Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2008
И вот идут они с красными носами и глубокими карманами…
В.В. Розанов
Да пусть окосеет мой причудливый атман, Сосий, но я полагаю, что “Авария” все-таки молодцы — сварганили новогоднюю “нетленку”. Если не на один вздох истории, то на четверть вздоха должно хватить. Без дураков. Но мне с утра надо слушать тишину. Или Генделя. И тишина не вечная, и Гендель тоже относительный, но все же… С завтрашнего дня, 23 декабря — в полном разгаре страда новогодняя: две Елки днем и корпоративная гулянка вечером, две Елки днем и корпоративная гулянка вечером… Папа денежек в клюве домой принесет!..
— Добрый вечер, дамы и господа! Спешу вас обрадовать — вам несказанно повезло: специально ради вас согласился прервать мировое турне, проездом из Сюмсей в Пентеги, Иосиф Кобзон местного разлива, Витас нашего помола, серебряное горлышко родникового края — Борис… нет-нет, слава Богу, не Моисеев… и тем более не Гребенщиков, а… совершенно верно — Борис Гросс! А ведет наш праздничный новогодний вечер непревзойденный мастер вербального общения, сердцевед и сердцеед — Слава Босс!
Боря Гросс и Слава Босс — это мы. Фамилии, Сосий, спору нет, не шибко славянские, да — звучат! Ну, были бы мы, например, Боря Мурзилкин и Слава Тотыркин… Вот именно. А так у нас даже футболки фирменные имеются (два комплекта) с компьютерными рожами и надписью “Гросс Босс” — бизнес! Мать его ети. (Боря в пиаровском порыве хотел на футболках еще и контактные телефоны обозначить, да я пресек — не мальчики по вызову.)
С Борей правильнее всего камлать на свадьбах, потому что вместо “Горь-ко! Горь-ко!” ему реально слышится “Борь-ка! Борь-ка!” (и я всегда вспоминаю бабушку, как звала она очередного своего поросенка: “Бо-о-о-орькья, Бо-о-орькья, Борькья, Борькья!..”).
— Мммну, иии где же вы, дни любви, сладкие сны, юныя грезы весны?..
Молодец жена! Федора Ивановича Шаляпина на музыкальном центре будильником зарядила… Чтоб не проспал добытчик. И ее, добрую фею, лишний раз вспомнил бы!.. Тут же телефон… Началось в колхозе утро!
— Станислав Валерьевич, привет! Узнал?
— Здравствуй, Леночка!
— Стас, я тебя серьезно предупреждаю: пока ты во всех классах оценки за полугодие не выставишь, я тебя на гастроли не отпущу! Понял, Дедушка Мороз?
— Да, солнышко. А ты мне всех сегодня в расписание поставила?
— Как договорились. С тебя шоколадка.
— Будет.
— Все, жду.
— Пока.
Это в миру я — Слава Босс. А в гимназии, где лежит моя трудовая книжка, я — Станислав Валерьевич Босов, учитель “на три буквы”, т.е. преподаватель МХК — мировой художественной культуры (не путать с ОБЖ).
Умываюсь, бреюсь, одеваюсь, проглатываю холодный омлет и вот так — с Шаляпиным в голове и холодным омлетом в желудке — спешу, гонимый неумолимым ветром кармы, сквозь утренний бодрящий морок в храм лингвистических наук.
Иду! А как же? Дисциплина! Оставив женщин и ночлег, иду походкой гражданина и ртом ловлю роскошный снег…[1]
Друг мой, об этом ли мы мечтали взасос долгими армейскими вечерами на боевом дежурстве в незабвенном нашем подземном радиобюро. Разве думал я, что спустя пятнадцать лет после дембеля буду работать учителем в школе, а зарабатывать на жизнь тамадой на свадьбах и юбилеях… и что такая жизнь, в общем-то, будет меня устраивать… Важней всего мужчина в школе…
Мужчина в школе… Или “больной” (в лучшем случае), или неудачник. А наша гимназия, Сосий, богата мужиками. Помимо стандартного набора — физрук, информатик, обэжист — числится еще одна, сверхштатная, мужская единица, нарушающая традиционный застольный триумвират, — я. Информатик наш скорее “больной”, чем неудачник… Обэжиста выручает военная пенсия… Физрук, тот просто родился педагогом, и ему до перекладины, что там про него думают ученики, а также их родители… Мне как-то тоже фиолетово и параллельно, пока за моей спиной конкретно маячит авторитетная тень Славы Босса…
Да, брат, то ли мясо в моей голове неправильно сварено, то ли крутился я не в ту сторону, но хорошо помню, как в блажные 90-е, пока не подвернулась стабильная преподавательская работа, мы всей семьей на помидорной и картофельной диете сидели…
“О, сколько песен о тебе, картошка, спе-ето!.. В основном, на русском языке-с…” Это в метрополиях все в “шопах” растет, а у нас, в скифской провинции, “перейти Рубикон” до сих пор значит бросить картошку в теплую майскую землю! Это, конечно, не с римским сенатом воевать, и решимости Цезаря тут подчас не требуется — просто: продовольственная традиция такая… Итак, alea jacta est! — картофан уже пророс! Отступать некуда, позади Москва! И прямо с парада, с тяпками, мимо мавзолея уходят полки на поля битвы. Первые три ряда окучены — есть первая крупная победа над врагом! Миф о непобедимости фашисткой Германии развеян! Еще через двадцать два ряда (по ряду за каждую взятую в плен дивизию) — Сталинград: начало коренного перелома! Застрелись уже, генерал-фельдмаршал Паулюс, пока не поздно! Между тем танки Ватутина развивают стратегическую инициативу на Курской дуге. С нами Конев, Рокоссовский и Малиновский. Кака така картошка — против этаких богатырей не устояли войска из группы армий “Центр” и “Юг”! Плачь, Клюге! Реви, Манштейн!.. От советского “Информбюро”: сегодня пополудни части Красной Армии после кровопролитных боев освободили города Орел, Белгород и Харьков!.. То есть, дешифруя, окучили еще четырнадцать рядов… Маленькая передышка, и — форсирование Днепра. А там и союзнички в образе закончившей прополку тещи высадились в Нормандии, то бишь открыли второй фронт на том краю участка. И вот она, битва за Берлин. Где Егоров? Где Кантария? На Эльбе — братаются с американцами… “Здравствуй, мама! Возвратились мы не все… Босиком бы пробежаться по росе…” Будет еще и Пражская операция в виде сбора урожая, но это уже приятная сторона медали…
Однако я увлекся… Жизни мне осталось на один бубен… то есть на один квартал: четырнадцать зачетных уроков в семи параллелях предстоит провести мне сегодня, а я готов едва наполовину… Оглядываюсь по сторонам — никого… Авгуры, авгуры… Вот я гадаю по полету жвачки: выплюну ее перед собой и ка-ак наподдам ногой по-вратарски… Если траектория высокая и полет дальний — все будет чики-пуки!.. На этот раз аж дорогу перелетела… Так что пусть спокойно лежат в своих американских гробах изобретатели педагогических технологий гг. Блум и Кэрролл — прорвемся!
Мама. Звонит на мобилу:
— Лялик, ты не забыл?
— Как я могу забыть, мама!
— Я не нашла свечи…
— Я зайду в церковь и куплю!
— Когда тебя ждать?
— Часиков в семь…
— Приходи один, никого не надо…
— Ладно.
Завтра годовщина смерти папы. Поминать надо до обеда, но я не смогу. Поэтому мы с мамой сегодня вдвоем поставим на телевизор “Витязь” его фотографию (папа на ней в очках и с аккордеоном), рядом стопочку с ржаной корочкой, зажжем свечу — и посидим, и погреемся … М-да.
“Здравствуйте!” — всем, шоколадку — только Леночке. Кто у меня первым уроком?
11-й “А”
Это хорошо. Свои — взрослые — люди. Позади корявые понты…
— Доброе утро! Что у вас после меня?
— Зачет по физике…
— Понятно. Прежде чем вы с моего разрешения продолжите готовиться к этому зачету, я попрошу вас письменно, кратко и, по возможности, талантливо доказать мне, что я не зря шесть с половиной лет бекренился над вами Пизанской башней мировой культуры. Из всего спектра художественных произведений, сюжетов и тем вам предстоит остановить свой выбор на одном только эпизоде, на одном лишь мгновении, в котором вам по какой-либо причине было бы интересно, извините за сленг, тормознуться или даже зависнуть…
— … Например?
— Например… Я не задумываясь променял бы год своей бестолковой жизни на те томные миги томительного искуса — когда три великие богини, заискивая, интриговали бы меня своими посулами, а я внимал бы им с глубокомысленной улыбкой, поигрывая яблоком неминуемого раздора…
— И что б вы выбрали на месте Париса: власть, славу или …?
— Ее, ее — лилейнораменную и лепокудрую… Хотя кто меня знает… Тут я не былинный витязь на распутье перед седым камнем, о который точит клюв инфернальный ворон. Репу я чешу по другому поводу, поскольку выбираю не из трех зол наименьшее зло, а с точностью наоборот…
— Еще пример можно?
— Да, конечно. Перенесемся поближе к нам, в Средневековье. Я — шулер, хват, малый не промах, все-таки очутился на помосте под перекладиной с той самой веревкой на шее, которой, согласно поговорке, сколько ни виться… По гуманному обычаю инквизиторского века ко мне подводят публичную женщину и обещают, что, если я соглашусь жениться на ней, мне будет дарована жизнь… (Один пикардиец, если верить Монтеню, в подобной ситуации, заметив, что она припадает на одну ногу, крикнул: “Валяй, вздергивай! Она колченогая…”)
— Если ничего такого не придет на ум, можно вспомнить что-нибудь из своей жизни.
Я прошу выключить свет в классе, зажигаю огарок свечи (этого добра у нас в гимназии хватает) и читаю им из Бунина:
— Голубое основанье, золотое острие… Вспоминаю зимний вечер, детство раннее мое. Заслонив свечу рукою, снова вижу, как во мне жизнь рубиновою кровью нежно светит на огне… Голубое основанье, золотое острие… Сердцем помню только детство: все другое — не мое……………………………………………….
— Станислав Валерьевич, але!.. Мы пишем?!
— Да-да! Извините…
Смотрю на них (на моих глазах выросших из утенков в таких красивых и гордых птиц), позабывших на время всякую физику, и мне с грустью вслед за Монтенем хочется перефразировать Плутарха: через полгода одни из них навсегда покинут наш городок и тем самым сделают его еще меньше; другие останутся — и сделают то же самое…
SMS: “Валерич, не забудь про генеральный прогон в 16.00. С тебя “фанера” и слова песни на твой выход. Дамблдор”.
Да все готово уже, заплюсовано… И под кого я только не выходил за десять лет творческой новогодней жизни: и под Валерия Сюткина (в паре с Санта Клаусом: Я хотел бы вместе с вами по-английски спеть: “Happy new year…); и под Валерия Золотухина (Новый год в тишине постучался в двери…); и под Аллу Пугачеву (Прилетай, сказка! Прилетай, сказка! Прилета-ай!…); и под Максима Леонидова (“Новый год идет!” — гудят провода, загораются праздника огни. Если он уйдет, то не навсегда — все равно ты не дай ему уйти!..); и под “Фабрику” (Круто ты попал в Новый год…); и даже под “ДДТ” (Что такое праздник? — Это ёлка! Вот она какая перед вами…)… Под танго только еще не выходил. Нынче выйду: Вот идет по свету добрый Дед Мороз, мягким снегом землю укрывая. Каждому из вас подарки он принес: берегите щечки, ушки, нос! Приходит время: люди шубы надевают, дети елки наряжают — всем не до сна…
Мама. Звонит в учительскую:
— Лялик, свечи я нашла. Не надо, не покупай.
— Хорошо, мам.
— Я тебя жду.
— Я буду в семь…
— Между прочим, послушай, что тебе сегодня можно по календарю, а чего нельзя. Можно: вспоминать прошлое, освобождаться от зависти и злобы. Нельзя: есть яйца, удалять зубы, рвать бумаги и письма…
То-то у меня омлет на завтрак упал без аппетита…
9-й “Б”
Курс “Мировые религии”. Буддизм. Зачет.
— Доброе утро всем! Не будем терять времени… или время? Как правильно?
— Без разницы!
— И все же?
— Вы нас специально отвлекаете, Станислав Валерьевич?!
И тишина… Еще семь минут до начала урока, а у меня все, как один, сидят в классе и шуршат конспектами. И это правильно. Поблажек не будет. Натяжки исключены. Критерии точны, незыблемы и каждому известны. Тут не гимнастика и не фигурное катание, понимашь!.. Через шесть минут они сдадут мне тетради. В них должно быть девять конспектов по теме. Каждый грамотно составленный конспект оценивается в адын балл (орфография и пунктуация не в счет). Максимальная оценка за конспекты — 9 баллов. Но в гимназической жизни всегда должно оставаться место маленькому творческому подвигу, поэтому была, есть и будет супероценка — 10 баллов. Пока я просматриваю конспекты, они объясняют на листочках 9 тематических чисел, которые я напишу на доске. За каждое верно и полно объясненное число — адын балл. Сколько чисел правильно раскрыли — столько баллов и получили. Элегантный полет необузданных мыслей на базе научной эрудиции поощряется дополнительным баллом. Вот так. И никаких поводов для апелляций в администрацию и жалоб родителям, гг. Матушкин и Козында!..
Звонок. Дежурные по рядам отбирают тетради, раздают бумагу. Еще раз напоминаю всем (= гг. Матушкину и Козынде), каким образом они могут заработать максимальные оценки, и… прямо-таки в гробовой тишине выстукиваю мелом на доске девять роковых чисел:
550 80 44 36 29 8 7 2 0
— Ни пуха, ни пера!
— К черту!!!
Ну-ну. Слышал бы нас сейчас всепроникающий Будда…
Никогда вы не воскреснете, не встанете из гнилых своих гробов… За семь лет, что прошли после болезни и похорон отца, не было дня, чтобы я не думал о смерти. Именно думал, а не это, ставшее уже банальным “memento mori”. Полагаю, что это все-таки не есть нормально… Верующим я себя назвать не могу. К бессмертию во всех его вариантах — воскрешение, метемпсихоз и что там еще прочее? — я отношусь сомнительно, подозрительно и не окончательно. Как человек неверующий, я должен бы и это отрицать, но… но только вот не знаю я, что делать мне с последним отцовским вздохом… Вот выдохнул папа мне в ладони в последний раз и больше не вдохнул — и тишина… И вот с тех пор не было дня, чтобы я, как Бунин в продолжение всей своей сознательной жизни, не думал о смерти… На досуге как-то пораскинул в очередной раз скудным умишком, пробил, что называется, свою тему и родил вот такой вот рисунок не рисунок, схему не схему…
Если вставать каждый раз спиной к смерти и лицом к Богу, то побываешь на всех возможных точках зрения относительно Бога и смерти. Их, стало быть, всего четыре:
1. Есть и Бог, и смерть;
2. Бога нет, смерть есть;
3. Нет ни Бога, ни смерти;
4. Бог есть, смерти нет.
Других вариантов нет. Схемка получается универсальной… Дядя Боря Топорков, бывалый и сиделый сосед из 43-й квартиры, когда мы поминали папу на очередных годинах, назвал эту схемку “Тюрьмой народов”, предложив только поменять Бога со Смертями местами. Вот такая, говорит, Стас, у человечества камера с четырьмя углами… Все религии тут, все атеизмы… Перетекают людишки, как песок, туда-сюда, шарахаются по разным углам, кому где удобней… А ты-то сам в каком углу? — припер потом меня вопросом… Я ему честно ответил, что я еще вроде беременной верблюдицы без присмотра…
(За проверкой конспектов)
Консьерж (так я вслед за детьми называю охранников при входе в гимназию). Просунул голову в дверь. Я подумал — опять мама к телефону. Ан нет.
— Станислав Валерьевич, там … пришел… Говорит — к вам…
— С гитарой?
— С двумя.
— Ко мне. Проводи, пожалуйста, в учительскую, пусть раздевается — я скоро.
— Ага…
Лёпа-бандурист. Пришел, не подвел. А пионэры ушлые: что такое? зачем с двумя гитарами? мы тоже хотим послушать!.. С ними надо осторожнее. Скажи я им сейчас, что и где — они сбегут со своей биологии на мой следующий урок. Влегкую. А следующий урок у меня — сдвоенный. В лекционный зал пришагают два седьмых класса. И все свободные от уроков учителя. И Лепа, в вечном своем полумонгольском сюртуке под недобритым полумонгольским же черепом, будет им лепо лепить про историю гитары, про всякие там тамбурицы, ситары-дутары, сазы и бузуки… И когда он дойдет до лютни, я ударю визуальным рядом — начну демонстрировать на экране репродукции с детства всем знакомых картин: Микеланджело Меризи да Караваджо — “Юноша с лютней”; Дирка Хальса — “Домашний концерт”; Эсайса ван де Вельде — “Общество на террасе”; Питера Брейгеля Старшего — “Триумф смерти”… И пока аудитория будет взирать на экран, внимая моим комментариям, Лепа расчехлит настоясчюю лютню… поднастроит ее в полуобморочной тишине шокированной публики и сыграет для начала какую-нибудь “Пастуреллу”, потом “Чакону” и, наконец, “Сюиту” Франческо из Милана… Затем повторит обе части сюиты на гитаре, дабы слушатели смогли почувствовать разницу… В апофеозе мы с ним вдвоем (я на гитаре — масляный ритм, он на лютне — сухое, строгое соло) слабаем Ave, Maria — это будет все! — это вам не герцог Орлеанский перед испанской принцессой! — это Будулай поет в госпитале… Вся страна, сдерживая рыдания, примкнула к телевизерам… сталь не выплавляется… самолеты замерли в небе… раскаявшиеся преступники пачками идут сдаваться операм… еt cetera, et cetera… После перерыва (и нашего с Лепой перекура) пионэры станут письменно излагать фантазии и грезы, навеянные прослушанной музыкой… Чтобы вдохновение их не угасало, Лепа продолжит негромкие импровизации на обоих инструментах, и меня в очередной раз пробьет дрожь при мысли, что эту самую музыку слушал сам Леонардо да Винчи… После чего уверенной поступью мы пройдем к окошечку кассы. Лепа получит якобы по ведомости свой гонорар (щепетильный в этих делах, из моих рук он не взял бы ни копейки, поэтому с бухгалтерией у меня все заранее договорено…), кивнет мне в дверях на прощанье (“Зови еще, старик…”) и уйдет лечить портвейном взбудораженную душу…
Вот и все. Ничего не случилось. Жизнь, как прежде, идет не спеша. И напрасно в сиянье просилась в эти четверть минуты душа…
8-й “Б”
Ага!.. “Приезд гувернантки в купеческий дом”…
Водку на “ликерке” разливать, конечно, менее хлопотное и более прибыльное поприще…
— …Вот что я хочу сказать вам, Лига ирокезких племен: все эти чемпионаты мира — от камасутры до футбола — все эти первенства и кубки, на которых вы так зациклены, это всё чемпионаты мира по ограничениям. Человек там ограничен: позами, правилами, размерами полей, площадок, ворот, колец и т.д. и т.п. Так и зло — оно о-гра-ни-че-но. Физическое зло ограничено болью человеческого тела. Новое физическое зло придумать практически невозможно… Младенцев на штыки уже бросали; животы матерям вспарывали и детей трехгодовалых туда зашивали; голодом морили, газами травили; в печах, на кострах и в топках сжигали; на кол сажали, на дыбу вздергивали; глаза выкалывали, ноздри вырывали, языки и уши отрезали, гвозди под ногти загоняли; душили, вешали, насиловали… Зло метафизическое — искусы, измены и прочая, и прочая — тоже имеет свой законченный каталог. Зло уже давно повторяется, а у добра и красоты запас бесконечен. Творение добра и красоты — это первенство мира по свободе без ограничений…
Вот как у Бунина в дневниках: Вечером в лесу. Готические просеки. Вдали поют дети — растут в почтении к красоте и законам мира… Вот и все принципы воспитания — растить в почтении к красоте и законам мира… Чтобы сумели увидеть вслед за Иваном Алексеевичем, что листва в лесу цвета гречневой шелухи…
Вроде слушают… Так что: next вы поколение или не next, но я уже был в вашей жизни. Пусть не как Розанов у Пришвина, но — был!
Кстати опять же, об энергии. Как-то на шабашке. Уже на излете ее, когда самые выносливые еще танцевали сами по себе, а мы с Борей с чистой совестью и денюжкой в карманах скромно имели свой ужин в пританее, пришли Кербештым с Головней впереди — каждый поллитру нес на груди… Оба — родители моих учеников. Разлили.
— Ребята, вы молодцы! Спасибо вам, ребята!..
(“Ребятам” скоро по сорок лет стукнет…) Выпили.
— Но, Валерич, как я за тебя сегодня испугался!.. — тряхнул кудрями Кербештым.
— ???
— Вот ты вышел в начале, и вся эта толпа в сто сорок человек на тебя уставилась — и ведь не все, я заметил, взгляды были добрыми… И нет оцепления из ОМОНа… А ты — хобана, тирлим-бом-бом! — и через минуту тебя все любят и слушаются… Как ты сглаза не боишься!.. У тебя хоть амулет есть какой-нибудь?..
Я отрицательно мотаю головой: нет на мне ничего — ни креста, ни кольца, ни часов, ни браслета… Только трусы, майка, носки, рубашка, галстук, костюм и ботинки (про ботинки я как-нибудь подробнее расскажу)…
— Зря ты это!.. А где ты энергию черпаешь? Из космоса?
— Какая там энергия! Какого еще космоса! — встрял в разговор Головня. — Сам лично по телевизору видел: мужик из Америки (ушлые они, сволочи!) на воздушном шаре поднялся на 31 километр всего… — это как до Тырловки примерно — и все! Нету там ни-че-го: ни энергии, ни кислорода, ни водки, ни закуски, ни баб — ничего! В Тырловку космическую съездий и не вернешься — нахлебаешься там своей энергии — мало не покажется!
— Тогда другое предположение, — Кербештым снова разлил по рюмкам. — Он заряжается энергией от наших детей. Он — энергетический педовампир!..
Нетерпеливый и торопливый Боря, поперхнувшись, выдохнул обратно все, будто не водки хлебнул, а кипятку и гною…
— А ничего предосудительного в моих словах нет. Это нормальный круговорот энергии: мы отдаем энергию нашим детям — он у них ее забирает и возвращает обратно нам… Вот так!
— Ты… — сморщил на него загорелый лоб до самого загорелого темечка Головня, — вот ты: зайди в класс… в любой… к этим тварям неблагодарным на двух ногах и с гортанями… и отбери там у них энергию! А потом верни ее нам… Сможешь?.. И не просто отбери — а в обмен на какие-то полезные знания!.. Сможешь?..
Кербештым, тряхнув кудрями, молча чокнулся с Головней и сосредоточенно выпил…
— У нас вот не было такого предмета, когда мы учились… — Головня показал мне кулаком “но пасаран”… — Мне Ванька мой кой-что рассказывает из мировой культуры… Как он мне на Сфинкса глаза-то разул! Сфинкс, оказывается, баба!.. А знаешь, какой вопрос она всем задавала?.. У кого борода прежде Адама была?
— Так это…- честно напрягся Кербештым. — … у Творца!
— У козла!.. Никто не мог отгадать, пока Эдип не пришел… Но это ему боком вышло: он по незнанке мать свою трахнул, а когда ему подняли веки, он с горя зенки себе и выколол… Пряжкой!..
Такой вот блокбастер…
6-й “А”
Должники, однако.
— Эх вы, Александр Македонский всю “Илиаду” наизусть знал! Да не как вы, в русском переводе Жуковского, а в подлиннике — на древнегреческом!
…
— Я просил-то всего двадцать строчек наизусть выучить!
…
— Делать нечего, надо выводить оценки за полугодие… Костя Акимов, готов?
— Нет…
— Почему?
— Мама сказала, что мне это в жизни не пригодится!..
— Маме, конечно, видней… (Тем более что она сама преподает литературу в одном из колледжей…) Но как знать, Костя… Занесет тебя азартная кривая на игру “Кто хочет стать миллионером?”, дойдешь до последнего вопроса, а он как раз про Гомера…
— Я деньги возьму…
— А мог бы и весь куш снять!.. Садись — “два”. За полугодие — “три”… (Маме — “привет”…
Родителей я не обсуждаю… Хотя многих знаю лично… И должен заметить, что яблоки от яблонь падают: или очень недалеко, или далеко очень. В данном конкретном случае — прямо под комель…)
Жена (и ее можно понять) не любит со мной по городу ходить. Потому что (помимо родителей учеников):
идут пионэры — салют Станиславу Валерьичу!
катят коляски недавние молодожены — здравствуй, Слава!
прогуливаются под ручку нескончаемые юбиляры — наше почтение, Станислав!
— Привет!
— Привет!
— Это кто?
— Это Веня Пегибнохин. Ему Чубайс перед выборами тоже письмо присылал. Только клерки малость фамилию перепутали: вместо Перескокин написали Пегибнохин. Веня имел неосторожность ходить с письмом в гости и показывать хохмы ради. Дохохмил. Теперь, просмеявшись, все его так и зовут: Веня Пегибнохин…
— ЗдорОво!
— ЗдорОво!
— А это кто?
— Это Царь… Дед французско-подданного.
— ?
— Сын у него в Париже живет и работает… Недавно с женой внука ему родили…
— А тот — рукой тебе машет?
— Валя — “гаражный магнат”…
— ??
— Он за год трижды продал свой единственный железный гараж…
— Каким образом?
— Продал в первый раз — новый хозяин гараж не вывозит. Продал во второй раз — и второй хозяин ни мычит, ни телится. Пришлось продавать в третий и, думаю, не в последний раз…
— Так ведь побьют когда-нибудь?
— Обязательно!..
— А сейчас ты с кем поздоровался?
— С Марадоной.
— Футболист?
— Ну, типа того — он, как Марадона из футбола, десять раз от жены уходил…
— А это?
— Это Толя. Официант в “Чупакабре”. Голубой… Зря ухмыляешься — видела бы ты, как он клиентов обслуживает… Многие, привыкшие к общепитовскому советскому алюминию, когда этот Элтон Джон с грустными глазами и длинными ловкими пальцами меняет им приборы, конфузятся, начинают добросовестно мучиться с фужерами-ножами-вилками и очень часто роняют их на пол…
— А сколько ему лет?
— За “полтинник” уже… А что такого? Ведь не все ж кавалерист-девицам у нас рождаться…
У нас таперича все аки в Большом Городе: геи, лесбиянки, казаки, дворяне…
5-й “Б”
О, малысня прифла! Их еще на елки ко мне вместе с 5-м “А” приведут… А через полтора месяца они завалят меня “валентинками” [2], в которых будут величать Станислава Валерьевича Сахаром Вареничем и Homo feriens (“человеком празднующим”; “человеком Праздником”).
Какие бы там у них ни были омлеты с утра — улыбаются мне всем лицом: губами, глазами и даже ушами… Нет, все-таки я педовампир…
— Ну-с, поиграем?
— ДАА-ААА!!!
— Но играем на оценки. Ряд-победитель получает 10 баллов; ряд, занявший второе место — 9 баллов, а бронзовые призеры — 8 баллов. Согласны?
— ДАА-ААА!!!
— Как будем играть?
— В ПУТЕШЕСТВИЕ!!!
— Что ж, отключили мобильники, убрали их в сумки и — поехали!..
Вот, Сосий, еще одна иллюстрация неизменности человеческой сущности относительно реалий так называемого технического прогресса.
Северная Америка. Несколько веков назад. Свадьба Гайаваты из племени Оджибуэев и Миннегаги из племени Дакотов. Краткая предыстория: мама жениха решительно против невестки-чужеземки, но — сердцу не прикажешь, и упрямый сын делает по-своему. У невесты — старик отец. Тоже не подарок. Но и жених себе на уме — свататься приходит с мертвой ланью за плечами. Будущий тесть молча и гордо слушает речи юноши. Потом с любовью глядит на дочь и отвечает важно, что все в ее воле. И смутилась Миннегага и еще милей и краше стала в девичьем смущенье. Робко рядом с Гайаватой опустилась Миннегага и, краснея, отвечала: “Я пойду с тобою, муж мой!” Молодые уходят, а старик, простившись с ними, сел на солнышко к порогу и, копаясь за работой, бормотал: “Вот так-то дочки! Любишь их, лелеешь, холишь, а дождешься их опоры, глядь — уж юноша приходит, чужеземец, что на флейте поиграет да побродит по деревне, выбирая покрасивее невесту, — и простись навеки с дочкой!”… Итак, свадьба.
Первым делом надо приглашения гостям послать. Что и сделали — послали всем соседям ветви ивы. Ивы ветка — это вам не “черная метка”! И соседи собралися к пиру в праздничных нарядах, в дорогих мехах и перьях, в разноцветных ярких красках, в пестром вампуме и бусах… Ну, так и сейчас все то же самое: меха и перья, краски, вампумы и бусы… На пиру они сначала осетра и щуку ели… после — пеммикан олений, пеммикан и мозг бизона, горб быка и ляжку лани, рис и желтые лепешки из толченой кукурузы… — без комментариев… Водки и прочей “огненной воды”, правда, не было, но зато хлопотливая хозяйка из большого меха выдры тотчас каменные трубки табаком набила южным, табаком с травой пахучей и с корою красной ивы… Осюсяете?.. Ну, а теперь, чтобы пир был веселее, чтобы время шло приятней, чтоб довольны были гости, твой выход, Боря! Спой нам песню, Чайбайабос, песню страсти, песню неги… Не знаю, где кого и как, а нашего уговаривать не надо! И прекрасный Чайбайабос спел им нежно, сладкозвучно, спел в волнении глубоком песню страсти, песню неги на слова Игоря Шаферана и музыку Юрия Антонова… А где песня, там и танцы — И красавец По-Пок-Кивис, беззаботный Йенадиззи, озорник, всегда готовый веселиться и буянить, тотчас встал среди собранья и сбацал танец Нищего веселый… Между прочим, на деревне По-Пок-Кивис слыл пропащим человеком, игроком, лентяем, трусом; но насмешки и прозванья не смущали Йенадиззи: ведь зато он был красавец и большой любимец женщин… Мы этих По-Пок-Кивисов насмотрелись — на каждой свадьбе!.. Та-а-ак, а теперь: Ахтунг! Эттеншн! Аттансьон! Внимание, дамы и господа! Мой звездный час! Расскажи нам, добрый Ягу, почудесней сказку, басню, чтобы пир был веселее, чтобы время шло приятней, чтоб довольны были гости!.. Да ноу проблем!.. После снова Чайбайабос пел им песнь любви-томленья, пел им нежно, сладкозвучно и с задумчивой печалью…
Вот как праздновали свадьбу!
Вот как пир увеселяли
(“Весь вечер для вас!..”)
По-Пок-Кивис — бурной пляской,
Ягу — сказкою волшебной,
Чайбайабос — нежной песней.
С песней кончился и праздник,
Разошлись со свадьбы гости
И оставили счастливых
Гайавату с Миннегагой
Под покровом темной ночи…
11-й “Б”
Зашли какие-то загадочные…
— Что, Станислав Валерьевич, — “остановись, мгновенье, ты — прекрасно”?
Понятно: “ашки” их уже настропалили…
— Наивные… С вами мы будем Достоевского вспоминать.
— ДОСТОЕВСКОГО-О-О?!
— Его — Федора Михайловича.
— На оценку?
— На совесть.
— Вот вы так всегда: “ашкам” всегда полегче!..
— Да-да: Всюду драма, всюду убыль. Справа Сомов. Слева Врубель…
— Станислав Валерьевич, давайте лучше детство вспоминать…
— Счастья нет, и вы не дети. Вот и надо выбирать — или жить, как все на свете, или… — Кстати, кто узнает, чьи это стихи, тому автоматически поставлю “отлично” за полугодие…
— Ходасевич!
— Я же просил узнать, а не угадать. Нет, не Ходасевич… Хотя — вот тоже интересная для вас тема: еврейское лоно, польское семя, однако грудное тульское молоко все перебило, всех победило — русский поэт готов!..
— Вау! Вау! Станислав Валерьевич, что вы там про Достоевского-то начинали говорить?..
— Да есть там у него то ли в “Дневнике писателя”, то ли в “Петербургской летописи” — не помню точно, интересное суждение. Прошу прощения, выдерну его из контекста (контекст нам сейчас не важен) и процитирую по памяти: Жизнь — это целое искусство. Жить — значит сделать художественное произведение из самого себя. Я полагаю, что не только мне, но и вам самим было бы любопытно узнать, в каком жанре предощущаете вы себя и свою будущую жизнь, уже занеся, так сказать, одну ногу за порог школы. Это не игра в ассоциации. Ответы должны быть развернутыми…
— А вы в этом смысле чем себя ощущаете, не секрет?
— Я чем себя ощущаю в этом смысле… (Во мне тоже свой жанр есть — хочу, чтобы свадьба с генералом была!)… Бардовской песней…
Че я, Петя Семечкин, ляпнул им про бардовскую песню!.. А вот не провоцируй подобные вопросы, самоучитель ты игры на гитаре! Неужели жизнь моя — бардовская песня! Да моя жизнь!.. У-у, какая у меня жизнь!.. Многожанровая. С утра я — натюрморт. Натуральный натюрморт. В гимназии я — оратория с ламбадой. С дочкой — романс. С женой — есть такой жанр! На шабашках — нет такого жанра… В одиночестве, когда трезвый — эпиграмма, а если выпимши — акварель. А утром, по-любому, снова натюрморт…
Но 11-й “Б” молодцы. Видимо, зацепило. Хохмить не стали, все по-честному ответили. Впрочем, был листочек с таким содержанием:
Станислав Валерьевич, Вы не забыли? Мы танцуем с Вами на “Последнем звонке” и на выпускном… А теперь “типа новый жанр”: у японцев “танка”, а у нас — “тычанка”. “Тычанки”, Станислав Валерьевич, сочиняются исключительно about teacher.
“ТЫЧАНКА” № 1
Сопли зажми в кулаке,
Голову долу склонив, —
Тихо споет Шаганэ
Песни знакомый мотив.
Песенка, в общем, про мать,
И про отец, и про сын,
Который на все наплевать —
Вот и остался адын.
С горя достал пулемет,
В школе розетка воткнул —
Больше никто не живет,
Нету такого аул.
Но поднялся пидагог,
Бронзовый, навеселе —
Парня утешить он смог
Тем, что сказал: “Хе-хе-хе!
Злобный ты даун тупой,
Что ты под Шварца косишь,
Топай-ка лучше домой —
Мамке с отцом подсобишь.
А вот наступит сентябарь,
Тут возвращайся опять —
Октябарь, ноябарь, декабарь
Мал-мало будем читать”.
Пацик все выполнил в-точь,
Книжка с собою тащит —
Газа огонь день и ночь
Над обоями горит.
Вот одолел “Филиппка”,
После взялся за “Му-му”.
Даже поплакал слегка —
Cам удивился чему.
К марту осилил “Гроза”,
April he readied “De Bill”.*
В мае открылись глаза —
Он белый свет полюбил…
Хватит нам парить мозги —
Гри, Шаганэ, не грузя:
НАРКОТИКИ НАШИ — ВРАГИ!
УЧИТЕЛИ НАШИ — ДРУЗЬЯ!
Заснеженный рекламный щит возле входа в Молодежный центр (МЦ) приглашал на праздничное шоу “Гарри Поттер и Новый год!” [3]. В последние несколько лет этот щит — наша единственная затрата на рекламу. Без всяких объявлений в городских газетах билеты на новогодние представления раскупаются уже в октябре—ноябре… Я развешиваю в гримерке футболки, трусы, носки и т.п. После каждой “елки” я возвращаюсь, как из сауны, и переодеваю все. За неделю, таким образом, я легко и весело избавляюсь от нескольких килограммов отнюдь не лишнего веса… Сразу скидываемся на кофе-чай и сахар: Игорь — Дамблдор, Ваня — Добби, Денис — Хагрид, Рустик — наш “звукарь” и я… Меня уже ждет Театр танца на прогон моего выхода. Потом обсуждаем быстренько “массовку”… Отказавшись от расписывания “тысячи” (“Завтра-завтра! Все завтра!”), я спешу к маме…
Бог, он порой как Станиславский на репетиции: больной просит его о помощи или молит о смерти во избежание дальнейших мучений — а он: не верю! Отец умирал долго и трудно. Я носил его, Бухенвальда Освенцича (его про себя черный юмор), в горячую ванну, мыл, брил, приносил в большом полотенце обратно… “Какое благородство! Какое благородство!” — все время повторял он, имея в виду то ли саму процедуру, то ли мое участие в ней… Мама подсаживалась к нему на диван, они долго сидели молча, мои старосоветские старики… Однажды, после долгого такого молчаливого диалога, отец вдруг взял руку мамы в свои, назвал ее ласково по имени, хотел что-то добавить, но не смог… Мама поняла:
— Да ты что, Валерий, ни с кем я не смогу после тебя…
И заплакала. Отец отвел взгляд — даже не знаю, с чем сравнить его… Лезут в мою башку, набитую всяческими мировыми фактами и культурно-художественными сведениями, устремленные в языческое небо деревянные очи сверженного Перуна, плывущего к днепровским порогам…
Отдавая трезвый отчет о ничтожности своей перед неизбежным, мысленно я бубнил: только бы не в эти — новогодние, жирные — шабашки! Только бы не в эти! И все-таки договаривался и готовил на этот случай себе замену…
Как после этого я таки выходил на публику? Да с охотой и рвением! Почти с радостью — было чем тупо занять мозги, душу и тело…
— Мммну, иии где же вы, дни любви, сладкие сны, юныя грезы весны?..
Ну, началось! Во Владике уже пируют, а мы еще только на первую Елку собираемся… (АНИМАТОРЫ ВСЕХ ЧАСОВЫХ ПОЯСОВ, ЗАКУСЫВАЙТЕ — Я ВАС УМОЛЯЮ! Чтобы вас самих потом не реанимировать…)
Мама звонит. Пересказывает сон:
— Приснилось, что тебя, маленького, орущего, обидела днем — кинула в отчаянии на кровать, а ночью явилась ко мне Богоматерь и молчит… Мне стыдно на нее глаза поднять — как же: ведь Она все стерпела, все муки, а я дитя собственное обидела… Краем глаза замечаю: сбоку, чуть сзади, Хрущев с Гагариным Богу молятся изо всех сил… Что, — говорю, — молитесь? Верующие, что ли?.. Взглянула украдкой исподлобья на Богородицу, но Та поймала мой взгляд… Небось, обидела кого? — спрашивает… У меня ноги так и подкосились… Да нет, — отвечаю… — Смотри, не обижай…
— Ну, Богородица — это понятно. А Хрущев-то с Гагариным к чему там?
— Вот и я в недоумении — ни в одном соннике про них нет!.. Кстати, вот что тебе сегодня можно: чистить кишечник клизмами, вдыхать запахи. Нельзя: поднимать с земли то, что валяется, стричь ногти…
С водой во всех ее ипостасях у меня — Водолея — самые… даже не подобрать точного определения… в общем, самые-самые отношения… Особенно с водой, падающей с неба… Особенно зимой… И, как я теперь понимаю, те часы, когда я — шестилетний, с неочищенным марсианским апельсином в руке — искал в наряженной душистой елке схороненный сестрой взвод бронзовых солдатиков, были единственными кристально счастливыми часами моей жизни…
Уже сколько раз, словно ледокол сквозь льдины с пингвинами, пробирался я в гримерку по переполненному предпраздничному фойе Молодежного центра, но до сих пор не могу равнодушно смотреть и слышать эту родительскую — на корточках, детскую — на цыпочках — волшебную суету превращения девочек в Снежных королев, а мальчиков в Бэтменов… И каким бы матерым ни был я Дедом Морозом, это всегда заводило и заводит — будь я трезвый или с легкого похмелья…
За кулисами стукаемся все кулачками, глядя друг другу в глаза, — на удачу! Поехали!..
— Валерич, тебе на выход “плюсовку” или “минус” включать?
— Давай “минус” — еще будет повод похалтурить…
— Как скажешь…
Если ты замерз, в Австралию езжай —
Там сейчас как раз в разгаре лето!
Баобаб какой-нибудь там украшай,
С кенгуренком Новый год встречай!
А у нас, извините —
Пришло то время: люди шубы надевают,
Дети елки наряжают — всем не до сна!..
…И только мы забодяжили первый кофе, только раскинули на туза, кому первому сдавать “обязаловку” в нашей первой междуелочной “тыще”, как явились к нам представительницы отдела народного образования засвидетельствовать свое почтение и восхищение.
— Вы знаете, все здорово, все отлично! Ребятишкам очень понравилось! Массовка великолепная! Артисты заводят… прямо ух!..
Мы внимаем им, ничуть не обольщаясь: после заздравного вступления обязательно последует основная заупокойная часть… И они не заставили себя долго ждать — завели свои старые песни о главном…
— Но… Почему Гарри Поттер?.. Ну, это как-то не совсем патриотично… то есть даже совсем не патриотично! Разве мало у нас своих сказочных героев?.. И так уже все туда смотрим — Хэллоуины сплошные какие-то… Эдак скоро вместо Деда Мороза Санта Клауса детки будут вызывать…
— У нас — не будут! — уверяет их Игорь-Дамблдор.
— Ну, хотя бы Незнайку, что ли…
— Незнайка в прошлом году командовал новогодним парадом…
— Тогда про Буратино!
— Буратино, знаете ли, тоже не совсем русский мальчик…
— Ах, да…
— Так и он года три назад был уже…
Ох уж мне эти кошколюбивые дамы из ГУНО! Запретить они не могут — не по их ведомству. Да и смешно: костюмы пошиты, декорации сооружены, роли выучены, и — самое-то главное — детям нравится!.. Что им еще надо!
— А разрешите задать вам встречный вопрос?
— Да, конечно!
— Вот вы, извините, почему к нам на Елку в брючных костюмах пришли?
— ???
— Насколько я знаю, женщины на Руси никогда в штанах не ходили… Чаще, знаете ли, в лаптях, сарафанах да кокошниках…
И нет у них аргументов возразить на мои факты…
А мы возвращаемся к прерванной “тыще”.
— Ты, гад, не мог раньше-то со своими “лаптями” встрять — полчаса почти потеряли!..
Вот так и рождаются легенды: через пару дней мои “лапти”, сделав несколько витков в ближних и дальних сферах, обрастут такими кораллами — мама, не горюй! Про них “Мумий тролль” даже песню придумает…
Трудно думать обезьяне, мыслей нет — она поет...Это не про Борьку, а про некоторых фанатов публичного караоке… Хотя — про Борьку тоже!
Сглазили тетки богомерзкие — и вечер как-то сразу не задался. Явились все уже веселенькие, давай с порога Снегурочку звать… Еле-еле, силой, так сказать, своей аскезы, я их угомонил… Но тут они созрели для шоу…
Сначала какой-то Дурасел в старомодном малиновом пиджаке, бросив красавицу жену (везет дуракам!), аккуратно снял ботинки, залез в белых носках на стол рядом с колонкой, потребовал микрофон (мы сунули ему муляж) и таким вот макаром добросовестно вместе с нами отработал до конца вечера, причем пел все, включая инструментальную музыку… (Народ сейчас на таких удивляется: с его энергией только Усаму Бен Ладана ловить…)
Параллельно шли просьбы и заказы.
— А такая песня есть у вас, ребята:
Сизо-серая серь
Сиво-буро-малиновой тучи…
Рогобрысая круть,
Переплюхи ветров…
— В нашем ноутбуке есть все! “The Gate’s of Delirium” из репертуара “Yes”, например… Но вашей песни нет, к сожалению…
— Фуёво!
— Ага!
Следом другой — тоже тронутый зубом всесокрущающего времени человек с воображением и попыткой на мысль…
— Молодые люди, позвольте сделать два маленьких объявления…
— Пожалуйста.
Предчувствия меня не обманули. Но все равно, не ожидал я, что, маньячно как-то улыбнувшись, этот полупокерный дядя заорет вдруг на весь праздничный зал:
— Йо-хо, телепузики! Бориску на царство!!!
Скосив на меня лиловым глазом, опять оскаблился и выдал еще:
— А теперь тост: да хранят нас плотные слои атмосферы!
— Все?
— Все. Спасибо.
— На здоровье.
Что тут добавить, Сосий?.. И Леонид под Фермопилами, конечно, умер и за них…
— Давай, Борисоглебушко, заряжай свое попурри.
— Да рано еще, Стас…
— Заряжай, говорю!
— Так и скажи, что покурить хочешь…
Борька прав: попурри длится 7 минут 12 секунд… Я и выпить-закусить еще успею… Потом выйду в классически тихий, с большими хлопьями с неба вечер, запыхчу своей пахитосочкой и под “Конфетки-бараночки” (3 минуты 51 секунда) равнодушно подумаю, что вот так, под разудалую попсу, и летим мы с Борькой из одной бездны в другую со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в час…
— Мммну, иии где же вы, дни любви, сладкие сны, юныя грезы весны?..
…А не надо в Гамбург ездить — собрать всю попсу в Киеве, снять цирк Крутикова и предложить спеть перед 5000-й аудиторией без микрофонов и усилителей “Дубинушку”… Как выразился однажды Луначарский — “художественно обслужить тот самый народ…” Но чтобы объявлять ей, попсе, священную войну — это, братцы, перебор… Хотел бы я поглядеть, какой репертуар ДДТ на свадьбе лабать будут…
Что-то мама не звонит… Наберу-ка сам…
— Мам, привет! Как спала?
— Плохо, сын…
— Что опять?
— А то ты не знаешь…
Пусть пожалуется — кому ей еще жаловаться…
— Мам, какие будут инструкции на сегодня?
— Какие еще инструкции?
— Ну, там… что можно, а чего нельзя…
— А-а! Подожди… Значит, можно: петь песни и читать молитвы. Нельзя: проявлять брезгливость; верить тому, что видишь…
— Спасибо, мама…
Опаньки — лифт не работает!.. Не беда: 144 ступеньки вниз утром — это не 144 ступени вверх поздней ночью… Утром я молодым сайгаком скачу через пролеты, и ангел-хранитель едва успевает за мной шуршать по перилам… Мы вылетаем из подъезда в морозный туман и едва не попадаем под колеса серебряной “праворукой” иномарки…
— Славок, ты поаккуратнее, блин! — гостеприимно распахивает мне дверь водила.
— Извини, Олежка, третий глаз дома забыл… — я устраиваюсь поудобней и в благодарность за услугу позволяю хозяину “Хонды” оседлать своего конька, т.е. в продолжение всего пути до МЦ терпеливо пропускаю сквозь уши автободягу про кредиты, страховки и безусловные франшизы… Ангелы наши хранители где-то на заднем сиденье между тем тоже не молчали…
— Привет, суппортеры, — с ходу тот начал грузить моего, — куда хадж держите?
— Дак у нас утром одна дорога — на Елки…
— Все, значит, бабки рубите — щепки летят, хе… Дворники в Москве больше получают!
— Так то в Москве… получают, а мы зарабатываем…
— Работнички!.. Сорок лет твоему-то скоро, а он все с бородой и палкой перед молодняком козлится — не солидно…
— Ты следи за базаром-то — “козлится”!..
— Ну, пусть “лицедействует” — сути это не меняет… Только не парь мне про “разную шкалу ценностей” — не надо вот этих заворот мозгов…
— А что надо?
— О будущем думать! Реально!
— Ну-ка, ну-ка…
— А че “ну-ка, ну-ка” — нет у нас для вас бамбука!..
— Кончай румяниться, а то ведь я смотрю-смотрю — да как зажмурюсь!..
— И?
— Ты долго бу-удешь гнать велосипед!..
— О, как вы спелись!..
— А ты думал: в сказку попал?
— Да уж — я попал…
— Ну, ладно, сами-то как?
— Да нормалек все… Не всем же о “высоком и непреходящем” печтись, надо кому-то и с недвижимостью, с акциями ничтожно суетиться… Навар, конечно, не как у вас, но тоже белый-то хлеб во сне не видим…
Выйдя из машины, перемигнулись мы с ангелом моим — он свинтил тусоваться с небесными, а я полетел веселить земных…
Вечерний райдер наш до смешного прост, безыскусен и беспонтов — все, или почти все, что на столах, должно быть и на нашем столике. (Группа “Тату” — работаем за еду!) Плюс, конечно, увезти-привезти. Мы сознательно отказываемся от настойчивых предложений сесть стационарно в каком-нибудь кабаке — разъездной вариант выгоднее и в финансовом плане, и в морально-творческом, так сказать, аспекте.
— Добрый вечер, дамы и господа! Спешу вас обрадовать — вам несказанно повезло: специально ради вас согласился прервать мировое турне, проездом из Бухалово в Бабенки, Валерий Меладзе местного разлива, Децл нашего помола, серебряное горлышко родникового края — Борис, слава Богу, не Моисеев… и тем более не Гребенщиков, а… совершенно верно — Борис Гросс!
— А ведет наш праздничный новогодний вечер непревзойденный мастер вербального общения, сердцевед и сердцеед — Слава Босс!
— Напоминаем вам, что вы не в музее — все, что находится на ваших столах, можно и нужно откупоривать и разливать! Мужчины, спрашивайте дам, что они будут пить, а пока вы изучаете праздничное меню, небольшое застольное экспресс-интервью. Вопрос ко всем один: кого вы хотели бы увидеть на пороге вашей квартиры в новогоднюю ночь, которая, так хочется всем, чревата сюрпризами? Итак, 31 декабря, 23.45, звонок в дверь, вы открываете, а там…
— Четыре танкиста и собака!
— Вы уверены? Еще варианты…
— Братишки Пейдж и Плант!
— Наши люди! Еще…
— Друг Тыманчи!
— Черепашки ниндзя!
— Булла от Папы Римского!
— Надя…
— Ну, как же без Нади!..
— Кабальный мизер!
— Да! И жлобский вист в придачу!
— Каймаклы тундырма!
— Кто это?
— Северное сияние!
— Рановато, однако!
— Шугаринг с Вакингом!
— А эти, наоборот, — припозднились!
— Мне! Можно мне ответить?
— Да, конечно! Нам не терпится узнать, с кем бы вам, мадам, хотелось скоротать новогоднюю ночь!
— Я скажу: с Аидой Ведищевой, Тамарой Миансаровой и Ларисой Мондрус, вот!
— А Вадим Мулерман с Эдуардом Хилем… нет, никак?
— Эти тоже ничего, но Ободзинский лучше!
— Не смею возражать! Ведь это же не имена — песни! Что тут добавить — за наше счастливое детство спасибо, родная страна!
— Урра!
— Ура! С Новым годом!
— С новым счастьем!
— Боря, сволочь, пой уже!..
Потом люблю я послушать подвыпивших мужиков в курилке. Этих Наполеонов болтов и Кутузовых гаек… Этих — извините, подвиньтесь — Абрамовичей от фурнитуры и — еще, еще подвигайтесь! — Биллгейтсов конвейера… Что там Москва — и солнце б утром не вставало!..
А то вот еще сойдутся за праздничным столом: богатые и бедные, здоровые и больные, начальники и работяги… И надо ведь бывает господам так товарищей провоцировать! По полгода зарплату им не выдают, а под Новый год кинут кость в виде бутербродиков с красной икрой и халявной водкой — вот-де мы какие, ничо для вас не жалко, последнюю семгу готовы вам отдать!.. И сидят неандертальцы, наливаются алкоголем угрюмо… Ясен перец, чем все это закончится… Покамест есть во рту слюна, вся страна вооружена! Но это бархатный вариант развития событий — случается, что пролетариат, изойдя слюной и не найдя под руками булыжников, с голыми кулаками кидается на экспроприаторов и под ритмы танцевального оргазмико (у нас с Борюсиком и такие мелодии есть!) учиняет капоэйру — бразильское боевое искусство, объединяющее единоборство и пластические танцевальные движения под музыку…
— Проститутская все-таки у тебя, Стас, работенка. В смысле продажная…
— Да, как и всякая работа за деньги…
— Нет, она у тебя именно публичная…
— Ты хочешь сказать, что меня тут все имеют?
— Именно это я и хочу сказать…
Раньше, по молодости, за подобные речи я сокрушал беззаконным челюсти, но с возрастом успокоился и теперь, хладнокровно доведя клиента до кондиции, организовываю какое-нибудь Шоу трансвеститов, откуда он возвращается полуголым, весь, разумеется, в помаде, бюстгальтерах, а повезет — так и в стрингах…
Вот еще один покемон:
— Хорошо ты, Валерич, устроился!..
— ?
— В гимназии языком покалякал, на шабашках потрындел — сыт, пьян, нос в табаке и при бабках!..
Ну, как тут не вспомнить Энгельгардта! [4]
Впрочем — и это не великое открытие — повышение крепости внутреннего градуса чаще влечет за собой не выдавливание наружу душевного подспудного дерьма, а расширение всяческих горизонтов. Я, например, в третьей стадии опьянения мню себя Цезарем — еще бы! вплотную, как и он, общался и общаюсь с таким “количеством качества” людей! (Не считая женщин и детей.) И пока полногрудые сверстницы, вывалив бюсты на аппаратуру, одолевают Бориску, требуя включить Кадышеву, я пройдусь по столам.
Вот апологет креативного мышления:
— Всех пэтэушников, батенька, я обязал бы под угрозой расстрела посещать чемпионаты мира по бальным танцам!..
— А всех перекупов со всех авторынков цепями приковал бы к чтению “Бесконечного тупика”!..
Руководитель среднего звена:
— Нет, Станислав Валерьевич, пресловутая энергия заблуждения начальникам нужна не в меньшей степени, чем писателям. Без нее, родимой, как же сметь высказывать своевременные мысли, да к тому же еще и матом!..
Вот такой еще диалог:
— Ты завтра едешь с нами на рыбалку?
— В каком амплуа?..
Тут споры посерьезнее:
— Вашего-то Мохаммеда не пи…ли по роже, как нашего Иисуса!..
— Мда, дремлет Аллах в безликом небе…
— Нашим легче — наших там трое…
Помнишь, Сосий, дизелиста Зуфарыча? Как ты с ним в карты играл: Валитка бар? — Валитка юк! — А я семиткой! — Мин син антисемиткэ!.. — и он крыл твою бубновую “семерку” самым крупным козырем…
— А у нас в деревне татарин один был — Арсен, так он ел, спал и на толчок с гармошкой ходил. Очень музыкальная нация эти татары — чисто итальянцы!
— Куда им до индусов! Те вообще прозой разговаривать не умеют — все блажат!
— И что подозрительно — на трезвую голову…
— То ли дело грузины!
— Ну, если о певучести народа судить по его пивучести…
— Да любому плесни — он замурлычет: и гордый внук славян, и финн, и друг степей Калмыкии… фамилию забыл…
— А вот бедуину сколько ни наливай — ни звука не услышишь.
— Это почему?
— Бедуин про себя поет, песок пустыни только изредка сплевывая.
— Да ну?
— И как поет!.. Про гордый корабль свой двугорбый, про злой ветер самум, что ему утешенье принес…
— Типа нашего тунгуса…
— Зря вы так про тунгуса. Никакой макаронник ни за какие командировочные не то что петь — жить не согласится в таких клизматических условиях.
— Извините, ради бога, я никоим образом не хотел бросить тень…
— Да ладно, проехали… За бедуина с тунгусом!
— За молчаливых героев вокала!..
Так что, Боря, ипташ ты наш дорогой, зур-концерт-шоу-программасын башланага давай!
И Боря дал! Сам себе певец и сам же себе “Тодес”! Последнее — очень даже зря. Потому что подсел ко мне начальник транспортного цеха Розанов Актам Ильгизович и указал на вопиющее противоречие между пластикой уважаемого Бориса и ритмом исполняемых им песен.
— Да, — честно ответил я, — это не самая сильная грань Борькиного таланта. А все почему? Потому что если Герцена в отрочестве из-за отсутствия партнерши учили танцевать со стулом, то Борьку — вообще с табуретом!..
И осекся: что это я при Розанове — и вдруг про Герцена!.. [5]
— Живая Музыка! Живая Музыка!
Что такое? Я обернулся: из-за колонны (ох уж эти колонны!) звал меня зареванный Чупа Чупс — самый преданный и самый искренний наш почитатель. Он в курсе всех наших шабашек. Ближе к полуночи подтягивается он к месту нашей очередной дислокации (а иногда это — самый дальний для него конец города). Мы кормим его до отвала и собираем ему с собой котомку — дома ждут его две голодные сестренки и вечно пьяные мать с отчимом. Почему мы для него Живая Музыка — понятно. А вот он, сколько его ни корми, остается Чупа Чупсом — на тщедушном тельце и длинной худющей шее торчит стриженая щекастая голова с круглыми смышлеными глазами и длинными редкими ресницами… С трудом выясняю, в чем дело. Оказывается, его обвинили в нарушении Конвенции — якобы все точки питания на новогодние праздники поделены между побирушками и он приперся не на свою территорию, за что и схлопотал от “хозяев”… Перепоручив его Борьке, вышел на разборки… Быстро договорился о размере отступных. Обнаглевшие “хозяева” намекали на табак и водку, но, получив от меня по “лещу”, существенно умерили аппетит.
— Сиди, ешь спокойно. Домой с нами поедешь…
Чупа Чупс мнет в руках полиэтиленовый пакет…
— Соберем мы тебе, не переживай. Ешь, говорю!.. Домой придешь — тебе пузо лизать будут!
Нарушитель конвенции улыбнулся так счастливо, как будто нашел в душистой новогодней елке весь спрятанный сестрами взвод бронзовых солдатиков…
— Мммну, иии где же вы, дни любви, сладкие сны, юныя грезы весны?..
Все-таки не устаю поражаться степному глазу Бунина!
Даже в день получения prix Nobel… Ведь столько лет ждал этого события, успеха. Столько лет, подтянувшись, жил, работал, смирялся мужественно, уповая на волю Божью… И вот фанфары — входит король с семьей и двором. Ордена, ленты, звезды, светлые туалеты дам — король не любит черного цвета, при дворе не носят темного… За королем и двором — дипломаты. Дальше — родные лауреатов и прочая почтенная публика… Иван Алексеевич поднимается на эстраду, где стоят кафедра и четыре стула с высокими спинками, и помимо шведских флагов (в глубине и по сторонам) успевает еще заметить, что огромная эстрада украшена мелкими бегониями… А-бал-деть!..
— Валерич, не забыл — сегодня 28-е…
— Не забыл. Ну, вы меня отпустите с первой массовки?
— Без вопросов… Ты только толпу заведи, а там уж мы сами…
Каждый год 28 декабря между двумя дневными Елками за мной приезжает Купец и везет меня к своей дочке. У Кристинки двойной праздник: и День рождения, и Новый год. Без Деда Мороза никак. Кристинка больна. Онкология. Купец с женой Ириной четвертый год вкалывают только на лекарства и операции… Кристинка пишет мне письма, рисует и заказывает по телефону подарки (у папы в мобильнике я так и забит: Дед Мороз). Времени у нас в обрез, я даже не переоделся, когда садился в машину. Купец был неразговорчив, я рассеян и в рассеянности своей не заметил, что Купец на этот раз неразговорчив как-то сугубо… Мы едва-едва обменялись парой-тройкой дежурных реплик… Далее — по схеме: прибыли, он вынес мне подарки, я сложил их в мешок, он ушел, я, выдержав паузу, принялся тилиликать входным звонком… Никто не открывал… Я толкнул дверь…
Уже из прихожей увидел маленький гроб в большой комнате… По инерции вошел, здороваясь… В гробу лежала нарядная Кристинка…
И пала тень ресниц чернее, и обострилися черты: несть часа не земле страшнее, и несть страшнее красоты…
Я почему-то снял сначала валенки и только потом шапку с бородой…
Ирина вскрикнула глухо и начала рыдать…
— Она всегда вставала, когда ты входил! — твердила она мне сквозь рыдания…
Я вытер бородой лицо…
— Купец, вы че?.. Я же не… Я ж всего-навсего Дед Мороз… Да и то — липовый…
— Она всегда вставала, всегда, когда ты к ней приходил!..
Потом мы пили с Купцом водку на кухне.
— Ну, ладно Ирина — от горя умом тронулась, но ты-то, ты-то…
Купец, заморгав, отвернулся к окну:
— А что я… Я, может, тоже верил, что ты приедешь и она… а главное: это была ее последняя просьба…
На обратном пути я правую ногу засунул в валенок с левой ноги… И все не лезли у меня из головы карандашные крестики на перекладинах косяков в квартире Купца, сухие веточки чертополоха…
— Валерич, что с тобой? Ты в порядке?
— Я — в порядке.
— Да ты не переживай, массовку мы после тебя на “ура” провели…
— Спасибо.
— Не за что… Валерич, ну, мы начинаем вторую Елку…
— Да, конечно.
— С тобой точно все правильно?
— Начинайте.
— Ну, как скажешь…
Да, я всего-навсего Дед Мороз. Через сорок минут меня станут звать сто двадцать звонких живых голосов. И я скажу себе: талифа куми! Обопрусь на посох, встану и пойду в праздничное пакибытие свое…
Но вечером… Извините, товарищ Честертон, но сегодня вечером я буду пить все-таки с горя, а не от радости… Как гриб, испуганный громом, объевшись рисовыми клецками, персиками бессмертия и пирожками в форме черепахи, чашей вина в застольной здравице подъемлю стихами наполненный череп и выдам что-нибудь во славу гуляющих бантуязычных народов! А потом — широк русский человек! — “веревочку” станцую… Эх, львы ревут, коты мяучат, птицы песенки поют!.. И пусть не всем будут понятны мудры моих танцев, я начну великий танец молитвы! Вот так, уважаемый Гилберт Кийт…
Пацан сказал — пацан сделал! И…
…обнаружил вдруг себя в пустоте и безвидности… Сидел — един, гармоничен, пластичен и прекрасен, как гераклитовский Космос… но в то же время весьма хтоничен и демоничен… Так-то вот… Делать было нечего, и Станислав Валерич двинулся по направлению лица своего…
Вихрем непривязанности занесло его в каминный зал какого-то особнячка, где сидели друг против друга в позах “полного лотоса” бывший одноклассник его рыжий Феликс, стянувший густую гриву на затылке в конский хвост, и плешивый толстяк в тельняшке. Феликс с размаху опускал свою трость на плешь безымянного матроса.
— Кто там? — спрашивал тот.
— Это я, — отвечал Феликс.
— Чего тебе надо?
— Я не могу постичь суть своего существа и от всей души прошу помочь мне.
— Миленькое дело, — безымянный матрос от всей души, в свою очередь, припечатывал Феликсу оплеуху.
После позитивной паузы все повторялось сначала: удар тростью — Кто там? — Это я. — Чего тебе надо? — Я не могу… — Миленькое дело… и т.д.
— Салют инвалидам духовной войны!
— Не возмущай свой разум сожалением, Босс, — не повернув головы, ответил ему Феликс. — Хватит тебе блуждать неизвестно где, прибивайся к нам.
— Не-ет, что вы, что вы — мой суженный ум запачкан энергией привычки к неугомонной погоне за логикой и всяческими следами концептуального сознания!..
— Так швырни его собакам!
— Только вместе с головою разве что…
— А кто это с тобой?
— Где?..
Станислав Валерич обернулся. За ним тенью следовал Боря.
— А! Так это БОрис…
— Еще одно насекомое праздного размышления…
— Да нет, — вступился он за своего Орфея, — это, можно сказать, певец одного иероглифа…
— В сауну пойдете — выпаривать трудности примитивного передвижения?
— А легко! — подал за его спиной голос народный артист…
Вернувшись к огню весело гудящего камина, они застали парочку бьющейся уже над следующим мондо:
— Что такое это твое “я”, которое задает все эти вопросы? — строго осведомлялся матрос.
— У ведра отламывается дно! — вздыхал Феликс.
— Ты можешь узреть свой собственный лик еще до рождения?
— Случившееся случилось, ушедшее ушло…
— Твой нос, как и прежде, остается над верхней губой, — матрос закручивал на носу Феликса сливу, что, очевидно, являлось примером краткого и самого недвусмысленного наставления…
— Господа спиртоутолисты! — обратился Станислав Валерич к братьям по разуму. — Самое время закончить вам свой докусан. Кроме того, с точки зрения Дзэна, мне кажется, возникла необходимость увлажнить душу в атмосфере нежности, где царит дух улыбающегося Кашьяпы и кивающего головой Сэси…
Боря многозначительно и недвусмысленно позвенел непочатыми бутылками в целлофановом пакете.
— Миленькое дело, — оживился Феликс, — самое время послать дополнительную энергию в тэндэм и расширить горизонты дыхания!
— Прошлое враждебно, будущее ненадежно, лишь настоящее приветливо улыбается нам, — вздохнул все еще безымянный матрос.
Хозяева сгоношили закуску: рис в чашке и воду в ведре. Разлили по первой.
— Ну, как говорится: упадана на Тришну!
Выпили, т.е. глубоко и сразу убедились, что это действительно водка.
Пространство и время чуть-чуть ослабили хватку своих острых клыков, однако тюрьма рациональности ни на йоту не раздвинула пределы противоположностей.
— Есть предложение, — тотчас принялся наливать по второй Феликс, — погрузиться еще глубже, минуя, так сказать, волны периодического сознания…
Возражений не последовало.
Матрос поднял свой стакан, посмотрел сквозь него на мир, тихо улыбнулся:
— Все светится изнутри и плавает в прозрачной пустоте…
— Да-а, — вздохнул Феликс, — сломанные деревья не жалуются, а разрушительные силы не чувствуют разницы…
— А мы готовы предпринять новое наступление на абсолютное самадхи.
— А что это БОрис молчит? Надеюсь, он такой же свободный господин самого себя, как носороговый веер Энкана, чашка Мондзю, утренние облака и вечерние ливни Сэте…
— Конечно! Он постоянно исследует смысл пустоты в ужасающей реальности своего черепа…
— Да, многие теряют рассудок в погоне за внешними объектами!
— Уважаемый БОрис не желает послушать песню из Легендарной страны Персикового источника? — испустив прерывный бамбуковый выдох, матрос в нос проскулил. — Момо ва е-е тари, соно сяку-сяку тари!..
— Миленький тост!
Шумно выпили еще по сяку-сяку, е-е… Потом, естественно, за ум, крещенный сатори!..
Тени бамбуков плясали на стенах каминного зала, в нишах притаилось множество всяческих гадов, к растворению двигался ум — кумыс рекой лился во всем улусе.
— Если бы Бог попросил ангела выпить, ангел бы что? — допытывался матрос у Феликса.
— Это мондо? — уточнял собеседник.
— Нет, просто спрашиваю.
— Не знаю…
— Если бы Бог попросил ангела выпить, ангел с радостью сделал бы это и испытал бы блаженство оттого, что исполнил волю Бога. Но! Тут возникает острое противоречие эпистемологического характера…
— Эпистеломо… как?
— Эпистемологического. Так вот: если ангел, пусть даже по воле Божьей, познает вкус хмельного зелья, останется ли он после этого ангелом?.. Нет. Ангел, вкусивший зеленого змия, уже не ангел — а шайтан…
В содержательной, глубокомысленной тишине матрос пополнил стаканы.
— Ты сябецу-то соку бедо! — заметил Феликс.
— Я всегда бедо соку сябецу, — успокоил его матрос, налив себе в последнюю очередь, — хлестко выпил и затянул вдруг во всю глотку:
Кака самадхи без коа-ана!
Какая песня без любви!
Какая карма без изъя-ана!
Какая Волга без Ру-уси!!
— Вот Жэньминь разинул жэбао! — встревожился Феликс. — Щас зарыдат!
И точно, матрос оборвал пение неподдельными, совершенно детскими рыданиями.
— Иди сюда, — позвал его Феликс. — Принеси мне свою душу, и я умиротворю ее…
— Му!.. Му!.. — тыкался ему в живот плачущий матрос.
— Герасим ты мой, — гладил его по голове Феликс. — Мучается парень, — пояснил. — Колесо Сансары прокрутилось вхолостую…
— Да уж, — поддержал его неожиданно просветлевший Боря, — нас опять не спросили… Сучандры! — и вытащил откуда-то из-под себя гитару и ударил по струнам.
— Ну-ка, — приподнял голову матроса Феликс, — кто нам покажет, как поющий Дракон должен, танцуя, выйти из мертвого леса! Ну-ка!
Он принялся отбивать ладонями такт, подбадривая товарища.
Матрос сквозь слезы улыбнулся, тряхнул бритой головой, поднялся и пошел по кругу — все увереннее, все злее и четче… С тех пор как Будда достиг самореализации под деревом Бодхи у реки Нейраджана, никто еще так здорово не делал шоу Дракона из мертвого леса!.. За что без промедления выпили.
После чего затеяли какую-то “Передачу Светильника” — Боря, совершенно не знакомый с этим ритуалом, никак не мог сообразить, что от него требуется, и своим незнанием порождал путаницу и смех…
Потом Феликс учил его слышать в энергии вечной тишины курлыканье журавлей — еще до того, как они прилетят и разинут клювы.
— Ты внимай, БОрис, внимай, — наставлял матрос, — он (пальцем на Феликса) быка на Дзэне съел, в то время как другие этого быка только видели, и то на расстоянии в тысячу ли…
Боря старательно внимал, но ничего, кроме храпа прикорнувшего Дракона в тельняшке, не слышал…
И вот так постепенно мыслящие тростники, оторвавшись от своих корней в улетном соединении трех нэн, трансформировались в элементарных шумящих камышей. Разлив по последней, долго не могли решить, за что или кого им выпить.
— Адвайте выпьем за архата Фрунзе! — ляпнул так и не опознанный матрос.
— Миленькое дело! — обрадовался утомленный ожиданием Феликс. — Только ты прежде объясни нам, кто это такой, потому что я, например, наших всех знаю… Ринзай, Басе, Уммон, Энно, Обаку, Сосан, Гэнкаку, Хакуин, Бокудзя, Тэнки Пуй — это все милые люди, за которых тоже не грех поднять посуду… да! А кто такой твой Фрунзе — я не знаю…
— Фрунзе — эх, вы… Фрунзе — это первый и последний бишкек!
Такой ответ обрывал все нити дальнейшего рассуждения.
Если в родной православной обстановке русский человек способен напиться до чертиков, то в атмосфере дзэн-буддисткой прелести Станиславу Валерьевичу в оконцовке зело мерещились ящеро- и паукообразные сутры, шастры и прочие гатхи…
… что, впрочем, не помешало ему очнуться упрямым Диогеном с фонарем под глазом возле разбитой глиняной бочки. Он сидел на пустынном берегу гостеприимного понта, когда с периферии видимой ойкумены приплыла к нему волоокая нимфа и спросила участливо:
— С Платоном поцапались?
— Нет. Пьяные кентавры гусарили…
Нереида рассмеялась, плеснув в него соленой морскою водою.
— Дура! Греби отсюда!
— Я хочу тебя, дядя, — томно вздохнула обольстительница, прильнув к его ногам. — Что само по себе и не ново…
— Это какую песню ты поешь?
— Песню северных славян, — продолжая ласкать его, выдохнула она. — Будут внуки потом, все опять повторится сначала…
— Кстати, — философски озадачился он, — о птичках. С рождением детей мы действительно расширяем границы своей плоти, или все-таки пределы её — крышка и стенки гроба?
— Очень актуальная тема, — согласно кивнула она.
— Ты о чем?
— Все о том же, об увеличении размеров плоти…
— Мартышкин труд…
Обессиленная, она села рядом, закурила.
— Открой мне свою тайну…
Ему стало жаль ее.
— Слушай.
Выдержав паузу, начал он суровым, от строки к строке крепнущим гекзаметром:
Нет у меня под рукой “Спид-инфо” многоцветной в натуре,
Нет “Аргументов и фактов” и “Совершенно секретно”.
Больше скажу тебе, яйцеголовая с выей чугунной:
Семени, что ты так жаждешь-от, нетути тож для тебя!
Были когда-то и мы рысаками… Эх, ёханый бандер!
Горько о том вспоминать, да уж, видно, придется… Сейчас вот
Слабо по пузу царапну перстами своими, очи зажмурю,
Чтобы и в профиль и фас быть похожим на батьку Гомера.
Щедрые боги за то сироте даровали бессмертье —
Так и не сведал, нет, макроОлимп-п-п микрохирургов глазных.
Что же, не мимо ушей твоих пусть пролетает мой голос —
Я начинаю рассказ о своем, так сказать, илиаде…
Это случилось под дембель весной високосного года.
Три уже лычки носил на погонах я, траурных цветом,
Две “мандавошки” в петлицах сидели, заразы такие —
Службу тащил в роте связи, гм, доблестных сил ПВО.
Раз, облачася в гражданское средней руки кабальеро,
Вышел один на тропу самохода под звездным укором,
Бросив свой пост, передав боевое дежурство салаге…
Все променял я на связь половую с возлюбленной милой!
Невдалеке поджидала меня Айсылу меж деревьев.
К ней подбежал и вопросом прямым, словно шнобель у очень
Древнего грека: “Ну, трахаться будем?” — заставил ланиты
Вспыхнуть пурпуром и перси под кофточкой чаще вздыматься.
Жаркой дланешкой она мощный мой скипетр сдавила легонько,
Чресла раздвинула, ловко меня оседлав, Чингис-хана
Неутомимая дщерь… Dance macabre, cher amie, dance macabre!
Автодоспешный патруль вдруг проехал, на долю секунду
Высветив фарами нас, совокупных, и дале умчался.
Вскрикнула радость моя и забилась, я думал — в оргазме.
Вслед поспешил я за нею в те райские кущи… Но что же
Я замечаю, не веря глазам своим — труп холодеющий
Вместо любимой ласкаю… О, ужас! Не слишком ли круто
Боги всесильные нас покарали, ничтожных и слабых!
Долго Эринии гнались за мною из местности в местность…
И не одну гекатомбу богам посвятил я, несчастный…
Тщетны труды мои были — позорным так остаюся до
Нынешних дней некрофилом… А орден мой дружбы народов
Праздно болтается между колен у меня, равнодушный
К девам живым и цветущим… Однако же есть хитромудрый
Из положения выход: подобно Ахиллу, убившему
Пентесилею, прекрасную дев амазонок царицу,
После влюбившемуся до беспамятства в мертвое тело
И согрешившему с ним — вот с тобою мы так же поступим,
Ежели ты согласишься, конечно. Но в случае этом
Сперма моя злополучная не пригодится уже ни
Праху, ни тени твоей в царстве мертвых Аида, бля буду!
Кончил. Правой рукой зачерпнул горсть песка и развеял по ветру, левой — почесал ушибленное колено.
Нимфа ловким щелчком стрельнула окурком в космос, подмигнула ему на прощанье:
— Вот тебе, батенька, и сублимация при абсолютном отсутствии либидо, не говоря уже о славе и меркантильном интересе…
При этих ее словах море вздулося бурливо, разлилося в шумном беге, и явился вдруг на бреге, в чешуе, как жар, горя… Федор Иванович Шаляпин с трезубцем:
— Вставай, Валерич, океан пахтать будем…
— А вы мне споете?
— Обязательно!..
— Мммну, иии где же вы, дни любви, сладкие сны, юныя грезы весны?..
Прощание со Сном, братом возлюбленным Смерти, едва не лишило меня рассудка. В первые мгновения с раскрытыми в предутренний морок глазами безальтернативно соскальзывал мой ум на ту сторону разума — и не зацепись я взглядом за любимые книжные полки, за люстру…
В ванной на зеркале доча помадой вывела: “Папик, я тебя умоляю — закусывай!” На небритой левой щеке моей алело тавро ее поцелуя… Все снится: дочь есть у меня, и вот я, с нежностью, с тоской, дождался радостного дня, когда ее к венцу убрали, и сам, неловкою рукой, поправил газ ее вуали… Что снится мне потом? Потом она уж с ним, — как страшен он! — Потом мой опустевший дом — и чувством молодости странной, как будто после похорон, кончается мой сон туманный…
Как Саша Черный про Верлена, так и я про Бунина: Я радуюсь, что был такой человек, мне бесконечно жалко, что он никогда больше не увидит даже того, что видит простая овца, — а кому видеть, кому видеть и слышать, как не ему! И кому как не Буниным плодиться и размножаться!.. Чтобы сыновья — кедры, дочки — лапоньки… Чтобы было кому жвачку в карман положить… А вот — не дал Бог…
Мама по телефону:
— Что, сын, нажрался вчера?!
— Мама, мне скоро сорок лет…
— А ума как не было, так и нет!.. Тебе не стыдно — ты же ПЕ-ДА-ГОГ!..
— Но я же не в подворотне с учениками спирт глушил!..
— Какая разница!.. Тебя видели, мне уже все доложили добрые люди… Какой позор! Как ты мог!.. Даже не позвонил! А я, может быть, сдохла уже! Уже лежу и гнию тут одна!..
И трубку бросила.
Следом жена:
— Умерла?
— Умерла…
— Я некролог в газете прочитала…
— …
— От матери получил?
— Получил…
— Стихи снились?
— Снились…
— Хвораешь?
— Не без этого…
— Захочешь вновь овладеть троичной природой своего Логоса — в холодильник загляни… Там и пиво, и водочка…
— Спасибо. От пива — запах, от водки — слабость… Чайком перебьюсь…
— Сегодня у кого?
— Не помню: то ли у нефтяников, то ли у пожарных…
— Ну, держись, Дед Мороз!..
— Ага…
В холодном автобусе — учительница знакомая — свинка морская (эх! бес бесплощадный, Тимур ты Кибиров…). Рядом панки… бритобратцы… На елку к нам едет — точно! Ни семьи, ни детей… Не пьет, не курит — не на что! Ты хорошая, Юля Петровна… Я рядом с ней со своими новогодними двумя-тремя тысячами в день — олигарх!.. Скромный такой, демократичный… Мог бы позволить себе и тачку вызвать… Но нет — мы с народом!..
Русь! Русь! Какую истину выходишь по твоим дорогам? Вид унылой зоны неуверенного земледелия тоской сжимает сердце, сжимает и давит, давит… И раздавило б, быть может, да у сердца — своя тоска, и она изнутри тоже давит и давит… А без этой сердечной тоски не моги ходить по русским дорогам! Но уж коли завелась у тебя в сердце эта тоска — не помогут тебе ни крутые пейзажи Женевского озера, ни золотые пляжи желтозвучных островов, ни священные римские развалины, ни даже тупая свинцовая гладь океана… Потому что — не давят! Потому как — нет в них той силы, равной по весу вытесняемой сердцем тоске… И обречен будешь на вечную сердечную муку…
— Дед, ну, ты сегодня выйдешь?
Киваю:
— Я не только выйду, но и покажу свой лучший теннис!
— Ну-ну, ты только не перепутай…
— В смысле?
— Теннис еще с чем-нибудь…
Гарри Поттер, Добби, мистер Дамблдор,
В Англию обратно не спешите!
Хагрида прошу пройти я в коридор,
Чтобы он Снегурочку привел…
Приходит врем▒я — все Снегурочку встречают!..
— Дед Мороз, тебе “Доширак” купить?
— А! валяйте: хлебну “Доширака” и умру молодой!
Дочке было лет пять.
— Папа, ты умрешь?
Я — весело:
— Конечно, умру!
— Почему?
— А потому что все умирают!
Она — как-то внезапно пришибленно:
— Папа, ты пошутил?
— Дак да!..
С того раза больше про смерть не спрашивала.
С вахты зовут:
— Дед Мороз! Тебя к телефону! Мама!
Мама:
— Змей, послушай, что тебе можно сегодня, а чего нельзя. Можно: окуривать жилище багульником, каяться, прощать всех, печь ватрушки. Нельзя: лечить себя самому, присутствовать при родах…
Поев “Доширака” и не найдя багульника, мы окуриваем наше жилище табачищем. Травим байки про прошедшие шабашки. В фойе уже нарастают гул и шуршание. И мне вдруг становится смешно от нечаянной мысли о том, что каждый божий предпраздничный день мне приходится наблюдать жизненный круговорот людских челюстей: утром зрю их, подобных молодому ущербному месяцу, в набухании грядущего нарастания, ну, а вечером — глаза б мои не глядели на все эти прорехи, протезы и мосты между прошлым и будущим…
С утра взрослые люди гоношатся — предвкушают грядущее застолье. Мужики, как правило, предвкушают в буквальном смысле — разогреваясь на рабочих местах. Женщинам хочется настоящего праздника: нового платья, новой прически — успеть бы. Слава богу, не готовить и столы не накрывать!.. (А столы мы с Борькой видали всякие! Видел бы их Врубель!.. Впрочем, Врубель тоже — чего только не видел!) Но вот вроде бы все успели, все утрясли, пришли и сели — и тут мы!
— Ой, какие мальчики нас сегодня веселить будут!..
— А тот, высокий, очень даже ничего! Балагур!..
— Да он просто бездарность! Вот Борис, тот деятель!..
— Мне Боря тоже больше нравится!..
Не знаю, как Борька, а я гляжу на все эти славяно-угрские черты и рези и каждый раз недоумеваю про себя: какие же там Никодимы и Никандры замешаны в генеалогической тьме!..
А Борька замахнул уже 150, деятель, и знай поет свои подблюдные песни! Да и правильно — что грузиться! Жизнь прекрасна и она продолжается! Вон, товарищ, уж позабыл, что он дельфин, забыл семью свою родну-ю!..
И вот уже слетаются на Борькин усталый баритон и мой веселый запах здорового мужчины тетеньки и девушки в ассортименте и манят томными взглядами в темные аллеи… И я осюсяю свой нижний астральный план… И у Борюсика, смотрю, копчиковая чакра тоже… того…
Так что пора заканчивать эту новогоднюю печу-кучу:
— Дамы и господа, под занавес — наш фирменный аттракцион! Вы все уже в курсе, даю вам пять минут, чтобы созвониться с друзьями, родственниками, знакомыми и не очень… Веселей, пожалуйста! Контрольное время обратного дозвона — 23.55! И не забывайте потом пристраивать ваши мобильники на нашу красавицу-елку!..
В 23.55 почти сотня мобильников запоют на все лады, заверещат на все рингтоны, мигая и переливаясь на праздничной елке — выйдет к визжащему хмельному народу Дедушка Мороз и уведет всех
Навстречу утренней заре по Ангаре… по Ангаре…
И вот что, Сосий, как фалоцентрист фалоцентристу: много в этом мире существует разнообразных памятников — таких и сяких. Но я б воздвиг еще один — памятник Малямошке! Это собирательный образ всех-всех-всех российских девчонок-женщин тамадамов. Людмилки и Маринки, Галчонки и Ленуськи, Ани, Светланы, Тамары Аркадьевны, Веры, Надежды и Любови!.. Вас обожают и вас обижают! Вас клеят и вами помыкают! Терпеть не могут ваших голосов и бесконечных виршей, но все же зовут и зовут на корпоративы, свадьбы и юбилеи — и вы идете! Потому что на бюджетную зарплату семью не прокормить, а эта сволочь небритая пьет и гуляет, а туфли расползлись, и не в чем выйти в свет, но идти надо, потому что полторы штуки на дороге не валяются, да и привыкли вы уже по пятницам и субботам нести радость людям — и как ни крути, под вашу дудку в эти дни поет и пляшет вся Советская страна! За вас, дорогие, милые мои тамадамы! Счастья вам и невредных клиентов! И ЧТОБЫ ВСЕ ВЫХОДИЛИ НА “РЕПКУ”!!!
Олененок я, Рудольф красноносый! Ведь зарекался уже: ночью домой с шабашки только на тачке возвращаться (ведь так и ношу на воротнике зимней куртки, на воротнике пиджака и на воротнике счастливой рубашки треугольные дырочки от прошлогодней заточки — полсантиметра левее — и в аккурат бы в позвоночник!). Так нет — поплелся с баулом пешком. В бауле — амуниция дедморозовская… Ночь — волшебная… Завтра последняя — Суперная — Елка, и все на этот год…
Так на тебе — квартал до дома остался, а мне с той стороны плохо освещенной улицы орут:
— Пид…р…с!
Тоже мне “Камеди клаб”… Не знаю, как там у них, а у нас за это морду бьют.
— Это ты кому?
— Тебе, козел! Пид…р…с!
— Ну, гуляй сюда, орелик!
Их двое. Идут. Большой и маленький. Шерхан и Шакал. Шерхан слева. Перекладываю баул в правую руку. Бью первым — Шерхан падает, Шакал трусливо отбегает… Мне бы бросить баул, освободить вторую руку для контрольных мероприятий — так нет! хмель тормозит!.. Шерхан хватает меня за баул и тянет вниз — начинаем кувыркаться с ним на снегу. Шакал возвращается и путается вместе с нами… В окончаловке они таки подминают меня под себя и принимаются тупо тыкать кулаками. Натягиваю на голову толстый капюшон, усаживаюсь на снегу поуютнее и начинаю медитировать…
Люблю Герцена за жизнь, а Розанова — за фразы (не про варенье, а про молитву…).
(Под тумаками)
Спустя некоторое время вопию на всякий случай:
— Братья Кличко, где вы?..
Нет ответа…
Стало быть, все меня покинули… Собрал тогда свои манатки и
одиноко я заглянул в лицо небес…
И почудился голос оттуда:
— Мн-ну, иии где же ты, горе мое?
Эх, думаю, Федор ты Иванович, — вот: “Надо мною только небо, а со мною голос твой…”
Вдруг из снежной кутерьмы — действительно Шаляпин в костюме Сусанина и действительно поет:
— Мн-ну, иии где же ты, горе мое?
И я, не веря, тоненько так ему в ответ:
— Да здеся-я я, здесь, тута сижу, снежок вот жую…
Он протягивает мне руку, помогая подняться.
— Долго ли муки сия, Федор Иванович, будут? — спрашиваю.
— Валерич, до самыя смерти! — отвечает.
— Ох… Добро, Федор Иванович, ино еще побредем…
Я знаю, Сосий, как завтра все случится:
после СуперЕлки мы обменяемся сувенирами, потом я помчусь к маме, вручу ей новенькие катанки, она будет радостно ругать меня за легкомысленную трату трудовых денег, я стану звать ее к нам, но она заупрямится, сошлется на уговор с соседями, мы выпьем с ней за Старый и за Новый год, я упорхну домой, заберусь с телефонами в ванну, прямо оттуда всех обзвоню и всех поздравлю… с женой и дочкой сядем, наконец, за праздничный стол, нальем и выпьем, а когда в “ящике” все эти телевизионные Добчинские сбегутся к гробу Толстого — тыц! — соберутся вокруг елки, я усну прямо за столом и, как Штирлиц, проснусь ровно через восемнадцать часов, чтобы жить и работать дальше.
ПРИМЕЧАНИЯ:
[1] То — я. А какой-нибудь пионэр, наверное: Маленький, сонный, по черному льду в школу — вот-вот упаду — но иду…
[2] Некоторые с орфографией XVIII века (как Суворов писал): хочетца, времяна, лутче, протчее, щастье, если што… Зато — искреннее некуда!
[3]. Привет-привет, пока-пока Постановлению Правительства Российской Федерации о присоединении к Бернской конвенции об охране авторских прав в редакции 1971 года…
[4] А хорошо это у Энгельгардта в “Письмах из деревни”:
“Какая ваша работа, говорит мне один мужик, — рассказывал дьякон, — только языком болтаете!” — “А ты поболтай-ка с мое!” — говорю я ему. — “Эка штука!” — “Хорошо, вот будем у тебя служить на никольщину, пока я буду ектенью да акафист читать, ты попробуй-ка языком по губам болтать”. И что ж, сударь, ведь подлинно не выдержал! Я акафист-то настояще вычитываю, а сам поглядываю — лопочет. Лопотал, лопотал да и перестал. Смеху-то потом было, два стакана водки поднес: “Заслужил, говорит, правда, что и ваша работа нелегкая”.
Знал дьякон, чем доказать мужику трудность своей работы!
[5]. Это прямо драма моего сердца! Ведь ни одного доброго без оговорок слова в адрес Александра Ивановича в сочинениях Василия Васильевича… Как будто поставил портрет Герцена на письменный стол и поплевывает на него при каждом удобном случае.