Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2008
Ильдар Артемьев. Счастье: Рассказы. / Уральский минералогический музей В.А. Пелепенко “Музей камня”. — Екатеринбург: КВАДРАТ, 2006.
Недавно вычитал у Андрея Битова: “Я вообще считаю, что русская литература непрофессиональная по традиции. Она любительская. Быть любителем, высоким любителем, так чтобы выдавать образцы, а не продукцию, — вот это и есть традиция русской литературы”. Суждение, конечно, спорное, но подтверждений ему найдется предостаточно. Небольшая книжечка Ильдара Артемьева (11 рассказов, чуть больше 90 страниц), о которой сейчас хочу рассказать читателю, — именно такой образец высокого любительства.
Почему я считаю, что она непрофессиональная? Да потому что писатель-профессионал — это тот, кто хорошо знает, как погрузиться в тему, как найти выигрышный ее поворот, выстроить сюжет, а потом вести повествование, постоянно высвечивая ситуацию то так, то этак, чтобы читательский интерес ни на минуту не ослабевал. А Ильдар Иванович едва ли знает, как этим всем заниматься, да это ему и ни к чему. У него уже есть своя тема — и дай-то Бог, чтобы какой-нибудь писатель-профессионал, обратившись к ней, сумел бы погрузиться в нее на такую же глубину. Своя тема у него изначально повернута такой стороной, что для самого автора иной поворот и немыслим: вся его жизнь на нем сосредоточена. И житейских историй в багаже его опыта накопилось без счета, бери любую — готовый сюжет, а всех вместе хватит не на одну книгу. А что касается чувства слова, без которого не может быть писателя, так слово ведь появляется, когда осознается оттенок смысла, а у Артемьева все сплетено из основных тонов и оттенков, потому что это его мир.
Не стану больше интриговать читателя: Ильдар Иванович Артемьев — уральский горщик, и пишет он о своем. Только о своем.
Вот употребил я слово “горщик” и засомневался: а уместно ли оно в этом случае? И как поймет его читатель? В современных словарях его нет, у Бажова оно скорее обозначает горнорабочего, так разве ж И.И. Артемьев горнорабочий? Кстати, в рассказе самого Ильдара Ивановича “Горщик Тимофеев” это слово объясняется. Понятно, что оно связано со словом “гора”, но, как замечает автор, хочется произвести его от “горя” или “горемыки”, потому что труд в горе адский. Однако тайна человеческих судеб заключается в том, что как ни тяжел этот труд, а “самоцветы от себя не отпускали. Тот, кто попадался на эту красоту, на всю жизнь становился горщиком”.
Выходит, горщик — не столько род занятий, сколько тип характера, мировоззрение и образ жизни. Этим много сказано о самом Артемьеве, но сказано не все. Надо ведь еще принять во внимание, что такое “гора” в уральском понимании этого слова: “Гора и под землей гора”, гора — “хранилище богатств”, “хранилище тайн и тайных знаний”, “место обитания духов”, “модель Вселенной” (М.П. Никулина в “Бажовской энциклопедии”). Как в той старинной притче, где, выполняя одну и ту же работу, кто-то таскает камни, кто-то другой зарабатывает хлеб насущный, а третий строит храм, так и “горе” человек может быть причастен на разных уровнях. Насколько я могу судить по короткой биографической справке, помещенной в книге, а более — по собранным в ней рассказам (все они от первого лица, все невыдуманные, нигде автор не прячется, в угоду литературным теориям, под маской полувымышленного “героя-повествователя”), Ильдар Иванович Артемьев, фигурально выражаясь, и камни таскает, и на хлеб зарабатывает, и строит храм. Так что во всех возможных смыслах он горщик.
Свой первый камень Ильдар Иванович нашел в семилетнем возрасте чуть ли не дома в огороде (в Верхней Пышме, где когда-то и родился), потом исходил с геологами весь Южный Урал, Казахстан, Алтай. А потом еще Забайкалье, Бурятию, Саяны, Якутию, Таймыр, Киргизию, Армению… И на протяжении всей жизни (а прожито уже немало — ему сейчас изрядно за шестьдесят) он и собирал самоцветы, и, освоив древние уральские ремесла, резал камни, полировал их, гранил (но, слышал я о нем, только те, что сам же и находил), а, главное, никогда не видел в них цели (выполнить чей-то заказ, заработать деньги, да хоть бы и коллекцию пополнить), а всегда только средство — возможность открыть сокрытое, понять непонятое, докопаться до истоков, постигнуть сокровенные тайны мироздания. Оттого и предпочитает он, вслед за старыми уральскими горщиками, говорить не о “драгоценных” камнях, а о “самоцветах”. “”Самоцвет”, — рассуждает он в том же рассказе “Горщик Тимофеев”, — сам светит и тебе жизнь освещает. <…> смотришь и думаешь: что природа сотворила! Наверняка не просто так, а с умыслом — в природе просто так даже чирей не сядет, все к месту, все для чего-то”. Так думает не какой-то иной герой, а сам автор, поэтому и не хватило ему работы с камнем — находить, резать, гранить, — а захотелось продолжить поиск “умыслов” природы, опираясь на возможности слова. Драгоценный, он же самоцветный, камень превратился в руках горщика Артемьева в камень философский. Только не в средство превращения свинца в золото, как его понимали средневековые алхимики, а в инструмент поиска истины.
Знакомство с рассказами Ильдара Артемьева стало для меня приятным сюрпризом. Книжка-то никаких неожиданностей не обещала: хорошая бумага, но печать, откровенно говоря, так себе; дизайн самый незамысловатый, любительского уровня; а при взгляде на ламинированную обложку и цветные вклейки с фотографиями уральских пейзажей и самоцветов из “Музея камня” В.А. Пелепенко закрадывалось сомнение: уж не рекламное ли это издание музея? (Хотя что плохого в пропаганде уникального уральского музея?)
А имя автора мне и вовсе ничего не говорило.
Однако полистал — и глаз начал зацепляться за текст: “Арефий — маленький, тощенький, на опенка похож, а Домна — ну, вы представляете, как домны выглядят, — круглая, рябая, не идет, а катится”. Обратите внимание, как много сказано этой легкой фразой. Где-то поверх слов — едва заметная улыбка: по форме вроде бы даже и насмешка, а по сути — выражение глубокой душевной приязни. Маленько бесцеремонный, но никак не грубый, а свойский и явно принятый в этой среде тон позволяет предположить давнее и короткое знакомство автора со стариками. И ко всему — четкий, как рисунок пером, зрительный образ. Вот вам и любительская литература.
А чуть ниже в том же рассказе: “Как-то сидели мы с Арефием теплым вечером на крыльце. Тлел дымарь, комары пищали. У дымаря стояла лошадь, слюна с губы капала. Домна сапогом самовар раздувала…” Обжитой, устоявшийся, даже как бы остановившийся мир: душа отдыхает, ничего другого и не надо… Ощущение этого успокоенного (и доброго! — это стоит особо подчеркнуть) мира явно или скрытно присутствует и во всех других рассказах книги. Пространных описаний нет, а так — несколько штрихов, подсказка, звук камертона: “В избе тепло, уютно, чисто. На полу домотканые половики. По низу кровати пущен красивый подзор. На столе вязаная скатерть. Самовар” (“Зимняя сказка Ватихи”). “В печи загудело, затрещало, из открытой дверцы по стенам забегали веселые зайчики. Я сидел на скамеечке, протянув руки к огню, с наслаждением грелся. На стене висели ходики — кошка с нарисованными глазами зыркала туда-сюда, а маятник чокал: “Чок-чок, чок-чок”, и это равномерное чоканье создавало необъяснимый уют” (“Министерская копь”). “Из протертых окон лился солнечный свет на пол, на койку, заправленную таким шикарным лоскутным одеялом, что любой музей народного творчества захотел бы его иметь. <…> Уже прыгала крышка от пара на кастрюле, где варилась картошка. Было так хорошо смотреть из окна на Нейву, на могучие сосны, украшавшие другой берег” (“Свадебное путешествие”).
Такие вот бесхитростные картинки, воссозданные с помощью самых непритязательных слов, вряд ли позволил бы себе “профессиональный” писатель, а тут они очень даже на месте. Они пробуждают в душе читателя какие-то атавистические чувства, сквозь призму которых становится понятней весь веками сложившийся уклад несуетной, самодостаточной жизни, скажем так, при камнях и от камней. И самоцветные камни в этом житейском контексте смотрятся иначе, нежели в музейной витрине или в богатом наряде аристократки: здесь наглядней проявляется их природная суть, их связь с коренными процессами мироздания. Удивительная тайна этого любительского текста заключается в том, как органично в нем сочетаются чокающие ходики, лоскутное одеяло и такой, к примеру пассаж: “Агат родился в лавах, когда в этих местах происходили активные извержения вулканов. Потом все разрушило время, был океан, несколько раз то поднималась, то опускалась в бездну мешанина пород. В конце концов лава превратилась в глину, в песок, которые и хранят в себе агаты. Миллионы лет все изменили, и человеческая жизнь, даже в сто лет, — ничто, песчинка перед этими глыбами времени” (“Цена синарского агата”).
Человек и камень перед глыбами времени — это, пожалуй, и есть главная тема книги Ильдара Артемьева, и рассказанные автором сюжеты напоминают срез крутого берега быстрой уральской речки, запечатлевший в своей слоистой структуре всю геологическую историю этих мест. За успокоенной, будто бы даже и безмятежной поверхностью — кипучие страсти ушедших десятилетий, когда нынешние старики были молоды и по мере своего разумения и сил устраивали свои судьбы. У горщика Артемьева особый взгляд на гражданскую историю страны — он выделяет в ней прежде всего то, что имеет прямое отношение к камню. Камни у него не безмолвные свидетели событий, а самые что ни на есть активные участники действия. Они, как полюса сильного магнита, притягивают к себе людей — и тех, кто навсегда покорен их красотой (“попала в глаза искра самоцветная да так и застряла”), и одержимых безумной и безрассудной жаждой наживы (“Вскружила голову злоба, кайлом младший хотел разможжить брату голову, да только опередила пуля…”). В рассказах Артемьева из-за камней убивают и погибают сами, испытывают немыслимые лишения и переживают невероятные приливы духа… Пересказывать это невозможно, лучше самому читать эти рассказы о сильных людях и сильных страстях, которые в последнее время как-то повыветрились из анемичной “профессиональной” литературы. Или, по крайней мере, знать, что живое читательское чувство можно пробудить не только очередной фантазией на криминальные темы…
Когда-то П.П. Бажов говорил, что ни один сочинитель не может соперничать с художником по имени жизнь. Он не раз советовал бывалым людям, дерзающим взяться за перо, ничего не выдумывать, а по возможности точно воссоздавать то, что произошло на самом деле, — получится несравненно сильнее и убедительнее. Не знаю, брал ли Ильдар Иванович Артемьев сознательно уроки у Бажова. Не сомневаюсь, конечно, что читал он его прилежно и с любовью: при такой, всей жизнью, связи с “горой” обойти “Малахитовую шкатулку” стороной он, понятное дело, не мог. Однако, в отличие от многих пишущих людей, кто радостно устремился по открытой Бажовым тропе, да собственных самоцветов найти не сумел, Артемьев подражать классику не стал. Дальние отзвуки бажовских интонаций кое-где у него встречаются, а все же то, о чем он пишет и как пишет, у него свое. Он впечатляет не тем, что в чем-то напоминает Бажова, а тем, что работает вроде бы на той же территории, а сам по себе.
Валентин ЛУКЬЯНИН