Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2008
“И сплотилась война языком…”
Александр Петрушкин. Я полагаю, что молчанья нет… — Нижний Тагил: Контрабанда, 2007. — (Поэт. серия “Северная зона”).
По мнению Сергея Ивкина, автора предисловия к этой книге, ее внутренний посыл, ее концепция прочитываются легко. Это “книга, состоящая из только финальных текстов”, “каждое стихотворение могло бы закрывать книгу”, “Александр Петрушкин выходит к залу и произносит “последнее слово”. С оценкой, содержащейся в этом утверждении, я бы согласилась: это в большинстве своем стихи “сильные” — как по своим поэтическим достоинствам, так и по внутреннему накалу страстей. И все же вот эта самая страстность (конкретнее, страстный поиск себя в мире и мира в себе, страсть исследователя и испытателя), непокой, недовольство, вопросы без ответов, вспышки интуиции, боль непонимания — все это очень и очень далеко от образа “заключительного слова”, финального катарсиса, апофеоза мудрости и апофегея самоутверждения. “Я полагаю, что молчанья нет…” — это книга человека, находящегося в движении, в пути. Книга-процесс, со своей логикой, последовательностью, внутренними “рифмами” и драматическими взаимоотношениями между элементами, то есть отдельными стихотворениями и циклами.
В полном соответствии с названием, это — книга поэта, повествующего “о своем” и, в определенном смысле, “для своих”. “Молчанья нет” — есть, следовательно, говорение. Вот оно-то и становится центральным предметом рассмотрения (поэзия Петрушкина в основе своей умозрительна, философична, поэтому даже — предметом изучения). А также говорение как действие, процесс и традиция становится одним из героев книги, поскольку с ним происходят какие-то события, оно, говорение, действует, мыслит и т.д.
кому сказать не сказ а многословье
слепой дурак пытается
одеться
— это первые строки первого стихотворения, первые слова книги, уже содержащие в себе риторический вопрос, драму отчуждения и ужас непонимания. И так — далее: “кому сказать — не голос а рыданье”; “Не с тьмою говоришь, а с этим за стеной…”; “подорванная речь/ меж губ (нет качества)”; “остепенись — трава не говорит…” — но все-таки: “Я полагаю, что молчанья нет” — центральная, ударная строка в заключительном стихотворении, по существу, последняя строка книги, ставшая ее заглавием. Говорение —
…мой страдательный падеж
как самолет без всяких там надежд
без всяких там одежд и переводов
Говорение в чистом виде, но не рафинированное, а наоборот, вобравшее в себя и грязь, и муку, и неизбежную ложь (ложь познания!) — говорение, пока жив говорящий, исключает молчание. А говорит ведь не только человек. Говорит — изъясняет себя, изъявляет свою волю и произносит свою долю — буквально всё вокруг, и живое, и неживое: говорит — поскольку существует…
В этой книге с категорией говорения тесно связана категория общения: говорящий ищет собеседника, просит понимания и доверия. На уровне физических ощущений:
слепая птица тычется в ладони
чужое я пытается
согреться;
в стремительности времени и действия:
Говорить с тобой в полбуквы,
в полстакана твердой водки…;
в открытости собеседнику — до самоотречения (что равно отречению от слова):
я подожду тебя
молчанием
у входа
Проблема общения — проблема языка. Сегодня — особенно в самой литературе и связанных с ней дисциплинах — писателя называют орудием языка, эманацией языка, проявлением в сфере человеческих чувств и мыслей метаязыка всеобщего существования. У А. Петрушкина язык — непокорен, непретворён (дик, как тот “калмык”, которого некогда зарифмовал со словом “язык” Пушкин). А все потому, что всякий настоящий поэт постоянно в конфронтации с языком, в состоянии “любви-ненависти”. Без языка — невозможно, но того языка, который есть в твоем распоряжении, трагически не хватает. “Забудь язык, который нас не любит” — ищи новый либо лечись цинизмом:
так задолбал язык — не говори
а поимей его
как все недуги
— когда бы не дикая витальная сила, живучесть, непотопляемость (она же непрошибаемость) языка, взрастившего нас и по сю пору пестующего — здесь, на Урале, где — по Петрушкину, как и по жизни — зоны заключения перекрываются зонами радиационного и химического заражения, те — зонами отчуждения, а в тех — вновь строятся зоны… Мы не говорим — мы живем
на лагерном на переносе сносе
где словари похожи на покосы
…………………………………………………
на лагерном пустом с баландой свисте,
который построен в равной мере “из культурных кодов” и “из дыр к стеклу прибитых наконец”. То есть вроде бы — ничто, затягивающая пустота. Но лирический герой книги, главный герой, — поэт, “этим и интересен”, он физиологически связан с языком, он жив языком — жив даже гибелью языка:
сплошная вода языка
и сплотилась война языком
………………………………………
и краешек этой войны
не держу а несу
Сверх воли и сверх обычных человеческих возможностей: не выдерживаешь — не держи. Все равно — понесешь, таковы (в нашей зоне) закон и порядок. Поэт, несущий “краешек войны”, “сам рыба, сам вода” (причем ему же и плавать),
сам словарь и сам припаян
к небу мягкой высотою.
Сам себе язык и рыба…
И чтобы вырваться из этого замкнутого круга, он пишет письмо “то этому то дочке” — обращается к самому святому (равно — самому непостижимому). Но, парадоксальным образом, уверенность, повествовательную, эпическую интонацию он обретает отнюдь не в состоявшемся диалоге, а — вопреки тому, что диалог (пока или уже?) не состоялся:
я видел слышал — я молчу я глух
и бог меня проводит через поле
глухонемых и плачет и поет
— и вырывается отчаянное: “нет правды есть словарь”. На самом деле, правда поэта — в этике самого языка, его лексического состава. А словарь… Слово “словарь” и его производные встречаются в этой небольшой книжке восемь раз, они явно преследуют автора. Всё на свете и все мы вписаны в словарь, но талантливый писатель (вспомним “Хазарский словарь” Милорада Павича) использует эту печальную данность как отправную точку для дальнейших рассуждений и даже приключений. Сальвадор Дали нарисовал мягкий, текучий циферблат — и этим наглядно раздвинул рамки понимания и восприятия времени. Александр Петрушкин пишет: “не говори мне мягкий свой словарь…” — не отменяя и не отметая, а назначая “говорению” и “словарю” иные роли, иные судьбы, новые возможности.
И стихи в книге — разные, как различаются пробы жизни, взятые в разных точках времени и пространства. Есть, по моему мнению, и неудачи. Например, стихотворение “Ништяк смандячено, браток…” со множеством отсылок к поэзии и жизни Б. Рыжего, в результате чего не получилось “ответное слово”, не получился “шаг следом”, а предстала перед нами свалка — конгломерат — самых отталкивающих примет “рыжего” стиля: грубость, нецензурщина, заносчивость, поклон — через блатной жаргон — самой блатной “цивилизации”… Другой пример. В первом стихотворении цикла “Стихи для Андрея” и еще кое-где попадаются презрительные по отношению к богатствам языка обороты (“за окнами какой-нибудь январь…”) либо нагромождения поэтических красивостей:
ты ляжешь третьим краем по земле
от кожи оперением очищен
стоишь и смотришь по тебе ползет
твой бог с недосъедобными глазами
На мой вкус, это — провал, не умножение, а разрушение смысла, клад для пародиста.
…Тогда как клад для читателя — лучшие стихи этой книги, а их гораздо больше. И говорят они о большем, нежели только судьба (не судьба) поэта. В них много — о жизни и смерти, о страхе, о любви, о России, об Урале, о человеке между землей и небом:
дойдешь до краешка воронки
здесь человек стоял негромкий
чирикал плакал брал пшено
и проходил сквозь решето
ее ладоней он стоял
и стоил места…
Вот это “стоил места” — дорогого стоит. Приближение к сокровенному смыслу — как приближение к своему истинному месту. И, слава Богу, до финала здесь еще — ой как далеко!
Евгения ИЗВАРИНА