Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2008
Михаил Российский — родился в Москве, окончил Московский государственный лингвистический университет. Кандидат исторических наук. Автор ряда публикаций по истории и культуре русского зарубежья, истории российско-испанских отношений. С 1997 г. на дипломатической службе. Работал в посольствах России в Гаване (1997—2000 гг.) и в Мадриде (2002—2006 гг.). В литературном журнале публикуется впервые.
Благочестие Августы
Рассвет уже окрасил в розовые тона каменистые склоны окрестных холмов, в то время как в пролегавших между ними глубоких долинах все еще царил голубоватый полумрак. Вековые кедры чернели в отдалении. Светлеющее небо, на котором лишь местами виднелись редкие кружевные облака, обещало очередной жаркий день, обычный для второй половины августа. Выщербленные камни дороги уже заискрились под лучами восходящего светила, когда из-за оливковой рощи показался несущийся во весь опор всадник в запыленном военном плаще.
Судя по тому, как нещадно хлестал он свою аравийскую лошадку, взятую еще затемно на ближайшей к городу почтовой станции, в нем без особого труда можно было опознать казенного курьера. Сотни ему подобных ежедневно отмеряли десятки миль по бесчисленным дорогам государства и, бесстрашно преодолевая несчетные препятствия, что поджидали одинокого путника в лесах Галлии или среди песков Нумидии, доносили изложенную на дорогом пергамене волю вышестоящего начальства до непосредственных исполнителей в диоцезах, провинциях, военных округах и муниципиях. Однако выбившийся из-под плаща всадника золотой листик плюща на цепочке ясно свидетельствовал о том, что это не обычный посланец дукса Палестины из прибрежной Кесарии, которым не раз уже приходилось открывать ворота в неурочные часы, а императорский скороход, отправленный прямо из царственной Никомедии. Именно ее окруженные тенистыми садами дворцы — память о строительной мании покойного старика Диоклетиана — после победы над нечестивой тиранией избрали своей постоянной резиденцией великий август и его дети-цезари. Оттуда уже не первый год они руководили возведением огромного города на фракийском берегу Пропонтиды, Нового Рима, призванного воплотить в себе все величие державы, благоденствующей под милостивой дланью Константина1 .
Курьер тем временем миновал главную арку тройных Неаполитанских ворот, над которой еще можно было разглядеть изъеденную временем плиту песчаника, превращенную резцом неизвестного мастера в изображение бегущего кабана — штандарт Десятого Сокрушительного легиона, и, перекинувшись парой слов с полусонными солдатами муниципальной стражи, выехал на предвратную площадь. Здесь, обогнув старинную колонну, поставленную в незапамятные времена в честь чьих-то благополучно забытых побед, и оставив слева невысокую триумфальную арку, он продолжил свой путь по Кардо, главной артерии просыпавшегося города.
Улицы и площади Элии Капитолины, которую проживавшие в окрестных селах немногочисленные иудеи и самаряне до сих пор называли Иерусалимом, пробудились ото сна еще затемно, готовясь к началу очередного торгового дня. Среди нагруженных разнообразной поклажей мулов, целым караваном направлявшихся в сторону форума, сновали домашние рабы, отправленные спозаранку за продуктами с большими корзинами в руках, наемные работники мастерских, крестьяне из близлежащих деревень, — одним словом, весь тот простой и небогатый люд, который неумолимая нужда заставляет еще с утра беспокоиться о том, как заработать на кусок хлеба себе к ужину. Уверенно находя путь среди этого скопища людей и скота, всадник свернул с Кардо, проложенной военными инженерами Адриана2 в низине между двух холмов, проехал шагом мимо изящного римского храма, миновал проходной форум, оставил за спиной закрытую по случаю несудебного дня базилику и, углубившись в военный квартал, достиг наконец старинного здания претория, бывшего главной целью столь долгого пути.
Префект Десятого Сокрушительного легиона не так давно вернулся из летних лагерей в Каменистой Аравии. Его резиденция в столь ранний час была объята блаженным спокойствием. Шум недалекого городского рынка, похоже, не проникал сквозь массивные стены лишенного портиков двухэтажного здания из серого камня, построенного еще в те времена, когда легионами командовали императорские назначенцы из сенаторского сословия. На его неприветливый портал, обрамленный двумя мраморными колоннами, глядел с высоты треснувшего от времени постамента бронзовый Константин, торжественно водруженный на трибунале два года назад. Император в лавровом венце победителя, опираясь на воинский штандарт, наступал левой ногой на маленькую фигурку поверженного варвара.
Покой обитателей дома бдительно охраняли дежурные легионеры: двое у подножия статуи, двое — напротив, у высоких створчатых дверей здания, обитых кованым железом. У этих-то дверей гонец спешился, усталым кивком ответил на положенное по уставу приветствие солдат, привязал коня к вделанному в стену ржавому кольцу и, с усилием отворив вырезанную в створке ворот калитку, жалобно скрипнувшую несмазанными петлями, исчез в полумраке внутреннего двора.
Некоторое время спустя после столь раннего вторжения императорского гонца стало очевидно, что в доме происходит нечто неординарное. Топот множества ног по мраморным полам, приглушенные голоса, стук раскрываемых ставен на втором этаже, где размещались личные покои префекта легиона, свидетельствовали о том, что дремавшим обитателям жилища пришлось разом проснуться, причем не по собственной воле. В выходящих на улицу окнах попеременно мелькали смутные фигуры, носившиеся по дому взад и вперед с какими-то ящиками, тазами, матерчатыми свертками, зажженными или погашенными светильниками. Наконец из дверей дома один за другим начали выскакивать слуги хозяина, бегом устремлявшиеся в разные концы города, что со всей ясностью свидетельствовало о срочном деле чрезвычайной важности, для обсуждения которого требовалось собрать чиновников канцелярии претория и членов городского совета. Начинавшийся день обещал уже совсем скоро стать очень жарким для многих.
Префект Десятого Сокрушительного легиона Валерий Модерат умолк и грозно сдвинул брови, изображая всем своим видом крайнее недовольство, когда прямо на середине его выступления в дверь триклиния, виновато пригибаясь, просочился нотарий Арадий, недавний выученик какого-то антиохийского ритора, лишь в начале этого года поступивший к нему на службу. Юноша был небрит и растрепан: и часа не прошло с того момента, как домашний раб префекта, с трудом разыскавший Арадия в верхних комнатах известного всему городу постоялого двора Сары-самарянки, вытащил секретаря своего господина из жарких объятий сирийской танцовщицы. Проводив красноречивым взглядом нерадивого подчиненного вплоть до его обычного места в дальнем углу зала, где тот и разместился вместе со своими табличками, Модерат все же решил отложить до времени молнии Юпитера Разящего и продолжил прерванную речь.
— Таким образом, как пишет в приложенном к императорскому рескрипту письме друг наш достойнейший Дракилиан, нам следует ожидать прибытия священной особы августы сразу же после сентябрьских нон, и по этой причине не позднее чем через неделю комит обещает лично пожаловать в город, дабы проконтролировать нашу готовность к высочайшему визиту.
Префект сделал многозначительную паузу и оглядел всех собравшихся поверх полученного из столицы свитка, который все еще держал перед собой.
— Я полагаю, присутствующим здесь нет нужды объяснять значимость предстоящего визита для города и для провинции в целом. Скажу только, что со времен божественного Антонина наш муниципий не удостаивался подобной чести. В связи с этим подготовку к планируемым мероприятиям следует провести с должным рвением и ответственностью. От вас, благородные отцы города, — тут он повернулся к сидевшим на одной скамье дуумвирам Пробу и Диогену, богатейшим землевладельцам округи, в прошлом году переизбранным на новый срок, — жду предложений по размещению комита и августы с сопровождающими лицами.
Толстяк Проб, любовавшийся недавно приобретенным перстнем с большим нубийским изумрудом, медленно поднялся, оправив складки тоги. С шумом набрав в грудь воздуха, будто собираясь глубоко нырнуть, он, растягивая гласные, произнес:
— Доблестнейшему префекту, конечно, известно, что не нашим скромным жилищам состязаться с резиденцией комита в Антиохии Великой, ни тем более — с Аквирионским дворцом. Однако если же присущие ему опыт и прозорливость сочтут мой загородный дом у третьего камня на аскалонской дороге достойным для приема высоких гостей, то, признаюсь, о большей чести для своей семьи я мечтать не могу. Одно лишь огорчает меня в этой связи, — куриал явно замялся и потупил взор. — Из-за прошлогоднего неурожая, как знают все собравшиеся здесь достойные мужи, продовольствие сильно подорожало, а имеющихся у нас запасов едва хватает для удовлетворения собственных нужд. Боюсь, что мы вынуждены будем просить канцелярию светлейшего консуляра Палестины о выделении дополнительных средств на содержание свиты прибывающей священной особы. Вот если бы доблестнейший префект нашел возможность поддержать нашу просьбу через дукса Палестины…
Тут Проб сделал паузу и выжидающе посмотрел на Валерия. Ни для кого из собравшихся не было секретом, что без денежных вливаний из государственной казны пребывание августы в муниципии грозило неотвратимым разорением большинству состоятельных членов городского совета. Однако беспокоить вышестоящее начальство даже по причине, лишь косвенно входившей в сферу его компетенции, префекту не хотелось. Выдержав вопросительный взгляд дуумвира с невозмутимостью каменной статуи, Модерат со знанием дела отвечал:
— Поскольку дукс Палестины десять дней назад выступил во главе иллирийских щитоносцев для усмирения варваров, писать ему нет смысла. До приезда августы рассмотреть наше прошение он все равно не успеет. Пишите на имя консуляра Модестина. Можете, кстати, упомянуть, что я вашу просьбу поддерживаю.
Проб хотел было что-то возразить, но префект не дал ему высказаться.
— С этим вопросом все ясно, — отрубил Валерий Модерат, отворачиваясь от куриала. — Аргументированные предложения по размещению гостей прошу подать в письменном виде в течение сегодняшнего дня. Теперь — о внешнем виде города. Тут надо срочно принимать меры. Особо обращаю внимание на состояние городских улиц, в первую очередь — Кардо и Декумана. Мостовая давно не ремонтировалась. Для проведения нужных работ в распоряжение курии откомандировывается Четвертая Фригийская когорта.
Стоявший у стены со скрещенными на груди руками трибун Гесихий молча кивнул головой в подтверждение полученного приказа.
— Далее, — продолжал Модерат. — В день прибытия августы необходимо задействовать все сельское население в пределах муниципальной территории. Будут стоять вдоль дороги и приветствовать высоких гостей. То же самое — в городе, вдоль основных улиц. Людей надо предупредить, чтобы являлись с пальмовыми ветвями. На всякий случай, зная природную нерадивость местных поселян, имеет смысл накануне заготовить какое-то количество свежих связок. Об этом попрошу позаботиться тебя, Диоген.
— К тебе же, — префект вплотную подошел к поднявшемуся со скамьи куриалу и положил руку ему на плечо, — у меня будет еще одна просьба, к которой прошу отнестись со всей серьезностью. Необходимо рассчитать и заготовить достаточное количество розовых лепестков, которыми ликующий народ будет посыпать путь августы от самых предместий до форума. Знаю, что дело хлопотное и дорогостоящее, однако, как вам всем известно, не нам обсуждать освященные веками римские традиции, особенно когда речь идет о высокопоставленных особах. И смотрите, не ошибитесь в подсчетах! — пригрозил он Диогену. — А то, помню, еще в Фессалониках встречали как-то августа Галерия из поездки по провинциям, так на самом подходе ко дворцу розы закончились. Галерий же в гневе был страшен и на расправу скор, так что головы ответственных за организацию торжественного въезда потом целый месяц гнили на ипподроме. Сейчас, конечно, времена уже не те, но, я думаю, никто не хочет, чтобы в Никомедию ушел неблагоприятный отзыв о том, как в нашем городе была организована встреча матери императора.
Раздав еще ряд мелких поручений и выслушав обычные слова куриалов о том, с каким воодушевлением они готовы взяться за работу, Модерат распустил собрание, велев задержаться лишь собственному секретарю. Арадий с упавшим сердцем ожидал неотвратимой кары, однако префект, несмотря на плохо скрываемое недовольство, снова решил ее отложить.
— Вот что, — сухо сказал он. — Поскольку наша августа, как ты, наверное, слышал, ревностно привержена учению христиан, комит Дракилиан, ссылаясь на рекомендации из Никомедии, требует активно привлекать местную церковь к ее торжественной встрече. Более того, он намекает, — Модерат указал на лежавший на столе свиток, — что основной причиной ее приезда в наш город является поклонение неким святым местам. У нас разве есть святые места христиан?
Арадий задумался, обхватив рукой подбородок.
— В общем-то, еще в Антиохии мне доводилось слышать, что христиане почитают те же святыни, что и иудеи. А наш храм Юпитера, как известно досточтимому префекту, стоит на месте святилища иудейского бога, которое в старину было разрушено божественным Титом3 . И те стены из больших камней, что подпирают холм, называемый местными горой Мориа…
— Ну, ты, мальчик, думай, что говоришь! — возмутился префект. — Мыслимое ли дело, чтобы римская августа стенала и рыдала над древними развалинами вместе с презренными иудеями!
Предположение действительно было абсурдным. Совсем недавно, в самом начале августа, Арадию довелось увидеть на Масличной горе за городскими стенами малочисленную процессию иудеев, которых издавна раз в году допускали на место их древней столицы, давая возможность полить слезами руины святилища их племени. Представить себе среди этого жалкого сброда мать всесильного повелителя мировой державы было совершенно невозможно.
Выдержав паузу, нотарий осмелился продолжить:
— Говорят, что когда еще стоял Иерусалим, в наших местах жил некий Иисус, первый учитель христиан, которому они до сих пор поклоняются как божеству. За Неаполитанскими воротами показывают место, где побили камнями какого-то Стефана, бывшего, как утверждают, одним из его учеников. Вот, собственно, и все… Может быть, именно это заинтересует августу, коль скоро она также следует этому учению?
Не говоря ни слова, командир легиона повернулся и медленно подошел к раскрытому окну. Измерив взглядом стоявшую напротив статую императора, голова которой находилась как раз на уровне окон второго этажа, он, скрестив руки на груди, обратился через плечо к стоявшему в ожидании секретарю:
— Нам с тобой, Арадий, надо не гадать, а знать точно. Поэтому давай-ка ты собирайся и прямо сейчас ступай к епископу христиан. — Модерат осекся, только сейчас обратив внимание на небритое лицо и некоторую небрежность в одежде своего нотария. — Только изволь привести себя в порядок сначала, — холодно заметил он. Пристыженный Арадий потупился.
— Так вот, — продолжал префект, вновь возвращаясь к окну, — засвидетельствуй епископу мое почтение, изложи суть дела и спроси совета, что в нашем городе может более всего интересовать мать императора. О том, что скажет тебе епископ, доложишь мне, а там уж посмотрим и решим, что делать. В период же подготовки визита и во время его проведения посредником между церковью и властями по всем возникающим вопросам будешь ты.
Модерат закрыл слезившиеся от недосыпания глаза и устало опустил голову на грудь. Впереди предвиделись несколько недель лихорадочных приготовлений, причем ситуация усугублялась одновременным съездом в город капризных начальников из обеих столиц4 .
— Все, отправляйся, — велел он Арадию. — Где находится дом епископа, надеюсь, тебе нет нужды объяснять?
Сионское предместье, находившееся за стенами Элии Капитолины, пользовалось в городе сомнительной репутацией. Здесь строили свои синагоги иудеи, давние неприятели римского государства. Здесь же, вокруг принадлежавшего секте молитвенного дома, селились и христиане, вплоть до недавнего времени также считавшиеся населением крайне неблагонадежным. Арадий не без труда отыскал среди узких улочек, то круто взбиравшихся на взгорье, то уводивших его обратно в долину, скромное жилище главы иерусалимской церкви. Это небольшое двухэтажное строение отличалось от стоявших вокруг домов лишь опрятно выбеленным фасадом и разросшимся во внутреннем дворе садом, таким пышным, что раскидистые кроны его деревьев можно было видеть даже с улицы. Каменная плита над входом, на которой были изображены две рыбы и корзина с круглыми солдатскими хлебами, наталкивала на мысль, что хозяин дома — небогатый торговец съестными припасами с городского рынка. Однако не так давно вырезанный на старом камне большой знак креста недвусмысленно указывал на то, что окружавшие его символы нужно понимать не буквально, но лишь как намеки на тайное учение распространившейся по всему государству влиятельной религиозной общины.
За высоким порогом епископского дома начиналась спасительная тень, в которую приятно было ступить после безжалостных лучей полуденного солнца. Пройдя через полутемное сводчатое помещение, начинавшееся прямо за дверьми, Арадий попал в сад квадратного внутреннего двора, куда выходили также двери всех комнат дома. Беззаботное пение птиц в ветвях разросшихся деревьев смешивалось со стуком инструментов артели мастеров, работавших во многих частях здания: рабочие сбивали грубую плитку из обожженной глины, покрывавшую полы дома, и кое-где уже начали укладывать широкие доски с затейливо выложенными из разноцветных камешков узорами и картинами.
Оглядевшись по сторонам, Арадий заметил, что по рассохшейся от времени деревянной лестнице с галереи второго этажа к нему кто-то спускается. Это оказался плешивый низкорослый человечек, путавшийся в складках не очень чистого черного балахона, придававшего ему сходство с мешком брюквы. Нотарий постарался придать своему лицу то надменное выражение, какое он часто замечал на лицах чиновников канцелярии, мнивших себя государственными мужами. Завернувшись в полу своего белого гиматия с вышитой каймой, он решил подождать эту странную личность в тени раскидистого гранатового дерева, среди изумрудной листвы которого уже проглядывали созревающие плоды.
Покинув последнюю ступень шаткой лестницы и оправив полы своего явно не соответствовавшего погоде одеяния, незнакомец поднял глаза на посетителя и, лукаво улыбнувшись, произнес: “Мир тебе, юноша!” Арадий, незнакомый с принятым у христиан этикетом, молча поднял левую руку в римском приветствии.
— Ты, верно, к епископу? — спросил спустившийся, подходя ближе к порученцу префекта. Глаза этого странного человека, окруженные белесыми ресницами, придавали ему сходство с диковинной ночной птицей, случайно вылетевшей из своего убежища на свет дня. — Так его нет в городе. Третьего дня отец наш Макарий отправился в Эммаус, чтобы рукоположить нового священника тамошней общины верных. Я дьякон Зосима, обращайся ко мне, если чем могу тебе помочь.
Арадий нахмурился.
— Я, собственно, из канцелярии претория. Меня послал к вашему епископу префект Валерий Модерат по весьма конфиденциальному делу, — начал он, но христианин не дал ему договорить.
— Если ты по поводу ожидающего нас всех великого счастья в связи с грядущим приездом матери нашей августы, то передай префекту, что владыка Макарий знает и душою радуется вместе со всеми братьями во Христе. Скажи еще, что церковь наша всегда готова оказать вам необходимую помощь, тем более что Господь сподобил нас, грешных, дожить до времени, когда свет истины снизошел на властей предержащих.
Арадий не верил собственным ушам. Лишь сегодня утром императорский курьер доставил в город секретные депеши из Никомедии и Антиохии о скором приезде матери государя, а в Сионском предместье какой-то Зосима и другие такие же нищие христиане, оказывается, узнали об их содержании раньше префекта и городских властей! Да в порядке ли у нас в провинции государственная почта? Похоже, этот немой вопрос столь явственно читался на изумленном лице Арадия, что дьякон тут же на него ответил.
— За четыре дня до сентябрьских календ с Божьей помощью получили мы послание владыки Евсевия Никомедийского, в воскресенье читавшееся в церкви перед всем приходом. Так и скажи префекту Валерию: ждем и радуемся по поводу скорого приезда госпожи нашей Флавии Елены, да ниспошлет Господь ей и блаженнейшему сыну ее многих лет славного царствования.
Арадий был поражен до глубины души. Как оказалось, параллельно с государственными институтами в стране процветала еще какая-то не менее, а может быть, даже и более влиятельная структура, воплотившаяся сейчас в этом нелепом дьяконе. Сможет ли это когда-нибудь понять префект Модерат, боготворящий римское государство во всех его проявлениях?
Обменявшись с Зосимой еще несколькими малозначительными фразами и вновь услышав от него заверения о стремлении церкви взаимодействовать с властями, нотарий префекта простился с клириком и вышел на залитую солнцем улицу.
У основания сложенной из камней высокой ограды напротив епископского дома негромко журчала вода. Солнце дробилось бесчисленными бликами в грязно-желтых струях сточной канавы. В воздухе висело облако белой пыли: у широко распахнутых ворот дома по соседству стояла запряженная двумя мулами повозка, груженная мешками с мукой. Хмурый булочник в компании своего единственного раба, оба похожие на оживших мраморных истуканов, неспешно перетаскивали поклажу на хозяйственный двор. Взгляд Арадия остановился на спускавшемся с внешней стороны забора чахлом плюще, цеплявшемся за камни ограды. Его листья были сплошь покрыты белой мучной взвесью. По лежавшему рядом плоскому воротному камню, также посыпанному белесыми крупинками, ползла, оставляя блестевший на солнце прямой слюдяной след, большая виноградная улитка. Медленно, но упорно она двигалась к ей одной известной цели. Арадий невольно залюбовался закрученной спиралью ее раковины, напоминающей те, что галаты изображают на своих алтарях, посвященных Солнцу.
Вдруг нотарий вспомнил: христианские святыни! Ведь префект посылал его именно за этим! Неожиданное открытие ранее неизвестного ему государства в государстве оттеснило куда-то на второй план первоначальное намерение расспросить об имеющихся в Элии и ее окрестностях местах поклонения христиан. Понимая всю неловкость своего положения и кляня собственную рассеянность, Арадий все же повернулся и вновь направился к дверям епископского дома.
Пышно разодетые всадники кавалерийского эскорта гарцевали под городскими стенами. Окруженные рядами пеших схолариев роскошные носилки, величаво колыхаясь, с методичностью зеноновской черепахи неторопливо двигались по неаполитанской дороге, постепенно приближаясь к Элии Капитолине. Под главной аркой тройных ворот блестели две шеренги начищенных железных шлемов муниципальной стражи. Валерий Модерат, вместе с трибунами Десятого легиона в парадных доспехах и членами городского совета в белоснежных тогах, уже около получаса наблюдали с ближайшего к воротам придорожного холма за торжественным прибытием свиты высокого гостя.
Наконец из-за оливковой рощи показались три тяжелые, окованные бронзой колесницы, замыкавшие шествие. Сочтя, что кортеж уже достаточно приблизился к городским стенам, префект, пригласив следовать за собой Диогена, Проба и нескольких трибунов, вышел навстречу долгожданному гостю.
Не доходя нескольких шагов до носилок, они почтительно остановились и по-военному приветствовали наместника августа. Предупредительные рабы откинули полог и явили миру верного друга и соратника Константина, внимательно изучавшего какие-то отчеты, написанные крупным почерком на папирусных свитках. Из-под шелковых занавесок на префекта и сопровождавших его военных и гражданских чиновников пахнуло изысканной смесью дорогой парфюмерии, модной в этом сезоне в ветреной и беспечной столице римского Востока. Солнечный свет преломлялся в драгоценных каменьях, которыми в изобилии был расшит тяжелый персидский плащ комита. Дракилиан, оторвавшись от работы с документами, устало улыбнулся Модерату и подозвал его к себе. Ввиду утомленности наместника, вызванной слишком долгим переходом, церемониальную часть встречи было решено свести к минимуму. Кортеж медленно двинулся через городские ворота, огибая стоявшую на полукруглой площади прямо за ними колонну в честь победы Адриана над восставшими иудеями. Префект Валерий шел подле носилок, тихо беседуя с высоким гостем.
— Августа, благодарение Богу, здорова, — отвечал Дракилиан на учтивый вопрос Модерата. — Я оставил ее в гостях у консуляра Модестина в Кесарии, а к вам она обещала прибыть сразу после праздника Рождества Богородицы.
Услышав название незнакомого праздника, Модерат растерялся.
— А это когда? — машинально спросил он и тут же понял, что совершил большую оплошность. Комит в изумлении поднял на него глаза и воскликнул:
— Как, Валерий, возможно ли это? Неужели ты, защищая со своими воинами святые стены Иерусалима, до сих пор пребываешь во мраке эллинского невежества?
Префект легиона смешался. Впервые за долгие годы службы он не мог понять, что имел в виду его непосредственный начальник. Судя по странным словам Дракилиана, тот, вслед за многими придворными, принял какую-то степень посвящения в мистерии секты христиан. На один из их праздничных дней он, кажется, и намекал. Но в провинцию новости дворцовой жизни, как известно, всегда доходят со значительным опозданием. Да и остается ли время интересоваться очередной блажью императора, когда на тебе — управление войсками, рассредоточенными по нескольким городам? Что за “эллинское невежество” имел в виду высокий гость, доблестнейший префект тоже не понял, однако переспрашивать не решился. Надеясь прояснить обстановку в ходе дальнейшей беседы, Модерат предпочел промолчать в ответ и, потупив взор, смущенно пожал плечами.
— Мне искренне жаль тебя, друг мой, — продолжал тем временем Дракилиан, пристально глядя на префекта. — Однако не печалься: Господь милостив, и я сам буду молить Его о твоем просвещении.
Все с тем же фальшивым смущением префект поблагодарил руководство за оказываемую любезность.
Тем временем кортеж уже двигался по главной улице Элии Капитолины, прорезавшей город с севера на юг. Отмывавшие мраморные колонны портиков и белившие фасады домов общественные рабы в изумлении глазели на проходившее мимо них роскошное шествие, огражденное грозной стеной дворцовых воинов. Солдаты Четвертой Фригийской когорты, которые в это время засыпали песком многочисленные провалы много лет не ремонтировавшейся мостовой, прерывая работу, вытягивались перед носилками комита в воинском приветствии. На проходном форуме, где группа новобранцев тщательно выщипывала проросшую между камнями сорную траву, Дракилиан вдруг вскочил и резко приказал своим рабам остановиться.
— Что это? — спросил он, повернувшись к префекту и указывая на храм с четырехколонным портиком, в центре которого изящной дугой изогнулась украшенная резьбой каменная арка. Под аркой безмятежно улыбалась мраморная Венера, сверкавшая своей белоснежной наготой в лучах утреннего солнца.
— Храм Венеры, достойнейший. Построен по повелению августа Адриана в год основания нашего города. Статую богини специально привезли из Вечного города, она сделана по образцу той, что император пожертвовал столичному святилищу Венеры и Рима.
— И вы терпите на городской площади подобную мерзость?
Модерат понял, что снова сказал что-то не так, однако на всякий случай решил вновь притвориться законопослушным простаком.
— Достойнейший, — ответил он, — коллегия фламинов этого храма учреждена декретом августа Адриана, основателя нашей колонии. В нее входят богатейшие и уважаемые граждане Элии. Кроме того, тебе лучше меня известно, что со времен божественного Юлия Венера покровительствует императорскому дому…
— Так знай, — резко оборвал его Дракилиан, — что со времен Константина Величайшего, победителя тирании и нечестия, она ему больше не покровительствует! Наш август не нуждается в помощи ложных богов и нечистых демонов. У императорского дома один покровитель — Господь наш Иисус Христос, и этой божественной помощи воистину достаточно! Приказываю тебе: завтра же коллегию жрецов распустить, статую убрать, капище очистить и закрыть!
Префект, выкатив глаза, застыл с полуоткрытым ртом. О том, что в столицах взялись за повсеместное введение религиозных новшеств, в Палестине слышали. Да и кто в последние годы, придя к власти, не вводил в римский пантеон новых богов в надежде, что их покровительство сможет стать подспорьем дряхлому Юпитеру Капитолийскому, порядком утомившемуся за долгие века потворства римскому народу. Однако, судя по настроению Дракилиана, на этот раз все было гораздо серьезнее. Секта христиан, вот уже несколько столетий изнутри подрывавшая религиозные основы римского государства своей нетерпимостью к официальному культу, проникла во властные структуры. Если раньше империя всего лишь терпела их присутствие, то теперь они сами получили возможность решать, кого казнить, а кого — миловать. До последнего времени август Константин, неофициально симпатизировавший христианам, старался держаться золотой середины и, сохраняя за собой титул великого понтифика римлян, заботился о поддержании древних культов и традиционного благочестия. Неужели теперь все менялось? Чего же ожидать от приезда матери императора, над фанатичным христианством которой и так уже втихую подтрунивали во всех провинциях государства?
Тем временем комит повернулся к Модерату и, уже без напускного гнева в голосе, добавил:
— Наша добрая августа на переносит даже вида идолов, а у тебя тут такой вертеп чуть ли не сразу за городскими воротами! Надеюсь ты, Валерий, не хочешь намеренно прогневить госпожу нашу Елену?
Валерий Модерат, прояснив наконец ситуацию, мог только, по-солдатски вытянувшись, ответить:
— Завтра же наведем порядок, достойнейший!
Рабы Сатурнина, знатного землевладельца из Элевтерополя, мешая греческие и сирийские ругательства, укрепляли обвязанную крепкими веревками статую богини на повозке с двумя огромными колесами, на которой ей предстояло отправиться в имение своего нового хозяина, не поскупившегося ради украшения загородной виллы. Солдаты второй центурии Четвертой Фригийской когорты под надзором своего командира Виктора, атлетически сложенного гиганта родом из Паннонии, выносили из храма богослужебную утварь и многочисленные приношения верующих, накопившиеся за два века его существования. Арадий, присевший для составления акта о ликвидации коллегии и закрытия храма прямо на нагретых солнцем ступенях спускавшейся на площадь широкой мраморной лестницы, невольно залюбовался гармоничной фигурой центенария, который стоял, опершись на копье, прямо под аркой, где еще недавно белел мрамор Венеры. Военный плащ, блестящий серебряной отделкой шлем и непринужденная поза Виктора делали его как две капли воды похожим на римского Марса Мстителя.
Полной противоположностью ему выглядел дьякон Зосима, одетый в свой неизменный мешковатый балахон. Сотрудник епископа Макария, со связкой больших красных луковиц через плечо, вынырнул из расположенной в портике на площади лавки зеленщика и с интересом разглядывал поверженную статую и прикрытую вышитыми занавесками груду храмового имущества под охраной солдат. Заметив Арадия, дьякон оживился, приветливо махнул ему рукой и начал подниматься по лестнице, звонко шлепая сандалиями по мраморным ступеням. Однако не успел Зосима добраться до нотария и поприветствовать его, как к тому подошел Виктор, покинувший свой наблюдательный пункт под осиротевшей аркой.
— Пошли внутрь, — сказал он Арадию и кивнул головой в сторону входа в храм. — Там ребята под полом что-то нашли.
Оставив таблички на ступеньках, Арадий нехотя встал и, пригласив дьякона присоединяться, направился к распахнутым настежь дверям внутреннего святилища. После минутного колебания христианин храбро последовал за ним, предварительно осенив лицо знаком креста и трижды сплюнув через левое плечо, надеясь таким образом оградить себя от возможных козней нечистых духов, не до конца еще изгнанных из бывшего капища язычников.
Внутри разжалованного храма царил полумрак, рассеивавшийся лишь светом нескольких факелов в руках солдат. Отблески пламени один за другим выхватывали из мрака фрагменты потемневших от времени росписей. В грубой работе провинциальных художников можно было узнать то Аттиса, то Адониса, то вдруг не совсем к месту приплетенного Антиноя5 в сонме олимпийских богов. Группа выносивших храмовое имущество воинов сгрудилась вокруг сдвинутой со своего места каменной плиты пола. Под ней зияла пустота.
Солдаты наперебой объясняли командиру, что один из них обнаружил подземелье по звуку, случайно уронив на пол тяжелый бронзовый треножник. Созванные им товарищи помогли воину поднять плиту и так открыли находившийся под ней лаз.
В свете факелов можно было видеть неровно выложенные из почерневшего от времени кирпича ступени, терявшиеся во мраке. Недолго думая, Виктор выхватил факел у ближайшего легионера и, освещая себе путь, бесстрашно полез под землю. Было видно, как по своду круто уходившего вниз хода заплясали язычки пламени: это загорелись свисавшие с потолка клочья старой паутины. При свете подземелье оказалось не очень глубоким, однако уводило куда-то в сторону, так что Виктора вскоре уже не было видно. Отблеск факела делал отверстие в полу храма похожим на вход в кузницу Вулкана.
Через некоторое время из-под земли раздался приглушенный голос центенария:
— Арадий! — позвал он. — Это что-то вроде кладовки. Спускайся сюда, опишешь в акте подземную часть помещения.
Секретарь префекта, скинув гиматий на руки ближайшего солдата и примирившись с мыслью о том, что отстирать новую тунику после вынужденного путешествия в это неожиданно открывшееся подземелье не будет никакой возможности, обреченно ступил на крошившийся под ногами кирпич старинной лестницы.
Спустившись к Виктору, он обнаружил, что лестница вела в искусственную пещеру, вырубленную прямо в скале, на которой был построен храм. Узкое помещение с низким сводом полнилось всевозможной рухлядью: поломанной мебелью, искореженными светильниками, пыльными тряпками, некогда бывшими, очевидно, богато расшитыми покрывалами. На каменной ступени напротив входа в пещеру, привалившись к стене, стоял облезлый мраморный бюст кого-то из Антонинов с отколотым носом. Было сухо, однако воздух оказался настолько насыщен пылью, что дышать сделалось тяжело. Еще раз окинув взглядом подземелье, Арадий поспешил наверх.
— Ничего особенного, — равнодушно сказал он сгрудившимся над отверстием солдатам, в глазах которых читался немой вопрос. — Подвал, полный старого хлама. Даже не знаю, стоит ли о нем упоминать в документах.
— А зачем он здесь? — послышался голос стоявшего среди солдат Зосимы.
— Скорее всего, — отозвался Арадий, безуспешно пытавшийся отряхнуть полу туники, — это старинная сокровищница, куда в случае опасности прятали храмовые ценности. Места-то здесь во время основания города были, прямо скажем, неспокойные. Но потом, с замирением Палестины6 , туда, наверное, стали складывать всякое ненужное старье и постепенно вообще забыли о его существовании.
— Так, может, того… — произнес один из воинов с явным сирийским акцентом. — Может, из ценностей там чего позабыли? Поискать бы…
— Я вот вам поищу, голодранцы! — прогремел выбиравшийся из подземелья Виктор. — Вместо того чтобы искать чужие золотые горы, лучше бы о службе думали! Вы здесь, чтобы муниципальную собственность охранять, а не золото из этой грязи выцеживать, тем более что и нет тут никакого золота. Короче, плиту, поставить на место, а храм запереть. Хватит на сегодня.
На выходе из святилища центенарий обернулся к Арадию.
— Слыхал? Вот как, спрашивается, служить с такими вояками? Понаберут полсотни сирийцев, а ты их воспитывай в духе римской доблести…
Виктор безнадежно махнул рукой и сплюнул на площадь с высоты храмового портика.
Прохладный вечерний воздух свободно перетекал из окружавшего виллу сада в широко распахнутые двери просторного триклиния, наполняя его свежим запахом цветущих роз. Утопавший в зелени городской дом дуумвира Аврелия Диогена замер в напряженной тишине, словно боясь потревожить покой знатного гостя. Однако эта тишина была обманчива. По первому зову достойнейшего комита из темноты тут же вынырнули бы десятки покорных его воле рабов и рабынь. Дракилиан, покоясь на мягких подушках верхнего ложа, лениво отщипывал спелые ягоды финикийского винограда и задумчиво вглядывался в видимый через открытую деверь лоскут вечернего неба, где уже обозначилась пара ярких звезд. Дрожащее пламя начищенного до блеска бронзового светильника отражалось на матовой кожице каждой из налитых густым соком ягод, гроздь которых лежала поверх нескольких гранатовых яблок в большой стеклянной вазе. Украшавшая ее тонкая серебряная сетка загадочно поблескивала в полумраке.
Бесшумно, как тень, в дверном проеме возник Паниск, доверенный раб наместника Востока.
— Господин, — вполголоса произнес он, — этот человек пришел и ожидает в саду.
— Пусть войдет, — так же тихо ответил ему Дракилиан. Паниск кивнул и исчез в темноте.
Через минуту-другую в неярком свете стоявшей на низком столике масляной лампы показалось обрамленное жидкой бородкой бледное лицо дьякона Зосимы. Оставаясь на почтительном расстоянии от возлежавшего комита, служитель иерусалимской церкви низко поклонился и замер, вопросительно глядя на высокопоставленного чиновника. Дракилиан кивнул головой в ответ и указал на ближайшее к себе ложе.
— Сядь.
Дьякон осторожно присел на край мраморной скамьи, покрытой несколькими слоями богато расшитых тканей. Дракилиан некоторое время внимательно рассматривал вошедшего и, после непродолжительной паузы, произнес, глядя поверх собеседника:
— Мне рекомендовали тебя как надежного человека, способного содействовать одному важному делу, касающемуся всех нас.
При этих словах комит Востока пристально посмотрел на дьякона. Глаза Зосимы не выражали ничего, кроме почтительного интереса. Дракилиан вновь перевел взгляд на быстро темневшее небо.
— Ты уже, вероятно, догадался, — продолжил он, — что речь идет о приближающемся визите августы, имеющей горячее желание разыскать святые места, связанные с земной жизнью Спасителя. Помимо искреннего желания, движимого неколебимой верой, это еще и долг царствующей семьи, праведно служащей Истине.
Дьякон понимающе кивнул.
— Так вот, в определенных кругах, близких к Священному дворцу, — комит вновь внимательно взглянул на Зосиму, — бытует мнение, что приезд государыни в Иерусалим должен сопровождаться событиями чрезвычайного характера. Я бы даже сказал, некоторыми чудесными проявлениями божественной воли. Ведь будет вполне естественно, если Господь в столь святом месте лишний раз подтвердит свое благорасположение к нашему царствующему дому. Надеюсь, ты меня правильно понимаешь?
Подчеркнув последние слова, наместник августа вновь взглянул на собеседника. Зосима по-прежнему выжидающе смотрел на Дракилиана. Заметив, что дьякон-провинциал не привык к принятому в придворной среде языку Эзопа, наместник августа решил сменить тактику.
— Буду с тобой откровенен, — продолжил он, не дожидаясь ответа Зосимы. — Тебе, конечно, известно, что во многих городах нашего обширного государства с давних пор существуют различные традиции, служащие выражением народного благочестия. Вот, к примеру, Александрия: шесть столетий уже минуло после смерти великого македонца, однако в городе можно увидеть и панцирь царя, и щит, и множество прочих реликвий, почитая которые граждане отдают дань памяти основателю города. Теперь скажи мне, не более ли велик Господь наш, нежели царь Александр? И не вдвое ли меньше лет отделяет нас от земной жизни Христа? Разве в Иерусалиме не осталось ни одного вещественного свидетельства земной жизни Спасителя?
Зосима покачал головой. Комит вздохнул.
— А кто-нибудь искал их прежде?
Дьякон вновь ответил отрицательно.
— Так вот, теперь мы просто обязаны их найти, даже если после стольких войн на этой земле не осталось и камня, помнящего Господа нашего. Таково желание величайшего августа и его блаженнейшей матери, которую мы ждем в вашем городе уже через несколько дней. Пусть даже часть реликвий будет создана заново — что за беда? Кому сейчас придет в голову идея выяснять, действительно ли носил царь Александр тот панцирь, что показывают в городе, гордящемся его именем? Но именно он — символ благородного происхождения метрополии александрийцев, и в его подлинность свято верят тысячи людей. Пойми, друг мой, — Дракилиан приподнялся на ложе и всем телом подался в сторону дьякона, — держава римлян, утверждающая отныне свое могущество на основании истинной веры, нуждается в священных реликвиях, указывающих на божественное происхождение ее обновленной государственности. Не по воле ли Всевышнего получил август Константин верховную власть над всеми народами земного круга? Вот почему нам сейчас так нужен осязаемый символ, свидетельствующий о мистической связи между Богом и правящей семьей. Для тебя, надеюсь, не секрет, что еще во время войны с тиранией безбожного Максенция наш август отдался под покровительство священного знамения Креста Господня. Так почему бы матери величайшего августа, приехав в Иерусалим, не найти, допустим, подлинное древо, на котором принял крестную муку Сын Человеческий?
Зосима сидел не шелохнувшись и, казалось, затаив дыхание. Его широко раскрытые глаза выражали ужас. Дракилиан почувствовал некоторую неловкость перед этим простодушным провинциалом.
— Я понимаю твои опасения, — продолжал комит, — ведь грешно смертным пытаться подменять собою Божественное Провидение. Но в нынешних обстоятельствах, когда стоит вопрос о престиже государства и о дальнейшем просвещении как римских граждан, так и чужеземцев, я полагаю, наши действия вполне оправдываются высокой целью, которой все мы служим. Кроме того, — многозначительно добавил он, — не стоит забывать, что август Константин умеет благодарить своих преданных помощников…
В этот момент пламя светильника затрещало и задергалось: выписывавшая вокруг него нервные круги блеклая ночная бабочка наконец-то угодила в огонь. Заживо пожираемый пламенем, мотылек все еще отчаянно бил обугленными крыльями, превратившимися в уродливые черные ошметки.
Сложное борение чувств отразилось на лице Зосимы. Дракилиан, отведя взгляд от погибавшего мотылька, с интересом наблюдал за внутренним конфликтом своего ночного собеседника. Созерцать подобное за годы службы при дворе ему доводилось не в первый раз, и почти всегда исход был предрешен: аргумент о благодарности августа никогда еще его не подводил.
Впервые с начала беседы дьякон осмелился вставить в монолог комита нерешительную реплику.
— Вся церковь наша и этот недостойный раб Христа, — Зосима осторожно приложил к груди правую руку, — будут молить Божественное Провидение о том, чтобы во время пребывания в городе священной особы августы было явлено чудесное доказательство истинности наших общих чаяний.
Дракилиан оживился, уловив нотки понимания в интонации собеседника.
— И мы, верные слуги августа, — поспешил добавить он, — также присоединяем свои моления к общему хору. Однако, — комит понизил голос, — я не думаю, что нам стоит ставить в известность епископа Макария о наших планах. Он истинно святой человек — я помню его еще по прошлогоднему собору в Никее, — и вряд ли, при его оторванности от мирских дел, владыка сможет правильно понять наши доводы.
Зосима согласился.
— Завтра вечером, — заявил он с неожиданной решимостью в голосе, — мне понадобятся пять-шесть надежных солдат, но обязательно из язычников. Чтобы их словам не было веры, если вдруг у кого-либо развяжется язык, — пояснил он в ответ на удивленный взгляд Дракилиана.
Комит Востока покровительственно улыбнулся. Самая ответственная и деликатная миссия, возложенная на него Константином, похоже, двигалась к своему успешному завершению.
— Ты их получишь, — вновь обретя уверенность в голосе, ответил он дьякону. — Завтра же людей для тебя подберет префект Валерий.
Гомон разноязыкой толпы, собравшейся на проходном форуме Элии Капитолины, перекрывался сочным латинским матом младших офицеров, энергично побуждавших солдат заканчивать разборку стен старинного здания. От памятника адриановых времен остались лишь стоявшие в ряд четыре мраморные колонны, причем крайние из них уже были обвязаны канатами. До захода солнца все они должны были быть повалены.
Народ на площади, солдаты оцепления, собравшаяся у подножия бывшего храма Венеры немногочисленная община местных христиан только и делали, что на все лады обсуждали — каждый в меру своей информированности — необычайные события нескольких предыдущих дней. Женщины удивлялись необыкновенной скромности одеяний августы Елены, мужчины — неслыханной экстравагантности ее поведения: мало того, что мать августа созвала на вечернюю трапезу на вилле у дуумвира Проба всякий сброд из бедных кварталов, так ей еще вздумалось омыть им ноги и прислуживать за столом, будто она — последняя рабыня!
Однако вчерашний день затмил своей необычайностью все предыдущие. Августа всю дорогу сокрушалась, что в старину военные инженеры Тита и Адриана до неузнаваемости перекроили земли древнего Иерусалима, так что не осталось даже памяти о тех местах, где провел последние дни своей земной жизни Спаситель. На ее многочисленные вопросы о том, где в старину была Овчая купель или дворец тетрарха Ирода, христианское духовенство давало уклончивые ответы либо попросту разводило руками: в Элии Капитолине никто и никогда подобными вещами не интересовался. Но положение спас некий дьякон Зосима, служащий при епископе Макарии. Именно он притащил из предместья какого-то засаленного иудея, клятвенно утверждавшего, что в его семье из поколения в поколение передавалось предание о месте захоронения Распятого в гроте на Голгофской горе. Именно там, утверждал он, нечестивый Адриан (да сокрушит Господь его кости!) повелел воздвигнуть капище разврата — храм Венеры — для вящего поругания святого места. Стоит ли говорить, что после такого признания судьба храма, закрытого по личному распоряжению комита Дракилиана, была окончательно предрешена. Две центурии Четвертой Фригийской когорты за одни день и одну ночь оставили от старинной постройки лишь основание. Августа пожелала лично присутствовать при вскрытии пола бывшего храма. Именно ее появления с нетерпением ожидала собравшаяся на проходном форуме жадная до зрелищ толпа.
Комит Востока, представители городских властей, префект Десятого легиона, епископ Макарий со своим клиром, — все они собрались к назначенному часу в тени портика городской базилики. Здесь же был и герой минувшего дня дьякон Зосима, о чем-то вполголоса переговаривавшийся с хранителем тайны Гроба Господня, которого звали, кажется, Иудой. Арадий наблюдал за разворачивавшимся действом, заняв выгодную позицию рядом с Валерием Модератом.
Вдалеке послышались приглушенные расстоянием возгласы ликующей толпы: августа, должно быть, уже миновала городские ворота. Постепенно шум людских голосов докатился до проходного форума, где и достиг наибольшей силы. Некоторые из простонародья достали бог весть какими путями и ухитрились выучить несколько принятых в столице официальных приветствий в честь Константина и усердно их выкрикивали, беспощадно коверкая сложное для не привыкшего к латыни языка имя августа.
Под нескончаемые здравицы толпы на площадь выплыла несомая восемью солдатами лектика. За ее почти прозрачной занавесью можно было видеть полулежавшую на расшитых подушках сухонькую старушку, одаривавшую изощрявшийся в приветствиях народ жеманной улыбкой отставной куртизанки. Одета она была с вызывающей скромностью: некое подобие темно-синей столы с накидкой, скроенное столичными портными по образцу одеяний местных женщин, полностью окутывало ее фигуру. Августа подчеркнуто воздерживалась от ношения положенных вдове и матери императора драгоценностей, и лишь большой перстень с резным египетским камнем выдавал ее подлинное достоинство.
За лектикой неотступно следовала стайка безнадежно увядших женщин, одетых под стать августе. Надо полагать, это были ее придворные дамы. Арадию особенно бросилась в глаза одна из них: выделявшаяся высоким ростом худощавая матрона с застывшей на лице гримасой высокомерия и злыми глазами. Примерно так он представлял себе фурий и гарпий, когда в годы ученичества читал греческие трагедии и сборники александрийских мифографов.
Дракилиан, почти пританцовывая на носках и подаваясь вперед всем своим тучным корпусом, вышел навстречу носилкам и, изысканно кланяясь, помог августе спуститься со своего ложа. Елена, оживленно жестикулируя и беспрестанно улыбаясь, принялась что-то рассказывать комиту Востока, а тот, склонившись к матери императора, внимательно слушал и время от времени кивал головой. Наконец Дракилиан распрямил спину и, найдя взглядом у храмовой лестницы давно пожиравшего его глазами трибуна Гесихия, властно махнул рукой. Это был знак начинать работы. Тут же, по команде трибуна, с двух сторон разрушенного храма солдаты принялись выворачивать одну за другой каменные плиты, еще совсем недавно бывшие полом здания. Присутствие священной особы августы удерживало воинов от сквернословий, в обычное время существенно облегчавших их тяжелый труд.
Вскоре легионеры наткнулись на лестницу в подземелье, о чем возбужденный трибун, сбежав на площадь, лично доложил августе и Дракилиану. Получив приказ расчистить обнаруженный склеп, солдаты начали выносить сваленный в подземелье хлам. Арадий, с возраставшим удивлением наблюдавший за происходящим, окинул взглядом площадь в поисках Виктора или кого-нибудь из его солдат, но тщетно — никого из тех, кто мог бы подтвердить, что склеп под храмом был найден еще до приезда августы, на площади не было. Зосима же стоял слишком далеко от чиновников канцелярии претория, так что окликнуть его, не привлекая внимания посторонних, было совершенно невозможно.
Вдруг радостные возгласы послышались среди сгрудившихся у подножия храмовой лестницы христиан. Толпа заволновалась: один за другим легионеры извлекли из подземелья три больших деревянных бруса и еще какую-то доску с почти нечитаемой надписью. Сопровождаемые возбужденными криками людей, пытавшихся прорваться через оцепление, солдаты медленно спустились на площадь и подошли к портику базилики, откуда Елена и Дракилиан наблюдали за их работой.
— Радуйся, благодатная! — дружно произнесли они и опустились на колени, держа на руках свои драгоценные ноши. Военные и гражданские чиновники, члены городского совета, община христиан со своими архонтами — все невольно подались вперед, желая хоть на шаг приблизиться к неожиданной находке. Солдаты оцепления с трудом выдерживали усиливавшийся напор толпы.
Осторожно возложив предполагаемые реликвии на мраморный подиум базилики, воины поднялись и почтительно отступили на шаг. Перед августой и комитом Востока лежали три не очень толстые деревянные балки, высохшие от времени и покрытые слоем отваливавшейся пластами серой грязи. Один из легионеров, виновато улыбаясь, переминался с ноги на ногу, все еще держа перед собой деревянную табличку, на которой в одном месте проступали греческие слова: “… царь Иудейский”. В кулаке он сжимал несколько длинных ржавых гвоздей с большими выпуклыми шляпками.
Среди гула возбужденной толпы, волновавшейся по ту сторону ровного строя солдат, вдруг послышался тихий голос августы:
— А как же мы теперь узнаем, который из них — подлинный Крест Христов?
Повисла неловкая тишина. Дракилиан вопросительно поднял глаза на воинов.
— А я что? — испуганно оправдывался щуплый сирийский новобранец. — Оно само оторвалось, так и валялось на деревяшке, — он указал на крайнюю слева балку.
— Ты что мелешь, Сотер, — сквозь зубы процедил стоявший чуть позади ветеран. — Не на ней она лежала, а на той, что в центре.
В подтверждение своего мнения примпилярий, незаметно от начальства, дал сирийцу весомого тычка под ребро. Аргумент показался тому убедительным.
— Да, дядя Марк, точно! Так все и было! — завопил он. — Тут она лежала, в самой середке! Клянусь Дионисом!
Глаза Дракилиана, перед которым разворачивался весь этот спор, медленно наливались кровью. Предчувствуя надвигавшуюся бурю, грозившую обрушить громы и молнии на головы нерасторопных солдат, стоявший чуть в стороне дьякон Зосима сокрушенно вздохнул и опустил глаза.
— Вот тупицы! — в сердцах сказал он на ухо стоявшему рядом Иуде. — Я же им все объяснил, и не единожды!
Находившийся по левую руку от августы Елены епископ Макарий нимало не обращал внимания на назревавший конфликт и, погруженный в собственные размышления, озадаченно разглядывал находки. Временами казалось, что по лицу его явственно пробегала тень сомнения. Владыка сознавал, что на него сейчас обращены взоры всех присутствующих на площади христиан и именно от его решения зависит их оценка происходящего. Однако присутствие августы заставляло его просчитывать также последствия своего вердикта в масштабах всего римского государства и даже за его пределами, поэтому предстоятель иерусалимской церкви медлил. Наконец, собравшись с духом и повернувшись к пастве, Макарий воздел к небу руки и произнес:
— Возлюбленные братья и сестры! Господь Сил, который невидимою Силою Своею и великим Своим Разумом сотворил мир, и славным Светом Своим благоукрасил тварь, и всесильным Словом Своим утвердил небо и землю, и всемогущею Силою Своею создал Свою Святую Церковь, ныне благословляет ее чудесным обретением истинного Креста Господня. Возблагодарим же Господа, сделавшего нас, многогрешных, свидетелями столь славного дела!
Христиане дружно пали на колени, осеняя свои лица знаками креста. Однако и среди них наблюдалось замешательство, кто-то из середины толпы отчетливо спросил: “Так который из них, их же три?” Макарий тем временем продолжил:
— Однако враги Христовы, наущаемые диаволом, в богоборческом безумии своем преднамеренно поместили Крест Господень между орудиями казни разбойников, зная, что не дано смертному разуму открыть тайну сию и отличить подлинное от мнимого. Но нам ли печалиться и сокрушаться? Не с нами ли Христос, вечный победитель всякой клеветы? Будем же молить Бога нашего, да укрепит он нас, недостойных, и расстроит козни слуг бесовских, и да послужит день сей вящему прославлению Истины! Да просветит нас Господь и откроет ныне подлинное древо страданий Христа Спасителя!
Почувствовав, что наступает благоприятный момент, Зосима смело выступил из-за колонны и обратился к епископу:
— Владыка, позволишь ли сказать несколько слов?
Макарий кивнул в знак согласия.
— Блаженнейшая государыня наша августа! — начал Зосима. — Живет тут у нас в предместье одна женщина из благочестивой, но бедной семьи, много лет уже прикованная к постели тяжелым недугом. Вчера вечером был я у нее в доме и поведал с радостью о том, что близки мы к открытию Креста Господня. И женщина эта открыла мне, что накануне было ей видение: ангел во сне сказал несчастной, что если прикоснется к крестному древу, то исцелится. Не есть ли это путь, которым бесконечное милосердие Христово предопределило открыть нам подлинный Крест?
Ропот прокатился по рядам христиан. Некоторые из присутствовавшего духовенства не скрывали своего раздражения: не много ли берет на себя этот дьякон? Но Зосима не обращал внимания на недовольство священников. В этот момент он видел одну лишь Елену. Мать величайшего августа благосклонно улыбалась ему.
После того, как принесенная на площадь женщина, которая, судя по абсолютно белому, будто обсыпанному мукой лицу, уже как минимум месяц находилась между жизнью и смертью, обессиленной рукой коснулась третьего бруса, она неожиданно открыла глаза, поднялась и обняла колени подошедшей к ней августы.
С толпой за оцеплением начало твориться нечто невообразимое. Народ буквально пришел в исступление, желая видеть, при помощи чего было совершено столь великое чудо. Елена и Макарий, непрестанно покрывая поцелуями грязное дерево, поднялись по храмовой лестнице и оттуда показывали толпе обретенный Крест. Многие из христиан упали на колени. Часть легионеров, бросив оружие, последовала их примеру, так что в оцеплении образовались бреши. Толпа быстро заполняла проходной форум. По команде Гесихия солдаты оцепили подходы к лестнице, у подножия которой сгрудились христиане и чиновники городской администрации. Между ними, прямо у подножия лестницы, лежали два оставшихся бруса — по словам христиан, останки крестов распятых с Иисусом разбойников. С одной стороны на них смотрели с благоговением, с другой — с интересом и страхом.
Арадий стоял с краю, чуть позади префекта Валерия Модерата, и сосредоточенно рассматривал находки, пытаясь вспомнить, видел ли он их в храмовом подземелье, когда спускался туда с Виктором, или же нет. Наконец, повернувшись к начальнику, он задумчиво произнес:
— Не слишком ли новым выглядит это дерево, если оно, как говорят, пролежало в подземелье три столетия?
Тут же он почувствовал, как его локоть до боли сдавила рука Модерата. “Молчи, дурак!” — прошипел ему на ухо командир легиона и попытался оттолкнуть в задние ряды, но было поздно. Христиане услышали вопрос нотария и восприняли его как вызов. Тотчас же к лежащим балкам подскочила та самая женщина-фурия, которую Арадий заметил в свите августы, и с запалом принялась обличать стоявших напротив нее чиновников.
— Неведение ваше говорит само за себя, — с пафосом воскликнула она. — Вы пытаетесь защитить несправедливость и тем самым ее обличаете. Мало вам было чудесных явлений, что по милости Господней являли святые мученики Христа в дни кровавых гонений? Ныне же Господь прославил Церковь свою главным свидетелем Своего Воскресения. Неужели же Крестного Древа, нетленным сохраненного во Гробе Господнем, и чудесного возвращения к жизни этой несчастной не достаточно, чтобы положить предел эллинскому блудословию? Какого еще доказательства нужно вам, язычники? Чего еще ждете вы, чтобы оставить наконец служение демонам и мерзостные жертвы ложным богам? Торопитесь, ибо славное царствование великого и непобедимого Константина предвещает приближение Царства Божия! И если благо тем, кого Иисус спасет от смерти, то увы тем, кто ее не избегнет!
Закончив свою тираду, придворная фурия гордо задрала подбородок и обвела торжествующим взглядом подавшихся назад чиновников и военных. Арадий оказался крайним в этой группе, и полные праведного гнева глаза женщины буквально впились в него. Повисла напряженная тишина. Никто из собравшихся не осмеливался принять брошенный вызов. У Арадия пересохло во рту. Казалось, вся площадь смотрела на него и требовала ответа. Глядя прямо в глаза женщине, Арадий неожиданно громко сказал:
— Разве боги Платона могут быть ложными?
Толпа за оцеплением загудела, не расслышав произнесенных слов и не понимая, что происходит возле лестницы. У Арадия кружилась голова. Он был готов продолжать спор, но, случайно взглянув наверх, вдруг осекся. С высоты портика разрушенного храма за ним пристально наблюдала августа Елена. Что-то невыразимо страшное почудилось ему в этом взгляде, полном ненависти и презрения. Наверное, в молодости, на своей почтовой станции в Дрепане Вифинском, именно так смотрела она на какого-нибудь ядовитого тарантула или скорпиона, случайно заползшего в конюшню, чтобы точнее припечатать его сандалией. Арадий вспомнил, что перед ним — мать императора, без колебаний приносящего тысячи сограждан в жертву собственным властным устремлениям, не щадящего ни придворных, ни сенаторов, ни военных, ни даже собственных родственников. Юноша чувствовал, как страшная пропасть разверзается прямо у него под ногами. На какой-то миг весь мир перестал для него существовать: возгласы беснующейся толпы потонули в лихорадочном стуке его собственного сердца.
Неожиданный крик, раздавшийся прямо над ухом у Арадия, вывел его из оцепенения. Обернувшись, нотарий с изумлением увидел префекта Валерия, который истошным голосом вопил: “Верую! Верую в единого Господа Иисуса Христа, единородного Сына Божия!” С необычным для себя проворством командир легиона взбежал по мраморной лестнице и припал к древу Креста, опустившись на колени у самых ног августы. Невиданное зрелище вызвало минутное замешательство в рядах чиновников, но тут же Гесихий, дуумвир Диоген и все офицеры Десятого Сокрушительного легиона устремились вслед за командиром. Христиане ликовали и славили своего Бога. Пользуясь возникшей сумятицей, оставшийся почти в одиночестве Арадий протиснулся между солдатами оцепления и, спотыкаясь о коленопреклоненных и рыдавших в истерике людей, поспешил скрыться в устье ближайшего переулка.
Последние отблески заходящего солнца золотили колонны возвышавшегося над городом храма Юпитера Капитолийского. Жаркое дыхание южной пустыни, опалявшее Элию с самого утра, медленно отступало под натиском надвигавшихся из-за далекого Иордана сумерек. Уличные торговцы неторопливо складывали свой разнообразный товар, запирали тяжелые двери лавочек увесистыми коваными замками. Замусоренные за день портики оставались во власти ночных нищих.
В таверне самарянки Сары у Западных ворот было темно и шумно. Здесь каждый вечер собиралась самая разношерстная публика, чтобы отдохнуть после дневных трудов, взбодрить себя несмешанным напитком Вакха в пору радости или же залить крепким вином печаль. Уволенный со службы Арадий и все еще числившийся в легионных списках центенарий Виктор сидели друг против друга перед наполовину опорожненным глиняным кувшином и двумя такими же чашами с вытисненными по бокам миниатюрными цветочными гирляндами. Чтобы хоть как-то развлечь пребывавшего в глубокой печали приятеля, сотник пытался заинтересовать его последними городскими новостями.
— Гесихий сказал: вернется августа из Вифлеема — храм Юпитера под разборку пойдет. Дорогой заглянул посмотреть — хорошее здание, крепкое… стояло бы еще и стояло… Дались ей храмы наших богов! Христиане все чокнутые. Помню, в Александрии — я там при Лицинии служил — судили их чуть не каждую неделю: христианину, видите ли, жертву Гению императора принести — смерти страшнее. Ну, казнят — за нечестие или за что иное, — так ему же лучше: он у них чуть ли не богом сразу становится! Остальные ему под землей где-то молятся, свечи возжигают… Это ж надо додуматься до такого, а?! Мертвецам — молиться…
Арадий не отвечал, задумчиво разглядывая дно глиняной чаши с остатками местного вина. У него был настолько потерянный вид, что Виктор внутренне пожалел незадачливого ритора:
— Сам-то куда теперь думаешь податься?
— Не знаю еще, — глухо отозвался тот. — Обратно в Антиохию, скорее всего. Меня учитель приглашал помочь… риторику преподавать… А может, и философией займусь…
— Да, не повезло тебе, — сочувственно вздохнул Виктор. — А начальник твой Валерий креститься возжелал, причем непременно в Вифлееме, у епископа. Сама августа, говорят, почтит присутствием… Во Фракию его переводят, магистром пехоты. К началу следующего года, правда… А Зосима — вы же вроде знакомы, — так тот вообще вместе с Еленой отбывает: определили ему место в каком-то храме… Апостолов, что ли, в Новом Риме. Там сейчас вовсю дворцы строят: ходят слухи, август с цезарями и все сенаторы из Рима туда перебираться будут. Зря ты к христианам не подался — дело-то выгодное…
— Крестись сперва сам, — огрызнулся Арадий.
Виктор усмехнулся.
— Я солдат Митры, я с ним пактом связан. Он меня на границе от персидской стрелы спас. — Виктор достал из-под туники серебряную фалеру с ликом солнечного бога, на которой отчетливо обозначилась небольшая вмятина. — Кольчугу насквозь пробила, а об Митру споткнулась. Так что если б не он — не разговаривать нам сейчас. А тому, кто Непобедимому Солнцу на верность присягнул, других богов и не надо.
Арадий понимающе кивнул.
— Скажи-ка теперь ты, этот Платон твой, он что, тоже бог? — спросил Виктор, поднося к губам чашу.
— Платон был мудрейшим из людей. Одним из тех немногих смертных, что по праву достойны божеского удела.
Арадий произнес явно вычитанную где-то фразу с таким пылким убеждением, что Виктор невольно улыбнулся. Он хотел еще что-то сказать, но в этот момент, откинув выцветшую занавеску, в таверну легкой поступью нимфы вошла красавица Миртала, вечерами развлекавшая гостей сирийскими танцами. Ее появление было встречено одобрительным гулом, исходившим из десятка обильно увлажненных вином мужских глоток. Аромат дешевого сладострастия наполнил полутемный зал. Под его пьянящим действием сидевший за столом слева от входа мелкий купчик из Каппадокии, только что во весь голос хваставшийся коммерческими успехами уходящего дня, даже вскочил и, не обращая внимания на дергавших его за полы хламиды сотрапезников, казалось, вознамерился огнем своих жадных глаз прожечь полупрозрачную одежду танцовщицы. В углу два варвара-федерата из вспомогательных войск восхищенно цокали языками, следя за угадывавшимися под одеждой девушки движениями бедер.
Подкравшись сзади к Арадию, Миртала с кошачьей грацией набросилась на ничего не подозревавшего канцеляриста и, обвив его шею изящными руками, на которых фальшивым золотом блеснули египетские браслеты в виде переплетающихся змей, залепила юноше ухо страстным поцелуем. Таверна ответила дружным гоготом, в котором потонули пьяные возгласы и плоские шутки в адрес девушки и ее жертвы. Арадий, невольно оказавшись в центре общего внимания, чувствовал, как его щеки заливает предательский румянец.
Тем временем Миртала, оторвавшись от Арадия, хотела было подойти к Виктору, но остановилась на полпути, наткнувшись на полный холодного непонимания взгляд сотника. Изобразив на лице испуг, она отступила на несколько шагов и, как бы очутившись в безопасной зоне, храбро выпалила: “Виктор, когда ты ревнуешь, ты похож на обиженного филина!” Быстро обернувшись, она, подобно расшалившейся девчонке, показала розовый язычок распаленному желанием каппадокийцу и, рассмеявшись собственному остроумию, скрылась в направлении кухни, где рабыни Сары усердно гремели котелками и блюдами.
Арадий сидел не шелохнувшись, боясь поднять глаза. Он чувствовал, как пылают его уши. Виктора развеселило смущение товарища.
— Однако, философ, — лукаво подмигнул он Арадию, закусывая оливкой, — вижу я, что время, проведенное в этом заштатном городишке, ты тратил не только на софистику и риторику… Впрочем, в нынешние гнилые времена такие девы-скромницы, случается, высоко взлетают. Августа-то наша, — тут он понизил голос, — тоже, говорят, у себя в Вифинии на почтовой станции постояльцев развлекала, пока не встретился ей Констанций. А теперь — смотри ты…
С этими словами Виктор полез куда-то за пояс и вытащил большой золотой кружок.
— На вот, взгляни, — протянул он монету Арадию. — Такие всем солдатам роздали, которые работали в храме Венеры. Подарок августы, говорят, — на память о богоугодном деле.
Арадий ощутил на ладони приятную тяжесть золота. На одной стороне двойного солида был выбит очень похожий профиль Флавии Юлии Елены. На обороте — фигура полной женщины с пальмовой ветвью в руке, окруженная надписью: Pietas Augustae7 .
— Вот так, — продолжал Виктор, — Вчера в кабаке, а сегодня — “благочестивая августа”! Только благочестие их кислым вифинским вином отдает… Знаешь, что мне командир схолариев из охраны августы наболтал? Пьян был, на язык невоздержан… Слушай и на ус мотай! Год назад родная сестра Константина собрала жриц Гекаты и прокляла его самыми страшными проклятиями — за то, что вопреки всем прежним заверениям велел казнить ее мужа Лициния и собственного племянника, малолетнего цезаря Лициниана. Посылает Константин за понтификами, просит от преступления очистить и проклятие снять, а иерофанты ему в ответ: не существует, мол, очистительной жертвы, чтобы такое вероломство искупить! Тогда наш август к магии христиан обратился. Получил от их епископов очищение в Никее — и вообще во все тяжкие ударился… Уйму патрициев казнил, и сына своего старшего, цезаря Криспа, заодно… А когда этой весной, в Риме, Константин собрался было жертву на Капитолии приносить — в честь двадцатилетия своего августейшего правления, дорогу его колеснице призрак преградил… Может, это Квирин был… или сам Марс — по-разному люди толкуют, — только запретил он августу подниматься к храму Юпитера — как клятвопреступнику и сыноубийце. Константин страшно испугался. Потом потолковал с бывшим при нем епископом из Испании, успокоился и поклялся в отместку наложить запрет на наших богов, а взамен — христианских храмов настроить… Августа же Елена очень горевала о смерти внука. Только в гибели его обвиняла не сына, а невестку свою, Фаусту. Уговорила она Константина убить жену, а после сама устрашилась: столько крови пролито — ну как отвернется от их семьи даже Бог христиан? Затем и организовал ей август поездку в Элию — чтобы нашла она здесь священные предметы и убедилась, что не оставил их Бог…
— Постой, — недоуменно воскликнул Арадий. — Кто же знал до приезда августы, что такие находки у нас обнаружатся? Ведь подземелье твои солдаты по чистой случайности открыли…
Виктор вдруг стал серьезен и многозначительно посмотрел в глаза собеседнику.
— Верно говоришь. Но мои солдаты не только ход нашли, они туда и сами кресты подложили. Ночью, накануне разрушения храма. Те три деревянины, что все на площади видели, — из погреба, где Сара амфоры держит. А гвозди взяли, что поржавее, со двора Архелая-кузнеца.
Пораженный услышанным, Арадий, не в силах произнести ни слова, испуганно таращился на сотника. Тот не моргнул и глазом.
— Что уставился? Приказ такой был. Зосима твой командовал — по распоряжению префекта и с санкции самого комита Востока. Объяснял, каким дерево быть должно, по всему городу вместе с нами рыскал, пока не нашли… Надпись на табличке вырезал самолично. А теперь одна из деревянин, что мы у Сары взяли, хорошую карьеру сделала: распилили брус напополам, одну половину в золото оправили и какой-то “Новый Иерусалим” возводить в ее честь собираются. А вторую отослали с почетом Константину, в Никомедию. Только толку с того… Гнилое бревно, в какое золото его ни оправляй, гнилым бревном и останется.
Арадий не отвечал. Подперев голову рукой и не глядя на собеседника, он машинально размазывал пальцем по грязной доске стола кроваво-красную винную лужицу, придавая ей форму креста.
— Эй, Памфил, поди-ка сюда, — подозвал вдруг Виктор показавшегося в дверном проеме сына хозяйки. Чернявый мальчуган лет двенадцати, ловко лавируя между пирующими, подбежал к столу и, озорно тряхнув спутанными кудряшками, одарил сотрапезников щедрой белозубой улыбкой.
— Передай матери, — сказал сотник, протягивая ему золотой, — что это — за мои прежние долги и за все, что я выпью здесь вплоть до следующих консулов.
Памфил подбросил монету на ладони и, когда она еще была в воздухе, ловко щелкнул по ней ногтем большого пальца. Дар августы Елены ответил ему благородным звоном золота. Убедившись в подлинности монеты и оценив чистоту металла, мальчик отблагодарил Виктора услужливым поклоном и, спрятав светлый образ трижды блаженной матери всемогущего императора под засаленный пояс, стремглав убежал на кухню.
Золотые цепи
Раздвоенное острие тростинки плавно скользит по матовой поверхности пергамена, выглаженного пемзой до мраморного блеска. Самый лучший, самый дорогой пергамен делают из нежной кожи новорожденных телят. Он необыкновенно тонок, но при этом прочен до необычайности. Именно его употребляют для официальной переписки священной особы императора. Писать на нем — одно удовольствие, однако доступно оно далеко не каждому. Лишь немногим избранным в виде особой милости поручается работать над личными посланиями государя. Поэтому всякий писец, удостоившийся подобной чести, стремится подольше растянуть это наслаждение. Я, как и все, тоже стараюсь потихоньку замедлить бег пера, выводящего стройные ряды греческих слов:
“Во имя Господа Иисуса Христа, Бога нашего. Император Кесарь Флавий Маврикий Тиберий1, христолюбивый, милостивый, величайший, Аламаннский, Готский, Германский, Антский…”
Огоньки стоящей на столе большой масляной лампы временами подрагивают от залетающего в приоткрытое окно ветра и отбрасывают на поверхность пергамена причудливые тени. Гладкий лист отражает отблески близкого огня, и кажется, что сам он тоже начинает излучать свет. Между тем строки все умножаются, выступают одна за другой:
“…Фракийский, Аварский, Армянский, Персидский, Мидийский, благочестивый, счастливый, славный, победоносный, триумфатор, вечный август другу своему Гераклию желает здравствовать…”
На следующее утро готовое письмо попадет к магистру канцелярии частной переписки. Битый час он будет вглядываться в его строки, тщательно выискивая описки, и глухо бурчать о том, что, мол, поизящнее надо выписывать буквы в личных посланиях императора. После него тем же самым будет заниматься примикерий нотариев, а затем помощник самого магистра дворцовых ведомств. Потом, если сделанная работа получит одобрение высоких начальников, напомаженный евнух положит готовый свиток на шелковую подушку и, придав своему постному лицу выражение таинственной значимости, понесет письмо через бесконечные залы и галереи Священного дворца на личную половину трижды благословенного повелителя православных. Вход за серебряные двери, украшенные сценами древних триумфов, заказан для простых смертных, но грозные эскувиты, бдительно стерегущие покой государя, знают евнуха в лицо, поэтому они почтительно раздвинут перед ним расшитую золотом занавесь и беспрепятственно пропустят в святая святых римской державы.
Благоговейно согнувшись и не смея поднять глаза на властителя вселенной, евнух, скрывая ладони под полами хламиды, поднесет свиток государю. Император возьмет лист пергамена в свои святые руки, пробежится взглядом по ровным рядам черных строк, повторяя шепотом их содержание. Потом он положит письмо на украшенный перламутром и слоновой костью наклонный столик на высоких точеных ножках и, обмакнув оправленное в золото перо в пурпурные чернила, припишет несколько заключительных строк. Собственноручное начертание василевса, словно по волшебству, превратит работу безвестного писца дворцовой канцелярии в священную императорскую грамоту — сакру. Евнух, только что подававший государю красиво исписанный лист дорогого пергамена, примет обратно уже не простое письмо, а частицу божественной царской власти.
Драгоценную грамоту аккуратно свернут и положат в футляр из красной кожи. К нему привесят золотую печать, на которой оттиснут священный лик императора. На таких печатях василевс изображается в воинских доспехах, в шлеме и со щитом, несущим на себе образ Святого Георгия. В руке государя — увенчанная крестом держава, орудие победы над врагом рода человеческого. После того, как печать прикрепят к перетягивающему футляр шелковому шнурку, готовое к отправке послание отдадут магистриану, который с первым же попутным кораблем отправится в далекий африканский Карфаген. Бережно хранимая опытным гонцом, императорская грамота благополучно перенесет все обычные для морского путешествия напасти и, в конце концов, попадет в руки экзарха Африки, своего адресата. Получив ее, наместник христолюбивого императора возрадуется в сердце своем и первым делом, как того требует обычай, приложит к губам золотую печать со священным ликом боговенчанного государя. Долго будет он в сладком предвкушении разглядывать тисненый кожаный футляр и теребить пальцами узелки шелкового шнурка, прежде чем, собравшись с духом, решится снять печать и развернуть пергамен. Тут-то и узнает он радостную весть, которую решил сообщить ему император о своих великих победах над нечестивым и не ведающим законов племенем аваров.
Все это, впрочем, случится не скоро. Трижды августейший повелитель римлян еще не вернулся в город, да и аварские разбойники, в очередной раз грозящие из-за Дуная мирным городам Фракии, пока не побеждены. Но предусмотрительный магистр дворцовых ведомств распорядился приготовить послания наместникам василевса заблаговременно, чтобы сразу же по возвращении государя во главе победоносного войска они были подписаны и отправлены с гонцами.
В том, что римскому воинству удастся одолеть орды кагана, не сомневается никто. Разве может грозить поражение армии, которую ведет в бой сам боговенчанный государь, носитель божественного дара вечной победы, полученного вместе со священной властью над всем христианским миром? Ради триумфа своих легионов василевс пренебрег старинным обычаем, запрещавшим повелителям римлян принимать на себя тяготы борьбы с врагом. Отвергнув советы сената и полководцев, не согласившись с доводами святейшего патриарха, не вняв даже слезным мольбам августейшей супруги и детей, император решил воскресить достославную память о минувших годах, когда блестящие победы над персами принесли ему царский венец.
И пусть недоброжелатели сколько угодно перечисляют неблагоприятные знамения, сопутствовавшие выступлению повелителя православных из царствующего града. Пусть вспоминают и о затмении солнца, случившемся по прибытии василевса в Евдом, пусть боязливо пересказывают друг другу, что на подходе к Рамфу из придорожных кустов на императора бросился огромный и страшный кабан, из-за которого конь государя чуть было не сбросил своего порфироносного всадника. Кого, кроме неразумных детей и падких на всякие страхи женщин, они напугают этими россказнями? Разве может какое-либо знамение повредить войску, идущему на врага под знаком Креста Христова, перед которым отступило даже пламя ада? Господь Вседержитель, повелевший Маврикию царствовать, склонит к ногам императора всякого, кто осмелится пойти войной на его царство! Поэтому прав, трижды прав наш мудрый магистр ведомств: к возвращению василевса все должно быть готово для празднования триумфа. И письма экзархам с победными известиями тоже.
— Евтихий! Евтихий!
Гулкое эхо прокатилось и замерло под сводами пустого коридора. Вслед за ним послышалась частая дробь торопливых шагов. Судя по голосу, это Феодор, скорописец магистра канцелярии. Зачем только я мог ему понадобиться?
Из-за откинутой занавески сначала показался длинный нос Феодора, и только потом — ухмыляющаяся физиономия с бегающими глазками. Чему-то радуясь, он весело потирал руки.
— Евтихий! Бросай все и немедленно ступай в триклиний схол. Начальник тебя ищет.
Всем своим видом Феодор напоминает хорошо натасканную борзую, готовую мертвой хваткой вцепиться в глотку любому, на кого укажет хозяин. Даже в его вытянутом и заостренном лице есть какое-то едва уловимое сходство с собачьей мордой. Особенно это бросается в глаза, когда магистр диктует ему указания.
Срочные вызовы к начальнику никогда не сулят ничего хорошего. Означают они, как правило, одно из двух: или тебя хотят отчитать за какую-то провинность, или собираются дать новое поручение. Никаких серьезных промашек за мной в последнее время не замечалось, поэтому, скорее всего, наш добрый магистр хочет обрадовать подчиненных какой-нибудь дополнительной работой. Как будто ее и так не хватает!
Магистр канцелярии Себастиан, завернувшись в синий шелковый плащ, расшитый цветными изображениями святых угодников, восседал на резном деревянном кресле посреди триклиния. Перед ним, опираясь на прицепленный к поясу длинный меч, стоял бородатый военный, судя по одежде — не очень высокого ранга, и что-то оживленно рассказывал. Привыкший к простоте солдатского обращения воин держался с магистром на равных и, похоже, не испытывал большого пиетета к дворцовому чиновнику, чем тот, судя по характерно поджатым губам, был крайне недоволен.
Заметив меня в дверях триклиния, Себастиан оживился.
— Вот он, тот человечек, которого я тебе обещал, — оборвал он военного и указал на меня рукой. Тот умолк, дав мне приблизиться и поклониться магистру.
— Скажи-ка нам, Евтихий, — обратился ко мне начальник, — верно ли говорят, что ты знаешь язык славян?
Что ж, если кому выпала судьба родиться от славянской рабыни — то это крест, который придется нести всю жизнь, и отрекаться от него бессмысленно. Даже если ты знаешь греческую грамматику лучше многих, гордящихся происхождением от Кекропа и Эрехфея, все равно позорное клеймо полуварвара будет преследовать тебя до самого гроба.
— Вот и отлично, — удовлетворенно кивнул Себастиан. — Значит, завтра с утра тебе предстоит сопровождать гостей императора, прибывших из Гераклеи. По личному приказу государя, подтвержденному только что нашей благочестивейшей августой, им надо будет показать город. Настоятель обители Святого Сергия в Ормизде обещает прислать для этой цели одного известного ему знатока столичных древностей. Ему ты и поможешь с гостями объясняться. В субботу доложишь мне о том, как все прошло.
С этими словами магистр канцелярии поднялся с кресла и, шурша дорогими одеждами, направился к дверям, возле которых его уже поджидал Феодор с навощенными табличками. Язвительно улыбнувшись мне на прощанье, скорописец скрылся вслед за начальником.
Я же остался в обществе военного, который должен был ввести меня в курс дела. Его имя было Доменциол. Он командовал сотней императорских схолариев, расквартированных во фракийской Гераклее. С началом военного похода против аваров его солдаты присоединились к основной массе римского войска, выдвигавшегося к дунайскому рубежу вдоль старой Эгнатиевой дороги. Однако уже через несколько дней их командиру пришлось проделать обратный путь сначала до Гераклеи, а потом и до самой столицы, сопровождая неожиданных гостей августейшего василевса.
Гостями этими оказались трое славян, захваченных в плен воинами императорской свиты. Солдатам показался подозрительным непривычный покрой их одежд, а также то обстоятельство, что чужестранцы, едва способные объясниться на языке эллинов, не имели с собой никакого оружия, без которого в наши дни не отваживается выйти за ворота ни один путник. При них были одни только странного вида варварские кифары. Командир дозора, заподозрив, что славяне — засланные аварским каганом лазутчики, распорядился задержать их и проводить в римский лагерь.
По прибытии в расположение наших войск о странных пленниках было доложено императору, который решил лично их допросить. Поняв, что перед ними царь, те не стали запираться и рассказали ему, что происходят из племени славян, живущих на берегу западного океана на расстоянии примерно пятнадцати месяцев пути от римских пределов. Отправленные послами к повелителю аваров, они поначалу были приняты каганом довольно милостиво. Однако позднее варвар за что-то на них разгневался и, презрев все бытующие у народов законы гостеприимства, стал чинить всяческие препятствия их возвращении домой. По этой причине славяне тайно покинули ставку кагана, обманув стороживших их воинов, и отважились искать для себя защиты в пределах нашего государства, поскольку много слышали о богатстве и человеколюбии римского народа.
На вопрос об отсутствии у них мечей пленники ответили, что в их стране люди не знают войны и не имеют железного оружия, но большую часть своего досуга посвящают музыке. Эти слова варваров привели императора в совершеннейший восторг, лишь усилившийся после того, как пленники попросили у него дозволения продемонстрировать свое искусство.
Играя на своих кифарах, славяне держали их не так, как это принято у большинства народов, а почему-то клали их плашмя на колени. Может быть, отчасти по этой причине они звучали иначе, нежели подобные инструменты, известные эллинам или готам. Протяжные и немного грустные напевы, исполненные ими для императора, не походили ни на один из варварских ладов, известных римлянам. Тем не менее многим из спутников государя они пришлись по душе. Как говорили, сам Маврикий, слушая их, прослезился от умиления.
Удостоив славян щедрого угощения и вручив им богатые подарки, василевс распорядился отправить их в столицу, принять во дворце как личных своих гостей и показать все красоты царствующего града. После этого варваров велено было проводить до границ римского государства, чтобы они могли беспрепятственно вернуться в родную землю по одной из дорог, обходящих стороной владения аварского кагана.
По прибытии в богохранимую столицу славян сразу же отвели во дворец, где они несколько часов подряд услаждали своим мастерством августу Константину и сына императора, порфирородного Феодосия. Оказавшийся в это время в покоях государыни настоятель монастыря Святого Сергия в Ормизде, услышав пение варваров и поразившись его необычной красоте, упросил августу разместить их в помещениях для гостей, имеющихся при вверенной ему обители. Узнав о повелении императора показать славянам город, архимандрит обещал отрядить для этой цели одного из своих монахов, прежде бывшего ритором. Про него говорили, что он до того, как принял пострижение, даже успел составить несколько книг по истории Константинополя.
Узнав от Доменциола все эти подробности, я понял, что в поручении магистра, в сущности, не было ничего сложного. Всего-то — перевести на славянский язык пару рассказов о красотах царствующего града! Письмо императора можно было закончить в тот же день, если только задержаться в канцелярии до темноты. Но что в этом необычного? Каждый служащий во дворце знает: порой обстоятельства требуют трудиться без передышки вплоть до самого рассвета. Зато благодаря милостивому дозволению начальника утром следующего дня — пятницы — в канцелярию можно было не являться. Оставалось только договориться с сотником о времени и месте завтрашней встречи и поскорее вернуться к оставленной работе.
На следующий день, лишь только рассвело, я отправился в монастырь Ормизды. Как мы с Доменциолом и условились накануне, варвары ожидали меня перед галереей, соединяющей обе церкви обители: старую, апостолов Петра и Павла, и новую, освященную в честь мучеников Сергия и Вакха. Старшим из славян был лысый старик, внешний вид которого сразу напомнил мне изображение апостола Павла на одной из икон в церкви Урбикия. Единственное различие заключалась в цвете бороды: у блаженного учителя язычников на святом образе она была бела как снег, а у славянина отливала желтизной. Вторым посланцем племени, живущего у пределов обитаемого мира, оказался угрюмого вида мужичина, все лицо которого до самых бровей заросло густым русым волосом. Он был выше своего старшего товарища почти на голову, а меня — на целых две без малого. Если бы не кожаный ремешок, который он носил на голове как старинную царскую диадему, его лицо невозможно было бы разглядеть из-за длинных косм, плавно переходивших в спускавшуюся на грудь бороду. Наконец, третьим оказался тонкошеий юноша, на лице которого едва пробивались первые усы. Из всех варваров он производил впечатление самого разговорчивого.
— Родим. Меня зовут Родим, — поспешил сообщить он, лишь только ответил на мое приветствие.
Наряд славян отражал весь пройденный ими путь от берегов холодного океана до самого царствующего града. Плащи из лучшего сирийского шелка они, видимо, получили в дар от императора или августы. Из-под верхних одежд проглядывали варварского покроя рубахи, расшитые у ворота красными узорами. Кожаные аварские сапоги с длинными загнутыми носками дополняли эту причудливую смесь разноплеменных одеяний.
При варварах находился и присланный архимандритом бывший ритор в монашеском платье. Звали его Юлианом. По характерному говору в этом знатоке константинопольских древностей без труда можно было узнать уроженца Киликии. Это могло означать лишь одно — он был таким же невыносимым болтуном, как и большинство его земляков. Одежды ритора, должно быть, приходились ему весьма впору, прежде чем он сменил их на белый стихарь. Чувствовалось, что монастырские правила заставляли нашего провожатого слишком долго сдерживать природное словоблудие, и теперь, получив на короткое время освобождение от строгого “поста”, ему не терпелось поскорее выговориться. Не важно перед кем, пусть даже перед необразованными варварами, не понимавшими языка эллинов. Поэтому его общение со славянами началось еще до моего появления, хотя и ограничивалось лишь знаками и десятком общеизвестных аварских слов.
Одновременно со мной появился и Доменциол. Бравый воин был разодет в шелка, как будто собирался на императорский смотр. От его черной с проседью бороды, под которой проглядывала массивная шейная гривна из литого золота, пахло розовым маслом. Однако вся эта роскошь была выставлена напоказ отнюдь не для того, чтобы произвести впечатление на варваров, поскольку сопровождать нас во время прогулки по городу Доменциол наотрез отказался. Его путь лежал в некую корчму у Анемодулия, где какая-то смазливая девчонка еще накануне вечером полностью завладела всеми помыслами отважного солдата.
Простившись с военным, устремившимся на брань во славу Афродиты, Юлиан повел нас по улице, поднимающейся к ипподрому. Варвары с интересом оглядывались по сторонам, с нескрываемым сожалением проходя мимо попадавшихся на пути лавочек, хозяева которых гостеприимно зазывали их к себе. Напротив полутемного закутка, в котором не проспавшийся с похмелья кузнец в кожаном фартуке с остервенением налегал на мехи, пытаясь пробудить пламя в остывших углях, славяне даже остановились и некоторое время о чем-то тихо переговаривались между собой, одобрительно качая головами. Доведя нас почти до самых аркад ипподрома, монах остановился и повернулся к морю. Указывая рукой на расстилавшиеся у наших ног прибрежные кварталы, он начал свой рассказ:
— Порт, который вы видите, соорудила благословенная августа София, супруга царствовавшего прежде государя Юстина Младшего2 . Ранее здесь тоже была гавань, маленькая и неудобная, куда не всякий корабль мог войти. Рассказывают, что супруга императора однажды увидела из своего дворца, как внезапно налетевший шторм трепал суда, во множестве стоявшие на якоре под самыми стенами города. Сжалившись над мореходами, она попросила своего царственного супруга дать ей денег на строительство просторного порта, надежно защищенного от капризов стихии. Василевс внял ее просьбе и поручил надзирать за работами славному мужу Нарсесу, патрикию и препозиту, а также достойнейшему Троилу, комиту Священных одеяний. Когда гавань была обновлена, народ стал называть ее Софианской, по имени августы.
Запинаясь с непривычки и опуская ничего не говорившие варварам имена придворных сановников, я с грехом пополам изложил его речь по-славянски. Гости императора внимательно вслушивались в мои слова, но, похоже, понимали не все. Это лишь многомудрые эллины, знающие наизусть Гомера и Гесиода, могут всерьез полагать, будто все варвары, обитающие за пределами римской державы, говорят на одном языке. В действительности же речь славян, населяющих удаленные друг от друга области, может иметь не меньше различий, чем говор ионийцев и уроженцев Аттики. Язык трех кифаристов, пришедших с берегов холодного океана, хотя и был славянским, но не во всем походил на усвоенный мной от матери. В их разговорах между собой часто слышались непонятные мне слова. Остальные, смысл которых был более-менее ясен, гости императора произносили так необычно, что стоило труда их распознать. Монах-ритор, не догадывавшийся о моих трудностях, продолжал:
— Портик, находящийся выше гавани — мы сейчас видим лишь часть его, — называется Сигмой из-за своей формы, напоминающей эту греческую букву. Рассказывают, что в нем когда-то была библиотека, куда собирались на ученые беседы любители мудрости из древних и знаменитых городов Эллады. В наши дни весь портик отдан торговцам.
Гавань Софии, особенно со стороны улицы, ведущей к городскому рынку в восьмом регионе, насквозь пропахла мокрой чешуей. В конце торгового дня сюда свозят нераспроданные рыбьи туши с отрубленными по указу префекта города хвостами, и прямо здесь вываливают в море. Какое удовольствие могли находить философы в том, чтобы собираться возле гавани, полной сквернословящих грузчиков и пьяных шлюх, где огромные жирные крысы, откормившиеся на городских отбросах, то и дело шныряют под ногами? Слова Юлиана не вызвали у меня большого доверия, однако спорить с ним я не стал и лишь повторил его речи на языке славян.
Пока я был занят переводом, самый молодой из варваров, назвавшийся Родимом, приблизился к нашему проводнику и попытался что-то спросить у него по-аварски. Юлиан, не разобрав и половины из его слов, беспомощно замотал головой в ответ и поспешил обратиться ко мне за помощью.
— Вот этот, — кивнул он головой в сторону стоявшего в ожидании Родима, — еще до твоего появления спрашивал о каких-то аварах в цепях. И сейчас снова их поминает. Сделай милость, выясни, что ему нужно.
Обрадовавшись моему посредничеству, славянин повторил свой вопрос на родном языке:
— Обры сказывали: “В городе царя есть дом, столь великий, что крыша его с небес на золотых цепях свисает”. Верно ли то?
Признаться, поначалу я растерялся. Молодой варвар глядел на меня с такой непосредственностью, как будто ни на миг не сомневался в том, что при желании с небесного свода вполне возможно спустить прочные цепи и что-нибудь на них подвесить. Жаль было его разочаровывать.
О, темные варвары, возмещающие свою неученость поистине безграничной широтой воображения! Побывав в римских пределах, познакомившись с нашими городами и их восхитительными памятниками, они разносят по всему земному кругу сотни самых невероятных рассказов о виденных ими чудесах. Каких только историй от них не услышишь, чего только не узнаешь о самых обыденных вещах, до неузнаваемости преображенных их фантазией! Но кто бы мог подумать, что изящный поэтический образ, удачно найденный одним из старинных писателей для храма Премудрости Господней, перешагнет пределы языка эллинов и будет передаваться из уст в уста даже среди диких народов, чуждых просвещению?
Великая церковь византийцев, око света и гордость всех православных христиан, возвышается над окружающими ее строениями подобно огромному кораблю, поднятому на морских волнах. Ее видно почти из любого городского квартала, а если подняться на крышу здания — туда, где у основания купола пробиты четыре десятка сводчатых окон, — можно увидеть всю нашу богохранимую метрополию как на ладони: и роскошные сады Священного дворца, и Ипподром, и форум Константина, и колонну на площади Тавра, и далекие башни Золотых ворот, и храм Апостолов, и черепичные крыши портовых складов в Неории. Эти-то окна и создают видение чуда, весть о котором дошла даже до звероподобного аварского племени.
В канун праздничных дней и в ночь перед каждым воскресеньем, когда в храме служат всенощную, тысячи зажженных ламп и свечей наполняют его изнутри ослепительным блеском, как будто само солнце, вместо того, чтобы опуститься в западный океан, укрывается здесь на ночлег. Если же стоит пасмурная погода и над притихшим городом медленно проплывают косматые тучи, действительно может создаться впечатление, что крыша храма подвешена под облаками на прочных канатах, сплетенных из огненных лучей. Особенно хорошо это знают моряки, для которых зарево Святой Софии служит надежным ориентиром среди бурных вод ночной Пропонтиды.
— Ну, что же ему все-таки надо? — торопил меня Юлиан, желавший поскорее узнать, чем так интересовался славянский юноша.
— Ничего. Так, пустое что-то спрашивает, — ответил я монаху. Мне показалось правильным скрыть от него наивный вопрос Родима, который мог только рассмешить ученого ритора. Славянину же я сказал:
— Имей терпение. Вскоре сам все увидишь.
Над крышами окрестных домов уже вздымались аркады ипподрома; там полоскались на ветру разноцветные занавески. Круто поднимаясь в гору, улица вывела нас к портику прасинов, заставленному большими глинными бочками. В их прохладных чревах, где запросто мог поместиться человек, хранили горы приготовленных на продажу овощей.
Галерея оказалась почти безлюдной. Только у самых ворот, ведущих на поле ипподрома, какая-то растрепанная женщина, из тех, которые торгуют собой, чтобы не умереть с голоду, игриво похохатывая, настойчиво предлагала свое общество двум рабам, оставленным подле бочек сторожить товар. При виде монашеских одежд Юлиана бесстыдница выбежала ему навстречу и, широко расставив руки, преградила дорогу. Юлиан, не ожидавший такого нападения, смешался и потупил взор. Стараясь не смотреть на распутницу, он мягко отстранил ее рукой и, сосредоточенно глядя себе под ноги, пошел дальше. Вслед ему, под издевательский хохот наблюдавших за сценой рабов, гетера затянула во весь голос известную скабрезную песенку про монаха, сбившегося с дороги в ночной темноте и вместо святой обители попавшего в непотребный дом. Глядя на его сгорбленную спину, я искренне пожалел Юлиана и в этот момент готов был простить ему и несносные риторские замашки, и киликийское происхождение.
На ипподром мы вошли через ворота, называемые в народе Некра. Через них обычно выволакивают мертвых животных после травли, а также выводят коней, разбитых на ноги во время скачек. Славянам, по всей видимости, никогда прежде не приходилось бывать на бегах, поэтому они растерялись и не знали, куда смотреть.
Поле ипподрома, посыпанное ровным слоем перемешанного с толченой слюдой песка, искрилось в лучах солнца. По обе стороны ворот поднимались ряды деревянных ступеней, служащих сиденьями для народа в дни празднеств и конских ристаний. На самом верху, под колоннадой, можно было видеть рабочих, растягивавших полотняные тенты для защиты зрителей от солнца. Прямо перед восхищенными варварами, в окружении памятников древних и новых времен, плескались фонтаны Эврипа, разделявшего надвое поле для скачек. От блеска расставленных вдоль него статуй, покрытых серебром и позолотой, рябило в глазах. Длинная тень украшавшей Эврип громады египетского обелиска, увенчанного большой бронзовой шишкой, указывала на императорскую трибуну. Выложенный порфиром и разноцветным мрамором свод кафисмы, напоминавший гигантскую раковину, вздымался над противоположной стороной ипподрома, являя собой зримый образ могущества царской власти. Ворота Священного дворца, находящиеся прямо под ней, были наглухо закрыты.
— Расскажи им, — обратился ко мне Юлиан, — что в особые праздничные дни в этом месте проводятся конские бега, посмотреть на которые сходятся почти все жители города. Соревнующиеся возницы различаются по цветам. Их всего четыре: синий, белый, красный и зеленый. Соответственно, и народ, собирающийся на ипподроме, разделен на партии, отдающие свое предпочтение тому или иному цвету. Об этом, впрочем, не стоит сейчас много говорить, поскольку через неделю открываются торжества по случаю дня рождения города, и наши гости смогут все увидеть собственными глазами.
У судейских мест, возле знаменитой вращающейся урны, толпился народ. Вот-вот должен был быть брошен жребий, устанавливающий очередность заездов. Одетый в белый плащ дворцовый силенциарий принимал от демархов шары, соответствовавшие цветам четырех партий, и, тщательно осмотрев их в поисках подозрительных изъянов, осторожно вкладывал в разверстый медный зев механической диковины. Двое писцов, сидевшие на ступенях у самого подножия машины, готовились записывать программу скачек. Юлиан неодобрительно покосился на замерший в ожидании народ.
— В древние времена — заметил он, — возницы состязались в своем искусстве честно, и пальмовые ветви вручались истинным победителям, чье мастерство в управлении конской упряжкой было поистине непревзойденным. Ныне же, когда старинная добродетель все чаще остается в небрежении, авриги уже не надеются на собственные силы и, слепо стремясь к быстрой славе и легким деньгам, зачастую губят свои души, обращаясь за помощью к магам и колдунам. Эти преступники знают тайные волхвования, позволяющие людям наслаждаться призрачной удачей в мире греха, а их легкомысленные клиенты не думают о том, какую цену придется платить за нее на том свете. Колдуны, оскорбляющие Бога своими нечистыми жертвами, также способны заклинать бесов ради того, чтобы той или иной партии везло при жеребьевке. Поэтому царские слуги, поставленные надзирать за подготовкой игр, тщательно следят за каждой мелочью, стремясь пресечь любую попытку завоевать победу на скачках при помощи ведовства.
Между тем толпа у судейских мест одобрительно загудела. Под радостные восклицания любителей скачек силенциарий и демархи принялись оглашать список упряжек, выпавших по жребию каждой из партий. Можно было разобрать отдельные имена коней: Эол, Пирр, Аякс, Анфипат, Доминатор, Никополем… Юлиан равнодушно отвернулся от вожделенного для стольких наших сограждан зрелища и, пригласив нас следовать за ним, направился к воротам Антиоха.
Покинув ипподром, ритор в монашеских одеждах провел варваров через портик венетов. Отсюда они долго разглядывали чудное узорочье пропилей дворца Лавса, украшенных мраморными вазами и резными римскими орлами. Пройдя же далее и оказавшись на широкой Срединной улице, пересекающей весь город, славяне, и без того пораженные обилием окружавшей их красоты, окончательно потеряли дар речи. Слева от них уходили вдаль просторные портики, занятые лавками менял, ювелиров и продавцов шелка. В конце видимой части улицы поднималась искрившаяся на солнце белоснежная арка из паросского мрамора. Позади нее, чуть правее, над крышами домов возносился мощный столп, выточенный из лучшего египетского порфира. На его вершине, опираясь на копье, стоял бронзовый василевс Константин, обративший свой светлый лик в сторону восхода. С правой стороны улица упиралась в массивный мраморный куб Золотого Милия, прорезанный сквозными арками со всех четырех сторон. На его куполе две позолоченные статуи поддерживали украшенный самоцветами крест. Наконец, прямо напротив варваров высились подобные лесу колоннады, окружавшие базилику Илла. Это сходство еще более усиливалось от того, что многие из столпов были украшены узорами, придававшими им вид окаменевших древесных стволов. Все обозримое пространство улицы было заполнено толпой деловито сновавших горожан, которую время от времени прорезали всадники и груженые повозки.
Очарованные варвары в молчании созерцали открывшуюся панораму, но Юлиан не позволил паузе затянуться слишком надолго.
— Здесь, — заметил он, — стоит обратить внимание гостей на Золотой Милий, возведенный блаженной памяти автократором Константином. Образцом ему послужило одноименное здание, находящееся в древнем Риме. В этом месте берут начало все дороги, ведущие из нашего города. Над его сводом — статуи самого василевса Константина и его августейшей матери Елены. Они сейчас повернуты к нам спиной. Оба изваяния поддерживают образ Животворящего Креста Господня, чудесным образом обретенного августой в святом граде Иерусалиме. Сердцевина креста, как можно заметить, обвязана прочной железной цепью, концы которой вмурованы в основание статуй. Сделано это, конечно же, для того, чтобы крест не сорвался вниз в ветреную погоду. Однако темное простонародье верит, что цепь удерживает счастье города. Пока она не порвется, считают люди, римляне неизменно будут торжествовать над всеми своими врагами.
В этот момент с улицы, спускавшейся к церкви Святой мученицы Анастасии и баням Дагисфея, скрипя огромными колесами, выплыла запряженная двумя мулами повозка, доверху груженная пузатыми амфорами.
— Поберегись!.. Дай дорогу! — лениво покрикивал с высоты своего места возничий, маленький смуглый египтянин. Прохожие нехотя расступались перед трудолюбивыми мулами, смиренно тянувшими тяжелый груз. Неожиданно повозка дернулась и резко подпрыгнула: возничий, вовремя не заметив опасности, наехал колесом на лежавший посреди мостовой камень, из тех, что служат для перехода через улицу в дождь. От удара тяжелые амфоры вздрогнули и стали угрожающе крениться набок. Обвязывавшая их веревка лопнула, и неуклюжие глиняные сосуды под торжествующие крики зевак один за другим полетели на мостовую. Падая на мраморные плиты, амфоры с треском раскалывались, разбрызгивая во все стороны темно-красное, почти черное вино.
При виде происходившего египтянин в ужасе схватился за голову. Его лицо из бронзового моментально стало бледно-серым.
— О, горе мне! О, разоренье! — дурным голосом завопил неудачливый перевозчик и, остановив повозку, спрыгнул на мостовую. Пытаясь спасти хотя бы часть драгоценного товара, он на лету подхватил одну из заваливавшихся амфор, но, из-за ее тяжести, не смог удержаться на ногах и повалился на спину, угодив прямо в растекавшуюся под ногами кроваво-красную лужу. Его одежда тут же окрасилась в пурпур.
Толпа вокруг повозки разразилась веселым смехом. Оказавшийся возле нас щуплый старичок с лицом сильно пьющего школьного учителя торжественно продекламировал:
— С шумом он прянул во прах, и взгремели на павшем доспехи!
Народ встретил его слова новым взрывом хохота. Несчастный возница, придавленный тяжестью спасенной амфоры, барахтался в винной луже, тщетно пытаясь подняться на ноги. Эта отчаянная борьба комически напоминала поединок двух древних витязей, сцепившихся в смертельной схватке посреди густо орошенного кровью поля сражения.
Юлиан терпеливо ожидал, пока гости наслаждались необычным для них зрелищем. Когда же люди, бросившиеся на помощь несчастному возчику, полностью обступили повозку и скрыли ее хозяина от наших глаз, монах отвел нас в сторону и, как ни в чем не бывало, продолжил свои ученые речи. Подводя гостей к Золотому Милию, он указал рукой на покрытые мраморной резьбой арки:
— Когда мы подойдем поближе, под куполом можно будет увидеть прекрасные картины, выложенные мозаикой. Еще здесь есть позолоченные статуи, стоящие по углам в нишах. Они представляют августу Софию, вдову императора Юстина Младшего, ее дочь Арабию и племянницу Елену. Хотя сделаны они недавно, многие из знатоков восхищаются красотой этих изображений, ни в чем не уступающих произведениям древних мастеров.
Под аркой Милия, обращенной в сторону Срединной улицы, на высоком каменном постаменте стоял позеленевший от времени бронзовый всадник. Судя по его величественной осанке и волевому лицу, изображение принадлежало закаленному в боях полководцу, неустрашимому предводителю победоносных легионов древности. О глубокой старине свидетельствовал и боевой панцирь воина, украшенный рельефным изображением Горгоны. Юлиан пояснил:
— Из-под арок Милия как бы выезжают два всадника, искусно вылитые из меди. Тот, который обращен к нам лицом — знаменитый своей доблестью Траян, державший скипетр над римлянами в древние времена. Другая фигура, находящаяся напротив и пока еще скрытая от наших глаз, изображает императора Феодосия Младшего, сына Аркадия. Рассказывают, что в день ее установки народу раздавали хлеб с невиданной дотоле щедростью, и люди говорили: “Род Феодосия превзошел Константина!” Рядом с этим изваянием можно увидеть солнечные часы, отмеряющие время по тени дневного светила. Их повелел изготовить блаженнейший император Юстиниан ради удобства горожан и украшения богоспасаемой столицы.
Напротив солнечных часов, сделанных в виде распластавшего крылья мраморного орла, подле завешанной цветными материями лавки богатого серикария расположился со своими весами и гирями плутоватого вида меняла. Перед его столом стояли двое крестьян, видимо — отец и сын, оба в одинаковых хитонах из грубого полотна и коротких шерстяных плащах, наброшенных на плечи. Они, скорее всего, пришли в город из какой-нибудь близлежащей деревни, чтобы обменять свои скудные сбережения в ходячей монете на несколько золотых номисм. Развернув принесенную ими тряпицу, меняла брезгливо пересчитывал черные от грязи медные оболы. Вдруг одна из монет выскользнула из его рук и, со звоном ударившись о гладкую плиту мостовой, выкатилась на середину улицы. Младший из крестьян, пригнувшись к земле, бросился вслед за ней, расталкивая попадавшихся на пути прохожих. Монета подкатилась почти к самым ногам Юлиана, когда парень, упав на усыпанную соломой мостовую, накрыл обол своей широкой ладонью.
— От меня не уйдешь! — шутя пригрозил он поднятому с земли медяку. Подмигнув Юлиану, молодой поселянин вскочил на ноги и, торжествующе пританцовывая, вернулся к столу менялы. Проводив взглядом удачливого охотника за оболами, монах-ритор повернулся к нам.
— Когда-то давно мне приходилось слышать, — сказал Юлиан, — что во времена Феодосия Великого примерно на этом самом месте произошел примечательный случай. Царь индийский прислал в дар римскому императору маленького слоненка, чтобы того показывали на ипподроме ради увеселения народа. В день празднеств, когда зверя повели через весь город, на улицах собралась большая толпа желавших на него взглянуть зевак. Как известно, из всех созданных Богом тварей слоны выделяются великой силой и столь же примечательной сообразительностью. На поле брани они — страшное оружие: это может подтвердить любой участник последней войны с царем персов. Однако детеныши слонов, особенно в первые месяцы жизни, способны скорее вызывать смех, чем страх. Видимо, по этой причине некоему меняле, сидевшему возле Милия перед таким же столом с монетами, вздумалось на потеху толпе поколотить зверя палкой. Слоненок жалобно кричал, но, скованный крепкими цепями, никак не мог за себя постоять. Сознавая свою безнаказанность, меняла лишь еще больше измывался над несчастным животным. Однако воздаяние за дурные поступки неизменно настигает всех людей, хотя порой и заставляет себя ждать. Десять лет спустя после описанного случая, когда слон повзрослел и вырос до огромных размеров, его снова вели на ипподром тем же путем. Проходя мимо Милия, зверь почуял присутствие своего давнего обидчика, который сидел на своем месте перед разложенным на столе золотом. Слон взревел, без труда разорвал надетые на него цепи, набросился на злого человека и растоптал его, тем самым явив людям прекрасный пример торжества справедливости.
Славяне, обитавшие у берегов дальнего океана, не имели ни малейшего представления о слонах, поэтому, прежде чем приступить к повествованию Юлиана, мне пришлось долго рассказывать им об огромных животных, которых приводят из глубин Азии. Варвары слушали меня с интересом, однако лысый старик скептически улыбался и качал головой: видимо, он так и не поверил, что эти странные звери — не выдумка досужих краснобаев.
Лишь только я умолк, Юлиан, уверенно лавируя между прохожими, повел гостей через Милий к арке Августеона. Старинные бани Зевксиппа наш проводник показывал лишь издали. Как известно, окружающие это здание галереи издавна служат пристанищем для множества продажных женщин, собирающихся там с раннего утра, поэтому в желании нашего провожатого обойти его стороной ничего удивительного не было.
У Августеона восторженное изумление варваров начало сменяться страхом. На просторной прямоугольной площади яблоку негде было упасть. Многоголовая людская толпа медленно перемещалась в пределах четырех крытых портиков, затягивая продавцов и покупателей в бесконечный водоворот. От раздававшихся повсюду призывных выкриков торговцев, во весь голос расхваливавших свои товары, можно было оглохнуть. О том, что предлагалось на продажу, можно было догадаться и без слов. В портиках площади торговали благовониями, поэтому воздух был так насыщен густой смесью разнообразных ароматов, словно на эту часть города опустилось незримое благоуханное облако.
Однако еще больше, чем непривычное многоголосье городского рынка, варваров напугал колосс Юстиниана, угрожающе нависший над Августеоном с высоты стоящей здесь колонны. Задрав головы, славяне не могли оторвать глаз от огромного бронзового всадника, простертая рука которого почти касалась облаков. Порой сквозь шум рыночной толпы можно было расслышать крики аистов, доносившиеся с вершины столпа. Еще много лет назад эти птицы устроили себе гнездо на крупе исполинского коня, и ежедневная людская суета у подножия колонны, похоже, нисколько их не беспокоила.
— Как говорят сведущие люди, — начал Юлиан, лишь только мы подошли к подножию монумента, — в старину на этом месте находился рынок византийцев, где торговали съестными припасами. Позднее блаженный автократор Константин воздвиг здесь статую августы Елены, своей благочестивой матери, а префект города учредил в ее честь ежегодные празднества с хороводами и песнопениями. Тут же, напротив сената, стояли изображения детей Константина, царствовавших после него, и привезенные из разных городов изваяния древних властителей римской державы. Прежнее великолепие площади погибло в огне во время беззаконного мятежа городской черни, случившегося в правление василевса Юстиниана. Поэтому все, что вы вокруг себя видите, построено этим государем после того страшного пожара. Памятники эти призваны увековечить великие победы василевса над многими варварскими народами, притеснявшими римлян в прежние времена. История его войн отображена на вылитых из коринфской бронзы картинах, целиком покрывающих стоящую перед нами колонну. На ее вершине можно видеть фигуру самого императора на коне. Юстиниан здесь представлен в старинных доспехах, вроде тех, какие носили древние герои, воспетые бессмертным Гомером. Лик василевса обращен в сторону персидского царства, побежденного им силой Животворящего Креста. Его поднятая рука символизирует повеление варварам оставаться в своих пределах и не сметь более посягать на римские земли.
Один из аистов, взмахнув широкими белыми крыльями, слетел с монумента. Описав круг над шумной площадью, птица скрылась в направлении садов Священного дворца. Славяне следили за ее полетом с таким вниманием, как будто видели живого аиста впервые в жизни. В этом чудесном городе, наверняка думали они, даже птицы, должно быть, не такие, как дома. Юлиан, не замечая того, что гости отвлеклись от рассказа, продолжал блистать своими познаниями:
— Государь Юстин Младший, племянник великого Юстиниана, принявший скипетр римского царства после его смерти, в память о великих триумфах своего дяди повелел поставить перед колонной еще три бронзовые фигуры, изображающие побежденных варварских царей. Как видите, они стоят на коленях и протягивают императору свои дары, как бы умоляя его о милости. Справа от статуй униженных варваров находятся медные ворота Халки, являющиеся главным входом в Священный дворец, жилище боговенчанного василевса. Ворота эти искусно украшены, но более изнутри, чем снаружи. Войти в них нам сейчас нельзя, а отсюда можно увидеть только знаменитый образ Господа нашего Иисуса Христа, находящийся в углублении над аркой. Его поместил там блаженнейший василевс Юстиниан взамен другого, древнего изображения, находившегося на этом месте со времен святого государя Константина, но уничтоженного пожаром.
Юлиану приходилось почти кричать, чтобы быть услышанным в шуме рыночной площади. Его лицо покраснело от натуги, даже голос слегка охрип. Несмотря на это, складывалось впечатление, что ритор не собирается останавливаться, не исчерпав до дна всей глубины своей учености.
— Прямо перед нами, на противолежащей стороне площади, вы видите четыре белые колонны поразительной величины, образующие крытую галерею. За ними находится вход в сенат римского государства. В первый день каждого года здесь собираются славнейшие люди нашего города и устраивают пышное празднество, как повелевает установленный законами обычай. Древнее здание, стоявшее на этом месте, также было разрушено случившимся в давние времена пожаром, но блаженнейший василевс Юстиниан почти полностью отстроил его заново, сделав еще лучше и красивее. По правую руку от входа в сенат находится так называемый Царский портик, где ежедневно собираются знатоки права. Туда приходят те, кто ищет справедливости в императорском суде. Напротив него — галерея, ведущая к особому входу в Великую церковь византийцев. По ней в установленные дни император, в сопровождении великого множества слуг, направляется на поклонение Богу, волею которого он в свое время обрел скипетр.
Только теперь Юлиан заметил, что варвары уже не слушают его пояснений. Их внимание было целиком приковано к господствовавшей над площадью Великой церкви, чей купол, покрытый потемневшими от времени свинцовыми пластинами, находился едва ли не на одной высоте с колоссом Юстиниана. Не дав мне договорить о сенате и Царском портике, монах тут же обратился к новому предмету всеобщего внимания.
— Здание, на которое вы сейчас смотрите, — торжественно начал он, — поистине, самое чудесное из всех строений, возведенных в нашем городе стараниями благочестивого государя Юстиниана. Оно носит название храма Премудрости Господней и служит для молитвенного общения с великим и бессмертным Богом, создателем неба и земли, Творцом всего сущего. Главная церковь византийцев — предмет изумления для всего света. Всякий, кому посчастливилось собственными глазами увидеть ее красоту, сразу понимает, что не человеческим могуществом или искусством, но исключительно Божьим соизволением завершено такое великое дело. Войдем же и мы в этот прекрасный храм и благодарной молитвой Богу, создавшему этот мир и наполнившему его бесчисленными чудесами, закончим нашу сегодняшнюю прогулку!
Увлекшись своими рассказами, монах, кажется, забыл, что сопровождаемые нами славяне не были крещены и не знали Христа. Впрочем, может быть, он, как и знакомый мне священник из церкви Богородицы у арки Урбикия, более благосклонно относился к язычникам, отдавая им предпочтение перед еретиками? “Язычника, — часто говорил тот, — всегда крестить можно. А еретика — чем его исправишь? Только огнем!”
Обойдя каменные ступени основания колонны Юстиниана, Юлиан подвел нас к роскошным мраморным пропилеям, украшавшим вход во двор Великой церкви. “Праведный да входит в дом Божий со страхом!” — подняв вверх палец, прочитал он вырезанную на фронтоне надпись. Услышав эти слова по-славянски, варвары переглянулись и принялись о чем-то тревожно перешептываться. Видимо, в моем изложении эта фраза прозвучала слишком угрожающе. Поскольку у меня не было времени на обдумывание того, как правильнее выразить понятие страха Божьего на языке славян, чтобы его не путали со страхом перед опасностью, пришлось на ходу успокаивать гостей императора, объясняя, что ничего ужасного за порогом церкви их не ожидает.
По сводчатым галереям, со всех сторон окружавшим просторный квадратный двор великого храма, разносилось таинственное журчание воды. Освежающие потоки струились по четырем мраморным желобам, крестообразно пересекавшим заключенное между портиков пространство. В самом центре двора плескался фонтан, вокруг которого зеленело несколько молодых кипарисов. Вода била из начищенного до блеска бронзового рожка в форме остроконечной еловой шишки и падала в большую чашу из белого с кроваво-красными прожилками мрамора. Юлиан, указывая на фонтан, пояснил:
— Раз в году у этого источника происходит чудо, свидетельствующее о могуществе истинного Бога. Случается оно в ночь накануне праздника Богоявления, справляемого православными христианами в память о крещении Господа нашего в водах палестинского Иордана. Согласно старинному обычаю, текущая здесь вода освящается благословением первосвященника нашего города и благодаря силе Святого Креста приобретает многие целебные и чудодейственные свойства. Взятая здесь в канун великого праздника, она совершенно не портится и способна более года оставаться свежей и чистой. Поэтому всякий, кто намеревается войти в двери святого храма Премудрости Господней, зная о чудесных свойствах текущих здесь струй, стремится окропить себя их влагой, не только освежающей тело, но и омывающей от многих грехов. Последуем же и мы этому мудрому и душеполезному обычаю!
Славяне с заметной осторожностью опускали свои руки в чашу. Узнав о волшебных свойствах бьющей из фонтана воды, они, видимо, опасались, что у нее могут быть и какие-нибудь вредоносные качества, о которых умолчал наш провожатый. Однако, не найдя в хрустальных струях, с плеском разбивавшихся о дно мраморной чаши, ничего противоречившего их представлениям о свежей ключевой воде, варвары перестали бояться заколдованного источника и заметно повеселели. Омочив бороды, все мы последовали за Юлианом к главному входу в церковь.
Миновав колоннаду церковного двора и находящуюся за ней галерею с выложенным разноцветной мозаикой потолком, монах остановился перед тяжелыми позолоченными дверьми высотой почти в три человеческих роста. Их створки, несшие на себе изображения священного знака креста, были призывно раскрыты. Окрашенная в пурпур роскошная занавесь спускалась от притолоки на всю ширину входа, скрывая от наших глаз внутренние помещения храма.
У входа в Великую церковь в воздухе все явственнее ощущался непривычный для варваров аромат ладана. Старший из славян хотел было что-то спросить, но Юлиан, быстро повернувшись к нему, поспешно приложил палец к губам:
— Храм Слова Божия, одним лишь слухом зачатого во Святой Деве, должен почитаться в молчании!
Отодвинув рукой занавесь, Юлиан перешагнул через высокий порог из зеленого лаконского камня и исчез за пурпурными волнами ткани. Пропустив вперед гостей императора, я последовал за ним.
Даже граждане нашего города, имеющие возможность чуть ли не ежедневно бывать в Великой церкви, никогда не перестают восхищаться ее величием. Что же должны были чувствовать варвары, впервые попавшие сюда прямо из сумрачных лесов своей неприветливой страны? Едва переступив порог храма, все трое замерли в немом восхищении, не в силах поверить в реальность происходившего.
Церковь была почти пуста, лишь подле ступеней, поднимавшихся к алтарю, можно было видеть нескольких простершихся в молитве прихожан. В просторном храме было довольно светло, хотя и не горели позолоченные люстры, во множестве свисавшие с растянутой над нашими головами паутины медных цепей. В боковых галереях подрагивали огоньки свечей, зажженных перед святыми образами. Солнечные лучи, проходя сквозь цветные стекла широких окон, падали на выложенные золотыми узорами своды и, отражаясь от них, наполняли все здание разноцветными бликами.
Мы с Юлианом осеняли себя знамением Христа; славяне попытались повторить наши жесты, однако с непривычки безнадежно запутались. Снисходительно улыбнувшись их неумелому подражанию, Юлиан не спеша повел нас к возвышавшемуся посреди здания мраморному амвону, давая варварам возможность осмотреть церковь во всех подробностях.
Славянам, наверное, казалось, что они попали в какое-то заколдованное царство неземной красоты. Не веря собственным глазам, они подходили к выстроившимся ровными рядами мощным порфировым колоннам, гладили руками их полированные бока, заглядывались на покрытое позолотой узорочье резных капителей. Трогали они и спускавшиеся из-под арок шелковые занавеси, восхищаясь тонкостью и богатством материала. Родим, задрав голову, долго разглядывал отливавший синевой свод купола, накрывавшего храм подобно огромной перевернутой чаше. Выложенный лазурью, он изображал сияющий звездами небесный свод, в центре которого раскинулся большой золотой крест.
Амвон храма издали напоминал покрытую сверкающим снегом скалу, вырастающую из морских волн. Две мраморные лестницы, одна напротив другой, поднимались от его основания, выложенного зеленым фессалийским камнем, к кафедре, утвержденной на разноцветных колоннах с серебряными навершиями. Окружавшая амвон решетка, также отлитая из серебра, изображала переплетенные заросли плюща. На его позолоченных листьях искрилась вплавленная в металл сапфировая крошка.
— Отсюда в праздничные дни оглашают Священное Писание, божественную мудрость, заключенную в боговдохновенных книгах, — шепотом пояснил Юлиан для варваров назначение этого места.
Пока мы стояли возле амвона, не в силах отвлечь внимание славян от его удивительных украшений, со стороны южных дверей храма к нам подошел молодой монах. Почтительно поклонившись Юлиану, инок приблизился к нашему провожатому и что-то долго шептал ему на ухо. Дослушав его до конца, бывший ритор озабоченно нахмурился и, после непродолжительного раздумья, обратился ко мне:
— Настоятель зовет меня по одному важному делу, так что я должен проститься с гостями. Объясни, что в храме они могут находиться столько, сколько пожелают. После проводи их до обители. Если сподобит Господь, в другой день покажем им форум Константина, площадь Тавра и храм Святых Апостолов с царскими гробницами. Ну, с Богом!
Благословив меня на прощанье, Юлиан вместе со своим молодым спутником поспешили к выходу из храма. Мы же направились вдоль огороженной мраморным парапетом солеи к алтарю, еще издали манившему нас необыкновенной пышностью своего убранства.
Славяне остановились лишь перед самой алтарной преградой, составленной из больших серебряных пластин. На полированной поверхности драгоценного металла лучшие столичные чеканщики изобразили Христа и Богородицу в окружении архангелов и апостолов. Огоньки лампад из разноцветного стекла, таинственно мерцавших перед серебряными образами, окрашивали фигуры учеников Христа в цвета рассветного неба, придавали одеждам Святой Девы оттенки нежных лепестков гиацинта, заставляли грозные очи Михаила и Гавриила метать испепеляющие молнии.
Позади преграды, над престолом храма, возвышался киворий, подобный неприступной крепостной башне. Его венчал искусно сработанный шатер в форме восьмигранной пирамиды, покрытый переплетением вырезанных из серебра листьев аканфа. Окрашенные соком сидонской раковины занавески были подвязаны к поддерживавшим шатер витым колонкам, поэтому гости императора смогли увидеть знаменитый на весь мир золотой престол Святой Софии, подаренный храму благочестивыми государями Юстинианом и Феодорой. Его поверхность, сплошь выложенная разноцветными драгоценными камнями, вызывала в памяти образ цветущего весеннего луга.
В устремленной ввысь алтарной нише позади кивория висел на цепях большой крест, усыпанный рубинами, изумрудами и жемчугом. К концам его были прикреплены зажженные масляные лампы. От их огней по выложенной мозаикой поверхности стен разбегались волны золотого света.
Славяне застыли в немом восхищении, наслаждаясь никогда прежде не виданной красотой. Потом как по команде все обратились ко мне. Наверное, они посчитали своего толмача способным растолковать смысл прекрасного зрелища, открывавшегося перед их глазами, как это делал Юлиан. Но что мог сказать им я, не обучавшийся красноречию в риторских школах и не владевший даже десятой долей познаний премудрого монаха?
— Где же ваш Бог? — спросил у меня старик с бородой апостола Павла. Наверное, его смутило отсутствие в храме привычного варварам идола.
— Повсюду, — ответил ему я, припоминая недавно слышанную проповедь. — Бог в равной степени наполняет небо и землю своим присутствием. Храм же этот — образ сотворенного Им мира.
Славянин испуганно завертел головой. Видимо, мои слова лишь усилили его страх перед вездесущим и невидимым Богом. Потоптавшись еще некоторое время перед алтарем, старшие из славян поспешно направились к выходу. Родим немного отстал от них. Запрокинув голову, он все разглядывал выложенные на куполе золотые звезды.
— Это и есть дом, о котором мы слышали от обров? — вдруг спросил он меня.
Величественный и прекрасный купол храма изнутри производил впечатление необыкновенной легкости, как будто не покоился на твердом основании, а действительно висел в воздухе, удерживаемый некоей невидимой силой. Я лишь кивнул в подтверждение удачной догадки молодого варвара.
— Где же золотые цепи? — снова спросил он. — Почему нет цепей?
Его наивная уверенность поистине умиляла. Как же мне было ему объяснить, что цепи — всего лишь отвлеченный образ, созданный воображением? Люди, часто общающиеся с посланцами народов, обитающих по ту сторону Дуная, давно подметили, что многие из них мыслят очень по-детски и по природе своей не способны к восприятию абстрактных идей. Поэтому, учат знатоки, разговаривать с варваром нужно примерно так же, как с несмышленым ребенком. Мне никогда не хотелось соглашаться с этим утверждением, однако теперь его истинность подтверждалась самой жизнью.
— При свете дня цепей ты не увидишь, — сказал я Родиму. — На них можно смотреть только ночью, в определенные часы, когда храм освещен для богослужения. Цепи эти столь ажурны и легки, что кажутся сплетенными из нитей золотого света. Если хочешь на них взглянуть, попроси тех, кто прислуживает в вашем доме, чтобы они тебя отвели в Великую церковь ко всенощной. Завтра как раз суббота, поэтому, когда начнет темнеть, скажи им по-эллински: Паннихис ти мегали экклисиа.
— Паннихис ти мегали экклисиа, — послушно повторил Родим загадочные греческие слова. Они прозвучали в его устах словно волшебное заклинание, открывающее путь к неведомому таинству.
Когда мы покинули Великую церковь и вернулись на шумный Августеон, между славянами разгорелся спор. Зачинщиком его стал Родим, которого храм христианского Бога поразил, наверное, больше всего.
— Бог ромеев велик и силен, — убеждал он своих соплеменников. — Наших с ним и рядом не поставить. Не лучше ли словенам поклониться Ему и самим стать, как ромеи?
— На что нам ромейская вера? — сурово возражал ему старейший из славян. — Станем служить их Богу — все у нас будет чужим, не таким, как издревле заведено. Утратим память и святыни дедов наших. Исчезнет словенское племя, как будто и не было его вовсе.
Родим не соглашался, напоминал о только что виденной красоте и тем самым лишь раздражал своих собеседников. Всю дорогу до монастыря в Ормизде славяне вполголоса продолжали свой спор. Устав от работы толмача, я не пытался вникнуть в смысл их разногласий. Помню только, что и Родим, и его противники часто поминали каких-то Святовита и Живу.
Видимо, эта неожиданная ссора омрачила настроение славянских гостей и безнадежно испортила их впечатление от прогулки по городу. Простились они со мной очень холодно.
Неделю спустя император Маврикий, оставив армию в окрестностях фракийского Анхиала, неожиданно вернулся в царствующий град, так и не предприняв против кагана ничего достойного упоминания. Заготовленные по указанию магистра дворцовых ведомств письма с победными известиями, тщательно переписанные, вычитанные и выверенные, пришлось затереть пемзой, сохранив дорогой пергамен для будущих посланий от имени священной особы. Богохранимая метрополия готовилась к очередным праздничным играм по случаю годовщины своего основания, в этот раз счастливым образом совпавшим с благополучным возвращением христолюбивого государя из далекого и опасного похода. Конские ристания на Золотом ипподроме, как ожидалось, должны были затмить пышностью и великолепием все когда-либо виденное римлянами прежде: в городе одновременно находились послы персидского царя и короля франков, владевшего страной кельтов у западного океана, поэтому император, вопреки своему обыкновению, распорядился не жалеть денег на организацию торжеств. Любители цирка и палестры, в предвкушении невиданных зрелищ, с ночи занимали места на скамьях своих партий.
В один из этих дней на выходе из Халкийских ворот дворца я увидел Юлиана. Монах-ритор, усевшись на ступенях Царского портика, о чем-то неторопливо беседовал с собиравшимися в этом месте книготорговцами. При моем появлении Юлиан оживился, встал и приветливо махнул рукой. Как оказалось, он специально поджидал меня в этом месте. Сначала я подумал, что он хочет договориться о новой прогулке по городу со славянами, однако на вопрос о гостях императора инок отрицательно покачал головой.
— Уплыли наши гости. Третьего дня отправили их морем в Фессалоники. Двоих только проводили, самый младший у нас в обители остался. Те его вроде с собой звали, уговаривали, а он — ни в какую. “Хочу, — говорит, — жить среди римлян и служить их Богу”. Крестили мы его в память преподобного Пахомия, Писанию обучаем. Он вообще парень способный оказался. И двух недель не прошло, как в обители живет, а уже по-нашему вполне изъясняется. Правило монастырское так старательно выполняет, что посмотреть приятно. Архимандрит наш даже августе о нем рассказывал, чем порадовал ее чрезвычайно. Не прекрасный ли это пример для всех римлян, что даже такие дикие варвары, как славяне, и те искренне к Христу тянутся?
Помолчав немного, Юлиан полез за пазуху, достал оттуда небольшой кожаный мешочек, перетянутый шнурком, и протянул его мне.
— Это наш славянин велел тебе отдать. И просил сказать, что видел какие-то золотые цепи.
Поблагодарив, я принял от него подарок Родима. Мешочек внешне напоминал обычный кошелек, однако было не похоже, чтобы в нем находились деньги. Да и откуда они у нищего варвара? Любопытство заставило меня вернуться во дворец и развязать мешочек вдали от чужих глаз. На ладонь высыпалось несколько желтовато-бурых полупрозрачных камешков.
Неужели это электрон? Похоже, что так и есть. Как считают знатоки, этот магический камень, встречающийся лишь в далеких северных странах, образуется на островах Германии из смолы растущих там деревьев. Стекающая по стволам сосен живица густеет и затвердевает от царящего в этих землях холода, превращаясь в камни медового цвета. Они во множестве падают в воды океана, и его волны выносят их на пустынные берега страны скифов. Некоторые купцы рассказывают, что в этом неприветливом краю у самой кромки прибоя встречаются целые россыпи электрона, однако собирать его непросто. Обитающие на берегу океана свирепые народы ревностно стерегут свои сокровища, поэтому немногие из смельчаков, дерзнувших обмануть их бдительность, возвращались оттуда живыми. Лишь малую часть добываемых на Янтарном берегу драгоценных камней вывозят в страну римлян, поэтому столичные ювелиры готовы платить за них хорошие деньги. За такой мешочек, наверное, можно выручить не меньше ста милиарисий. А то и все двести!
То-то будет чем порадовать Феофанo, вечно упрекающую меня в том, что за три года супружества не подарил ей ни кольца, ни браслета, ни какого другого украшения. Как ни придешь домой — все упреки. И хитон, мол, у нее домотканый, и все платья — старье, и в баню ей из-за этого приходится ходить кружным путем, чтобы не срамиться перед знакомыми. Если же, не дай Бог, при этом еще и тещу нелегкая принесет, так вообще спасения нет: надрываются обе, трубы иерихонские. Все тебе припомнят: и что женино приданое проживаешь, и что не надо было жениться, если семью содержать не можешь…
А что я могу поделать, если жалованье во дворце не повышалось со времен Юстиниана? В те годы, говорят, за полторы номисмы можно было целого вола купить. Сейчас-то и за три не найдешь — цены растут ежедневно. В разоренной аварами Фракии народ снова голодает. Хлеб подвозят только из Египта, но александрийские корабли опять задерживаются. Вчера в порту зерно продавали по двадцать фоллиев за модий. По двадцать фоллиев! Это означает, что хлебопеки не сегодня-завтра станут, как в прошлом году, торговать маленькими булочками по цене фунтовых караваев. А если дорожает хлеб — дорожает все. Где уж тут думать о кольцах и браслетах? На еду бы хватало!
Но теперь-то, слава Богу, можно будет хотя бы временно дела поправить. Значит, не оставил нас Христос, долготерпеливый ко всем грехам нашим, если даже через варваров помогает недостойным рабам своим. Не покинул нас всемогущий Бог, чье царствие пребудет во веки! Ему одному хвала и благодарение, ибо нет у нас иного заступника. Ведь, кроме Господа, на кого нынче можно надеяться?
Домой я отправился лишь под вечер. Хмурые схоларии, стоявшие в карауле у ворот, уже собрались запереть их на ночь, однако мне посчастливилось проскользнуть между двумя обитыми чеканной медью створками до того, как они окончательно сомкнулись.
Усталый город быстро погружался в ночную тьму. Сырой ветер с Понта, нагнавший непогоду, волочил по небу бесформенные обрывки серых туч. Под его порывами мерно раскачивались верхушки кипарисов патриаршего сада под стенами Великой церкви. Площадь перед дворцом уже опустела, лишь в Царском портике несколько припозднившихся книжников торопливо складывали свой товар в большие плетеные корзины. Ветер ворошил покрывавшую камни мостовой затоптанную солому, нагонял целые кучи мусора по углам безлюдных галерей. Временами, когда его порывы стихали, из ярко освещенного храма Премудрости слабым эхом доносилось пение псалмов, славивших великого и предвечного Бога.
Примечания
Авары — крупный племенной союз, главную роль в котором играли тюркоязычные племена. В середине VI в. вторглись в степи Западного Прикаспия, позднее кочевали в Северном Причерноморье, Подунавье и на Балканах. В 50—60 гг. VI в. опустошали земли савиров, антов, гепидов. Тогда же на территории бывшей римской Паннонии создали собственное государство — Аварский каганат, бывший на рубеже VI—VII вв. основным противником Византийской империи на Балканах. В 1-й пол. VII в. потерпели ряд поражений от византийцев, славян, франков и болгар, что привело к существенному ослаблению их государства. Аварский каганат был окончательно разгромлен в 90-х гг. VIII в. Карлом Великим. Его население было полностью ассимилировано народами Западного Причерноморья и Подунавья.
Авриги (лат. aurigae) — возничие колесниц, состязавшихся на римских и византийских ипподромах. Соревнования проходили между четырьмя партиями, различавшимися по цветам: венетами (голубыми), левками (белыми), русиями (красными) и прасинами (зелеными).
Агора — рыночная площадь в городах Древней Греции, центр общественной и деловой жизни. В византийское время — вообще всякая городская площадь, синоним понятия “форум”. В Константинополе так иногда называли площадь Августеон у императорского дворца и храма Св. Софии.
Аквирион — императорская резиденция в окрестностях Никомедии.
Аламанны — германский племенной союз. Впервые упоминается в III в., предками аламаннов были, по-видимому, германские племена свевской группы. В III в. аламанны прорвали римскую границу между Рейном и Дунаем. В IV в., после ряда серьезных поражений, получили статус федератов и право расселяться в приграничных районах империи. В V в. заселили территории современного юго-запада Германии, Эльзаса, Восточной Швейцарии. В конце V — начале VI вв. были подчинены франками.
Аланы — группа ираноязычных племен сарматского происхождения, с I в. н.э. проживали в Приазовье и Предкавказье. Часть аланов участвовала в Великом переселении народов: зимой 406—407 гг., совместно с вандалами и свевами, они прорвали римскую границу на Рейне, в 407—408 гг. опустошали Галлию, в 409 г. проникли в Испанию. Под давлением визиготов в 429 г. переправились в Африку вместе с вандалами, где основали совместное королевство. В V—VI вв. полностью ассимилированы североафриканским населением.
Анемодулий — монументальный бронзовый флюгер, воздвигнутый Феодосием II к юго-западу от Срединной улицы (между кварталом Артополия и форумом Тавра). Считался одним из чудес Константинополя. Он имел вид пирамиды, на вершине которой находилась женская фигура, поворачивавшаяся при малейшем дуновении ветра. Со временем местность вокруг Анемодулия стала сенным рынком.
Антиохия — город на р. Оронт в провинции Сирия диоцеза Восток, административный центр префектуры Восток (совр. Антакья на территории Турции).
Антонины — римская аристократическая семья, к которой принадлежали императоры Антонин Пий, Луций Вер, Марк Аврелий и Коммод.
Анты — название одного из объединений славянских племен VI в. Анты расселялись преимущественно в бассейнах рек Днепра и Днестра, а также на огромных пространствах юга Восточной Европы.
Анхиал — город в провинции Гемимонт диоцеза Фракия (совр. Поморие в Болгарии).
Венеты — одна из четырех партий византийского ипподрома. Ее отличительным знаком был голубой цвет. Основными соперниками венетов были прасины (зеленые).
Вифиния — историческая область на северо-западе Малой Азии со столицей в городе Никомедии. Во времена Поздней империи — провинция диоцеза Понт префектуры Восток.
Военный магистр (лат. magister militum) — высокое воинское звание в армии Поздней империи, введенное Константином I. Обычно присваивалось командующим войсками провинций (напр., Magister militum per Thracias). При отсутствии указания на провинцию означало главнокомандующего позднеримской армией.
Галерий (ок. 250—311) — римский император, цезарь с 293 г., август с 305 г.
Геката — богиня лунного света, ночных видений и чародейства, связанная с потусторонним миром.
Гений императора — обожествленная персонификация императорской власти. Жертва Гению императора в Поздней империи воспринималась как своего рода гражданская присяга на верность конкретному самодержцу.
Гесиод (ок. 700 до н.э.) — первый известный по имени древнегреческий поэт. Под его именем известны дидактико-эпические поэмы “Теогония” и “Труды и дни”, отрывки из которых входили в обязательную программу позднеантичной школы.
Демархи — руководители партий римских и византийских ипподромов. В Константинополе известны с конца VI в.
Дрепан — город в Вифинии, в 318 г. переименован Константином в Еленополь (совр. селение Эрзек в Турции).
Дукс (лат. dux) — командующий войсками одного из пограничных округов империи.
Дуумвир (лат. duumvir) — один из двух магистратов, возглавлявших городской совет (курию).
Евдом — предместье на юго-западной окраине Констанитнополя, на европейском берегу Пропонтиды (Мраморного моря), примерно в 5 км от Золотых ворот. С IV в. там находился один из загородных императорских дворцов.
Жива — богиня жизни и плодородия у полабских славян.
Иллирик — префектура Восточной Римской и Византийской империй, в состав которой входили диоцезы Дакия (провинции Мезия Первая, Дакия Прибрежная, Дакия Внутренняя, Дардания и Превалитания) и Македония (провинции Эпир Новый, Эпир Старый, Македония Первая, Македония Вторая, Фессалия, Ахайя и Крит).
Каменистая Аравия — римская провинция в составе диоцеза Восток. Позднее получила название Палестина Третья. Ее территория примерно соответствует совр. Иордании.
Кафисма — императорская трибуна на ипподроме в Константинополе.
Квирин — обожествленный Ромул, легендарный основатель римского государства.
Кекроп (мифол.) — легендарный первый царь Аттики, автохтон (“рожденный землей”).
Комит (лат. comes) — позднеримское и византийское военное и придворное звание. Comiti rei militaris принадлежали к высшему командному составу армии Поздней империи и имели в подчинении крупные военные соединения в отдельных провинциях.
Комит Востока (лат. сomes Orientis) — императорский наместник диоцеза Восток, объединявшего все провинции от побережья Понта Эвксинского до Египта.
Комит Священных щедрот (лат. comes Sacrarum largitionum) — руководитель государственного казначейства. Имел ранг vir illustris. Должность известна с IV в.
Консуляр — губернатор провинции III класса в ранге vir perfectissimus.
Куриал — член курии, городского совета римского муниципия.
Курия — городской совет римского муниципия.
Лициний (ок. 265—325) — римский император в 308—324 гг., соправитель Галерия и Константина I, правил в восточной части империи. В борьбе за власть с Константином I потерпел поражение и был казнен.
Магистриан (также agens in rebus) — чиновник, находившийся в подчинении магистра дворцовых ведомств (magister officiorum). Круг обязанностей магистрианов был весьма широк, но чаще всего их посылали в провинции со специальными поручениями.
Милиарисий (лат. miliarense) — крупная позднеримская и византийская серебряная монета (13/4, позднее — 2 силиквы).
Митра — синкретическое божество иранского происхождения, культ которого пользовался наибольшим распространением среди римских военных в III—IV вв.
Модий — римская мера объема жидкостей и сыпучих тел, приблизительно 9 литров.
Никомедия — город в Вифинии, место пребывания двора ряда позднеримских императоров (совр. Измит в Турции).
Новый Рим — первоначальное название Константинополя (известно по надписи на цоколе колонны Константина).
Номисма — в VI—VII вв. обиходное название византийского золотого солида.
Нотарий — секретарь.
Обол — в ранневизантийскую эпоху — разговорное название фоллия, крупной медной монеты.
Палестра — место для спортивной борьбы и гимнастических состязаний.
Паннония — римская провинция, располагавшаяся на территории части совр. Венгрии, Словении, Хорватии и Австрии.
Прасины — одна из четырех партий византийского ипподрома. Ее отличительным знаком был зеленый цвет. Основными соперниками прасинов были венеты (голубые).
Препозит Священной опочивальни (лат. praepositus Sacri cubiculi) — евнух, ведавший личными покоями византийского императора. В его управлении находились ведомства, обслуживавшие личные нужды василевса.
Префект — высокая административная и военная должность в Римской империи.
Префект легиона — командир легиона (со 2-й пол. III в.).
Префект претория — высокопоставленный гражданский чиновник, подчиненный непосредственно императору. Префекты претория стояли во главе четырех префектур, на которые в начале IV в. была разделена Римская империя — Восток, Иллирик, Италия и Галлия.
Примикерий нотариев (лат. primicerius notariorum) — главный императорский секретарь.
Примикерий Священной опочивальни (лат. primicerius Sacri cubiculi) — глава находившегося в подчинении у препозита Священной опочивальни ведомства покоев византийского императора.
Рамф — селение в окрестностях Константинополя на Эгнатиевой дороге.
Святовит — верховное божество западных славян.
Серикарий — купец, торгующий шелком (лат. serica).
Силенциарий — один из тридцати служителей Священного дворца, чьей обязанностью считалось наблюдение за тишиной и порядком в дворцовых помещениях. Часто выполняли различные церемониальные функции, направлялись с дипломатическими поручениями.
Скифы — общее название задунайских племен в позднеантичной и византийской историографии. В разные эпохи применялось к германским и славянским племенам, гуннам, болгарам и т.д.
Солид (лат. solidus) — золотая монета Поздней Империи (4,55 г). Введена Константином I ок. 310 г. До XI в. оставалась основой денежного обращения Византии.
Схолы — императорская гвардия, созданная Константином I в IV в. К концу VI в. превратилась в церемониальное подразделение.
Траян (53—117 гг.) — римский император с 98 г. Выдающийся полководец, провел ряд успешных кампаний против Дакии и Парфии. В период его правления отмечается пик территориальной экспансии Римской империи. В эпоху Поздней Античности фигура Траяна, наряду с Цезарем Августом, стала одним из хрестоматийных примеров выдающегося государя.
Трибун — командир когорты, тактического подразделения легиона.
Триклиний — в древнеримской архитектуре помещение для трапезы. В поздний период — вообще всякий парадный зал.
Фоллий — крупная византийская медная монета достоинством в 40 нуммиев, введенная в ходе денежной реформы императора Анастасия I в 498 г. В VI в. 1 золотой солид = от 180 до 210 фоллиев.
Фракия — историческая область на юго-востоке Балканского полуострова. Во времена Поздней империи — диоцез префектуры Восток (провинции Мезия Вторая, Скифия, Гемимонт, Фракия, Родопа и Европа).
Франки — германский племенной союз, сложившийся в III в. Жили по нижнему и среднему Рейну. В конце V в. завоевали Галлию, образовав Франкское государство.
Центенарий — букв. “сотник”, командир подразделения численностью в сто легионеров (с III в.).
Эврип — название разделительной полосы между беговыми дорожками на ипподроме в Константинополе. То же, что и spina circensis. Был богато украшен фонтанами, статуями и обелисками.
Эгнатиева дорога (лат. via Egnatia) — римская военная дорога, связывавшая города Фракии и Македонии с побережьем Адриатического моря. Построена ок. 130 г. до н.э. и названа по имени проконсула Гая Эгнатия.
Экзарх — наместник императора в удаленном регионе Византийской империи, наделенный высшей гражданской и военной властью. Известны Равеннский (Италия) и Карфагенский (Африка) экзархаты, созданные в конце VI в. императором Маврикием.
Элевтерополь — город в провинции Палестина Первая (совр. Бейт-Гуврин в Израиле).
Эммаус — поселение в окрестностях Иерусалима.
Эпир — историческая область на западе Балканского полуострова. Во времена Поздней империи разделена на две провинции — Эпир Старый и Эпир Новый — в составе диоцеза Фракия префектуры Восток.
Эрехфей (мифол.) — легендарный царь древних Афин.
Юпитер Капитолийский — верховное божество римского государственного пантеона.