Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2008
Изучая литературное окружение П.П. Бажова, я обратил внимание на Вл. Ильичева — именно так подписывал свои статьи Владимир Яковлевич Ильичев (1909—1987). Но в многочисленных работах по творчеству Бажова о нем ни слова. Пришлось обратиться к газетным подшивкам прошлых десятилетий, архивным фондам, к родственникам и людям, которые трудились рядом с ним, и выяснилось, что он много лет общался с Бажовым, переписывался в ним во время войны, напечатал о нем ряд статей и вообще в те времена активно выступал как литературный критик. Он по болезни перестал заниматься журналистикой, уйдя из редакции газеты “Уральский рабочего” сорок лет назад, в 1967 г., и сегодня его помнят только старые писатели и газетчики, причем диапазон их высказываний о нем самый широкий — от превосходных степеней до сдержанно-однословных, что нисколько не удивляет, потому что Ильичев был самодостаточным журналистом, умеющим не только соотнести свою точку зрения с официальной идеологией, но и со знанием дела обосновать собственную позицию, часто весьма критическую. Он сыграл большую роль в истории уральской журналистики — об этом надо писать отдельно. И он заслуживает внимания как автор критических статей и рецензий, как участник регионального литературного процесса: он писал о Г. Троицком, И. Панове, К. Филипповой, А. Бондине, Ю. Цехановиче, В. Старикове, И. Ликстанове, И. Акулове, других писателях. Стоит отметить, что с 1940 г. и до конца пятидесятых (с перерывом на войну) он преподавал в Свердловском институте журналистики и Уральском государственном университете: вел занятия по организации работы редакции и планированию газетных материалов, по библиографии, литературной критике, театральному рецензированию.
Хотелось бы вынесенную в заглавие тему осветить через несколько сюжетов и показать плодотворность творческих контактов Ильичева и Бажова — каждый из них внес свой вклад в историю литературы Урала.
Однако прежде всего скажем о некоторых значимых биографических вехах Ильичева.
Выпускник МГУ в уральских газетах
Он родился и вырос в Москве. Родители — из тверских крестьян, перебрались в столицу в начале XX века. Во всех автобиографиях Ильичев писал про отца Якова Сидоровича, что он — электрик флотской выучки, с 1906 г. работал на электростанции Московско-Курской железной дороги. Понятно, что служба на флоте дала в руки профессию, которая кормила всю жизнь, но Ильичев гордился также тем, что отец был участником героической обороны Порт-Артура во время русско-японской войны.
В 1931 г. он закончил историко-филологический факультет Московского государственного университета. Ему предложили остаться на кафедре романо-германской филологии, что открывало широкие научные перспективы, однако сперва надо было учиться в аспирантуре и получать очень скромную стипендию, а в семье семь человек, работает один отец — и Ильичев начал свой трудовой путь. В июне 1931 г. он был зачислен литературным сотрудником отдела комсомольско-партийной жизни “Комсомольской правды” и через три месяца, в августе, командирован ЦК ВЛКСМ в Челябинск “организовывать городскую молодежную газету и работать в ней” — так он оказался на Урале и в качестве ответственного секретаря участвовал в выпуске первого номера газеты “Челябинский комсомолец”. Становлению газеты, конечно, способствовали молодой задор Ильичева, желание работать, устремленность в общественную жизнь: его избирают в горком комсомола, принимают кандидатом в члены партии, через год назначают заместителем редактора. Как только “Челябинский комсомолец” окреп, последовало решение Уральского обкома комсомола о переводе Ильичева в декабре 1933 г. в свердловскую газету “На смену!”.
Это было повышение: из городской молодежной газеты — в областную, причем он опять успешно пошел по служебным ступеням и примерно через год стал заместителем редактора. Но это были тридцатые годы, когда любой человек, и уж тем более пишущий, мог провиниться “перед народом”. Провинился и Ильичев: высокая комиссия решила, что в ряде статей, опубликованных в номерах, подписанных им в печать, факты освещаются без должной партийной строгости, поэтому последовало постановление оргбюро ЦК ВЛКСМ по Свердловской области, и в январе 1935 г. Ильичев был снят с работы “за притупление классовой бдительности”. Это был первый партийный урок.
Партийные начальники, конечно, понимали, что Ильичев — настоящий журналист с выраженным организаторским умением, и поэтому уже через месяц обком партии направляет его литсотрудником в “Уральский рабочий”, а в июне “бросает” на “Красного бойца”. Ильичев опять как ответственный секретарь выпускает первый номер новой газеты Уральского военного округа, трудится с полной отдачей — в его личном деле отмечены “ценные подарки”, благодарности командующего округом, но наступает 1937 год. Снова высокая комиссия проверяет работу газеты, и Ильичева исключают из кандидатов в члены ВКП(б) с неуклюжей формулировкой “за отсутствие проверки работы подчиненных”. Вина Ильичева была в том, что корректор пропускал много ошибок, а художник газеты не выбрасывал из своей картотеки фотографии людей, объявленных врагами народа. Ильичева не только исключили из кандидатов в члены ВКП(б), но и уволили из военной газеты. Это был второй партийный урок.
Ильичев остался с женой и двумя маленькими детьми без работы и жилья (ему было предложено срочно освободить служебную квартиру). Он уехал с семьей в Кировград и два года работал учителем в школе; но он боролся за право вернуться в журналистику, писал в различные инстанции, и в декабре 1938 г. комиссия Главного политического управления Красной Армии восстановила его в партии. Журналисты — народ корпоративный: в конце апреля 1939 г. в Кировград пришло письмо из “Уральского рабочего” — его Ильичев хранил всю жизнь, хотя в нем всего несколько официальных строчек: “Тов. Ильичев. Мне стало известно, что вы газетный работник, поэтому мне хочется поговорить с вами лично. Если есть возможность, приезжайте. И.о. ответственного редактора Я.Г. Окулов”. В июне Ильичев был уже в штате “Уральского рабочего”: сначала работал литературным секретарем редакции, с марта 1940 г. — завотделом литературы и искусства, с июня 1941 г. — завотделом партийной жизни. Обком ВКП(б) решил, что он прошел школу должного партийного воспитания, что партийные уроки, полученные им, пошли впрок и он сам теперь способен давать их другим.
Возобновление работы в “Уральском рабочем” обещало хорошую результативность, потому что он попал в отдел литературы и искусства и мог писать о том, что любил и знал. С лета 1939 г. он погружается в литературные и театральные дела, пишет о свердловских театральных премьерах, писательских планах и реальных мероприятиях, рецензирует книги. Ко времени возвращения Ильичева в журналистику о П. Бажове уже писали как об авторе великолепных сказов — их публиковали на Урале и в Москве: в столичном журнале “Красная новь”, “Литературной газете”, других изданиях. Ильичев также дает высокую оценку бажовским сказам, у него устанавливаются добрые отношения с писателем и почти сразу возникает сюжет, связанный с театральной постановкой сказов.
“Малахитовая шкатулка” на сцене Свердловского ТЮЗа
10 мая 1939 г. было принято постановление Комитета по делам искусств при Совете народных комиссаров СССР о проведении Первого Всесоюзного смотра детских театров, и в конце октября должна была пройти декада Свердловского ТЮЗа в рамках этого смотра. Партийные власти решили сделать все, чтобы театр получил право поездки в Москву (отбиралось 10 театров из 52) и чтобы эта поездка была идеологически выдержанной: П. Бажову вместе с начинающим драматургом С. Корольковым было поручено написать по мотивам сказов пьесу “Малахитовая шкатулка”, а местные камнерезы и гранильщики должны были сделать настоящую малахитовую шкатулку в подарок И.В. Сталину. “Уральский рабочий” освещал подготовку к декаде как важную тему: 11 августа прошла информация, что пьеса закончена и принята театром к постановке, затем последовали сообщения о ходе работы над спектаклем, о начале смотра (19 сентября, 20 октября, 1 ноября), и, наконец, появилась статья Ильичева “Заслуженный успех” (3 ноября), в которой речь идет о спектаклях Свердловского ТЮЗа во время декады и успехе “Малахитовой шкатулки”. Успех обусловлен тем, что удалось “из отдельных сказов сделать пьесу, проникнутую сложной идеологией и спаянную единой сюжетной линией, бережно сохранив при этом колоритный бажовский текст”. Ильичев писал также, что успех обеспечило творческое содружество П. Бажова, С. Королькова, режиссера К. Бережного, художника Н. Ломоносова, композитора В. Щелокова, актеров Н. Лаженцевой, В. Белова, И. Прокаева и других. Специальная комиссия допустила спектакль на заключительный тур, который должен был состояться в ноябре 1940 г. в Москве.
Летом 1939 г. вышел основной тираж бажовского сборника “Малахитовая шкатулка”, во многих местных и столичных изданиях появились положительные рецензии — сказы сразу же были оценены как исключительно важный вклад в советскую литературу. В этом контексте успех тюзовского спектакля, видимо, воспринимался как нечто должное, — пьесой П. Бажова и С. Королькова заинтересовались различные коллективы. Но за советами, разъяснениями они обращались в первую очередь к П. Бажову, что, очевидно, вызывало неудовольствие молодого драматурга С. Королькова и его неэтичные высказывания. В “Уральском рабочем” появилась статья Ильичева “Недостойные проделки С. Королькова” (1940, 14 мая), в которой говорится, что после успеха спектакля “Малахитовая шкатулка” С. Корольков начал вести себя непорядочно: “среди литераторов стал компрометировать П. Бажова”, пытался “стушевать его роль в создании пьесы”, убедил в непричастности к работе над инсценировкой П. Бажова даже “уполномоченного Главреперткома тов. Раздьяконову”, а также администрацию Кировградского Дома культуры, Свердловского Дворца пионеров, поэтому фамилия писателя была снята с афиши и программы. Ильичев пишет, что расширенное заседание правления Свердловского отделения Союза писателей 11 мая 1940 г. обсудило поведение С. Королькова, признало его недостойным звания советского писателя и исключило из кандидатов в члены Союза. После Ильичева выступил А. Савчук, ответственный секретарь Свердловского отделения Союза писателей, со статьей “Похождения “литератора” Королькова”, в которой также говорилось о “бесцеремонном” поведении С. Королькова, его стремлении “убедить” всех, что “Бажов никакого отношения к пьесе не имеет” (“Литературная газета”, 1940, 5 июня).
В ноябре 1940 г. Свердловский ТЮЗ повез свою “Малахитовую шкатулку” в Москву на Всесоюзный смотр. В день отъезда труппы “Уральский рабочий” опубликовал заметку без подписи “Подарок коллектива Свердловского театра юных зрителей”, в которой сообщалось, что артисты везут с собой подарок — шкатулку из “лучшего уральского ядрового малахита с вызолоченной оправой. Сверху в крышку шкатулки вделана серебряная пластинка, на которой укреплены серп и молот, изготовленные из золота, и выгравирована надпись “Великому другу искусства Иосифу Виссарионовичу Сталину”. Внутренность шкатулки, куда вложен экземпляр свердловского издания книги уральских сказов П.П. Бажова “Малахитовая шкатулка”, отделана белым плюшем. Этот подарок в дни смотра тюзовцы преподнесут товарищу Сталину” (1940, 17 ноября). К сожалению, ничего не известно о том, когда, где, кому был передан или оставлен этот подарок. В печати нет никакой информации, в музее нынешнего ТЮЗа о подарке ничего не знают. П. Бажов также никогда и нигде не упоминал о подарке Сталину, как и о спектакле “Малахитовая шкатулка” в Москве, хотя он на нем присутствовал. Видимо, все объясняется тем, что если на Урале спектакль считался безусловным достижением, то в Москве мнения критиков разделились.
Сразу после окончания смотра, 28—30 ноября 1940 г., в Центральном доме работников искусств проходила итоговая конференция, на которой выступали официальные лица и творческие работники с оценками театров и отдельных спектаклей — в краткой информации об этом собрании Свердловский ТЮЗ не упомянут (“Советское искусство”, 1940, 1 декабря). Видимо, стенограмма этой конференции была доступна Ю. Жигульскому, главному режиссеру Свердловского ТЮЗа в 1964—1975, 1995—1999 гг., который в своей книге “С детства и на всю жизнь: Екатеринбургскому ТЮЗу — 75” (М., 2005) пишет, что некоторые критики высоко отзывались о спектакле свердловчан, например, известный литературовед, профессор Л.П. Гроссман “дал в высшей степени лестную оценку”, а другие, наоборот, считали, что не было “единого стилевого решения спектакля, прозвучавшего слишком бытово для сказки и слишком неправдоподобно для исторической были”. Ю. Жигульский замечает, будто “газеты напечатали множество рецензий” (с. 29). Думаю, это преувеличение. Просмотр “Правды”, “Комсомольской правды”, “Литературной газеты”, журнала “Театр”, других изданий не дал никаких результатов. Кстати сказать, известный библиографический указатель Н.В. Кузнецовой по творчеству П. Бажова тоже не содержит никаких сведений об этом спектакле в Москве.
Только Д. Кальм в статье “Чувство стиля” (“Советское искусство”, 1940, 1 декабря) говорит о “Малахитовой шкатулке” в ряду с другими спектаклями: “Чудесной дудкой” В. Вольского (Белорусский ТЮЗ), “Снежной королевой” Е. Шварца (Новосибирский ТЮЗ), “Проделками Скапена” Мольера, “Скрипкой гуцула” Ю. Мокреева (Украинский ТЮЗ), “Ильей Муромцем” П. Павленко и С. Радзинского (Грозненский ТЮЗ). О каждом из названных спектаклей сказано буквально по 20—25 строчек. О “Малахитовой шкатулке” Д. Кальм, не отмечая ничего позитивного, сразу пишет достаточно критично: “Примирившись с композиционными пороками пьесы, не передающей своеобразной прелести и стиля собранных П. Бажовым уральских сказов, Свердловский ТЮЗ и в спектакле допустил смешение условного с реалистическим: Хозяйка Медной горы то запросто возникает в вполне реалистических сценах, то персонажам приходится экстренно засыпать, чтобы увидеть во сне Хозяйку, — а ее появление необходимо для дальнейшего развития действия”. Д. Пальм совершенно зря говорит о “смешении условного с реалистическим”, подразумевая под “условным” фантастическое. В том-то и суть, что бажовские сказы и пьеса “Малахитовая шкатулка” — быль, правда, реальность, но реальность, включающая фантастическое. Суть сказовой реальности старого Урала оказалась не понятой автором статьи, впрочем, в те времена эту своеобычность сказов Полевского цикла вообще многие не понимали. Д. Кальм отмечает также промахи режиссера и художника спектакля: “Оформление спектакля слабо, хотя речь идет о живописном Урале, о залежах малахита… Сказочные богатства театр изображает с помощью мигающего прожектора и обычных елочных лампочек на голове Хозяйки Медной горы. Чувство стиля явно изменило здесь постановщику К. Бережному и художнику Н. Ломоносову”.
Хотя восприятие спектакля было противоречивым, в общественном сознании все-таки закрепилась оценка, данная Ильичевым в статье “Заслуженный успех”. Пьеса П. Бажова и С. Королькова “Малахитовая шкатулка” была опубликована в Москве издательством “Искусство”, студия “Мосфильм” заключила с П. Бажовым договор о создании в 1941 г. полнометражной кинокартины “Малахитовая шкатулка”, такой же договор заключила с писателем студия “Союзмультфильм”. И позже в московской театральной среде “Малахитовая шкатулка” считалась этапным спектаклем Свердловского ТЮЗа. В марте 1955 г. отмечался 25-летний юбилей театра и Президиум Всероссийского театрального общества в телеграмме за подписью Михаила Царева отметил, что “Свердловский ТЮЗ явился первооткрывателем на всесоюзной тюзовской сцене таких шедевров мировой классики, как “Борис Годунов” А. Пушкина и “Сон в летнюю ночь” У. Шекспира, а также внес огромный вклад в развитие детской драматургии, впервые поставив на сцене пленительные сказы П. Бажова” (Цит. по названной выше книге Ю. Жигульского, с. 45).
Почему газета “Правда” написала об Ильичеве неправду?
В данном сюжете большую роль сыграл не сам П. Бажов, а его имя, и чтобы восстановить эту любопытную страницу истории литературы Урала, нужно уделить внимание рецензиям и статьям Ильичева о свердловских писателях, опубликованным в “Уральском рабочем” в течение 1940 года. Хотя и бажовская тема не уходила со страниц “Уральского рабочего”. Кроме отмеченных выше фактов, газета писала также о встрече П. Бажова с делегатами IV областной конференции ВЛКСМ, о его выступлении на вечере памяти А. Бондина, о поездке в Кировград на спектакль “Малахитовая шкатулка”, о встречах писателя с работниками искусства, читателями библиотеки им. В.Г. Белинского, о поездке в Красноуральск для сбора материала о передовиках производства. Все информационные заметки о П. Бажове в 15—20 строк печатались без подписи, но, думается, Ильичев имел к ним прямое отношение, поскольку они шли через возглавляемый им отдел литературы и искусства.
Ильичев пишет много и на разные темы, не выходящие, однако, за пределы текущей культурной и литературной жизни Урала. Двухгодичное отлучение от журналистики словно придало ему новые силы и убедило в необходимости строго партийных регламентаций. Он пишет так, будто партийность и формы ее проявления были для литературы изначально сущностными, и он порицает всех, кто вольно или невольно, в общественных поступках или творческом процессе допускает какие-либо отступления от соцреалистических установок. По статьям и рецензиям Ильичева видно, что он читает всех уральских авторов, бывает на писательских собраниях, что он — активный участник литературного процесса, и постоянно в теме, когда речь заходит о поэте имярек или о состоянии литературы Урала в целом.
Ильичев пишет, что в Свердловской писательской организации чуть больше двадцати человек, и, “кроме П. Бажова, являющегося большим и своеобразным мастером слова, все они творчески еще очень молоды и не приобрели самостоятельного художественного голоса. Это, следовательно, начинающие литераторы” (1940, 21 сентября). И он был уверен, что может и должен помочь всем “начинающим” своими замечаниями, советами, подсказками… Поэтому систематически появляются его рецензии, например, на повесть Г. Троицкого “Иду на вы” (30 марта), на роман И. Панова “Урман” (17 июня), повесть К. Филипповой “Между людьми” (5 июля), повесть Ю. Цехановича (“Маленькие рыбаки” (16 августа), роман А. Бондина “Ольга Ермолаева” (14 сентября), или он публикует статью “Голос эпохи” (21 сентября), в которой характеризует новые произведения А. Савчука, К. Боголюбова, А. Спешилова, других уральских писателей и ставит проблему “героя сталинской эпохи, лучшего человека нашего времени” — подступы к решению этой проблемы Ильичев видит лишь у А. Бондина в третьей части романа “Ольга Ермолаева” и у К. Мурзиди в некоторых его стихах.
Показательна для позиции Ильичева рецензия на третью книгу “Уральского современника” (18 мая). Он приветствует выход очередного номера альманаха уральских писателей, отмечает его жанровое разнообразие. Среди прозаических произведений выделяет сказ П. Бажова “Синюшкин колодец”, “сделанный рукою уверенного мастера из добротной словесной ткани, с искусно развернутым сюжетом”, “с мудрой народной усмешкой и жизнерадостностью”. Близки по своему жизнеутверждающему началу к бажовскому сказу рассказ А. Бондина “Машинка” и повесть А. Спешилова “Бурлаки”. Менее удачными показались рецензенту повесть В. Старикова “Доктор” и рассказ В. Еловских “Ошибка” — в них характеры героев лишь “интересно намечены”. На некоторых поэтических произведениях альманаха лежит печать созерцательности — это стихи Н. Куштума, Б. Михайлова, А. Бычкова, а стихотворения В. Головина “После встречи”, “Вернулся в комнату…” напоминают “легкие стихи поэтов, печатавшихся когда-то в приложениях к “Ниве”. Позитивно оценены стихи К. Мурзиди, В. Занадворова, очерки А. Чечулина, В. Владимирова. Очерк П. Бажова “У старого рудника” представляет “большой интерес”, поскольку знакомит с историей и народной культурой бывшего Сысертского горного округа. Не вызвал критических замечаний раздел “Литература и искусство”, включающий статью К. Рождественской “Наши дети” о детской литературе Урала тридцатых годов, статью В. Каменского “Тагильские крепостные художники” и фольклорные записи Г. Аргентова. Не все оценки Ильичева кажутся верными, например, вряд ли справедливо замечание насчет созерцательности лирических стихов Н. Куштума и Б. Михайлова, но в целом его аналитические характиристики вполне приемлемы. Профессионализм Ильичева очевиден при сопоставлении его критических замечаний и оценок московских критиков. Как уже было сказано, рецензия Ильичева на третий выпуск “Уральского современника” была опубликована в мае, а в ноябре В. Стариков, Б. Рябинин, В. Занадворов, Б. Дижур были на двухнедельном семинаре писателей в Москве, где обсуждались их произведения, и результаты опубликованы в “Литературной газете”. Поэтому можно сравнить. Например, в повести В. Старикова “Доктор”, опубликованной в третьей книге “Уральского современника”, Ильичев выделил “злободневность” темы, поскольку речь идет о “скромной жизни и большой работе сельского врача”; отметил также, что повествование строится на обширном материале. Но “характеры новых людей деревни” только намечены: “В. Старикову не удалось глубоко раскрыть психологию своих героев, в том числе и доктора Татаринцева. Это случилось потому, что автор подошел к своему материалу равнодушно и изложил его в повести, не ощущая подлинной поэтической взволнованности”. Мысль Ильичева понятна: В. Стариков не смог художественно преобразить имеющийся в его распоряжении материал. И эта мысль коррелирует с информацией “Литературной газеты”: “Из десяти опубликованных В. Стариковым рассказов обсуждались три — “На старом заводе”, “Чужое племя” и “Доктор”. В них автор, по мнению писателей, принявших участие в обсуждении, обнаруживает большое знание людей, производства и сельского хозяйства, ставит значительные темы и привлекает интересный материал. Но знание материала, по справедливому замечанию т. Гехт, — это еще не познание жизни. Даже и в наиболее удачной повести “Доктор” автор не сумел “победить” материал, подчинить своей теме (Лит. газета, 1940, 8 декабря). Кроме того, Ильичев писал, что В. Стариков часто испытывает языковые трудности, что иногда его “описания сухи и бледны”, что авторскому самовыражению мешает “трафаретность языка”, которая “покрывает повесть тусклым налетом”. На этот недостаток повествовательной манеры В. Старикова также было обращено внимание на семинаре: “При обсуждении рассказов В. Старикова Ю. Слезкин затронул вопрос о стиле. Нельзя, сказал он, работать над словом и стилем вне связи с собственным характером и темпераментом. Работа над стилем — это поиски наиболее полного выражения самого себя” (Лит. газета, 1940, 8 декабря).
У Б. Рябинина в альманахе были только путевые очерки “По колхозным дорогам” — они вызвали у Ильичева замечание по языку: он полагал, что у автора нет чувства меры, что путевые заметки “выиграли, если бы не были слишком многословными”. В Москве обсуждались другие произведения Б. Рябинина, но и они вызывали замечания вербального характера: “Язык произведений Б. Рябинина пока еще мало выразителен и однообразен”. Ильичев считал Б. Рябинина “начинающим” литератором, и столичные критики говорили, что его “лучшая из опубликованных вещей” — книга для детей “Мои друзья” стоит “только в преддверии большой литературы” (Лит. газета 1940, 24 ноября). Очень высоко был оценен Ильичевым пермский поэт В. Занадворов. Отдельно было выделено стихотворение “Компас” с его оптимистическим настроем, звучащее по-современному “бодро”. На обсуждении в Москве выступали Н. Павлович, А. Оленич-Гнененко, В. Коновалов: “Общее мнение сводилось к тому, что в стихах Занадворова есть настоящее обещание поэта. Импонирует в нем внутренняя поэтическая энергичность, романтика освоения человеком природы и, порой, умение выразить в стихах современную интересную мысль” (Лит. газета, 1940, 1 декабря).
По поводу стихов Б. Дижур высказалось больше всего поэтов и критиков. “Литературная газета” сообщала: “В обсуждении творчества Дижур приняли участие т.т. Цвелев, Павлович, Неводов, Тальный, Коваленков, Алигер, Вадецкий, Комаров, Подобедов и Левин”. С творчеством Б. Дижур познакомилась также Вера Инбер, которой, в противоположность всем критикам, больше понравились “научные” стихи. По мнению выступавших, Б. Дижур “несомненно одаренный поэт, но она находится на самых первых ступеньках мастерства. В творчестве Дижур чувствуются различные литературные влияния и школы, не преодоленные поэтом” (Лит. газета, 1940, 1 декабря). Ильичев тоже писал об одаренности молодой поэтессы, но, как и московские критики, отмечал: в стихах Б. Дижур “отчетливо слышны ритмы и лексика поэтов символизма и так называемых акмеистов”.
И последнее. Ильичев очень осторожно подошел к оценке повести А. Спешилова “Бурлаки”. В целом он позитивно отозвался о ней: отметил жизнеутверждающее начало, богатую фактографию. И подчеркнул, что автор создает образы “очень скупыми средствами”, снижающими “качество повести, особенно в описаниях”. Тот же недостаток увидел рецензент “Литературной газеты”: страницы повести “заполнены описанием тяжелого быта прикамских мужиков, бурлаков, мастерового люда… описание всего этого затянуто”, “описывать людей по-настоящему Спешилов не умеет”. И другие недостатки увидел столичный критик: “нет фабулы, нет сквозной интриги”, “без словаря Даля при чтении книги не обойтись” (“Бурлаки” // Лит. газета, 1940, 13 октября).
Приведенные факты говорят об активной включенности газеты “Уральский рабочий” в работу Свердловской писательской организации: в течение 1940 года Ильичев постоянно публикует статьи и рецензии об уральских литераторах, и — главное — они написаны на профессиональном уровне, ведь не случайно его аналитические оценки совпадают с оценками известных столичных писателей и критиков. И тем не менее в “Правде” (1940, 29 ноября) появляется редакционная статья “Возобновить библиографию в газетах”, в которой резко критикуются “Красная Татария”, “Бакинский рабочий” и “Уральский рабочий”. Первые две газеты критикуются справедливо: в течение 1940 года в них не было ни одной статьи о местных авторах. А насчет “Уральского рабочего” сказано, что у редакции “несерьезный подход к оценке писателей”, и названы рецензии Вл. Ильичева и статья Е. Пермяка о П. Бажове.
Про Ильичева написано, что его рецензии “поверхностны”, “неглубоки”. Автор редакционной статьи “Возобновить библиографию в газетах” словно не замечает, что в “Уральском рабочем” давно существует рубрика “Библиография” и в ней в течение 1940 года напечатаны не только статьи Ильичева, но и В. Солдатова, А. Сергеева, И. Троппа, К. Рождественской, К. Боголюбова, А. Ладейщикова. Похоже, что журналист “Правды” просто не знает, что в тридцатые годы сложилась традиция творческого сотрудничества местных писателей с газетой, что “Уральский рабочий” всегда широко освещал и продолжает освещать как литературную, так и театрально-музыкальную жизнь города и области. А Ильичев не только рецензирует книги уральцев, но и постановки местной драмы: за десять месяцев он опубликовал статьи о спектаклях по пьесам Д. Дэля “Большевик”, А. Островского “Волки и овцы”, “Женитьба Белугина”, “Гроза”, М. Горького “Варвары”… В статье “К вопросу о репертуаре” Ильичев писал о местных театрах: пьеса А. Савчука “Семья Гончаровых” принята к постановке драмтеатром, в Тюзе идет спектакль по сказам П. Бажова, в оперном театре планируется балет А. Фридлендера по сказу “Медной горы Хозяйка”. Создается впечатление, что журналист “Правды” вовсе не стремился глубоко вникнуть в газетную конкретику — он понимал, что никто не посмеет с ним спорить, и писал то, что требовалось. А требовалось осудить редакцию “Уральского рабочего” и Е. Пермяка, но его статья “Встреча с писателем” не была критической и совсем не подходила для темы “возобновления библиографии”. Поэтому журналист “Правды” сначала предвзято описал рецензии Ильичева, представив их как первый пример “несерьезного отношения” редакции “Уральского рабочего” к оценке писателей, а второй пример — статья Е. Пермяка о П. Бажове.
Не вдаваясь в подробности, следует пояснить, что партийные органы решили осенью 1940 г. провести обновление руководства Свердловским отделением Союза писателей и П. Бажов намечался как глава организации. Из Москвы приехал Е. Пермяк, наделенный А. Фадеевым рядом полномочий, в частности, он должен был пообщаться не только с П. Бажовым, но и с другими писателями, журналистами, партийными работниками — узнать общественное мнение, определить творческий потенциал Свердловского отделения, организационные и прочие трудности. Е. Пермяк и приехавший вместе с ним писатель Ф. Левин сделали все необходимое, П. Бажов был избран руководителем, но возникло продолжение событий, вызванное статьей “Встреча с писателем”, опубликованной “Уральским рабочим” (11 сентября).
Статья Е. Пермяка представляла П. Бажова как крупного русского прозаика, широко известного в стране. Е. Пермяк употреблял высокие эпитеты типа “самобытный”, “лучший писатель Урала”, “плодовитый”, хотя П. Бажов был автором фактически только одного сборника, включавшего всего 13 сказов. Кроме того, в те годы не только на Урале, но и в Москве некоторые литераторы считали П. Бажова не писателем, а фольклористом или “обработчиком” фольклора. Например, академик Ю.М. Соколов в своем учебнике “Русский фольклор” (М., 1939, с. 439) называет П.П. Бажова собирателем. Сам Е. Пермяк в книге воспоминаний “Долговекий мастер” пишет: “Один довольно известный писатель внушал мне о “Малахитовой шкатулке”: “Да что же это вы, сударь мой, непомерно увлекаясь, возводите в ранг высокой литературы фольклорную обработку”. В “Правде” была напечатана в 1939 г. рецензия Д. Заславского, в которой “Малахитовая шкатулка” характеризовалась как сборник рабочего фольклора, а не оригинальных литературных сказов. Е. Пермяк подобные мнения игнорировал, писал о П. Бажове как талантливом самобытном писателе, но он не расставил в своей статье необходимые смысловые акценты и был поспешен, утверждая, что П. Бажов закончил сборник “Горные сказки”, который является “продолжением” “Малахитовой шкатулки”, завершает сборник “Мастера”, работает над историческим романом. В статье Е. Пермяка бытовое довлеет над литературным: примерно треть статьи о творчестве П. П. Бажова и остальные две трети — о доме писателя, домашней обстановке, ремонте, дачном отдыхе… Начинается с констатации: дом еще крепок, но он старится, лестница входной двери просела, время выветрило конопатку, короче говоря, дом “крайне нуждается в руке ремонтных рабочих” — это сказано в первой колонке, а в четвертой снова: “зимой в доме холодно”, дом “требует руки конопатчиков, штукатуров и столяров. Их надо послать”. Повторяющийся мотив ремонта переходит в разговор о личной даче. У свердловских писателей, отмечает Е. Пермяк, есть дачный дом на Шарташе, летом все в нем живут, но “самобытный Павел Петрович не живет там. Не может он проводить свой творческий отпуск на толчее да суете”. Получается, конечно, интересная ситуация: все писатели живут на общей даче, а П. Бажов не может. Почему? Е. Пермяк пишет: “Выдающимся писателям в Москве построили дачи. Павлу Петровичу нужна избушечка комнаты на четыре в лесу, на берегу речки. Нужна! Нужен и автомобиль, которым бы мог Павел Петрович пользоваться”. В конце статьи Е. Пермяк указывает организации, которые должны предпринять меры по улучшению быта П. Бажова — это Свердловское государственное издательство, областной и городской комитеты партии.
Несомненно, что статья Е. Пермяка вызвала негативную реакцию в партийных инстанциях. И “Правда” должна была “поставить на место” редакцию областной газеты с ее требованием строить индивидуальные дачи и давать автомобили местным писателям, поскольку их имеют московские литераторы. Поэтому журналист “Правды” пишет, что редакция “Уральского рабочего” “сознательно уклоняется от настоящего анализа произведений” и тот же Е. Пермяк подробно не освещает работу П. Бажова, его “замыслы”, “творческие планы”, а “предпочитает любоваться самобытностью домашней обстановки писателя” и требует предоставить персональную дачу и автомобиль. Журналист уверен, что “автор и редакция” оказывают писателю плохую услугу, что в “Уральском рабочем” не знают, чего “требуют от газеты писатели” и чего “ждут читатели”. Показательно, что журналист “Правды”, цитируя Е. Пермяка, снял фразу “выдающимся писателям в Москве построили дачи”, чтобы, очевидно, не распалять страсти. Эту статью Е. Пермяк перепечатывал в своих воспоминаниях и в книге “Долговекий мастер”, но всегда сокращал все, связанное с персональной дачей и автомобилем, т.е. то, что вызвало критику “Правды” в адрес редакции “Уральского рабочего” и несправедливую оценку труда Ильичева.
В военные годы…
В сентябре 1941 г. Ильичев был призван в армию и пробыл на фронте до конца войны. В военные годы они с П. Бажовым обменивались письмами, но лишь предположительно можно сказать, когда возникла их переписка. Скорее всего, в конце 1943 г., когда гвардии старший лейтенант Ильичев был откомандирован с фронта в г. Горький в учебно-танковый полк. С нового места службы Ильичев, видимо, написал П. Бажову и получил ответное письмо. 3 февраля 1944 г. по всесоюзному радио прозвучал указ о награждении П. Бажова орденом Ленина “за выдающиеся заслуги в области художественной литературы и в деле собирания уральского фольклора”, Ильичев поздравил писателя, П. Бажов ответил: “Дорогой Владимир Яковлевич! Рад, что получил весточку от Вас. Большое спасибо за привет и пожелания. Волна тепла, которую я почувствовал почти осязательно в связи со своим 65-летием и высокой правительственной наградой, сильно подбодрила меня. Хочется работать лучше и больше, но, как говорится, одним желанием ничего не сделаешь, нужны еще и силы и какое-то свободное планирование времени. Между тем, силы начинают изменять, а время так сверкает, что и не поймешь его цвета…” По тону письма чувствуется, что П. Бажов расположен к Ильичеву, охотно говорит о своих радостях и трудностях, но и хотел бы знать, где пролегали его фронтовые пути-дороги, поэтому спрашивает: “Почему не написали о себе? Хотя бы несколько слов!” Ильичев, конечно, обратил внимание на вопросительный и восклицательный знаки и в письме от 2.03.1944 кратко рассказал о себе: “Вас интересует мой modus vivendi. Известна жизнь солдата, побывавшего на шести фронтах и еще случайно уцелевшего, а теперь готовящегося воевать на седьмом фронте. Повидать, испытать и пережить под Клином, Погорелым Городищем, Ржевом, Старой Руссой, Сталинградом, Ростовом, Таганрогом и в Донбассе мне привелось очень много. Два года я работал инструктором политотдела дивизии, а потом корпуса. Теперь же переучиваюсь на строевого командира-танкиста и карьера моя начинается сызнова в мае”. Здесь нужно уточнить: по сохранившимся документам, Ильичев с сентября 1941 г. как ответственный секретарь выпускал газету “В бой за Родину!” 363-й стрелковой дивизии, сформированной на Урале и отправленной на фронт в декабре 1941 г.; затем он был “инструктором по информации” политотдела этой же дивизии, преобразованной в ноябре 1942 г. во 2-й гвардейский механизированный корпус; дивизия и корпус участвовали в боях под Москвой и Ржевом в составе 30-й армии Западного и Калининского фронтов; под Старой Руссой и Демянском в составе 53-й и 11-й армий Северо-Западного фронта; под Сталинградом, Котельниковым, Новочеркасском, Ростовом-на-Дону и Таганрогом в составе 2-й гвардейской армии Донского, Сталинградского и Южного фронтов. О военных тяготах Ильичев ничего не пишет П. Бажову — все знали, что такое кровопролитные бои под Москвой, Ржевом, Сталинградом… В феврале 1943 г. Ильичев заболел и был отправлен заместителем командира медсанбата корпуса, а через три месяца откомандирован из действующей армии на переподготовку во 2-й учебно-танковый полк в г. Горький: он учился по программе обычного танкового училища, овладевал материальной частью и боевым применением американских танков МЗС и МЧА-2 (типа Шерман), после экзаменов был выпущен “на должность командира танковой роты” и откомандирован на Закавказский фронт. В феврале 1946 г. он демобилизовался.
Ильичев был тронут вниманием известного писателя, одно из его писем начинается с искреннего признания: “Тысячу благодарностей за Ваше письмо. В моей однообразной солдатской жизни оно явилось большим событием. Приятно и радостно сознавать, что “в груде дел, суматохе явлений” Вы нашли время вспомнить о рядовом воине, которого в краях обетованных уже забыли многие”. Он был открыт для общения и пишет “многоуважаемому Павлу Петровичу” как человеку, дружески настроенному и умеющему все понять, — ему можно задать любой вопрос, что-то посоветовать или рассказать о своих литературных делах, семье: “По Уралу я сильно соскучился. Еще более скучаю о семье, которую не видал уже около трех лет. Обитает она в Свердловске, и мое отсутствие сильно сказывается на ней материально. Дочки мои, стыдно сказать, но это правда, систематически недоедают, а потому болеют. Жена тоже чувствует себя неважно. Однако это нисколько не волнует учреждение, в котором я служил (по цензурным требованиям именно так следовало обозначить “Уральский рабочий”. — В.Б.), а сослуживцы мои, очень внимательные прежде, сейчас даже не заглянут в мой сирый дом. Пишу я это Вам не потому, что хочу пожаловаться, похныкать. Нет, я хочу лишь отметить как явление тот факт, что вопрос о помощи и внимании семьям фронтовиков решается у нас до сих пор еще во многих случаях формально”.
Он сообщает П. Бажову, что, оказавшись в учебно-танковом полку, снова пишет стихи: “Я иногда берусь за перо, пытаюсь тряхнуть молодостью (но Ильичеву только 34 года. — В.Б.), когда я писал недурные стихи. Кое-что написал, но не нравится, потому что несовершенное, а потому отложенное на более лучшие времена”. Он всегда писал стихи, но фактически не публиковал. В семейном архиве Ильичевых сохранились стихи, написанные в самое горячее фронтовое время, когда он был старшим политруком. Под стихами пометы: 23.04.1942. Калининский фронт; 08.08.1942. Северо-Западный фронт; март 1943. Южный фронт и т.п. Он пишет о переднем крае, о взятии какого-нибудь населенного пункта, о “кричащей тишине”, наступившей ночью после боя, о письме друга юности — оно навеяло воспоминания о студенческих годах, о вечере поэзии в “гостиной Гранд-отеля”, где приехавший в Москву Рабиндранат Тагор читал свои поэмы (стихотворение “Тагор”). В стихах Ильичев ощущает себя русским солдатом, для которого война — личное дело и личная обязанность:
Зачем мне грезятся места,
Где, овлажненное туманом,
Созвездье Южного Креста
Горит в ночи над океаном?
Зачем мне дальний мнится шум
Упругих пальм в гавайском парке?
Зачем приходят мне на ум
Стихи Катулла и Петрарки?
Зачем все это здесь? Когда,
Сияя холодно над миром,
Одна Полярная звезда
Осталась мне ориентиром.
И мысль рождается, спеша
Приободрить меня ответом:
“Затем, что русская душа
Озарена могучим светом;
Затем, чтоб ты врага догнал
И в Стругах Красных, и во Гдове.
Пусть наступления сигнал
Тебя застанет наготове.
В его фронтовых стихах очень насыщенно явлена интертекстуальность: в поэтический текст инкорпорированы ассоциации, сравнения как из фонда национальной, так и мировой культуры — тургеневский хмурый Касьян, пращур Илья, герой Трои и Итаки, сады Бенгалии, священный Ганг и т.п. — эти мотивы и образы делали его стихи неподходящими для той же армейской печати, но он и не ориентировался на читателя дивизионных газет — писал, как думалось, как подсказывало сердце. Показательно в этом плане стихотворение “Судьба моя”: Ильичев предстает не политруком, укрывающимся в окопах вместе с солдатами, а поэтом. Он называет себя “певцом” и воином, идущим рядом со своей Судьбой “в серой шинели” и чувствующим духовную связь с дедом и отцом. Именно с этого начинается стихотворение:
Мой дед, что ждал иных времен
И звонких песен не чуждался,
Был той гипотезой пленен,
Лаплас в которой не нуждался.
Отец мой встал по праву в строй
Среди героев Порт-Артура,
Но в жизни, на тропе крутой,
Судьба его встречала хмуро.
Чтобы понять сказанное про деда, нужно знать следующее: Лаплас, французский астроном, создал свою космогоническую теорию, и когда Наполеон спросил, какое место в ней занимает Бог, Лаплас ответил: “Я не нуждаюсь в этой гипотезе”. Иными словами, дед верил в Бога. Для Ильичева, пишущего стихи между боями, важно обозначить свою духовную сопряженность с дедом, верившим в Бога и не чуждавшимся “звонких песен”, и с отцом, героем Порт-Артура, — это живоносная связь. Он продолжает:
Судьба моя — судьба певца,
Бойца, что крови не жалеет,
С судьбою деда и отца
Родство ближайшее имеет
Мне она из года в год
Внушала строго не однажды
Прямей глядеть в лицо невзгод
И к песням не утратить жажды.
В шинели серой каждый день
Она бредет за мной, незрима,
И не покинула, как тень
Не покидает пилигрима.
Мы шли в атаку под Москвой,
Гнались по следу за врагами,
Огнем просвечены насквозь
И запорошены снегами.
Мы бились день и ночь подряд,
Осколки втаптывая в глину,
Когда воспрянул Сталинград,
Лавину захлестнув лавиной.
Дорогами и без дорог
Прошли мы, плечи пригибая,
Наш путь порывистый пролег
От Селигера до Аксая.
Гадай, судьба, иль не гадай,
Но до конца, сквозь зной и стужу,
Веди меня и голос дай:
Ведь песни просятся наружу.
Пускай прорвется песен вал,
Что я держал до срока втуне,
Которых дед мой не певал,
Отец не слышал на Квантуне.
Пожалуй, впервые Ильичев так откровенно выразил свою сущностную устремленность к поэзии. И жаль, что он не послал П. Бажову фронтовые стихи, скорее всего, они были бы напечатаны в альманахе “Уральский современник”.
Видимо, Ильичев не хотел утруждать П. Бажова своими стихами и спрашивал о новых произведениях, на что писатель подробно отвечал, переводя разговор в план использования своих сказов по военно-патриотическому воспитанию: “По части издания листовками и на широких площадках уже многое делается. Саратовский, например, обком ВКП(б) издал сказ “Иванко Крылатко” по серии “В помощь партучебе”, для громкой читки. Наши издают “Тараканье мыло” тиражом 200.000. Недавно в “Спутнике агитатора” поместили “Солнечный камень”. Печатаются сказы и в газетах. Но горе в том, что таких, какие теперь особенно нужны, у меня не так много. Следовало бы “потолкаться в народе” месяца два-три, чтобы кой-что освежить, кой-что найти, но… Не могу настроиться на быстрый темп. Как видно, силенок не хватает. Делаю мало по сравнению с тем, сколько хотелось бы. Ну, все-таки работаю, не ленюсь”. Ильичев высоко ценил бажовские сказы, их актуальность в годы войны, и позже, в 1959 г., в одной из статей писал, как тепло они воспринимались на фронте: “Вспоминаются фронтовые дороги весны 1943 года, пролегшие где-то в Донбассе, недалеко от Краснодона, прибытие полевой почты с письмами, газетами, литературой для воинов. Среди литературы — маленькая книжка “Хрупкая веточка” П.П. Бажова. И как было радостно полистать ее страницы на коротком привале и хотя бы урывками почитать об уральском гранильщике Митюхе, мастере по каменной ягоде. С большим интересом читался на фронте один из январских номеров “Уральского рабочего” за 1944 год, где были напечатаны материалы о 65-летии П.П. Бажова. Некоторые фронтовики послали тогда в Свердловск приветственные письма, и писатель незамедлительно отвечал им задушевными словами…” (“Уральский рабочий”, 1959, 25 янв.).
Почти сразу же после выхода “Малахитовой шкатулки” некоторые критики начали советовать П. Бажову написать сказы на современную тему. Во время войны эти советы-пожелания продолжали появляться в рецензиях, и писатель, судя по письмам и воспоминаниям, постоянно обсуждал их с Л. Скорино, Е. Пермяком, К. Мурзиди и другими литераторами, у которых с ним были доверительные отношения. Вопрос о современной теме он задал также Ильичеву, и тот в своем ответе обосновал ненужность обращения к этой теме. Ильичев писал: “Ваше беспокойство по поводу современной темы для меня очень понятно. Она Вас волновала еще в мирные времена. Однако и тогда, и сейчас я имею смелость сказать Вам, что беспокоиться, пожалуй, не следует. Вы давно уже нашли свою тему и сконструировали собственную форму, свою бажовскую, которая выделяет Вас из сотен других советских писателей. Мы знаем Вас как автора чудесных уральских сказов, который открыл доселе неведомую область духовной жизни русского народа. Необычайная новизна и свежесть используемого Вами материала, богатство и точность языка, печать взволнованной гордости за русского человека-творца, тончайшее слияние реального с фантастикой — такими качествами завоевала себе тысячи читателей, взрослых и маленьких, Ваша драгоценная “Малахитовая шкатулка”. И это несмотря на то, что в ней не воспроизведена современная действительность. Писать же новую тему — значит искать новую для нее форму, значит ломать свою творческую индивидуальность, оттягивать силы с основной магистрали Вашего творчества и тем ослаблять ее. Мне кажется, что художнику, который уже давно оседлал свою любимую тему, делать это необязательно”. Ответ Бажова на это письмо Ильичева не сохранился, но он, вероятно, с удовлетворением принимал такую аналитическую характеристику своих сказов.
Рецензия Ильичева и “контр-статья” Бажова
В первый послевоенный год между Бажовым и Ильичевым пробежала черная кошка. Можно назвать даже точную дату — 15 ноября 1946 г. — в этот день “Уральский рабочий” опубликовал рецензию Ильичева на сборник “Золото”. Рецензия вызвала неприятие у Бажова, и он отправил в редакцию ответную статью, но она не была напечатана, что писатель предвидел. Он писал В.П. Бирюкову в декабре 1946 г.: “Читали, разумеется, рецензию Ильичева в “Уральском рабочем”?… Послал свою контр-статью, но, видимо, замылят, охраняя честь мундира”.
Называя свою рецензию “Еще один неудачный сборник”, Ильичев подчеркивал, что неудачным он считает не только сборник “Золото”, но и предшествующие сборники “Нижний Тагил”, “Свердловск”, потому что Свердловское областное издательство не продумало принципы их составления. По крайней мере, сборники “Нижний Тагил” и “Свердловск” композиционно выстроены так, что “наиболее слабыми разделами этих книг являются те, которые посвящены темам наших дней, уральской современности”. И если с этой позиции оценивать сборник “Золото”, то, пишет Ильичев, придется сказать многое, “отнюдь не лестное и для издательства и для многих авторов произведений, вошедших в эту книгу”. Он дает оценку всем авторам сборника.
Открывает книгу статья В. Яркова “Пионер уральской золотопромышленности” о Березовском заводе — она “написана наспех и плохо выправлена редактором”; затем помещены сказ П. Бажова “Золотые дайки”, поэма К. Мурзиди “Ерофей Марков”, очерк из книги В. Немировича-Данченко “Кама и Урал”, отрывок из романа Д. Мамина-Сибиряка “Без названия”, эскиз “Глупая Окся” из его же романа “Золото” — все эти публикации “изображают старый Урал” и “составляют лучшие страницы сборника”, в частности, бажовский сказ “значителен по своему идейному содержанию и отличен по языку, яркому, меткому, питающемуся из родников народной речи”. Что касается отрывков из произведений Д. Мамина-Сибиряка и В. Немировича-Данченко, то Ильичев не сомневается в их художественных достоинствах, но не уверен в правомерности их перепечатки: “Не лучше ли было предоставить больше места произведениям современных авторов?” По мнению критика, “оглядки назад” мешают издательству “шире и глубже видеть настоящее”. И не этим ли объясняется тот факт, что современному Уралу в сборнике, кроме рассказа О. Марковой, “сюжет которого не очень правдоподобен”, посвящены “только очерки, не блещущие литературно-художественными качествами”. Например, очерки “Долина реки Ис” Ю. Гетлинга, “На родине Мамина-Сибиряка” Ф. Тарханеева, “Миасс” Б. Рябинина, “В Березовске” Н. Поповой написаны “по шаблону: небольшое лирическое или эпическое вступление, затем описание того, что видит и слышит автор, путешествуя по приискам, шахтам и горным дорогам, ссылки на исторические факты, на данные геологии. В очерках много цифр, технических деталей, описаний механизмов и горных пород — настолько много, что они заслоняют живых людей. Это самый серьезный недостаток очерков”. Все очерки, помещенные в разделах “Про старое-бывалое” и “Золотые истории”, лишь “отдаленно напоминают литературно-художественные произведения и свидетельствуют о крайне низкой идейно-художественной взыскательности их авторов и редактора сборника К. Рождественской”. Завершающий сборник “Словарь горняка”, составленный В. Бирюковым и В. Трифоновым, содержит объяснения таких слов, как “артуть” (ртуть), “бломба” (пломба), “диолог” (геолог), “гарнизонт” (горизонт) и других. Критик пишет: “Массовый читатель воспринимает их как неграмотные речения”.
Кроме того, книга издана “крайне неряшливо”: на титульном листе: “Золото. Сборник”, а в аннотации: литературно-художественный сборник “Золотое дело”, в тексте есть опечатки, штриховые рисунки Е. Гилевой “выглядят мрачно и статично”.
Бажов был возмущен такой оценкой и в своей “контр-статье” писал, что сборник “Золото” был выпущен к двухсотлетию открытия золота на Урале и поэтому имеет “уклон в историю Березовского месторождения”, разработка которого выдвинула Россию в число мировых лидеров по добыче этого драгоценного металла. Более того, в Березовске была разработана технология добычи россыпного золота, и после этого “наша золотопромышленность стала развиваться необыкновенно быстро”: счет добытого драгоценного металла пошел на тысячи пудов. Кроме того, рецензент должен был учесть геологическую уникальность Березовского месторождения и его возможности, ибо после двухсотлетней разработки оно остается перспективным в промышленном отношении. Бажов подчеркнул также роль крепостных рабочих: именно они, “благодаря своей наблюдательности, напористости и сметке… нашли-таки ключ, который позволил открыть и дальнейшими техническими улучшениями распахнуть двери для русской золотопромышленности” — здесь писатель имел в виду Л.И. Брусницына, который сначала был обычным промывальщиком, а в дальнейшем стал изобретателем и разработал способы добычи россыпного золота. Бажов считал, что если бы Ильичев все это учел, его оценка сборника в целом была бы другой, как и оценка отдельных публикаций, например, фольклорных записей Жислиной или “Словаря горняка” — в последнем есть неудачные примеры, но основу составляет все-таки уникальная лексика. Бажов не согласился с оценкой статьи В. Яркова и других авторов, полагая, что эти расхождения не выходят “за пределы довольно обычных разногласий между критиками и авторами, составителями, издателями”. И он отверг попытку Ильичева бросить тень на сборники “Нижний Тагил” и “Свердловск” — они получили позитивную оценку в печати и у читателей. “Как один из участников всех трех сборников и руководитель Свердловской писательской группы, категорически протестую против такого заушательства мимоходом”, — писал Бажов.
Редакция “Уральского рабочего” отказалась печатать “контр-статью” Бажова, потому что Ильичев вполне объективно охарактеризовал сборник “Золото” — в нем действительно ощутимы следы редакторской недоработки, явно не хватает вступительной статьи, хотя бы краткого комментария фольклорных записей и диалектологического материала. Хотя в чем-то, конечно, был прав и Бажов: следовало учесть, что золотое богатство России было во многом обеспечено уральским золотом, что нельзя по содержанию в один ряд ставить очень разные сборники “Нижний Тагил”, “Свердловск”, “Золото”, что терпимее надо принимать авторов с большим производственным стажем, того же В. Яркова.
Очевидно, какое-то время у них была обида друг на друга. В семье Ильичевых мне рассказали, что на похоронах Андрея Ладейщикова в феврале 1948 г. Павел Петрович первый подошел к Ильичеву, взял за руку: “Полно, Владимир Яковлевич”, и потянул за собой — к стульям, усадил рядом и начался разговор…
Ильичев продолжал писать о Бажове и после кончины уральского классика. Его последняя статья была написана в 1959 г. к 80-летию со дня рождения П.П. Бажова и является скорее мемуарной: Ильичев вспоминает довоенные и военные времена, цитирует одно из писем писателя, говорит о всенародной любви, уникальности таланта, о мастерстве П. Бажова, умеющего придать “теплую грань” любому русскому слову.