За страницами повести “про шпионов”
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2008
За страницами повести “про шпионов”
Это было летом 1984 г., еще до перестройки. Однажды в Свердловскую писательскую организацию явились пятеро в штатском и повели речь о том, что не за горами семидесятилетие органов государственной безопасности (ВЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД, КГБ) и будет совсем неплохо, если писатели создадут к этой дате книгу художественных произведений о чекистах. Нам предложили ряд тем на выбор: борьба с вредительством в золото-платиновой промышленности Урала, ликвидация “контрреволюционных организаций” типа “Инженерного центра” и “Общества спасения России и культурного человечества”; разоблачение агентов иностранных разведок, розыск военных преступников. Ну и, разумеется, неусыпная борьба с идеологическими диверсиями империализма — куда ж было тогда без этого…
Я решил взять на себя агентов иностранных разведок и в обусловленное время явился по указанному адресу: улица Антона Валека, 4. В сопровождении ответственного сотрудника проследовал длинными молчаливыми коридорами в небольшой пустой кабинет, где на столе уже лежали поднятые из архива пухлые уголовные дела на двух бывших белых офицеров. Оба в годы Гражданской войны эмигрировали в Китай, где, как следовало из материалов, они были завербованы японской разведкой, а после освобождения Китая от японских захватчиков вернулись в 1947 году по репатриации в СССР для выполнения полученных от своих хозяев заданий.
Один из них, А.Ф. Пономарев, как следовало из уголовного дела, на заре туманной юности работал приказчиком в магазине, занимался самообразованием и сдал экстерном экзамены за 4 класса гимназии. Когда началась Первая мировая война, был зачислен ратником ополчения, еще до Февральской революции окончил школу прапорщиков и успел повоевать с немцами. В октябре 1917 г., уже в чине подпоручика, получив отпуск, отбыл в Благовещенск повидаться с матерью. Там и застала его Октябрьская революция. Демобилизовался было, но вскоре вступил добровольцем в 1-й Народный полк, который влился в войска Сибирского правительства. Воевал под Уфой, Бугурусланом, Самарой. Был ранен, потом из госпиталя вернулся в полк, опять воевал, имел награды за храбрость . В 1920 г. с остатками белых частей, в чине подполковника, отплыл на пароходе “Эльдорадо” в Маньчжурию, но через некоторое время вернулся во Владивосток, вступил в Каппелевскую армию, рядовым в офицерскую роту. Сражался под Волочаевкой, а летом 1922 г. снова подался в эмиграцию. Жил в Шанхае, работал десятником у архитектора-бельгийца, затем управляющим домами, которыми владел китаец. Состоял в “Братстве русской правды”. Но никаких сколько-нибудь определенных сведений о шпионско-диверсионной деятельности Пономарева в уголовном деле я не нашел.
По возвращении в 1947 г. из эмиграции и до ареста в 1949 г. он работал младшим инженером на УЗТМ. Приговорен “особым совещанием” к 25 годам пребывания в “Каменных” лагерях.
Похожая судьба выпала на долю и другого реэмигранта, С.К. Химичева. Окончив Екатеринбургскую торговую школу, он работал писарем на Арамильской суконной фабрике, затем статистиком и счетоводом в управлении Сергинско-Уфалейских горных заводов. В 1914 г. был мобилизован рядовым в саперные части, в районе Белостока. Как и Пономарев, закончил школу прапорщиков, воевал, в 1917 г. получил офицерский чин, в апреле 1918 г. демобилизовался, вернулся в Екатеринбург и снова поступил работать счетоводом в управление Сергинско-Уфалейских горных заводов. Но уже в июле примкнул к белому движению.
Из показаний Химичева
“В конце июня приехал мой брат Петр, бывший подпоручик. Он бежал из Саратова после провала там офицерской контрреволюционной организации. За несколько дней до захвата Екатеринбурга колчаковцами и частями чехословацкого корпуса брат предложил мне принять участие в операции по освобождению Николая Второго и его семьи. Я согласился, и брат сообщил мне, что сбор — на Михайловском кладбище и что там нам будет вручено оружие. Но когда мы туда прибыли, кладбище уже окружали красногвардейцы. Нам удалось выскользнуть из оцепления”.
После захвата Екатеринбурга белыми Химичев был назначен командиром взвода в комендантскую команду Верх-Исетского завода.
Из протокола допроса Химичева
“Вопрос: — Сколько человек было расстреляно при вашем личном участии?
Ответ: — Трудно сейчас сказать. Человек сто. Аресты и расстрелы носили массовый характер. Многие из арестованных отделались телесными наказаниями.
Вопрос: — Какой характер носили телесные наказания?
Ответ: — Если арестованный не давал нужных показаний, я приказывал раздеть его догола и избивать ременными плетьми до тех пор, пока он не называл известные ему имена и явки большевиков.
Вопрос:- Где производились расстрелы?
Ответ: — В лесу за Ивановским кладбищем.
Вопрос: — Вы принимали личное участие в арестах большевиков?
Ответ: — Припоминаю такой случай. В августе или начале сентября вместе с прапорщиком Бобылевым и группой солдат я был послан на поиск и арест матроса Ваганова. Было донесение агентуры, что он скрывается у себя на квартире. Нашли его в погребе. Ваганов пытался оказать сопротивление, бросил гранату, но неудачно, и был застрелен. Приблизительно в то же время участвовал в обыске квартиры П. Ермакова. Самого его обнаружить не удалось Были арестованы мой родной брат Химичев Василий Константинович, депутат разогнанного белыми Верх-Исетского Совета, и его жена Мария Васильевна. Я не принимал участия в их аресте. Но жену брата допрашивал сам, добивался, чтобы она назвала сообщников брата, скрывавшихся в поселке. По моему приказу солдаты избили ее до потери сознания.
Вопрос: — Это происходило на ваших глазах?
Ответ: — Я смотрел в окно…
Из показаний свидетельницы С.Е. Пановой
“Я проживала неподалеку от комендатуры и часто слышала крики и стоны, доносившиеся со стороны арестного помещения.
От очевидцев мне было известно, что Василию Химичеву во время допросов прокалывали руки штыками. Марию тоже пытали. Однажды я видела, как Василия вели под конвоем, а Мария была пристегнута к седлу лошади офицера и почти волочилась по земле. Василий был совершенно седой, я его знала не таким. Я была очевидцем расстрела Марии Химичевой во дворе Невской ниточной мануфактуры. Это случилось перед отступлением колчаковцев”.
Из собственноручного объяснения П.З. Ермакова, члена ВКП(б) с 1906 г.
“Химичев Сергей принимал горячее участие в аресте меня. Неоднократно делал обыски в моей квартире. Он был в числе восставших контрреволюционеров. Это восстание было подавлено моим отрядом”.
Сергей Химичев ушел из Екатеринбурга в октябре 1918 г. вместе с колчаковскими частями. Был начальником пулеметной команды. В конце 1920 г. был произведен во внеочередной чин капитана и награжден медалью и специально учрежденным орденом “За великий Сибирский поход”.
А дальше он, как и Пономарев, после нескольких месяцев пребывания в Харбине возвращается во Владивосток, вступает в Каппелевский 2-й Уральский полк, рядовым в офицерскую роту, участвует в боях под Волочаевкой и… на том же самом пароходе с красивым названием “Эльдорадо” вместе с остатками своей стрелковой бригады отплывает на чужую, неприветную землю, где русских солдат и офицеров тотчас же определили на работы по расширению грунтовой дороги, потом перебросили в Корею на строительство оросительных каналов… Все это время (около года) командование обещало скорое возвращение на Родину, однако в июне 1923 г. стрелковая бригада по совету американского коммерсанта была доставлена в бухту Ликон близ Шанхая, и здесь пароход “Эльдорадо” был продан какому-то китайскому генералу. Кончилось все тем, что стрелковая бригада была распущена.
В Шанхае Химичев сначала торговал сукном, покупая его у китайского купца и перепродавая в деревнях, затем поступил капралом в Шанхайский волонтерский корпус, был телохранителем у китайского миллионера, охранником на яичной фабрике, секретарем в эмигрантском Урало-Сибирском обществе взаимопомощи, полицейским, нес службу по охране американских военных объектов…
Что же касается шпионско-диверсионной деятельности Химичева, то и тут меня, как в случае с Пономаревым, ждало глубокое разочарование.
Из показаний Химичева
“В 1927 г. я вступил в конспиративную террористическую организацию “Братство русской правды” (БРП). Один из ее руководителей Доможиров знал меня еще с 1921 г., когда я служил под его началом во Владивостоке и Спасске. Он проинформировал меня о том, что БРП ведет тайную подрывную борьбу против Советского Союза, засылая туда своих людей. В июле 1930 г. он предложил и мне переброситься через границу недалеко от Хабаровска, откуда следовало добраться до Волочаевки, организовать там ячейки БРП и, вернувшись обратно, получить вознаграждение — тысячу китайских долларов. Поначалу я дал согласие на заброску, так как нуждался в деньгах, но по прошествии нескольких дней, основательно поразмыслив, заявил Доможирову о своем отказе. Если говорить начистоту, то я попросту струсил”
Вот и вся его шпионско-диверсионная деятельность.
Следователю, который уже на момент ареста Химичева “нашел”, что тот подозревается в совершении преступлений, предусмотренных сразу тремя параграфами “расстрельной” 58-й статьи, для обвинения последнего в том, что он являлся агентом иностранной разведки, вполне хватило его признания в согласии на заброску в Советский Союз.
Однако для раскручивания сюжета “про шпионов” этого было куда как мало. Мне уже было не до захватывающих коллизий — их, в конце концов, можно было придумать, — на худой конец, меня устроил бы любой протокольно удостоверенный факт заброски на Урал из Маньчжурии или Китая хотя бы одного “настоящего японского шпиона”.
Этими соображениями я в корректной форме поделился со своим куратором, начальником архивного отдела Управления. Он выслушал меня молча, но на следующий день, придя “на работу”, я увидел на столе еще одно, весьма солидное по объему уголовное дело. На бывшего колчаковского министра Зефирова.
Из постановления о предъявлении обвинения Н.С. Зефирову
“Я, зам. начальника следственного отдела Управления МГБ по Свердловской области майор Голубь А.А., рассмотрев материалы следственного дела № К-3344 на Зефирова Николая Степановича,
Н А Ш Е Л:
Зефиров Н.С. достаточно изобличен в том, что после контр-революционного переворота на территории Сибири, поддержанного чехословацкими войсками, в июне 1918 г., на почве враждебного отношения к социалистической революции поступил на службу в т.н. “Временное Сибирское правительство”, а затем в “правительство” ставленника иностранных интервентов Колчака в качестве министра продовольствия и принимал активное участие в контрреволюционной деятельности этих так называемых “правительств”.
После разгрома колчаковщины Зефиров перешел на нелегальное положение и некоторое время под именем Андрушкевича Александра Александровича работал в советских хозяйственных организациях, а затем бежал в Маньчжурию.
Проживая на территории Китая, на почве проводимой им враждебной Советскому Союзу деятельности Зефиров установил связи с иностранными разведывательными органами и по заданиям последних проводил подрывную работу против СССР, вербуя агентуру для заброски в Советский Союз с целью проведения подрывной работы.
На основании вышеизложенного, руководствуясь ст. ст. 128 и 129 УПК РСФСР, —
ПОСТАНОВИЛ:
Привлечь Зефирова Николая Степановича по настоящему делу в качестве обвиняемого по ст. ст. 58-1-а и 58-13 УК РСФСР”.
Примечание: обе статьи — “расстрельные”.
Вот это, по крайней мере, фигура, подумал я. Резонно было предположить, что “вербовщик агентуры”, проникший в СССР под видом репатрианта, был уж никак не простым агентом, а непременно резидентом…
Из протокола допроса Зефирова
Вопрос: — Понятно ли вам, в чем вас обвиняют, и признаете ли себя виновным?
Ответ: — Понятно. Виновным себя признаю частично: что служил в качестве министра колчаковского правительства. Считаю себя ответственным за все его злодеяния”.
Похоже было, что, стремясь уйти от ответственности по основным пунктам обвинения, Зефиров кинул следователю жалкую подачку в виде признания за собою чужой вины — за злодеяния колчаковского правительства. Так, по крайней мере, я расценил его ответ и, перелистав уголовное дело, в первую очередь взял на заметку те места, где следователь во время допросов делал упор на связях Зефирова с подозрительными лицами. В том числе и прежде всего с японцами. Таких мест оказалось немало.
Из протокола допроса Зефирова
Вопрос: — Какие иностранные представительные органы имелись при правительстве Колчака?
Ответ: — Прежде всего, английский и французский так называемые “высокие комиссары”. А также английские, французские, чехословацкие, итальянские, японские и китайские военные представители.
Вопрос: — Будучи министром при Колчаке, с кем из представителей японского правительства вы лично встречались в Омске?
Ответ: — На каком-то банкете мне показали одного японца, но кем он являлся, я не помню, поскольку не был с ним знаком. Лично был знаком с журналистом Сеодзи. В декабре восемнадцатого или январе девятнадцатого года он явился ко мне в министерство по собственной инициативе. Меня удивило его русское имя — Сергей Николаевич. Оказалось, что он был православного вероисповедания и в свое время окончил Петербургскую духовную академию. Но в Омск, кажется, прибыл из Японии.
Вопрос: — Какой характер носила ваша беседа?
Ответ: — Мы говорили о состоянии продовольственного дела на территории Сибири, об экономическом развитии Сибири, Казахстана и Дальнего Востока. Помню, я сказал ему, что армия Колчака и население обеспечены продовольствием до нового урожая, поскольку колчаковцы занимали в то время самые хлебные районы. Меня удивило, что Сеодзи был осведомлен о моих прошлых экономических исследованиях. Но больше мы с ним в Омске не встречались.
Вопрос: — А впоследствии?
Ответ: — В Маньчжурии, на квартире, где я проживал тогда. У него с хозяином квартиры были свои дела, Сеодзи представлял какую-то торговую фирму. Я не вмешивался в их разговор.
Вопрос: — Как часто вы встречались?
Ответ: — Раза три. Все мои с ним разговоры носили общий характер.
Вопрос: — Когда вы познакомились с Ямагучи?
Ответ: — Ямагучи? Впервые слышу это имя”.
Или такой эпизод, прямо-таки напрашивающийся в повесть “про шпионов”: при возвращении Зефирова в СССР из эмиграции в 1947 г. среди его вещей пограничники обнаружили сундук, явно ему не принадлежавший.
Из протокола допроса Зефирова
“Вопрос: — Знали ли вы Гольцмана Б.С.?
Ответ: — Нет, не знал. Но при выезде в СССР меня попросили прихватить сундук некоего Гольцмана, который следовал в СССР с другой группой.
Вопрос: — Кто попросил?
Ответ: — Его мать.
Вопрос: — А ее вы давно знали?
Ответ: Вообще не был с нею знаком. Она обратилась ко мне, как к старшему группы, и я записал сундук на себя. Она также передала мне письмо для сына.
Вопрос: — Как вы встретились с Гольцманом?
Ответ: — Мы с ним не встречались. Все вещи реэмигрантов по прибытии в бухту “Находка” были выгружены на берег. А нашу группу разместили в бараках. Потом жена мне сказала, что ключи от сундука взял у нее некий Гуревич. А письмо так и не было передано”.
В Харбине, куда вначале, бежав из СССР, прибыл Зефиров, проживала еще с дореволюционных времен некая Зоя Ивановна Жданова, ставшая впоследствии его тещей. Она содержала художественную фотографию и небольшое кафе. Постоянными ее клиентами были артисты местных театров, а также приезжавшие в Харбин из СССР гастролеры (под эгидой “Гастрольбюро”). Заглядывали к ней на огонек и японцы, чувствовавшие себя в Маньчжурии полноправными хозяевами. В 1927 г. Зефиров одно время проживал в ее доме и, надо полагать, посещал ее кафе.
Из протокола допроса Зефирова
“Вопрос: — Бывая в Харбине, вы посещали там театры?
Ответ: — Был один раз в опере.
Вопрос: — С кем из артистов вы были знакомы лично?
Ответ: — Пожалуй, только с Ельцовой. Но, бывая у тещи, я иногда встречал у нее артистов.
Вопрос: —Валентину Ратушенко вы хорошо знали?
Ответ: — Лично я с ней не был знаком, однако слышал, что в Харбинской опере есть такая балерина.
Вопрос: — В каких отношениях вы находились с певцом Моложатовым?
Ответ: — Мы не были знакомы. Однажды в кинотеатре, перед началом сеанса, слушал в его исполнении русские романсы.
Вопрос: — Вы были знакомы с актрисой Ситниковой?
Ответ: — Да, она входила в объединение советских артистов при нашем клубе. Мы познакомились в 1943 году, когда был построен из бамбука временный театр.
Вопрос: — При каких обстоятельствах вы познакомились с Клариным?
Ответ: — После капитуляции Японии он был одним из руководителей объединения советских артистов при нашем клубе.
Вопрос: — С кем из сотрудников или агентов журнала “Вестник Маньчжурии” вы встречались в Шанхае у себя на квартире?
Ответ: — В 35-м году, помнится, у меня был секретарь этой редакции Карукис, в 36-м — журналист Денисов. В 26-м и 27-м я дважды встречался с неким Куниным, собиравшим для журнала объявления. Оказался авантюристом…
Вопрос: — Вы забыли упомянуть Брусина Наума Яковлевича.
Ответ: — Не помню такого.
Вопрос: — Неправда: в июле 28-го года журнал “Вестник Маньчжурии” командировал его в Шанхай для сбора объявлений, и он останавливался у вас по рекомендации вашей тещи. Она же вас и познакомила в Харбине.
Ответ: — Да, теперь вспоминаю! Встречал его в окружении своей тещи. Но это было в Харбине. В Шанхае мы не встречались.
Вопрос:— Чем он занимался в Харбине?
Ответ: — Этого не могу сказать. Кажется, подвизался в актерских кругах. Во всяком случае, к журналу он, по-моему, не имел никакого отношения. Моя теща имела обыкновение прикармливать молодых людей. Возможно, что и Брусина она прикармливала.
Вопрос: — У вас были с ним какие-то разговоры?
Ответ: — Возможно, при встрече обменивались дежурными фразами, но и только.
Вопрос: — Когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с Ямагучи?
Ответ: — Я уже говорил, что не знаю этого человека”.
Дело идет к развязке. Следователь держит в рукаве козырную карту, которую приготовился выбросить на стол. Я забежал вперед по тексту уголовного дела и, заглянув в рукав следователя, увидел, что карта битая. Следователь, несомненно, это и сам прекрасно знал, но правила игры были установлены не им, и он не был волен отступать от заранее заготовленного сценария…
Из протокола допроса Зефирова
“Вопрос: — Вы еще не дали показаний по существу предъявленных вам обвинений о связях с иностранными разведывательными органами. Расскажите об этом сейчас.
Ответ: — Я никогда не имел связей с иностранными разведками и ничего по этому поводу показать не могу.
Вопрос: — В нашем распоряжении имеются материалы, которые опровергают ваши утверждения.
Ответ: — Я могу только повторить, что никогда не был связан с иностранной разведкой.
Вопрос: — Неправда! Вас изобличают показания известного вам Брусина”.
И вот следователь выкладывает свою козырную карту, зачитывает выдержки из показаний арестованного в 1937 г. и, видимо, тогда же расстрелянного Брусина. Эти показания как две капли воды похожи на признания, которые в том же приснопамятном 37-м давали на известных процессах впоследствии полностью реабилитированные “враги народа”. Теперь мы знаем, как являлись на свет такие “штампованные” показания.
Из протокола допроса Н.Я. Брусина (по специальности опереточный артист, работал в “Гастрольбюро”, в Харбине проживал с 1924 по 1935 гг.):
“Вину свою признаю полностью. В японскую разведку был завербован в 1928 г. в Шанхае бывшим колчаковским министром Зефировым, белоэмигрантом, служившим тогда коммерческим агентом на КВЖД. Познакомились с ним в Харбине в июле 1927 года через З.И. Жданову. В июле 1928 г. я был командирован в Шанхай журналом “Вестник Маньчжурии” для сбора объявлений, и Зефиров по знакомству предложил мне остановиться у него на квартире. Во время моего пребывания у него он неоднократно заводил разговоры на антисоветские темы и свои антисоветские убеждения старался внедрить в мое сознание…”
Из протокола допроса Зефирова
“Следователь: — Теперь вы скажете правду?
Зефиров: — Но я не был с Брусиным так близко знаком, чтобы он мог остановиться у меня на квартире. Вообще исключаю такую возможность. Я никогда и ни с кем не заводил и не поддерживал антисоветских разговоров. Тем более не мог заводить их с малознакомым мне Брусиным.
Следователь: — Не советую вам продолжать в том же духе. Напрасно вы пытаетесь скрыть от следствия очевидные факты своей преступной деятельности.
Ответ: — Но я не проводил никакой преступной деятельности против Советского Союза, и мне нечего скрывать!
Следователь: — Сейчас вы увидите, что Брусин полностью изобличает вас в связях с японскими разведывательными органами”.
Из показаний Брусина
“…После неоднократных бесед Зефиров сообщил, что ведет большую шпионскую работу в интересах Японии и связан с японской разведкой. Он прямо предложил мне работать на японцев. Я заявил, что должен выехать в Харбин и регулярной связи поддерживать не смогу. Он заявил, что в Харбине свяжет меня с агентом японской разведки. В результате убеждений Зефирова я согласился.
— Кого называл Зефиров?
— Конкретно никого. Сказал, что в Харбине свяжутся от его имени.
— В Харбине к вам явилось такое лицо?
— Однажды в клубе подошла ко мне балерина Ратушенко и отрекомендовалась агентом японской разведки. От кого именно она явилась — от Зефирова или Ямагучи — не помню, но связана была с ними обоими.
— Откуда вам это известно?
— Ратушенко в коротком разговоре очень смело заявила мне, что знает о моей принадлежности к японской разведке, и потребовала подтвердить это. Я подтвердил. Вскоре после этого разговора Ратушенко познакомила меня у себя на квартире с Ямагучи, с которым мы беседовали по вопросам секретной работы. Он расспрашивал меня об артистах, которых он впоследствии собирался повезти в Японию. Под видом театрального импресарио он занимался вербовкой артистов в японскую разведку. В 1931 г., после захвата Харбина японцами, он был уже сотрудником японского консульства. Ратушенко часто посещала это консульство и принимала Ямагучи у себя дома. Я также продолжал с ними встречаться и до момента выезда в СССР вел шпионскую работу в пользу Японии
— Назовите фамилии тех, кто был завербован Ямагучи.
— Это певица Ситникова и певец Моложатов. В Харбине они старались быть в обществе руководящих советских служащих КВЖД, зазывали их на вечеринки, втягивали в попойки.
— Как вы выехали в СССР?
— По заданию Ратушенко и Ямагучи. Ратушенко заявила, что тоже выезжает в Москву и там свяжется со мной. Ямагучи подробно проинструктировал меня о сохранении конспирации, предупредил, что в Советском Союзе трудно заниматься шпионской работой и что при малейшей оплошности можно провалить все дело.
— В Москве вы связывались с Ратушенко?
— Да. Пользуясь связями среди артистов, я дважды передавал ей сведения о работе кружков. Но в 1935 году она была арестована, и тогда я встретился с ее знакомым, певцом Ново-Московской гостиницы Моложатовым. Мы с ним беседовали по вопросам шпионской деятельности в пользу Японии. Он был согласен со мной по всем вопросам и рассказал, как в Харбине арестовывался японской жандармерией, был завербован и послан в СССР. У меня с ним было несколько встреч, и я имел в виду использовать его для шпионской работы в пользу Японии”.
Из протокола допроса Зефирова
“Вопрос: — Что вы теперь скажете?
Ответ: — Категорически отрицаю все сказанное Брусиным в отношении меня. Не понимаю, как он мог давать такие показания, и потому прошу найти возможность провести с нами очную ставку…”
Понятно, что при всем желании следователь не мог найти такой возможности.
Ознакомившись с вышеприведенным “опусом” и протоколами допросов Зефирова, я понял, что на повести “про шпионов” придется поставить большой крест, поскольку из всех этих материалов со всей очевидностью следовало, что Зефиров к “шпионской деятельности в пользу Японии” не имел ровно никакого отношения.
Я не стал больше ни о чем просить своего куратора, поскольку решил отказаться от дальнейшей работы над повестью, которую еще даже и не начал писать. Однако просто так уйти из этого дома на улице Антона Валека я не мог, так как понимал, что волею случая у меня в руках оказался редкостный человеческий документ, какие в те времена держались под семью замками — жизнеописание (в виде подробных ответов на вопросы следователя) весьма и весьма незаурядной личности. Еще не прочитав все уголовное дело от начала до конца, я уже проникся глубокой симпатией к этому человеку, Николаю Степановичу Зефирову, и не мог вот так просто расстаться с ним, самому уйти, а его оставить в этом неприютном доме.
Кстати сказать, почему-то в уголовном деле не оказалось непременных двух фото Зефирова, в профиль и анфас. Кто-то непонятно для чего содрал их с листа, к которому они были приклеены. Так что я не имел возможности ознакомиться с внешним обликом этого человека и потому, читая материалы уголовного дела, видел его перед собою таким, каким он рисовался мне в воображении: полноватый, широкоплечий, с крупным лобастым лицом, изборожденным складками морщин, небольшие темные выразительные глаза… Много лет спустя мне показали групповую фотографию, на которой были запечатлены активисты Общества советских граждан в Шанхае, около двадцати человек, и самому предложили найти среди них Зефирова. Едва я увидел эту фотографию, как мой взгляд, словно притянутый магнитом, остановился на его лице…
…Я продолжал ходить в дом на улице Антона Валека, как на работу, внимательно, страница за страницей, читал уголовное дело Зефирова и делал выписки, совсем не рассчитывая на то, что они пригодятся мне в обозримом будущем: ведь даже если и напишу об этом человеке, думал я, то ни один журнал, ни одно издательство не станет печатать произведение с бывшим колчаковским министром в качестве главного положительного героя.
Но по мере того как я углублялся в текст уголовного дела, стараясь увидеть и то, что лишь проглядывало между строк, по мере того как я все более вживался в образ, желание написать о Зефирове, и притом немедленно, все росло. И в какой-то момент, совершенно неожиданно, как-то вдруг, как-то сам собой возник сюжет повести. “Шпионская” составляющая виделась мне в ней не более как фоном, на котором я собирался вести рассказ о жизни своего героя.
Поскольку под рукой не оказалось реального японского шпиона, мне пришлось его выдумать. За основу я взял жизненную канву Химичева, переименовал его в Макарова и авторской волей заставил, преодолев все страхи, все же решиться на заброску в Советский Союз и внедриться в начале тридцатых годов на одной из строек социализма в качестве агента японской разведки. Тогда же (на страницах повести) получает разрешение вернуться на Родину и бывший колчаковский министр Флоренский, по воле автора оказавшийся в том же городке, на той же стройке, что и Макаров. Макарова узнал, случайно встретив его в бухгалтерии строящегося завода, старый подпольщик, чудом оставшийся в живых после расстрела и хорошо запомнивший лицо командовавшего расстрелом офицера-карателя. В свою очередь, Макаров, после того, как следствием были установлены его связи с японской разведкой, сообщает на допросе о том, как однажды в Харбине в его присутствии Флоренский разговаривал на японском языке с офицером японской разведки. Однако умный и порядочный следователь-чекист, разобравшись в запутанной ситуации, вынес в отношении Флоренского оправдательное постановление…
К реальной биографии Зефирова было добавлено совсем немного: небольшая любовная история, эпизод со спасением раненного коммуниста-подпольщика в Харбине да благополучная концовка.
Я написал эту повесть очень быстро, в зиму 1984/85 гг., за каких-нибудь полтора месяца. Повесть “Доказать аксиому”, в которой бывший колчаковский министр представлен главным положительным героем. Пока я ее писал, у меня не было совершенно никакой уверенности в том, что она будет включена в книгу. И когда передавал своему куратору готовую, отпечатанную на машинке рукопись, также не питал надежд на благополучный исход. А потом узнал, что рукопись книги прочитана в доме на Антона Валека и… отправлена на просмотр в Москву, в Комитет госбезопасности СССР.
С тех пор прошло почти четверть века, но до сих пор не перестаю удивляться тому, что эта моя для тех лет весьма крамольная повесть была не только одобрена, но и удостоена “Диплома” за подписью председателя КГБ СССР Чебрикова и тогдашних руководителей Союза писателей СССР и Союза кинематографистов.
Когда книга с повестью “Доказать аксиому” увидела свет, а несколько раньше в “Урале” был опубликован ее журнальный вариант, я посчитал, что сделал в память об этом человеке, Н.С. Зефирове, все, что мог в те годы сделать: в книге, вышедшей массовым тиражом, и в журнале по сути дела оказался как бы реабилитированным колчаковский министр продовольствия (правда, под вымышленным именем), тогда как сам Колчак еще оставался для граждан страны не более как наймитом Антанты, организатором контрреволюции и белого террора в Сибири…
Однако всей правды я в то время, разумеется, не мог сказать, и к тому же Н. С. Зефиров фигурирует в повести под вымышленной фамилией.
…По иронии судьбы в свое время он закончил Симбирскую гимназию, ту самую, что и Ленин, и тоже с золотой медалью. Правда, после гимназии поступил не в Казанский университет, а в Петербургский политехнический институт (на экономическое отделение), который закончил с дипломом 1-й степени. Параллельно с учебой в институте, с 1908 г., работал в переселенческом отделе Главного управления земледелия и землеустройства России. Каждое лето выезжал в составе экспедиций на территорию нынешнего Казахстана, в районы, подлежащие заселению из центральных губерний России. В 1911 г. принимал участие в составлении “Экономической записки” — обобщенного документа о хозяйственных ресурсах территории нынешнего Казахстана (Кустанай, Акмолинск, Павлодар), где предполагалось строительство Южно-Сибирской железной дороги.
Всего лишь через год после окончания института Зефиров был удостоен ученой степени кандидата экономических наук, поступил на службу в Главное управление земледелия и был направлен в Омск — заведовать статистическим отделом тамошнего переселенческого управления. После Февральской революции некоторое время работал в Петрограде, в Министерстве продовольствия, затем снова командирован в Омск для оказания помощи краевому продовольственному комитету, который в те годы действовал на территории всей Западной Сибири.
Из протокола допроса Зефирова
“Вопрос: — Переселенческие органы осуществляли колонизаторскую политику царизма?
Ответ: — Совершенно верно. Излишки земли, выявляемые нами, использовались царизмом для насаждения своей надежной опоры — кулачества. Мы вели учет населения, скота, посевов и угодий в общинах и подсчитывали, сколько данной общине необходимо земли. При размещении переселенцев земельные угодья перераспределялись так, что местному населению отводилось что похуже. Служа в переселенческих органах, я имел возможность наблюдать за этим процессом”.
После установления в Омске советской власти Зефиров первое время оставался в аппарате тамошнего продовольственного комитета, а в январе 1918 г. был назначен представителем Московского и Туркестанского продовольственных комитетов. В его обязанности входило следить за своевременной отправкой эшелонов с хлебом в Москву и Ташкент.
И тут случился чехословацкий мятеж.
Из протокола допроса Зефирова
“Вопрос: — Вы принимали участие в контрреволюционном перевороте?
Ответ: — Нет, не принимал.
Вопрос:— В таком случае почему не эвакуировались из Омска?
Ответ: — Я ничего не знал о готовящемся перевороте. В основном занимался проталкиванием эшелонов”.
Во второй половине 1918 г. Зефирову предложили заведовать продовольственным отделом Временного Сибирского правительства, а вскоре отделы стали именоваться министерствами, а их заведующие — управляющими. Но не прошло и двух месяцев, как грянула новая реорганизация: в Омске был создан верховный орган власти, Директория, а при ней — Совет министров. Управляющие министерствами стали именоваться министрами. Таким образом, к тому времени, когда Верховным правителем Сибири стал А.В. Колчак, Зефиров уже был министром продовольствия.
Из протокола допроса Зефирова
“Вопрос: — Колчаковскую армию вы снабжали всем необходимым?
Ответ: — Мои усилия сводились главным образом к тому, чтобы поступающее на склады и подлежащее отправке продовольствие как можно меньше разворовывалось железнодорожниками, а также сотрудниками моего же собственного министерского аппарата. Должен заметить, что в Омске в то время воровство и подкупы принимали все большие размеры…
Вопрос: — Итак, согласно вашим словам, лично вы прилагали все усилия для того, чтобы предназначавшееся колчаковским войскам продовольствие как можно меньше разворовывалось?
Ответ: — Как министр продовольствия я просто обязан был этим заниматься. Другое дело, что результат моих усилий часто оказывался либо равным нулю, либо даже со знаком минус. Продовольствие уходило на сторону, а в итоге я выглядел главным виновником его массового воровства. Если хотите, то и главным вором. Я был одной из самых одиозных фигур в правительстве. Считаю себя полностью ответственным за все злодеяния, совершенные Сибирским правительством против Советской власти. Ибо, являясь министром продовольствия, прямо способствовал существованию органов контрреволюционной власти и снабжению продовольствием контрреволюционных войск.
В феврале 1919 г. Зефировым была закуплена большая партия китайского чая. В то время деньги быстро обесценивались, и потому пришлось переплатить что-то около миллиона рублей. Зефирова обвинили в присвоении этих денег. Тогда же он подал в отставку и был выведен из правительства.
На территории, освобожденной Красной Армией, он остался добровольно и эмигрировать не собирался. Между тем события развивались так, что бывшему министру пришлось перейти на нелегальное положение.
Из протокола допроса Зефирова
“Вопрос: — Каким образом вы стали Андрушкевичем?
Ответ: — После разгрома колчаковских войск я находился в Иркутске. В январе 1920 года ко мне на квартиру явились красногвардейцы. Я в это время случайно оказался у соседей. Полагал, что меня могли арестовать как бывшего колчаковского министра. Поэтому я скрылся и некоторое время проживал по чужому паспорту на окраине Иркутска”.
Осенью 1920 г. Зефиров устроился работать на Забайкальскую железную дорогу.
Из протокола допроса Зефирова
“Вопрос: — В то время у вас было намерение эмигрировать из Советского Союза?
Ответ: — Нет, в то время не было, хотя я и не верил в жизнеспособность Советской власти. Поймите меня правильно, ведь я принадлежал к определенному кругу общества. Люди этого круга либо сразу покинули страну, либо пребывали в ожидании перемен. Мало кто из них верил в долговечность власти большевиков. Но я на эту власть работал, и в моем сознании постепенно происходили определенные сдвиги У меня было одно преимущество: я мог сравнивать, поскольку близко соприкасался с представителями разных властей. Многие старые служащие Забайкальской железной дороги были потрясены, узнав, что управляющим ее назначен машинист Сушков. Я же отнесся к его назначению если и без особого энтузиазма, то, во всяком случае, с интересом. Дело в том, что Павла Семеновича Сушкова я хорошо знал еще до его назначения на должность управляющего. Как раз в то время, когда я поступил работать в депо, его паровоз был поставлен туда на ремонт. К тому же, я снимал комнату по соседству с его домом. Поэтому нам приходилось часто встречаться и в депо, и по дороге на работу или домой. Мы много говорили о происходящих вокруг событиях, нередко спорили. Я откровенно признавался, что не верю в способность рабочих управлять не только страной, но даже и отдельными предприятиями. Павел Семенович доказывал обратное, при этом совершенно не проявляя ко мне враждебности как к представителю старого строя. Вообще он произвел на меня впечатление умного, начитанного, масштабно мыслящего человека. Видимо, я ему тоже чем-то понравился. Во всяком случае, вскоре после назначения его управляющим он предложил мне перейти в аппарат управления дороги. С тех пор мы постоянно контактировали по работе, и я все больше убеждался в том, что Забайкальская железная дорога приобрела замечательного руководителя. Именно поэтому в 1921 году, выступая в Харбине на собрании белоэмигрантов с сообщением “О положении дел в России”, я заявил, что Россия находится на пути возрождения разрушенного войной хозяйства и что борьба против нее в этот момент, какая бы там ни была власть, явилась бы преступлением против своей Родины. К управлению страной пришли новые люди, сказал я, и не мешайте им возрождать нашу родину, которая — придет время — примет нас, заблудших, в свои объятия.
Вопрос: — И как было воспринято ваше выступление?
Ответ: — Мертвой тишиной. Когда я кончил говорить и сел на свое место, то увидел, что стулья по обе стороны от меня пусты…
Вопрос: — Зачем же, в таком случае, вы эмигрировали?
Ответ: — У меня не было выбора. Я прикидывал разные варианты. Мог, например, уехать за пределы Сибири и затеряться с паспортом Андрушкевича в густонаселенных районах России. Но тогда мне пришлось бы до конца своих дней быть Андрушкевичем. Человеком без прошлого и без будущего. Нет, это не для меня. Я — Зефиров. Никем иным я быть не могу и не хочу. Моим отцом был священник, и никакого другого отца мне не надо”.
По-видимому, у него действительно не было выбора. Однажды, проходя по улице, Зефиров увидел толпу возле афишной тумбы. Подошел поближе, посмотреть, что там такое. Оказалось — списки разыскиваемых министров. В числе прочих фамилий увидел и свою. При первой же возможности, воспользовавшись служебной командировкой на пограничную станцию Маньчжурия, Зефиров бежал в Харбин…
В Харбине он долгое время не мог найти подходящей работы. Лишь в мае 1922 г. удалось устроиться на службу в Восточно-Китайское русское товарищество, которое занималось комиссионной работой на КВЖД. Сначала секретарем, затем управляющим конторой, а в феврале 1923 г. был приглашен Управлением КВЖД на должность агента экономического бюро.
В 1924 году Китайско-Восточная железная дорога перешла в совместное ведение Китая и СССР, и уже новая администрация откомандировала Зефирова в Шанхай для организации ремонта одной из принадлежащих КВЖД пристаней. С этого времени и до самого возвращения на Родину он постоянно проживает в Шанхае.
К этому же времени относятся его хлопоты с получением советского гражданства. В 1925 г. советское генеральное консульство удовлетворило его просьбу, и Зефиров получил советский заграничный паспорт с видом на жительство.
По завершении ремонта пристани в Шанхайском порту Зефиров создает, по поручению администрации КВЖД, коммерческое агенство и руководит им несколько лет. В 1931 г. по рекомендации Генерального консула СССР в Шанхае занялся торговлей советскими товарами, открыл свою фирму и заключил на три года контракт с Центросоюзом на перепродажу кавказских минеральных вод. По истечении этого срока переключился на нефтепродукты, но тут сказался мировой экономический кризис, дело не заладилось: вскоре оказался в долгу и попал в долговую тюрьму, где встретил новый, 1934 год. Пришлось продать фирму китайскому предпринимателю, которому был должен значительную сумму. С долгами расплатился, но оказался в тяжелейшем материальном положении. Тогда же произошел разрыв с первой женой, которая вскоре переехала вместе с дочерью в Австралию.
Вскоре ему удалось пристроиться в американскую страховую компанию, которой нужен был страховой агент для работы с советскими гражданами. Заработок его здесь — 300—350 китайских долларов — был раза в полтора выше прожиточного минимума. Однако по истечении оговоренного контрактом срока он перешел на другую работу — в Московский народный банк, секретарем управляющего, с заработком в 250 китайских долларов. Зато теперь у него была реальная надежда на возвращение в СССР. Дело в том, что Московский народный банк фактически был филиалом Госбанка, и его управляющий обещал Зефирову замолвить за своего секретаря словечко где надо. Увы, вскоре этот управляющий был неожиданно отозван в Москву…
А тем временем число советских граждан в Шанхае все росло, и сама собой возникла необходимость в организации своего клуба. Генеральное консульство дало свое добро. Зефиров вошел в инициативную группу, а в 1938 г. был избран председателем правления. В клубе был бильярд, работали различные кружки, в том числе по изучению “Краткого курса истории ВКП(б)”, проводились собрания и лекции, торжественно отмечались “красные” дни календаря, крутились советские кинофильмы. А со временем при клубе образовалось объединение советских артистов, даже был построен временный театр из бамбука.
Вся ирония и весь ужас состояли в том, что на протяжении всего следствия, длившегося с 28 июля по 29 ноября 1949 г., старший следователь УКГБ А.А. Голубь, как ни старался, не смог доказать вины Зефирова ни по одному пункту. Ни по одному! Даже “чистосердечного признания” не добился. Об этом, во-первых, красноречиво свидетельствуют сами материалы по данному делу, а во-вторых… Мне привелось в процессе работы не однажды встречаться с А.А. Голубем, и в приватных беседах он признавался мне в том, что на протяжении всего следствия относился к Зефирову (ну, разумеется, только в душе) с… глубоким уважением. Более того, один из ответственных сотрудников Управления рассказал мне, как Голубь первоначально предложил назначить Зефирову не 25 лет лагерей, как остальным, а “только” 10, однако начальство в ответ обложило следователя крепким солдатским матом: “Ты это что, тра-та-та-та? Хлопочешь, тра-та-та-та, за колчаковского министра, тра-та-та-та?.. Да мы тебя, тра-та-та-та!…”
Зефирову было 62 года, когда Военный трибунал приговорил его к 25 годам каторги в лагере “Каменном”. Однако пробыл он там меньше года: умер от рака мозга, как сказано в приложенной к делу справке.
В 1946 г. Зефиров был избран председателем Совета общества советских граждан в Шанхае. А вице-председателем этого общества стал В.С. Силин, у которого тоже была нелегкая судьба (по возвращении в СССР, как и Зефиров, был арестован, сидел в знаменитой Бутырке и обвинялся по нескольким пунктам расстрельной 58-й статьи). Его сын, ныне покойный екатеринбургский прозаик (публиковался в “Урале”) Александр Силин, написал о своем отце документальную повесть “Скитальцы”, в которой ярко запечатлен момент возвращения “шанхайцев” на Родину:
“Навстречу нам вышел военный катер, на палубе которого расположился военный оркестр. На носу катера алело красное полотнище со словами: “Родина принимает вас в свои объятия!” Грянул марш. “Ильич” стал пришвартовываться к пристани. С высокой палубы нашим глазам предстало зрелище не из приятных: на склонах сопок были расположены лагеря. Их легко было узнать по смотровым вышкам…
На палубу поднялся председатель находкинского горисполкома. Он сказал: “Наша советская родина только что вышла из тяжелой войны. Нам нужны люди, и вы приехали как нельзя кстати!” К нему подошел плотный и широкий Николай Степанович Зефиров, они обнялись и расцеловались. Николай Степанович начал свою речь словами: “Дорогие и счастливые товарищи!..” Он был прекрасным оратором, его взволнованная речь растрогала всех, и люди на время забыли о лагерных вышках…
Весной следующего года Николай Степанович был арестован, а жена его сошла с ума. Вскоре после ареста мужа она пришла к нам в барак. С блуждающим безумным взглядом несчастная женщина говорила, что Николай Степанович уехал и скоро вернется. Мы растерянно молчали, не зная, что сказать и чем помочь…”
После возвращения на Родину и до ареста Николай Степанович Зефиров работал на Кировоградском медеплавильном заводе начальником коммерческо-грузовой службы железнодорожного цеха.
Остается добавить еще один штрих к облику этого человека.
.
Из “Собственноручных показаний” Н.С. Зефирова от 2 декабря 1949 г.
“…Хотя работа для меня было совершенно новой, на старости лет я засел за изучение металлургии меди и подновил свои знания по химии. Те немногие часы досуга, которые у меня оставались, посвящал сбору материалов по теме “Горнозаводское комплексное предприятие”, для задуманной научной работы… За все двадцать месяцев работы я не позволил себе, несмотря на недомогания, хотя бы раз взять больничный лист”.
Из протокола последнего допроса, от 29 ноября 1949 г.
“Памятную книгу в зеленом переплете с записями по теме “Комплексное горнозаводское предприятие”… прошу сохранить для моих будущих научно-экономических работ. Прошу также сохранить копию моей докладной записки на имя директора Кировоградского медеплавильного завода с рядом предложений по улучшению работы данного предприятия”.
Николай Степанович Зефиров “был честнейшим человеком, человеком долга”, — отметил в своей книге А. Силин. Но он когда-то находился в другом лагере и, следовательно, по законам того времени подлежал уничтожению.