дни он казался Любови Игоревне более приятным, чем даже Кириллов, и потому недоумевали, отчего Антона Леонидовича вызвал Белоусов, а не Стечкин. Разгадка крылась, вероятно, в том, что Поспелов перенервничал за последние два месяца, хотя против него не имелось никаких улик, и травить невесту приятеля ему было незачем; в подобном состоянии человек не склонен оправдывать других, а лишь радуется, что бедствие не коснулось его плеча. Во всяком случае, в Поспелове не было напористости Свешникова или Ангелины Петровны, говорил он тихо, однако же и не запинался. На вопрос обвинения, ссорился ли свидетель со Львом Кирилловым, Поспелов ответил, что ссорился, но примирение наступало быстро; на вопрос защиты, любил ли свидетель Настю, Поспелов сразу не отреагировал, а затем выпалил вдруг, что ухаживал за Настей некоторое время и немного ревновал Льва, но не давал повода ни в чем себя заподозрить. Такая откровенность импонировала председателю. Он благожелательно посмотрел на Поспелова, и это прибавило молодому человеку храбрости, голос его окреп.
— Вы лично видели, как умершая принимала витамины? Возможно, вам посчастливилось наблюдать лишь тот момент, когда она смотрела на банку? — поинтересовался Стечкин.
— Я ничего не додумал, — возразил Поспелов.
— Если ваше внимание столь блестяще, то вы, наверное, сообщите суду и точное время данного события?
— Половина первого ночи без двух минут. Я на самом деле наблюдательный .
— А к танцам когда приступили?
— Примерно через четверть часа.
— Вам не кажется странным, что яд подействовал так быстро, ведь погибшая успела плотно поесть? Создается впечатление, будто он был принят значительно раньше.
— Не знаю. Я не специалист по ядам.
— Ваша честь, — обратился Стечкин к председателю, — согласно повестке, сегодня предусмотрено выступление эксперта-токсиколога. Если он здесь, я прошу его дать комментарии.
Судья кивнул. Эксперт неторопливо приподнялся, его ленивые движения и бескровное лицо лучше всякой трудовой книжки говорили о том, какую малоподвижную работу ему приходилось выполнять добрых четыре десятка лет. Ответа хотел Стечкин, однако ученый муж в его сторону не повернул и головы: очевидно, было лень.
— Как человек, имеющий профессорское звание, — проговорил эксперт, — я категорически заявляю: в течение пятнадцати минут может проявиться действие весьма и весьма немногих ядов и хлоралгидрат к ним не относится.
“Есть!” — ликующе подумал Стечкин. Он победоносно оглядел зал и был поражен, что в глазах прокурора не присутствовало паники. Спустя буквально полминуты Стечкин убедился в умении Белоусова спасать показания своих свидетелей.
— Господин эксперт, — вымолвил прокурор, — возможна ли ситуация, при которой снотворные порошки действуют быстрее, нежели обычно?
— При печеночной недостаточности, — кашлянул профессор.
— Свидетель, — обратился Белоусов к Поспелову, — от какой болезни покойная принимала пиридоксин?
— От болезни печени, — ответил Поспелов.
— Господа присяжные, — произнес прокурор, — соблаговолите ознакомиться с копией амбулаторной карты и убедиться в правдивости данных слов. Еще какие обстоятельства не ясны защите?
“Хоть бы удалось доказать, что он врет и девушка никаких витаминов в тот день не принимала! — рассуждал Стечкин, глядя вслед удалявшемуся Поспелову. — Но зачем ему врать? А коли так, не виновны ли и впрямь Копейкины в убийстве?”
“Да не все ли мне равно?” — тут же подумал адвокат, к которому трезвое мышление спиной никогда не поворачивалось.
Следом вышла Ксения, свидетельница защиты. Ей очень хотелось рассказать как можно больше о семье Копейкиных, которую она так давно и хорошо знала; от волнения или оттого, что задача оказалась непосильной, голос девушки сбивался; Ксения один раз даже достала мятную пастилку и положила ее в рот, при этом извинившись, будто сделала нечто неблагопристойное. Стечкин спросил, в какое время Настя по обыкновению принимала витамины; вопрос был адресован разумно, поскольку Любовь Игоревна почти не ходила на квартиру к племяннице, а Ксения бывала там часто и даже оставалась три или четыре раза ночевать. Ксения сказала, что около семи часов, редко позже.
— Выходит, предыдущий свидетель солгал? — перешел в наступление адвокат. — А впечатление было таким благоприятным.
— Антон Леонидович? Что вы! Он не обманщик! — вдруг резко произнесла Ксения. — Это Любовь Игоревна попросила отложить процедуру, не то…
— Вы можете предположить, для чего это было сделано? Забота о здоровье? — поинтересовался председатель.
— Ну, не знаю, — смутилась Ксения. — Если правда, что здесь говорил господин Белоусов…
— Как вам не стыдно! — вскинулась в первом ряду Ангелина Петровна.
— Соблюдайте порядок, — сухо произнес судья. — Вы уже имели возможность высказать свое мнение, мы его учтем, и в протокол внесена соответствующая помета. Но оказывать давление на других выступающих вы не имеете права, в противном случае я буду вынужден потребовать, чтобы вы покинули зал. Свидетельница, прошу вас, продолжайте.
— Ваша честь, не могу, — промямлила Ксения, закрыв ладонями щеки, точно у нее они и в самом деле покраснели. — Не могу, так вот…
— Разрешите, я закончу мысль, — сказал прокурор. — Будь рибофлавин принят в обычное время, снотворное, перемешанное с ним, подействовало бы раньше ужина, и таким образом сразу стало бы понятным, как совершено преступление. На продукты ничего бы свалить не удалось. Верно ли я вас понял?
— Не удалось бы, — покорно произнесла Ксения, после того, как Белоусов повторил вопрос.
— Приглашается господин главный поверенный по делам новогодней лотереи, — возгласил судья.
Фамилию господина поверенного все, кроме секретаря, прослушали.
— Эта вещь вам знакома? — спросил председатель, показав лотерейный талон.
— Конечно, — подтвердил менеджер. — Это билет нашей организации.
— Когда был распечатан тираж?
— Ровно за месяц до Нового года.
— А поступил в продажу?
— Немедленно.
— Вам видно, что некоторые цифры здесь вычеркнуты?
— Да, ваша честь.
— Что вы можете сказать об этой комбинации?
— Она выигрышная.
— Сколько бы получил человек, предъявивший такой билет?
Копейкин, до этого сидевший неподвижно, вскочил и разразился смехом.
— Сколько? — закричал он. — Многоуважаемым судьям лучше знать, какой срок мне впаяют из-за этой фитюльки! И не надо свидетеля мучить! Лучше сразу приговор! Вот я — бандит, убийца, берите меня, валяйте, хоть в петлю… вот! — Дмитрий Иванович рухнул на скамью, грузно откинувшись к стене.
Любовь Игоревна бросилась к мужу и тотчас отшатнулась в ужасе.
— Он пьян! — воскликнула она.
— Что? Не может быть! — крикнул Белоусов. — Как спиртное пронесли мимо охраны?
— Откуда ж мы знаем, господин прокурор? — язвительно возразил Стечкин. — По-моему, следить за работой органов безопасности — ваша обязанность.
— Гражданин Копейкин! — обратился Белоусов к Дмитрию Ивановичу. — Вы за это ответите! Вы опозорили весь суд! Если вы рассчитывали, что вам удастся сорвать заседание, то, уверяю вас, вы не… — Дружный хохот заставил прокурора осечься и обернуться к ложе присяжных. Все — судейская коллегия, зрители, конвой — покачивались, будучи не в силах совладать с весельем, один председатель сохранял относительную серьезность, но и в его глазах не было заметно явного негодования. От ярости Белоусов едва сумел закончить: — Я добьюсь вашего признания в заключительной речи, кто вам дал алкоголь! Ваша честь, прикажите же наконец вывести отсюда подсудимого!
Двое охранников, взяв Копейкина за руки, поволокли его к выходу, но перед этим Дмитрий Иванович успел абсолютно трезвым голосом шепнуть жене:
— Спасибо.
Главный судья, несмотря на все свои полномочия, был вынужден ждать почти десять минут, пока приятные и неприятные эмоции не улягутся, потом продолжил допрос менеджера, но последнее предложение серьезно видоизменил, так, чтобы его невозможно было перетолковать даже в ироническом смысле.
— Пятьсот тысяч рублей, — отвечал менеджер.
— Когда объявлялись итоги?
— Тридцать первого декабря прошлого года.
— Как скоро должен был подойти человек, чтобы получить деньги?
— Крайний срок — спустя шесть месяцев после обнародования результатов.
— То есть у Копейкиных имелось довольно времени?
— Да.
— Допустим, вам стало известно, кто именно выбрал выигрышное сочетание вариантов, и этот человек внезапно умер. Был ли он вправе завещать свой билет или подарить его другим?
— Нет, но, согласно правилам лотереи, родственники покойного имели бы полное право притязать на выигрыш.
— Каких родственников вы имеете в виду?
— Тех, которые соответствуют наследникам до третьей очереди включительно.
— То есть Дмитрий Иванович Копейкин мог бы получить деньги, причитающиеся погибшей?
— Он — нет, но его жена — да .
— И это значит…
— Значит, если ее признают невиновной до 31 июня сего года, она может прийти в нашу организацию за вышеупомянутой суммой.
“Прекрасно, — подумал Стечкин. — Копейкин — замечательный актер; не иначе, прежде баловался этим делом. Я уверен, что присяжные совершенно не слушали свидетеля. В противном случае было бы трудно добиться благоприятного вердикта. Пожалуй бы, народные избранники подумали: этот боров, выйдя из камеры, будет наслаждаться жизнью на средства племянницы, которую он укокошил . Прокурор, конечно, постарается напомнить, ну, эта ситуация поправима. Тем более что судьи могут и поверить: Копейкин не действовал заодно с женой”.
Чтобы расслабиться после заседания (судья счел за благо отложить его на следующий день), Стечкин зашел в бар пропустить кружку “Балтики” под гитару, после чего поехал домой. Адвокат жил один и обычно не тяготился этим, однако тогда в первый раз пожалел, что не с кем поделиться впечатлениями. Впрочем, времени на сие занятие было в обрез, так как за окнами здорово потемнело, и Стечкин сильно хотел спать. Под одеялом адвокат еще раз вспомнил о перипетиях процесса и улыбнулся.
“Нужно дать какой-нибудь зарок: так крепче, — подумал он. — Потребую с Копейкиных половину их выигрыша, а половину от нее пожертвую… хотя бы на общественные бани или туалеты. Поглядим, кто еще остался в обойме? Андрей Вершинин и человек с черной розой в петлице… Просил меня на ранних заседаниях его не тревожить… день недели и день месяца оказывают на иных субъектов просто магнетическое влияние. А я сам… Голова вчера болела, а?..”
Неоконченная фраза сменилась новой мыслью — уже в полудреме.
Когда адвокат проснулся, ему ужасно хотелось пить. По опыту Стечкин знал, что это — признак внезапно расстроившихся нервов, единственной слабости, хотя бы ситуация абсолютно не располагала к этому. С мыслью: “Черт! Только бы не раскиснуть прямо во время слушания!” — Стечкин отправился в зал суда. Чтобы справиться с припадком, он ехал так медленно, как только мог. При этом возрастал риск опоздать, но адвокат не боялся: он знал, что его дождутся, хотя, возможно, председатель и сделает замечание. С той же целью Стечкин пожал руку Дмитрию Ивановичу и поклонился Любови Игоревне, прежде чем сесть подле них.
— Почему вы так любезны? — спросил Копейкин. — Это конец? Чту память о своей свободе и наших деньгах?
— Да, — вымолвил адвокат. — Извините, что вы сказали?
— Вызывается свидетель защиты Николай Викторович Аникеев, — объявил председатель суда.
Глава ХIV
Слово предоставляется Николаю Аникееву
Роза на груди Аникеева, разумеется, черной не была, таковой она могла показаться лишь из-за темного костюма, поскольку ничем не отличалась от цветка, полтора месяца назад бывшего на его месте. Любови Игоревне даже показалось, что это та самая роза. Тщетно она вспоминала красные лепестки на полу, оставшиеся после Настиной гибели, на краткий миг померещилось даже, что впереди стоит стол с вином и закуской, Стечкин, уже совладавший с собою — это Лев Кириллов, Поспелов сидит в судейском кресле, а Дмитрий Иванович вот-вот потянется за пирожным.
Аникеев держался, как всегда, прямо, но его голова была опущена, будто он пытался кого-то или что-то разглядеть среди зрителей или же скрыть от судей собственные глаза.
— Ваше имя Аникеев Николай Викторович? — спросил председатель.
— Да.
— Вы живете в Петербурге?
— Так точно.
— Вы родственник обвиняемой?
— Она мне двоюродная сестра, ваша честь.
— Будьте любезны указать род ваших занятий.
— Частный предприниматель — флористика и торговля редкими комнатными растениями.
— Вам известно о ваших обязанностях как свидетеля?
— Я обязуюсь говорить правду и ничего, кроме правды, и прибавляю: то, что я видел, видели и другие люди, и, если не ошибаюсь, они все находятся сейчас в зале.
— Что вы можете сообщить нам о данном деле?
— Немного нового.
— Мы слушаем вас.
— Позвольте прежде уточнить одну деталь, — промолвил Аникеев. — Я присутствовал на всех предыдущих заседаниях в качестве зрителя, и насколько понял, на подсудимых возлагают ответственность как на косвенных виновников смерти Льва Кириллова?
— Если подсудимых признают виновными, — ответил судья, — это будет приравнено к отягчающим обстоятельствам.
— Прежде всего, я бы хотел освободить Копейкиных от данного обвинения. Кириллов никогда не сводил счеты с жизнью и, по всей вероятности, не пытался этого сделать. Его убили.
— Убили? — переспросил судья.
— Да, ваша честь.
Стечкин вытянулся вперед: ему померещилось, что раньше он уже где-то слышал этот ровный голос, но не мог вспомнить где.
— Какие у вас имеются основания для подобных выводов? — спросил председатель.
— Я осмелюсь просить многоуважаемых членов суда, чтобы они позволили мне отложить предъявление доказательств до конца моего выступления. Клянусь, что я их не разочарую. Как вам известно, Лев не имел родственников в Пскове, во всяком случае тех, которые здесь имеют прописку. Но в Петербурге у него была родня. И к ней принадлежал дядя Аркадий Семенович Кириллов, очень богатый и очень больной человек. Я говорю “принадлежал”, так как данного человека в живых уже нет. Он скончался два дня назад в онкологическом отделении центральной клиники, когда тело его уже представляло собой одну сплошную метастазу. Свидетельство о смерти я позже передам. Он страдал раком легкого уже давно и считался безнадежным. Однако, мне думается, до последнего часа он был в трезвой памяти и не изменил своего завещания.
— Какого завещания?
— Последняя воля покойного будет объявлена завтра. Если вы пошлете телеграмму, то вам скажут: Аркадий Семенович назначил наследником первой очереди своего племянника Льва.
— Предупреждаю: согласно вашему заявлению, информация будет проверена.
— Я так же уверен в своих словах, как если бы являлся душеприказчиком по данному делу.
— Быть может, вы назовете и размеры наследства?
— Я не берусь назвать точную сумму, но полагаю: огромный выигрыш Насти — просто милостыня по сравнению с теми деньгами, которые были брошены на карту.
— Объясните, пожалуйста, последние ваши слова.
— Кириллов, безусловно, знал о богатом родственнике, в новогоднюю ночь, когда он лишился невесты, он сам говорил об этом, и любой, кто сидел за одним столом с ним, может это подтвердить. Тем более что, если я не ошибаюсь, все находятся сейчас в зале суда — за исключением мертвых. В то время некоторые люди — в их числе я — впервые услышали о петербургском главе нефтяного треста. Но другим все было заранее ведомо. Мне за свою жизнь посчастливилось принять участие в нескольких уголовных процессах, и три раза рассматривался случай, когда убийство пытались представить самоубийством. Господа судьи, наверное, согласятся: данная уловка отнюдь не нова, однако в деле, по которому мы все здесь собрались, она доведена почти что до совершенства. Третьего января сего года ко Льву Кириллову приходит человек, которого Кириллов знал — правда, не столь длительный срок и под вымышленным именем и фамилией. Этот человек (полагаю, перед этим он наелся до отвала) предлагает выпить и достает бутылку водки, которая фигурирует в деле как вещественное доказательство — многоуважаемый государственный обвинитель ее предъявлял во время своей речи. Лев соглашается на предложение. Сперва они просто сидят, затем посетитель подводит Кириллова к окну — предлог изобрести было нетрудно. И там…
— Я протестую! — вмешался Белоусов. — Свидетель Аникеев нарушает регламент суда! От него требуется сообщать факты, а не свои гипотезы!
— Я сообщаю факты, господин прокурор! — возразил сыщик. — Потом я объясню, откуда они взялись. Ваша честь, я могу продолжить?
— Да, продолжайте, — отвечал председатель.
— Когда Кириллов посмотрел вниз, он, должно быть, вскрикнул, потому что увидел свою умершую невесту. Эффект был тем более силен, что в тот самый день, утром, он видел, как в могилу опускали ее труп. Такую картину вообразить было невозможно, и Лев, видимо, спросил себя, не пьян ли он, хотя проглотил не так уж много водки, и не сошел ли он с ума. Но — за свои слова теперь я отвечаю целиком и полностью — Кириллов был в абсолютно трезвом рассудке, и ничего ему не почудилось, так как эту женщину раньше, второго января, видела Ангелина Петровна. Она перепугалась, посчитав это все фантомом, и ее взволнованный рассказ слышали Копейкины, я и Андрей Сергеевич Вершинин. Не думаю, что она откажется ныне от своих слов.
— И не подумаю! — раздался голос Ангелины Петровны, которая второй раз за два дня бесцеремонно прерывала строго установленный ход разбирательства. — Великий Боже, вылитая Настя! Если вам до сих пор не случалось натерпеться страху, жалею вас! Так все и было!
— Почему же вы не сообщили об этом, когда вас вызывали для дачи показаний? — спросил председатель.
— Я боялась, что меня сочтут дурочкой и не поверят моему выступлению в защиту Дмитрия Ивановича и Любови Игоревны, — ответила Ангелина Петровна.
По залу прошелестел смешок.
— Господин председатель, — приподнялся с места прокурор. — Если вы воспримете всерьез эту сказку, успешно сочиненную двумя сговорившимися свидетелями за последнюю ночь…
— Прошу прощения, — вскинул руку Вершинин, сидевший поодаль от Ангелины Петровны на один ряд. — Не знаю, насколько справедливо ваше мнение о сказке, но, в таком случае, выдумали ее не вчера и не сегодня, а определенно за сутки до похорон. Все, ваша честь, все, — поспешил он успокоить председателя, — я знаю: не моя сейчас очередь выступать, но когда меня пригласят для дачи показаний, я повторю то же самое.
— Я все понимаю и благодарю вас, — вымолвил главный судья, — и все же хочу предупредить: в случае повторения нежелательных вмешательств я буду вынужден перенести выступление свидетеля Аникеева на другой день. Что бы то ни было, оно должно быть заслушано до конца.
— Несомненно, — продолжил Аникеев, кинув беглый взгляд на прокурора, — все, произошедшее третьим числом, первоначально было намечено на второе, и тогда, возможно, Кириллова похоронили бы вместе с его нареченной. Однако ничтожное обстоятельство помешало задуманному: во дворе дома был разбит фонарь, куда новую лампу вставили только на следующие сутки. Любой из соседей Льва по дому это подтвердит, а разговор об этом я слышал лично. Итак, в тот злополучный вечер двор оказался ярко освещенным, и ничто не мешает Льву рассмотреть погибшую девушку, как он предполагал. Едва ли он разглядел в деталях черты лица, но фигура и одежда были ему хорошо известны, тем более что он часто видел Настю у себя под окном, когда она приходила на свидания. Но теперь Настя не торопится зайти в подъезд, она чинным шагом удаляется и вот-вот завернет за угол дома. Еще секунда — и она скроется из глаз. Потрясенный Кириллов, желая удостовериться, не лгут ли ему чувства, резким движением распахивает запечатанное окно, становится на подоконник, вытягивается что есть сил — и в этот момент незваный посетитель толкает недавнего приятеля, толкает в могилу в буквальном и переносном смысле. Дактилоскопическая экспертиза подтвердит: Лев собственноручно распахнул раму. Быть может, он сам, по неосторожности, не удержался в ту роковую минуту, но это не снимает вины с преступника, поскольку Кириллов был спровоцирован. Убийца идет на кухню, где тщательно моет свой стакан, как будто бы там был яд, вытирает его досуха и ставит обратно в горку. Таким образом…
Белоусов нетерпеливо ерзал на месте уже полминуты, словно ему попался жесткий стул. Заметив это, председатель сказал, что если он хочет задать дополнительный вопрос, то имеет полное право.
— Господин свидетель, — обратился Белоусов к Аникееву, — насколько мне известно, вы зашли в квартиру Кириллова вместе с оперативниками?
— Да, — ответил Аникеев.
— В таком случае вы должны помнить: была ли дверь закрыта на засов изнутри?
— Я это прекрасно помню, господин прокурор, — отозвался сыщик. — Она была закрыта, и я даже с самого начала предложил многоуважаемому инспектору Ильину использовать необходимые инструменты.
— Объясните тогда: каким образом неизвестный гость мог покинуть квартиру? Или вы считаете, что он улетел с балкона?
— Нет, он не улетел, — Аникеев нимало не смутился. — Он спрыгнул.
— Чтобы разбиться самому?
— Нет, чтобы вы потом с такой горячкой отстаивали версию самоубийства. Он безусловно погиб бы, но его спас портативный парашют.
— Портативный парашют? — вытаращился прокурор.
— Верно. Устройство, предназначенное для спасения людей из горящих многоэтажек, было здесь использовано для совершенно иной цели. Такой вывод несложно сделать, просто посмотрев на ставни лоджии в квартире Кириллова: они были отворены. Это видели я, Дмитрий Копейкин и старший инспектор.
— Ну и…
— Вам не кажется странным делать это в тридцатиградусный мороз?
“Я, наверное, выгляжу обормотом, — подумал Стечкин. — Мой визави налетает на свидетеля, а я губы выпялил, чисто восковая кукла, и ни гугу. Вроде и мандраж прошел, но абсолютно нечего добавить. Запнись же наконец, чтоб я помог тебе!”
— Улицы в то время пустеют из-за темноты и холодов, прихлопнутые окна других лоджий заледенели, и увидеть спускающегося человека было некому. Но суицид нуждается в объяснении, ведь у Кириллова была абсолютно нормальная психика, и следовательно, без мотива здесь не обойтись. Смерть любимой девушки — вот идеальный мотив. Вот для каких целей была убита Настя. Теперь о том, как ее убили… Здесь — прошу меня простить — мне вспоминается некий случай, который я хотел бы употребить в качестве аналогии. Тридцать первого декабря по телевидению демонстрировался весьма занятный трюк, и не исключено, нечто подобное натолкнуло ранее преступников на окончательный вариант своего плана. Я имею в виду фокус по превращению одной жидкости в другую; как уверял Андрей Сергеевич, то были масло и вода. На самом деле масло водою не становилось, вода просто вытесняла масло из емкости за счет разницы плотностей. Но не смешиваются не только вода и масло. Та же самая ситуация будет наблюдаться, если попробовать добавить в ликер раствор хлоралгидрата; проще всего это сделать, смешав снотворное с тем же ликером, предварительно разведенным обыкновенной водой из-под крана. Если теперь взять бутылку, откупорить ее и подлить немного — примерно на один фужер — этой адской смеси, то вся она останется у горлышка, и можно смело загонять пробку обратно, как будто с бутылкой никаких манипуляций и не производили. Тончайшую границу разделения жидкостей увидеть за темным стеклом практически невозможно, и данный опыт каждый легко может произвести сам. А Любовь Игоревна имела одну плачевную склонность — до педантизма руководствоваться правилами этикета, которые надлежит соблюдать за столом. А эти правила диктуют по правую руку от себя сажать наиболее почетного гостя и ему предоставлять честь наполнить свой бокал в первую очередь. Тайны из этого Любовь Игоревна никакой не делала, именно благодаря своей откровенности она сейчас сидит на позорной скамье. Выделена была Настя — как племянница и как невеста, и как раз она проглотила смертельную дозу. Безусловно, какое-то количество яда осталось на горлышке в виде потеков и потом угодило в фужеры ко всем остальным — ко мне в том числе, но в таком мизерном количестве, что обыкновенные методы химического анализа не дали здесь никакого результата . Все произошло до того, как Настя приняла рибофлавин — совершенно безвредный, что исключает всякое несовпадение во времени.
— Чем дальше в лес, тем больше дров, — отозвался один из присяжных. — Я, наверное, свихнусь к концу этого процесса.
— Точно, — подтвердил его товарищ. — В те дни, господа, нас грузили по полной программе, а сегодня грузят основательней. Старичок-то шпарит как по Библии, завидую. Но, господин свидетель, дайте собраться с мыслями: следствие установило отсутствие снотворного во всех бокалах, разве не так?..
— Прошу разрешения… — сподобился высказаться Стечкин.
— Не нужно, господин защитник, — вежливо остановил его Аникеев. — За вашу заботу я вам благодарен, однако не утруждайтесь зря, я сам смогу развеять любое недоумение. Когда раскрывается убийство, совершенное в приступе гнева, слишком мало времени остается на раздумья, и преступник совершает грубые ошибки. Вероятно, это знакомо почтенным членам судейской комиссии. Но здесь иное дело, если злоумышленник все просчитывает на много ходов вперед. Запертая изнутри дверь в квартире Кириллова, бутылка водки, обнаруженная под его столом, очередность подачи напитков — фрагменты одной картины преступления, выстроенного на редкость логично. Когда Копейкины и их гости пошли смотреть на фейерверк, не все одновременно поднялись в мансарду. Некоторые в зале суда поговаривали, что убийца подложил хлоралгидрат в банку с витаминами именно перед пиротехническим шоу, — это неверно, потому что на это не было времени: Настя проглотила требуемую порцию почти сразу после новогоднего ужина. Однако времени оставалось более чем достаточно, чтобы вымыть нужный фужер, пока вся публика восхищалась фейерверком, потом сполоснуть остатками ликера из бутылки и — следует завершающий мазок — бросить в оранжевую банку несколько крупинок яда. Задумано, по-моему, неплохо, судя по тому, что я здесь выступаю. Вот и все.
— Все? — переспросил председатель, данное короткое слово он отнес и к ответу на вопрос присяжных, и к выступлению в целом. — Простите, но своего обещания вы так и не выполнили. То, о чем вы рассказываете, чрезвычайно интересно, однако согласитесь, это еще не доказательства. Все детали, упомянутые вами, можно объяснить десятками способов.
— Но один факт иначе объяснить нельзя, — ответил Аникеев и вытянул руку.
Посреди зала поднялась Настя.
Глава ХV
Разоблачение
Это была она — в белой шубке, застегнутой под горло, со светлыми волосами, растрепавшимися по плечам, и с таким оттенком лица, который бывает только у замерзших. Взгляд ее медленно перемещался от конца к концу зала, словно бы с недоумением, зачем потревожили ее покой и чего от нее хотят эти хорошо одетые господа, большинство из которых сидели спокойно, так как никогда не видели Настю. Но о других людях сказать подобное значило пуститься в недопустимую перед лицом Фемиды ложь. Ксения и Вершинин уже были на ногах, чтобы покинуть помещение; Поспелов и Ангелина Петровна остались на месте, но было заметно, каких усилий им стоило побороть себя; Копейкин непроизвольно пощупал у себя подмышки. Председатель, все еще ничего не понимая, повернулся было к Аникееву, но тут произошло неожиданное. Губы странной девушки дрогнули, затем растянулись до ушей; видно было, как нелегко ей сдерживаться. Еще секунда — и шубка с париком соскользнули на кресло, обнажив настоящие, темные пряди, далее девушка одним движением руки стерла со лба и щек страшную бледность. Все превращение осуществилось так быстро, что некоторым показалось, будто и не было никакой паузы между старым и новым обликом, столь отличными друг от друга.
— Да простят меня господа судьи за этот розыгрыш, — сказал Аникеев, — я только хотел продемонстрировать, как легко было смутить Льва Кириллова видом его мнимой невесты.
Благодарю вас, Кристина. Будьте добры, подойдите сюда и продемонстрируйте уважаемой комиссии доказательства, которые она жаждет увидеть.
Тут только окружающие заметили в руках Кристины Витковской (Любовь Игоревна припомнила ее после некоторых стараний) небольшую коробку, в которой, по обыкновению, помещается выпрыгивающий чертик. Сходство усугублялось тем, что сбоку имелась клавиша. Важно прошествовав к судейской трибуне, Кристина поставила коробку перед председателем, после чего отошла в сторонку, к красной занавеси, закрывавшей окно.
— Ваша честь, — произнес Аникеев, — это устройство способно выдать ряд любопытных признаний, которые сделал один человек, сам того не ведая. В принципе, я могу сразу сказать, в чьей комнате я его оставил, но полагаю, будет лучше прослушать магнитофонную запись и сравнить голос с тем, который отлично знают почти все, проходившие по данному делу свидетелями. Прибор очень качественный, поэтому никакого искажения здесь нет.
— Я подтверждаю и могу принести в том присягу, — внезапно проговорил с первого ряда старший инспектор Ильин, — что Аникеев Николай Викторович действовал с моего ведома и все улики, добытые таким путем, являются совершенно законными.
Главный судья кивнул, после чего велел зрителям молчать, и его помощник надавил клавишу. Еле слышный шелест аппарата совсем перестал различаться спустя полминуты, когда раздалось первое слово.
Алло. Ты слышишь меня? Я хотел спросить: выходила ли ты сегодня на улицу? Что случилось? Да ничего особенного, просто мне что-то чудится в последнее время, наверное, я перенервничал. Ничего, летом съездим на Мальдивы или куда-нибудь еще в хорошее место. Вместе? Разумеется, вместе, раз я обещал.
Это опять я. Слушай, где ты была сейчас? Почему я спрашиваю? Что ты мелешь: парикмахерская в другой стороне. Интересное дело, а кто же еще мог быть, кроме тебя? Пока, я перезвоню.
Прекращай эти шутки, черт тебя подери! Кто пьяный? Я ничего не пил, чтоб ты знала, специально ничего не пил, потому как не хотел ошибиться! И теперь я не ошибся! Хорошо, я объясню, хотя ты, конечно, все знаешь лучше меня. Я в окне сегодня, как и в прошлый раз, и в позапрошлый, видел девушку, которую мы отравили, подсыпав хлоралгидрат в ликер. (Пауза.) Ты издеваешься, что ли? Еще раз вякнешь, что у меня глюки, затащу сюда и втихаря придушу. Меньше свидетелей. Я слишком много сделал, чтобы теперь отступить.
— Перемотайте немного, — попросил Аникеев. Судья послушался.
Алло! Алло! Ты дома? А кого тогда… У, дьявол! Да, да! Я снова увидел ее! Представляешь, выскочил на улицу, хотел догнать и — ничего. Провалилась как сквозь землю! Извинения? Какие извинения, ты в своем уме? Утром суд; не вздумай там чернить Копейкиных, не то все заподозрят, как ты хочешь их погубить. Но и защищать не смей, пусть все идет своим чередом. Я выступаю перед тобой, гляди на меня и учись. В зале точно никакие покойницы не померещатся. Да, за коробку с ядом спасибо. А все-таки, что это было?
Отчаянный крик разорвал напряженную тишину в зале. Многие от неожиданности даже зажали уши, но немногие разглядели, как Ксения, вскочив, метнулась было к выходу. Посчастливилось Антону Поспелову, он кинулся за ней, схватил ее и, уронив на пол, подмял под себя.
— Ну нет, голубушка! — прохрипел он. — Вместе убивали, вместе и в тюрьму пойдем! Думала, сбежишь, а я один за все буду расплачиваться?
Ксении, конечно, некуда было прятаться; глупую фразу у умного Поспелова вырвала нервная неделя. Охранники растащили их в стороны, заломив каждому руки назад. В зале поднялся переполох, приличия были от страха отправлены в утиль. Председатель забыл о молотке, он смотрел на аппарат, который онемел, но все еще продолжал работать, с таким видом , что вызвал у Кристины Витковской усмешку. Однако Николай Аникеев был добрее своей приятельницы и пожалел главного судью.
— Ваша честь, я не вижу далее необходимости продолжать мое выступление, замечу только вдобавок, что Поспелов как свидетель в принципе говорил правду, он солгал лишь в самом начале, называя свое имя. Документы его также фальшивы, а настоящие, которые ныне находятся в Петербурге, вам подтвердят поразительное сходство его лица с лицом Артема Антонова, второго племянника дядюшки Льва Кириллова и второго по очереди наследника колоссального состояния, полученного в результате торговли нефтью.
Председатель вздрогнул, распрямился и произнес:
— Заседание суда переносится на три дня, просьба всех заинтересованных лиц прийти без опозданий. И наверное, будет заведен новый процесс.
— Первой зацепкой для меня в этом деле стала вода в кухонной раковине квартиры Льва Кириллова. Она могла там появиться лишь в одном случае: если недавно мыли посуду. Квартира была взломана вечером, значит, с обеда мойка должна была высохнуть. Разумеется, Лев мог и поужинать к тому времени, как мы с Дмитрием Ивановичем нашли его тело, тогда наличие воды выглядит вполне естественно. Однако выяснилось, что Кириллов ничего не ел перед смертью и вообще ничего не принимал, кроме небольшой порции водки. Это озадачило меня, все толкало к мысли, что на кухне возился какой-то другой человек. Видимо, он пил вместе со Львом, а затем вымыл свой стакан, чтобы скрыть наличие посторонних. Конечно, неизвестный пожаловал не с добрыми намерениями: если бы он даже и не удержал Кириллова, когда тот покушался на самоубийство, то непременно сообщил в милицию о несчастье; столь же очевидно, что Лев пустил гостя сам, признаков схватки обнаружено не было. Он явно не мог отнестись с подобным доверием к Андрею Вершинину, поскольку мало знал его; Ксения и Ангелина Петровна не могли обратиться ко Льву с предложением размыкать горе за бутылкой: в их устах оно выглядело бы нелепо, и Кириллов, вероятнее всего, отказался. Копейкины имели алиби: я лично видел, что они не выходили из коттеджа. Таким образом, мои подозрения остановились на Антоне Поспелове.
Николай Аникеев, Кристина Витковская, Дмитрий Иванович, Любовь Игоревна и старший инспектор Ильин сидели на вокзале и дожидались поезда, который должен был отвести пожилого сыщика и молодую актрису в Петербург. Копейкины лишь днем ранее вышли на свободу, за левую водку им дали только условный срок, — видимо, судьи сочли неучастие в убийстве смягчающим обстоятельством.
— Поспелов, то есть Артем Антонов, прекрасно знал о богатом дядюшке, но также и о том, что не пользуется особым вниманием со стороны Аркадия Семеновича, в отличие от другого племянника, Льва Кириллова, хотя последний бывал в Петербурге лишь наездами, большую часть жизни проводя в Пскове. Со своей стороны, Лев слышал об Антонове, но лично его не знал. Это натолкнуло Антонова на мысль ехать к Кириллову и втереться к нему в доверие, чтобы выведать информацию о завещании. Вскоре они познакомились. Антонов представился Антоном Поспеловым, а потом и достал себе фальшивые документы на это вымышленное имя. Спустя несколько дней последние сомнения у Поспелова рассеялись: он понял, что, пока жив Лев Кириллов, ему не видать денег как своих ушей. Думаю, мысль об убийстве уже тогда начала приходить в голову Поспелова, но он не решался довести дело до конца, потому что не знал, как обезопасить себя от возможных подозрений. И тут Лев внезапно встречает Настю. Сначала он без особого интереса говорит о ней, но затем настроение его меняется, и Поспелов понимает, что здесь уже не простое увлечение. И в его мозгу моментально возникает чудовищный план. Поспелов изо всех сил старается поддержать чувства Льва Кириллова, пока они не разгораются вовсю, а сам также заводит полезное знакомство — с Ксенией. Через пару свиданий он видит, что данная девушка вполне сгодится на роль сообщницы, поскольку так же близка с Настей, как сам Поспелов — с Кирилловым. Вы, Любовь Игоревна, неоднократно говорили Насте о своей любви к строгому порядку за обеденным столом; счастливая Настя, готовясь к помолвке, а затем и к свадьбе, бесхитростно делилась с Ксенией всеми подробностями грядущей церемонии. Далее эти сведения дошли до Поспелова, и он придумал использовать этот трюк с отравленным ликером. Никаких угрызений совести он при этом не испытывал: для него смерть двух людей, даже влюбленных, ничего не значила по сравнению с состоянием, исчислявшимся миллионами. Он бы спокойно перебил и тысячу человек, появись в том нужда. Тщательно разработанный план был реализован в новогоднюю ночь. Поспелов не мог подсыпать яд в уже открытую бутылку: к тому времени на кухне уже вовсю толпился бы народ и операция была бы чересчур рискованной. Поспелов вынул пробку в семь часов вечера, тогда же Ксения, как было оговорено, взорвала в комнате хлопушку, чтобы звук вылетевшей пробки никто не услышал. Через день, размышляя об убийстве, я просто обязан был припомнить данный эпизод, тем более что Поспелов несколькими часами позже едва не проболтался. Когда мы любовались фейерверком, он разговорился со мной о петербургской архитектуре, причем говорил с такой эрудицией, какую мог продемонстрировать лишь человек, проживший в Петербурге много лет. А отнюдь не житель Пскова, за которого Поспелов себя выдавал. Если бы только мне насторожиться с самого начала! Тогда я бы спас Льва Кириллова. Я уверен: он не наложил бы на себя рук. Любое горе, даже сильнейшее, утихает, а молодость и воля к жизни побеждают самые страшные удары судьбы.
— Но вы спасли нас, Николай Викторович, — молвила Любовь Игоревна. — Без вашей помощи мы давно бы уже сидели за решеткой.
— Да, хорошо то, что хорошо кончается, — молвил сыщик. — К сожалению, везет не только честным людям, но и преступникам. Подписка о невыезде сделала Поспелова более осмотрительным, но и более дерзким. Он поспешил с намерением оклеветать вас; счастье, что он не знал о лотерейном билете и… — из деликатности Аникеев не договорил. — Иначе страшно представить, до чего могла дойти фантазия этого человека. Однажды вечером Ксения тайком проносит в коттедж коробку из-под хлоралгидрата и прячет ее так, чтобы не найти было невозможно. Собственно, с этого момента и начался новый этап моих действий. Они, впрочем, были продуманы заранее. Я тогда уже многое понимал, в частности странное появление погибшей Насти на улице. Это натолкнуло меня на идею обратить против убийц их же дьявольскую выдумку. Старший инспектор великодушно согласился помочь мне, а на поддержку Кристины, моего верного друга, я мог рассчитывать всегда. Я наведался к Поспелову якобы в гости. Никаких подозрений это у него не вызвало, — он ведь не знал, кто я такой на самом деле, да и упоение временной победой сыграло свою роль. Уходя, я незаметно сунул за телефонную тумбочку диктофон, предоставленный мне инспектором. Опасение, что его обнаружат, было невелико: Поспелов наверняка не станет делать в квартире уборку, рассчитывая в ближайшие дни навсегда оставить Псков. Конечно, некоторый риск имелся. Учуй Поспелов неладное, он сразу бы бежал, и напрасно милиция искала человека, которого никогда не существовало. Но иначе поступить я не мог, единственным способом спасти Любовь Игоревну и Дмитрия Ивановича для меня было выдать суду подлинного убийцу. Затем наступила очередь Кристины. Закутанная в белую шубку, она должна была пройтись под окнами Поспелова, который жил очень высоко, как и Лев Кириллов, так что не мог догнать Кристину и удостовериться, что же за призрак тревожит его воображение. А раз так, он должен был спросить по телефону Ксению — единственного человека, для которого у Поспелова не было тайн. Пока шли очередные прения, я вновь проник в квартиру Поспелова — на сей раз тайно — и изъял диктофон. А за это, — Аникеев раскрыл пальто, и красная роза еще раз мелькнула, — прошу не отнестись ко мне строго: общение с Кристиной расположило меня к театральным эффектам. Дмитрий Иванович, поблагодарите Кристину за избавление, Любовь Игоревна это уже сделала по дороге. По-моему, Кристина просто блеснула мастерством.
— Лучшая роль, которую я играла, — заявила девушка.
— Да, Николай Викторович, — промолвил Ильин. — Похоже, вы преподали мне настоящий урок.
— Ничего, — отметила Кристина. — Не вы первый его получаете.
Инспектор смутился, но быстро спросил:
— Одного не понимаю. Почему вы устроили ловушку Поспелову, а не его напарнице? Она бы проговорилась гораздо скорее.
— То есть чтобы Ксения звонила Поспелову, а не наоборот? — уточнил Аникеев.
— Да.
— К несчастью, он убил бы ее, — отвечал Аникеев. — А я, несмотря ни на что, не считаю, что Ксения заслужила смерть. Она была только пешкой в чужих руках.
— Если этого негодяя выпустят, когда я буду еще жива, у судей нет ни малейшего понятия о справедливости, — сказала Любовь Игоревна. — Но мне больше всего хочется узнать про Ксению. Николай Викторович, почему она пошла на это? Как она решилась?
Аникеев развел руками и улыбнулся.
— Сейчас вы требуете от меня уже невозможного. Мое дело — найти преступника, а не выявлять дыры в его воспитании. Однако ради вас я готов совершить краткую прогулку по тропинке философии, хотя не знаю, как у меня это получится. Я убежден, что каждый человек потенциально способен совершить преступление. А совершит он его или нет — все зависит от обстоятельств, в которых человек находится, и от людей, которые его окружают. Не забывайте, что Ксения не была родной вам; как вы ни старались окружить ее заботой, вы не могли заменить ей ни отца, ни матери. А если хочешь кого-то полюбить, но не можешь, это нередко рождает ненависть, как бы защиту от самого себя: что ж дурного, раз я не способна привязаться к людям, того не стоящим? Ксения рассматривала вас, как Поспелов дядюшку — в качестве инструмента обустройства собственной жизни. Пока вы удовлетворяли данному критерию, она была с вами мила; как только подвернулась возможность использовать вас иным образом, и ситуация получилась другая. Извините.
— Нет, — выдавил Копейкин, — это уж вы, пожалуйста, извините меня.
— За что же? — спросил Аникеев.
Копейкин смешался: действительно, он не давал повода заподозрить себя в пренебрежительном отношении к сыщику. Поэтому он промямлил:
— Сами знаете…
— Ладно, ладно, — сказал Аникеев. — В конце концов, прошлое дается нам лишь единожды, и только затем, чтобы мы увереннее ориентировались в будущем. И теперь, думая о нем, я вспоминаю одну старую пословицу: каждый проживет новый год так, как его встретил. Поэтому полагаю, что для меня лично год будет хлопотный, я еще увижу много людского горя, но и помогу многим. А удача не оставит меня и впредь.
— Николай Викторович, гудок, — сказала Кристина.
Все вышли на перрон, поезд был уже на подходе. Вот он замер, и двери, чуть помедлив, раздвинулись. Аникеев помог Кристине забраться в вагон и в последний раз повернулся к Копейкиным.
— Прощайте, Николай Викторович, — произнесла Любовь Игоревна.
— Прощайте, — ответил сыщик. — Спокойно распоряжайтесь деньгами и почаще вспоминайте Настю, которая вам их принесла. Я желаю вам счастья и того, чтобы вы были сохранены от новых искушений.
— С Богом, — сказала Любовь Игоревна.
Поезд был точно таким же, который доставил Аникеева в Псков, но погода стояла уже гораздо теплее, поэтому окна изнутри запотели, а не замерзли. Кристина, удобно устроившись у стенки, уже очистила значительную площадь стекла, но Ильин и Копейкины заметили это лишь тогда, когда Николай Аникеев успел покинуть посадочную платформу. Трое провожающих захотели проводить его взглядом, прежде чем уйти, но машинист не стал задерживать отправление, и вагоны медленно двинулись. Но Любови Игоревне все-таки показалось, что черная шуба и алый цветок, такие же, как у кузена, видны в последнем вагоне, у пассажира, которого она не видела никогда.