Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2008
Упрямец
Памяти Александра Даниловича Никонорова,
деда уральского поэта Нины Ягодинцевой
Каждый крест поодиночке нес,
на покосе-пахоте хлестался.
А когда затеяли колхоз,
мужики вошли, а он — остался…
Командир сказал: не отходить —
и тотчас навек отвоевался.
Помирать решили погодить.
Мужики ушли, а он — остался.
Собственно, и все. А мог бы жить,
подпирать на старости наличник.
Но такой упертый был мужик —
до корней волос единоличник.
***
Угасающего огня
в небе отсветы переменчивы…
Завершается время дня.
Начинается время женщины.
Мудро нас поделил Господь —
тем, наверное, и спасаемся:
сопрягаемся к плоти плоть
и сердцами соприкасаемся.
А еще правоту верней
расплескала молвою улица —
только если с тобою умница,
утро вечера мудреней…
Но когда наступает ночь
и желанием сердце полнится,
не надейся, что завтра точь-в-точь
задуманное исполнится.
***
У афганской борзой — голова змеи.
У змеи — голова борзой.
То ли самое видят глаза твои,
осененные бирюзой?
Или плоти твоей животворный лад,
на округлое не скупясь,
по-иному настраивает взгляд
на земную взаимосвязь?
Сколько люду в глубинах твоих лежит,
сколько месяцев вновь и вновь,
упуская напрасно за жизнью жизнь,
проливаешь за кровью кровь…
Нитка, проволока ли — к петле петля:
душу греть или вынимать?
Всех не вынести, если ты мать-земля.
Всех не выносить, если мать.
Да не спрятать любови меж нас двоих
за слезою или грозой.
И собаки, и дети в глазах твоих,
осененные бирюзой.
Словолитня
Слава Богу, не пули летят со свинцового неба,
но железное слово и дружбе сродни, и войне.
Словолитня моя — переплавка любови и гнева.
Но в последнее время все менее гнева во мне.
Лить чугунные пушки — исконное дело Урала,
что на шведского Карлу, что бар супротив Пугачу.
Может, повременить с перековкой мечей на орала,
если царские бармы опять мужику по плечу?
Если не унимается в недрах губительный ропот
и на медный закат молненосная туча идет?..
Но двадцатого века тяжелый безжалостный опыт
закаленную сталь из словесного сплава крадет.
И когда остывают горячие печи и речи
и курлыкает гром, наполняя собой вышину,
долгожданной листве и дождю проливному навстречу
я лицо подставляю и грубые руки тяну.
Простая песня
Погляди, как небо нынче лаково,
ласково — как будто Рождество…
Господи, да ты сегодня плакала!
Ничего, родная, ничего.
Потерпи. Все в доме образуется,
заведутся деньги в кошельке.
Выучатся дети, образумятся —
поживем немного налегке.
Хоть ни от чего не зарекаемся,
выправимся, выплатим долги.
На море поедем, накупаемся
и на осень купим сапоги.
Называю любою-голубою
я тебя шутя — да не шутя…
Так чего ты снова плачешь, глупая,
в три ручья, как малое дитя?
***
Однажды в единении с народом
варил я две железки электродом.
Так профориентировали нас:
из класса школьного — в рабочий класс.
Исход ориентации летален —
погиб во мне уральский пролетарий.
Но с тех отодвигающихся пор
иначе вижу суть Уральских гор.
Граница меж двумя частями света —
из пошлого бродячего сюжета,
пустая приземленная молва
не различает в них сварного шва.
Он тоже был, конечно, первой пробой,
но крепко держит Азию с Европой.
И если заодно земная плоть —
явился добрым сварщиком Господь.
Невьянская башня
В темной ладони крестьянская пашня
выдохом греет зерно поутру.
В полупоклоне Невьянская башня
жестью гремит на студеном ветру.
Вечная тяжба ростка и металла,
белой березы и рыжей руды.
Горнозаводская доля Урала —
трата народа, земли и воды…
Но, упираясь в железные плиты,
с края последнего восьмерика
ты убедишься, что воды разлиты,
люди малы, а земля широка…
Будь мы заводчики или холопи,
стриженой, бритою ли головой
кланяться Родине или Европе
нам на рассветной заре не впервой.
И не впервые от сонной гордыни
в разных углах необъятной дали
не шелохнутся земные твердыни —
замки, соборы, дворцы и кремли.
И только в легкой каррарской рубашке,
от Галилея, наверно, мудра,
вторит Невьянской Пизанская башня,
словно старейшая в доме сестра.
***
Не прихорашивайся наскоро,
а просто выгляни в окно…
Я дал бы всех на свете “Оскаров”
за это долгое кино —
за бесконечное движение
косматых облачных полей,
за неизбежное кружение
метели с летних тополей.
За оживание рассветное
стрижей, деревьев и людей
раздал бы пальмовые ветви и
Георгиев, и медведeй…
Ни оператора, ни видика,
ни контролера — все для нас.
Два кинозрителя и критика,
один-единственный сеанс.
А начиналось вроде с малости:
пошли в кино — и все дела…
Спасибо, что не отказалась и
на середине не ушла.
***
Фотохудожнику и книжному графику
Юлии Колинько — автору цикла
“На вокзал пришел трубач…”
На вокзале завелся трубач.
Не тревожься, родная, не плачь:
о своем потихоньку трубя,
не меня он зовет, не тебя.
Он в расхристанном лапсердаке,
губы сомкнуты на мундштуке,
на зрачках — полушария век.
И не голубь, и не человек…
На бесчисленном круге Земли
мы случайно сюда забрели,
и, покуда земля под дождем,
мы погоды — не поезда — ждем.
Да и сам он, покуда вода,
ненароком забрался сюда.
Если братья железо трясут —
отлагается праведный суд…
***
Есть в мире этом женщина одна —
меж многими она растворена,
размытым отражением видна,
как будто через толщу водяную.
И я, ища меж многими одну,
в холодной толще медленно тону,
тугую осязаю глубину
сквозь тонкую границу плотяную…
А ты живешь у каменной гряды
и тихо ждешь, когда из-под воды
на солнце и вишневые сады,
дыша последним воздухом, взгляну я
и вдруг со дна увижу: вот она,
что из моей груди сотворена!..
И разомкнется грустная волна,
изменником меня не именуя.
***
В тесной долине Исети
строится каменный Сити,
а возле самой реки
спят на траве мужики.
Тонна за тонной бетонной
башня встает за колонной,
а на воде поплавки —
сущие большевики.
Жизнь поднимается кверху —
к пафосу и фейерверку,
а отступи от дверей —
все лопухи да пырей.
В сторону от суетливой —
и обожжешься крапивой.
Мол, землячок, не взыщи —
помни крапивные щи…