Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2008
Приезд
Селят тебя сначала в лагерь. Да, лагерь, накопитель, приемник, как угодно. Ландесауфнамештелле. Приезжаешь ты в этот приемник сам. Своими ногами. Как и каким образом ты туда добираешься — никого не волнует. То есть — предварительно ты должен отправить туда письмо, что приезжаешь тогда-то и тогда-то. Типа они ждать должны и комнату подготовить (все фигня, как оказалось).
Так что берешь билет и едешь. Прилетаешь, к примеру, во Франкфурт. А как дальше? Да как хочешь. Я нашел знакомых, они сориентировали во Франкфуртском аэропорту и на вокзале в Карлсруэ.
То есть — приехали мы как раз в этот лагерь в Карлсруэ. Да, когда мы со всем своим барахлом садились на чистенький немецкий ДойчеБан — это надо было видеть. Тягали пожитки свои, как те самые рикши в Сингапуре, три пота со всех, как тележками пользоваться — никто и не знает, куда там марку совать, никто понятия не имеет. Да и марок ни у кого нет — доллары. Так что и тянем барахло на своем горбу — коробки, узелки, на всех по три свитера, по два пальто, дело происходит зимой, все же побольше с собой увезти хотелось…
Наконец приезжаем в лагерь. Ну, думаешь, наконец-таки, наконец-таки тишина, спокойствие… Заходишь в ворота, ворота закрываются, и видишь ты, что над забором — колючая проволока… Впечатление не самое приятное. Ну ладно, колючая проволока — чистая проформа, хотя кто его знает, тут эмигранты самые разные, черные, арабы, албанцы, кто хочешь. И чтобы наружу не вылезали, да и снаружи чтобы никто не проявлял свои эмоции: неонаци, бывает, поджигают то там, то тут.
Так что с самого начала все ощущается совсем по-иному. Первое впечатление-то самое сильное, а тут…
Поселили нас девять человек в восьмиместке, комнатке два на четыре, четыре двухъярусные кровати. То есть — спросили, конечно, вместе ли мы хотим жить или раздельно с родителями. Но все перепугались, что поселят с кем-то еще, и решили: “В тесноте, да не в обиде”. Так и прожили неделю.
Вышли за территорию лагеря позвонить в Россию, что добрались, мол, а тут как раз снег, поземка… Мы приехали в такое время — зима, холод, нам потом говорили, четырнадцать лет такого мороза не было, а сейчас — все для нас специально: темнота, ветер, поземка… Стоишь около телефона-автомата, в трубке — гудок, вокруг по-немецки — хыр, пыр, хыр, пыр… И так тут одиночество свое чувствуешь, один ты на свете, занесло тебя хрен знает куда, и никому-то ты здесь на хер не нужен… Все вокруг чужое, ты один на много тысяч километров.
Словами не передать, как страшно.
Еда
Выдали сначала паек. Потому что, хоть ты и послал уведомление о своем приезде, тебя никто не ждет. Никто не ждет, всем в лагере твое появление — сюрприз, но раз вручаешь приглашение — пожалуйста, и номер определят, и паек дадут.
Паек этот угнетает страшно. Нам дали, например, по банке сардин марокканских в желтенькой такой упаковке (я потом посмотрел в магазине — самые дешевые), по пачке сока, даже не сока, напитка такого лимонного, по куску хлеба черного, в полиэтилен завернутого… Этот хлеб меня просто доконал тогда. Типа чтобы ты с голоду не умер.
Утром, в шесть утра — подъем, завтрак рано, беги в кантин, столовую. Талоны дали, по этим талонам и кормят. В кантине очередь за хлебом, маргарином, чаем, отдельно — за молоком. Если молоко нужно, себе или детям — ухо востро. Черные наши братья — они один за другим свои баклажки подставляют, очередь — не очередь, пять минут — и нет молока.
Жена удивлялась — зачем им столько молока-то надо? У меня была версия, что они надеются побелеть. Только, думаю, ничего у них не получается. Политически некорректно, конечно, но смешно было.
А что не смешно — как-то пошли девчонки наши за завтраком, одни, а там и столкнулись с африканскими братьями по несчастью, которые их пытались от бака с молоком оттереть. Ну, русские не сдаются, расшвыряли черную нечисть, хотя ситуация накалилась. Само собой, не все черные — быдло, кое-кто за них даже вступился, но пришли раскрасневшиеся и довольные победой. И с молоком.
Так вот, завтрак — кидают тебе раздатчицы сухпай. На полном серьезе, кидают куски на поднос: хлеб, колбасу, луковицы там, морковь, апельсины, рыбу, кидают чуть ли не в рыло, а ты берешь и идешь все это есть.
Но завтрак и ужин, когда сухпай дают, это еще ничего, загрузил в пакет да и потопал себе в циммер. Там и ешь со всеми удобствами. А вот обед — сложнее. Тут дают поднос с углублениями такими специальными, в это углубление — черпак баланды тебе, и должен ты теперь есть на месте, пользуясь пластмассовыми одноразовыми вилками. Интересно, думаю, почему они миски не поставят? Боятся, наверное. Миска — вещь в хозяйстве полезная, ее и спионерить можно. А вот поднос стащить труднее… Хотя, думаю, тоже реально.
Можешь, конечно, в кантине ничего не брать, если не хочешь или если деньги есть. У нас и такие были — возвращается вечерком к нам в лагерь сосед, парикмахер из Ровно, и говорит довольно — вот, в испанском ресторанчике счас покушал… Рыба была ничего, а винцо — дрянь… Были и такие. Его дело — его деньги.
Еще про лагерь
Вот здесь и начинаешь с другим миром знакомиться. Хоть и лагерь — а Германия, все иное уже. Все непонятно, все неизвестно. Куда что нажимать, куда что совать… Свет в коридоре выключается автоматически через несколько секунд после входа, за это время ты должен успеть до циммера добежать, так они свет экономят.
Воду в умывальнике тоже. То есть многие не понимают, как его выключить, крутят там что-то, к завхозу, хаузмайстеру, бегут… А вода сама через какое-то время отключается, и все. На некоторые краны, например, чтобы выключить, еще раз нажать надо — все просто, только знать надо. Умывальники стальные такие, и специально, наверное, так сделаны, под таким углом стоят, чтоб брызги во все стороны летели. Выходишь из умывалки весь мокрый, как из душа.
Да, насчет душа — никогда не поверю, чтобы немцы забыли в душевой крючок для одежды присобачить. Нет там крючков — и все! Голые стены. Раздевайся, где хочешь, и в душ голым иди. Потом так же голым иди назад одеваться. Зимой, кстати, особенно весело. И вытираться как, интересно — полотенце-то на ровную стенку вроде тоже не прилепишь? Для чего-то они так делают? Веселятся? Может, они скрытой камерой про нас там кино снимают, а потом по своему телевизору показывают?
Хотя вода горячая, кипяток.
Общежитие
Лагерь этот так достает, что, когда тебя в “юбергангсвонхайм” везут, в общежитие, ты даже рад. Все же надежда на лучшее размещение, на лучшее общество, да и движение какое-то начинается.
Так вот, “юбергангсвонхайм”. Хаймы эти бывают разные. Говорят, есть и приличные, хорошие. Есть и типа квартир наших советских, но это, говорят, в гэдээр, где квартирный вопрос не так остро стоит. У нас тут — либо общежития обыкновенные, либо вагончики, или просто дом снимается какой — коммуналка. И в нем ты имеешь право прожить полгода. Потом выселяют, но ты должен успеть найти квартиру. Есть, говорят, хаймы, где люди по году, по полтора живут — но это редко.
И вот ты оказываешься в лапах своих земляков, от которых почти отвык. Но ничего, это ненадолго. На тебя, свеженького, набрасываются и такое начинают рассказывать — волосы оставшиеся встают, думаешь — куда я приехал? И квартиры тебе не найти, и работать ты будешь только говновозом (если очень повезет, конечно), и немцы нас ненавидят лютой ненавистью, ибо главная их задача — уничтожить нас всех под корень! Ты и не знаешь, фигня это или нет, а чтобы понять, разобраться во всем, понимаешь снова и снова — нужно время, и нужен язык. А где его взять?
Да, кого я только в этих хаймах не увидел! Это сказки Андерсена, что нормальный человеческий еврей — худой и бледный, он носит очки и скрипку, его обижают злые хулиганы, а он только стоит, льет слезы по впалым щекам, и в его глазах — сила Иова и мудрость Соломона. Может, такие евреи когда-то и существовали, но не менее двух тысяч лет назад. Сейчас настоящий еврей ничем не отличается от такого же настоящего хохла или там настоящего русского. Он такой же шумный, такой же недалекий, такой же жадный и завистливый, как любой другой пролетарий бывшего Союза.
Один мой сосед-еврей спокойненько мордует свою жену, заливаясь при этом не чем иным, а великолепным русским матом, другая соседка равнодушно вытирает свою обувь той же тряпочкой, которой только что мыла посуду, и так же апатично кладет ее на блюдечко рядом с другими посудомоечными принадлежностями, третий потихонечку прихватывает оставленные на общей плите, но все же мои котлеты. От них же запах идет! Попробуй тут устоять перед искушением.
Жена моя видит — в котлетах недостача, злится, а я смеюсь — ну, попробовал несчастный, уморенный немецким голодом соседушка твою котлетку, что же теперь, помирать от этого? Жена: так он же и вторую потом слопал, я заметила! Так значит, говорю, понравилось ему! Выхода, говорю, у тебя теперь два — либо учинить постоянную охрану на кухне, либо котлеты сразу же после изготовления моментально уносить в комнату! Жена так и сделала — убрала пищу.
А я после выхожу на кухню перекурить, вижу, рыщет он, бедняга, сосед мой, по кухне туда-сюда, глаза — размером с ту сковородку, обижен на весь мир. Подходит потом, решительный и злой, к своей пустой кастрюле, хватает ее сурово и — к себе. На полпути оборачивается и так исподлобья мне: “Ох, надо все с кухни убирать, у нас столько пакостников, никогда не знаешь, что им в голову придет!”
Первый поход в социальное ведомство
Первый поход в социал — это, конечно, событие. Первое твое серьезное знакомство с настоящими немцами. Да еще с чиновниками. Да еще с теми, от кого, как говорят, твоя дальнейшая жизнь зависит. Типа: понравишься ты — все у тебя нормально будет. Не понравишься — житья не дадут, набегаешься, как мальчик-ботвинник.
Так вот, инструкция: в самый первый раз идти ты должен в социал в самом рванье, что у тебя, значит, есть. Не вздумай в своем кожане туда соваться или там украшение какое нацепить — были такие умники. Идут — на шее трос с пальчик, на пальчиках — болты с кулачок. Так им сказали — вы, дяди, свои украшения бесценные пока продайте, пару месяцев на эти деньги поживите, а потом, как все кончится, к нам и приходите. Поможем, чем сможем. “Найн проблем!” Вот так вот. Так что хорошо мужикам перед тем, как туда идти, пару дней не побриться, а дамам — не краситься! Ни в коем случае.
Да — и на все вопросы отвечать так: нету денег! Нету, и все! Даже ста марок нету! Ничего нету. А пийсят? И пийсят нету! Иначе не то что “голодный чек” — социал не получите. Выписывайте “голодный чек”, он не помешает. (“Голодный чек” — это чек на деньги налом.)
И сразу — антраг (заявление) на одежду ставьте. Потом — на велосипед. На проездные антраг. На лекарство. На все антраг ставьте — ничего не помешает. Они там у себя в социале всё равно всё месяцами делают, а вам жить на что-то эти месяцы надо. И не скромничайте, не делайте из себя графов Монте-Кристо. Здесь вам не замок Иф, а социал, и никто там о тебе сильно беспокоиться не будет: жив ты, помер… Попросишь — дадут. Не попросишь — не дадут. На сколько попросишь — на столько и дадут. Или меньше. Никто на тебя и не смотрит — сколько тебе надо, какой ты хороший и умный, какое у тебя образование, скромный ты или нет.
Ты для них не существуешь. Для них существует бумажка с твоей подписью, которую они куда надо подошьют и где надо отчитаются. А тебе это — деньги.
Магазин
Пришли мы в первый раз в магазин покупки делать, и тут я ясно понял, что все долгие годы жизни в СССР ничего мне не дали. В плане шоппинга. То есть куда в тележку марку совать, это мы рассмотрели. А вот, к примеру, как овощи покупать — просто трагедия.
Все покупатели товары разбирают, а мы толчемся между картошкой и дыней, хватаем все по очереди да обратно кладем. Хорошо, опять подсмотреть можно — кладут они что-то там тропическое, экзотическое на весы да на идентичную кнопку с картинкой нажимают. Вылезает чек клейкий, они его — раз! — на фрукт пришпандоривают, и — в тележку его. Взял я капусту, значит, смотрю на весы — батюшки, а капусты-то там и не нарисовано (а что написано, я и так не понимаю)!
Слава Богу, проходит мимо мальчонка, слышит, как я матерюсь, видит, что я в затруднительном положении оказался, и говорит мне на чистом русском: “Дяденька, это все в штюках продается. Вы смотрите, там на ценниках все написано — штюки или кило. Кило взвешивается, штюки так берутся, на них цена уже проставлена”.
Оглянулся я, чтобы поблагодарить малого — а его уже и след простыл. То ли ангел был, то ли тимуровец.
Магазины местные наших людей раздражают страшно — всего навалом, никого вокруг нет, ну разве кто-то может заметить, если я вот эту крохотную плитку шоколада, или этот штопор, или эту бутылочку в карман себе суну? Продавщица — она одна на весь магазин, и сидит далеко-далеко, только почему вот эти бородатые дядьки с фирменными бляшками откуда-то появляются и точно к твоему карману тянутся, где лежит заветная шоколадка, да хрен его знает, как она туда попала, упала, может, с прилавка, тут вон сколько всего, не удивительно, сунул за пазуху, а заплатить запамятовал…
И думаешь — ну, все, сейчас подхватят тебя под белы рученьки, да в полицай, да на исправительно-трудовые работы на благо капитализма… Ан нет, смотри, отпускают вроде и даже штрафа не берут, только ласково так журят — не хватай, мол, больше чужого барахла, не надо…
Ох, сколько наших на этом прокалывалось! Кто с апельсинами, кто с пачкой молока… А по совести сказать, и тебя обдурить могут запросто, если прочухают, что ты плохо шпрехаешь и вообще человек не местный, могут и с тебя лишних пяток марок снять, если кассирша в магазине заметит, что ты переспрашиваешь названную ей сумму, на экранчик с суммой пялишься, не доверяя своим скудным языковым знаниям, да в деньгах незнакомых ковыряешься, так вот сразу же, как она это заметит — так тут ты пары марок сдачи и недосчитаешься, а заметишь это только дома.
Проверяйте деньги, не отходя от кассы!
Культурный шок
Вопросы за вопросами. Как билет в автобусе или трамвае взять? Почему он на остановке останавливается, а двери не открывает? Почему в метро пятак совать некуда, более того, даже турникетов-автоматов нету — заходи, езжай… А если заходи-езжай, почему на тебя контролер орет, хотя ты ему суешь билетик свой, купленный с грехом пополам в автомате, а он знай тебе что-то талдычит, хотя вот же он, билетик-то, а он достает ручку да чиркает что-то на пустом поле, число сегодняшнее, а для чего это? (А для того, что прокомпостировать надо.)
Кстати, что меня убило больше всего — это не изобилие хваленое, а то, что при входе в магазин или аптеку там зонтики все на улице оставляют. В ведерках специальных. И никто их не берет, зонтики эти. Не нужны они никому. И в подъездах около квартир зонтики стоят в углах… Странно, да? У нас бы давно эти зонтики на рынок снесли — а что они такие бесхозные, ась?
Так вот, про аптеку. Как-то раз простыли детки мои золотые. Купил я им таблетки какие-то. Спрашиваю (по разговорнику посмотрел): “Ист дас карфтихь?” Сильные, мол? “Йа-йа”, — говорят. Ну, купил, дал детям выпить. А они огромные! Таблетки, в смысле, а не дети. Дети, наоборот, маленькие. И вот они давятся, пьют эти таблетки. Выпили. А потом я смотрю на коробочку, и что-то мне пузырьки нарисованные вокруг этих таблеток не нравятся. А почему не нравятся?
Смотрю по словарю, как их, таблетки эти, называют — батюшки! Они же шипучие! Их не глотать, а в большом количестве воды растворять надо! Ну, сразу же заставляю их, детей то есть, побольше воды выпить… Думаю — ну вот, станут сейчас таблетки эти в желудке растворяться… Шип пойдет, что в твоей шашлычной… Будут мои дети потом на всю жизнь чучела… Но вроде все обошлось.
Далее. Как моя жена первый раз борщ варила? Взяла капусты, нарезала, стала варить — разварила всю к чертовой матери. Ну, говорит, побольше сметаны в борщ положи, ничего будет. А и сметана какая-то зернистая, тоже как-то мне не по душе. Пошел подышать на скамеечку, взял чеки продуктовые посмотреть, посмотрел, значит, на названия продуктов, да и дернул меня черт опять словарик взять, перевести, что же это такое написано на капусте-то. “Айсзалатен”, мол… Дорогая моя, так это же ты салат вместо капусты в борщ положила! Смотрю дальше на сметану и уже ничему не удивляюсь, ибо вместо сметаны мы туда жидкий творог диетический набухали! Скажи-ка, дядя!
А еще что не понимаю — зачем они тару бьют. То есть где-то тару сдают, залог за нее собирают и все такое, а вот все эти бутылки водочные да банки из-под огурцов и баклажанной икры — будь любезен, отнеси к специальному ящику и брось туда. Для белого стекла — белый ящик, для зеленого — другой, для коричневого — третий. И бьется стекло это, звон по всей Германии стоит, колокола церковные заглушает, и не понимаешь ты тут ничего — вроде самая экономная страна в мире, из всего деньги делать пытаются, из земли пар в энергию перекачивают, за воду деньги берут, а тут… Хотя за воду это на квартирах деньги берут, а у нас в хайме — лей с утра до вечера, никто слова не скажет. Тоже вот непонятно…
Курсы
Ну потом тебя отправляют на полугодичные курсы языка. И что эти полгода? Сидишь на них, этих курсах, глазами хлопаешь и — ничегошеньки не понимаешь! “Гинген”, шминген, “геганген”…
Пару слов запомнил, за счет них и вылезал сначала. Препод терпеливый, спрашивает: что вы ели сегодня? Я говорю — “Schwein”. Он: нет, сначала — маленькая чашечка кофе, потом — булочку такую маленькую, а потом маленькая порция… ну? Чего маленькая порция? — спрашивает. “Schwein?” — говорю.
Он не сдается — хорошо, говорит, давайте по-другому. Давайте, что ли… направления поучим, дороги поищем. Вы, допустим, утром куда идете? “В Метцгерай (мясную лавку)”, — говорю. А ваши дети, они куда идут? “В Метцгерай…” Хорошо, ну а откуда идут эти две красивые женщины, здесь, на картинке в учебнике, вот, наверху написано — Теа… Ну? Я — “Из Метцгерай, что ли?..”
Примерно так и учились. Вот анекдот один запомнил, нам препод рассказал. Чтобы его понять, надо, конечно, знать, как нам все пытаются вдалбливать, а мы не вдалбливаемся. Так вот, останавливает наш переселенец, шпэтаусзидлер, тачку поздно вечером, весь измученный такой… Садится, ну, таксист его спрашивает: “Вохин?” Шпэтаусзидлер в ответ, махнув рукой: “Вохин? Аккузатив!” Непонятно? А нам смешно.1
Что было хорошего на курсах, так это мы праздники отмечали. Это да. Восьмого марта смешно было. С нами училась девочка из Лаоса, такая малюсенькая. Имя у нее было сложное какое-то, не выговорить, а фамилия — немецкая, муж немец.
Мы называли ее Сонечкой (похоже на фамилию ее), препод наш — Schmetterling, Мотылек. “Сонечка, — спрашиваю как-то, — почему ты такая маленькая?” А она: “Я раньше была большой, а приехала в Германию, сразу такой вот стала”. Мы смеемся. Она дальше рассказывает: “Муж, говорит, со мной замучился. Стричься коротко запрещает, боится, что арестуют его за сожительство с подростком. А чему, говорит, удивляться? Пришли мы как-то, говорит, ко врачу в праксис, так мне помощница его, арцтхильферин, конфетку дала”.
Вот, поздравили мы, значит, дам наших, выпили шампанского, и все (кроме меня) начали упрашивать Сонечку спеть “Катюшу” — есть такая фишка у наших самураев, слушать, как экзотическая девица поет на русском — она знает.
Ну, с “Катюшей” Сонечка послала всех на фиг, как ее ни упрашивали, но сказала, что споет песню на своем, на лаосском. Все покряхтели и согласились. Она начала петь — такую долгую грустную песню… “А-нга… Со-нга…”
Попела немного и остановилась внезапно. Заплакала. И тут вся остальная наша бригада, ни слова не понимающая по-лаосски, заревела, как по команде. Все обнимали друг друга и лили горючие слезы.
Вот тебе и полонез Огинского.
Шпермюлль и фломаркт
Если ты увидел, что по городу кто-то что-то тащит на себе — тумбочку там, матрас, полку — значит, человек возвращается со шпермюлля. А если у него в одной руке кошелка со всяким барахлом, под мышкой — коврик, в другой руке — светильник, вешалка и часы, значит, он идет с фломаркта.
Это самые светлые часы, обязательная программа и одно из немногочисленных развлечений нашего брата. Объясню подробнее, что все это значит.
Фломаркт — это барахолка. В основном на ней и продают барахло, которое только выкинуть можно, но все же выносят на продажу — может, кому пригодится. Иногда там появляются вещи новые — откуда они берутся, я точно не знаю. Может, набрали на распродаже какой, или в качестве рекламной продукции получили, или украли — кто его знает. Есть еще вещи, которые просто стали не нужны — самые достойные цены именно на них. За пару марок можно купить отличный чайник, или нож, или книгу какую.
А шпермюлль — это другой вид барахолки, но более изощренный. Это если кто переезжает куда или хочет мебель свою поменять, так для того, чтобы увезти свое барахло и выбросить, ему надо машину заказывать, деньги платить… Так он лучше свои шкафы да диваны выставит на улицу — пусть забирают, если кому надо! И забирают. Ну, в первую очередь сами знаете, кто. Тащут, Сизифы наши… Там и технику выставляют, телевизоры древние, холодильники даже… Видеомагнитофоны люди подбирают, чинят в них что-то да и пользуются на здоровье.
Много народу мотается от одного шпермюлля к другому, кое-кто даже деньги на этом пытается зарабатывать… А немцы в газетах печатают — приедьте, заберите то-то и то-то! Газета так и называется: “Шпермюлль”.
Социальный магазин
Продается в этом магазине все, на что срок годности вышел: немцы насчет этого очень внимательны. Поэтому зелень всякая, помидоры-овощи, чуть подвяло — на свалку. Или в такой вот магазин. А наши и рады — за добрых полчаса до открытия очередь стоит, что при твоей Советской власти, а как дверь открывается, так все туда гурьбой, и начинается: бананы подгнившие да горбушки засохшие друг у друга из рук вырывают. Правда-правда, выхватывают друг у друга, набирают всякую дрянь просроченную. Отравиться не боятся — в Союзе и не то едали.
Я и сам туда нет-нет ходил, когда туго было. Все-таки дешево. К открытию не ходил, противно… Хотя позже там мало что остается. Но видеть все это… Невозможно.
А кроме наших только турки да негры туда еще ходят, да алкаши местные.
Туфли
Но что я все о проблемах? Есть за границей и плюсы. Вот, к примеру: один раз как-то подарил я жене на день рождения обувь. Туфли. А одна раз — и порвалась. Прям по шву лопнула. Она расстроилась. То есть не туфля, конечно, а жена.
Что делать? Два дня прошло только, как купил. Делать нечего — нашел чек (в Германии главное — чеки не выбрасывать. У меня этих чеков уже два полиэтиленовых пакета собралось, третий вот начал) да и пошел с ним в магазин. Сую продавщице, мол, так и так, ваша вина, не моя.
А она — раз — к моему удивлению, взяла чек, потом старые туфли, и мне — раз — новые дает. Я было рот разинул, но передумал и вида не показал. Надо же.
Врачи
Врачи здесь хорошие. Смешные. Умереть не дадут, но и вылечить не вылечат. Их какая главная задача? Чтобы ты к ним еще раз пришел, потому что они за каждый твой визит бабки получают со страховых касс.
Приходишь, говоришь: “Доктор, я заболел”. Он — участливо так: “Как же это вас так угораздило?” Ты: “Да вот так… Продуло, наверное. Горло вот болит…” Он: “Горло болит? Это плохо. Когда горло болит — это больно, я вам это как врач говорю. Постарайтесь-ка вы, чтобы оно не болело”. — “Так я и сам не хочу! Вы бы мне чего выписали бы, а, доктор?” — “Да чего ж я вам выпишу-то? Вы походите так еще малость, может, само пройдет. А не пройдет, приходите снова. Тогда точно выпишу”.
Так что раз ты пришел, он тебя посмотрел, два — он тебя пощупал, три — лекарство выписал, четыре — оно не подошло, пять… В общем, ходи, лечись себе на здоровье. А ему кап-кап со страховых касс. Курочка по зернышку.
В больницу загремел — тоже история. Подключат тебя к капельнице, и ходи с ней повсюду. Она на колесиках, и в туалет с тобой, и в душ, и на процедуру… Сначала возят тебя везде, судно подкладывают, непривычно, конечно, говоришь — я сам, а они — лежите, больной, у нас так принято! Ну, принято — так принято. Задницу я себе и сам бы мог вытереть.
Что еще? Меню приносят, чего кушать изволите? Библиотека вам тут, хор для дистрофиков, школа для диабетиков — все что хочешь в этой больнице есть, даже казино свое. Но самое главное — не лечат ни фига! Почему не лечат? Не хотят. Антибиотики не дают ни под каким соусом, мол, желудок от этого портится.
Или вот — собрался я права на машину пересдавать, прихожу к глазному врачу на аугентест, а он говорит мне — давай сто марок. Какие еще сто марок? А вот так, за аугентест. У тебя зрение слабое, так что без ста марок написать тебе аугентест нет никакой возможности. Я говорю — нет у меня ста марок. Нет ста марок, говорит — нет и прав. Все как у нас: нет ножек — нет и мультиков. Ну, ничего! У меня есть тут знакомые, а у них есть врачи, которые инвалидность делают! Не полную, конечно, а частичную, но мне и этого хватит.
Квартира
Как квартиру здесь снимают. Случаи бывают разные. И через маклеров пытаются, и по газетам звонят, и знакомых требушат — только все это без толку. В лучшем случае — придешь ты на осмотр (безихтигунг), а там выясняется, что ты: ауслендер — айнс, социальщик — цвай, у тебя трое детей — драй! А дети — это самое худшее! Лучше б у тебя домашние животные были, с ними иной раз и пускают.
Расскажу о своем примере. Начало стандартное — звоню по телефону, назначаю безихтигунг. Приходит человек двадцать горемык таких вот, как я, один страшнее другого. Выходит хозяин, благоприятный такой старичок, пенсионер. Говорит — мне, в принципе, эгаль, кто там у меня поселится, и решил я в этом сложном вопросе довериться силам природы. Поэтому положите-ка вы, друзья мои любезные, бумаги свои перед собой на пол, и вот вам для этого эксперт по человеческой энергетике — кот мой. На чью заявку положит он свою черную лапу — тот и молодец.
Ну, понятно, мы все потом холодным облились. И все же — подходит этот котяра к моим документам и садится на них. И — хата моя! Вот вам пример из моей собственной жизни!
Откровение
Самое главное и ужасное открытие, которое я сделал за границей — это то, что люди здесь не пьют.
То есть что я хочу сказать. Конечно же пьют, пьют много, так как и в магазинах всего много, и народу навалом, но вот не так пьют, как у нас. И не то.
Нет, про алкоголиков я не говорю, алкаши есть алкаши, и наши, приезжие, и местные — вот, смотрите, они ходят по улицам в сопровождении собачьей орды: деньги им выдаются социальным ведомством ежедневно по определенной сумме, чтобы не упились сразу, а пили помаленьку, а за содержание собак еще приплачивают. Вот, буквально вчера в магазине стоявший передо мной явный алкаш расплачивался за пять пачек вина и две упаковки пива новенькой сотней… Ну, и откуда он ее взял?
Но, в общем, пьяные на улицах не валяются.
А я вот за два года проживания здесь напился как следует раза два. Сначала — виски в общаге под Штутгартом, вместе с пятидесятилетним осетином Толиком, пили по поводу нахождения им квартиры и выезда с проклятого и опостылевшого хайма, даже и не заметил, как окосел… И второй раз — в Берлине, переборщил с ромом, укупленным по весеннему морозцу вместе с Маркусом из Аалена и Хелли из Дортмунда, совершенно импровизационная история.
То есть — народа много, а выпить не с кем. Да, потягиваем иногда с женой что-то вечерами, но это, как говорится, для поддержания тонуса.
Не пьется!
Может, это психологическое?
В завершение — еще одна реальная история.
Как-то наш завпост Уве позвал меня на свой день рождения. Он родом из Саксонии, из бывшего ГДР, немного русский учил, тридцать лет при соцстрое, стало быть, почти наш человек. И мы с ним вроде даже как сдружились. Вот я добрался до его домика в Иппендорфе, где по всем углам стояли коробки с все тем же пивом — открывай и пей, а Уве тихонько отзывает меня на кухню, пошли, мол.
Потом таинственно лезет в какой-то ящик, явно за заначкой. Достает крохотную двухсотграммовую бутылочку какой-то настойки и говорит, подмигивая: “Сейчас мы с тобой водки выпьем! Мы же осси (с Ост-блока, из соцстран)!”
Наливает грамм по двадцать в масенькие такие рюмочки, пьем приторно сладкую и пахнущую хвоей жидкость. Ну, градусов 40 есть, и то слава Богу…
Тем не менее благодарю — ведь он от чистого сердца, да еще и выделил меня как-то из общего круга.
Думаю, этот выпивон стал для Уве событием — теперь он может рассказывать раскрывшим рты знакомым, как “пил водку с русскими”.
Самые легкие деньги в моей жизни
Давно, еще в Ташкенте, я как-то от нечего делать вспомнил, сколько профессий у меня было. То есть — имелось в виду, за что я в своем послужном списке получал деньги.
Получилось что-то около тридцати самых разнообразных вариаций — если бы все это записывалось в трудовую книжку, места в ней явно бы не хватило.
Например, работал я как-то слесарем-сверловщиком на инструментальном заводе — чуть не озверел от однообразия, после выхода со смены перед глазами мелькали сверла, плашки, кондукторы (специальные такие штуковины для зажима сверлимой плашки), от запаха эмульсии избавиться было нереально, дорога неминуемо вела к пивнушке, расположенной метрах в двухстах от завода… Я понял, что стремительно тупею, и постарался поскорее распрощаться с пролетарской карьерой.
Я даже торговал на рынке! (Кто в то время, середина 90-х, не торговал?) В Самаре мы с женой вышли на толкучку, пытаясь продать собственные майки (новые, в упаковке, перуанские, купил на свадьбу в “Березке”, по талонам) и упаковку одеколона “Тет-а-тет”.
С торговлей мне никогда не везло. Меня тут же повинтил пузатый и усатый российский мент “за нарушение правил торговли”, выбрав из ряда знакомых местных лиц именно мою физиономию, и если бы не заступничество российских тетушек, туговато бы мне пришлось.
Так вот, здесь, в Германии, в поисках приработка тоже приходилось заниматься черт знает чем. Например, начитыванием эротических текстов на радио (не “секс по телефону”, а именно “начитывание текстов”). Или вот съемки в массовках — в первые месяцы пребывания я послал свои данные в пару агентств, и время от времени они подбрасывали мне кой-какой приработок. Артист массовки, как мне кажется, из меня получился подходящий — исполнительный, концентрированный и достаточно тупой (не задающий лишних вопросов).
А самые легко заработанные деньги я получил вчера.
Позвонил агент — говорит, надо съездить в Людвигсбург, там идут съемки, требуется кто-то говорящий на русском (это само по себе уже неплохо).
Как всегда, бреюсь, надеваю свежую рубашку, пальто вот решил надеть — здесь в нем я щеголял раза три, в остальное время обхожусь джинсами и кожаной курткой.
Приезжаю. Улыбчивая секретарь Жанетта проводит в павильон (по ходу дела бросая, что снимается что-то интернациональное), я подхожу к режиссеру Джону, он: “Да-да, господин Граковский, ясно, ясно… Вам надо сказать по-русски: “Какая завтра будет погода?”
— И все? — говорю.
— Ну да.
Становлюсь на метки в кадр.
— А как? То есть нужно ли какое-то отношение? Или изменение? Или вот, в очках сниматься или без? Или…
— Да нет, — говорит. — Пару раз скажите просто: “Какая завтра будет погода?”, и все.
— И все?
— И все.
Говорю. Из добропорядочных побуждений повторяю раз пять. Режиссер Джон говорит “Стоп”.
— Спасибо, — улыбается. — Все отлично. Вот, заполните бланк, а это ваши деньги.
— А-а-а… кроме этого вы что-то еще снимаете?
— Ну да, — говорит. — А что? Ваши данные у меня есть. Если что — свистнем. Tschuss!
Выхожу на улицу, закуриваю. 50 евро. За полторы минуты работы. За четыре слова. Такого у меня еще не было. Из расчета зарплаты в единицу времени — четверть миллиона евро в месяц. Голливудский оклад, можно сказать.
Единственный минус в том, что это был мой единственный приработок в этом месяце.
О Чехове
Пару месяцев назад позвонила мне из Берлина коллега Рут, предложила поехать в город-курорт Баденвайлер читать ее перевод. Наша читка должна была начать чеховский фестиваль, посвященный столетию со дня его смерти
Я, конечно, согласился.
Именно в Баденвайлере любовь Германии к Чехову выражена особенно сильно. Здесь он умер, здесь был установлен первый ему памятник (во время первой мировой войны переплавленный на нужды военной промышленности, теперь стоит новый), здесь единственный вне России музей Чехова.
Под наше выступление была отведена одна из комнат Grossherzogliches Palais. Палэ как палэ, небольшое, скромное даже, красивые витражи в окнах вдоль крученой лестницы, лужайка перед входом, в зале светло.
Народ прибывает. В основном отдыхающие — старички и старушки. Я был уверен, что многие из них видели Чехова. Самой юной было лет семьдесят. Потом появился румяный бородач, оказавшийся директором музея и устроителем этого самого фестиваля. Он зашел к нам в комнату, долго извинялся передо мной за исковерканную на афише фамилию, засыпал комплиментами по поводу знания языка, далее мы перебрались в зал, он представил нас, пару раз щелкнул фотокамерой, сел в первый ряд… и мирно уснул.
Читали мы часа полтора. Старушки реагировали, как надо (Рут сказала, что в Берлине у нее такой реакции не бывало), похлопали, задали ряд вопросов. Да, прямо во время читки на площади рядом с нами началось празднование местного Дня пожарника, так что нам время от времени аккомпанировал духовой оркестр. Иногда это было к месту.
От аплодисментов бородач проснулся и тут же пригласил нас на обед. Мы вежливо согласились.
Директор поразил меня знанием чеховской биографии. Он очень много рассказывал о Таганроге, Мелихово и Баденвайлере, о том, как А.П., совсем худой и почти не двигающийся, добирался железной дорогой до Берлина, потом досюда, как из первой гостиницы (самой дорогой, Romerbad) его выперли, опасаясь проблем, связанных с его туберкулезом (табличка при входе — “Первый пункт остановки Антона Чехова в Баденвайлере”), он устроился в другой, более демократичной, гулять пешком не мог, только в пролетке или же просто дышал воздухом на своем балкончике (табличка — “Здесь до 15-го июля 1904 года жил Антон Чехов”), планировал ехать дальше, в Италию, но ночью почувствовал себя плохо, прибежал врач, сделал укол камфары, дал шампанского, А.П. сказал свою историческую фразу “Ich sterbe” и уснул. Не было ни болей, ни судорог, ничего.
Побывали мы и в музее Чехова. Он находится возле курзала, и за те полчаса, что мы в нем пробыли, туда не зашел ни один человек (даже служитель какой), даже рядом с музеем никто не прошел.
Несколько фотографий и картин. Письма А.П. из Баденвайлера (поругивает местный образ жизни), их немецкий перевод, пара книжек.
Книга отзывов, в которой восторженные записи на русском и немецком соседствуют с росчерками во всю страницу “Jorg, leck mich im Arsch” (типа “Жора, пошел на…”) или “В музее нас стояло трое — Наташка, я и у меня” (цитирую дословно).
Выше, на холме, бронзовый А.П. (скульптура русского автора) смотрит в сторону Франции. Вид у него невеселый.
Короче, мне тоже стало грустно. Не знаю даже, почему. Наверное, потому что живой человек — это все же живой человек. А мертвый, пусть даже гений, все же мертвый.
А по-другому, наверное, не бывает.
Еще о Чехове
Прочитал я здесь две ирландские пьесы “по Чехову”. Это такая фантазия на тему. Встречаются, к примеру, двадцать лет спустя Сонечка из “Дяди Вани” и Прозоров из “Трех сестер”, беседуют о том, что произошло потом. Да Бог с ним, это-то нормально. Диалоги хорошие, на удивление. Но то, как это написано — просто смех. Автор, видимо, отлично знает Чехова, но совсем не знает Россию.
Проблемы даже не в именах и географических названиях, которые используются им как попало, и не в бытовых подробностях (персонаж борщ из чашки ест — здесь же супы в чашках подают).
Просто не бывает так в России, как он написал!
Один пассаж приведу, не удержусь: “У него было настоящее узбекское телосложение”.
Юрик, который звонил мне как раз в тот день, прокомментировал: “Это как? Кривые ноги, что ли?”
Короче, Чехова они здесь любят.
Набоков
Да, напоследок — читаю “Лолиту” библиотечную, а там квиток предыдущего читателя с его именем остался. Ни больше, ни меньше — Эртельт Олайиде Олаулу интересуется русской классикой.
Вот так вот.
Фильдерштадт — Остфильдерн
Каждый вечер я вижу, как самолеты летят на Фильдерштадт. Или на Остфильдерн — я все время путаю эти названия.
В принципе, разницы никакой, я даже не пытаюсь запомнить, Фильдерштадт это или Остфильдерн. Действительно, какая на фиг разница. Если надо, допустим, ехать в аэропорт, то на всех дорожных указателях будет нарисован самолетик. Держи курс на него, и все. Не ошибешься. Так что летят они на Фильдерштадт или на Остфильдерн, “пускай их едут”.
Я сижу за рабочим столом, а они все мелькают и мелькают за окном и отвлекают меня. Такая уж тут территория, загруженная авиатрассами. Европа, блин.
А еще поезда. Вечером, когда все разбредаются по норам, все вроде бы замолкает… только поезда: тук-тук, тук-тук… Но этот звук не отвлекает, наоборот, настраивает на особый лад.
В России мы привыкли куда-то все время ехать, так что ассоциации самые приятные — купе, бутылка, разговор… Но столько поездов на душу населения, сколько здесь, наверное, нет нигде.
Не говорю уже о Берлине, который я назвал “город — железнодорожная станция”… Стою как-то вечером на Ост-кройце, ветер свищет, передо мной — четыре пути туда-сюда, поперек, под эстакадой, та же фигня, четыре пути туда-сюда. Думаю, где же это дежа вю было? Не то в Новокуйбышевске, когда я стоял и ждал электричку на Сызрань (“сызранскую”, как ставили ударение местные), то ли на станции с диким именем Кын, что между Пермью и Екатеринбургом… А о том, что я в Европе, напоминает только застывшее в ожидании на перроне энное количество людей с темным цветом кожи, которых на Урале, допустим, немного меньше.
То, что все едино, особенно ясно зимой. Тогда все еще больше нивелируется, все уравниваются и закрываются все больше, и внешне и внутренне… Глянешь вокруг — ночь, холод, перрон снежком припорошило, люди в куртки свои жмутся… Вроде и не станция Зюрт (перегон Бонн — Кельн), а тот самый Кын пресловутый…
Какая разница?
Какая… Живешь здесь совсем вроде немного, но уже понимаешь — все одно, только по-другому зашифровано. Хотя — вот есть один момент. Что с текстом — это понятно, а вот с тем, что стоит за текстом… Лексика, к примеру, ненормативная. То есть — ну, ругаются они, а на тебя это не действует. Не производит никакого впечатления, даже если ты перевод знаешь. Не трогает. А чего трогать, когда символы не те?
Вообще местный мат чрезвычайно смешной, он засиномизирован и от этого прост. Пример — после проведения одного спектакля мы остались в баре с Гизелой и Уте. Они все потешались над словечком из шедшей современной пьесы, оно часто мелькало, больше, чем нужно — поэтому они и покатывались. Шванц, дескать. Хвостик, в дословном переводе. В не-дословном — который спереди. Ну и что здесь такого скабрезного? Очень мило и ласково. Хвостик, и все.
“Нет, что ты, — махали руками девицы, — это очень и очень неприлично!” Потом Гизела выпила еще вина и спросила, покраснев: “А как шванц по-русски”? Тут уж я задумался. Стало ужасно неудобно.
Ну а что ты с этим шванцем делать будешь? С ним больше ничего не придумаешь, он обозначает только то, что обозначает. А “verdammte Scheisse”, проклятое дерьмо? Ну, что это такое? Одно расстройство. Ни с чем никакой связи, и месседжа вообще никакого.
Не говорю уже о самом любимом русском адресате, который употребляется всегда и везде. Думаете, тут вам о шванце скажут? Черта с два они скажут! Скажут: “verpiss dich”, пописяю я, мол, на тебя — такой вот вариант перевода. Мне кажется, звучать это должно именно так, с буквой Я в окончании, иначе вообще детский сад какой-то получается. Есть и другой вариант, типа — уссысь. Тоже ничего, смешно даже, но не злобно. Ничуть.