Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2008
Пехота уходит вверх
Вадим Дулепов. Стихотворения. — Екатеринбург: ИД “Союз писателей”, 2008.
Ни Бог, ни святые Никола с Егорием, ни даже Россия, а уже тем более СССР не пишутся в этой книге с прописной буквы. Во включённых в неё стихах такие буквы отсутствуют вообще. Никакой новации в этом, конечно же, нет: многие из нынешних поэтов ещё и без знаков препинания обходятся. Но у Вадима Дулепова, похоже, причина в ином. Нет у его лирического героя, прошедшего вместе с автором две войны, желания кого-то или что-либо величать. Да, собственно, и оснований тоже.
Более двадцати лет назад — в 1985-м — автор был в числе без пяти минут лейтенантов, готовящихся к выпуску из Львовского высшего военно-политического училища и с гордостью примерявших парадные золотопогонные кителя. А этот его герой, кажется, уже тогда мог поглядеть на примерку глазами портного — мудрого ветхого еврея, который чудом выжил во множестве минувших войн и потому “помнит вечность наперёд”:
…девицы и правители ликуют…
вам первую? вторую мировую?
столетнюю? иль — только тридцати?
а сил достанет — до конца дойти?..
великолепен китель офицера,
наряд рубаки, хвата, гордеца.
и пенится восторг наивной веры,
не видящей под золотом свинца.
Свинцовая подложка из-под сусального золота полезла практически сразу — в Афгане. Азиатскую инаковость герой ощущает уже в узбекском Ташкенте, чья земля представляется ему под древним, ещё со времен Александра Македонского, именем Ариана: “здесь солнце — одетая в марево неба/ чернявая девка кружит свои косы…”. Но, расставаясь со столь же традиционными для русского человека видами Родины — “прощайте, неяркая тесная воля,/ неспешные воды, неслышные росы,/ и ты — васильковое мягкое поле,/ и вы — мои русые русские сосны…” — он уходит через границу, ни о чём не жалея. И погружается в простую жизнь, в которой слова, вещи и люди являют свою изначальную сущность:
жизнь — чтобы жить,
война — чтоб воевать.
хлеб — чтобы есть.
патроны — чтоб стрелять.
сон — чтобы спать.
письмо — чтоб приходить.
вода — чтоб пить.
товарищ — чтоб дружить.
смерть — чтоб погибнуть.
слово — чтоб держать.
и матери —
чтобы солдат рожать.
на самом деле
так устроен мир.
а остальное —
знает командир.
И чтобы жить, но при этом выполнить задачу, надо кровь из носу оседлать господствующую высоту на 4300: “…надо влезть, удача прёт пока./ назад нельзя. и некуда, и поздно…”. И только там, переводя дух и обводя глазами горную окрестность, ощутить себя ребёнком, который с ногами влез в кресло отлучившегося деда — пока не полетели “желтогрудые синицы”, что “крошат камень на пшено”, и та же самая жизнь не представилась тебе золотыми спицами “в неизвестно чьих руках”.
И то лишь поначалу. Потому как возвращающаяся с боевого выхода пехота “…размышляет не/ о судьбе и странностях её,/ а большей частью, как сменить бельё…”. А когда смысл беспросветной череды подобных выходов окончательно теряется, висящий над публичным домом и призывно подмигивающий рубиновый фонарь вдруг обнаруживает сходство с такого же цвета кремлёвскими звёздами. И “пока полярною звездой/ господь во тьме молчит”, лейтенанту “снятся сны в далёкой дали,/ сны немые, про россию./ не про ту — какую знали./ а про ту — какой простили”.
Отчизна тоже может отдыхать: “…спи спокойно, родная страна./ сыновья твои платят исправно…” тот самый бесконечный интернациональный долг, о котором столько было написано и наговорено в те годы. Что же до Господа, то мудрость отношений с ним тоже проста:
попроси всевышнего,
чтобы не дал лишнего.
только капельку печали
лёгким лунным ветерком.
попроси сейчас, в начале,
а не после, не потом…
Потом такого шанса может просто не оказаться. И даже в небесах вполне может поджидать в засаде принявший от тебя свинцовое крещение “отчаянный шахид”: “…расплатой радостно дыша,/ нажмёшь на спуск./ и я узнаю,/ что помнит вечная душа,/ не добежавшая до рая…”.
Ненависти к врагу здесь нет. Но и к отечеству, куда, подобно уставшему от крови клинку, идущему в ножны, “по бездорожью взорванных дорог” с безнадёжно проигранной войны возвращаются “герои и убийцы — сучье племя,/ святая крестоносная душа…”, нет её тоже. И пафосные слова о чести и смысле здесь ни к чему — ни на границе, ни в родной глубинной Нижней Туре:
здравствуй, город-городок
под шаманскою горою.
уходили — как герои,
а вернулись — кто как смог.
кто — убитый, кто — живой,
кто — калека, рупь с полтиной…
…кто не в армию, тот в зону…
…жили-были — кто как мог.
Были-стали — как случилось.
Но война, как выяснилось, не отстала. Вместе с афганской пылью на колёсах своих бэтээров и на подошвах они её привезли, что ли? “и эти бросим горы,/ когда черёд настанет…”. И “…смотрит близкий двадцать дикий век/ из-под прикрытых красноватых век/ убийцей-смертником,/ что обкурился дури…”. И над руинами, что в свете ракеты не отбрасывают тени, снег не падает, как обычно, а реет, медленно взлетая в небо, словно души погибших. Их список оказывается подобен семейному альбому: “…здесь все — родня мне./ а война всё длится./ а дома вырастают сыновья…”.
Однако памятный новогодний Грозный оказывается островом, ибо в остальной части страны жизнь продолжает идти своим привычным чередом: “…а граждане — уснули,/ им — на работу рано./ не пробивают пули/ стекло телеэкрана…”. И это тоже не вызывает у героя книги ни бурных эмоций, ни стремления ударить в пробуждающий набат. Он просто предупреждает будущих бойцов:
…потом пройдёт и дым побед.
назад оглянетесь, трезвея:
— героям пламенный привет! —
вслед ухмыляется расея.
герои будущей войны,
противники спокойной жизни,
внимательно смотрите сны!
всё повторяется в отчизне.
Да и не только в отчизне. Друга Серёгу Белогурова пуля вот подстерегла в Боснии. Пехота продолжает уходить вверх…
Сам-то он вроде бы своё уже отвоевал, и пытается в тот же снег всмотреться по-другому, да не в одиночестве: “…будет он идти сто тысяч лет,/ или зим — бесстрастною ордой./ чтобы превратиться в белый свет —/ как и мы когда-нибудь с тобой…”. Хотя и в причалившем к полынному холму доме сквозняк подъезда и грохот лифта напоминают ему про вокзалы и эшелоны. И над сотворённой обесточенным троллейбусом автомобильной пробкой на екатеринбургской улице Белинского “…вверху — три чёрных птицы/ в небе цвета купороса —/ тройка пик, три чёрных стража —/ крутят петли пилотажа…”. И количество нот в разыгрываемой кем-то поутру опять же наверху гамме совпадает с числом патронов в револьвере. И вдруг возвратившееся одиночество позволяет порадоваться разве что за того же Всевышнего: “...ключник. птицы…/ слава богу,/ бог один не одинок…”.
И только в небе остаётся надежда: “…самолёт — на нитке слова —/ как нательный лёгкий крест…/ крестик мой четырёхпалый,/ ты не падай, ты держись!”. Даже после ставшего нарицательным 11 сентября, при котором вроде бы и год не требуется указывать — именно так, по дате, озаглавлено это стихотворение в одной из более ранних публикаций, и первые строчки отсылают читателя к ней: “крошкой серого бетона/ небоскрёб упал в ладонь…”. Однако в книге это заглавие снято, благодаря чему пространство текста разрослось до изначально заложенного в нём объёма.
И уж совсем светло и просторно становится в завершающем книгу стихотворении:
…дом всюду, где утраты навсегда,
где росчерком нечаянной свободы
одна и та же лёгкая звезда
в урочный час пронзает небосводы…
земля есть плоскость.
оттого на ней
устроено всё так, а не иначе…
но там, где мгла
уже совсем бела,
грядёт господь лазоревой полоской.
дом всюду, где есть радость естества,
подробно время, речи изначальны,
любовь безвинна, вечность не тесна,
летит звезда и небеса хрустальны.
Практически, по его собственному признанию, повторив в этой своей книге — во всяком случае, первом её разделе — предыдущую, вышедшую в 2001 году, сохранив её заглавие — “Запомнить, чтобы забыть” — в названии этого раздела, Дулепов как бы вновь подчеркивает свою приверженность военной теме и стремится обратить к ней новые поколения читателей. Причём настолько новые, что СССР и афганская война представляются им чем-то далёким, и, чтобы выполоть наросшее быльё, автор даже сопровождает книгу специальной “Пояснительной запиской” о реалиях того времени.
Но, конечно, “Стихотворения” — и, разумеется, без кавычек тоже — достойны куда большего, чем просто быть материалом для рассуждений о посттравматическом ветеранском синдроме. Продолжая лучшие традиции “военного” направления русской поэзии, они целиком вливаются в её экзистенциальный, бытийный поток, представляя собой образное свидетельство человека своего и нашего времени, который сам выбрал свой путь и не имеет ни иллюзий по поводу своего отечества, ни претензий к нему.
Андрей Расторгуев