Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2008
Общая теория облаков и оболочек
Проснувшись от крика “постели сдаем”, я приподнялся на локте, выглянул в окно и по каким-то очертаниям мелькавших там строений понял, что на самом деле до прибытия поезда достаточно много времени.
Я мог бы еще раз уснуть, если бы не вспомнил, что мне вскоре предстоит впервые в жизни оказаться за границей.
Это воспоминание о будущем не больно взволновало меня… Но тем не менее помешало вернуться в сон.
“Да что значит “впервые”, — сказал я себе, — просто забыл, что один раз там уже побывал…”
Но это заговаривание, этот своего рода аутотренинг — не сработал…
Я понял, что единственное из того, что осталось у меня в памяти от заграницы, это — бумага, в которую там все заворачивали.
Все — это значит, что не только колбасу, халву и сливочное масло, как в моем родном городе, но и зеленый лук — как будто это были цветы, и буханки хлеба, и батоны, и огурцы, и сметану (хотя она и так уже была упакована в пластиковые стаканчики, которые я в свою очередь видел впервые), ну то есть все.
Причем бумага не была похожа на размягчившийся коричневый картон, нет, она была белая и тонкая. А дома с черепичными крышами, Домский собор, бронзовых петухов и там же где-то наверху — силуэт черной кошки… Я не то чтобы полностью забыл… Но как-то не вспоминал с тех пор.
Даже когда я видел эти улочки в “Семнадцати мгновениях весны”, мне почему-то и в голову не приходило, что я мог по ним ходить, когда мне было лет семь.
“А память покрыта таки-и-и-ими большими снега-а-ами…”
И вдруг там что-то оттаяло… Я увидел профиль таксиста, который вез нас с вокзала к родственникам, жившим на Югле — неподалеку от них была еще эта звероферма… Вот, теперь я даже такие подробности вспомнил… Хотя песцы и чернобурые лисы, хвосты которых мелькнули после этого у меня перед глазами, были скорее всего из харьковского зоопарка…
Короче говоря, я видел все крайне расплывчато, четких картинок у меня по-прежнему не было, но всплывали какие-то слова, названия — вот как эта “Югла”… Таксист, когда вез нас туда, говорил, делая долгие паузы, во время которых он наблюдал за нашей реакцией: “Так вы, значит, из Советского Союза…”, “Моя жена побывала в прошлом году в Советском Союзе…”, “Я, наверно, тоже когда-нибудь съезжу в Советский Союз…”.
Но так спокойно, естественно и как бы сказать… Отстраненно — вот… Он произносил эти слова, что я ему верил больше, чем родителям, родственникам, Малому атласу мира…
А когда чуть позже увидел, как там все заворачивают… Поверил окончательно и бесповоротно.
Мне было лет шесть, глаза были вровень с прилавком… И это зрелище загипнотизировало меня так, что никакие слова о том, что это “точно такая же республика, как наша”, я уже просто не слышал.
“Ну все, хватит, — думал я, пластаясь на полке поезда номер, кажется, девятнадцать, — тем более что реминисценции получаются какими-то овощными… При том что “поехать в ригу” означает, или, во всяком случае — означало, не что иное, как “вырвать”, “отдать все назад”… Ну, потому, что “рыгать” — аллитерация, учитывая еще это суржиковое “ы”: “Ры-ы-ыга”.
Ворочаясь между сном и явью, я некоторое время еще пытался развернуть до конца свои “загранвоспоминания”, чтобы разглядеть там что-то помимо продуктов…
Район, в котором жили родственники, лес сразу за домом, озеро во дворе — все это были только слова, я не видел ни одной картинки, все было стерто…
Как будто в рижском магазине со мной подшутили, завернув пустоту в фантик…
“Дядя Петя, вы дурак?” — я увидел кадры старого фильма: загоготавший было, но сразу осекшийся дядя… мальчик с пустой оберткой на ладошке… родители, спешащие как-то загладить… а потом спорящие в другой комнате, нужно ли наказывать мальчика… за то, что назвал дурака — дураком…
“Нет, но был же там какой-то Старый Город в конце-то концов?” — думал я, все еще лежа на полке, хотя мои соседи, судя по звукам, уже выносили свой громоздкий багаж в тамбур…
А я видел прямо перед собой… Ну, то есть во внутреннем окоеме — огромный стенд с изображением Старой Риги, как бы сверху, если на нее смотреть, но будучи не прямо над ней, а как если стоять рядом с ней на пригорке…
Стенд был похож на иллюстрацию из детской книжки, выросшую до гигантских размеров и закрывшую собой изображенный на ней Старый город…
Может быть, в Старом городе происходила тогда реставрация и поэтому поставили стенд — на наши строительные он был не похож, ну так и оберточная бумага в магазинах там была не похожа на нашу, и, как я уже сказал, ее было неизмеримо больше…
А может, он был и не строительный — стенд, а всегда там стоял, откуда я могу это знать… Теперь (в 19-м поезде) это уже было и не важно, потому что даже если тогда в стенде, соединявшем собой небо и землю, была дыра, то есть двери или ворота — в Старый город, и мы сквозь нее проходили в какой-то 3D, все равно во время ретроспекции там обнаружилась одна картонная стена с нарисованной Ригой — и все, и больше ничего там не было…
Я как будто увидел стенку коробки, в которую вся Рига была тогда же и упакована…
На коробках ведь рисуют их содержимое, будь то конфеты, игрушки, а тут вот была — Рига…
Ох уж эти реминисценции… эти складки памяти… эти межеумочные о-рига-ми, — если уж на то пошло… Cном их еще нельзя было назвать, но через секунду я бы дрых без задних ног — если бы меня не встряхнули за плечо.
Я сел и нашарил ногами на коврике туфли. Они были сильно помяты, и, надевая их, я машинально думал: “Это оттого, что в них на ночь не насовали бумагу — в отличе от моей головы…” После этого я встал, сложил постель и свернул матрас. Я вообще не волновался. Во всяком случае, не настолько, чтобы и наяву размывать самое понятие… “Ну зачем, — думал я, допивая остывший чай, — граница существует… А так как я за нее никогда не рвался, то и не из-за чего мне теперь устраивать… ее полную элиминацию”.
Мои друзья и домашние могли быть тому свидетелями: я никогда не говорил о загранице, не строил планы на случай, если начнут выпускать и т.п.
Может быть, виновницей моего аномального равнодушия к территории, запредельной по отношению к шестой части суши, была одна тетка с прошлой работы… Ее, единственную из знакомых мне живых существ, отпускали на все четыре стороны света, и когда неугомонная выездная женщина являлась из очередного или, чаще всего, внеочередного (она брала отпуска по частям) отпуска и показывала фотографии, где она, скажем, сидела на слоне или стояла на фоне Эйфелевой башни… Я, как правило, выходил в курилку.
“До сих пор нигде не был? Нет, ну ты какой-то припе… Нет, ну полный абзац, Островский! Не, ну ты знаешь, что ощущение, которое испытываешь, когда впервые ступаешь за железный занавес, ни с чем не сравнимо? Разве что с потерей невинности!”
Или “девственности” она сказала… Точно не помню, но все равно странное сравнение, особенно из уст женщины… Впрочем, она его “выдала”, когда мы случайно столкнулись в городе уже в разгар перестойки… В начале же восьмидесятых она “железный занавес” с поясом верности, или там — невинности, еще не сравнивала, ни-ни… Но все равно раздражала этим своим звериным аппетитом пожирателельницы пространства-времени…
И скорее всего, что из-за нее мне за пределы Необъятной никогда особо и не хотелось.
Я вспомнил, увидев в окошке серый московский перрон, что Ахматова, приезжая из очередной заграницы — когда ее стали выпускать… Из Лондона ли, из Парижа она возвращалась, в ответ на вопросы “ну как там, ну что там”, отвечала одно и то же: “Духовная провинция”.
— …забыл, что ты должен был взять с собой две бутылки водки и два блока сигарет!
— Почему сигареты? Я ведь бросил… Ну ладно водка, тут ты, может, была права — с двумя бутылками я бы там…
— Это так ты меня слушал. Повторяю по слогам: ты бы продал, понимаешь, про-дал ту-земцам си-гареты, вод-ку… Выручил бы за них долларов двадцать и на них бы дотянул до парома… Ты понял?
— Знаешь, мне как-то не верится, что это будет паром. Паром — это плот, который перевозит людей с одного берега реки на другой. Я не могу себе представить, чтобы паром плыл по открытому морю…
— Две бутылки и два блока, ты запомнил?
Положив трубку телефона-автомата, висевшего в переходе к поездам дальнего следования, я проследовал далее в зал, а потом, не останавливаясь, на привокзальную площадь, которая тогда еще не была накрыта коробкой киноторгового центра, но на ней уже торчали его маленькие зародыши, в одном из которых я и приобрел все необходимое, по словам Лизы, для жизни на острове.
Уложив голые бутылки “Пшеничной” и блоки “Космоса”, завернутые в белую бумагу, в небольшой, но все еще довольно просторный чемодан, я подумал, что Лиза за границей никогда не была и руководствуется слухами. С другой стороны — а что еще делать?
Времени до отлета было еще слишком много, и я подумал, что чем киснуть в зале ожидания…
В Шереметьевском я то есть еще не был, но провел достаточно времени в разных других “предбанниках”, где стены были в каком-то жутком кафеле, и через час-другой казалось, что мы сейчас не полетим, а пройдем в общий душ — и это еще в лучшем случае…
Я поэтому подумал, что чем сидеть в обнимку с чемоданом в аэропорту… Лучше положить чемодан в вокзальную камеру хранения и прогуляться по городу.
Переходя через мост и глядя, как внизу наперегонки бегут машины, я вспомнил рассказ Саввы о том, как он продавал в Нью-Йорке октябрятские звездочки.
Жена посоветовала, или даже подложила в чемодан, потому что брать добровольно этот “товар”, с позволения сказать, Савва, в отличие от меня, отказался. Три сотни маленьких ульяновых — это же даже не водка, это вообще какой-то бред собачий…
Обнаружив их по прибытии у себя в чемодане, Савва выругался. Но решил, что, раз уж он захватил их в другое полушарие, надо попробовать, триста долларов на дороге не валяются, если не все пятьсот… Но коллеги ему объяснили, что звездочки вышли из моды. Никто не даст ни копейки… Ну, или по слухам, центов двадцать за штучку, да и то в одном только месте — в магазине сувениров под зданием Объединенных наций. Савва подумал, что бред становится навязчивым… Но все же сходил туда в свободное от симпозиума время.
Охранник, осматривая содержимое сумки, взял двумя пальцами прозрачный пакет за уголок, встряхнул и удивился. “Why in the world so many?” Савва пожал плечами и сказал “Имею право”. “OK, — сказал охранник, — it doesn’t really matter, but! — Он поднял палец. — When you exit this building, you’ll have to take all these items with you!”
И что-то еще там было, совсем уже странное, по словам Саввы, в этом здании OO… Вот именно: возле каждого туалета там висела табличка с надписью: “Вы должны выйти отсюда со всем тем, с чем вошли”. Within you…
Короче говоря, ни одной звездочки мой приятель в Нью-Йорке не продал — ни одной. Зачем-то привез их обратно в Харьков… Вспомнив все это, я зашел в ближайшую телефонную будку и отыскал в блокноте номер своего дальнего родственника.
Собственно, в этот момент родственник был не таким уж и дальним. Хотя бы потому что жил в Москве, а я тоже в тот момент был в Москве.
— Думаешь, мы узнаем друг друга? — усмехнулся он. — Ладно, вот тебе моя примета. Спортивная тачка цвета электрик.
— Да я тебя и так… — начал было я, но родственник успел повесить трубку.
Через десять минут он подкатил прямо к будке и впрямь на чем-то низком и синем.
У него были длинные волосы, трехдневная щетина, и он, конечно, сильно возмужал, если не сказать: заматерел.
При этом видно было, что моя одежда вызвала в нем пароксизм отвращения… или жалости. Но он это в себе подавил и, быстро сунув мне в руку три купюры (т.е. ровно столько, сколько я сказал), пробормотал: “Ну давай”, сел в свою торпеду и — был таков.
Я побрел дальше, вспоминая мою первую встречу с Мишей, а заодно — с московским метрополитеном… Точнее, с метро как таковым, потому что в Харькове его тогда еще даже не начали копать…
Родители дали мне пятак, хотя отец и начал было говорить, что в моем возрасте пускают бесплатно… Но мне хотелось бросить, и мне его дали — пятак, а инструкции я слушать не стал, сказав родителям: “Я уже знаю, мне Миша все рассказал”.
Бросив монету в щелочку — как в копилку, я постоял немного, но ничего не происходило.
Ма-асковский братик успел отбежать куда-то в сторону… Мишка тогда ни минуты не мог стоять или сидеть спокойно, как будто шило у него было зашито в одном месте…
Но ничего не происходило. Совсем ничего… А я что-то слышал, еще в Харькове… На всякий случай побежал назад — спросить у родителей…
“Просто иди вперед”, — сказали они, но, когда я вернулся и попробовал пройти между тумбами, меня чуть не прихлопнуло какими-то скобами, прямо как мышь в мышеловке.
Я испугался и, побежав назад, увидел хохочущего Мишу… “Витька, ты подарил московскому метро пять копеек! — кричал он. — Представь, Витька: московское метро, представь, сколько в нем течет денег… Деньжат… Деньжищ… И твои пять копеек! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!” Я недоуменно смотрел на него… Он никак не мог успокоиться и всю дорогу на ВДНХ повторял: “Мой брат подарил пять копеек московскому метро!”
Я же удивленно пожимал плечами и про себя думал: “Ну и что здесь такого? Дурак, что ли? Смех без причины…”
Вот только через двадцать лет оказалось, что хорошо смеется тот, кто смеется первым.
И теперь у него была машина… Да что машина, если он выиграл, по слухам, другие гонки… Вот и причина смеха “дурачины”: у Мишки тогда мелькнуло предощущение будущих денежных потоков, а у меня этого ощущения не было и нет, вот я и стал бедным родственником… Одни билет купили на паром, другие дали денег на три дня… и три ночи — продержаться… “Точно, он тогда тайну разгадал, — думал я, возвращаясь к вокзалу, — что-то открылось ему тогда… Неразменный пятак, что ли?… Который я тогда же и разменял… Ладно, черт с ним… Кто честной бедности своей стыдится и все прочее…”
У другого длинноволосого — того, что теперь сидел справа от меня, было с собой больше карманных книг, чем у меня денег… Как будто он летел не на Кипр, а в Нью-Йорк, да еще при этом владел, подобно Лизе, техникой скорочтения…
Я попросил у него что-нибудь почитать, он кивнул и достал из бокового кармана такую… как бы глянцевую брошюрку. Протянул мне, я открыл… И увидел, что там все на французском.
Я сказал, что я не знаю этот язык, он протянул мне другую брошюрку. На итальянском.
Я попробовал от него немного отодвинуться, — это не очень-то получилось, но я тем не менее смог… так повернуть голову, чтобы рассмотреть своего соседа повнимательнее.
Я подумал, что он, возможно, здесь и живет — в самолете?… Аэро-домовой… Домо-дедовский джет-домовский… Ну, жил же так кто-то в “Приключениях итальянцев в Росси”, выронив паспорт за борт, или что-то в таком роде…
— Меня зовут Арсений, — выговорил он наконец, — я переводчик со скандинавских языков.
— А разве французский…
— Остальные языки — мои хобби. Я их поддерживаю, чтобы не потерять совсем. Язык похож на течение реки — если вы не гребете, вы не просто стоите на месте, вас сносит назад, вы деградируете… Ну вот, я вам все рассказал: работа, хобби. Ну, или почти все… А чем вы занимаетесь, если не секрет?
— Деградирую.
— Но все-таки в каком направлении? — улыбнулся он неприятным безгубым ртом. — Ударились в декаданс?
— Ну, не совсем. Я все-таки защитил кандидатскую… По методам конечных элементов, и теперь считаю оболочки…
— Я точно слышал эти слова… Но ничего не понял, по правде говоря…
— Сейчас я объясню. Мягкая оболочка рассматривается как двумерное многообразие в трехмерном декартовом пространстве. Для описания формы оболочки как в недеформированном, так и деформированном состояниях используется параметрический способ задания поверхности, в соответствии с которым эти состояния описываются соответственно уравнениями эрэр…
— Понятно, понятно, — быстро забормотал он и поспешил вернуться к чтению.
А я глянул на те облака, что были справа от меня, и вспомнил, как, учась в университете, получил письмо от профессора Сомова со списком литературы на трех листах и постскриптумом: “Если после чтения этих толстых книг у вас не пропадет желание заниматься этой скучной темой, милости прошу ко мне в Ленинград”.
Я сделал тогда финт ушами — книги не прочел, но в гости к Давиду Пинхусовичу поехал.
Хотелось съездить в Ленинград — я там никогда не был… Ну и кроме того, я учился на предпоследнем курсе, а у меня все еще не было ни своей темы, ни своего научного руководителя, то есть вообще ничего, как-то я “прошлендал” — как выразился отец, все семестры… Пока отец не спохватился и не решил познакомить меня с далеким светилом… Которое раньше обиталось в Харькове и даже было соседом отца по коммуналке, когда меня еще и на свете-то не было…
Переводчик со скандинавских вдруг закрыл книгу и повернулся ко мне.
— В первый раз, — поинтересовался он, — за бугор?
— Да, — сказал я, — а у меня что, это на лбу написано?
— Да нет, я просто… Из общих соображений. Границу только недавно приоткрыли, так что побывавших еще несравнимо меньше, чем “девственников” в этом смысле…
— Слушай, я тоже уже где-то слышал эти слова…
— Ну вот, и едешь ты ведь при этом не на ПМЖ — те летят другими рейсами, поэтому я и предположил, что первый раз…
— Не понял логику… Ну ладно, а ты-то какой?
— Я жил там уже несколько месяцев. Помогал по хозяйству одной старой даме. Теперь ненадолго, просто везу ей щенка кавказской овчарки. Беспокоюсь, как он там один, — переводчик показал пальцем вниз, очевидно, на грузовой отсек.
— Да, — сказал я, — там жарко, по идее, а у кавказца шуба, как печь… Я имею в виду — в Израиле.
— А что делать — загорелось ей. Знаешь, сколько она за него отстегнет? Четыре штуки.
— Ого.
— Мне вообще предлагали возить борзых. Маленьких совсем, недельных таких, или даже еще меньше, русских борзых… Их поят молочком со снотворным и подшивают в мешочках к подкладке пиджака — вот сюда… Или в рукава, по одному щенку…
— Ну, и? — заинтересовался я.
— Я отказался. Они там страшно дорогие, это факт, но запрещенные у нас к вывозу, если поймают, столько гемора будет…
Я хотел поделиться с ним сомнениями по поводу реализации своего “товара”, но передумал — какая теперь уже была разница? Я попросил его снова дать мне ту книгу, что была на французском, то есть “Фальшивомонетчики” Андре Жида, вспомнив совет кого-то из философов — бросаться в незнакомый язык, как в воду со скалы… Ну, то есть начинать читать, не зная слов.
Впрочем, половина оказалась мне знакома, это были только слегка переодетые английские слова… Но потом я потерял нить, взгляд как-то сам собой скользнул со страницы к иллюминатору… В то же время послышалось подозрительное попискивание… Тише, чем в нашем старом лифте — в моем доме на Салтовке, но все-таки странное такое… попискивание… Крыло в иллюминаторе было на месте, не отвалилось… Я обернулся к переводчику… Ничего подозрительного и с этой стороны не заметив, я подумал, что, возможно, ему все-таки зашили под полы пиджака крошечных щенков… Может, вообще зародышей, от них можно всего ожидать, от этих контрабандистов… После чего я, вероятно, уснул, и мне приснился мой научный руководитель. На профессоре Сомове были талес и кипа, лапка его была перевязана тонким тугим ремешком… Наяву я ничего подобного на нем не видел, вообще, насколько я помнил, Пинхусович был атеистом. Притом воинствующим… А тут он произносил ритуальные слова на незнакомом мне языке, который я, однако, отчасти понимал, потому что это было во сне… И в Ленинграде, очевидно, по той же причине было не так холодно, как наяву десять, что ли, лет тому, когда я решал интегральные уравнения и гонял чаи у профессора Сомова, в котором было что-то птичье — в Пинхусовиче, не в чае… С огромной книгой в руках он напоминал мне ворону с картины Карла Шпицвега, которую я видел в его альбоме, а не в Эрмитаже, он водил по формулам золотой маленькой ручкой — специальной палочкой, с крошечной человеческой рукой на конце, с торчащим указательным пальчиком из золота или бронзы… Иногда указочка соскакивала со страниц, испещренных формулами, Пинхусович постукивал ею по серебряному подносу или по подстаканнику… За окном гулял луч прожектора, как, наверно, в семнадцатом году… И больше я ничего не видел в Ленинграде, никаких там белых ночей… Хотя я был зимой, какие белые ночи — я света белого не видел… “Вы что же, турист, молодой человек? Тогда надо было не ко мне вам ехать”… Всего один раз мы были снаружи, прошлись по Невскому, поздно вечером, помню, что при виде Дворцовой площади мне показалось, что Пинхусович, который шел за мной, тихонько покаркивая, улетел… Очевидно, я уснул на ходу, и вот теперь было продолжение, значит, этого сна, белые пряди волос мелко трепетали на ветру, Пинхусович постукивал по алюминиевой обшивке золотой указочкой, повторяя: “Это же одна видимость, а не стены!” Возможно, что это теперь уже был и не Пинхусович — во сне так быстро все меняется… что это мог теперь быть воздушный обходчик… Ну, как железнодорожный, который проверял кувалдой колеса и толстые кишки амортизаторов, где-то под Белгородом…
В любом случае я теперь не боялся за сохранность алюминиевой капсулы… Не потому, что совсем оборзел, вообразив, что мы у Христа за пазухой, как те щенки, накаченные снотворным и подшитые к подкладке… Но потому, что фразу “Это одна видимость, а не стены” я опознал… Эти слова когда-то произнес человек из страховой компании или из охранной фирмы… Он пришел в офис, в котором я тогда подрабатывал — что-то вроде кооператива… И стал простукивать стены: подробно, внимательно, как железнодорожный обходчик, но без кувалды… Ну, или врач-невропатолог, хотя и без молоточка… Нет, скорее, как пульмонолог, вот так, да, он их простукивал, голыми руками, где-то ребром ладони, положив вторую на стену — плашмя, как играют на бонгах… Закончив свое исследование, он сказал, что это не стены, а одна видимость. “Наверно, от этого зависела цена за охрану офиса, за сигнализацию…” — подумал я и, ощутив толчок, открыл глаза.
Облаков в иллюминаторе больше не было, там было темно и быстро мелькали желтые огоньки, а в салоне самолета раздавались жидкие аплодисменты.
На выходе толпа нас разделила, и я уже было забыл о нем… Но, подобрав чемодан с транспортной ленты, вспомнил, не в последнюю очередь потому что он добровольно вызвался быть моим “проводником с собакой”…
Я поискал глазами — его нигде не было видно, и я с чемоданом вернулся немного назад.
“Stop!” — услышал я и тут только заметил, что помимо переводчика за дверью комнаты находится еще несколько человек…
Все они были в черной форме, и в первый миг я, очевидно, принял их за тени, там был какой-то странный свет, дневной-недневной…
Но надо ли говорить, что щенок, свернувшийся клубком, был похож на белый клок, вырванный из облачной подкладки, которая только что еще была у меня перед глазами…
Мое появление его заинтересовало, задвигавшись, он стал менее бесформенным…
Что-то вроде белого медвежонка, по цвету, правда, похожее как раз на взрослого — с порыжевшими боками…
— Вы уже прошли паспортный контроль, вам сюда больше нельзя, — сказал пограничник или кто он там был, — немедленно покиньте эту территорию.
— А он?
— Он задержан.
— Виктор, — сказал Арсений, — иди со всеми, меня задержали потому, что это остров.
— А меня почему не задержали?
Арсений загадочно улыбнулся, а пограничник насупил густые брови и громко клацнул… Похоже, что затвором.
Я не испугался, причем настолько, что в следующую секунду испугался того, что я совсем не испугался — это же ненормально…
А все потому, что я никогда не верил в реальность заграницы…
А значит, и заграничников…
— Ты же один, ты без животных, — сказал Арсений, — понимаешь, тех справок, что у меня с собой, здесь недостаточно. Они здесь больше всего боятся эпидемий среди животных. Остров у них тут.
— И что теперь? — спросил я, адресуя слова автоматчику. — Можно я опущу руки?
— Можно, если вы вернетесь за эту черту, — повел он головой, не сводя с меня ствол, — вам через нее уже нельзя было переступать. Сию же секунду, мы не шутим.
— Все-все, — сказал я, — ухожу.
— Они вызвали ветеринара! — крикнул вдогонку Арсений. — Он осмотрит Сэнди, тогда меня отпустят. Но когда цей айболит приедет, неизвестно, а до этого я должен сидеть здесь под арестом…
Вернувшись в зал ожиданий, я услышал зычный женский голос: “Кто в Израиль, подходят ко мне!”
Эти же слова были написаны на транспаранте, который возвышался из центра толпы на высоком древке…
— Сколько это стоит? — спросил я, увидев, что женщина собирает у всех деньги, пересчитывает их…
— 40 долларов, — сказала она, не поднимая головы, и на душе у меня отлегло.
Я отошел в сторону и оттуда смотрел, как толпа вытекает из зала ожидания за белым транспарантом с черными буквами…
Переведя взгляд на черное табло с белыми буквами, я вспомнил, как только что на него смотрел в Москве, как увидел там — на табло — город, созвучный с “Ларнакой”…
Как из-за этой аллитерации я чуть не полетел в другую страну…
“Ах, какой рассеянный, сын Сары Моисевны! Ехал в станцию Разлив, а попал он в Тель-Авив, ах, какой рассеянный…” — была когда-то такая частушка, теперь она машинально завертелась у меня в голове…
Белые циферки на черном табло менялись местами, что-то там складывалось, распадалось и снова складывалось — возникали новые последовательности… Как будто на глазах создавались так называемые “альтернативные истории”…
“Да черт с ней, с Ахматовой, с ее “духовной провинцией”, — подумал я вдруг, — ты лучше вспомни, что Набоков говорил о существовании некой совершенной ничейной сини, где-то над Атлантикой…”
— Вы не в Лимассол случайно едете?
— Да, — сказал я, — а что?
— Так. Четырех нашла, — сказала она, — объясняю: такси здесь вместительные. Три ряда сидений, таким образом, в одно помещается семь человек. А цена делится на всех. Ну и вообще, лучше вместе — чтоб не пропасть, как говорится, поодиночке…
— Тогда почему вы не поехали со всеми вместе?
— А вы?
— Мне денег не хватило. У меня с собой только 30 долларов. Кроме того… Знаете, что-то мне до боли знакомое послышалось… в этом голосе — которым нас сейчас сзывали… Память о детстве, пионерлагеря и все такое…
— Экий вы чувствительный. Ну, не знаю… Мне просто родственники посоветовали провести эти дни в Лимасоле. На море… И вообще, в Никосии, куда она их всех повезла, в гостиницу, говорят, ловить нечего, панельные дома и все такое…
— Неказистое.
— Ну да… Вы говорите по-английски?
— Э… литл бит.
— Я тоже. То есть я его преподаю. Но с носителями языка не общалась. Вот впервые в жизни только что — в окошке информации… Ужасно приятное чувство, знаете, от этого даже как будто слегка опьянела…
— Это не от этого. Как говорила моя сотрудница — впервые оказаться за железным занавесом, это все равно что… Впрочем, неважно.
— В общем, я пошла, поищу, нет ли еще наших, и поедем. Ждите меня здесь.
Женщина пошла дальше по залу, а я, встретившись взглядом со стоявшей все это время чуть поодаль маленькой некрасивой девушкой (“волчья пасть” в сочетании с очень длинным прямым носом и аутично бегающими маленькими глазками…) с двумя почти одинаковыми детьми (совершенно не похожими при этом на мать), подошел к ней и оставил, с ее согласия, ей на попечительство свой чемодан.
После чего вышел из зала ожидания в открытый “греческий космос”… Было еще темно, трава выглядела пожелтевшей — от света фонаря, а может, еще и от жесткого дневного солнца… Передо мной мелькнули коридоры военной кафедры университета… Наверно, находясь там, я менее всего представлял себе, что в этой жизни окажусь за железным занавесом, и теперь, когда я за него заступил, или точнее, когда он приподнялся и я прошел под ним…
Желтый свет кипрского фонаря стал быстро распространяться по всей моей предыдущей жизни…
И лишь в какие-то закоулки здания военки он не смог попасть со скоростью света…
Вот я и заметил, как он туда медленно просачивается…
Я даже успел рассмотреть в каком-то из тупиков памяти маленького майора Матюшкина, стоящего за кафедрой с поднятым вверх указательным пальцем… “Я хочу, чтобы вы знали следующее, — говорил он, — вероятность термоядерной войны в современном мире равна единице, или ста процентам! Вам ясно? Почему не конспектируете?”
Вернувшись в здание, я увидел, что вокруг учительницы английского уже набралось необходимое количество народу. Переводчика среди них не было.
Помимо учительницы и девушки с близнецами к нам примкнула южная женщина с огромным сундуком и скромная пара средних лет с немногочисленной, как и у меня, ручной кладью, из города Омска.
Когда немного рассвело, мы прошли из здания на стоянку такси, где нас уже подъевреивал маленький толстяк в полосатой тенниске и белой кепочке.
Торг был недолгим. После деления платы за проезд на количество пассажиров получилось что-то вроде пяти долларов — что меня вполне устроило… Как бы я один проделал сто километров со своими 30-ю? Ну, примкнул бы к другой группке, не обязательно русской, а может, кто-то согласился бы отвезти и за тридцать, в общем, не пропал бы, я думаю, поодиночке…
Впереди села грузинка — хозяйка сундука, я во втором ряду, слева у окна, багаж как-то весь поместился, и мы уже, собственно говоря, ехали по бескрайней степи, а те из нас, кто понимал по-английски, внимательно слушали Анастаса — так звали нашего водителя.
— Так вы, значит, из Советского Союза приехали, — это было первое, что он сказал, да.
Я поневоле вздрогнул, но тут же взял себя в руки и сказал себе, что это — другой таксист.
Во-первых, грек, а не латыш…
Во-вторых, коммунист, а не антисоветчик… Одно, конечно, не обязательно исключает другое… Но все-таки…
Узнав, откуда мы прилетели, он сказал нам, что он член кипрской компартии.
После чего насутпила некая пауза, я видел, как учительница уже начала что-то говорить, но потом передумала.
— Если бы я был Богом, — неожиданно продолжил таксист через некоторое время, — знаете, что бы я сделал?
— Нет, — сказала учительница, — а что?
— Я бы взял кипяток, много кипятка… И вылил бы его на Соединенные Штаты Америки! — при этом он выпустил руль и всплеснул в воздухе руками.
— Почему? — осторожно спросила учительница. Или точнее, неосторожно, потому что в ответ пошел монолог, продолжавшийся уже до самого Лимассола…
“…если бы они захотели, турки завтра же отдали бы мне мой дом!… если бы они сказали, израильтяне отдали бы все дома палестинцам!… Если бы они оставили в покое вашу страну, вы бы…”
Мы бы не сидели сейчас в твоем такси, идиот, — хотел сказать я, но промолчал, конечно. Монолог, судя по всему, был внутренний, наболевший, любая попытка ввернуть в него какое-то слово извне мгновенно привела бы к его усилению, ветвлению и т.д.
Кажется, все это чувстововали и сидели молча — точно, как мои родители в Риге, когда другой таксист… Хотя здесь и сейчас, впрочем, некоторые молчали, еще и потому, что не понимали почти или совсем — ни слова….
Но и безусловно в этом было что-то замечательное… Что первый встречный островитянин оказался членом компартии и устроил политинформацию, — все это как-то оживило в моем сознании понятие “заграница”… Грузинка, не понимая ни слова, кивала, и вместе они там на передних сиденьях были похожи на актеров старых грузинских комедий, особенно когда она пыталась ему что-то сказать: “Послушай, биджо, а нельзя ли побыстрее? Чкари, чкари!…”, а он в ответ продолжал свою лекцию о хитросплетениях щупальцев мирового капитала…
С какого-то момента я перестал слушать и обратил свой взгляд к тому, что расстилалалось за окошком…
Каждый видит то, что ожидает, каждому по вере его… “И что увижу — про то пою…”
Анастас, тарантас… Впрочем, я-то как раз представлял себе остров иначе, машинально успев перенести туда гряду Кавказских или на худой конец Крымских гор…
А он оказался похожим на колхозное поле, начинавшееся сразу за краем Салтовского жилого массива…
Кое-где мелькало одинокое растение, иногда — прислонившееся к халабуде, которая в свою очередь выглядела одинокой… Что неудивительно было при таком удалении этих маленьких хуторов друг от друга…
Глядя на греческое поле, я подумал примерно вот о чем… Я подумал, что, конечно, это другое поле — не то, что видно из окна моей девятиэтажки на Салтовке, хотя оно такого же цвета и формы, но! Так же как таксист на самом деле другой, хоть он и произнес ту же первую фразу, что и рижский… Поле тоже другое. А где-то впереди, за всей этой нетотурцией-нетогрецией… Безарабией-безевреией… Должно же быть в конце концов море!…
И все же я понял, что мое заведомое равнодушие к загранице не было самообманом или лукавством вроде извечного нашего “не очень-то и хотелось”, нет-нет, это все-таки было что-то другое…
Просто о подлинных причинах этой апатии сложно говорить…
Может быть, лучше всего это удалось Лидии Гинзбург, хотя она и сделала это в несколько более широком смысле:
“События, протекающие только в сознании, могут достичь такого предела, после которого эмпирическое переживание уже ничему не может научить человека“.
“Может, может — но плохому. (└Не учи ребенка плохому!“ — вот какому)”, — откликнулся на это живущий в соседнем микрорайоне Юрий Цаплин…
Плохому — вот именно… А хуже всего — то, что делать после протекания подобного рода событий сквозь сознание вам, во всяком случае, как индивидууму, по сути говоря, больше нечего…
“На разведку!” — подмигнул мне директор института, подписывая заявление об отпуске за свой счет…
Сам я не смог так вот сразу ответить на его вопрос о цели своей поездки…
Когда я вновь прислушался к монологу таксиста, речь шла о золоте, о пробах золота, какой-то восьмисот тра-та-та… Я подумал, что Анастас продолжает объяснять устройство мира, где люди гибнут за металл… Но оказалось, что все проще… Грузинка пыталась по ходу дела всучить ему какие-то свои украшения. Кольцо, по-видимому, как раз перед этим было отвергнуто, и она, принимая его назад, разгневанно снимала с шеи цепочку…
— Господи, да я же почти даром отдаю! — воскликнула она.
“Almost for nothing”, — почти синхронно перевела учительница.
Анастас не стал даже интересоваться, что такое это “почти”, он повторил “Не хочу и все” и сказал:
— Куда вас везти в Лимассоле? Мы подъезжаем.
Мы теперь ехали по какой-то аллее, эвкалиптовой, возможно, а между стволами салатного цвета стала сгущаться и другая зелень, более темная, от чего сразу же стало меняться настроение… Тут дело не только в загранице — где я себя в этот момент только и ощутил в первый раз, потому что все вдруг на самом деле стало другим, за лоскутными деревьями белели домики, которые я точно никогда в своей жизни не видел, с английскими вывесками… Самое точное слово тут, наверно, все-таки не сны и не детство, а кинематограф — “…я видел что-то подобное в одном из видеофильмов”.
— Я спрашиваю, куда вас везти? — повторил таксист. — Мы уже въехали в Лимассол.
— В порт, — решительно сказала грузинка.
— Как это в порт? Вы мне сказали, что ваш паром только через три дня.
— Ну и что, — сказала учительница, — мы будем ждать его в порту.
— Как это? А где же вы будете там спать?
— На природе!
— Как это?
— А вот так это! Нам не привыкать, мы туристы… Вот прямо на берегу и будем жить… Да вы за нас не беспокойтесь, нам не в первой, правда, ребята?
— А куда вы будете ходить в туалет?
— Под кустики! — засмеялась учительница.
— Я не хочу, — сказал Анастас, тормозя, — чтобы вы ходили в туалет под кустики.
— Вам-то какое дело?
— А я не хочу, чтобы загрязняли мой остров!
— Ладно, мы будем ходить в общественный туалет. В общем, везите нас в порт.
— Послушайте. Здесь недалеко сдаются меблированные комнаты. Это очень дешево, особенно если вы вместе снимите одну большую квартиру. Это тогда почти ничего не стоит… И прямо у моря, двадцать метров от воды, бассейн к тому же во дворе, вы такого нигде не найдете по такой цене. Это я просто знаю, так как я местный. Давайте я вас туда отвезу. Говорю вам: не пожалеете.
— Нет! Ни за что! — воскликнула грузинка, когда учительница перевела слова таксиста.
После недолгой дискуссии мы пятью голосами против одного выбрали меблированные комнаты, точнее, попытку туда вписаться, Анастас брался нас туда завезти и ждать с выключенным счетчиком, пока мы не договоримся с хозяином, и только в случае, если договоримся, оставлять нас там, а в противном — везти, как мы сказали с самого начала, в порт.
Грузинка громко кричала, что мы все ненормальные и не знаем цену деньгам, но длинный мерседес Анастаса уже разворачивался, мы ехали обратно, потом куда-то налево, совсем недолго, и вот уже мы припарковывались возле панельного дома…
Багаж остался в машине, а вместе с ним и женщина, знавшая цену деньгам. Она сказала, что ей не интересна ни сама квартира, ни цена за нее, потому что она ни за что не останется, а поедет дальше и проведет эти дни в порту, хоть все на свете перевернется вверх дном.
Анастас нажал на кнопку домофона, вышел высокий парень с черными как смоль, волосами, мы поднялись на лифте на шестой этаж, он открыл дверь, мы вошли в квартиру.
Что сказать, роскошью она нас не поразила, однако она была очень большая — три спальни и огромная гостиная-холл, в которой тоже стояла кровать, точнее, раскладной диван — в комнатах были двух или полутораспальные кровати, а в холле был диван и балкон, мы вышли на него, и хозяин — выяснилось, что парень — владелец этого доходного дома, показал нам море, до которого и в самом деле было метров тридцать, а также бассейн, в который вообще уже можно было при желании допрыгнуть… Бассейн то есть был маленький, какой-то детский, и прыгать в него с шестого этажа не стоило, конечно… А тогда на кой черт вообще нужен бассейн, когда до моря два шага? Людям, которые собирались жить на природе или в порту — что могло бы быть еще стихийнее… Было нелегко понять.
Ну да, цена была божеская, она устроила даже меня, получалось что-то вроде пяти долларов на человека в сутки, и у меня еще оставалось пятнадцать долларов, на которые я мог что-то пожевать…
На самом деле я плохо представлял, сколько раз можно поесть за пятнадцать долларов, но были же у меня еще и сигареты, и водка… К тому же в такси мои попутчики обсудили тему пропитания — оказалось, что кто-то из них взял с собой крупу, кто-то даже картошку, не говоря о консервах. Почему я ничего не взял, трудно сказать… В оправдание подруги дней моих суровых можно сказать только то, что в момент моего отъезда она была в командировке. Мы на один день с ней разминулись, про сигареты и водку она мне напоминала, когда я звонил ей с Курского…
В общем, мы ударили по рукам, домовладелец был при этом вполне невозмутим, а вот Анастас как-то чрезмерно счастлив, может быть, он имел с этого какие-то комиссионные, почему бы и нет…
Впрочем, по тому, как Анастас расстроился, когда узнал, что не всех нас удалось оставить в меблированных комнатах, стало ясно, что, даже если он что-то на нас и наваривал, дело было не только в этом… Он на самом деле радел за свой остров!
— Да вы что, с ума сошли? Опьянели за границей, еб вашу мать? Вы забыли, сколько сейчас доллар по курсу?
Анастас попросил перевести ей: “Я не богатый человек. Мне совершенно не нужно ваше золото. Но ради того, чтобы вы остались здесь, я готов купить у вас кольцо. За ту цену, которую вы назвали по дороге”.
Грузинка моментально стянула с пальца кольцо, Анастас отсчитал купюры — все, что мы ему успели дать, и еще немного, при этом он приговаривал, что он совсем не богатый человек, совсем, но ради такого дела…
Положив деньги в кошелек, грузинка воскликнула:
— Переводи! А теперь пусть везет меня в порт!
Учительница отказалась это переводить, и грузинка потребовала, чтобы это сделал я. Я начал было описывать ей прелести меблированных комнат, но она прервала меня и зашипела, схватив за грудки:
— Да ты, блять, с ума сошел! Идиот! Да как тэбэ нэ стыдно транжирить дэньги! У тебя же их нет совсем — и нэ будет! Ты что дума-ишь, ты их так легко заработаешь… — говоря это, она гневно дышала мне в лицо…
Я с трудом освободился от ее рук и перевел Анастасу часть ее слов. Я думал, что он начнет требовать назад свои деньги, совать ей обратно кольцо… Но он вообще ничего не сказал. Он только сильно побледнел.
Глядя на неукротимую женщину, мы молчали, нам было стыдно за нее, за нас, за державу, в конце концов…
Женщина уже наклонилась было, чтобы сесть в машину, но потом подняла голову и весело сказала:
— Я его добью. Я теперь все золото ему продам. У меня там в сундуке и серебро есть, и старинное оружие, если что, я его зарэжу просто по дороге и всэх делов! — она подмигнула нам и после этого только села в машину.
Когда они разворачивались, видно было, что она снимает с себя цепочку…
Я почему-то подумал, что от ненависти до любви… Что они сейчас свернут с дороги, а там уж… или голова в кустах, или грудь… в руках? Анастас на нее поглядывал — на грудь золотоноши… Хотя золотарем его трудно было назвать… разве что во втором смысле этого слова, т.е. ассенизаторском…
Ну в том смысле, что Анастас был озабочен тем, чтобы на его острове не ходили в кустики, не садились в чистом поле… А пользовались канализацией.
Короче говоря, произнесение вслух “зарэжу” и превращение прямо у нас на глазах старухи с сундуком (а у нее был настоящий сундук, и я думаю, что она его сам по себе потом собиралась продать, как такой артефакт) в знойную женщину без возраста, похожую на бандершу из мультфильма “Бременские музыканты”, чуть не перенесло меня в какую-то другую повесть… Или даже в авантюрный роман.
По идее, я должен был платить немного меньше, чем мои компаньоны, потому что у них были отдельные комнаты, а я должен был спать в холле, через который все ходили… Но цена и без того казалась какой-то нереально низкой, и я не стал качать права, просто подумал, что если кто-то намекнет мне о цене за провиант, я намекну в ответ… Но никто ничего такого не намекал, мы ели бульон, сваренный из кубиков, в который потом бросались очень вкусные шарики, такой же величины, как кубики, но уже нерастворимые, — они стали моим первым вкусовым ощущением за границей….
Эти круглые сухарики, кстати, проделали путь для начала из Тель-Авива до Омска, а теперь они ехали в обратном направлении, исчезая по дороге… “Сушите сухари”, ну да, шел 1991 год, в Москве — в гастрономе, куда я заглянул, прогуливаясь в районе Курского, лотки были сдвинуты в ряд и были при этом совершенно пусты, а через зал проходила очередь из одинаковых старух в серых платках — как выяснилось, за хлебом. Даже в Харькове я не видел подобной картины… (Кстати, хорошо, что я наконец указал год, иначе многое было бы непонятно с граничными, да и другими условиями этой незадачи.)
Квартира была чистой и просторной, единственным напоминанием о том, что мы сняли ее по дешевке, было то, что каждому досталось по неполному комплекту белья. Мне, например, не хватило наволочки, но идти разбираться было лень, хотелось скорее окунуться в море или исследовать чужую землю… Да и где было искать нашего хозяина, где именно была его конторка, на каком этаже, никто не знал, и, приняв душ и облачившись в бледно-коричневую рубашку с белым мягким воротником и голубые свежевыстиранные джинсы — то ли потому, что у меня не было с собой шорт, то ли просто мне хотелось выглядеть солиднее… Вспомнил: шорты были, но скорее их можно было назвать спортивными трусами, и для первых шагов по заграничной территории они показались мне неподходящей одеждой. Я еще не знал, какое снаружи пекло. В квартире не было кондиционеров, но почему-то было прохладно, благодаря свознякам, наверно, к тому же мы, по крайней мере, я в своей гостиной, был не на солнечной стороне улицы, и даже очень далеко от нее — гостиная была достаточно длинной… Поэтому, выйдя из солнцеубежища, я сначала не понял даже, что происходит…
А через секунду ощутил себя муравьем, на которого направили солнечные лучи с помощью линзы злые смеющиеся мальчишки… На другой стороне улицы я увидел кафе с зонтиками, быстро ступил на пустую вроде бы трассу, и этот первый шаг по чужой земле чуть не стал для меня последним шагом на Земле…
Я выскочил из-под колес джипа, мчавшегося на огромной скорости справа налево…
Помню, что он был как бы с кузовом, ну да, с таким кузовком, где сидели люди голливудского вида, блондинки с развевающимися волосами, кричавшие мне что-то, что я не слышал…
У меня не было с собой фотоаппарата, да и вряд ли в этот момент я бы успел щелкнуть, но все равно: в памяти у меня этот удаляющийся джип останется навсегда…
После этого мне перехотелось переходить через дорогу… Дело было не только в правостороннем ее движении — с этим, после того, как узнал, что здесь, как в Англии… Как-то можно было бы, наверное, справиться… В Англии я тоже не был, но я про нее многое знал благодаря моей учительнице английского… Она жила в моем доме в соседнем подъезде и давала мне приватные уроки — мы много времени с ней провели, водя по картам Лондона ручкой…
Дело было в жаре. Я не знаю, сколько там было, сорок, пятьдесят градусов, на солнце, может быть, все сто… И я повернул вспять — я решил искупаться в море, а потом уже исследовать сушу, сомневаясь уже, впрочем, что эти исследования будут продолжаться дольше 5 минут и соотвественно заходить дальше 200 — 300 метров от меблированной квартиры. (Забегая вперед, скажу, что эта оценка оказалась довольно точной.)
Море было очень соленым, то есть гораздо солонее, чем Черное. При этом я вспомнил, что Балтийское было более пресным, чем Черное, это я запомнил, разницу во вкусе воды, так же как оберточную бумагу в рижских магазинах… Здесь же я еще не был в магазине, разве что прямо возле нашего дома бегло глянул на разноцветные кожаные куртки, развешанные прямо на улице, но внутрь не заходил, а продуктовых вообще не видел, может быть, их здесь и не было — чтобы все пользовались общепитом…
То есть в море я просидел весь день, в дом вернулся под вечер, а когда стемнело, я вышел на улицу, “сиявшую разноцветными огнями”…
Галантерейные магазины смело выходили за пределы собственных витрин и занимали половину тротуара своими сумками, обувью, портфелями, куртками на плечиках — все это было расставлено почти до проезжей части, и еще до того, как погас свет, я дивился тому, как здесь все беспечны — на тротуаре были разложены не только кошелки, но и кошельки… Я машинально мял в руке один кожаный рукав, другой, зачем-то прижимал к груди портфель, наверное, из крокодиловой кожи, ставил его на место, шел дальше…
Дальше шли бары или рестораны, они следовали один за другим, большинство имело что-то вроде дворика, садика, на невысоких деревьях висели гирлянды лампочек… Сиртаки как будто тоже передавались из одного заведения в другое, как и бегущие огни, иногда, впрочем, перемежаясь вполне интернациональной попсой…
В один такой двор перед рестораном я зашел, но сесть за столик не решился, немного постоял, глядя на выступление жонглера, который составил у себя на голове пирамиду из восьми бокалов — все это тоже под сиртаки, и еще несколькими бокалами он при этом жонглировал… Официант подошел ко мне с вопросительным кивком, я покачал головой и вернулся за ворота, пошел дальше по променаду, в голове было пусто, мелькали какие-то слова, почти синхронно со вспыхивавшими лампочками: “ну вот… я и… за гран… и что… похоже на то… ну так… а как… дык…”
Я вспомнил строчки, которые написал Савва, когда мы с ним в студенческую пору оказались в нескольких километрах от границы СССР… Савва срифмовал тогда “влажные звезды Батуми” и “я бы все так и придумал”, и сейчас, пытаясь понять, что вызывают в моем сознании мерцающие за приоткрывшимся железным занавесом огоньки, я думал, что рифма, может быть, у Саввы и хромала (так ведь он и не поэт, а доцент кафедры теории управления и оптимизации), но выразил это чувство он точно… Не “дежа вю”, нет, а вот именно “я бы все так и придумал”…
Хотя в Батуми я, в отличие от Саввы, это как раз не почувствовал: там было что-то другое, “и еще вопрос, — думал я теперь, — прочувствовал бы я Саввину строчку сейчас, если бы я находился по другую сторону зеленой линии? Или хотя бы на таком же расстоянии от нее, как тогда — от турецкой границы…”
От Батуми в памяти у меня остался проходной двор, похожий на сквозную пещеру в скале… У входа — маленькая черная старуха на стуле, лица ее не видно, она совершенно неподвижна… А на выходе — толстый ствол пальмы, похожий на ногу слона — особенно книзу, освещенный тусклой лампочкой… Ну да, и кинотеатр, но это уже не ночью, а на следующий день: матине в кругу серых полуруин, непрерывный то ли пот, то ли дождь, просачивающийся сквозь потолок, зал и экран — части одной панорамы, и там же едят хачапури, пьют чай…
Ну, что-то такое… Для меня, во всяком случае, это никак не было связано с моими ожиданиями…
А вот заграница оказалась именно такой, какой я себе ее представлял… Что делать, у меня, наверно, более шаблонные представления о мире, чем у Саввы, отчего его старая строчка — “я бы все так и придумал” — для меня заработала не в Батуми, а здесь…
Впрочем, и то — только до того момента, когда погас свет.
Во всем Лимассоле, по крайней мере, в только что еще обозримом Лимассоле — теперь-то вообще ничего не было видно — ни зги…
Вокруг заговорило сразу множество голосов, “вотс зис, вотс зис” …
Еще днем я понял, что английский в исполнении киприотов я понимаю прекрасно, а вот английский английский…
Днем оказалось, что кроме нас в округе обитали, помимо местных жителей, одни англичане, кто-то объяснил нам, что это традиционный их “ресорт”.
Англичане ползали вокруг — большей частью это были этакие леди в летах, блаженные божьи коровки… Они то и дело расплывались в улыбках и спрашивали о чем-то (если я был не в море, я стоял в тени у порога нашего дома, не решаясь ни перейти через дорогу, ни пойти по тротуару — из-за жары, из-за правостороннего движения и пр.), я не понимал ни единого слова…
Мне казалось, что внутри них перематывается магнитофонная пленка — когда она расположена близко к головке, слышится точно такой же звук…
И теперь, когда все вокруг погрузилось в кромешный мрак, мне тоже казалось — может быть, по инерции: что-то перематывается в темноте… Мелькают тут и там тусклые блестки, как будто пленка была на деревьях, как у нас на Салтовке, в моем дворе, то есть магнитофонная пленка, выбрасываемая из окон девятиэтажек, давно уже превратилась в своего рода лианы…
Глаза привыкали к темноте, там и тут появлялись свечки — на столиках баров…
Иногда проплывали машины с горящими фарами…
Но вообще-то это была катастрофа — для официантов, для продавцов, я подумал, что, пока они перенесут товары с тротуара вовнутрь, прохожие могут споткнуться, как в “Бриллиантовой руке”, очнулся — гипс…
У меня мелькнула шальная мысль что-нибудь съесть или хотя бы выпить, но хозяин бара, в который я было ломанулся, сказал с порога, что все закрыто, и не только у них, вообще все — света нет. Последние слова он сказал так, как будто я сам этого не видел. Впрочем, я мог быть слепым — по жизни, или ослепнуть внезапно… Я вспомнил, как днем чуть не попал под машину, а заодно и рассказ, который начал было однажды сочинять, но бросил…
Там в начале был такой эпизод: человека с плеером сбивала машина, на пустой улице, водитель смывался с места происшествия, через некоторое время сбитый человек поднимался с асфальта, отряхивался, удивлялся, что ничего не случилось, отделался легким испугом… И шел дальше… А потом вдруг обнаруживал, что есть одна потеря — плеер отсутствует, но при этом музыка, которую он слушал в наушниках, звучит теперь без всяких наушников и “далее везде”…
Но тут уж я сказал себе, что темнота снаружи не моя: я бы все так не придумал…
Даже если предположить, что при переходе советского человека через границу возможны были такие вот… Что ли, иверсии гройсовской формулировки, т.е. — “запад как подсознание русского человека”… Все равно, я ни разу не переживал тогда блэкауты, и их еще просто не могло быть у меня в голове…
Напомню, что был 1991 год, до всех этих “веерных отключений” микрорайонов (которые в принципе могли переходить и в микрокосмос) было еще очень далеко…
Я спросил хозяина бара, не нужна ли ему русская водка и сигареты… Он сказал “нет”, но потом поинтересовался, сколько… Или — “по сколько”, я точно не понял, но назвал ему и количество, и цену, а он тогда засмеялся и сказал: “Заноси, конечно. Только когда свет включат. Давай лучше завтра, в любом случае”.
На следующий день, проснувшись и приняв душ, я положил в потертый кулек (импортные кульки, если уж залетали на территорию Союза, жили долго — вот этому, к примеру, было два года, не меньше) с еще не полностью стершейся надписью Marlboro две бутылки “Пшеничной” и два блока “Космоса” и отправился в бар, название которого я не видел. И теперь я подумал — дикая жара способствовала подобного рода мышлению, что необязательно искать именно этот бар, можно попробовать в ближайшем… И даже не обязательно в баре, вот какая-то лавка колониальных товаров… Я толкнул дверь, вошел — я теперь уже не помню, чем именно там торговали, может быть, и не ромом, но чем-то таким, что вдохновило меня попробовать. Девушка, сидевшая за прилавком, сказала, что у нее нет таких полномочий — покупать товар… Но поинтересовалась: почем? Я назвал цену, и она закричала на меня: “Это слишком дешево! Ты должен торговаться, ты должен уметь постоять за себя! Ты не знаешь этот мир!”
При этом она встала на ноги, перегнулась над своей конторкой, ткнула меня кулачком в грудь и превратилась из юной киприотки в старую грузинку, которая давеча читала мне морали…
Это был очень кратковременный блэкаут, в отличие от того, что был накануне, и не внешний, а внутренний: через секунду передо мной снова стояла молодая красивая девушка с разгневанным лицом…
Я пообещал ей непременно исправиться и поспешил уйти.
Я слабо разбираюсь в механизмах торговли, но даже мне было ясно, что я столкнулся с собакой на сене… Сама не покупает товар и не хочет, чтобы его покупали другие, тварь такая…
Я решил, что чем тыкаться наугад в разные двери, да еще по такой жаре, лучше найти все же то заведение, где у меня была уже некая договоренность…
По сей день я не знаю, нашел ли я его, ведь лицо хозяина я не видел во время блэкаута, вполне могло быть, что островитянин, который так заинтересованно отнесся к моему предложению, на самом деле был другой человек, и просто сработало второе правило торговли: “продается то, что уже продано”. Ну, то есть человек этот понял, что я ошибся дверью, но, узнав, что в другом месте у меня хотели что-то купить, решил, что оно, возможно, чего-то стоит…
Так или иначе, человек в темно-синей рубашке с короткими рукавами, покрытыми желтыми драконами… Или, скорее, морскими коньками… Взял блок “Космоса”, сорвал с него тонкую белую обертку, отломал одну пачку и повторил “Сколько?” Я назвал свою цену.
Он закурил сигарету, и после этого начало происходить что-то странное.
Выпустив дым, островитянин сказал: “Это очень сильные сигареты”.
Я не понял, плохо это или хорошо, и молча кивнул.
“О, какие сигареты! — воскликнул он. — Теперь я понимаю…”
Он встал, запрокинул голову к небу, закрыл глаза и так стоял минуту, две минуты, три…
А потом пошел внутрь бара — мы сидели с ним до этого у входа, за одним из деревянных столиков. Шел он неуверенно, немного покачиваясь… Потом я увидел его в одном из окон — с телефонной трубкой, прижатой к уху… Я подумал, что даже если это сумасшедший, ему здесь поверят скорее, чем мне. Взял кулек и вышел за калитку, забыв на столике начатую пачку… Уже на улице я подумал, что, может быть, дело в названии — многие буквы греческого и русского алфавитов совпадают, он мог прочитать слово, а дальше… ну может, он такой внушаемый…
Может быть, с его помощью “Космос” вообще можно было продавать, соответственно, совсем по другим ценам… Но можно было и угодить куда-то туда… где сидел, возможно, до сих пор — переводчик с собакой…
Где-то метров через сто я зашел в другой бар и… избавился там наконец и от “Пшеничной”, и от “Космоса”, получив за них ту самую цену, о которой договорился накануне, возможно, что и в другом месте.
“Америка танцует РЭП” — незадолго до моего отъезда на Салтовских столбах стали появляться объявления с такой надписью. Слова были написаны крупным шрифтом и производили странное впечатление.
Как будто строчка новостей перешла из телеграфных агентств на столбы, причем в центре города я ни одного такого объявления не видел — только на Салтовке. Что в общем-то говорило о сознательности потоков распространения музыкальных стилей в урбанистическом пространстве. Каковые стили, как правило, являются и стилями жизни… Впрочем, я мало что в этом понимаю, — отсюда, наверно, чудовищная даже для меня косноязычность… “Сознательность потоков” звучит ужасно, да… Хотя и не более, чем сами эти “потоки сознания”, эти скороговорки, эти приступы кокаиновой логореи, заполонившие с тех пор весь мир… Я видел документальный фильм, в котором создатели рэпа говорили о том, что они были уверены — это их детище просуществует один год (“в этом сезоне поем о Робинзоне!”), и сами были поражены, когда оно зазвучало и в следующем году, и через двадцать лет… Причем в сравнительно короткий срок рэп распространился по всей планете… Во всяком случае, вплоть до ее железного еще в тот момент пояса верности…
Приход рэпа в харьковский спальный район выглядел так, как я сказал: он нигде не звучал, но белые объявления висели на серых столбах, причем мелкими буквами на них было написано: “Производится набор желающих в платную школу самого современного в мире танца”. При этом “брейк-дэнс” существовал в Союзе уже давно, были какие-то шлягеры на эту тему, да и пляски соответствующие были видны иногда в телевизоре… Богдан Титомир, кажется? “Делай, как я…” “С нами целая страна…”… Нет, это уже, или еще, Ротару… А потом кто-то решил сделать шаг вперед и два назад… И открыл школу танца по имени РЭП…
Поэтому когда девушка, которую я спросил, что она слушает на своем плеере, сказала: “РЭП”, я попросил ее дать и мне немного послушать, не соврав при этом, что никогда не слышал это своими ушами, а только видел объявления, где слово было выделено жирным шрифтом…
Ну да, просто повод для знакомства…
Нет, я не вырывал музыку, что называется, у нее из ушей, девушка как раз насытилась перед этим, и плеер лежал на гальке, вместе с проводками и наушничками, которые она, услышав мою просьбу, подобрала с земли и мне протянула.
А там у нее ничего не играло, было тихо, как будто я вложил в свои уши не наушнички, а внешне похожие на них маленькие ракушки, которые лежали рядом на гальке…
Она вопросительно кивнула, я пожал плечами и сказал, что кто-то стер ее кассету.
В голове при этом мелькнуло черное пятно — снимок вчерашнего блэкаута…
Но теперь это было уже вот именно в голове — легкий тепловой удар… Я вспомнил, что плеер вполне себе автономен — на батарейках… Которые могли, конечно, сесть… Но что она тогда так долго слушала…
Была страшная жара, если уж говорить об оболочках, я не знаю, сколько их сошло с меня к тому моменту… Семь потов — семь оболочек, растворившихся от 45-градусной жары, распавшихся на гранулы, все же знают это чувство — когда на Юге с тебя спадают оболочки, которые чаще всего и не чувствуешь, пока они не начинают спадать… А тут было все вместе: Юг, заграница, и главное — небывалая жара…
Девушка в красном купальнике, не вставая со своего полотенца, дотянулась до плеера и сжала его, как кистевой эспандер…
— Как ты можешь это слушать? — спросил я через минуту, вынимая наушники.
— Чтобы развивать свой английский.
— У тебя и так прекрасный английский.
— Это пока я не говорю с англичанами.
— А с американцами?
— А с ними я не разговариваю. И никогда не буду. Рэп я слушаю, потому что он очень быстрый… Если я научусь понимать слова песен, у меня не будет проблем с общением.
— При чем тут песни… Это же бред.
— Говорю тебе: для меня это просто продолжение курса. Который у меня тоже с собой — на кассетах… Ты вот понимал то, что слушал?
— Нет. И я не понимаю англичан, когда они ко мне обращаются. Американцев — не знаю, наверно… По правде говоря, я еще просто не видел живых американцев. А почему ты с ними не хочешь разговаривать?
— Потому что они привезли в мою страну мулл. И устроили нам эту йобаную революцию.
— Зачем?
— Чтобы затормозить нас. Наша страна перед этим развивалась такими быстрыми темпами, что они испугались.
— Я думал, что все наоборот, революция была направлена как раз против них, вспомнить, как она начиналась — захват посольства, сотни заложников…
— Это все специально — прикрытие… Суть же была в том, что они хотели отбросить нас назад в каменный век.
— И что, у них получилось?
— Как сказать… Снаружи — да, это выглядит, как сто лет назад, или пятьсот, особенно, если смотреть на женщин — все в парандже… Дома же все иначе, на кухнях говорят обо всем, ходят в чем хотят, пьют, по крайней мере, в моей семье… Да и в других… В общем, все живут двойной жизнью… Видишь, у меня тоже две головы? Присмотрись. В общем, я лично сыта этим по горло и не собираюсь туда возвращаться.
— А где ты будешь жить? Здесь?
— Я еще не знаю. Может быть, в Париже, может быть, в Стокгольме… Моя семья одна из богатейших… Была, по крайней мере… Есть родственники в Европе… А ты?
— А что я…
Дальше пошла какая-то второсортная курортная легенда, которую я сочинял на ходу. Полуправда — потому что я еще перед этим сказал, что я из Советского Союза, это была все еще правда на тот момент, но вот куда я путь держу… Я не сказал.
Сказал то есть, что никуда, что вот сюда и ехал — загорать, на этот самый остров, на этот пляж, под эти вот самые деревца…
Пляж был очень узким — метра три шириной, наверно, и вплотную к нему подходили заросли низкорослых хвойных растений, похожих на ивы, но ронявших иголки на гальку, перемежавшуюся серым песком…
В море периодически ревели водяные мотоциклы, с конца естественной косы — тоже из песка, но твердого и желтого, поднимался в воздух человек, привязанный тросом к катеру…
Трос отходил прямо от центра его груди, а от его плеч уходили вверх стропы парашюта…
По пляжу ходил дядечка и всем предлагал полетать на буксире за 15 долларов, я отказался, девушка в красном купальнике тоже… В небе не было ни одного облачка, только белый в желтую полосочку парашют, под которым висел силуэт…
Я зачем-то соврал, что летал накануне…
Есть такое упражнение, направленное против сколиоза: “представь, что к твоей груди привязан канат, он тебя тянет вперед, грудь выкатывается колесом, плечи расправляются…”
Наверно, чтобы чисто курортная версия моего пребывания на острове выглядела достовернее…
Накануне моя откровенность стоила мне хороших отношений с моими соседями по “коммуналке”.
Они познакомились с соседями по лестничной клетке — “молодыми симпатичными людьми из Ливана”, зазвали их вечером в гости… При этом меня заранее предупреждали, чтобы я не смел произносить слово “Израиль”, я спросил: почему? Они все на меня зашипели и стали повторять “не смей”… И тут в дверь позвонили, вошли трое ливанцев, наши тетки стали вокруг них плясать — наливать им чай, откуда-то взялось даже… что-то вроде варенья… Да, вот почему еще они так суетились: ливанцы пообещали устроить им экскурсию на какую-то дискотеку, в ночной клуб “4004”, или что-то в таком роде… Причем, по-моему, в этом не было особого флирта или там — курортного романа сразу с несколькими персонажами, у ливанцев были с собой подруги, или жены, которые готовились к вечернему выходу и поэтому только не зашли к нам вместе с мужчинами… Да и наши тетки были — одна с мужем, другая с двумя детьми, да и вообще, как я уже понял, не вдаваясь вподробности, она была из другой оперы…
В общем, чисто дружеское такое было у нас знакомство — сидели, общались с большой приязнью, как, наверное, на каком-нибудь фестивале молодежи и студентов… Пока вдруг кто-то из ливанцев не спросил, надолго ли мы здесь… И я сказал, что, мол, только два дня нам тут еще перекантоваться, и то потому что паром немного задерживается, а потом мы плывем дальше. “Куда?” — спросили они, и я ответил. После чего лица их резко изменились… Штамп, конечно, я понимаю, но вот именно так и было… Как будто лица вмиг проштамповали одной печатью, прямо у нас на глазах… После чего они встали и ушли.
А компаньон и компаньонши набросились на меня чуть ли не с кулаками: “Ну, кто тянул тебя за язык!”
И вот теперь меня никто уже не тянул… За язык, так точно…
И я, вместо того, чтобы рассказывать девушке в красном купальнике о пароме, который перевезет меня на Обетованную Землю, рассказал, как накануне якобы летал в небе на парусе…
И какая сверху видна была вода — светлей лазури…
Был 1991 год, сентябрь, страшная жара, продав сигареты и водку, я больше вообще не выходил на ту сторону улицы, только к морю, бегом, а потом… Море было очень мелким в этом месте, но все же можно было сразу лечь и ползти с закрытыми глазами по шороховатому дну из твердого песчанника, а потом уже плыть…
Перед тем, как разговориться с девушкой, я плавал далеко за песчаную косу и где-то там в последний момент успел нырнуть под трос, которым к катеру был привязан не медленный воздухоплаватель, а стремглав несшийся лыжник… Но это я не стал рассказывать девушке, сразу почувстовав, что запутаюсь в словах, в этих стропах, тропах… чужого языка… Она еще поймет, что я едва не потерял голову из-за нее…
Была эта жара, в которой все происходило иначе, все было децентрировано… И мы не то чтобы полностью покинули вдруг свои тела — мы были привязаны к ним канатами, мы плыли над собой, как бумажные змеи, которые начали вдруг переплетаться, а это повлекло за собой и то, что внизу… Я помню, что началось все с такой детской игры, с плетения рук и проводков наушников — она попыталась вставить мне наушники в уши, я перехватил ее руки… И в этот момент что-то дернуло, пробило…
Ее звали Дюша, с ударением на первом слоге, полное имя ее я не помню…
Мы пошли к корпусу ее гостиницы — белоснежное высотное здание, благодаря которому я в первый день и нашел свой доходный дом, полностью растворившийся во время блэкаута… От здания же соседнего отеля что-то оставалось, немного призрачный, но все же светлый, силуэт был моим ориентиром.
На следующий день она уезжала: в четыре часа, самолет из Ларнаки, уже надо спешить… Услышав все это, я почему-то подумал, что она приняла решение внезапно. Своего рода фотография, 3D, голограмма… есть девушки, которые умеют так останавливать мгновение…
В памяти мелькнуло что-то подобное, в поселке Лазаревское, на Кавказе, где я когда-то познакомился с такой “встречной” сущностью…
Наши рюкзаки стояли в соседних ячейках камеры хранения — ночью на берегу мы это вспоминали, она острила на эту тему, что, мол, “вещи прошли сквозь стену, перемешались раньше, чем их хозяева…”. При этом я еще не успел снять комнату, а она уже успела покинуть свою…
Примерно такое же у меня сейчас было чувство, и я его описал словами… На что Djusha молча достала из сумочки и протянула мне билет, я подробно рассмотрел его, пока она что-то заказывала официантке…
Там стояла дата — сегодняшний день… Ларнака — Лондон.
Я вдруг почувстовал у себя в паху ее ногу… Мы снова вернулись в номер, оставив завтрак на столе.
Когда мы вернулись, Djusha сказала, что мы сейчас выпьем кофе и расстанемся навсегда, ей надо собирать вещи…
Я сбросил с ноги вещь под названием “вьетнамка”, купленную в магазине спорттоваров на площади имени Розы Люксембург… Тяжеловатые такие шлепанцы, я вспомнил, что из-за них ушел из секции вольной борьбы, которая была в подвале ДК ХЭМЗа… Потому что на второй или третьей тренировке тренер приказал нашему супертяжеловесу кого-то наказать, и тот, навалившись всей тушей, повалил провинившегося (я уж не помню, в чем именно была его вина) и стал шлепать вьетнамкой по заднице — не снимая, правда, с него трико… Все при этом ржали, но мне зрелище так не понравилось, что я перешел оттуда в другую секцию — греко-римской борьбы… Где все, что ниже пояса, было неприкосновенно и во время схватки, и вообще… там царила совсем другая атмосфера, телесные наказания были просто немыслимы…
И вот теперь, сбросив с ноги вьетнамку, я вытянул ногу горизонтально, пока она не уперлась во что-то похожее на илистое дно реки, пальцы вошли туда, и казалось, сейчас затянет дальше — всю ногу, меня самого…
Все уже было позади, я имею в виду “классическую близость” в номере, сопровождавшуюся, впрочем, не совсем классическими феноменами, подробности которых мы здесь опустим… Суть в том, что впереди теперь не было ничего, только пространство, время и все возможные границы, какие только мог выдумать наш изобретательный mankind… И в то же время моя стопа в тот момент была еще между ее бедер, и там было влажно и стремно, как на дне реки, хотя и дна никакого не было, Дюша там была bottomless… Со стороны это было незаметно — что у нее как бы три ноги и нет трусиков… ну или не очень заметно, можно было то есть этого не замечать при желании, на ней же был халат…
Наконец я поставил ногу на пол, нащупал вьетнамку, пропустил между пальцами резиновую перепонку… Дюша послала мне через столик воздушный поцелуй, встала и пошла, не оборачивась, в свой номер. Глядя на ее походку, было ясно, что… The ground was under HER feet again…
“Ты сказала, что Саади целовал лишь только в грудь…” — вертелось у меня в голове, когда я спускался в зеркальном лифте… в сильно размноженном виде — отражения, уменьшаясь, уходили в перспективу…
В гостинице работали кондиционеры, а снаружи была еще большая жара, чем вчера… Может быть, просто помножена на ночь без сна… По дороге к пляжу — до него было чуть дальше, кстати, от снежного дворца, чем от нашего невзрачного дома, но все равно — не больше пятидесяти метров… Я увидел на столбе какой-то плакатик и подошел поближе, чтобы прочитать, что на нем написано… Это мне не удалось — плакатик был на греческом, но я понял, что это какая-то предвыборная агитация… Человек на фотографии показался мне похожим на таксиста, который завез нас сюда, но имя было явно не “Анастас” — на это моего греческого хватило, чтобы это понять…
Я упал в море так, как будто на мне уже горела одежда… “Четвертые сутки пылают станицы…” — напевал я, лежа в воде на спине, раскинув руки, и, может быть, даже заснул ненадолго, вода ведь была тридцать градусов, если не все тридцать три…
Потом я поднялся на лифте — очень похожем на мой салтовский, вошел в меблированную квартиру… И увидел, что мой диван занят — там лежали дети, и в первый момент я подумал, что ошибся дверью, “ирония судьбы” и все такое… Но из кухни вышла знакомая мне мать двоих детей и стала извиняться: на улице ночью было большое движение, дети плохо спали, и под утро — поскольку меня все равно не было, она решилась поменять постели… То есть моя теперь в ее комнате, но это не проблема, она может очень быстро вернуть все назад… “Правда? — сказал я, — да нет, не надо”, и прошел в бывшую теперь уже “детскую”.
Мы сидели за столиком кафе, может быть, с Дюшей, хотя теперь я уже в этом не могу быть уверен… То есть я хорошо помню, что в этот момент я как раз цитировал своей собеседнице строчку Северянина: “ни души и все — душа”, но делал ли я это потому, что это было созвучно ее имени, я не знаю… Может быть, это было созвучно нашему настроению, хотя вокруг было полным-полно людей, мы сидели ближе к центру небольшой круглой площади, заставленной столиками, и все они были заняты, а люди, которые сновали вокруг, не были официантами, это была толпа, дефелировавшая по променаду, как бы проходя сквозь нас, в общем, было людно, и скорее Северянина я процитировал именно потому, что за столиком изначально сидела Дю-ша…
Хотя как бы я перевел эту строчку на английский? На это моих знаний вряд ли бы хватило.
Но, так или иначе, я помню, что это произошло сразу после того, как я сказал вслух, неважно на каком языке, ну допустим, на эсператно: “ни души и все — душа”… Я услышал возглас, обернулся к соседнему столику, а потом перевел взгляд туда, куда смотрели сидевшие за ним женщины — все в темных очках от D&G, как у Дюши… И с зонтиками — я помню, что все они были с зонтиками, то есть каждая под своим отдельным, тогда как мы сидели под одним большим… Вот, и я перевел взгляд туда, куда они все смотрели — видно было, что уже не только они, но что там, в некоторой точке над морем, сходятся теперь все взгляды окружавших нас людей… Я посмотрел туда и увидел кучевое облако, похожее на гриб. Я не раз видел такие облака, да все мы их видели, и теперь мне стало странно, что все эти взрослые люди вокруг так этому удивляются, облака ведь могут принимать любые формы, и, кстати, зарождение их до сих пор до конца не ясно, существует даже отдельная наука, которая этим занимается и называется при этом… Я произнес название — которое и в самом деле знал тогда, но теперь не могу его вспомнить, поиски в google с помощью корней слова “облако” на всех известных мне языках ничего не дали… “Но почему ты решил, что это облако, похожее на ядерный взрыв?” — спросила моя собеседница… “А что это, по-твоему? — сказал я, вновь оборачиваясь к морю… —По-моему, это он и есть”.
Вокруг теперь было что-то вроде немой сцены, все замерли, глядя на что-то похожее на гигантское облако — продолжавшее расти, я подумал: нас всех нет, на самом деле мы уже давно не существуем…
Тем не менее переход от “нас нет” как фигуры речи к… Чему? Не знаю, меня вдруг ужаснула эта перспектива, все эти стадии распада, полураспада, что если мы так и будем сидеть за этими столиками, пока полностю не распадемся, двести, триста лет, пятьсот… Это казалось самым ужасным, в груди заклокотало какое-то хриплое мычание, я подумал, что надо что-то сделать, вот столкнуть со стола этот бокал с красным вином, чтобы он разбился и это вывело мир из оцепенения, облако превратится тогда во что-то другое…
Но ОНО продолжало быстро расти вверх — у нас на глазах, и при этом все меньше напоминало облако как таковое… Последнее, что я запомнил, была волна — она выросла перед нами, как будто сдвинулись разом все метрики, и не волна была огромной, а мы стали крохотными и водомерками бежали по поверхности сна, пока его оболочка не распалась на мельчайшие осколки, и они мгновенно испарились… Я открыл глаза и увидел дом, который был напротив, совсем рядом, окно “детской”, оказывается, выходило не прямо на улицу, а на соседний дом, или же наш дом так загибался, что я видел противоположную стену, совсем рядом, видел балконы… Взгляд мой попал на тот балкон, где молодой человек — я прекрасно видел его лицо, черные волосы, смазанные гелем, черный кожаный пиджак — тоже казался чем-то смазанным, белую рубашку… Он чистил обувь — что называется, до зеркального блеска… Потому что это продолжалось долго — я лежал и смотрел, не мигая, как он чистит черные сапожки на высоком каблуке, сначала щеткой, потом тряпкой, бархаткой…
И хотя мне видна была только подошва — он поставил ногу на нижнюю часть балконной решетки, я отчетливо представлял, как должна выглядеть поверхность сапога после такой тщательной чистки… Более того, в какое-то мгновение я едва не влез, что называется, в “ботинки соседа” (на каком-то языке была такая поговорка), я почувстовал себя в этих сверкающих черных ботинках, на балконе, готовящимся к выходу “в ночное”… “Что за странный сон, — подумал я, — при чем тут были эти стихи… Атомная бомба взорвалась в поэме Парменида… а не Северянина… У Северянина же наоборот — возврат к первоначальному единству… Субъекта и объекта… Откуда же там было взяться взрыву…”
Уже были сумерки, когда я проснулся, судя по разноцветным примесям к серому свету, горели рекламы, на соседнем балконе стоял человек в белой рубашке и чистил ботинки — так долго, что теперь это уже было не важно, пять минут, десять, два часа, двести лет…
Моему старому другу Савве когда-то стало скучно оптимизировать транспортные потоки в нашем городе, и он занялся тогда моделированием цивилизационных циклов. Когда-то он хотел стать историком, но не смог поступить на истфак… И вот, когда он “на старости лет” (ему, как и мне, уже было под тридцать) занялся футурологической деятельностью, я смеялся над ним, собственно, и сейчас мне кажется, что все это было очень смешно…
Но факт: в жизни Саввы был такой цикл, когда он втихую пропускал через ЕЭС1066 написанную в свободное от работы время программу, оценивавшую дату гибели нашей цивилизации…
По словам Саввы, программа работала примерно шесть часов, и он делал это по ночам… Представьте эту картину — огромный рыжебородый человек митьковского типа, в синем халатике, дымок над чашкой травяного чая… полумрак ВЦ… мигающие разноцветные лампочки на железных ящиках высотой в человеческий рост… А жене он сказал, конечно, что сдает годовой отчет, ну да… Недавно в беседе почему-то речь снова зашла о том времени, и Савва впервые рассказал мне о своем письме… Оказывается, получив в результате многих прогонок одну и ту же дату, Савва решился написать письмо академику Шкловскому, в котором он подробно нарисовал блок-схему своего алгоритма и предъявил результататы расчетов — дату Конца.
Самое поразительное во всем этом деле, по словам Саввы, было то, что он получил ответ от академика, в котором тот соглашался с его оценками и писал, что сам получал примерно те же самые числа… То есть разница, по словам Шкловского, была всего в 2—3 года, что для подобных расчетов было величиной, конечно же, бесконечно малой.
Встретиться с академиком Савва не успел, хотя тот и приглашал его в Москву.
Савва всегда был страшным копухой, и пока он собирался, Шкловский просто умер в 1985 году. Но Савва впоследствии каким-то образом познакомился с его внучкой, побывал у нее в гостях, она давала ему взглянуть на архив деда. В частности, Савва прочитал дневники Иосифа Самуиловича, которые внучка впоследствии собиралась издать (осуществила ли она эти планы, Савва не знает). Он цитировал мне первую страницу этих дневников… “Моя жизнь, — писал создатель советской школы астрофизики, — не удалась. Всю жизнь я занимался не своим делом. На самом деле я был рожден, чтобы стать художником-портретистом…”
Я запомнил это, потому что мне показалось удивительным, что человек, нарисовавший картину мира — с которой в голове мы все тогда и жили (“Вселенная, жизнь, разум”, страницы школьных учебников, где приводилась “гипотеза академика Шкловского о зарождении жизни в космосе” и т.д. и т.п.), в конце жизни жалел, что вместо этого не рисовал головы людей в анфас, или там — в профиль… По-моему, это странно. Ну, разве что полная неудача поисков во Вселенной братьев по разуму повергла академика в такую глубокую депрессию, что высказанное в начале дневника сожаление и общеизвестная его поздняя концепция уникальности земной жизни, — только крошечные фрагменты надводной части этого айсберга…
В порт мы приехали на такси, уже под вечер, и еще до того, как я увидел переводчика с собакой, я вспомнил о его существовании… Возле каждой скамейки, а где не было скамеек, просто на каждом квадратном метре асфальта, была куча собачьего дерьма, иногда жидкая, почти что лужица, какого-то серого цвета — наверно, дерьмо выгорело за день на солнце… Глядя на виляющего хвостом рыжеватого щенка, я не мог поверить, что он здесь один, что переводчик тайно не привез целую стаю. Рядом с ними клевала носом и грузинская купчиха, возле скамейки стоял ее сундук… “А может быть, так и надо жить? — подумал я, глядя на нее. Как в каком-то фильме Вуди Аллена: “А давай все бросим и уедем в Мексику торговать одеялами, расстелив их на капоте!” Одновременно с нами в порт приехала на автобусе группа американцев. Увидев щенка, некоторые из них издали радостные “вау”, окружили переводчика, стали его расспрашивать, я увидел, как один из них предлагает деньги, но Арсений отклоняет руку с пачкой купюр… То ли давали меньше, чем уже было обещано, то ли Арсений оказался человеком слова.
“Паром” же оказался вообще только словом (ferry), а так — это был обычный теплоход, просто у него был большой грузовой отсек, в котором перевозились в основном легковые автомобили. Прежде чем мы на него сели, с нами немного побеседовал сотрудник службы безопасности. Он никуда нас не приглашал, наоборот, он тихонько, как будто робко, подходил к нам сам — к каждому по отдельности. Я не сразу понял, кто этот довольно немолодой мужичок в желтой рубашке, перед этим он прогуливался вдоль моря, покуривая, и я еще подумал, что он очень похож на Анатолия Ивановича — моего начальника с первой работы, который точно так же сутулился, щурился, изображая из себя этакого простофилю… Когда настала моя очередь, он подошел ко мне и спросил, с кем я здесь общался эти дни? Я ответил, что ни с кем, потому что я вообще-то человек необщительный. Не везу ли я какие-то предметы, которые меня кто-то попросил взять с собой? Все ли в моем чемодане принадлежит мне лично? — уточнял он. Я кивал головой, глядя при этом куда-то вдаль. Он спросил меня: “Вы что-то там ищете?” Я заверил его, что не ищу ровным счетом ничего, просто облако показалось мне похожим… “На что?” — спросил он. “На сон, — сказал я, — но нет, показалось”. И это было правдой, потому что конвективное облако, висевшее над морем, в тот момент было уже вообще ни на что не похоже.