Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2008
1
Как я представляю себе ад? Как безвоздушное пространство без координат и притяжения. Ни неба, ни земли, ни горизонта. Словно червь, сдавленный со всех сторон безжалостным вакуумом, ты ползешь по заранее отмеренной канавке — немного в одну сторону, немного в другую. Дальше не получается, потому что с обеих сторон тупики. И других направлений не существует, только эта короткая дорожка. Ни звуков, ни красок, ни чувств. Ад.
Когда в пятилетнем возрасте я посещал детскую поликлинику и, удивленно озираясь на больших и крикливых дядь и теть, обхватив ладошкой мамин указательный палец, стоял у ее ноги в очереди в регистратуру, мир еще не казался мне непонятным и враждебным. Он был шумен, интересен и ярок, в нем имелось немало привлекательного — вот хотя бы та белокурая девочка у стены, что ходила кругами над грязно-красной плиткой, время от времени она приподнимала голову и с робким интересом посматривала на меня — нет, мир определенно нравился мне в этот солнечный весенний день двадцатидвухлетней давности. Очередь продвигалась неимоверно медленно, мама переминалась с ноги на ногу и почему-то начинала нервничать — наконец, бросив на меня тревожный и требующий понимания взгляд, она бормотнула: “Ты постой здесь немного, я быстро. Никуда не уходи, чтобы наше место не заняли. Я успею, мне надо тут”. И, оставив меня, она засеменила по коридору, повернула за угол и исчезла из видимости — куда? почему? — эти вопросы вряд ли волновали тогда мое хрупкое детское сознание. Некоторое время все вокруг оставалось таким же солнечным и беззаботным: девочка кружилась вокруг своей плитки, взгляд ее был направлен в мою сторону, люди передвигались неторопливо, и лица их выражали равнодушное добродушие — черт, как же хорошо, когда лица окружающих тебя людей выражают добродушие, пусть даже и равнодушное!
Но вдруг все изменилось: воздух пронзили невидимые, но явные колебания тревоги, движения людей сделались быстрее и лихорадочнее, солнечные пятна на полу закрылись набежавшей на небо тучей, белокурая девочка, схваченная чьей-то неумолимой рукой, в мгновение ока испарилась, а очередь, только что являвшаяся такой бесконечно длинной и расслабленно вялой, стала вдруг одного за другим отшвыривать стоящих впереди людей — они подходили к окошечку регистратуры, произносили какие-то слова и тут же отходили, получая пухлые прямоугольные книжицы. Я и сам не заметил, как оказался один на один перед вырезанным в стеклянной панели полукругом окна. Окошко располагалось значительно выше моей головы, я не видел, что происходит за ним, не видел и даже представить не мог то могущественное существо, что восседало на той стороне, лишь тревожные раскаты грудного женского голоса донесли до меня шокирующие и непонятные слова: “Следующий!” “Говори, — услышал я чей-то шепот сбоку. — Говори, мальчик, к тебе обращаются”. “Кто там? — новые раскаты пугающих звуков достигли моих ушей. — Почему молчите?” Я пытался встать на цыпочки, дотянуться, посмотреть в глаза тому, кто требовал от меня каких-то действий и слов, но роста не хватало. Беспокойство нарастало с ужасающей силой, я испуганно оглядывался по сторонам в поисках мамы — мама не возвращалась. “Ребенок, — слышался сочувствующий хрип. — Дотянуться не может”. “Эх, парень! — раздался другой голос. — Давай-ка я тебя подсажу”. И чьи-то сильные руки, схватив за бока, потащили меня наверх — вот полукруг окошка прямо над головой, вот он перед глазами… Тетенька в очках и в белом халате сурово и пронзительно смотрела на меня. “Ну, — разжались ее губы, — говори”. “Говори, парень!” — подбодрил меня голос, обладатель которого держал меня на руках. “Говори, мальчик! — вторил им сбоку сочувствующий хрип. — Побыстрее, все ждут”. А я испуганно хлопал ресницами, пугливо опускал голову и отчаянно стремился выскользнуть из цепких объятий, что так безапелляционно сжимали меня. “Тебе карточку? — громыхало существо в белом халате за перегородкой. — Фамилия как твоя?” Отчаяние с каждой секундой захватывало меня в огромный и цепкий капкан, я готов был отдать все на свете за то, чтобы меня отпустили, оставили в покое, забыли. Отдать все за то, чтобы меня забрала к себе мама. Две большие слезинки выкатились из моих потерянных глаз и, помедлив мгновение, пустились в гонку по худым детским щекам. “Мать-то где? — вопрошал сердобольный хрип. — С мамой ты, мальчик?” “У-у, и слезы…” — раздался разочарованный голос обладателя сдавивших мои бока железных щупалец. “Пусть мать дождется, — вынесла свой вердикт страшная женщина за перегородкой. — Говорите, что вам?” — обратилась она к стоявшей в очереди следом за мной женщиной. “Погуляй пока”, — наконец опустил меня на землю цепкий дядька со стальной хваткой. И я, освобожденный от необходимости отвечать на вопросы, от этой невыносимой и непонятной ответственности, почти счастливый, отбежал в сторону и стал тревожно оглядываться по сторонам. Мамы не было, не было мамы рядом, и счастья не получилось, и лишь новая порция горючих слез побежала по щекам — я стоял, забившись в угол, и растирал глаза кулачками, и чувство горечи разрасталось в моем маленьком слабом тельце. А мама вскоре пришла — наверное, она отсутствовала не больше пяти минут, пришла и была удивлена, что ее сын вдруг оказался вне очереди, что он не сумел назвать свою фамилию и год рождения, что он вообще такой жалкий и бестолковый и что теперь дяденьки и тетеньки, лишь несколько минут назад бывшие добродушными и приятными, не хотят подпускать ее к окну регистратуры, так как наша очередь прошла, да и вообще не видели они, стояла ли она здесь — а ребенок… ребенка этого мы не знаем. И пришлось занимать очередь снова, и рассерженная мама, крепко сжав мою ладонь, вела меня потом к оказавшейся ужасно злой тетеньке-доктору, а после доктора, так же больно сжимая руку, тащила за собой домой. И вот тогда я понял, что окружающий мир, который казался мне придуманным мной самим, казался ручным и управляемым, что этот мир не хочет меня, не принимает меня, он желает высмеять, унизить и уничтожить меня, что этот мир против моего существования.
С этого момента я понял, что не вписываюсь в правильные расклады окружающей действительности.
2
— Кто там?
— Репетитор.
— Сейчас, сейчас.
Засовы железной двери заскрипели, и скрип был долог и протяжен — казалось, засовов этих было множество — прочных, стальных, неприступных. По какой-то неведомой причине я узнал верный пароль, и мне позволили пройти сквозь ворота таинственного замка. Замка, в котором меня почему-то ждали.
— Вовремя вы, — старушка, открывшая дверь, отступила назад и позволила мне пройти в квартиру.
— Стараюсь.
— Настя приболела немного, в школу сегодня не ходила.
— Да что вы!
Готовый расстегнуть куртку, я остановился с застывшей в воздухе рукой. Обычно подобные слова мне говорили, когда хотели отменить урок.
— Думали звонить вам, — продолжила бабушка, — но ей к обеду лучше стало. “Ладно, баб, пусть будет английский. Я люблю английский”. Ну ладно, говорю, позанимайся.
Я снял куртку и повесил ее на вешалку. Ну слава богу. Хоть немного денег еще накапает.
В детской комнате, где мы занимались, Настя сидела за столом с раскрытым учебником и приготовленными к работе тетрадью и ручкой.
— Здравствуй, Настя, — поздоровался я с ней.
— Здравствуйте, Иван Алексеевич, — слабым голосом ответила она.
— Как дела? Заболела, что ли?
— Да, немного, — кивнула она. — Простудилась где-то.
— Ну ничего. Бывает.
— Я урок не успела сделать, — смотрела она на меня выжидающе, словно я мог отругать ее за это.
Что ты, присаживался я рядом с ней, я не учитель, я не ругаю, я только хвалю. Мне платят за это деньги.
— Ну, сейчас сделаем.
Настя училась в четвертом классе. В той самой школе, где я когда-то в течение года безрадостно и бездушно работал. Было это пять лет назад, и Насти тогда еще в школе не было — что чрезвычайно радовало меня. Не знаю почему, но я страшно не любил встречать своих бывших учеников. Слава богу, большинство из них стерлось из моей памяти, но из их памяти я, по всей видимости, не стирался до сих пор. В школе я старался вести себя с ними корректно, ни на кого не повышал голос, как умел, шутил, и понимал, что им в общем-то не за что быть на меня обиженным. Однако, услышав на улице чей-то звонкий детский голос, который кричал мне “Здравствуйте, Иван Алексеевич! А почему вы из школы ушли?”, я старался, кивнув в ответ, быстро-быстро удалиться с места неожиданной и нежеланной встречи. Меня пугала возможность каких-либо воспоминаний, ненужных и отягощающих разговоров. Работая разнорабочим на стройке — туда я устроился, покинув школу, — я молил небеса, чтобы мимо объекта не прошли мои бывшие коллеги, ученики или их родители. Жестокие небеса конечно же не исполнили моих молитв — складывалось впечатление, что люди, знакомые со мной по школе, специально и осознанно задались целью выследить меня, и подобные встречи происходили регулярно. Способствовал тому и наш небольшой по площади и количеству жителей город. Некоторые здоровались, удивленно наблюдая за тем, как я таскал ведра с раствором, некоторые отворачивали головы, а однажды какой-то старшеклассник, который в школе даже и не подумал бы обратиться ко мне на “ты”, увидев меня в грязной и ободранной спецовке, подошел ко мне стрельнуть сигарет. “Я не курю, — ответил я ему”. — “Понятно, — отошел он. — Ну трудись тогда, работяга”.
Понижение социального статуса, вот как это называется. Мир, который за двадцать семь лет жизни я ни на грамм не научился понимать, мстил мне за непонимание.
— Нет, нет, не так читается, — поправил я Настю. — Повтори за мной.
Она повторила труднопроизносимое слово.
— Хорошо, — кивнул я, — с текстом все. Теперь сделаем упражнение…
Когда урок закончился, я дал Насте домашнее задание и вышел в коридор. Бабка гремела на кухне посудой.
— Мы за сколько уроков вам должны? — увидев меня в коридоре, вытерла она полотенцем руки.
— За шесть.
— Сейчас вам заплатить или до десяти довести?
Мне было лучше сейчас — я крайне нуждался в деньгах. Но я ответил:
— Как вам удобно.
— Сейчас ведь плохо у нас с деньгами, — качала головой старая женщина. — И то надо, и это, и пятое, и десятое.
— Я не тороплю, — продолжал демонстрировать я благородство.
— Давайте я за четыре вам отдам, а потом уж и остальные. Устроит вас?
— Устроит.
Она сходила в зал за темной и поношенной холщовой сумкой, набитой целлофановыми пакетами, долго рылась в ней в поисках кошелька, а затем так же долго искала в кошельке деньги — за это время я успел одеться.
— Вот, пожалуйста. Ничего, что мятые?
— Ничего, ничего. Не беспокойтесь.
— Ой, и рваная одна. И заменить нечем.
— Не страшно, примут.
Я вышел наконец наружу.
Когда я перехожу улицу, из-за угла ближайшего дома тотчас же выскакивает автомобиль, и мне приходится бежать через дорогу, чтобы не попасть под его колеса. Можно стоять полчаса у бордюра в ожидании машины, но ее не будет; стоит же мне ступить на проезжую часть, невидимый режиссер тотчас же выпускает ее из приготовленного и тщательно скрытого ангара. Я никогда не подхожу к светофору на зеленый — если он и горит, то едва я делаю несколько шагов, сразу зажигается красный, и автомобили моментально срываются с места, я не существую для них. В один прекрасный момент я не успею добежать до противоположной стороны дороги, и они меня раздавят. Я не понимаю дорожное движение, я не понимаю его принципы, я не понимаю, зачем оно вообще нужно.
— Кто там?
— Репетитор.
Бухгалтер Вера двадцати пяти лет, в темно-зеленом халате и с мокрой головой стояла в коридоре и кивком головы приглашала меня войти.
— Привет, не стой в дверях.
— Банный день? — попытался я пошутить, переступая порог.
Да, иногда я был способен на шутки, а порой даже и на смешные.
— Типа того, — усмехнулась она.
Она с прищуром смотрела на меня, пока я раздевался.
— Всегда вовремя, ни разу не опоздал. Какой ты, блин, правильный!
Она была не первой, кого это удивляло. Я даже подозревал, что за этим удивлением скрывалось и некоторое раздражение — необязательным, легковесным людям тяжело смириться с мыслью, что есть и другие, обязательные и дисциплинированные, они воспринимают это как какой-то вызов. Я стал бы ей гораздо ближе, если бы каждый раз минут на десять опаздывал.
— Даже не знаю, — ответил я. — Вообще-то я считал, что если договорились, то нужно приходить точно в срок.
— Ай да молодец!
Вера работала в какой-то частной фирме, а попутно училась на заочном отделении одного из местных институтов, который ютился в помещении бывшего детского сада, ожидая неминуемого решения о своем закрытии. Пару месяцев назад она изъявила желание изучать английский язык. Английский был ей совершенно не нужен — все контрольные для нее делали такие левые люди, как я, а на экзаменах она проставлялась преподавателю бутылкой коньяка среднего качества и цены, как делали все студенты ее института. Почему она решила заниматься английским, я не понимал. Училась она отвратительно, ни разу не сделала ни одного домашнего задания, не знала, несмотря на все мои усилия, ни одного грамматического времени, не могла связать и двух элементарных слов на языке Шекспира, а на занятиях вместо английского предпочитала болтать о какой-то ерунде.
Сосредоточенно Вера могла заниматься делом не больше пятнадцати минут. С шестнадцатой она начала отвлекаться.
— Смотри, — распахнула она халат, под которым оказалась тоненькая маечка и узкие розовые трусики, повернулась ко мне боком и, приспустив трусы, показала мне синяк на бедре. — Видишь какой!
— Вижу, — кивнул я. — Итак, перейдем к следующему заданию…
— Ты знаешь, как я его посадила?
— Нет.
— Приколись, моюсь в душе — и вдруг нога у меня уходит в сторону. Чувствую — падаю! И схватиться не за что. Как-то увернулась, набок завалилась — херась о чугун! Ладно, хоть не спиной.
— Да уж… Повезло.
— И не говори! Башкой ударишься — и убиться можно. Че там у тебя?..
Несколько минут мы читали текст.
— Вань, подожди-ка! — прервала она вдруг свое чтение. — Я тебе покажу кое-что.
Убежав в соседнюю комнату, Вера пару минут отсутствовала.
— Опля! — вернулась она в черных, явно недавно купленных джинсах. — Как тебе?
Я сделал вид, что не понимаю, о чем идет речь. Я действительно не хочу понимать ее в такие мгновения — что это, спрашиваю я себя, что это за глупость такая, что за ненормальные инстинкты, что за отсутствие разума, в конце концов: к ней пришел репетитор, она платит ему деньги, платит за то, чтобы он учил ее английскому языку, и логично предположить, что раз деньги заплачены, то необходимо за эти деньги что-то получать. Но бестолковость и легковесность заслоняют в ней все проявления здравого смысла — вместо того, чтобы заниматься английским языком, она вертит передо мной задницей в джинсах, которые сам я никогда не носил и вообще не понимаю, почему нельзя ходить в обычных неброских брюках, а девушкам — просто в юбке.
— Сегодня утром купила. Нормально сидят?
На джинсовую ткань под карманами были нанесены витиеватые узоры. Они придавали брюкам совершенно клоунский вид.
— Нормально, — кивнул я.
— А жопа не толстая?
Жопа у Веры была безразмерно толстой, и джинсы ее не спасали. Хоть и подтягивали немного ягодицы.
— Нет, что ты. Все просто здорово.
— Ты представляешь, такая история с этой покупкой у меня вышла!
Пошла на рынок с подругой она меня к своей знакомой повела та на процентах стоит штанами торгует хотя уже третий год как хочет свое дело начинать да что-то все никак не начнет то ли денег не хватает то ли еще чего а по-моему сама по себе полнейшая дура с ней поговоришь и закачаешься блин думаешь то ли она из деревни приехала то ли вообще в дурдоме детство провела ни одно слово правильно сказать не может да и сама тупая вся какая-то так вот дает она мне штаны одеваю их смотрю вроде ничего а подруга говорит а ты присядь вдруг лопнут ненароком и представляешь блин бывает же западло такое сажусь а штаны ка-а-ак треснут по швам да еще с таким грохотом соседка Катькина торговку эту Катькой зовут кричит ей кто там пердит у тебя а я ей да иди ты в жопу дура штаны лопнули Катька вбегает за полог что за дела что вы с джинсами сделали а мы с подругой какие на фиг дела подсунула нам брак первостатейный сучка давай другие ищи а то всем расскажем какой у тебя овцы товар некачественный та повыпендривалась минут пять поорала а потом очко-то на минус сыграло у нее мы же в натуре весь бизнес можем испортить у меня полгорода знакомых а у Ленки подруги другие полгорода так что посговорчивей стала ладно девочки говорит дам другие вам а мы не будь дурами со скидкой давай говорим а та так и быть десять процентов скидку даю вам вот прикинь с десяти процентной скидкой урвала их надо же повезло как. Ну тебе они действительно нравятся?
Я не понимаю, почему я постоянно сталкиваюсь с людьми плечами. Вроде бы соблюдаю все правила движения, ходить стараюсь, как автомобили — по правой стороне, за двадцать метров до человека выстраиваю траекторию его обхода, чтобы, не дай бог, не пересечься с ним каким-то образом — и все равно не проходит дня, чтобы я с кем-то не столкнулся. Я не понимаю, почему люди, видя, что я выбрал краешек дороги и всем своим видом показываю, что пройду именно по нему, вдруг, чаще всего в последний момент, совершают какое-то неразумное, лихорадочное движение в мою сторону, словно ожидая от меня, что я должен перелететь их по воздуху. На что они, ей-богу, рассчитывают?
— Кто там?
— Репетитор.
— Это Иван?
— Да, это Иван.
— Вы один?
— Да, я один.
— А как будто с вами был кто-то?
— Нет, со мной никого нет.
Робкий и неторопливый поворот дверного замка. В щель выглянула женщина. Испуганно осмотрелась по сторонам.
— Ой, что это я. Показалось, что с вами кто-то есть.
Она распахнула дверь шире.
— Проходите.
В этой семье я занимался с первоклассником Филиппом. О том, что я взялся заниматься с первоклассником, я жалел еще больше, чем о том, что на голову мне свалилась бухгалтер Вера. Лишь необходимость добывать гроши на пропитание заставляла браться за все, что появлялось в поле зрения. Филипп был редчайшей бестолочью, и ни о каком подобии изучения английского здесь и речи быть не могло. Он еще и по-русски не умел разговаривать. Час занятий он просто физически был не в состоянии высидеть. Полчаса он просто тупо и молчаливо смотрел на меня, человека, который отчаянно силился объяснять ему правила чтения английских слов, затем, откинувшись на спинку сиденья, тихо засыпал. Это был самый лучший вариант. Когда урок заканчивался, я будил его, ничего не понимающий Филипп просыпался, а я собирался и уходил. Хуже получалось тогда, когда вместо того, чтобы заснуть, он начинал вдруг без объяснений реветь. Его мнительная тетка — а женщина, которая открывала мне дверь, как я недавно выяснил, приходилась ему не матерю, а теткой — забегала в комнату и начинала испуганно и лихорадочно расспрашивать его, что я ему сделал. “Он тебя бил?” — заглядывала она Филиппу в глаза. “Скажи, никого не бойся, скажи как есть, он тебя бил?” Филипп ревел и растирал кулаками глаза. “А может, он трогал тебя?” — делала ужасающее предположение тетка. “Трогал, да? Скажи, трогал? Вот здесь трогал или вот здесь?” После получасового выяснения обстоятельств она горько и слезно просила у меня прощения за необоснованные подозрения, жаловалась на тяжелую жизнь и умоляла не бросать их и приходить на следующий урок, потому что она всеми силами хочет сделать из этого мальчика “нормального человека”. И я приходил в следующий раз, что мне еще оставалось, мне нужны были деньги.
Я стал снимать в коридоре куртку. Женщина смотрела на меня с нескрываемым изумлением.
— А Филиппа нет, — сказала она мне таким тоном, словно это была абсолютно очевидная истина и я был единственным существом на земле, кто не знал об этом.
— Нет? — переспросил я. — То есть он где-то в школе еще? Или на каком-то кружке?
— Я не знаю, — повела обиженно плечами женщина. — Он не докладывал. Из школы пришел, посидел дома час, потом куда-то убежал. Ничего не говорил.
— Ну, может, он просто забыл, что сегодня урок?
— Вот уж не знаю! — фыркнула женщина. — Забыл он или не забыл — разве мне это известно? Убежал, и все — никому ничего не сказал.
Я чувствовал себя последним идиотом и от ощущения этого начинал нервничать.
— То есть урока не будет? — спросил я.
— Как не будет? — широко раскрытыми глазами посмотрела она на меня. — Вы не хотите урок проводить?
— Я хочу урок проводить, но если нет Филиппа, то это значит, что урока не будет.
Женщина обеспокоено поднесла руку к лицу. Приложилась ладошкой ко рту.
— Иван! — шепнула она трагично. — Филиппу необходимо развитие. У него трудное детство, он сам трудный ребенок, через занятие английским, музыкой, через занятия спортом я хочу приобщить его к другим реалиям жизни. Вы понимаете, я хочу показать ему, что в жизни существует и что-то другое, чем пустая и бессмысленная обыденность. Я вас очень прошу, Иван, не бросайте его! Ради бога, не бросайте! Мальчик воспримет ваш поступок как предательство, как измену, вы даже не представляете, к каким переменам в его психике это может привести.
— Ну хорошо, — сказал я. — Давайте подождем его.
Сорок минут я стоял в коридоре и ждал возвращения мальчика.
Женщина топталась рядом и с опасением на меня поглядывала.
— А вы действительно один пришли? — спрашивала она.
— Я действительно пришел один, — отвечал я. — Мне не с кем ходить на занятия.
— Все же мне показалось, что я явственно видела чью-то тень на лестничной площадке.
— Я был один.
— Бедный мальчик, а вдруг его поджидают в подъезде?
— Не думаю.
— Вы знаете, что сейчас масса таких случаев? Детей ловят в подъездах и насилуют. Часто убивают.
— Я не слышал про это.
— Да, господи, все только и говорят об этом! Скажите мне, — приблизилась она ко мне. — Вы хорошо относитесь к Филиппу?
— Я замечательно к нему отношусь.
— В ваших словах я слышу какую-то игривость. А мне бы хотелось, чтобы вы ответили искренно, как на духу, как на исповеди.
— Я отношусь к нему замечательно.
— Хорошо, — буравила меня взглядом женщина. — Я верю вам. Я хочу вам верить. Так сложно в наше время верить людям, но я постараюсь вам поверить. Что еще остается мне, кроме как верить?
Филипп так и не вернулся, в конце концов я ушел.
На город опустилась ночь, я шагал по весенним хрупким корочкам льда до здания своей малосемейки и мечтал о пол-литровом пакете молока, что лежал на балконе — по причине отсутствия холодильника — и батоне хлеба, который я оставил прямо на столе. В этот момент мне ничего не хотелось так сильно, как молока и хлеба.
3
Аня села на кровать и прислонилась головой к стене. Я резал на табуретке хлеб — кухонный стол уже не держался на ножках, пришлось вынести его на балкон. Последнее время я использовал в качестве стола одну из двух своих табуреток. Что-то подсказывало мне, что их век тоже недолог, обе они дышали на ладан. Кончина стола сместила мою среду обитания почти полностью в зал, на кухню я заходил только для того, чтобы поставить чайник — диспозиция эта мне в принципе нравилась, все дела я делал под работающий телевизор: ел, читал, даже спал под телевизор. Порой я не выключал его, даже уходя на улицу. Работающий телевизор отпугивал потенциальных воров.
Что с меня брать, усмехался я иногда своим мыслям, но тут же осаживал себя — а телевизор? Он у меня старый, раздолбанный, тридцать семь сантиметров его диагональ. А как же DVD-плеер, снова говорил себе я, черт возьми, новенький DVD-плеер, за который я отдал ни много ни мало две с половиной тысячи рублей? Он куплен не в комиссионном магазине, как телевизор, он куплен в фирменном магазине аудио-видео и бытовой техники, я копил на него два года, два года я откладывал на его покупку грязные и сальные купюры, недоедал и недосыпал, лишь бы он появился у меня, этот чудесный агрегат. На него еще не истекла гарантия! Поэтому пусть работает телевизор, пусть воры обходят мою комнатенку стороной, а я буду смотреть на моем плеере замечательные зарубежные фильмы.
— Да ведь? — подмигнул я Ане.
Она взглянула на меня своими открытыми голубыми глазами, в ответ на мой кивок заулыбалась и принялась елозить на месте.
Аня — олигофрен и мой единственный друг. Она жила с матерью в дальней по коридору квартире — через две от меня. Сегодня у матери ночная смена, она, как обычно, попросила меня посидеть с Аней, как обычно, я согласился. Мне нравилась Аня, я чувствовал себя с ней естественно — пожалуй, только с ней я и мог чувствовать себя так. Не то чтобы Аня сама не могла провести ночь в одиночестве, она провела их множество, но иногда, когда она оказывалась совершенно одна, с ней происходили небольшие срывы. Ее мать, Алевтина Дмитриевна, рассказывала мне, что на Аню в такие часы нападал жуткий страх и она начинала прыгать на стены. Не знаю, правда ли это, я никогда не видел Аню в таком состоянии, со мной она всегда бывала спокойной и улыбчивой. Может быть, Алевтина Дмитриевна и приврала кое-что, она была очень неуравновешенной женщиной и любила поорать на соседей в коридорах малосемейки. А может быть, на девушку так успокаивающе действовал я сам — черт, мне это льстило немного, а Алевтина Дмитриевна мне так и говорила: “Ваня, Анька всегда радуется, когда тебя видит! Нравишься ты ей”.
Внешне Аня совсем не похожа на ненормальную. У нее ясный, вдумчивый и смышленый взгляд. Ну, может быть, с легкой раскосинкой. У нее голубые глаза и каштановые волосы. Ее рост — примерно метр семьдесят. У нее правильное телосложение. При ходьбе она почти не трясется и ступает очень плавно — ее движения просты и естественны. Ей двадцать три года. Обидно, что она не говорит, а только издает нечленораздельные звуки, но чем больше я общаюсь с ней, тем больше понимаю, что никакие это не звуки, а своеобразный язык, которым владеет только она. Иногда, по крайней мере мне так казалось, я понимал то, что она хотела мне сказать.
Я наложил в тарелку макарон и протянул их с куском хлеба Ане. Та взяла тарелку в руки и нехотя стала ковыряться в ней вилкой.
— Сытая, что ли? — усмехнулся я. — Ну смотри, если не хочешь, я съем.
Аня что-то пробормотала.
— Хочешь? Ну ешь тогда, нечего их разглядывать.
Я наложил макароны себе и, усевшись на кровать рядом с Аней, принялся сосредоточенно их поглощать. Я был настоящей машиной по уничтожению еды и мог съесть все, что угодно, и в любом количестве. Наверное, количества этого не хватало, потому что моя прожорливость никак не сказывалась на физических кондициях — я оставался щуплым и костлявым.
— Ну, чего посмотрим? — спросил я. — Какие твои предложения?
Аня только мотнула головой — выбирай, мол, сам.
— Раз сам, — потянулся я к плинтусу, возле которого стояла вся моя коллекция дисков, которая насчитывала целых семь штук, — то тогда я выбираю “Апокалипсис сегодня”.
Аня одобрительно закивала головой. Я зарядил диск в плеер. Фильм этот я смотрел не меньше пятнадцати раз, но каждый раз меня тянуло посмотреть его снова. Я купил его одним из первых и при покупке неожиданно для себя испытал настоящий восторг — диск оказался режиссерской версией фильма, которая — кто бы мог подумать! — аж на сорок минут длиннее оригинальной.
— До сих пор поражаюсь тому, — поделился я с Анькой ощущениями, — что вообще в природе существует какая-то режиссерская версия, в которой целая куча сцен, которых раньше не видел и о существовании которых даже предположить не мог!
— Представляешь, — говорил я ей, — тот фильм, который всем известен, длится где-то два с половиной часа. А этот — три часа четырнадцать минут!
— В том, оригинальном, — объяснял я, — мне всегда чего-то не хватало. Несмотря на большую продолжительность, он был каким-то обрубленным, недосказанным. Только посмотрев этот вариант, я понял, каким должен был быть этот фильм по задумке Копполы.
Фильм начался. Моррисон уже запел свой “End”, капитан Уиллард уже глушил виски в раскаленном от жары сайгонском отеле. Аня держала в руках тарелку с недоеденными макаронами и смотрела на меня.
— Молока хочешь? — понял я.
Она мотнула головой, вроде бы отрицательно.
— Чай?
Аня произвела движение, похожее на согласие.
— Сейчас сделаю тебе чай.
Я отправился на кухню.
— Фильм не останавливай, я знаю, что там будет.
Макароны она так и не доела. Пришлось — впрочем, с радостью — сделать это за нее. А вот чая она выдула два стакана подряд, и я не был уверен, что ей не захочется третий.
— Смотри! — обратил я ее внимание на экран. — Вот этой сцены не было! Здесь серфингисты катаются под бомбежкой по волнам, и полковник Килгор уговаривает Лэнса, который звезда серфинга, присоединиться к ним. А капитан Уиллард уводит Лэнса на катер, и они отчаливают. А еще — вот смотри, смотри — капитан крадет у полковника доску и тащит ее на свой катер. Видишь!
Аня заинтересованно и даже с некоторым удивлением смотрела на экран. Ну, еще бы, такая неожиданная вставка!
Я выпил свое молоко, а потом, насмотревшись на Аньку, взялся и за чай. Она в свою очередь решилась и на третий стакан.
— А ведь у меня еще вино есть! — объявил я.
Аня, словно говоря “ну и чего же ты молчал?” хлопала, глядя на меня, ресницами.
— Ну и ладно! — махнул я рукой. — Туалет-то рядом! Не жалко воду!
Я рассмеялся своей шутке, и Аня тотчас же засмеялась вместе со мной. Я видел, что это никакое не подражание, что взгляд ее осмысленный и что она прекрасно меня поняла.
Рассерженный полковник Килгор летал над ночными джунглями в поисках катера и кричал в мегафон: “Лэнс, верни мне доску! Ты же знаешь, как здесь трудно найти хорошую доску. Тебе ничего не будет!” Солдаты с катера смеялись вместе с нами.
Я притащил с балкона бутылку вина. Это был дешевый портвейн, напитки подороже я себе позволить не мог, но не без оснований полагал, что винцо это улетит у нас за милую душу.
Портвейн был разлит по стаканам, мы чокнулись и пригубили бокалы. Девушки из “Плейбоя” под песню “Suzie Q” танцевали стриптиз. Мисс Май, Мисс Август и Девушка Года.
— Ты бы смогла так же? — спросил я у Ани.
Она заулыбалась и заверещала.
— Смогла?! Ни фига себе! Вот так бы прямо вышла и стала бы раздеваться перед людьми?
Запросто, уверяла меня Аня.
— Да ну, зачем тебе это надо?! — сокрушенно качал я головой. — Это только со стороны так весело смотрится. Может, я, конечно, и закомплексованный человек, но такой образ жизни, как у всяких там стриптизерш, он толкает в распущенность. С одним, с другим — неужели ты бы хотела этого?
Аня была задумчива и ничего мне не отвечала.
— Вот видишь, и ты со мной согласна. Красивая жизнь, слов нет, но красивой она кажется, только когда смотришь на нее в телевизор. На самом деле там все гадко и паскудно. Еще паскуднее, чем в нашей жизни. Ни за что не хотел бы, чтобы моя девушка была стриптизершей или моделью.
— Что ты говоришь, не было у меня девушки? Ну почему же, была. Даже две. Я с Таней Кориной гулял в институте. Ну да, мало, но с другой стороны, четыре месяца — это не так уж и мало. У других еще меньше получается. Не понимал я ее просто — вот и вся причина.
— И со Светой Беловой встречался… Чего смеешься? Три недели — думаешь, не срок? Зато у нас с ней секс был. Да, а ты уж небось подумала, что я девственник? Ага, держи карман шире. В двадцать семь лет — и девственник! Нет уж, избежал я этой участи. Хотя таких людей полно, кто ни разу не был с женщиной. Исаак Ньютон, Джонатан Свифт, еще кто-то. Да и женщин, которые не имели дел с мужчиной, тоже хватало. Эмили Дикинсон хотя бы!.. Непонятной была эта Света — так и не врубился, чего она хотела.
— Э-э-э, а женщин полно у меня было! Я раз в три месяца заказываю девушку. Двинутые они, конечно, все эти проститутки, на всю башку двинутые, но что поделаешь — других нет. Коплю, денег жалко, но все равно заказываю. Потому что надо быть мужчиной, надо. Четыре раза в год — это очень даже неплохо. И не спорь, и руками не размахивай — у многих и столько не бывает. Вот у тебя сколько парней было, ну-ка назови цифру?
— Аня!.. Аня, ты чего? Ну прости меня, я не хотел. Все, не буду я больше про парней. Сказал не буду, значит, не буду. Ну не обижайся, с языка сорвалось. Смотри, смотри! Вот это самая неожиданная сцена! Катер приезжает в какой-то занюханный госпиталь на реке, а там вертолет с плейбоевскими штучками. Капитан Уиллард меняет две бочки с мазутом на час с ними. Прикинь, эти солдаты сейчас будут трахать моделей! Вот смотри, смотри, уже начинается!
— Ну все, Ань, все! Ни про траханье, ни про какой секс вообще ни слова больше не скажу. Знал бы, что ты такая обидчивая на эту тему — вообще бы рот на замке держал. Все. Забыли и проехали. Только не дуйся ты ради бога, как мне грустно делается, когда ты дуться начинаешь!
Я разлил в стаканы. Вино шло замечательно. С легкой усмешкой на губах Аня слушала меня и кроткими движениями головы выражала свое отношение к сказанному. Нет, она была не из тех, кто всегда и со всем соглашается.
— А вот здесь тоже интересный поворот, — смотрел я на экран. — Встреча с французскими колонистами. Сцена минут на двадцать! Катер плывет по мертвой реке, вокруг только выжженная земля, и вдруг — райский оазис. Женщины в изящных платьях, мужчины в строгих костюмах, еда на серебряных тарелках. И женщина, которая не прочь лечь с главным героем в постель. Удивляют меня такие повороты с женщинами, ну да ладно, раз так задумали авторы, так тому и быть. В каждом фильме с главным героем готова лечь женщина — причем не имеет значения, где происходят события: в городе, в деревне, на необитаемом острове или в пустыне — женщина находится всегда. Что сказать, хорошо быть главным героем и плохо второстепенным.
— А Клина именно здесь хоронят! Мистера Клина, семнадцатилетнего черного пацана. В официальной версии его убивают под обстрелом — и все, он как бы исчезает. А здесь все рассказывается подробно — вот хоронят, вот кладут сверху флаг.
Я положил голову Ане на колени, она гладила меня по волосам. В другой руке держала стакан с вином. Вино она пить не умела — опрокидывала стакан и выпивала вино, как воду. Вот и теперь, с пустым стаканом в руке она ждала, когда я допью свое вино и разолью снова. Сразу я ей не подливал — она могла выпить огромное количество. Что могло с ней в таком случае произойти, я не знал, но чувствовал, что добром это не закончится.
Причем я был уверен, что много пить ей нельзя совсем не по болезни, а оттого, что Анина натура была слишком хрупкой и чувственной. Она потому и понравилась мне, что сразу же подкупила своей открытостью, которую мало кто в ней замечал. Впрочем, замечать, кроме матери, было некому. Но даже она, ее мать, как мне казалось, совсем не пыталась разглядеть в Ане что-то большее, чем просто нездоровую девушку.
— Помнишь комедию “Горячие головы”? — спросил я ее. — Да помнишь, мы ее смотрели как-то вместе… Так вот, там есть эпизод, где пародируется “Апокалипсис сегодня”. Чарли Шин — кстати, сын Мартина Шина, капитана Уилларда — плывет на военном катере по какой-то азиатской речушке и пишет в своем дневнике: “Ад — это невозможность разума”. Там эта фраза подана как прикол, как стеб, как издевательство над тяжелыми внутренними монологами героя “Апокалипсиса”, но — черт возьми! — какие же глубокие это слова! Я думаю, Коппола с удовольствием включил бы их в свой фильм, если бы додумался до них в процессе съемок. Ад — это невозможность разума… Глубина и тяжесть этой мысли просто скручивает меня и прибивает к земле. Ад — это невозможность разума… Невозможность разума.
— Думаешь, это во “Взводе” Чарли Шин говорит? — увидел я удивленное лицо Ани. — Возможно. Он там тоже в джунглях. Но не в этом дело. Главное, что где-то говорит.
— Ты знаешь, мне всегда, с самого рождения, не хватает разума. Я чувствую себя слепым щенком, который тыкается в стены в надежде найти выход из конуры, но никак не может его отыскать. И ты тоже?! Вот видишь, бывает же такое! А все вокруг говорят: никакого выхода нет, живи и терпи, все в одинаковых условиях, но я же вижу, что это неправда. Это неправда! Я не в одинаковых условиях со многими, да с большинством условия наших жизней существенно отличаются, и даже не в материальной составляющей, а в каких-то кругозорах, в цвете и ясности картинки, в звуках. А играть нас заставляют одинаковые роли.
— Но в разуме ли дело? В разуме ли? Если недостаточно разума — значит, вокруг ад? Или это вопиюще субъективная концепция и ад не снаружи, а внутри? Хорошо, внутри, но должна же тогда в таком случае быть точка равновесия? Мысль, ощущение, состояние, в котором заложено понимание и объяснение. Спасение, быть может. Ты испытывала это ощущение, переживала это состояние, погружалась в эту мысль? И я нет!
— И хочется воскликнуть “Ложь!”, и хочется не поверить случайно брошенной в фильме фразе, но в глубине души понимаешь, что все именно так и есть. Ведь разум, осознание — в нем выход из тупика, в нем бегство от страха, в нем воспарение над собой и окружающим. Но здесь же и новый тупик — потому что тем количеством разума, что тебе отведено, не постичь, не осознать окружающее. Оно пугает своей чернеющей глыбой — оно не познаваемо в принципе, и значит — что, значит, все же страх, все же отчаяние и безвольное ожидание конца?!
— Причина в рефлексии, я понимаю. Просто это физическое состояние, биологическая склонность — одни имеют способность и тягу погружаться в рассуждения, другие успешно их блокируют. И счастливы? Действительно счастливы? Неужели, остановив процесс мыслительного перемалывания самого себя, можно стать спокойным и счастливым? Я не знаю, не пробовал, точнее, мне не удавалось, но хочется, страшно хочется узнать, действительно ли это так. Должен же в конце концов найтись способ, чтобы остановить эту клокочущую и пугающую рефлексию. Причем очень простой способ. Как ты думаешь?
Аня с гримасой недовольства елозила на кровати, и я понял, что ей необходимо в туалет.
— В туалет хочешь? — спросил я ее. — Ну пойдем, чего молчишь-то.
Я взял ее за руку и повел к двери санузла. Алевтина Дмитриевна просила меня в таких случаях сопровождать Аню. “Не стесняйся, — говорила она, — Анька все равно ничего не понимает. Она сама умеет ходить, сама все делает, вот только трусы часто забывает снимать”. Я открыл дверь, впустил ее внутрь и взглядом показал на унитаз.
— Дальше сама, — кивнул я ей.
Она озорно смотрела на меня и не двигалась с места. Словно чего-то задумала, какой-то пошлый эксгибиционизм, какую-то эротическую сценку в мою честь.
— Давай, давай, — я сделал движение на выход. — Сама.
Аня сморщилась и капризно взмахнула руками. Что-то похожее на плач донеслось до моих ушей. Звуки ее недовольства усиливались.
— Ладно, ладно, — согласился я. — Если ты настаиваешь, то пожалуйста.
Я задрал подол ее халата и спустил до колен трусы. Довольная Аня уселась на унитаз и через секунду пустила в его стенки обильную и шумную струю. На губах ее светилась улыбка. Я не смог сдержаться и улыбнулся в ответ.
— Святая простота, — сказал я. — Никакого разума, и полное счастье.
Закончив, Аня приподнялась, сама, без посторонней помощи натянула трусы, тщательно помыла руки с мылом и, обойдя меня, вернулась в зал досматривать фильм.
Мы улеглись на кровать и стали целоваться. До большего мы не доходили. Иногда я задумывался, а знает ли Аня о чем-то большем, чем поцелуи, и ответы давал всегда разные. Если знает, то это плюс ее уму — а в уме ее я не сомневался, если не знает — то это плюс ее непорочной чистоте, к которой я, словно уставший от грязи грешник, всеми силами тянулся.
Она целовалась умеючи и со знанием дела. Многим движениям языка я научился только у нее, хотя опыта у меня было побольше. Я знал, что был первым, с кем она целовалась за всю свою жизнь, но, видимо, поцелуи были таким делом, в котором главное не опыт, а талант. Таланта к поцелуям в ней таилось предостаточно.
— А вот сейчас Уиллард убьет полковника Куртца, — оторвался я от Ани и всмотрелся в экран. — Как животное, как быка, большим и кривым ножом. Страшное убийство, страшная смерть. Но полковник встречает ее кротко, он смирился с ней, он принимает ее как благодарность, как разрешение от мук.
— Поверженный и окровавленный полковник лежит на полу, — шептал я, — а дикари склоняют головы перед новым вождем. Перед новым богом. Ты знаешь, капитан убивает здесь не просто ренегата-полковника, другого непонятного человека, он убивает самого себя. Другую свою половину, темную и неподвластную его пониманию. Если учесть, что та половина, которой является он сам и которая хоть как-то подвластна его пониманию, не менее темна и страшна, то исход получается изощренно пугающим.
— Он живет в двух ипостасях, — говорил я, — обыкновенный ад и клокочущий ад, и если с одной из них еще как-то можно мириться, то сразу две выдержать невозможно. Он отрубает одну из них — клокочущий ад, чтобы остаться наедине с обыкновенным и со своей невозможностью постичь его. Наедине со своей невозможностью разума…
— Черт, — откинулся я на подушку, — каждый раз, досмотрев этот ужасный фильм до конца, даю себе зарок, что никогда не буду смотреть его снова. И никогда не сдерживаю обещания.
Аня верещала и притягивала меня к себе. Я взял в руки пульт, надавил на кнопку “Стоп” и выключил плеер.
4
Никогда не понимал для чего люди заводят детей. Продление рода — ничтожное оправдание. Дети — это всего лишь бегство от одиночества. Иллюзия тепла и подобие любви. Возможно, просто не существует других способов привязать к себе человека и заставить его испытывать чувство ответственности и заботы о тебе, кроме как произвести его на свет. Но даже это зачастую не срабатывает, привязанности не получается, ответственность и забота растворяются в мировом эфире. Вот для чего меня заводил мой отец? Неужели лишь для того, чтобы пару раз в год презентовать мне мешок подгнившей картошки?
— Ваня, я здесь! — он стоял у центральных ворот вещевого рынка и махал мне рукой.
Неторопливой походкой, глядя себе под ноги, я направился к нему.
— Привет! — протянул ему руку.
— Здорово! — пожал он мою и постарался улыбнуться. — Как дела?
— Ничего, нормально.
— Чего так легко одет?
— Весна…
— Ну, е-мое, холодно еще! На голову чего-нибудь надел бы уж.
Я усмехнулся про себя. Вот только тебе и только сейчас не хватало проявлять внимание к моему здоровью.
— Пройдемся по рынку? — предложил он.
— Тебе чего-то надо?
— Да, ботинки хотел посмотреть.
— Я думал, сразу в гараж пойдем.
— Да в гараж тут пятнадцать минут идти! Успеем, куда нам торопиться.
Пришлось согласиться. Мы прошли через ворота и двинулись вдоль бесчисленных рядов с товаром.
Отец ушел из семьи, когда мне было восемь. Четырнадцать лет после этого я его не видел. Он жил где-то в Казахстане, вроде бы женился там, вроде бы завел детей и вроде бы тоже бросил их. Еще я знал, что он два или три года сидел за кражу с предприятия технического спирта. Когда мне исполнилось двадцать два, Леша — а называл я его только так — вдруг навестил нас с матерью. Вероятно, он имел какие-то намерения на воссоединение с ней, но мать его отшила. На пару лет он снова исчез из моей жизни, а года три назад появился опять — причем с семьей. Семья эта состояла из жены и двоих детей-подростков, мальчика и девочки. Я так до сих пор и не знал, родные ли это его дети — и соответственно мои сводные брат и сестра — или же он взял свою новую жену уже с детьми. Спрашивать его об этом мне не хотелось, да и не особо сильно меня это интересовало.
С тех пор мы встречались один или два раза в год, как правило, для того, чтобы Леша смог порадовать себя отсутствующей — в чем я ни минуты не сомневался — отеческой заботой, дать мне кулек картошки, пучок лука или стакан клубники с собственного огорода. Иногда щедрость его доходила до того, что он с широкого барского плеча дарил мне рублей сто пятьдесят или двести. Все эти веяния шли не от него, а от его жены, которая, видимо, стеснялась, что у ее мужа есть взрослый сын, на которого ее супругу глубоко насрать. Вот и на этот раз она позвонила мне и тихим, застенчивым голосом предложила встретиться с Алексеем для того, чтобы он помог мне с продуктами и передал хранящийся в гараже, специально приготовленный для меня мешок картошки. Встречаться с Лешей мне до ужаса не хотелось, но перспектива сэкономить сотню рублей оказалась при моем нищенском положении чересчур заманчивой — и я согласился.
— Как дела-то у тебя? — не глядя на меня, задавал мне вопрос Леша. В руках он вертел ботинок.
— Нормально, — ответил я.
— Работаешь?
— Работаю.
— Где?
— На себя работаю.
— Ого! Дело, что ль, свое открыл?
— Репетиторством занимаюсь.
Лешины губы расплылись в снисходительной улыбке.
— Репетиторством… И хорошо выходит?
— Так себе. Но концы с концами свести можно.
— Да уж, — глубокомысленно надул он щеки. — Разве только концы с концами.
Ботинки, которые он рассматривал, ему не приглянулись. Мы отошли к другой палатке.
— У тебя как дела? — спросил я, чтобы придать нашим вымученным фразам подобие степенной беседы.
— Да все по-прежнему. Работаю. Машину вот обновил недавно — “десятку” взял, посмотришь на нее в гараже. Хорошо бегает, я доволен. Ну а так что еще? Валька девятый класс закончила, Серега седьмой. Привет тебе передавали. Спрашивали, чего не заходишь.
— Спрашивали, чего не захожу? — удивленно переспросил я. — Надо же. Неужели действительно спрашивали?
— Ну а что? — нервно и как-то испуганно посмотрел он на меня. — Думаешь, не могут спросить?
Я притоптывал, стоя рядом. Начало апреля стояло прохладным, я замерзал понемногу.
— Да уверен, что не могут! — выдал я ему ответ.
Целую минуту, а то и две Леша морщился и отчаянно вертел в руках очередной ботинок. Судя по всему, мой выпад оскорбил его до глубины души и вывел из равновесия. То ли с горя, то ли для того, чтобы быстрее закончить наше свидание, он взял и купил эти ботинки.
— Ничего вроде, да? — угрюмо и вроде бы риторически спросил он меня, расплачиваясь за них.
— Говно, — сморщился я. — Два раза надеть.
Леша от моих слов еще более погрустнел и разозлился — хотя и старался сдерживать себя — а вот продавщица обуви, толстая краснолицая баба, тут же заверещала:
— Что вы такое говорите! Что вы хаете! Вещь хорошая, а сами не знаете и хаете! Все берут и довольны, и минимум год носят.
Мы отошли от палатки и, пройдя несколько метров, в нерешительности остановились в самой гуще толпы. Леша смотрел по сторонам и раздумывал, что делать дальше.
— Тебе здесь ничего не надо? — глупо спросил он.
— Нет, — мотнул я головой. — А ты еще чего-то хочешь?
— Нет, я все.
— Ну, пойдем к гаражу.
Леша помолчал, словно раздумывая о чем-то, а потом кивнул и сказал:
— Пойдем.
Я не понимаю, для чего мужчина и женщина создают семью. Особенно такую, какая была у моего отца с матерью. Никакой семьи вообще-то и в помине не было. Так, дань традиции — встретился парень с девушкой, любви нет, понимания нет, но есть наследия предков: плодитесь и размножайтесь. В итоге на свет производятся такие неприкаянные раздолбаи, как я. Которые за всю свою жизнь не видели ни капли родительской ласки, не представляют, как правильно строить жизнь с существом противоположного пола, потому что у них перед глазами не было соответствующего примера, и самое главное, не понимают, для чего вообще их нужно было производить из небытия.
— К матери-то сходим на родительский день? — спросил меня Леша по дороге в гараж.
— Когда он?
— В начале мая.
Мать умерла четыре года назад. С момента ее похорон я был на кладбище всего раз. Больше почему-то не хотелось.
— Не, я пас, — покачал я головой.
— Что так? — обеспокоено заглядывал Леша мне в лицо.
— Не хочу.
В нем отразилась борьба эмоций.
— Ну, мало ли, не хочешь… — бормотнул он и, вероятно, хотел добавить резкое мужицкое “Надо!”, но вдруг скис. — Для себя, что ли, стараюсь? — так же вяло выдавил он, и по тону его голоса стало понятно, что отвечать ему не обязательно.
Мы прошагали пару минут в тишине, а потом со мной произошло что-то странное. Я будто провалился в какое-то полузабытье — туманная дымка заслонила взор, закружилась голова, и в животе прозвучали рвотные импульсы. Глядя на себя как-то сбоку, но почему-то наблюдая не то пятно, не то какой-то сгусток плотности, я видел, как мы начали сосредоточенно и, зло толкаться с отцом. Он прикладывал ладонь к моему плечу, производил движение рукой, отшвыривал меня от себя, а я, отступив на шаг-другой, совершал те же движения в его адрес.
— Я двести пятьдесят рублей тогда зарабатывал! — кричал он мне в лицо.
— Да что твои двести пятьдесят! — отвечал я тем же криком. — Деньги, что ли?
— Деньги! — толкал меня Леша. — Деньги!
— Да с какого хрена?! — отвечал я толчком, а тот я, кто наблюдал за мной, чувствовал, что этот толкающий не прочь бы ударить отца в лицо.
— С такого! — орал он. — В советские времена двести пятьдесят — огромные деньги. Это все равно что сейчас десять тысяч.
— Да не видели мы твоих денег! — снова толкал я отца и отчаянно пытался разглядеть свое лицо, но никак не мог — дымка с меня не спадала, я так и продолжал казаться себе размытым пятном.
— Ты забыл все, бестолочь! — горячился Леша. — Я знаешь какие серьги матери твоей покупал?! Знаешь кулоны какие?! Сейчас в таких только жены богачей ходят.
— Не помню я на ней никаких кулонов! Врешь ты все! Я по три года в одних штанах и рубашке ходил — вот это помню.
— Да после меня уже, значит!
Мы обхватили друг друга за бока и стали бороться. Тошнота во мне усиливалась, я чувствовал сильную головную боль и одновременно понимал, что голова у меня болеть не может, что я сбоку, что я наблюдатель.
Подмороженная тропинка была скользкой и неприветливой — Леша поскользнулся и потянул меня за собой. Мы повалились на землю и принялись кататься по почерневшему жесткому снегу и проглядывающим из-под него островкам смерзшейся коричневой земли. Я тыкал кулаком отца в живот, он тянулся к моему горлу.
— Сама она виновата! — брызгал он слюной. — Она бы год потерпела — и мне квартиру бы дали.
— Ничего тебе не давали, ты пятьдесят работ сменил! — уворачивался я от его ладони.
— А тогда давали. Все уже, вот-вот оставалось, немного. Двухкомнатную.
— Ты сам сбежал от нас!
— Неправда! Я от ее нервозности ушел, от давления постоянного, — он подмял меня под себя и возвышался теперь надо мной своим перекошенным лицом и меховой шапкой.
— Ты просто жизни легкой хотел. И денег не присылал ни разу.
— А на чьи алименты ты рос, щенок?! — Леша почти сжимал мое горло.
— Да сколько их там было? Пятнадцать рублей да двадцать, — я извернулся, выскочил из-под отцовского тела и попытался взобраться на него. Опереться было не на что, рука скользила, мне так и не удалось осуществить свой маневр.
— Ну двадцать пять процентов! Мне потом меньше платили, на других работах.
— Да ты просто сволочь! — с силой бил я Лешу под дых, но кулак мой втыкался в складки его дубленки и тонул в них. — Козел драный, сколько у тебя семей таких было? А детей?
— Сопляк неблагодарный! — громыхал отец. — Я тебя, паразита, на свет произвел, ты благодарить меня должен.
А затем пелена так же резко спала. Тот я, который сбоку, вдруг исчез — а возможно, вжался в меня телесного — я смотрел на свои ноги, а приподняв покрытые цыпками ладони, взглянул и на них. Леша открывал двери гаража.
— Заходи, — кивнул он мне.
Мы вошли внутрь ржавого, мрачного и запущенного железного бокса. Чтобы было светло, Леша оставил дверь открытой.
— Вот она, — кивнул он на прикрытый брезентом автомобиль. — Никогда на новых не ездил, все на подержанных. Первая нулевая у меня.
Он сдернул с автомобиля брезент и любовно погладил корпус. Машина была как машина — обыкновенная, темно-синяя. Я не мог разделить его любовных чувств — я не испытывал к автомобилям никакого интереса и вообще не понимал, почему люди относятся к ним с таким пиететом. При слове “автомобиль” перед моими глазами скорее вставала картина сморщенного железа со сгоревшими в нем людьми, а не машины, лихо и элегантно мчащейся по шоссе.
— Сразу поедем или винца отхлебнем? — спросил меня Леша.
— Что за вино? — деловито спросил я.
— Настойка. Домашняя.
— Давай, — пожал я плечами в знак того, что не возражаю.
Леша достал из кучи каких-то банок, стоявших в углу у стены, одну, оттуда же изъял невообразимо грязный стакан и плеснул в него жидкость, более походившую на машинное масло, чем на настойку.
— Подмерзла немного, — сказал он. — С кусочками льда.
Я взял стакан и отхлебнул из него немного. Вкус у настойки был ужасный. То ли она перебродила, то ли ее смешали с чем-то другим, но в горло она проходила с величайшим трудом. Кусочки льда, оказавшиеся весьма приличных размеров, хрустели на зубах.
— Ну как? — спросил Леша, забирая у меня стакан.
— Пойдет, — ответил я.
Он налил себе. Пил медленно, небольшими глотками. За это время я немного прошелся по гаражу. Был он изрядно захламлен: повсюду валялись какие-то масляные свертки, инструменты, клочки газет и тканей.
— Ну что, поехали? — посмотрел на меня вопрошающе Леша.
— Поехали, — согласился я.
Мне давно уже не терпелось закончить нашу встречу.
Он разгреб несколько ветхих фуфаек и освободил из-под них три неполных мешка с картошкой. Мы взяли один и закинули его в багажник. Леша закидал оставшиеся мешки телогрейками.
Через десять минут мы остановились у подъезда моей малосемейки.
У скамейки соседнего подъезда толпилось несколько пацанов — местная шпана. Им было лет по семнадцать-восемнадцать. Некоторых из них я знал, например, Виталика — ах, что за трогательное имечко! — Немова, он был самым опасным и агрессивным из них. У меня были с ним кое-какие недоразумения, не вполне разрешенные и по сей день, но в общем и целом существование этих юных бандитов касалось меня мало, все же я был уже несколько староват для них.
— Ого, Ванька замочил кого-то! — крикнул Немов, увидев, как мы вытаскиваем из багажника мешок с картошкой. — Расчлененку прячет.
Толпившиеся рядом с ним пацаны заржали.
— Че, Вань, не здороваешься? — снова подал голос Виталик, словно мы были старыми закадычными друзьями.
— Привет, — кивнул я ему.
Леша исподлобья смотрел на парней.
— Кто такие? — спросил он меня.
— Пацанва местная, — ответил я.
— У тебя с ними напряги?
— Нет, с чего ты взял?
Леша захлопнул дверцу багажника.
— Если че, скажи. Я корешей подтяну, разберемся.
— Да нет никаких напрягов. Так, понтуются.
Улыбающийся Виталик продолжал буравить меня своим злым взглядом.
— Картошка, что ль? — крикнул он.
— Да, — отозвался я.
— Где это вы умудрились в апреле картошку накопать?
— Из погреба.
— А-а-а…
Я поставил мешок на скамейку.
— Вань, че братву-то забываешь? — не унимался Виталик. — Выходи вечерами. Посидим, поприкалываемся.
— Времени нет.
— Да время всегда найти можно. Выходи, не забывай друзей.
— Ладно.
“Друзей!” — вспыхнуло у меня в груди секундное раздражение. Ничего себя, друзья. Я не понимал такие неумелые шутки.
— Значит, не хочешь к матери ехать? — спросил меня Леша, когда я взвалил мешок на плечо.
— Нет, — мотнул я головой.
— Ну как знаешь.
Помочь донести мешок я ему не позволил.
Картошка оказалась промерзшей и большей частью гнилой.
5
— Неразумные люди плодят неразумных детей. По-моему, это даже не я придумал. Ты нигде не слышала такое выражение? Не слышала? А вот мне почему-то кажется, что я слышу его постоянно. Отовсюду, со всех сторон, сутки напролет. Словно все вокруг так и просится объяснить человеку его неразумную природу.
— А человеку наплевать. Он ничего не видит вокруг себя, ничего не слышит, ему глубоко все по фигу. Его завели, и он тикает своими ходиками, и идет, идет, идет. Жара, холод, дождь, снег, землетрясения, взрывы бомб, а он движется в неведомую даль, о которой не имеет ни малейшего представления, чей образ не вполне может себе представить и придумать.
— Знаешь, Ань, а ведь в этом огромная сила — вот так идти и не подчиняться предупреждениям, игнорировать все прогнозы и знамения, просто идти и идти. Появляются сомневающиеся, рефлексирующие — а ничего, а все равно истлеют они в своих тщетных сомнениях, все равно перемелются под топотом этого неумолимого движения. Вот как я. Сижу, злорадствую, негодую — а кто меня замечает? От меня никакого вреда — отвечаю я тут же, в этом высшая польза — но разве это ответ. Бездействие никогда не воспримут за поступок. Только движение, только толчки, только удары — бессмысленные и бестолковые, но сильные, явные — только их сочтут за проявление деятельности, а значит, и найдут им оправдание. Все изверги рода человеческого находят себе оправдание, ко всем их действиям можно подвести спасительную нить обоснований и осмыслений. А что тихие онанисты, что в них людям, кроме нежелания принимать общие правила игры, которое никто и никогда не оценит, потому что вспоминать будет некого и некого оценивать — не запоминаются их имена.
— Хорошо, ты советуешь мне действовать. Что-то делать, как-то извиваться, но что, но как? Счастливая семейная жизнь — это действие? Неприметная, никого не волнующая, ни твою избранницу, ни твоих детей жизнь — это действие? Мне хочется, ужасно хочется сказать себе “да”, но я не могу это сделать. Потому что не вижу я в ней действия, не вижу я в ней толчков и продвижений, не вижу душевного удовлетворения. Ты можешь возразить, что его и вовсе в природе не существует, но это не так. Может быть, и не оно само, не в своей явной сути, не своим ясным образом, а лишь подобием своим, тенью, но оно витает среди людей. Оно живо, оно одаривает запахами, оно рисует силуэты свершений и побед, оно есть, черт возьми! И что же, в тишине, размеренности и скуке есть удовлетворение? Ты думаешь? Возможно, возможно…
— Ну хорошо, говоришь себе, да, движение, да, энергия, но что в реальности? Как, каким образом? Взрывать бомбы? Убивать людей? А что, это вариант. Убивать неразумных людей, учить их уму-разуму. Вот вам, человечишки, наказание от одного из действующих! Вот вам сладкая и возбуждающая месть от одного из отвергших вашу неразумность! Ты смогла бы? Вот так взять и заложить бомбу. Видеть, как она разрывается в клочья, а вместе с ней разрываются несколько десятков случайных людей — клочки одежды, кусочки мяса, капли крови. Возбуждающе, черт возьми! Ты смогла бы? Или втыкать нож в чью-то плоть — одним взмахом, коротким движением — жах, и он уже там, в теле, и прорывается дальше, вглубь. И человек оседает на землю, и смотрит на тебя испуганным и непонимающим взглядом, и ты не пугаешься этого взгляда, он тебе безразличен, ты абсолютно и бесповоротно убежден в собственной правоте. Смогла бы?
— А вот я знаю, что не смог бы. Потому и сижу, голодный и нищий, в вонючей малосемейке без единого просвета на что-то лучшее. На семью, на любовь, на мало-мальски приемлемую работу, на иллюзию тишины и счастья. Сижу и загниваю. Растекаюсь. Теряю осмысленность и подобие разума.
— Ты знаешь, те, которые ведут за собой других — они уже взорвали свои бомбы, они уже воткнули свои ножи в невинного и случайного человека. Пусть они не совершали это в реальности, пусть на их ладонях нет отпечатков человеческой крови, которые может рассмотреть каждый — в глубине себя, в своих страшных и клокочущих душах они делали это не раз, и делали словно наяву, словно за этими убийствами не могло произойти ничего другого, словно это конец. Они совершали это внутри самих себя и совершенно отчетливо, осознанно переступали черту, которая отделяла их от всех остальных. Наверное, в этом сила, в этом упоение, счастье — сделать этот шаг, отринуть все догмы, которые сдерживают тебя, и пуститься в свободное плавание, наедине с самим собой и своей выжигающей нутро идеей, своей манией.
— И сожаление опускается мне на плечи, жалость к самому себе, что не тот я, что не смогу повторить подобное, что не смогу переступить черту — но и радость, Аня, ей-богу, радость! Какое-то облегчение чувствую я, некое подобие умиротворения, и понимаю, что глупо это и ничтожно, что признание поражения это, причем признание окончательное и бесповоротное, но от ощущения этого все же тепло в груди. Странно, да?..
— Может, просто есть осознание, понимание, которое спрятано где-то далеко внутри, что есть и другая возможность, другое знание, другой шаг — просто не известен он пока ни мне, ни кому другому. Что, если действительно есть?
— А, Аня?
6
Я не умею общаться с девушками, я всегда чувствую себя с ними последним идиотом. Если все происходящее в жизни объяснять с позиций физики, то мой внутренний заряд находится в резко отрицательном соотношении с зарядами девушек. Нет, я не женоненавистник и никогда им не был, но двадцать с лишним лет неудачных взаимоотношений с противоположным полом волей-неволей наводят на невеселые выводы. Какой-нибудь добрый самаритянин наверняка утешил бы меня успокаивающей сентенцией о том, что просто-напросто мне встречались не те девушки и у меня все еще впереди. Подобные успокоения на меня давно не действовали, я не верил, что на свете существуют какие-то другие девушки, кроме тех, что я видел вокруг. Все девушки одинаковы, и всем им глубоко наплевать на меня. Как, впрочем, и мне на них.
Причем я бы не сказал, что у меня совсем их не было и что я их не знал. Нет, с самых ранних лет, с детсадовского возраста, я активно интересовался девочками и предпринимал немало трепетных шагов к сближению с ними. Увы, почему-то все они заканчивались грандиозными провалами. После расставания со Светой Беловой, которое произошло три года назад (хоть длилась наша дружба невообразимо мало — три недели, и она заявила при расставании мне в лицо, что никогда не считала меня своим парнем), я подруг не заводил и даже не предпринимал к этому попыток. В аду девушки не нужны, говорил я себе.
— Блин, мимо! — артистично расстроилась промаху Вера. Шар ударился в борт на приличном расстоянии от лузы.
— Мазила, — тупо пошутила ее подруга Наташа.
— Ваня, ты теперь, — Вера посмотрела на меня.
Я положил кий на ладонь и стал готовиться к удару.
Звонок ее стал совершенно неожиданным для меня. Впрочем, “совершенно” — это слишком мягко сказано. Он поверг меня в шоковое состояние. Я только что вернулся домой с утреннего урока, после обеда у меня был еще один, кроме этого назрела необходимость срочно доделать контрольную, заказчик которой отпустил на нее поначалу чуть не безграничный лимит времени, а потом вдруг попросил максимально мобилизоваться. Я лежал на кровати, переводил предложения, и вот тут вдруг раздался звонок, и на другом конце провода оказалась Вера.
— Ты в бильярд играешь? — без предисловий спросила она меня.
— Редко, — отозвался я.
— Пошли с нами в “Спутник”, шары погоняем.
Она не выдержала и засмеялась своей шутке.
“Спутник” был кинотеатром, в фойе которого стояли бильярдные столы.
— А с кем ты? — я тут же погрузился в чудовищное напряжение, покрылся потом и задрожал.
— С подругой. Наташка, ты ее как-то раз видел у меня.
Ни одна девушка никогда и никуда не приглашала меня. Первой мыслью, пришедшей на ум, было, что это либо розыгрыш, либо провокация. Я облизывал сухим языком губы и лихорадочно искал вежливый вариант для отказа.
— Даже не знаю, — выдал я наконец. — Как-то неожиданно…
— Да чего ты не знаешь? — голос Веры был удивленным, но веселым. Мне показалось, что она была чуть-чуть под мухой. — Приходи, и все. Мы тебя ждем. У меня на тебя виды.
И под смех — свой и кого-то еще — она положила трубку.
Я слушал гудки и напряженно решал свалившуюся мне на голову дилемму. Ни о каком походе в “Спутник”, конечно же, не было речи. У меня вечером урок, а это заработок, а терять заработок я не имею права.
Я походил по комнате из угла в угол, отыскивая в себе ресурсы для оправдания своего решения, но чем больше движений я совершал, тем больше во мне зрело решение противоположное.
“Да что я как идиот последний!” — выдал наконец я себе гневное обличение и стал, вытаскивая из тайника деньги и заранее ужасаясь тому, во сколько мне обойдется это стихийное мероприятие, собираться в “Спутник”.
Урок пришлось отменить, я сделал это в первый раз за все время, что занимался репетиторством. На другом конце провода мать ребенка встретила это известие несколько удивленно, но в целом спокойно. Моя мнительность выдавала мне страшные картины, что меня могут просто не отпустить. Чуть позже, немного успокоившись, я искренне удивился подобным своим предположениям.
Шар после моего удара закатился в боковую лузу.
— Вот так вам! — объявил я девушкам.
Следующий удар тоже оказался удачным. И два за ним. Я выиграл партию.
— А ты хорошо играешь, — смотрела на меня Вера.
Смотрела чересчур нежно. Я к таким взглядам не привык.
— Все, надоел мне этот бильярд, — бросила на стол кий Наташа. — Пойдемте за столик.
Мы не возражали.
Я удивлялся себе. Я чувствовал себя сейчас необычайно уверенно. Выиграл три партии подряд, вполне естественно поддерживал разговор и пару раз отпустил по-настоящему смешные шутки. Правда, Наташа на них никак не реагировала, а вот Вера от души смеялась.
Мы уселись за свободный столик. Сейчас, днем, свободных столиков было немало.
— Я хочу произвести мочеиспускание, — объявила Наташа. — Возьми нам пиво.
Я направился к стойке и взял три бокала пива. На деньги, потраченные на них, я без труда мог прожить два дня.
“По фигу! — говорил я себе. — Все по фигу. Сегодня можно. Сегодня Вера ко мне благосклонна. Сегодня что-то происходит. Ад открывает свои ворота, и в него врываются лучики света”.
Вера отхлебнула из бокала и направила на меня пронзительно-улыбчивый взгляд.
— Иван!
“А она симпатична. Я был несправедлив к ней, считая ее страшненькой”.
— Можно задать тебе личный вопрос?
“И ямочки на губах, и прищур глаз такой своеобразный”.
— У тебя есть девушка?
“Движения ее естественны, мимика выразительна, она очень интересная девушка”.
— Что, вообще нет? Никакой-никакой?
“Более того, она и не глупа. Далеко не глупа. По сравнению с большинством ее можно назвать умной”.
— А были?
“Кроме всего прочего, в ней есть какие-то амбиции. Она изучает английский, она к чему-то стремится”.
— Что, так все печально с ней было? Ну, не грусти.
“Это очень важно, чтобы человек к чему-то стремился. Даже я ни к чему уже не стремлюсь, а она — да”.
— Значит, она просто тебя недооценила.
“Неужели я ей небезразличен? Черт, неужели я могу быть кому-то небезразличен?”
— Слушай, а я тебе нравлюсь?
“Вот так бы взял и поцеловал ее. А почему нет? Почему нет?”
— Ты не расстраивайся насчет своих бывших. Я вот не печалюсь насчет своих. Не хватало еще грустить из-за них!
“И непременно поцелую! Пойду провожать домой и буду целоваться с ней взасос”.
— Ты парень умный. Воспитанный. С тобой любая дружить захочет.
“Это намеки? Она не прочь быть со мной?”
— Так что не теряйся. Действуй!
“А потом предложу выйти замуж. Прямо так и скажу: выходи за меня замуж!”
— А то упустишь время — и все.
Наташа вернулась из туалета не одна. В обнимку с ней шел какой-то парень. Мне он не понравился. Высокий, холеный, наглый. С короткой стрижкой и неприятной улыбкой.
— Паша, — протянул он мне руку.
— Ваня, — пожал я ее.
Он уселся за наш столик. С Верой не знакомился — откуда-то она его знала.
— По пиву прикалываетесь? — окинул он стол лукавым взглядом. — А может, водочку возьмем?
— Возьми, кто тебе запрещает, — смеялись ему девушки.
— Ну так Иван угостит нас, наверное. А, Вань?
— Водкой? — удивленно смотрел я на него, подсчитывая, сколько денег у меня осталось.
— Ну да. Ты, я гляжу, человек состоятельный.
Вероятно, он намекал на мой застиранный свитер. Я вида не подал и пошел к стойке за водкой. Настроение сразу упало. Я недоумевал — неужели появление этого случайного человека могло так заметно отразиться на моем самочувствии? Ну ладно, успокаивал я себя, посидит немного, выпьем с ним, и он отвалит.
— А у меня яйца свело, — рассказывал Паша историю, когда я вернулся за стол с бутылкой водки, бутылкой сока и рюмками. — Блин, Лысому говорю, идиот долбаный, катись-ка ты со своим моржеванием!
Девушки смеялись.
— А он, козел, сам синий весь, зуб на зуб не попадает, дрожит как цуцик и нам впаривает: “Все нормально, пацаны! Сейчас настоящий кайф придет”.
Я разлил водку по рюмкам.
— Ладно, плаваем дальше, ждем кайфа. “Ну, Лысый, где твой кайф!?” — Серый ему. “У меня член отвалился уже, а кайфа нет!”
Девушки упали головами на стол и забились в истерике — хохот стоял на весь бар.
— Лысый нам: “Сейчас, сейчас, пара минут”. Я говорю — все, парни, не могу больше. Выскочил на берег, накатил водки, стою, прыгаю. Те охламоны еще плавают.
Быстро чокнувшись, мы опрокинули рюмки.
— Я гляжу — Витек признаков жизни не подает. Под воду стал уходить. Не шевелится, глаза стеклянные. Я ору: “Тащите Витька! Он дуба дает!” Вытащили его еле-еле, сами тоже повылазили. Лысому говорим: “Ну тебя на член с твои купанием, сам моржом делайся!” А он глазами хлопает: “В прошлый раз лучше было”.
Паша взял бутылку и стал разливать по новой.
— А потом в баню завалились. Напарились, согрелись. Позвонили, баб заказали. Скинули по палке, выпили — опять нырять пошли! Вот тогда уже кайф заценили. По трезвянке купаться — отстой.
— Неслабо отдохнули, — смеялась Вера.
— Нас бы взяли, — скалила зубы Наташа.
После третьей рюмки я почувствовал, что опьянел. Предметы и лица стали расплываться, время явственно изменило свой бег — события приняли какой-то волнообразный и не вполне предсказуемый ход.
— А текст из интернета перевести сможешь? — кричал мне в ухо какой-то парень.
Я силился вспомнить его имя, но мне это не удавалось. Он сидел рядом со мной.
— Раз плюнуть, — ворочал я пьяным языком. — На какую тему?
— Что-то про финансы.
— Запросто.
— Это правила пользования одной западной виртуальной системой оплат, а я врубиться не могу, что там к чему.
— Переведу без проблем, — хлопал я его по плечу.
Девушки и Паша все так же присутствовали за столом. Новый парень, вероятно, был знакомым кого-то из них. Я помнил, как подходил к стойке за водкой еще раз. А может, и не раз.
Кроме этого в голове остались лишь затемнения.
— Ваня! — тряс меня кто-то. — Ва-ня!
Я огляделся. Мы ехали в машине по городу. Я сидел на заднем сиденье у двери, рядом была Вера.
— Не спи! — смеялась она. — Козленочком станешь.
В салоне раздался взрыв хохота. Тяжело шевеля головой, я огляделся. Рядом с Верой у противоположной двери находилась Наташа, на передних сиденьях виднелись Паша и новый парень. Он вел автомобиль.
— Ты достал уже всех со своим адом, — повернулся ко мне Паша. — Лажу несешь беспросветную.
Мне дали бутылку с каким-то напитком, я из нее отхлебывал.
— Вера! — шептал я на ухо своей соседке. — Выходи за меня замуж!
— О-о, напился! — смотрела она на меня смеющимися глазами.
— Я серьезно, — тянулся я губами к ее щеке. — Я тебя люблю. Выходи за меня замуж.
— Отстань! — отталкивала меня Вера.
— Я хочу, чтобы ты была моей женой! Будь моей женой!
— Ну, Иван, блин, задолбал уже!
Я опять слышал смех. Мне протягивали бутылку, я жадно лакал из нее жидкость. Потом опять случилось затемнение.
— Ты живой? — спрашивал меня кто-то.
Я сидел у колеса, прислонившись к автомобилю. Мы находились в лесу — по крайней мере, я видел вокруг только деревья.
— Живой, — кивнул я.
В салоне происходило какое-то движение, слышался смех и визг.
— Трахаться будешь? — спрашивал меня человек.
— Буду, — твердо сказал я.
— Ну так вставай, а то тебе не достанется.
Я с трудом поднялся на ноги. Они держали плохо, ужасно плохо держали они меня. Голая Вера стояла прислонившись руками к багажнику и недовольно смотрела на меня.
— Да он пьяный в жопу! — долетели до меня звуки ее голоса. — Еще заблюет меня.
— Да ладно ты, Вер, брось! — сказал человек, будивший меня, и я понял, что им был тот парень, сидевший за рулем, чье имя я так и не мог вспомнить. — Дай уж пацану, жалко тебе, что ли.
Вера напряженно молчала.
— Давай, давай, — подтолкнул меня парень в спину.
Я сделал несколько шагов к Вере. На заднем сиденье автомобиля между разведенных ног вздымалась чья-то голая задница — я догадался, что задница принадлежала Паше.
— По-быстрому, — бормотнула Вера и нагнулась.
Передо мной маячили ее ягодицы, расставленные ноги — протянув руку и проведя по коже, я убедился, что все происходит на самом деле. Я схватился за ремень и лихорадочно принялся его расстегивать.
— Не стоит у него! — смотрела на меня через плечо Вера.
— Сейчас, сейчас! — говорил я. — Сейчас все получится.
Ноги все же не выдержали, и я осел на землю. Подняться сил не было.
— Вера! — шептал я, отрубаясь. — Выходи за меня замуж!..
7
Огород Самойловых находился на самом крайнем массиве, у реки. Почти час приходилось добираться на автобусе до конечной остановки, а после этого еще минут двадцать пилить по грунтовой дороге до небольшой и уже слегка покосившейся будки. Огороды у нас называли будками, и в этом состояла немалая доля правды — в конце семидесятых и начале восьмидесятых, когда участки под огороды выдавали работникам местных предприятий, никто и не мечтал о строительстве больших благоустроенных коттеджей, все строились на скорую руку, лишь была бы крыша над головой, потому подавляющее большинство домов оказались крошечными и невзрачными. Прихожая, она же кухня, комнатенка сбоку, и еще одна на втором этаже — стандарт, которому свято следовало все население города вплоть до девяностых годов. Вот тогда, в эти мутные, но лично для меня вполне счастливые и беззаботные годы студенчества, стали находиться люди, которые замахивались на более шикарные сооружения. Появлялись трехэтажные особняки с каменным забором и собакой на цепи, но в общей массе серых пролетарских будок большим количеством они не отличались и общую картину не портили.
Когда-то огороды являлись серьезным подспорьем домашнему бюджету — овощей и фруктов, выращенных на этих клочках земли, хватало на всю зиму. Люди приезжали семьями, по улицам огородных массивов бегали дети, отовсюду доносились голоса и смех. За все эти годы домишки горожан серели, оседали, давали трещины в кладке и начинали протекать, их наскоро латали, но без особого усердия — все же к огородам никто не относился как к постоянному месту жительства. Постепенно культ огородничества приходил в упадок. Материальное благополучие горожан росло, необходимость горбатиться на земле ради пары ведер клубники отпадала. Недорогие фрукты и овощи вполне можно было приобрести в магазинах. Народ просто устал от своих огородов. Сейчас, в середине нулевых годов, многие просто-напросто продали свои участки, чтобы не тратить на них силы и здоровье. Молодежь практически не появлялась здесь, разве только для эпизодических пьянок, на земле устало и машинально копошились одни пенсионеры.
Был и у нас когда-то свой огород. Мать относилась к нему трепетно — ездила чуть ли не каждый день, в выходные и после работы в будние дни, тащила с собой и меня. Я никогда не любил его. Все дела выполнял неохотно, побыстрее стремился закончить их и уехать домой — к книгам и телевизору. Матери он со временем тоже надоел. Может, не столько и надоел, просто не стало хватать сил на его обслуживание — после долгого и слезного с ее стороны горевания мы решились огород продать. В городе, где огороды имела практически каждая семья, стоили они сущие гроши — деньги, полученные за него, мы истратили буквально за несколько дней, большей частью на одежду. Через полгода после продажи участка мать умерла.
— Все, слава богу, пришли!
Алевтина Дмитриевна сняла с петель замок и распахнула деревянные ворота.
— Ну, как ты поживаешь, огород наш? — осматривала женщина территорию. — Стекла не повыбивали?
Она обошла будку кругом. Стекла были на месте.
— Ты смотри-ка! — обрадовалась она. — Все целехонько! Никак, первая зима без гостей прошла. В доме еще посмотреть надо.
Поездка наша, несмотря на начало мая, оказалась первой после зимнего перерыва. Раньше у Алевтины Дмитриевны приехать не получалось. Да и погода не особо благоприятствовала — почти ни одного солнечного дня не видели мы за всю весну. Только второй день, как стало выходить из-за туч солнце. Не сошел еще полностью снег. Алевтина Дмитриевна пришла ко мне накануне и стала уговаривать поехать с ними в огород. Как и в свой собственный, в огород Самойловых я ездить не любил, хотя они и звали меня туда регулярно. Но отказать на этот раз не решился — все же первая поездка за полгода, как-то и самому хотелось проветриться, к тому же родители моей ученицы Насти, урок с которой был запланирован на сегодня, позвонили и сообщили, что заниматься в этом учебном году больше не хотят. Май месяц — конец учебного года, вот-вот каникулы, так что спасибо и, может быть, встретимся осенью. Вероятно, то же самое сообщат мне в самое ближайшее время и двое других моих учеников-школьников. Приближалась голодная для меня пора — лето. День оказался свободным, настроение, как всегда, было скверным — и я поехал в огород.
Причина, по которой Алевтина Дмитриевна так настойчиво звала меня, была вполне понятной — ей требовались мужские руки для копки и прочих дел. За работу она кормила меня, давала ягоды и овощи, так что я внакладе не оставался.
— И в доме ничего не украли, — вышла она на крыльцо. — Какие сознательные люди пошли! А впрочем, у нас и красть-то нечего. Аня, Ваня, пойдемте в дом, переоденетесь.
Мы с Анькой, которая все это время держала меня за руку, зашагали к дверному проему.
— Вот так, Анюта, — говорил я ей некоторое время спустя, махая лопатой. — Не любят меня девушки.
Аня что-то бормотнула.
— Ну, кроме тебя только! — улыбнулся я. — Прихожу потом к ней на урок, самому стремно, все-таки странные события произошли у нас с ней, но думаю, это же не повод лишать себя заработка. А с другой стороны, замуж ей предлагал за себя выйти — да и женился бы, если б она согласилась, несмотря ни на что. Нажал на звонок, жду. Слышу, подошел кто-то к двери. Отчетливо слышу. В глазок смотрит. И — ничего, дверь не открывается. Я еще раз нажал — снова тишина. Постоял, постоял и ушел, что еще делать оставалось.
Аня подняла на меня глаза и покачала головой.
— Да, вот так-то. То ли застеснялась, то ли еще что. Не хочет больше со мной заниматься. Еще одного клиента потерял.
Земля была мокрой и тяжелой. Пласты ее переворачивались с уханьем, комья не желали разбиваться. Я продвигался медленно.
— Да знаю я, знаю, чего ты скажешь, — говорил я. — По бабам пошел, захотел стать как все — сидеть в кафе в обнимку с телкой и ржать над чьими-то тупыми шутками. Знаю. Но хочется же общения, тепла, в конце концов, хочется. Думается — вот он, шанс. А итог один и тот же.
Аня снова что-то произнесла.
— Ты сама, подъедь к тебе какой-нибудь парень, забыла бы обо всем на свете и бросилась наудачу за приключениями. Что, скажешь, не так?
Аня сыпала землю на дождевого червя, который настойчиво продирался сквозь искусственно создаваемые ею завалы на поверхность. Она брала ком и давила его в ладошке, червь скрывался под землей, но через несколько мгновений снова выползал наружу. Меня позабавил этот поединок, я порадовался неумолимости неразумного червя, который вместо того, чтобы спрятаться и переждать опасность, стремился выбраться наверх. Ане надоело это противостояние, она схватила червя, разорвала на две части и отбросила в сторону. Оба новых червяка с прежней настойчивостью принялись ползти к одним им известной цели.
— С одной стороны, понимания недостаточно, — говорю я Ане. Мы идем по улице к реке. — С другой — его слишком много.
Она улыбается и неотрывно смотрит на меня. Я опять раздвоился: я смотрю на себя со стороны, я задумчив, тих и невидим, и я произношу бессмысленные слова. Я вижу себя, идущего по дороге, и вижу себя же, стоящего в стороне. Порхающего, зыбкого, прозрачного.
— Его недостаточно, чтобы установить прочный и явный контакт, и его с избытком, чтобы заставить тебя чувствовать опасность и испытывать страх.
— Все, что умеют люди — это бояться. И ничего больше. Они боятся, боятся, боятся, все их действия подчинены страху, все их поступки совершаются по причине страха и являются его следствием. Я встречаю человека, говорю ему “здравствуй”, я приветлив и открыт, он отвечает мне “здравствуй”, он улыбается, он жмет мою руку, но внутри нас обоих — страх. Страх быть непонятыми, страх прослыть чужими, страх обидеть и быть обиженными — от него никуда не скрыться, не спрятаться.
— Так надо — скажут умные люди. Страх оберегает и позволяет сохранять жизнь. Продолжать ее в потомках. Страх — требование природы.
На реке половодье. Мы стоим у самого края воды, она плещется у наших ног, она мутная и грязная, в ней плавает мусор.
— Где логика? — бормочу я. — Объясните мне логику, нарисуйте схемы, покажите варианты развития. Они должны быть, они где-то существуют, кто-то знает о них.
— Почему меня ввели в действие, а памятку с правилами не положили в карман? Вот, я трогаю карман, вот другой, там ничего нет, я не знаю правил. Все их знают, любая неграмотная баба, любой алкоголик, черт возьми, их знает любая обезьяна, кроме меня!
— Я не в компьютерной игре. Ошибки здесь не исправишь, сброс и перезагрузка отсутствуют. Значит, я безответственен, с меня нет спроса, я ни за что не отвечаю, никому не подчинен, я сам по себе. Я радуюсь и страшусь этого.
— Природа не знает стыда, почему его должен знать я? Должен, шепчет мне маленький гнусный надсмотрщик, что постоянно сидит внутри, ты должен знать стыд. Стыд, страх, разочарования — ты обязан изведать их сполна, утонуть в их приторных ласках, захлебнуться их безвкусной горечью, ты обязан.
Я расстегиваю ширинку и пускаю струю мочи в воду. Она ударяется о поверхность, расходятся круги, она не смешивается с водой — желтый цвет вполне заметен на мутной водяной глади. Аня скалит зубы, пытается смеяться и прыгать — ей необычайно радостно от моего поступка. Я начинаю смеяться в ответ, смех прорывается неожиданно, сам по себе, еще мгновение назад я был не в настроении для смеха, но сейчас он сыплется из меня тугими гроздьями. Я вожу членом из стороны в сторону, и струя рисует на поверхности воды зигзагообразные узоры.
— Смотри, смотри! — кричу я Ане. — Это знак Зорро! Зорро вернулся! Защитник обездоленных снова с нами!
Я, порхающий, кружусь рядом, и мне тоже весело — удивительно, я бестелесен и нем, но и мне хочется смеяться.
— Все просто, — говорю я. — Все ужасно просто, но за простоту эту никак не удается ухватиться. Она возникает на миг, может быть, на минуту, но затем куда-то растворяется.
— Ты знакома с ней? Знакома? Я знал, что ты знакома, тебе неведомы сложности этого мира. Они не беспокоят тебя.
— Какие вообще могут быть сложности, кто их выдумал? Жизнь проста и бессмысленна, преступление искать в ней смысл. Нам даны неверные установки, задан неправильный ориентир.
Мы валяемся по земле и кусаем друг друга. Аня норовит укусить меня за ухо, я же ловлю ее нос. Нам смешно. Я смотрю на нас сверху, ветер относит меня вдаль — я делаю усилие, чтобы оставаться рядом со своей половиной. Она единственное, что у меня есть, я не могу потерять ее.
Аня шепчет мне что-то, она произносит звуки необычайно быстро, я даже не успеваю распознать их на слух. Звук ее голоса необычный, отрывистый, в чем-то надрывный.
— Что? — переспрашиваю я.
— Что ты хочешь сказать? — недоумеваю я.
— Черт, все же мне не хватает понимания, — говорю я с сожалением.
Аня, словно отчаявшись сообщить мне свою мысль, замолкает. Она льнет ко мне губами, мы целуемся. Нам хорошо, нам необычайно хорошо.
Потом мы сидим на берегу и кидаем в воду камни. Я смотрю на нас с высоты, я умиротворен и тих. Мне, невесомому, тоже хорошо.
— Ну что, поедем мы, наверное, — сказал я Алевтине Дмитриевне.
— Поедете? — переспросила она.
— Ну да, что тут еще делать?
— И Аня?
— Да, она тоже хочет.
— Ну ладно, — согласилась она, — езжайте. Я еще останусь на часок, морковь посажу и редиску. Деньги есть у тебя?
— Есть, — кивнул я.
— Подожди, подожди, — засуетилась она, — что ты свои будешь тратить. Раз привезла тебя сюда, надо и на обратную дорогу дать.
— Да ладно, — отмахнулся я, но как-то неубедительно. Тратить свои деньги все же не хотелось.
Алевтина Дмитриевна достала из кошелька двадцать рублей и протянула мне.
— Вот. С Аней поосторожнее там. Много народа будет — не лезьте, дождитесь следующего автобуса. Чтобы она сидя ехала.
— Хорошо.
Мы вышли за ворота и зашагали по направлению к автобусной остановке. Разбитая бетонная дорога покрылась лужами и колдобинами. То и дело приходилось огибать их. Изредка нас обгоняли легковые автомобили.
Держась за руки, мы дошли до остановки. Очередь оказалась небольшой, в ней стояли всего две пенсионерки — видимо, автобус ушел совсем недавно.
— Болеет? — отвратительно-деликатным тоном спросила меня одна из женщин, когда я, усадив Аню на скамейку под навесом, вернулся в очередь.
Я поражался этой способности людей постоянно лезть в чью-то жизнь, поражался и не понимал, какие мотивы ими руководят. Неужели тебе не все равно, смотрел я с негодованием на пожилую женщину, неужели ты не можешь сделать вид, что все нормально? Неужели у тебя не хватает силы воли для этого?
— Нет, — ответил я сдержанно и недовольно. — С чего вы взяли?
— Да как уж нет?! — с визгливыми нотками в голосе отреагировала она. — Вон ведь она какая, смотреть больно!
— Да уж, — подала голос и другая женщина, что подняло мое раздражение еще на несколько градусов. — Жалко девчонку. С рождения такая?
Если бы была возможность просто уйти, не сказав ни слова, я бы так и сделал. Но возможности такой не было, пришлось отвечать.
— Что за болезнь, о чем вы говорите? — выразил я свое удивление. — Обыкновенная девушка, такая, как все.
— Обыкновенная! — хмыкнула возмущенно пенсионерка, спросившая меня первой, и взглядом обратилась за помощью к своей соседке.
Помощь не преминула прийти. В течение пятнадцати минут пенсионерки доказывали мне и друг другу, что Аня дурочка, и приводили в добавление к своим доводам примеры соседей и знакомых, у которых в семьях имелись такие же дети. В разговор активно включались подходившие к остановке люди.
— Бедненькая! — качали они головами, рассматривая улыбающуюся Аню. — Горе-то какое родителям!
— Ее же по больницам возить надо, по врачам. А каждому плати, а каждого упрашивай. И толку никакого.
— Лучше б уж при родах умирали. Или умерщвляли бы их безболезненно. А то ради чего живут?! Это же не жизнь, а мука.
Я отчаянно пытался сдерживаться. Мне хотелось броситься на этих пенсионеров и разорвать их на части. В груди кипело.
— В туалет не сходит сама, поесть не может. Всегда при себе держать надо.
— И не работает, и отдать ее некуда. Всю жизнь свою на нее изводить приходится.
— Да чего уж говорить — кошмар! Самый настоящий кошмар! И близким тяжело, а для нее-то сущий ад! Господи, хоть бы в нашем роду такого не было.
— Это ты в аду живешь, карга старая! — не выдержал я наконец и крикнул в лицо одной из пенсионерок. — Это у тебя жизнь кошмарная, а она счастливая. Она вот смотрит на вас, придурков, и смеется.
Оставшееся до прихода автобуса время обиженные пенсионеры цокали языками, злобно на меня посматривали, изрыгали короткие и чрезвычайно возмущенные фразы в мой адрес, но обсуждать Аню прекратили. Когда автобус подошел, нас с ней демонстративно пропустили вперед. Мы уселись на переднее сиденье, спинами ко всем пассажирам, и уставились в окно.
На первой же остановке в городе мы сошли. По дороге домой я зашел в магазин, купил молока и хлеба. Настроение было неважным. Я понял, что сегодня нехороший день и что надо побыстрее довести Аню до дома, пока не произошло чего хуже.
Опасения мои оказались обоснованными, потому что это был не конец приключений.
Последний участок пути пролегал через пустырь, на котором вот уже несколько лет собирались возвести новое здание — котлован был вырыт, сваи вбиты, но строительство не начиналось. Этот долгострой и прилегающие к нему кусты стали традиционным местом сбора местных алкашей и гопников. Еще по доносившимся до нас из кустов голосам я понял, что встреча с кем-то из них неизбежна — я предпочел бы алкашей, но навстречу нам, как из засады, словно двое суток ожидая нашего появления, вышла дворовая пацанва в количестве шести человек под руководством Виталика Немова.
— О-о-о! — радостно загудели они. — Сладкая парочка. Ванька и Анька, любовь до гроба.
Я облизал губы и постарался придать лицу невозмутимый вид.
— Привет, Иван! — криво улыбался Виталик. — Сколько лет, сколько зим! Че, с подругой на прогулку вышел?
Дружки словно по команде загоготали. Я тоже попытался улыбнуться.
— Да, — кивнул. — Типа того.
Аня шла чуть впереди, я держал ее за локоть — не останавливаясь, я попытался пройти мимо них. Пацаны перегруппировались и перекрыли нам дорогу.
— Да стой ты! — потянул меня за одежду Немов. — Куда торопишься? Не рад, что ли, встрече?
— Рад, — ответил я, — но домой пора. Ане надо лекарства принимать.
— Подождут лекарства пять минут, — смотрел на меня Виталик. — Ну что ты за человек — со своими дворовыми пацанами поболтать не хочешь! Че ты недружелюбный какой? Я вот подружиться с тобой хочу всеми силами, а ты меня избегаешь. Я тебе что-то плохое сделал?
— Нет, — ответил я.
Ничего плохого он мне пока действительно не сделал.
— Вот видишь! — улыбнулся Немов. — Давай покурим лучше.
Я не курил, но понял, что сейчас придется.
— У меня нет с собой.
— Да угостим, хули ты! — рявкнул кто-то сбоку.
Мне протянули пачку сигарет и зажигалку. Я вытащил одну, запалил и затянулся. Напряжение сковало тело — сердце стучало часто и громко. Хоть бы не услышали, подумалось мне.
— Она понимает, что мы говорим? — выдохнул изо рта дым тоже закуривший Немов.
— Нет, — покачал я головой.
— Такая тупая?
— Это не тупость, это… врожденное такое. Другое восприятие мира.
— Ну, это тупостью и называется, — улыбнулся Немов.
Пацаны дружно заржали.
— Трахаешь ее? — кивнул он мне.
Я тяжело вздохнул.
— Нет, — ответил.
— А че так? — удивился Виталик. — Она же твоя подруга.
Пацанва отреагировала очередной вспышкой веселья.
— Вот я свою трахаю, — продолжал он. — А для чего нужна подруга, если ее не трахать?
Пацаны ржали.
— Ну, видишь ли, — ответил я. — Она не совсем обычная подруга. Она не знает ни о чем таком.
— Ну так узнает, какие дела! Влагалище у нее есть!
Я затягивался глубже, чтобы огонек побыстрее спалил эту ненавистную сигарету.
— Слушай! — хлопнул меня по плечу Немов. — А давай мы ей сейчас по-быстренькому вставим, а?
Пацаны воодушевились.
— Точно, точно! — кивали они. — По палке на брата — и нормал.
— А, Вань! — смотрел на меня Виталик. Глаза его светились. — Тут есть где. Вон в кусточках — милое дело. Раз, два — и готово.
Я старался казаться невозмутимым. Даже улыбнулся.
— Неудачное предложение, — ответил ему.
— А чего неудачное? — недоумевал он. — Она же дура, и не поймет ничего. Да ей и самой наверняка хочется! Дура дурой — а все равно баба!
— Нет, — качнул я головой.
— Да брось, ей понравится! И пацаны застоялись. Развлечься хочется.
— Ну так ты сходи к своей подруге, — отвечал я. — И пацаны пусть к своим сбегают.
Черт, я еще пытался с ними разговаривать!
— Далеко сейчас подруги. Разъехались все. Ванька, че ты закомплексованный такой! Расслабься, не будь застегнутым. Тебе самому понравится. Наверняка и тебе хочется, а то от онанизма крыша уже едет. А?
Новый взрыв хохота сопровождал его слова. Сигарета наконец догорела до той отметины, когда ее можно было выкинуть.
— Ладно, — улыбнулся я, отбрасывая бычок. — Прикольные вы ребята, весело с вами. Но пора. Дела ждут.
Я взял Аню за руку — она, словно чувствуя мое напряжение, была сейчас необычайно серьезна — и сделал настойчивое движение на прорыв из окружающих нас тел.
— Давай, Виталь, — кивнул я Немову. — Счастливо.
Пацаны стояли кругом, секунда была напряженной, я уже сжимал кулак, чтобы врезать в одно из лиц — но они вдруг расступились. Не оглядываясь, я вел Аню к заветному подъезду, маячившему вдали. Немов почему-то молчал, и лишь когда мы отошли на приличное расстояние, крикнул нам в спину:
— Зря ты так. Обижаешь пацанов.
Голос его был раздосадованным и злым.
Подъезд совсем близко, вот ступеньки крыльца, вот дверь — наконец мы скрылись в его затхлой темноте. Я вызвал лифт — он ехал медленно, чудовищно медленно, я оглядывался и ждал, что сейчас нас догонят. Лифт тяжело, со скрипом и стоном, поднял нас на нужный этаж, и через несколько мгновений мы скрылись за дверью квартиры Самойловых. Аня смотрела на меня жалостливо, испуганно — я видел, что она все понимает.
— Все нормально, — подмигнул я ей. — Мы дома.
8
Город высасывал меня, обгладывал, как кость. Я отчетливо ощущал, что каждый божий день он питается крупинками моей силы, частицами моей радости, пылинками моей энергии. Я понимал, что это дань за возможность просыпаться и продолжать существование под его куполом.
Когда-то раньше я думал, что дело только в этом городе, в этом конкретном городишке, где мне довелось проживать. Это город упадка, говорил я себе, город застоя и остановившегося времени, все жители его — несчастные люди, не понимающие своего несчастья и совершенно не пытающиеся с ним бороться. Есть другие города, верил я, большие, светлые и счастливые, города, в которых тебе позволяется дышать полной грудью и не стесняться выражать свои чувства. Они есть, где-то вдали, за дымкой, я видел их названия на карте мира, порой мне даже показывали улицы, здания и людей, живущих в этих городах — в телевизионных репортажах не все люди казались счастливыми, но большинство из них безусловно таковыми являлись. Ждите, говорил я им, скоро буду.
Дожив до двадцати семи лет, я ни разу не выезжал за пределы своего города больше чем на сутки и дальше чем на двести километров. Лишь в паре соседних населенных пунктов ступала моя нога, но визиты эти в свой актив записать я не мог — эти городишки были такими же бестолковыми и унылыми, каким являлся мой город. Я ходил в нем в детский сад, ходил в школу, ходил в институт и сейчас продолжал отхаживать куда-то в пустоту отпущенные мне часы и уже в общем-то не роптал. Мечты, а точнее, иллюзии о других городах растаяли, я отчетливо осознавал, что до последнего издыхания мне придется провести свою жизнь здесь, провести безвыездно, потому что никаких сил, способных изменить течение моей жизни, не наблюдалось. Я оказался неприметной статистической единицей в бескрайней людской массе, единицей, которой никто не интересуется, единицей, которая никому не нужна, единицей, утрату которой никто не заметит и не почувствует. Я был единицей, которая не интересовала сама себя.
Я выходил в город, бессмысленно блуждал по грязным улицам и без сопротивления отдавал себя на растерзание городу-вампиру. Бери, дружище, не жалко. Быть может, тебе это нужнее, чем мне.
— Не подскажите, как пройти до милиции?
Мужчина средних лет, немного потертый. Что же, я благодарен тебе за внимание.
— Вы уже прошли.
— Как так? Я не видел здания милиции.
— Вы по Молодежной шли?
— Ну да.
— Там повернуть надо было, у автобусной остановки.
— Ах, вот оно что!
— Да. Метров триста от поворота, и увидите.
— Значит, возвращаться?
— Да.
— Ну спасибо.
Город был тих, вял, почти симпатичен в своей весенней никчемности — представить только, он даже позволил солнцу выйти из-за туч! Солнце вовсе не радовало. Пусть лучше сумрак, думалось мне, пусть лучше тоска. Не хочу я этого солнца. Потому что все человеческие существа радуются пришедшему теплу и выражают свою радость нескромным смехом. Все, кроме меня.
Я шел, а они смеялись — компании молодых и не очень молодых людей. Стояли на остановках, сидели на скамейках у подъездов, двигались мне навстречу. Смеялись. Быть может, им так же тяжело и пустынно, как мне, говорил я себе, просто они научились избавляться от своей печали, хотя бы на время, — они отпугивают ее смехом. Они молодцы. А я даже смеяться не научился, я отчетливо помнил, что за всю жизнь смеялся всего несколько раз, да и то не совсем удачно — после каждой такой вспышки смеха меня одергивали или же изумленно косились на меня, как на ненормального. Я не понимал, что в моем смехе было такого, отчего он навевал на окружающих неприязнь и желание удалиться от него — наверное, он просто-напросто не походил на смех.
— Парень, на секунду можно тебя?
Испитое лицо, всклокоченная щетина — бомж. Будет просить деньги. Ну что же, пусть просит. И тебе благодарен я за внимание.
— Что вам?
— Слушай, помоги. Два рубля не хватает.
— Всего два?
— Всего два. Ну… или больше можно.
Обычно я не давал денег.
— Дам вам три. Хотите три?
— Три здорово! Дай уж пять тогда.
— Пять? Ну держите.
— Во-от, выручил.
— Да ладно.
— Благодарю, не забуду.
От одного конца города до другого можно дойти за сорок минут. Ну, за сорок пять. Нет, есть один отдаленный микрорайон, туда добираться час. Но не больше. Всего час! Пешком! Разве это расстояние? Город маленький, но вредный. Наверное, все маленькие города такие. Маленькие, гадкие, вредные. Они мстят своим жителям за то, что их не создали другими.
— Вера!
Не слышала. Или делала вид, что не слышала. С ней какой-то парень. Надо ли вообще кричать ей вот так?
— Вера! Привет!
— А-а, ты…
— Как дела? Куда путь держишь?
— Да так… Гуляем.
— Ты чего не звонишь? Английский бросила, что ли?
— Да. Сейчас не до него.
— Жаль. Ты была хорошей ученицей.
Вера смотрела в сторону. Была смущена и недовольна встречей. Парень с ней казался знакомым. Впрочем, здесь многие кажутся знакомыми. Кивнул мне вдруг устало.
— Привет.
— Привет. Иван.
— Игорь.
Вера встрепенулась.
— Мой будущий муж!
Она сказала это нервно, громко, словно я собирался что-то возразить. А парня я вспомнил вдруг.
— Подожди, ты же с нами тогда был!
— А-а. Тогда. Ну да.
— За рулем сидел. Когда в лес ездили.
— Ну да, ну да.
— Как дела-то?
— Ничего, нормально… Вера, ты в магазин хотела зайти.
— Да, да, пойдем.
Отдохновение от рефлексии и раздирающих сомнений. Переключение фаз. Погружение в реальность. Просто выйти в город и пройтись по его улицам. Ни с кем не разговаривая, ни на кого не глядя. Зашоренная цельность раскрывается, и нутро пронизывает прохладный ветерок. Действует освежающе. И порой действительно освежает. Наедине с самим собой теряешь ощущение времени, его дыхание, мир кажется застывшим, и ты становишься абсолютным и неоспоримым центром. Но вдруг центр смещается и уже неопределим. Здесь ты один из множества, задавленный, жалкий — кто ты такой вообще, чтобы претендовать на что-либо? Не на что-то большее, а вообще на что-либо? Тебе четко отмерили твое положение, ясно определили нишу — разве ты способен на что-то иное? Способен? Ну конечно же нет. Каждый выбирает свою собственную жизнь, ты выбрал эту. Она тебе нравится, ты ее обожаешь, как бы ни воображал себе, что хочешь перемен. Ты ничего не хочешь, ты всем доволен, ты со всем смирился. Вот ходи теперь по этому маленькому гадкому городу, дыши полной грудью и наслаждайся видами.
— Иван?
Смотрел долго, узнавал. Еле-еле вспомнил. Одноклассник. То ли Серега, то ли Вадим. А может, и вообще не так. Ну да ладно.
— А-а, ты! Вот так встреча! Давно не виделись.
Узнал же! Я вот никого не узнаю.
— Да, давненько. Что делаешь, чем занимаешься?
— Работаю.
— Работаешь? Где?
— Да везде помаленьку. То там, то здесь.
— Понятно.
Понятно? На самом деле понятно?
— Ну а ты где?
— На заводе, слесарем.
— Нормально выходит?
— Да не жалуюсь. Ты как, женат?
— Да, четвертый раз.
— Ого!
— Вот так, Женился, развелся, снова женился. Вот сейчас опять разводиться думаю. А потом снова женюсь.
— Молодец.
— Сам-то как?
— Тоже женат. Двое детей.
— Рад за тебя.
Прощай, друг, прощай! Прощай, одноклассник, имени которого я не помню! Вы мне неинтересны, одноклассники, одногруппники, случайные попутчики и просто знакомые. Мне с вами скучно. Вам со мной? Ну, быть может, только разве я набиваюсь вам в компанию? Вы правильные, вы знаете, как жить и что делать, а я нет. Я не понимаю жизнь, я не научился ее понимать, я не могу разглядеть рядом с собой рычагов, за которые необходимо дергать, чтобы привести нужные механизмы в действие. Мне почему-то кажется, что их просто нет, но вы-то со мной явно не согласны. Вы точно знаете их расположение и названия, заучили назубок динамику совершения движений, прекрасно осведомлены о времени, в которых следует эти движения совершать, и абсолютно точно представляете себе последствия этих нажатий. Я не создан для этого искусства. Оно непонятно мне, я знаю, что мне никогда не освоить его. Идите своей дорогой!
— Ну здравствуй, друг ситный!
— Леша?!
— Он самый. Куда путь держишь?
— К тебе!
— Ко мне?
Отец усмехался. А рядом с ним жена и дети. Семейный поход по городским достопримечательностям.
— Да. Дай, думаю, к папашке зайду!
— Веселый, я гляжу. Как дела-то?
— Зашибись дела! Чего мне печалиться.
— К матери не ездил?
— Нет, а ты?
— Не до этого было. Ну и потом, раз ты не ездил… Куда идешь-то?
— Надо тут.
— Может, действительно к нам сходим? Мы до дома сейчас.
— В другой раз.
— Чего так?
— Дела.
— Ну смотри. А то бы посидели, перекусили. Выпили бы немного, в шахматы поиграли.
— Заманчиво. Но не могу.
— Ну, как знаешь.
— Бывай.
Люди. Наивные, жалкие, несчастные. Живут, смеются. И никак без них нельзя. Или с ними, или никак. Печально. Впрочем, печально ли? Можно выбирать дистанцию, ритм взаимодействий — можно, почти уверен, что можно. Просто не принимать близко к сердцу, не брать в голову, все по плану, все по отмеренности, все по замыслу — а замысел-то прекрасен! Ведь прекрасен, разве не так? Люди. Живут, смеются, грустят… Пусть, пусть, так и должно, так и надо. Так и будет. Потому что замысел гораздо грандиознее, чем чьи-то сомнения и раздумья. Их не принимают в расчет.
9
— Ты знаешь, а быть может, и не надо выходить за очерченные рамки? Желание? Ну что желание. Хочется, понимаю. Но оно для того и придумано, желание, чтобы испытать прочность и целостность. Прошедший испытание получает приз, не прошедший теряет все, в том числе надежду, в том числе иллюзии.
— Это безопасность, это ограждение от неприятностей. Потому и очертили, чтобы не позволить тебе разрушиться на открытом пространстве, где среда враждебна. Это забота. Неприятная, но забота. Потому что так надо, потому что для иного ты не готов. Кажется, что готов, хочется казаться, но сосуды тонки, кости хрупки, а сердце мало. И нечего стремиться, ибо не позволено.
— А ты стремишься. Жизнь представляется бессмысленным кошмаром и абсурдом, окружающие люди неразумными роботами, события, происходящие с тобой, ввергают лишь в уныние, потому что ни единого просвета в осмысленность и цельность не проглядывает за их плотной пеленой, потому что ничтожность их ни на йоту не смахивает на отражения тех образов, что рисуются сознанием.
— Вот ты спокойна, ты естественна. Тебя не тревожат сомнения и душевные смуты. Это цель? Это выход за очерченные рамки? Неужели именно здесь умиротворение?
— Почему они вообще мерещатся, эти выходы? Куда, во что, их нет, я наверняка уверен, что никуда прорваться невозможно, ни в иные состояния материи, ни в иные состояния духа, их просто нет. Есть только то, что есть. Но они приходят, они терзают своей заманчивостью, они кажутся вполне достижимыми и зовут, зовут, зовут за собой.
— И вот ты уже недоволен, вот уже грусть и отчаяние опускаются на плечи, вот уже хочется выть на полную луну и бежать, нестись, мчаться в поисках чего-то иного, неясного и заманчивого состояния, в котором никто и никогда не пребывал.
— Ты не согласна со мной? Вижу, что нет. Ну правильно, твое спокойствие, невозмутимость и сосредоточенность по сравнению с моей неуверенностью и рефлексией выглядят гранитной скалой рядом с растекающейся жидкой грязью. Нет? Нет никакого спокойствия и невозмутимости? Да ну что ты, брось, я же вижу. По крайней мере, мне хочется это видеть, потому что должно быть что-то вокруг, чему хочется восхищаться и завидовать.
— Я знаю, все дело в восприятии, в точке зрения. Я смотрю из своего угла, а он темный, грязный и вонючий. Потому и видится все таким же. Сменить угол, и восприятие изменится. Смена точки зрения — это и есть прорыв в иное, открытие запредельности и осознание иных форм возможного, о которых раньше и подозревать бы не мог. Знаю, но скажи мне, как это сделать? Как сделать так, чтобы угол твой стал чистым, опрятным и благоухающим? Почему-то за всю свою жизнь мне пока не удалось совершить этот подвиг.
— Все же дело в иллюзиях. Они проникают в тебя с рождения и начинают свою демоническую работу. Их множество, их легион, и все они алчны, все горячи, все ненасытны. Какая-нибудь да подчинит, какая-то непременно возьмет в плен. Хочешь сказать, я попал в плен к самой гадкой и зловредной? Нет, ничего не говоришь. Говори, не стесняйся, твое мнение для меня всегда имело значение, я приму его с благодарностью. Вполне возможно, что и попал. То есть попал наверняка, и очень вероятно, что к самой гадкой. Очень уж она глубоко засела и высасывает все, что есть.
— Это испытание, я знаю — это испытание. Обидно, что неизвестны его условия и результат, который будет признан незримыми судьями победным, но итоги его обязательно будут подведены. Еще одна иллюзия, скажешь ты? Возможно, но, только перескакивая от одной к другой, и возможно совершать подобия движений в этой удушающей плотности. Ты не согласна со мной? Не согласна?
10
Третий день я пребывал в глубочайшей депрессии. Стояли первые числа июня, все мои клиенты дали мне отбой. Никто не обращался ни с контрольными, ни с переводами. На последнее объявление в газете, которые я давал регулярно и благодаря которым находил работу, не отозвался ни один человек. Ни одного звонка за целую неделю. Такое произошло со мной впервые, хоть кто-то да звонил, пусть просто для того, чтобы узнать расценки. Я раз за разом открывал газету — убедиться, что объявление действительно опубликовано. Оно смотрело на меня, оно было явным, в нем значился мой телефонный номер, но звонков не раздавалось.
— Просто наступило лето, — давал я себе объяснения. — Английский никому не нужен.
Самоуспокоение не действовало. Отсутствие звонков производило тягостное впечатление, мне чудилось, что вокруг меня организован заговор — весь мир, все люди Земли объединились с одной-единственной, коварной и злобной целью: уничтожить меня. Лишить меня моего крохотного заработка, заморить голодом и умертвить.
Деньги почти закончились, никаких сбережений у меня не осталось, я понимал, что через несколько дней не смогу купить и буханки хлеба.
— Надо искать работу, — говорил я себе. — Искать работу.
Третий день я валялся в кровати. Не хотелось ни есть, ни пить, ни двигаться. Время от времени я погружался в липкий и тревожный сон, в котором все тревоги многократно усиливались, принимали демонические масштабы и душили своей неразрешимостью.
Из этого коматозного состояния меня вывел стук в дверь. Я встрепенулся, услышав его, но подниматься не собирался. Стук лишь родил во мне волну раздражения. Я ждал момента, когда наглый посетитель, осмелившийся тревожить меня своими ничтожными проблемами, поймет, что ему нечего здесь делать, и отвалит восвояси. Но посетитель не сдавался. Раз за разом он прикладывался к деревянной двери кулаком, и с каждой секундой стук делался все более громким, частым и истеричным.
Наконец я сдался. Поднявшись с кровати, я сделал несколько нетвердых шагов к двери и посмотрел в глазок. Человеком, потревожившим меня, оказалась Алевтина Дмитриевна. Я повернул ручку замка и распахнул дверь.
— Чего не открываешь? — громко и нервно спросила она. — Спал, что ли?
— Спал, — кивнул я. — Проходите.
Она вошла в квартиру и осмотрелась. Взгляд ее был тревожен и пытлив. Увидев, что я один, она сделалась еще более напряженной.
— Анька не у тебя? — спросила она надтреснутым голосом.
— Нет, — мотнул я головой.
— И не заходила?
— Не заходила. Я ее уже несколько дней не видел.
— Ай, плохо дело! — расстроилась Алевтина Дмитриевна.
— А что такое? — спросил я. — Потерялась?
— Потерялась, — кивнула она. — На рынок с ней ходили, юбку купили, блузку. Я на обратном пути в магазин зашла, ее у входа оставила — стой, говорю, жди меня. Возвращаюсь — ее нет.
— Домой пошла, наверное.
— Да нет ее дома! — почти крикнула мне в лицо женщина. — И на лавочке у подъезда нет. Да и не ушла бы она без меня.
Я стал одеваться.
— Искать надо, — сказал ей. — Сейчас я, соберусь. Подождите две минуты.
— Искать, да, искать, — нервно переминалась с ноги на ногу женщина.
Я наскоро оделся.
— Я бы не волновалась так, — говорила Алевтина Дмитриевна, — с ней бывало такое — забывалась, уходила. Но мне одна женщина у магазина сказала, что к ней два парня подошли и увели ее.
— Может, это не Аня была?
— Нет, она мне ее описала. Аня, она самая. Ой, сердце как болит у меня! — Алевтина Дмитриевна схватилась за левую грудь и отчаянно принялась ее массировать. — Господи, неужели случилось что?
Мы вышли из квартиры, я запер дверь.
— Ничего не случилось, — попытался я ее успокоить. — Сейчас пройдемся по микрорайону, где-нибудь да найдется.
Мы спустились на лифте на первый этаж и вышли из подъезда.
— Наверное, надо разделиться, — предложил я. — Больше шансов найти. Вы к детскому саду идите, а я в сторону школы.
— Ладно, — согласилась она. — Вань, как найдешь ее, сразу домой веди! Господи, лишь бы все нормально было!
Скорым шагом я направился к школьному стадиону. Он находился примерно в километре от нашего дома. Почему я шел туда, мне было неясно. Что могла забыть там Аня, я не представлял. По пути я подумал, что надо бы было обзвонить больницы, но тут же понял, что больницы — это, пожалуй, крайний вариант. Может, все не так уж и страшно: Аня забылась, отошла от магазина, потом не смогла вспомнить обратной дороги и бродит сейчас, забытая, потерянная и неприкаянная, по дворам нашего микрорайона.
На стадионе ее, разумеется, не оказалось. Я даже разозлился на себя за то, что мне в голову пришла такая идея — искать Аню здесь. На всякий случай я обошел школу кругом и заглянул под все кусты, росшие поблизости.
— Вы здесь девушку не видели? — спрашивал я встречавшихся людей. — Она нездоровая, сразу в глаза бросается.
— Нет, — отвечали мне.
— Не обратил внимания.
— Здесь полно девушек шастает, за всеми не углядишь.
Так, рассуждал я, куда она могла пойти? Куда вообще она обычно ходила? Никаких вариантов не возникало. Я не помнил, чтобы Аня ходила куда-то одна. Мать не отпускала ее одну даже во двор. Только со мной, да и то не всегда.
Я принялся обходить все дома, встречавшиеся на пути. Смотрел на каждую скамейку у подъездов — мне казалось, что Аня могла присесть на одну из них. Долго находиться на ногах ей было не по силам. У подъездов в этот теплый летний вечер сидело много людей, одиноких и в компании, но ни один из них на Аню не походил.
Я жалел, что не расспросил у Алевтины Дмитриевны, во что она была одета. Приходилось только говорить о ее болезни и темных волосах.
— Девушка, нездоровая она. Трясется немного. А волосы темные такие.
— Нет, — отвечали люди.
— Не припоминаю.
— Не видел.
— А что случилось-то? — спрашивали некоторые.
— Да потерялась, — нехотя отвечал я. — Она больная, домой сама дойти не может.
— Э-э, что же ты за ней не смотрел! — смеялись люди. — Взял и подругу потерял.
Надо искать там, где ее видели в последний раз, решил я. Последний раз Аню видели у магазина. Я представил пешую дорогу с рынка, по которой шли Алевтина Дмитриева с дочерью, и вспомнил все магазины, которые могли встретиться им на пути. Получалось не меньше пяти штук.
Ну что же, пять так пять, решил я и направил свои стопы в сторону рынка.
Людей, заходивших в магазины и выходивших из них, спрашивать было бесполезно, они являлись здесь минутными посетителями. А вот бабушки, торгующие сигаретами и семечками, могли кое-что видеть. Два первых магазина, возникших на пути, были придорожными коробушками, бабушки возле них не значились. Там вообще некого было спрашивать. Третий назывался супермаркетом, правда, с провинциальными закосами — достаточно небольшой для настоящего супермаркета, но достаточно крупный, чтобы производить этим гордым словом трепет на местных жителей. Я в очередной раз пожалел, что не расспросил толком Алевтину Дмитриевну, не узнал у нее даже магазин, в который она заходила. Бабушек здесь оказалось предостаточно, и на мои расспросы они отвечали охотно.
— Видела, — сказала мне одна, маленькая морщинистая старушонка, несмотря на лето, одетая в куртку. — Больная, трясется. Видела. Два парня ее увели.
— Точно, точно, — заверила меня другая, помоложе и в более традиционном для летних месяцев наряде — мужском пиджаке. — Знаю я эту девчонку, Анька ее зовут, часто ее вижу. И мать ее знаю. Как их фамилия… — она наморщила лоб. — Самойловы, — вспомнила она, — Самойловы фамилия.
— Самойловы, — подтвердил я. — А куда они пошли, не заметили?
— Заметили. Вот мимо того дома прямо к почте. Ну а от нее куда, не знаем.
— А что за парни? Может, вы и парней знаете?
— Видела я одного раньше, — подумав, ответила женщина в пиджаке. — Толпой они все время ходят. На пустыре за аптекой обычно околачиваются.
— На пустыре?
Я забеспокоился всерьез. Сердце защемило, дышать стало трудно — я начал догадываться, что дело действительно нешуточное. До пустыря я домчался в мгновение ока. Ни голосов, ни звуков не доносилось с его просторов. Я спустился в котлован со сваями, полазил по кустам — никого. Несколько минут я в растерянности постоял на месте, оглядываясь по сторонам и решая, что же делать дальше. Мой серый, невзрачный дом уныло смотрел на меня тоскливыми окнами. Мне подумалось, что, может быть, надо сбегать к Самойловым домой, может быть, Аня уже нашлась, но что-то неприятное и колючее в груди говорило, что это не так.
У одного из подъездов соседнего дома на скамейке сидел пацан, лицо которого было мне знакомо. Имени я его не знал, но не раз встречал его на улице. Он неторопливо покуривал сигарету и артистично сплевывал на асфальт.
— Привет, — подошел я к нему. — Закурить есть?
Пацан взглянул на меня и, ни слова не говоря, полез в карман за сигаретами. Я прикурил от предложенной им зажигалки и затянулся, едва не закашлявшись.
— Немов где сегодня тусуется? — спросил я, стараясь придать голосу твердость.
Пацан пожал плечами.
— Не знаешь?
— Не-а.
Я снова затянулся.
— Нужен он мне, — не затягиваясь, выпускал я дым. — Дело есть.
Пацан на мои слова не реагировал.
— Большое дело, важное.
Он продолжал равнодушно смотреть вдаль.
— Ты вообще Немова-то знаешь? Или ты так тут, тузик просто.
Пацан на мои слова обиделся.
— Знаю я Немова! — исподлобья взглянул он на меня. — Хорошо знаю.
— Ну, значит, должен знать, где он сейчас.
— Да почему это я должен знать?
— Ну, раз дружбан его.
— Он мне не докладывает. Слышал я че-то тут, типа в подвале они сидят.
— Каком?
— Каком обычно.
— В двадцать четвертом доме?
— Нет, в двадцатом.
— В двадцатом, говоришь…
Я выбросил сигарету ему под ноги и зашагал к указанному дому.
Вход в подвал у этого одноподъездного двенадцатиэтажного дома был единственный — сбоку. Дверь оказалась закрытой, по всей видимости, изнутри. Это меня немного смутило, но на всякий случай я постучал в нее. Мне показалось, что за ней раздалось какое-то шевеление. Я постучал громче, а потом по какому-то наитию крикнул:
— Открывайте, пацаны! Свои!
На другой стороне раздались шаги, скрежет замка, и дверь приоткрылась. В проеме стоял коротко стриженный парень в майке.
— Салют! — постарался я улыбнуться. — Витек еще не ушел?
Парень пребывал в некотором недоумении.
— Да нет, — ответил он наконец. — А ты, что ли…
Я открыл дверь шире и, нагнувшись, пролез в небольшой дверной проем.
— Дела у нас с ним, — бросил я через плечо парню. — Он звонил мне, просил прийти.
Сделав два шага, я оказался в совершенной темноте — лишь в нескольких метрах впереди значилось пятно света. Оттуда доносились голоса и смех.
Я зашагал на свет. Нагнувшись еще раз, пролез по узкому и низкому коридорчику в соседнее освещенное помещение.
Распрямившись, у стены напротив я увидел Аню.
Она лежала на земле, голова ее прислонилась к стене, глаза были закрыты, она словно спала. Мне так и показалось поначалу: Аня спит. Кроткое усталое лицо, прядь темных волос, сбившаяся на лоб. Ноги ее были раздвинуты, на ней лежал парень. Он совершал резкие, торопливые движения бедрами, и задница его, покрытая потом, блестела под светом единственной лампочки. Свет отражался от нее терпкими бликами. В воздухе витали густые клубы дыма, явно не табачного.
— Давай, Кислый! — смехом подгоняли парня сидевшие на батареях пацаны. — На рекорд идешь!
Их было человек восемь.
Увидев меня, все замолчали. Моментально, сразу. Двигавший бедрами парень остановился, повернул голову и тут же вскочил на ноги. В одном из лиц я узнал физиономию Виталика Немова — он стоял с винной бутылкой у стены, в ней едва плескалось на донышке, лицо его было пьяным. Он первый оправился от удивления.
— Ого, какие люди! — крикнул он, приподнимая бутылку, словно приветствуя меня этим жестом. — Проходи, Вань, проходи, гостем будешь. Молодец, что пришел! А то как Аньку без тебя ебать, ты же главный специалист. Вино будешь?
Пацанва дружно оскалилась, но весьма настороженно. Все смотрели на меня и ждали моей реакции.
— Буду, — кивнул я, подходя к нему. — Давно начали?
— Давно, — улыбаясь, Немов передал мне бутылку. — По второму кругу пошли.
Я взял портвейн — а был это он — в руки и отхлебнул из горла. Меня мутило, состояние было странным, что-то колючее и болезненное разорвалось в голове.
Я увидел себя сверху. Я кружился под потолком этого грязного подвала и смотрел на себя стоящего с бутылкой. Я видел свое напряженное, растерянное лицо, видел отсутствующее выражение глаз, видел свою сутулую фигуру, такую нескладную, жалкую. Я кружился под потолком, мне хотелось улететь, но улететь сейчас было невозможно.
— Вот видите, — кивнул в мою сторону Немов, — я же говорил, что Ванька нормальный пацан. Сейчас и сам палку кинет. Да ведь, Вань?
Я вскинул руку и ударил его бутылкой по голове. Удар прошел вскользь, бутылка отскочила от черепа и вырвалась из руки.
Мы оба — я, стоящий на земле, и я, порхающий под низким потолком, — видели, как парни приходят в движение — один, другой, третий. Кулаки их сжимаются, плечи разводятся, глаза сужаются. Прежде чем я почувствовал на себе удары, я успел врезать Немову в лицо — удар пришелся в нос, он отпрянул назад, едва удержавшись на ногах. Из ноздрей потекла кровь.
— Мрази! — выдохнул я.
Почти тотчас же на меня обрушился град ударов. Тот я, что стоял и махал кулаками, вдруг потерял способность воспринимать происходящее. Витающий под потолком, я видел, как меня сбивают с ног, как я падаю на грязный подвальный пол, как меня бьют ногами. Аня продолжала сидеть у стены, ноги ее были раздвинуты, подол платья задран, а вот глаза ее были сейчас открытыми — она смотрела на меня, на меня, зависшего в воздухе, взгляд ее был осознанным, напряженным и внимательным.
“Не пугайся! — услышал я ее голос. — Никакого ада нет”.
Я видел, как я вскакиваю с пола, размахиваю кулаками, как удары мои опускаются на лица окруживших меня парней, я слышал свой крик.
— Все сдохнете! — орал я. — Всем горло перегрызу!
Потом меня снова сбили с ног. В руках у парней появились железные прутья, меня били ими по голове. Я шевелился и порывался встать.
Я смотрел на себя сверху, смотрел на бьющих меня людей, смотрел на лежащую у стены Аню и был печален, был тих, был задумчив.
Затем пришла темнота.
11
Свет гораздо ярче и чище, звуки сочнее, эмоции искренней. Я смотрю на свою ладонь, за ней рисунок окна, линии дрожат, извиваются. Я поражаюсь красоте и неповторимости таких естественных и простых форм. Я очень активен. Мне не хочется лежать, сейчас мне никогда не хочется лежать, я не могу находиться на одном месте, я двигаюсь, все время двигаюсь, потому что энергия так и бьет из меня, ее невыносимо много, я не знаю, что с ней делать. Никогда бы не подумал, что во мне может таиться столько энергии.
— Скрытые резервы, — говорит Аня. — Ты не подозревал о них, пока судьба не преподнесла тебе шанс измениться. Ты не знал об этой стороне жизни и не мог подумать, что в ней может найтись нечто подобное.
— Ты права, — соглашаюсь я. — То, что казалось мне изнанкой, на поверку вышло обретением себя. Пелена спала, я смотрю на мир во все глаза и не могу насмотреться.
— Такова парадоксальная диалектика существования, — с улыбкой смотрит она в мои глаза. — Не в силах выйти за пределы своих ограниченных сущностей, люди оценивают окружающие их явления лишь в двоичной системе: плюс и минус. Чаще им видится минус, потому что они слишком слабы, чтобы поверить в великолепие замысла и его осуществления — замысла, имя которому жизнь.
— Раньше и я, — делюсь я с ней своими мыслями, — в своей высокомерной глупости считал жизнь проклятием, адом, бессмысленным приближением к концу. И только сейчас мне открылась светлая сторона мироздания — осмысленность, цельность, значимость. Я не верю своему счастью и безмерно радуюсь, что мне удалось дожить до этого момента.
— Просто ты стремился к нему.
— Ты думаешь?
— Я уверена в этом. Я замечала это стремление, когда ты был еще за пеленой, оно было неоформленным, неясным, но оно вело тебя за собой. Я это явно чувствовала — недаром я полюбила тебя еще тогда.
— Мне отрадно слышать такие слова. Отрадно понимать, что душевная неуспокоенность, которую я воспринимал не иначе, как тяжкий гнет, являлась дорогой к нынешнему просветлению.
— Главное, что ты не сдался, — гладит мне лицо Аня. — Ты терпел, ты верил. Ты не терял надежду. И судьба отблагодарила тебя.
— Я и не рассчитывал на такую благодарность! — отвечаю я ей.
Мы сближаем губы и целуемся. Аня втягивает мой язык в свой красивый рот, облизывает его и слегка покусывает. Мне хочется визжать от восторга. Мне так хорошо, что сердце заходится в груди и норовит выскочить наружу. Любимая девушка целует меня! Она красавица, она идеал, я обожаю ее! Я трогаю ее грудь — Аня не против, мои прикосновения приятны ей. Мы ложимся на пол. Мои руки скользят по ее телу.
— Ну хватит, хватит! — Алевтина Дмитриевна встает с дивана и разнимает нас. — Не хватало, чтобы вы мне еще идиотов наделали!
Идиотов… Мы с Аней смотрим друг на друга, и смех распространяется во все атомы наших тел. Мы больше не в состоянии сдерживать его — он прорывается наружу, мы сидим в разных углах комнаты, куда развела нас Алевтина Дмитриевна, и смеемся. Смех просто душит нас, мы чувствуем, что можем лопнуть от неосторожного движения. Я падаю на спину и дрыгаю ногами, Аня старается сдерживаться и даже закрывает рукой рот.
— Идиоты! — хохочу я. — Ты слышала, она назвала нас идиотами!
— Она недалекая женщина, — пытается оправдать Аня свою мать, — она не подозревает о других возможностях разума. Ей предложили простую трактовку жизни, в ней все отмерено и вычислено, и она с ней согласна.
— Да, — понемногу успокаиваюсь я, — наверное, для нее так лучше. Немногие смогут справиться с пониманием других возможностей. Но согласись, забавно слышать такое. Если бы она могла посмотреть на мир моими глазами, как сильно она удивилась бы!
Алевтина Дмитриевна принимается кормить нас. Она думает, что мы промахиваемся мимо рта потому, что у нас не хватает ума донести до него ложку, но разве понять ей, что мы делаем это потому, что нам безразлична еда. Нам безразлично, будем ли мы сытыми, будем ли мы жить или же завтра умрем — да разве может задумываться о таких глупостях человек, который избавился от страха? Мы живем настоящим, нам все равно, что будет потом, а поэтому мы счастливы.
Впрочем, мы позволяем ей проявлять о нас заботу. Алевтина Дмитриевна подносит ложку к моему рту, я проглатываю суп и улыбаюсь ей. Она отводит глаза и смахивает рукой слезы.
— Ванька, Ванька! — бормочет она. — И за что тебе такое наказание?! Анька-то с рождения такая, а ты… Господи, ужас какой смотреть на тебя! Как я с вами жить буду? Как?
Наказание… Я перевожу взгляд на Аню, и мы снова готовы рассмеяться. Она подносит палец к губам и мотает головой. Я сдерживаю себя, раскатов смеха не получается, но не хохотнуть пару раз я все же не могу. Суп течет по подбородку, Алевтина Дмитриева торопливо вытирает мое лицо полотенцем и грозит мне пальцем.
— Ну-ка, успокоился! Успокоился, я говорю! А то гулять тебя не поведу.
Она достает из холодильника таблетки, давит их в чайной ложке и подсыпает порошок в стаканы с молоком.
— Надо прекращать это безобразие с лекарствами, — говорю я Ане. — Глупая женщина, она не понимают, что лекарства не оказывают никакого воздействия.
— Маме лучше, когда она дает их нам, — отвечает Аня. — Она думает, что успокаивает нас, а на самом деле успокаивается сама. Не надо лишать ее этой иллюзии.
— Не надо, но хочется. Хотя ладно, черт с ней.
Ужин заканчивается. Алевтина Дмитриевна моет посуду, мы с Аней перебираемся в зал.
— Давно хотел сделать одно дело, — подмигиваю я Ане и открываю дверцу серванта.
Там стоят мои диски. Я беру “Апокалипсис сегодня” и выхожу на балкон. Ане любопытно, что я собираюсь делать, она спешит вслед за мной. Я смотрю на нее с усмешкой, изо рта валит пар — сегодня морозно. Зима.
— Ну? — говорит она мне.
Я открываю коробку, достаю диск и запускаю его в небо. Он летит, как снаряд древних дискоболов, солнце дарит ему свои искры, он удаляется от нас.
— Лети к чертовой матери, зловредное кино! — кричу я ему вслед. — Я избавился от болезней, которыми ты хотел заразить меня!
Диск исчезает в снежном сугробе.
— Летите к чертовой матери, сомнения и страхи!— кидаю я вслед за ним коробку.
Мне этого мало, я вытаскиваю на балкон все свои диски, и мы с Аней забрасываем их в небо.
— Лети к чертовой матери, мир разумных идиотов! — кричим мы.
Я выбрасываю свой магнитофон, DVD-плеер, затем берусь за телевизор. Алевтина Дмитриевна, прибежавшая на балкон, ловит мои руки и пытается отнять его у меня. Поздно. Телевизор летит и гулко разбивается о припорошенную снегом асфальтовую дорожку.
Восторг переполняет нас, мы прыгаем по квартире и смеемся. Мы кувыркаемся и стоим на головах — нам никогда еще не было так весело. Это радость, это счастье, это свобода!
Алевтина Дмитриевна садится на стул, обхватывает голову руками и плачет.