Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2008
Памяти сына
Семенова Евгения Владимировича
Судьба послала мне внезапную удачу. Встречу с большим талантом и с поистине подвижническим трудом, согретым вечно юношеской влюбленностью в родной край. Как все большое, он открылся не сразу. Сначала личность его казалась загадочной. Я замирала перед ним в немом благоговении, робея, не понимая, удивляясь.
Он мог, кажется, все на свете:
— вдохновенно творить, стремясь запечатлеть на полотнах весь Урал;
— по одному ему понятным знакам и приметам открывать самоцветные клады и с неистовой страстью коллекционера всю жизнь собирать уральские минералы;
— преодолевать сопротивление самых твердых пород и вырезать уникальные фигуры и композиции из камня;
— создавать неистощимые по фантазии произведения ювелирного искусства;
— настойчиво вести археологические раскопки на древней уральской земле;
— с темпераментом общественного деятеля бороться за интересы уральских горщиков и камнерезов;
— преданно, всю жизнь, дружить и любить;
— петь, писать стихи, быть душой десятков интересных начинаний — и еще многое другое.
Недоумевая, как такая незаурядная личность во второй половине XX века оказалась полузабытой в истории культуры Урала (как же мы ею богаты!), с трудом поспевая за бесконечной чередой его разных дел, с удивлением открывала я новые таланты уральского титана. Незаметно он стал неуловимым спутником моей жизни на несколько лет. Воспламеняясь его страстями, я начала собирать камни, которые так любил художник, послушно поднималась за ним в горы, чтобы увидеть панорамы, вдохновившие его на бесчисленные горные пейзажи, изучала ювелирное дело — одну из многих сфер приложения его бурной талантливости. Чем чаще становились наши встречи, тем все большее восхищение испытывала я перед мощью этой натуры.
Если художник, то основоположник уральской пейзажной темы в русской живописи (400 полотен и 1000 этюдов!), в том числе такой социально важной, как природа и человек. Если камнерез, то автор творений, снискавших десятки наград у себя на родине и далеко за ее пределами. Если коллекционер и минералог, то обладатель лучшей в России коллекции уральских камней. А если гражданин, то одержимый борец за судьбы русского камнерезного промысла.
Энергия, которая была отличительным свойством этого человека, побуждая к деятельности окружающих при его жизни, казалось, и после смерти приводила в движение все вокруг его личности.
Он заставил меня вести переписку с десятками лиц и учреждений, проводить долгие часы в архивах и библиотеках разных городов, искать его дома в Екатеринбурге и Петербурге, письма и фотопортреты, утраченные творения, забытых его друзей.
Он торопил встретиться с родственниками, чтобы устная память о нем — его заразительный смех, интонации голоса, лукавые его присказки, которые еще жили в сердцах его близких, — не исчезали из памяти людей.
Он ввергал во что-то трудное и неотвратимое, заставляя искать его могилу на далеких заброшенных кладбищах, осматривать чердак дома на Мойке, где он трудился и где могли остаться, но, увы, не остались его документы и материалы.
Время сделало свое разрушительное дело, и след его постоянно терялся: то где-то по соседству в Екатеринбурге, то при загадочных обстоятельствах на пристани Камы в Перми, то в шумном Париже или молчаливой Финляндии, а то и в Америке. Тогда он приводил в действие новые средства связи XX столетия: его искали через междугородную телефонную связь и международную переписку, с помощью радио и телевидения.
Чужая жизнь, трудная и беспокойная, с острой драматической судьбой, все больше захватывала меня, и уже я мучилась бессонницей и “горела” во сне, задыхаясь от дыма, когда он писал “Лесной пожар”, страдала вместе с ним, когда волею судеб он оказался в вынужденном своем остроге Усекирке за пределами родины.
Но он не только отнимал покой — он приносил ни с чем не сравнимые радости открытий и однажды сполна, по-царски наградил за преданность, неожиданно распахнув передо мной свою самоцветную коллекцию и сокровищницу удивительных камнерезных работ, которые раньше считались утерянными.
Через него открылись мне и другие духовные ценности жизни. Он помог понять, как много может сделать человек, который имеет в жизни достойную всепоглощающую цель: все свои таланты, столь щедро отпущенные ему природой, поставил он на службу Уралу, не уставая ежечасно открывать родную землю России и всему миру.
Денисов-гражданин раскрыл и еще один жизненный секрет вечной своей юности и жизнестойкости. Таился он все в той же омолаживающей душу любви к родине. Она, эта любовь, окрыляла каждый день его жизни ненасытной любознательностью и свежими устремлениями, одухотворяла новыми перспективами и радостью побед.
Эта книга — результат изучения разного рода документов: рукописей, фотографий, редких печатных источников, каталогов, переписки, не приводившейся в печати ранее, воспоминаний о художнике, а также обнаруженных в процессе поиска творений А.К. Денисова-Уральского.
В книге много страниц, связанных с Д.Н. Маминым-Сибиряком. Это вызвано тем, что Денисов как самый близкий друг писателя во многом открылся через его архив и письма, бережно сохраненные родственниками, а также через произведения своего земляка. Эта дружба, пронесенная через 30 лет и редкая по человеческому взаимопониманию, совпадению интересов и исключительному творческому единению, счастливо приблизила к нам забытого Денисова.
Я выношу благодарность писателю и знатоку Урала Ю.М. Курочкину, вдове академика А.Е. Ферсмана — Е.М. Ферсман, племяннице Д.Н. Мамина-Сибиряка — Н.Д. Удинцевой, профессору Ленинградского горного института Д.П. Григорьеву, искусствоведу и крупнейшему филокартисту страны Н.С. Тагрину, пермскому скульптору Э.Н. Шориной, научным сотрудникам Пермской художественной галереи, работникам Свердловского комитета телевидения и радиовещания, пермской милиции, родственникам художника и еще многим другим, кто своим советом, материалами и просто участием помог рождению книги.
Далеко не все из богатого художественного наследия А.К. Денисова-Уральского удалось открыть, не все обстоятельства биографии и творчества его стали известны, и еще не выполнен сполна наш долг перед земляком. Автор обращается к широкому кругу людей, заинтересованных в судьбах культурных ценностей страны, с предложением продолжить начатый поиск и увековечить память нашего великого земляка.
“Дарю Екатеринбургу…” (Письма из Финляндии)
В апреле 1924 года в Екатеринбург в адрес Уральского общества любителей естествознания (УОЛЕ) пришла телеграмма из Финляндии:
“Дарю Екатеринбургу принадлежащую мне картинную галерею в 400 полотен, минералогические коллекции и изделия из уральских камней.
Денисов-Уральский”.
Денисова-Уральского в УОЛЕ, конечно, все знали. Коренной уралец, сын потомственных камнерезов-староверов, впитавший в себя таланты, мастерство и упорство нескольких поколений камнерезов Березовска, он стал всемирно известным художником, признанным мастером камнерезного искусства. В УОЛЕ он был своим человеком. Многие любили и уважали его и в свое время гордились дружбой с ним. Здесь он устраивал первую выставку своих картин. А сколько передарил он Обществу каталогов своих знаменитых выставок, книг, картин и минералов из личных коллекций!
Знали и другое: к моменту Октябрьской революции Денисов владел изумрудными копями близ Екатеринбурга, а в Петербурге возглавлял Горнопромышленное агентство, которое, как и фирма знаменитого Фаберже, поставляло камнерезные и ювелирные произведения Двору Его Императорского Величества. В центре Петербурга на аристократической Большой Морской у Денисова был собственный магазин.
В последние годы Алексей Кузьмич оказался за границей, в Финляндии.
Иностранный штемпель “Yssekirca” настораживал. Кое у кого все это вызывало сомнения: стоит ли принимать дар от “капиталиста”? Раздавались и крайние голоса: “В подарках белоэмигрантского выродка уральский пролетариат не нуждается”.
Однако при обсуждении на общем собрании большинство членов УОЛЕ одобрило патриотический поступок Денисова. Правление общества отправило ему депешу с выражением благодарности за щедрый дар и ходатайствовало о разрешении художнику въезда в СССР.
Спустя некоторое время представитель УОЛЕ старый большевик В.М.Быков выехал в Ленинград, чтобы получить коллекцию из Финляндии и переправить ее на Урал…
***
Когда-то Алексея Кузьмича Денисова-Уральского называли “уральским самородком”, последним выдающимся мастером каменного дела в России. “Куинджи, Шишкин и даже Верещагин — вот что такое господин Денисов-Уральский”, — писали о нем в 1900 году “Пермские губернские ведомости”. Екатеринбургские горщики уважительно звали земляка “Козьмичом”, восхищались его фартом удачливого горщика. А Д.Н.Мамин-Сибиряк, с которым художника связывала более чем тридцатилетняя дружба, в письмах матери не раз исповедовался в любви к земляку, “истинному другу всей семьи” и “неустанному труженику”.
На своих персональных тематических выставках “Урал и его богатства” он впервые познакомил русское общество с богатой и малоизученной окраиной России. Его картины репродуцировались и распространялись в большом количестве в открытках. Ему охотно предоставляли свои страницы популярные в то время журналы России — “Нива”, “Север” и “Иллюстрированное всемирное обозрение”.
Своей самой значительной картиной “Лесной пожар” Денисов поднял голос в защиту бесценного национального богатства — русских лесов. Картинами геологических разрезов и изображением способов добычи камней он, по выражению революционера и ученого Н.А. Морозова, счастливо объединил “живописную науку с научной живописью”.
Мастерство Денисова-живописца высоко оценено и нашими современниками. Профессор Б.В. Павловский посвятил ему книгу “А.К. Денисов-Уральский” (вышла в 1953 г. в Свердловске).
Так же преданно служил Денисов-Уральский и другой музе — минералогии. Его коллекция уральских камней достигала трех тысяч пудов. Представьте себе — шестнадцать трехтонных грузовиков, заполненных лучшими образцами ископаемых богатств Урала! Не купленными, а своими руками взятыми из родной ему земли.
Но, пожалуй, особого признания у современников Денисов добился резьбой по камню. Увлекшись этим мастерством в детстве, в 9 лет, он продолжал совершенствоваться всю жизнь, возведя ремесло в степень искусства. Много раз — в Копенгагене, в Париже, Реймсе и Сент-Луисе — его камнерезные шедевры получали международные награды.
Но и это не все. Он был неутомимым путешественником, изъездил Урал вдоль и поперек, занимался археологическими раскопками, искал новые месторождения уральских самоцветов, изучал культуру и быт народов Урала, стоял у истоков многих других полезных начинаний.
Все свои увлечения и таланты Денисов подчинил одному делу — служению родному Уралу. Была в жизни художника заветная мечта — создать в родном Екатеринбурге художественный музей. Он поставил перед собой фантастическую цель: запечатлеть на холсте весь Урал, от крайней северной точки до южной, с его хребтами, шиханами, реками и озерами. Пополнялась и его минералогическая коллекция, создавались новые произведения камнерезного искусства. Настанет день, — мечтал Денисов, — и все это будет преподнесено Уралу: все сразу, от крошечного редкого камня до монументального полотна; все, над чем, не зная покоя, трудился он всю жизнь.
В дореволюционные годы интеллигенция северной русской столицы любила отдыхать на Карельском перешейке. Здесь была усадьба И. Репина, дача В. Серова, в Келломяках жил давний друг Денисова — Д.Н. Мамин-Сибиряк.
Своими руками, по собственному проекту построил Денисов-Уральский в селении Усекирка “дворец, где и кошку за хвост развернуть негде”, — подтрунивал над новой затеей друга Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. Но художник был вполне доволен своим сооружением. Здесь он мог отдохнуть от петербургской суеты. “Он счастлив, а это главное. Кругом никакого жилья, и он ходит, как какой-нибудь герой из романов Майн-Рида, с револьвером в кармане и с финским ножом на поясе”, — так экзотично описывал жизнь Денисова-Уральского Мамин-Сибиряк в письме к матери 20 июня 1908 года.
Он счастлив… Знал бы художник, чем обернется это дачное счастье — через десять лет Усекирка стала для него пожизненным острогом.
Последний период жизни Денисова-Уральского отмечен подлинным трагизмом.
Все случилось неожиданно. В начале 1918 года закрылась граница с Финляндией. Вечером он лег спать в России, а утром следующего дня проснулся на территории Финляндии, к которой отошла Усекирка — местечко, где находилась его дача. Больной художник, только что перенесший опасную операцию на брюшной полости, оказался отрезанным от родины. За несколько месяцев до этого он пережил одну за другой две тяжелейшие утраты: умерла в Екатеринбурге старушка мать, а вслед за ней трагически, в расцвете сил, погиб его единственный сын Николай — студент Петербургского мореходного училища, которому прочили большое будущее.
Жизнь, казалось, потеряла всякий смысл. Он оставался один среди угрюмых, молчаливых и непонятных финнов, без дома, без родственников, без друзей, без корней, питающих соками родной земли, без своих картин и каменных сокровищ.
Всего лишился он. Даже мучительно желанных хлопот о могилах, которые всегда остаются всем, пережившим близких людей, как горькое лекарство, заглушающее боль, как иллюзия забвения. Всем, но только не ему. И не ослабляли страданий бесконечные наброски надмогильных памятников, и не приносили забвения проекты, обреченные быть неосуществленными. И две неприбранные, заброшенные российские могилы с покосившимися крестами без конца являлись ему в тревожных ночных бдениях, болезненно умножая его одиночество и тоску по родине. Каждый день, каждый час не хватало ему дома на Покровском проспекте в Екатернибурге, сестер, даже родного воздуха. Бывали минуты, когда счастьем казалось лечь на родном погосте рядом с теми, с кем он был разлучен уже навсегда.
Оставалось лишь постигать горький смысл слов незабвенного друга Дмитрия Наркисовича, которого тоже уже десять лет не было рядом, о суровых обычаях чухонцев, которые и “лба не умеют перекрестить, а уж что касаемо там панихиду отслужить, в поминанье записать, кутью сварить — ни-ни. Помер человек, и нет его…”
Думал ли когда-нибудь Денисов, что судьба забросит его за пределы России? Ведь пройди граница несколькими километрами севернее, и не было бы этой трагической случайности, и Усекирка осталась бы на родной земле, и судьба его картин, его детищ (о собственной он думал меньше, она отступала на второй план), сложилась бы совсем иначе…
Жизнь близилась к закату: надламывалось здоровье, последние физические силы покидали его. И все-таки несгибаемым оставался его дух, неизменной — жизненная позиция. Как важно было узнать об этом из уцелевших писем художника в Россию, обнаруженных в частных и государственных архивах Москвы и Екатеринбурга.
Письма, письма… Счастливо уцелевшие свидетели событий далеких 20-х годов XX столетия.
Из письма А.К. Денисова-Уральского в Москву Б.Д. Удинцеву от 13 сентября 1922 года:
“Многоуважаемый и дорогой Борис Дмитриевич! Ваша весточка, как ласточка, встрепенула меня здесь, в лесной берлоге, отрезанного от мира, я несказанно ей обрадовался и тому, что кое-кто помнит меня; здесь же испытываешь чувство, что всеми забыт и заживо погребен. Да, я жив, сыт, но не совсем здоров. Все необычайные события последних лет отразились на мне в тяжелой форме — потрясена нервная система, вместе с сердцем пострадала память; так, например, я не все из прошлого восстанавливаю в памяти. Доктор утешает, что болезнь должна пройти, если я переменю обстановку, окунусь в свою любимую прежнюю деятельность, там, где я мысленно витаю душой, о чем душа скучает — это родной Урал! Но когда, как?”
Но вот речь заходит о возращении на родину, и тон письма резко меняется, становится деловым и бодрым. Слышится энергичный голос прежнего Денисова. Жив, жив художник! И не просто Денисов, а Денисов-Уральский. “Годы моего одиночества здесь прошли с результатами: я выполнил новую серию серьезных полотен, рассчитывая, что я должен со своими трудами быть на родине, мечта о которой меня укрепляет… Вот мои новые труды, посвященные Уралу:
1) “Панорама — Уральский хребет с высоты”. Дает общий обзор всего хребта, на котором ясно видны все значительные высоты. Затем, спустившись на него с высоты, следует обзор хребта в частностях его, для чего служат: 2) отдельные полотна, изображающие богатства недр (геологические разрезы почвы и месторождения руд, платины, золота и различных драгоценных и полудрагоценных камней); 3) его природы: 4) пейзажи тех местностей, где ископаемые богатства имеются; 5) рельефная карта всего Уральского хребта, с горами, озерами, реками, городами, железными дорогами. И много других работ.
Всего различных полотен здесь приготовлено до 100 номеров”.
Тяжелые испытания не лишили его сил. Не позволил он тоске и болезням завладеть им. Тяжело больной, он продолжал работать, и в этом было его величайшее счастье. Все остальное, даже утрата здоровья, казались чем-то второстепенным: “Работаю систематически, продуктивно, насколько позволяют силы и здоровье, на что у меня уходит все время”.
“У меня есть такая мысль, что если бы я был на Урале, то отдал бы свои картины екатеринбургскому университету продолжать там свою задачу, то есть как можно популярнее распространять сведения об Урале… во всех учебных заведениях, от низших до высших”.
К этому письму Б.Д. Удинцев сделал следующее примечание: “Мне и раньше приходилось слышать от Денисова-Уральского, что он свое собрание картин хотел передать в Свердловск музею при Университете (а Университета тогда еще не было)”.
Энергию придавала идея, давно ставшая смыслом его жизни. Теперь он и сам не мог припомнить, когда явилась к нему эта мечта. Наверное, она родилась одновременно с ним. Она пронизывала все дни его на белом свете, он шел с ней всю жизнь, ни на минуту не давая себе передышки, и никакие тяготы, никакое утраты не могли разуверить его в ней.
Из письма А.К. Денисова-Уральского в Екатеринбург старому другу и родственнику инженеру А.В. Федорову (без даты).
“Мое давнишнее желание — это устроить музей в Екатеринбурге из ископаемых богатств. К этому я готовился давно в мирное время, и мне удалось собрать массу драгоценного материала. …Задавшись целью все, что сохранилось у меня из картин и ценного материала, относящегося к изучению Урала, отдать в общественное пользование путем устройства соответствующего музея, обращаюсь к Вам с просьбой помочь мне в этом, так как не знаю, как приступить в настоящее время к осуществлению этой идеи. Было в Екатеринбурге большое здание Горного управления, что против мужской гимназии. Оно было бы весьма подходящим для такого музея как по внутреннему расположению комнат, высоте их, стильности, так и по просторности и большому свету. Кто является теперь фактическим хозяином этого здания, к какому советскому учреждению или отдельному лицу я должен в данном случае обратиться за получением согласия отдать в мое распоряжение хотя бы часть этого здания для устройства городского музея?..”
Он передает родному городу свои коллекции и уже ищет здание для их размещения. Письмо А.В. Федорову не только еще раз подтверждает серьезное намерение Денисова создать музей, но и содержит новые, весьма существенные детали:
“Помимо картин и других работ, исполненных здесь в Финляндии, главным образом относящихся к Уралу, у меня сохранилось в России до 300 видов Урала. Целая серия картин была мною написана во время специальных поездок на северный Урал, начиная от деревни Бахарей и кончая южным Уралом, высшей точкой его, горой Иремель. Во время этой же поездки было собрано мною много интересного материала по минералогии. Мною собрана в течение долгих лет богатая коллекция минералов как в кристаллах, самородках, так и в отдельном виде, исключительно добытых на Урале, оригинальные ювелирные изделия, исполненные по моим рисункам из самоцветных камней Урала, художественные вещи, в том числе известная аллегорическая группа фигур, участвовавших в европейской войне 1914 года, находящихся в настоящее время, по полученным от Вас сведениям, в Пермском университете. Во всяком случае, если бы мне даже не удалось все собрать, что мною было приготовлено для устройства музея в г. Екатеринбурге имени моего отца Козьмы Денисова, проработавшего в шахтах Березовского завода 20 лет, то из одного того, что у меня здесь есть и что сохранилось до настоящего времени в России, включая туда минералы и изделия, принятые Пермским университетом, вполне можно устроить богатый и интересный в научном отношении и исключительный по своему подбору образцов музей, наглядно знакомящий публику с богатствами Урала, их добычей и видами его…”
Не забыл Денисов свои истоки, сберег благородную память о том, кто поднял его на первую ступень мастерства.
Но как же так?! Всю жизнь мечтал о музее в Екатеринбурге, а минералы, изделия и аллегорические фигуры оказались принятыми Пермским университетом! И попали-то они в Пермь, похоже, не по его желанию.
Из дальнейшей переписки художника видно, что его инициатива с организацией художественного музея в Екатеринбурге встречает поддержку у официального представителя советской власти — старого большевика, заведующего партийным архивом В.М. Быкова. По-видимому, Федоров дошел до нужного адресата.
Из письма А.К. Денисова-Уральского В.М. Быкову 30 ноября 1923 года:
“Со слов Федорова я вижу, что Вы не прочь предложить мне организацию работы по устройству вообще художественного музея в Екатеринбурге, включая туда и мои произведения, и что для этой цели намечается приурочить бывшее здание Харитонова. Я крайне тронут буду предложением взяться за такую работу и, конечно, охотно соглашусь на столь интересное для меня дело, о чем я давно мечтаю, и буду крайне Вам благодарен, если Вы окажете мне возможное содействие в этом, и это ускорит мой выезд отсюда.
Убедительно прошу Вас отстоять для музея бывший харитоновский дом, я его хорошо знаю и считаю единственно пригодным зданием в Екатеринбурге для намеченной цели. Ведь одних моих картин наберется более 300 штук, да этюдов до 1000 штук, а минералы…” (неразборчиво. — С.С.).
Полсотни лет бредил он музеем для народа, и страстная мечта его жизни, казалось, совпадала теперь с планами молодой советской власти. Ему улыбалась надежда, он вновь обретает душевные силы и энергию, вновь испытывает волнение и подъем, который рождает истинные произведения. С вновь обретенным пылом пишет он новые картины об Урале. Ему кажется, что Усекирка не сломила его, что он все тот же, каким был десять лет назад. “Кроме того, необходимо рассчитывать на пополнение музея. Я, например, рассчитываю до конца жизни своей продолжать работать для этого музея”, — заканчивал он свое письмо В.М. Быкову.
До конца жизни своей… А жить оставалось немногом более двух лет. Он, конечно, не знал этого. Но, и зная, не сложил бы своего оружия — резца и кисти, пока они сами не выпали из его рук.
Он продолжал упаковывать свои картины, готовиться к возвращению на родину. Впервые получил он серьезную авторитетную поддержку у власти. Он уже видел свои картины развешанными в просторных светлых залах харитоновского дворца. Молодые любопытные лица окружали его со всех сторон. А он с упоением рассказывал, и в глазах зрителей попеременно отражались то отдохновение и спокойствие от серебристо-зеркальной глади уральских рек, то потрясение от гигантского костра, уничтожающего девственную красоту земли — уральские леса, то удивление перед скрытой силой камня, который в руках его начинал говорить ярким цветным языком.
В следующих письмах В.М. Быкову художник снова настойчиво хлопочет об устройстве музея в родном Екатеринбурге.
Измученный внутренней тревогой, не понимая причин, задерживающих его возвращение на родину, в своем последнем, весьма лаконичном письме В.М. Быкову от 13 февраля 1924 года Денисов скорее не просит, а требует “немедля дать тот или иной ответ, ибо в зависимости от этого будет решать, как быть дальше с материалами”.
Вынужденное заточение в Финляндии становилось невыносимым. Теперь он понимал, что умирает. Нет, в этом не было ничего страшного. Смерти он не боялся. Это так естественно — умереть на земле своих предков, на обетованной уральской земле, которая хранила прах его отцов и дедов и дала жизнь ему самому. Но лечь здесь? Как могло ему казаться раньше, что нагромождения на берегу Финского залива напоминают валуны родного Шарташского озера? Старина Мамин оказался куда проницательнее его. Он не видел никакого сходства в пейзажах Финляндии и Урала: “Много нужно патриотизма, чтобы любить такую изморенную природу, напоминающую тех неизлечимых больных, которых не оставляют даже в клиниках”, — вынес он приговор, посетив дачу Денисова в Финляндии. Благословенное было время полного понимания каждого вздоха, каждого полувзгляда, каждой шутки, не понятной другим. Но и Мамина нет уже около 10 лет. Оставалось ему одному слушать, как совсем по-другому шептались здесь травы, и дожди говорили на непонятном языке, и чужие песни пели птицы, и до земли гнулись уродливые карлицы-березки, казавшиеся жалкой пародией на песенную стройность уральских берез.
Ему надо было быть в России, в Екатеринбурге. Разве не заслужил он этого своей жизнью, каждым днем, в которой, кажется, не было ни одного, прожитого впустую, бесследно для Урала? Самым страшным было то, что погибало дело всей его жизни. Сотни полотен и тысяча живописных этюдов — это был его золотой, неприкосновенный фонд. А коллекция уральских минералов, не считая камнерезных вещей, тоже достигла фантастических размеров: более трех тысяч пудов! Что за странные люди пришли там к власти, если им не нужны богатства, накопленные всей его жизнью? От страха, что все это может погибнуть, родилась непроходящая усталость, глухая сердечная боль, лишающая сил, отнимающая надежду. На Урале он не нужен, а без Урала он мертв. Однажды он услышал, что Финляндию посетила русская делегация. Он взял со своего рабочего стола массивную настольную лампу, выполненную из яркого малахита, и понес ее на станцию.
— Возьмите хоть это.
Красные руки его дрожали, голос не слушался, странные булькающие звуки прорывались через нечеткую речь. Хотелось сказать:
— Возьмите меня.
Но это он не мог, хотя готов был пешком идти по шпалам вслед за убегающим составом. Гудок паровоза отозвался долгим эхо в родных уральских горах, сначала оно повторилось несколько раз, потом поднялись целые тысячи сливающихся слабых голосов, и, наконец, возникла могучая стихийная симфония. Как же, как же назывался этот удивительный камень на Урале? Другого такого он не встретил за всю свою жизнь. С ужасом Денисов начал замечать, что забывает русские слова, имена и названия уральских заводов, рек и гор.
Поредела когда-то пышная шевелюра, потухли, потеряли блеск лучистые глаза, тяжелой, медленной становилась стремительная прежде походка. Исподволь развивалась тяжелая нервная болезнь. Напряженно продолжал ждать он известий с родины.
А на Урале был голод, послевоенная разруха. Решение вопроса с помещением для художественного музея преступно затягивалось.
В ноябре 1923 года В.М. Быков подает записку в Уралсовет на имя Штейнберга, в которой требует открыть в Екатеринбурге в харитоновском доме музей. Перечисляя предпосылки для его организации, после коллекции УОЛЕ и громадного количества картин, сложенных в кладовых, он называет коллекцию художника Денисова-Уральского: “Начало такого музея должно быть положено теперь же, иначе, при промедлении, уйдут на сторону исключительные по своей ценности для Урала коллекции Денисова-Уральского”.
Не получив поддержки в Уралсовете, В.М. Быков 26 февраля 1924 года пишет новое заявление. На этот раз он выносит его на обсуждение президиума облисполкома: “В августе 1923 года ко мне обратился художник Денисов-Уральский с весьма интересным предложением организовать в Екатеринбурге областной музей, которому он жертвует все свои коллекции. Некоторое время я вел переговоры с т. Штейнбергом, тогда зампред Уралэкосо. Вероятно, за недосугом его они ни к чему не привели. Между тем, находя предложение Денисова для нас весьма ценным, получив от него уже три письма с категорической просьбой дать тот или иной ответ, я считаю себя нравственно обязанным поставить вопрос о музее на распоряжение облисполкома… Добавлю, что Денисов — больной человек, и нам с решением его дела надо поспешить”.
Увы, не поспешили…
Знал ли Денисов все эти обстоятельства? Обреченный на изматывающие душу ожидания, преодолевая мучения раздумий, в апреле 1924 года он шлет Уральскому обществу любителей естествознания приведенную в начале нашего повествования телеграмму.
Это был акт мужества и высокой гражданственности, непреклонной убежденности в святой правоте дела, которому он служил всю жизнь.
Немедленно по получении телеграммы 18 апреля тот же В.М. Быков как заместитель председателя правления УОЛЕ пытается решить вопрос в новом учреждении — облоно. В своем заявлении он сообщает, что общее годичное собрание членов УОЛЕ поручило поблагодарить Денисова-Уральского за дар и в срочном порядке “ходатайствовать о разрешении въезда ему в СССР для переговоров по организации перевозки и размещения его дара”.
Странно, но в архивах ответная реакция организаций, в двери которых столь настойчиво стучался авторитетный большевик В.М. Быков, отсутствует. Правда, одна резолюция, достаточно красноречивая, сохранилась в памяти известного уральского краеведа Ю.М. Курочкина: “В подарках белоэмигрантского выродка уральский пролетариат не нуждается”. Кому она принадлежала, он запамятовал, и потому трудно сейчас судить, кто в ответе перед потомками и историей за то, что дар Денисова, представляющий огромную общественную и художественную ценность для Урала, не нашел путь на Родину, во всяком случае, во всей его совокупности. Совершенно очевидно, что Быков до конца добивался решения судьбы коллекций.
До нас дошла лишь незначительная часть писем-ходатайств Денисова 1922—1925 гг. о возвращении на родину и передаче дара Екатеринбургу. В нашем распоряжении оказались письма Денисова в Москву Б.Д. Удинцеву и А.Е. Ферсману и в Екатеринбург А.В. Федорову, В.М. Быкову и неизвестному лицу в УОЛЕ. Из них ясно, что художник обращался с соответствующими ходатайствами в Комиссариат народного просвещения РСФСР, в Комиссариат иностранных дел, к советскому полномочному представителю в Гельсингфорсе, в Пермский университет и т. д.
По свидетельству профессора Свердловского горного института Г.М. Вертушкова, ему приходилось читать письма художника из Финляндии к А.В. Калугину, которые нам так и не удалось разыскать, как не обнаружены письма Денисова к уральским художникам, на которые ссылается Н.С. Сазонов.
Помимо мертвого равнодушия чиновничьей рати, поражает мужественное долготерпение Денисова, настойчивость, выдержка его и большой такт. Лишь однажды, не получая ответа на многочисленные свои запросы, категорично потребовал он “немедля дать тот или иной ответ”. Но уже в следующем письме не установленному лицу в УОЛЕ от 24 мая 1924 года надежда на здравый смысл властей предержащих вновь возвращает измотанного бесплодной длительной перепиской больного художника к ровному деловому тону: “Ваше уважаемое отношение от 24/IV за № 247 мною получено лишь в конце с/м. Весьма тронут Постановлением общего собрания, но, по-видимому, мое письмо, отосланное В.М. Быкову от 14/IV 24 г. с приложением краткого обзора всей 45-летней деятельности, проекта музея и списка картин, разошлось с Вашим отношением, и В.М. Быков поэтому не успел доложить Обществу его содержания… Надеюсь, что в настоящее время Общество ознакомилось с его содержанием и не откажет дать мне на него вскоре положительный ответ. С искренним уважением”.
“Дрожащей рукой, — комментирует письмо Н.С. Сазонов, — другими чернилами выведена подпись “Денисов-Уральский”. Дар А.К. Денисова не попал в наш город, так как Быков скончался. Никто не позаботился поставить вопрос в вышестоящих организациях о выделении средств и человека для получения пожертвования из Финляндии. Где находится это богатейшее собрание картин, скульптур и камнерезной коллекций Денисова-Уральского — неизвестно”, — заканчивает свое пояснение современник событий Сазонов.
Этот трагический финал подтверждает и запись краеведа А.А. Анфиногенова, хранящаяся в фондах Екатеринбургского краеведческого музея: “Насколько мне помнится, получение дара Денисова-Уральского осталось для Екатеринбурга прекрасной мечтой. Картины оказались на даче Алексея Кузьмича в Финляндии, за границей СССР. Если что-либо и удалось получить, то, вероятно, менее ценное. Ездивший в Ленинград В.М. Быков заболел и скончался там же в 1925 году”.
Денисов еще жив. Свидетельство тому еще одно письмо в Екатеринбург в УОЛЕ от 27 мая 1925 года, написанное под диктовку художника его преданным другом — А.Н. Денисовой.
“Обращаюсь к Вам с убедительной просьбой дать обо мне рекомендацию и ходатайствовать перед Комиссариатом иностр[анных] дел о скорейшем разрешении мне въезда в Россию, в частности на Урал в г. Свердловск, где я родился, вырос, где мои родные. Первые шаги я здесь сделал — подал заявление советскому Полпреду о желании въезда на родину, причем я должен был указать на лиц или на учреждения, коим я известен и кои могли бы со своей стороны продолжить начатые мною шаги в соответствующем направлении для моего въезда, о чем я и прошу Вас не отказать в моей просьбе.
С совершенным почтением Алексей Денисов-Уральский”.
Нарушая хронологию событий, приведем удивительно содержательную находку тех лет — еще одно убедительное свидетельство силы духа А.К. Денисова, стоически преодолевающего горечь утраты родины и крушения дела всей жизни — письмо А.Н. Денисовой академику А.Е. Ферсману 1924 года:
“Он с головой ушел в свое чистое искусство, к счастью, у него был здесь запас красок и полотна, и мне всецело предоставил заботиться о насущном, будучи ко всему весьма, весьма нетребовательным. В течение этих лет случайного затворничества здесь, в глухом лесу, без людей, без знания местного языка мы (в особенности А.К.) стали дичать, утрачивать дар речи и даже память. От дома не зарастала одна только дорожка — это в мастерскую, где Алексей Козьмич проводил все время. Работа шла интенсивно, появлялись в художественном оазисе художника постепенно уголок за уголком обожаемого Урала — дорогой незабвенной родины, ее богатства в виде геологических деталей месторождений драгоценных металлов, минералов и руд. Непрерывно пелась песня за песней в образе красочных полотен своей родины. Обожание и тоска по ней выразилась, например, в оригинальном украшении одной картины “Часть нашей планеты — Уральский хребет”. Рама украшена за неимением настоящих камней искусственными, бесподобно исполненными кристаллами всех цветных камней, платины, золота, серебра (самородки) и проч. Словом, впечатление такое, что камни натуральные.
Картина размером 7х3 аршина, так что получается величественное впечатление. Рамы, конечно, самые простые, столярной работы, покрашены. Всех полотен нарисовано до восьмидесяти, я думаю. Здесь мужу удалось найти откровение в достижении силы передачи солнечного света красками. Раньше это считалось утопией, а теперь это разрешено Алексеем Козьмичом.
Три его картины “Солнце зимой в горах”, “Солнце в лесу летом”, “Солнце зимой над застывшим озером” — это уники. Зритель принужден отвертываться от полотна, ибо глазам больно, глаза моргают, и остается зрительное впечатление света”.
К сожалению, до сих пор не знаем мы ни одной картины Денисова, с которой бы светило солнце. Очень может быть, что ему удалось создать действительно уникальные произведения. Одно только очевидно: завидная творческая последовательность художника и несокрушимый дух его, который ничто не могло одолеть.
“Еще Алексей Кузьмич вылепил модель рельефной картины Уральского хребта длиной с метр. Эта работа интересна, но недостает материала, чтобы ее закончить, а именно — надо наметить города, заводы, разработки, вообще указать все горнопромышленные места, а также железные дороги. Живя долго вдали от родины, не имея абсолютно никакой литературы по интересующему горнопромышленному вопросу, — названия местечек, рудников ослабли в памяти…”
Каким был его последний рельефный Урал, воссозданный издалека? Увы, ни ранние, ликующие радостью молодости и красок рельефные карты и наборные картины, ни последняя его мука мученическая не дошли до наших дней.
“Да ведь и морально очень много было пережито. У А.К. единственная мечта была — устроить из всех своих произведений личного труда музей на родине и завещать его городу после своей смерти.
События спутали его карты — его работы остались в России в разных пунктах, муж теперь бессилен что-либо сделать, и это бессилие сильно отразилось на его нервной системе: он ослаб физически, постарел, угнетает мысль, что годы идут, пришла старость, и когда-нибудь хоть в микроскопической части осуществятся мечты и можно будет увидеть родные берега, а не носиться безнадежно по безбрежному океану в неведении. Алексей Козьмич скучает до слез по Уралу”, — так заканчивалось письмо А.Н. Денисовой А.Е.Ферсману.
Иногда он забывался коротким тяжелым сном. Где-то далеко, очень далеко, за Петербургом и городом его счастья — Екатеринбургом, чудились горы, которые внезапно с грохотом рассыпались на сотни камней. Большие били по голове, душили, он метался, оглядывался на огни нищих деревень с волнующими душу названиями: Мурзинка, Алабашки, которые подмигивали ему подслеповатыми желтыми окнами. Вот-вот они потухнут, и тогда… Вечная тьма.
Последний взгляд художника был обращен на восток, туда, где за тысячи километров текли светлые воды его рек и где были родные Уральские горы.
***
Увы, очень немногое дошло до наших дней от Денисова-Уральского. Ни личных архивов, о которых пишет академик А.Е. Ферсман, ни обширной переписки, ни коллекций живописи и минералогии, собираемых всю жизнь ради рано осознанной цели — созданию на родине художественного музея — ничего не сохранилось для потомков.
Печальная закономерность. У художника в России, как бы талантлив он ни был, как бы удачна ни складывалась его карьера, конец неизбежно печальный и горький. От Березовска до Петербурга, от Екатеринбурга и Перми до Всемирных выставок в Париже и Америке, куда он впервые в истории России вывез русский камень и “Лесной пожар”, поразившие американцев, — такова была жизненная траектория Денисова-Уральского. От полуремесленнических примитивных горок до самобытных камнерезных творений, не знающих аналогий в русском прикладном искусстве. От наивных пейзажей гор и Чусовой до всемирных выставок, где полотна уральского живописца выставлялись вместе с Репиным, Шишкиным, Рерихом и Верещагиным. От горщика, вдоль и поперек исколесившего Урал, до главы горнопромышленного агентства на Мойке и владельца магазина уральских камней, торговавшего напротив фирмы Фаберже и поставляющего свои изделия двору Его Императорского Величества.
А в итоге — почти полная утрата всего художественного наследия.
Но и то немногое, что чудом сохранилось, что удалось отыскать, навсегда останется в памяти потомков, иногда в назидание, чаще в укор, но всегда как наша национальная гордость и слава.
Каждое касание его кисти и резца было словом об Урале. Стихия его дарования была подобна могучим силам уральской природы. Она победила все препятствия на своем пути и нашла выход в большое искусство.
Денисова-Уральского можно считать основателем реалистического искусства Урала. Его имя по праву стоит в ряду первых открывателей края.