Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2008
Два рассказа
Зуб мудрости
…Она прожила всего один день. У нее была уже взрослая дочь, которая ее ненавидела.
…Мать была уже старая, она это сразу увидела, ничем не скрыть, хотя и пыталась: толстый слой не очень хорошего грима, слишком розового, отдававшего в синюшность, из-под которого особенно желто проступала увядшая и пористая кожа семидесятилетней женщины (никогда не умела пользоваться даже таким простым, казалось бы, нарочно предназначенным для скрытия недостатков — ни черта не умела, короче, в своей никчемной жизни!). Старая. Но она хотела жить. И отчаянно цеплялась. Отчаянно. И отчаянно тащила туда же и свою дочь, за ее счет, опираясь и напирая. Что становилось невыносимым и убийственным. Дочь уже думала, что давно вырвалась, уехала и забыла — пыталась забыть — дорого за это заплатила, но вот поди ж ты, настигла, вломилась в ее жизнь, нимало не заботясь, что, может быть, она занята сама, на правах хозяйки. Какой и была всегда. Хозяйка для всех, только не в своей жизни, которая прошла глупо и бесцельно. Как казалось дочери. И вот — осталось доживать последние годы, еще черт знает сколько времени!
…В первый раз мать ушла от мужа, который был отцом дочери, когда девочке едва исполнилось семь, но та уже способна была понимать, что никаких причин, по крайней мере, видимых, там не находилось. Ищи не ищи. То же подтверждали и подруги, они не сочувствовали матери и втайне надеялись, что та пожалеет не раз и раскается, но будет поздно. Мать не пожалела ни разу и через два года благополучно вышла еще раз замуж. Назло тем же подругам. Которые никак все не могли выйти замуж или стойко терпели своих идиотов-мужей, не мечтая ни о чем другом уже.
…Мать сразу же обрекла — не себя, а дочь! — на унизительную привычку бесконечного выживания. И даже закалилась в процессе, но не была благодарна: ее романтическая юность безвозвратно и необратимо пострадала, девочка больше не верила ни в какую любовь. Если она так может прийти-уйти, просто так, то стоит ли на нее надеяться, как делают многие? По крайней мере, строить из нее жизнь? И вышла в мир без желания даже нравиться. Это мать ее исковеркала, нисколько не заинтересованная в результате своего ухода, просто так, потому что любовь вдруг “ушла куда-то”. Этого было достаточно, в мире, где главное было — выживать и выживать, матери было достаточно просто устать от человека, чтобы с ним навсегда и безвозвратно расстаться. За это можно было и ненавидеть. И дочь — ненавидела, любя отца и не имея возможности с ним общаться. Конечно, отец как-то участвовал, больше материально, но этого было, конечно же, недостаточно. Дочь не могла простить. В счастливое время взросления, когда все спокойно учились и расцветали, упорно набираясь сил для будущего процесса амортизации, когда можно еще позволить себе пребывать в сладостном состоянии неведения и необязательности никому — девичества, ей оставалось только озлобляться, закаляться и ждать. Когда все это закончится наконец-то. Она бы успокоилась, скорее всего, если б хотя бы увидела мать виноватой или растерянной, но та не удосуживалась обременять себя отработкой материнского инстинкта, завязанного на чувстве неизбывной вины: достаточно того, что родила и вырастила, а все остальное — не ее дело. Думала мать. А дочь силилась и не понимала, как можно так просто всю жизнь послать куда подальше, нимало не заботясь хотя бы о причинах произошедшего. Отец не пил, не бил, был ласков и щедр. Терпелив и спокоен. И этого было бы достаточно, но он еще и дочь очень любил. И все равно это не спасло ничего, только из-за одной прихоти матери. Которая никогда ничего не ценила, потому что не умела этого заработать. Ей все доставалось даром, вернее, за чужой счет. Нет уж, решила дочка, со мной это не пройдет, пусть кто угодно, какой угодно муж новый, подруги, хоть кто, но без меня, слышите? Живите, как хотите, только меня не трогайте.
…И результатом явилось замужество. Замужество раннее и удачное, хоть и не по любви. Чтобы только быстрее отсюда уехать и на первое время быть обеспеченной. А потом уже — быстрая и легкая карьера после нелюбимого учреждения, в столько же нелюбимом, до тоски — деле. И вся остальная жизнь — лишь тому подтверждение, что из ничего не бывает чего-то путного. Развелась сразу же и безболезненно, навсегда решив, что это было в первый и последний раз. Не надо мучить людей своими проблемами. Может, они ни в чем и не виноваты. Виноватой была одна, и вот эта женщина сейчас стояла рядом. И спрашивала, как долго ехать до ее дома и есть ли дома что-нибудь из того, что та привыкла есть. Иначе лучше пойти пообедать в каком-то приличном месте. Дочь наверняка никогда не умела готовить, а оставшись одна и давно, научиться не нашла основания. Надо было только вещи завезти, их было подозрительно мало, неужели она ненадолго со своим нежданным визитом? Обычно она вещи по нескольку раз за день меняла, так что обрастала ворохом, да так с ним и носилась… Но и тут не угадала: а, купим, что зря таскаться, у меня и так уже все изношено давно, а здесь, говорят, центр современной моды… Еще не легче. Так. Значит, придется растратить все, что отложила на отпуск, да и какой там отпуск! Отпуск — в топку, как говорят, мама, мама приехала! Даже не предупредив заранее по своему обыкновению, а зачем, действительно? Что за реверансы в сторону, дочь и так должна быть рада всегда. Все-таки мать не так часто видит. И это было сущей правдой.
…Правда, когда-то она гораздо больше бы хотела видеть, ходить с ней, даже просто — находиться дома рядом, просто так, ничего не делая или делая что угодно, все равно: она могла бы мыть полы бесконечно, или — ремонт, ремонт — запросто, только чтобы рядом и вместе, поболтать ни о чем, посмеяться, может быть… Но тогда мать была занята и считала, что предоставляет свободу, которой в этом возрасте самой не хватало. И еще считала себя хорошей матерью. Имела основания. А теперь надо отдавать долг, как она считала. Они решили ехать по бутикам, но не сразу, а предварительно подкрепившись.
…Есть мать почему-то ничего и не стала, больше поковырявшись в деликатесах и отодвинув: она не знала, что ей надо. Это было делом обычным, дочь ничего другого и не ожидала. Бутики сияли призывно, но сегодня так их и не дождались, мать сослалась на усталость, слишком молодая стюардесса попалась и неприятный мужчина в кресле рядом, который даже ни разу не обратил внимания… Это вкупе было ужасным, и требовалось восстановление сил. Хотя дочь уже настроилась на программу, здесь не она правила бал. Втайне она надеялась, что мать оставила время для душеспасительной беседы, которыми раньше так увлекалась, было дело, особенно после очередного развода (их было уже не меньше четырех, и не всегда по желанию сильной половины, два на два, насколько дочь была в курсе, два раза мать сама настаивала на очередной доле одиночества. Ей это было зачем-то надо. Так, видимо, для разнообразия, ни для чего больше). Но ничего подобного не оправдалось, мать не была расположена к откровениям, это и раньше выливалось в исключительно монологичные излияния, никакого другого голоса тут не предполагалось, но теперь бы дочь этого просто не выдержала. И была неожиданно обрадована, в первый раз за весь сегодняшний вечер. Мать убралась надолго в ванну, дочь села за телефон, предупреждая немногочисленных заинтересованных в ее простом существовании о своем исчезновении на неопределенное, надеюсь, недолгое время, пока мать гостит. Дочь жила уединенно, относясь очень избирательно, выбирая людей по принципу невмешательства и ненавязчивости, это для нее было главное. С тех самых времен, когда их малогабаритная квартирка просто-таки разрывалась от набивающихся знакомых и незнакомых, набивающихся в друзья. Девочка забивалась в угол, пыталась заснуть под неумолчный гул и шум, затыкала уши или уходила в ванную, запиралась там надолго, лишая некоторых, особенно романтично настроенных тех маленьких радостей случайных и необязательных связей, на которые и рассчитывали, собственно, идя сюда. В неудобной позе и боясь застигнутым врасплох. Но в этом возрасте такие неудобства уже воспринимаются как свидетельство сохранившейся чудом — молодости. Что даже больше заводило, чем сам факт соития.
…Девочка о чем-то подобном догадывалась, когда упорно не отзывалась, и даже не реагировала, когда кто-то, самый озлобленный, выключал свет. Она не поддавалась.
…Мстила вообще своеобразно: сначала просто отказала матери в общении и во внимании, потом — вычеркнув себя из той жизни, которой жила мать, предав забвению как свое детство, так и период взросления. Все, что касалось матери. Дальше пошла, уже не оглядываясь, стараясь не очень-то замечать, с кем и как оказалась рядом и чем, собственно, занималась. Лишь бы подальше от того, что за спиной. Но матери она тем самым просто помогла, сняв всякие заботы и расходы, отпустив на вольные хлеба, да мать и так не очень-то была озабочена. Она опять оказалась в выигрыше, как всегда. Рассказывая всем про быстрое продвижение ее ребенка, вся в мать, оказывается, пошла! И это мать ее воспитала такой целеустремленной. Куда ни кинь, так и получалось. Мать всегда выигрывала в этом споре, ничего при этом не делая, не прилагая, а дочь — с такими затратами и усилиями, что любой выигрыш ее в любом случае был бы минимальным. И вот теперь они сидели в разных комнатах в одной квартире, и пытались вспомнить лица друг друга, и не могли. Мать решила, что ее не узнали, расценив это как свидетельство несомненно сохраненной моложавости, которой все так завидовали. А дочери было просто все все равно.
…День подходил к ночи, мать не собиралась ложиться, будет ходить из комнаты в комнату, как привыкла, греметь чашками, вздыхать, еще хуже — садиться на край кровати и говорить, говорить, говорить, ни о чем, о своей жизни, о — только своей жизни, в которой дочь не находила ни капли правды. Даже не могла представить. — Извини, давай спать, ложись. Ты сегодня так устала, а нам завтра столько еще предстоит… — Мать счастливо засмеялась. — Мы должны успеть многое, ты же ненадолго приехала? Надо ценить каждый день. Да, должны. Мать убралась к себе. В банном халате, из которого просто вылетала, это был халат ее бойфренда, который теперь ждал на море, и не дождется, по-видимому. Что ж, надо быть с матерью.
…Зачем она вообще прилетела? Это случалось нечасто, раз в два-три-пять лет, обычно после очередного провала, который та расценивала оптимистически, лишь как завершение очередного этапа и начала новой какой-то жизни. Да сколько можно уже, сколько можно? Последний, судя по всему, бросил ее уже сам. Не дожидаясь. Не надо испытывать судьбу. Это бесследно не проходит. Заявилась, когда вроде бы только затихла эта глухая ненависть, как постоянная боль испорченного зуба, зуба мудрости, расположенного так далеко, что не достать и не вылечить, главное. И смысла нет, только если вывернуть челюсть наружу, а зуб нарочно вырос слишком поздно, им и жевать нельзя, слишком неудобно расположен. Абсолютно бесполезное образование. И болит еще, черт, больше, чем остальные. У нее не было, но вот мать жаловалась. Ответив на равнодушно-вежливое: — Ты себя плохо чувствуешь? — Зуб мудрости. — Что, опять?! (А мудрости так и не прибавлялось.) Завтра же пойдем, нечего себя мучить. (И других тоже, хотелось сказать.) Наконец-то хоть действительная причина появилась, не просто мотаться бесцельно по городу, боясь встретить кого-нибудь из знакомых, чтобы потом не объяснять и не ждать, когда мать закончит никому не нужный свой монолог знакомства.
…Боль стучала и отдавала в ключицу. Так было в детстве, когда дочь эту ключицу себе сломала, а в обморок упала мать, когда услышала: ключицу будут ломать молотком, если срастется неправильно. А — может, запросто, девочке шину не наложили вовремя, мать была слишком занята, не поняла, что серьезно, дочь умела терпеть и нарочно не плакала. Кто же мог знать, что так серьезно? Ну, съехала с горки неудачно, нападали, придавили сверху, куча мала, всегда так играли… И — обошлось, все срослось без последствий, сказалась врожденная, от бабушки еще доставшаяся осанка с родословной. С врожденным достоинством, как говорят. С гонором, как думалось матери. Она-то сгибалась по любому поводу, напоминая больше сломанный и увядший цветок, но в молодости это только прибавляло очарования. Дочь пошла в другую породу, ничем не напоминая мать. Чему и радовалась. Она вся — эта неправильно-правильно сломанная когда-то ключица, но умеющая жить, научившаяся жить без любви и надежды. Поэтому не очень-то и жалела, что друг ее, еще не ставший по-настоящему ее мужчиной, сейчас, наверное, уже утешался без нее. И это правильно. И это — хорошо.
…Мать не могла жить одна, но всегда как будто только к тому и стремилась. И дочь с содроганием думала, вдруг она останется, не уедет никуда, несмотря на ее постоянное желание быть независимой? Дочь испугалась напрасно: мать думала только о том, чтобы повидаться. Нарочно напугала и теперь как будто бы даже радовалась. Она всегда радовалась, когда разгадывала тайные мысли окружающих, подлавливала и подсмеивалась над их страхами. Она не любила людей, но была ими окружена, хотя и не скрывала отношения. Это было странно. Как и многое в ее жизни. Дочь ее не понимала. И не стремилась понять. Слишком нелицеприятное ей бы открылось, дочь была уверена.
…Мать старалась держаться прямо. — Она притворяется, как всегда — играет, меня не проведешь, значит, будет что-то просить. Почву подготавливает, — с утра они кинулись по магазинам. Они не доверяли друг другу. Дочь всегда могла ждать чего угодно от матери, та слишком хорошо предвидела все ее страхи и опасения. Мать только что рассталась с очередным супругом и была по этому поводу в ярком трауре, уже готовая к новым встречам. Столь же успешно и легко заканчивающихся в загсе. Дочь больше замуж не выходила: наелась до сыта — как она говорила, и была этим счастлива.
Для нее девочка всегда была за гранью, как не своя. Однажды был случай: сгорела бабка в соседнем подъезде, девочка еще маленькая была, в первом классе, кажется… Бабка умерла, ее положили в гроб, а гроб поставили в квартире в одной комнате, в другой же собрались поминать. С бабкой никто не захотел остаться, видимо. Потому что когда упала свечка, вставленная ей в руки по обычаю и все быстро запылало — бабку уже не удалось спасти. Ладно, хоть квартира не вся выгорела, не успела. Бабка, так получилось, погибла дважды. И даже не пришлось отвозить в крематорий, все было сделано на дому. Это и описала девочка в сочинении про забавные истории. Мать была в шоке. Ее вызвали в школу и долго объясняли, что с девочкой что-то не то, та, оказывается, чего-то недополучает. Вот поэтому и формируется такое извращенное сознание, а девочка, в общем-то, не виновата. А кто тогда? Мать была оскорблена и обижена. И уже не смотрела на дочь как на свое естественное продолжение.
…В воскресенье было запланировано посещение выставок. Никакого интереса, кроме своеобразной вежливости перед искусством как человека образованного, у матери, собственно, не было, сюда она ходила с маниакальной убежденностью, что там должна открыться вдруг какая-то ей истина и подтвердить врожденную принадлежность к избранным (правда, кто делал этот выбор — оставалось за кадром). Хотелось еще случайно заметить фамильные драгоценности, как клад найти, ей давно причитающийся, вспомнить себя с родословной в пятом колене… Что с этим делать потом, она, конечно, не знала. Но хотя бы издали посмотреть. Она свято верила, что там где-то ей что-то завещано, так что интерес к истории носил исключительно меркантильный характер. О том никто не догадывался, только дочь точно знала. Зачем тут, что я тут потеряла? — дочь открыто выказывала нетерпение, правда, только в туалете и — глядя в зеркало. Как той вообще удалось так подчинить и заставить, даже на расстоянии — оставалось вопросом. На который отвечать не хотелось. Хотелось домой, и как можно скорее.
…На выставке матери вдруг стало плохо. Она опустилась на кушетку, уставилась в пространство, сильно побледнела, на лбу выступила испарина. Капельки, которые, выбиваясь через замазку грима, покрылись глицерином и скатались в шарики. Дочь это видела отчетливо: в зале было душно, слишком много народу набилось, что им всем только было тут нужно? Любители, твою мать, можно подумать… Хотелось выйти на воздух, и притом одной. — Это лекарство, в зубе, дали, поставили… Реакция… Скоро пройдет. — Казалось бы, надо было вернуться домой, мать не поехала. Значит, не так уж было и плохо, значит, мало еще, как бабка говорила. Бабка мать не любила как свою невестку, все время хотела ее развести, чего и добилась. Правда, этого прекрасного момента уже не увидела, не дожила до радости. А вот внучку жалела, тогда они еще могли жить вместе. Теперь было страшно неудобно выносить все это: слишком тяжкие вздохи и повышенное внимание вокруг, а особенно — не отстирывающееся пятно на носовом платке — это уже от грима. Надо ей купить что-нибудь поустойчивее… Зачем? Зачем? Это уже лишнее. Будет потом плакать, и никаких потерь. Платок она сразу же выбросила. Тут же, в урну. Это она, сама опрометчиво прошла в соседний зал, оставив мать одну у витрины наслаждаться, без спросу, и вот — получила, нашла уже на кушетке. Почти что при смерти практически. Что она, не знала привычных приемов? С детства должна была изучить. Всегда надо быть наготове. Она расслабилась, доверилась, и вот… Не уходи далеко, никто не отпускал, не сметь. Ей свою мать не переиграть, по этой части, во всяком случае. Сколько можно уже убеждаться в который раз? Господи, когда это все закончится…
…Прошла неделя. Кажется, это не кончится никогда: бесконечные выезды, толкотня, погоня… Погоня за впечатлениями, за тряпками, за бесполезными — едва — столкновениями, парой фраз, ничего не значащих. Дочь устала несказанно. Никогда она еще, казалось, так не отдыхала. Мать, казалось, никуда не собиралась. Когда она уже готова была испугаться, что так и останется, мать вдруг сама забеспокоилась, а будут ли билеты, сможет ли она купить на нужный рейс…
…Билет покупать не поехали, но договорились о сроках. Все держала стоматология и два похода в косметический кабинет.
…Когда она потом стояла у гроба и ей была видна эта полоска… полоска отшлифованных добела зубов… — ей стало так, что хотелось выкрикнуть на весь свет, изо всей мочи, как все нелепо, бессмысленно и убого в этом мире! Надо было просто выйти, иначе бы вывернуло прямо тут, на марлевое покрывало. Когда тот, кто прожил, может прожить — если и может — то только день один: одетый в новое платье и в новом белье, на каблуках — еле-еле, набитый по горло еще не переваренным безвкусным содержимым бесчисленных тарелочек — в желудке, разбавленном глотками, смешиваясь там… и бесконечными разговорами ни о чем. Мать так и не удосужилась сказать ни слова правды. Даже не сказала, зачем приехала. А приехала — прощаться.
…Все было зря и ненужно, и теперь это было явлено во всем безобразии, ее снова во все это ткнули, всунули, и она стояла, и не могла выйти.
…Тетки шушукались за спинами: как она выглядит, как будто бы просто… уснула! И еще этот ужасный оскал — как улыбка, что-то открылось ей вдруг, снизошло, просветление… Страшное, грубое, бесчеловечное. Бесчеловечно все, что связано со смертью. Если бы не этот кабинет, где они оставили в короткие сроки довольно ощутимую… — может быть, не было бы такого оскала на давно незнакомом лице матери… Мы закапываем своих покойников, только чтобы запрятать всю нашу беспомощность, весь их вид долбит нас и обозначает всю ненужность того, что осталось, что мы считали чем-то, а это просто — мешок с костями, не больше, брошенный на помойку, сразу, и никакие твои затраты, и помыслы, и усилия… — вот, смотри, что с ними стало… — ничем не стало. Тобой не откупились, и ты это знаешь. Бессмысленно, особенно по результату. Она это нарочно сделала. Она все это заранее знала.
…Однажды девочка напилась, это было в первый раз летом у бабушки на каникулах. Вышло случайно, с соседским плотником, который праздновал день рождения, а она оказалась рядом: пошла за чем-то, послали, а вернулась уже не на своих ногах. Все тогда испугались, только бабка головой покачала и обвинила во всем опять мать. А девочка только смеялась, когда ее выворачивало наизнанку, испачкав как можно больше, что попадалось, а все думали, что она почему-то плачет…
…Сейчас тот же привкус во рту повторялся, она всегда это чувствовала заранее, когда она еще только думала о выпивке, что отравляло предстоящее. И так всегда — было отравлено все уже заранее, одноразово, одним махом, просто что у нее была в матерях — эта женщина. И этого она изменить не могла. Она могла только дождаться, когда ее совсем не будет. И ее — не стало. Как-то сразу, вмиг, никто не успел опомниться. Так и раньше она поступала.
…Мать вернулась к себе как раз, как запланировала, они провели последний день особенно напряженно, насыщенно, стремясь доказать друг другу, что общение их возможно, но условие единственное — расставание скорое. Заходили в первые попавшиеся рестораны, что-то по ходу опрокидывали в себя, заваливались в самые маленькие, с запредельными ценами и одним манекеном в витрине — бутики, смеялись, сидели в ложе, пошли смотреть кордебалет, но на нем же и чуть не уснули, встретили пару ее знакомых, и это тоже было удачно: пара дежурных комплиментов была востребована. Что очень скрасило вечер. Ее до сих пор что-то радовало, и это особенно удивляло.
…Мать совершенно безумно — в глазах дочери — не умела носить тряпки. Они сразу же, каким-то мистическим образом с первого момента изнашивались, превращались в обноски, сразу же старились и ветшали, даже после первой примерки, кажется. Этому не было объяснения, но было множество подтверждений, не только дочери так казалось. Однажды они с матерью отправились заменять платье, которое та купила только что, вернее, накануне, платье ей разонравилось, решила отнести назад. Почему-то решила, что это пройдет тут, только что вернулась из-за границы, там это было обычное дело. А здесь не приняли. Ткнув, что уже изрядно поношено — когда только успела? Платье действительно было далеко не первой свежести. И дело не в том, что — грязное или помятое, но как будто его носили несколько месяцев, как минимум, не снимая. Так и ушли ни с чем. Ничего не удалось доказать (чек, конечно, потерян, кто же знал). Мать особо и не настаивала, она бы и так не заявила никаких претензий, если бы рядом не стояла дочь, защищая ее права. Вещи всегда как будто бы сами смирялись, теряли вид и форму, независимо от того, из чего были изготовлены и какого качества. Мать никогда не жалела ни денег, ни тряпок, и те отвечали тем же: никогда не украшая ее гардероб по-настоящему.
…Дочь любила вещи и берегла их. Выискивала методично и долго подступала, примерялась, уговаривала себя, и вещи часто как будто бы упирались, не доверяя будущей хозяйке, которая сама себя побаивалась, упирались, топорщились, не хотели, потом милостиво соглашались, чтоб их выгуливали. Проветривали, перекладывали, наводили на них лоск. Но за этими нарядами саму дочь как бы не замечали даже: всегда не забывали похвалить саму вещь, но не как она в ней выглядит. Мать как будто бы изнасиловала все, что под руку попадалось, вещи ее ненавидели и боялись. Но они ей служили верой и правдой, в этом и было их предназначение как вещи. Мать просто не знала другого лучшего способа любить себя и проявлять внимание.
…Когда прощались на вокзале, у них неожиданно оказался лишний час, с которым надо было что-то делать. Возникла пауза, заполнить которую они не захотели: у обоих как будто кончились силы. Вот в это-то время им надо было поговорить о главном, может быть, разругаться, может быть, бросить друг другу в лицо ужасное, невысказанное, невыразимое… Чтобы потом мучиться и жалеть о сказанном. Но они предпочли не вытаскивать из себя ничего, что уже было так надежно запрятано. Кофе оказался слишком горячим и каким-то сгоревшим, ожог языка и испачканная блузка, пролившись… Нескольких капель хватило, чтоб все испортить. “И уже не отмоет, не отстирает, это точно”, — подумалось дочери. Всегда неряхой была, как будто нарочно, как будто не она — ее дочь, а эта, так и не научившаяся пить горячий кофе практически на весу. И всегда еще смеялась с детским недовольством, нарочно на себя вешала, проливала, демонстрируя, как ей это все равно. И как легко все это отстирывать.
…Дочь вдруг вспомнила, как, например, в период подготовки к отъезду на стажировку мать вдруг прислала срочную… что теряет наследство (а до того почти полгода она не удосужилась вступить в права). И почему-то срочно понадобилось ее собственное присутствие. Дочь приехала, рассудив, что наследство — это важно. (А может, подумала, что тогда мать наконец-то оставит ее в покое и в будущем, не настаивая на материальной поддержке.) Хотя тут же и оказалось, что от наследства вскоре почти ничего не осталось, и сам бог знает, куда все делось. Дочь, конечно, не претендовала, но там была и ее доля, она бы не помешала, но мать распорядилась по-своему, то есть попросту ничего не оставив.
…Мать не была счастлива в браках, а дочь счастлива, живя одна. Мать не могла находиться в одиночестве, а дочь не могла выносить долго присутствие другого рядом с собой. Они вообще были разные, и с годами все больше, может быть, живя рядом, дочь переняла бы какие-то черты, так, говорят, бывает, что-то просачивается даже в облик и проступает потом, уже не оставляя сомнения, кто родня. Ненавидя, наверное, себя все больше, обнаруживая в себе присутствие матери в явном виде. Но в отдаленности друг от друга и постоянном противопоставлении, они отходили все дальше, интуитивно чувствуя, что у них больше разного, чем похожего.
…Мать одевалась интересно, обходя соскальзывание в безвкусие, сочетая далеко не подходящее по стилю. Дочь тщательно подбирала усредненное, не рисковала, и всегда не хватало чего-то. Ее это, впрочем, волновало. Только не мать, которую такая дочь просто компрометировала, и мать не желала смириться с этим, всегда указывая на недостатки, которые были, впрочем, неустранимы. И обе это понимали.
…Когда дочь села в поезд уже после похорон — так и не захотела купить на самолет (вылет из того же аэропорта, где недавно были, что — понятно, хотя поезд шел так медленно, всю ночь, которая никак не хотела кончаться), она не знала, чем ей заняться. Это было странно, ну чем заниматься в поезде? Ляг и лежи, если ничего больше не хочется. Но дочь как будто только сейчас осознала, что ей нечего делать, спать не могла, разговаривать — не с кем и не о чем, есть-пить — никогда, читать тем более… Смотреть даже в окно было невозможно: за окном ночь, и только собственное лицо, так непохожее на свое, можешь увидеть, уставившись. Ей показалось, что ее опять обманули, обманули во всем, тем более жестоко, что уже ничего не ответить, не изменить. Мать приехала, чтобы в последний… Но не сказала: раскрутила ее на полную катушку, высосала все силы, сбила отпуск и лишила всякого будущего с мужчиной, который нравился… Знала, что умирает, но потащила ее с собой, заставила бегать, суетиться, тратиться, говорить глупости, делать ненужное. Мать как будто бы хотела что-то вырвать, оставить за собой, остаться в ее жизни хоть частью, частичкой, одним днем, никому не отдать ее на это время, заставить полностью посвятить, раствориться… Заявить свои права на нее. Как будто в этом было сомнение.
…Она так еще и не повзрослела, не вышла из того возраста, когда что ни делаешь, все связано с кем-то старшим, с родителями или выше. И это еще только предстояло осознать.
…Она не рыдала, она не умела, редко плакала, а чтоб биться в истерике… Этого не было никогда, сколько себя помнит. Ее жизнь вся была сплошная истерика, только стиснутая, зажатая, загнанная как можно дальше, откуда, казалось бы, не достать, не выудить. А вот — мать сумела. Утыкаясь в подушку — пахнущую ничем, пустотой, вытравленными не до конца чужими сотнями тысяч — запахами, всех проехавших по этой дороге взад-вперед… — в дверь застучали, кто-то проснулся, конечно, можно было бы пойти в тамбур, там, наверное, больше шума, но теперь поздно, прокусывая подушку до жалких перьев. Приехав на похороны, она твердо знала, что если не захочет, не получится само собой, не станет из себя выдавливать в угоду правилам. У них с матерью все было не как у людей, наверное. Пусть так и будет. Она не станет себя насиловать невыносимой жалостью к той, кто ей когда-то всю жизнь исковеркал. Да, кто-то ее когда-то родил, ну и что? Всех кто-то рожал. Только помнить она этого не могла уже. А никакого другого родства она не чувствовала. И не она была в этом виновата.
…Может, потому она сама больше не вышла замуж, не родила, смутно и страшно опасаясь, что ее тоже могут также не любить и стыдиться. И желать только, чтоб никогда не встречаться.
…Утром поезд вошел в город. Она вывалилась из вагона, побрела на непослушных ногах. Зуб болел нещадно. Боль уже не концентрировалась в одном, а разливалась и отдавалась, пульсируя где-то в предплечье. И отдавая под лопатку. Это могло быть и сердце, как когда-то жаловалась бабка, но откуда ему взяться у этой девочки? Жалеющей только — если по-настоящему — о затраченных деньгах и выброшенных в результате впустую? Она и не думала, что ее когда-то настигнет. И не собиралась сдаваться. Зуб — это единственное, что заставляло ее сейчас так страдать.
…Ей хотелось сразу сказать этим теткам, собравшимся на кладбище, что она никакая дочь, очень плохая, хуже некуда, когда они стали причитать и к ней прикасаться, какая она молодец, так постаралась, сразу видно, несмотря на то, что она знала, не пожалела и скрасила, как могла, последние дни жизни… Кажется, она и сказала, но вышло так, что все поняли иначе, вот как убивается, корит себя, да она точно еще лучше, чем все думали! Настоящая дочь, вот какую вырастила себе эта мама. Тоже молодец. И опять мать оказалась в выигрыше.
…Зуб мудрости надо было удалить сразу, как только он вырос, все равно от него нет никакого толку. Это ей сразу сказали, еще давно. Но она не поверила, зачем избавляться, когда еще не беспокоит? Он сразу уже растет плохим, на него не приходятся никакие воздействия, он освобожден от необходимости работать и перемалывать, как остальные, и поэтому портится раньше, как ни странно. Он вырастает поздно, чтобы оказаться полезным. От него надо отказаться сразу, чтобы жить без проблем дальше.
…Зуб продолжал болеть и после удаления. Ее тоже предупреждали. Он еще будет долго напоминать о себе.
…Зуб мудрости бывает не у всех, ей сказали. Это никак не связано, собственно, с мудростью.
…Кто-то сказал, что он бывает только у женщин. Конечно, неправда, но почему-то хотелось верить. И это осталось в памяти.
…Мать боролась со всеми, не отдавая себе отчета, с целым миром, если так можно сказать. А дочь — только со своей матерью. И в этом было все, вся несоразмерность их масштабов. Выбирая себе в спутники молодых, слишком короткое платье и слишком громкие восклицания, мать раздражала намеренно, ей плевать, всегда такая была, дочь же уважала законы, не знала их. И не представляла, как победить мать. Мать обрастала людьми повсеместно, она откровенно смеялась над ними, не знала, куда от них деваться… Но вот пришли они, и места не хватило в квартирке, приходили партиями, а сколько придет к тебе, когда время придет, достаточно ли? Достаточно для того, чтобы тебе было спокойно лежать? Вот мать уже не придет, это точно. А может, ты только ее и ждала бы. Как в детстве, когда она присаживалась на кровать, а ты сразу брыкалась, выдергивая из-под нее одеяло, чтобы ушла… Она устроила себе отличные похороны руками всех, кто ее любил. И в этом главным и действующим оказалась, конечно же, дочь. Хотя она не хотела. Но чтобы хоть день прожить, как того хочется… Можно всю жизнь не так жить.
…По-другому не получалось, видимо, выцарапать у нее хоть толику внимания, не получилось естественно, она забирала почти что насильно то, что ей причиталось. Не ради самой, ей уже было ничего не надо, и не надо в будущем, которого уже не было, но дочери надо жить дальше, чтобы не корить себя и не мучиться, а спокойно перед всеми стоять, и даже если и рвать на себе волосы, чтоб все поняли, какая она была достойная дочь. Не такая, как хотела о себе думать.
…Мать и тут обвела дочь вокруг пальца, не дала думать о себе иначе. Как та захотела сама. Оставив ее благодарной в результате, как бы та ни хотела.
…Мудрость, как считали древние, вырабатывается как побочный продукт только из железы, которая есть в мужском организме. И никогда — в женском.
…Она, как только приехала, вышла с вокзала и поехала в клинику удалить зуб, который болел. Раньше она и не думала, что он у нее есть, а теперь просто не могла вынести. Он болел уже долго, какое-то время, но она все терпела, терпела… Теперь удалила быстро, то, что единственное, как ей казалось, их связывало: у нее был точно такой же зуб и на том же месте…
Сон
1.
…Открывать глаза не хотелось: ну что, что там она могла увидеть? То же все. Столько лет — и все то же. И ждать нечего, ничего не изменится. Она знала, что она могла увидеть. И видеть этого не было сил.
…С того места, где она лежала, легко просматривалось все, что происходило в комнате напротив — здесь все комнаты сообщались, двери практически не закрывались, они как будто вросли в пол (и только в самой дальней, в хозяйской, как она называлась, где прочно обосновался сам Филин — только ему было под силу сдвинуть, при большом усилии, правда, а никто другой и не решался — дверь с тяжким стоном прикрывалась). Там уже сидели, лежали те несколько, кто уже встал или еще не ложился. И бесконечный гул голосов в любое время суток, когда бы ты ни проснулся, свидетельствовал об этом. Здесь вообще особенно текло время: оно как будто остановилось когда-то, и никто не удосужился его завести, как старые часы, которые давно сломались, но еще не узнали об этом, и только стон и постоянный шум внутреннего механизма тщетно пытается подготовиться к бою. Который никак не раздается.
…Они жили тут уже лет кто-то десять, а кто-то дольше, Филин все двадцать, а было и больше: все в большой четырехкомнатной “сталинке” в самом центре, — о них как бы все забыли, или просто некому помнить — слишком много понадобилось бы для восстановления и расселения, так что пока они были предоставлены лишь сами себе. Их не трогали.
…Года два назад, правда, кто-то бросил слух, что дом обречен под снос, и они обречены, значит: для них этот дом значил больше, чем для остальных — их пристанище, и для многих — единственное. Все перепугались и не знали, что делать, куда деваться. Деваться им действительно некуда. Они и тут на птичьих правах, но других у них и не было. Они так жили и привыкли. И если их выселят — проще: выкинут… Страшно подумать, что станет.
…Но вскоре эти страхи, как и часто бывает, развеялись, как и возникли: пристрой первого этажа скупила состоятельная контора (средств откупить все остальное она пока не нашла), но, видимо, в планах значилось до лучших времен, так что больше никто уже не претендовал на их жилище. Что и обрадовало. А о другом думать никто не пытался. Главное, что оставили в покое. В их жизни все было настолько временно, что даже год представлялся почти что вечностью. И это было как-то укоренено в сознании.
…Кто же это все-таки там забрел к нам? Наверное… — покоя не давал. Этот кто-то вызывал странно неудобное воспоминание, которое никак не оформлялось. И это раздражало и беспокоило. Обычно она, да и остальные, были очень поверхностны и равнодушны в появлении новых лиц в их квартире, лишь бы не нарушали установленный распорядок. Который для любых непосвященных представлялся хаосом. Но это было не так.
…Вообще же из постоянных кроме кто роль играл хозяина — здесь жили семь мужчин и три женщины, Филин всем заправлял. Остальные, разные, прибивались временно и оставались на время лишь, вовремя следили, чтобы их пребывание не задержалось. Гостей было много, но их не любили, относились спокойно и равнодушно, но ненадолго (исключая желающих угостить на правах более состоятельных). С этими готовы были проводить бесконечные ночи. Ночи и так бывали бессонные для многих, так почему не скрасить беседой пополам со спиртным.
…Пить пили много, но как-то медленно, без полного выхода из этого состояния, так что уже никто не замечал, в общем-то, кто здесь трезв, а кто еще… Благо образ жизни располагал.
…Это были люди одного исключительно круга, все вращались вокруг одного факультета, и в этом состояла вся исключительность, чем внутренне могли гордиться. Правда, дела не меняло и то, что лишь некоторые — закончили, остальные смогли осилить год, два, а кто-то так и не был зачислен. Но поступали так долго и столько, лет по пять, было, что автоматически уже считались своими, так устали выслушивать причины, по которым “и в этом году не получилось”… Вообще же выслушивать жалобы и претензии друг друга — было главным делом, от которого нельзя отлынивать, что расцениваться могло как предательство интересов. Интерес же у всех был один, как — выжить. На что уходили все силы. Хотя все равно недостаточно, чтобы начать жить.
…Первоначально в этой квартире жил профессор-словесник с семьей. Давно уехал за границу, правда, не со всей семьей, оставив сына-оболтуса доучиваться. Жить в этой стране не получалось, но знания об этой жизни давали самые наилучшие. Тот впустил постояльцев, денег сначала не брал, потом и забыл, но и так не бедствовал, отец регулярно помогал. До тех пор, пока сын не выпал с балкона. О тех смутных временах помнил лишь Филин, единственный, кто прописан, остальные — лишь с его слов на правах хозяина, квартира осталась полностью в его ведении, и он так освоился, что уже сам собирал оплату. К чести сказать, почти все уходило на общие нужды внутри их же большой коммуны. Тем более пристроившаяся контора снизу взяла дом на свой баланс, в смысле, что покрывала расходы на энергию и газ, из чего был сделан логичный вывод о своем богатстве. А богатые все должны делиться. Этот непреложный закон здесь нашел полное обоснование. И не раз подтверждался.
…Сам же Филин имел еще и семью на стороне в нормальном доме, раз в два месяца за ним заезжала жена на машине и увозила его неизвестно куда. Наверное, к детям. Которых у него тоже было всяко больше одного. Но потом он неизменно возвращался, и поговаривали, что он только пережидает, а когда расселят и снесут — он получит такую же квартиру, надо только дождаться. Дожидаться приходилось едва ли не дольше самой жизни. Но этому никто не удивлялся.
…Еще три женщины не составляли пары, правда, одна была вроде привязана к одному, но они постоянно лаялись, жили на разных кроватях, так что никто их постоянной парой и не считал. Две другие жили свободно, вернее, сами по себе, допуская к себе мужчину только по желанию и иногда. Больше в связи с алкогольными испарениями, которые кружили голову романтическими бреднями. Чувства вообще приветствовались, а неразбериха в отношениях презиралась везде и всегда. И везде и всегда процветала. Моральные нормы устанавливались каждый раз заново.
…Она тоже имела постоянного, но он давно уехал, да так и сгинул, сказал, что “на севера на заработки”, но говорили, что его видели то там, то там… Она уже устала ждать. Да и ждать особенно не собиралась. Были охотники. Какие-то пары скреплялись пожизненно, но почему-то тут они не оставались, не задерживались, Филин не любил семейственность, так как сам предпочитал жить один. У Филина был свой график. Филин выбился в люди, он был младший научный, и с ним не спорили. Считалось, что он не забыл свой талант в отличие от многих. И ясности рассуждения не утратил. И книги выдавал читать.
…Книг было много, еще остались, целая библиотека была не вывезена, может, и собирались, потом — оставили, но почему-то считалось, что в них было: чуждое содержание и противоположные мысли. И хоть большая часть рассосалась — что-то осело в букинисте или в той же уборной в виде бумаги — еще было чем заполнять мыслительный процесс, который так никогда и не иссякал до конца. Благодаря постоянному подогреванию в виде алкогольного и вербального вливания. Люди приходили постоянно и оставались за столом. Стол был с тех еще времен и сумел выдержать даже наскальную живопись тупым ножом, когда готовилась закуска прямо на его многострадальной поверхности.
…Смерть воспринималась как случайность. Всегда. Даже если подготавливалась заранее, они слишком была близка и легка, чтобы уважать ее за закономерность. Самоубийц не жаловали, вообще не любили, если не удавалось — сочувствия не находили, а Филин мог даже и выгнать. Это все знали. И поддерживали. А кто не выдерживал — иди куда подальше, чтобы не насылать беду, и так все расходы при результате при организации похорон будут поделены поровну. Этого никому не хотелось, понятно. Ей тоже один раз взбрело, благо, что Филин как раз был в отъезде, а никто не выдал. Но на нее стали смотреть косо. Что было ей уж совсем невыгодно. Сама виновата. Один у них — самый постоянно трезвый, как ни странно — несколько раз пытался, всякий раз публично, чем и спасался, но вот вышел в мороз и замерз практически у подъезда. Как будто бы добился своего. Но никто не порадовался.
…Срывы бывали частые, и это понятно, это входило в образ жизни, но недолгие и необременительные, иначе страдающий превращался в мучителя. А это уже не прощалось. Вообще, нравы были строгие, несмотря на всеобщую разболтанность. Главное правило гласило: не мешай другим, но и не отпочковывайся. Насколько это получалось — как у кого.
…Однажды третья из женщин забеременела и решила родить. Роды принимали в больнице, но вернулась она одна. Ее тут же выгнали, не посмотрели на плохое самочувствие, а когда она вернулась с котенком — приняли как с ребенком. Бывало и такое. Котенок рос бесхозным, и было ясно, ребенок страдал бы так же. Ее простили. Или просто забыли, что она была не одна когда-то.
…Раз в два месяца, сразу же после возвращения Филина, обычно устраивались субботники, Филин их и устраивал: все вылезали из своих мест насиженных и слонялись по квартире, передвигая мебель и запинаясь за непривычное. Потом все возвращалось на круги своя. Устанавливались даже дежурства, но участвовали нерегулярно и не все, почему-то кто-то имел привилегии, отчего, было непонятно. А кого-то было просто не заставить. К тому же как-то негласно считалось, что лишний раз мочить паркет — выщербленный и старый — нельзя, может рассохнуться. И не злоупотребляли.
…Странно, но женщины были поголовно освобождены от мытья полов, равно как и от общественного приготовления на кухне. Если только сами не изъявляли желания. В этом проявлялось просвещенное уважение к женщине, что не мешало в остальном вести себя противоположно. Но женщины подобрались такие, которые себя в обиду не давали.
…Одевались все приблизительно, заботясь только перед выходом, с представителями сталкивались неохотно и неизменно испуганно, все на себя брал опять же Филин. Лишь бы не криминал, об этом беспокоились. По мелочи, конечно же, не обойтись, но то, о чем можно было договориться с участковым — не составляло сложности. Более серьезного никто никому не желал. И как черт от ладана — чурались. Осторожничали. Никто не хотел пропасть.
…Было два случая действительно страшных, с темными последствиями и разбирательствами, которые все запомнили. Но больше не повторялось.
…Она поняла, что надо вставать. Со временем, особенно зимой, это становилось сложнее, что — пугало. Надо встать. Нельзя себя зарывать в тряпки. Сваленные на кровати. Это — только начать. Она знала. Видела по другим.
…Голоса стали резче, уже переходило в спор, рискуя закончиться потасовкой. Для потасовки время раннее, значит, еще обойдется. Надо вставать. Сегодня у нее есть дело. Важное. И тут она вспомнила, поняла. Откуда этот голос ей был знаком.
…Они все были обижены на судьбу, на время, на эту страну, которая их поманила и бросила на произвол, дала надежду и не оправдала… Но вызвать обиду ближнего на себя — это было уже лишнее, нарушение их существования, они если и не жили дружно, то все-таки сообща: общие задачи и чувства сплачивали. Это была ее привилегия, ее задание: она должна была получать на почте перевод суммы, которую продолжал отправлять кто-то из семьи, вырвавшейся за границу, якобы на оплату квартиры. Еще надо было привести себя в относительный порядок.
…В конце квартиры была ванная — самой ванны не было, вернее, она была, по пользоваться ею по назначению все и забыли давно, когда: выломанный из бока кусок не давал. Но душ, бьющий в стену — спасал. Вмонтированный раньше в смысле излишества, теперь никто не мог подумать, чтобы существовать без него. Она вытащила себя под воду и содрогнулась: вода была слабая и прохладная. Но и этого было достаточно, чтобы прийти в себя. Голос из самой большой комнаты напоминал: надо делать ноги. Встречаться никак не хотелось. Ничего хорошего не предвещало.
…Когда-то она случайно явилась свидетелем убийства: это произошло случайно, но она запомнила. И он ее запомнил, видимо. Что случилось с виновником, она не интересовалась, наверное, его посадили, но, скорее всего, не нашли, а когда он пропал на время, решила, что уже навсегда. Но вот он явился, не к ней, а как другие. Но что-то подсказывало — не исключено. Это не шутки. Хватит, пошутили. И — дошутились. Надо было убираться. Хотя бы на время.
…Одевалась она так, чтобы не выделяться. Осталась старая костюмерша, у которой она еще жила на абитуре, та ей по дешевке перешивала, подкидывала, интуитивно улавливая грань между тряпьем и старьем. Не переводя первое во второе. Можно было так протянуть, не привлекая внимания. Мало ли, вдруг это стиль такой? И многие верили. Как ты выглядишь втайне — догадывалась, конечно, только что не из ворованного. Но это уж не до хорошего. Хорошее денег стоило. Да и не имело особого уже смысла тратиться. Спасала еще до сих пор врожденная стойкость к алкоголю, которая с годами падала. Зеркало отчаянно предупредительно констатировало.
…Стало тоскливо и нехорошо. Но она уже вываливалась в коридор, благополучно минуя все столкновения. Гость, кажется, ее не узнал. Или вообще не обратил внимания. В этом случае это не оскорбляло, а наоборот — спасало. Что делать дальше, она не знала, но у нее было дело. И она вышла на улицу, тайно радуясь, что теперь все устроится хотя б на время.
…Сумму, которая ее ждала на почте, надо было получать после обеда, но почта ближайшая была на ремонте, а до следующей еще идти и идти. Это решило многое. Пока она шла, пришло решение: прикарманить эти деньги, на время, конечно. Потом можно было отдать, скоро должны были подойти деньги, те жалкие, но необходимые, за которые она три дня и три ночи не спала, но все-таки — накропала и заработала. Был еще один вариант на крайний случай — перехватить, пока не вернется Филин и не спросит про деньги, у самого близкого друга, который всегда выручал. Если его не очень-то досаждать без меры. Будем надеяться, она продержится.
…В общем-то, этого не должно было случиться, по всему: и — хорошие родители, и сейчас живущие благополучно и безбедно, насколько это возможно, и школа, с успехом законченная, и вся направленность помыслов, результатом которых должно было явиться спокойное и надежное житье с аспирантурой и даже докторской в финале… Но что-то сдвинулось, не пошло, или пошло совсем по нисходящей, когда это произошло, ей и захотелось разобраться. Должен был быть какой-то пункт отправления вспять и вниз, который она не заметила, но теперь его надо было воспроизвести. Найти. Вспомнить. И как всякая женщина, первое, от чего она оттолкнулась, лежало в области личного.
…Она вошла в кафешку, позволила себе кофе — до сих пор еще помнила вкус хорошего, а чай так и не приняла: вода и вода, только крашеная, разве это напиток? — и стала думать, не торопясь. Вообще же придумывать причины было делом обычным, но тут требовалось даже некоторое мужество — увидеть причину в самой себе. Этим никто из них не занимался.
…Он заметил ее почти сразу, хотя она достаточно изменилась. Нельзя сказать, что они не встречались, даже по нескольку раз в год, может быть, но никто не считал этих встреч. Так случалось. Пара фраз или простой кивок головы. Все давно отошло и стало прошлым. Как женщина, она понимала, что прошлое не вернуть, и слава богу, а вспоминать — дело неблагодарное. И он не тяготился поэтому, когда встречал свою бывшую невесту. Ну не получилось, бывает. Все обиды давно забыты. Да и были ли они? Уже не вспомнить.
…Действительно, что помешало? Никаких видимых причин она не назвала бы. Глупость, случайность. И день был уже назначен, и даже платье заказано, куплены кольца — оставались всякие мелочи, малоприятные, потому что устали оба. Никто не помогал, не участвовал. Вот на этих мелочах и засыпались. Поругались. Сказали лишнее. Думали — оба, что все наладится, слишком много было уже сделано и пройдено, вместе были два года, но она не пришла, он не позвонил, позвонил — поздно, она не ответила, ответила невпопад… Потом он уехал. Она за это время наделала глупостей. И дальше уже нечего спасать было.
…Он был женат, она знала, потом успел развестись, и теперь жил в свое удовольствие и не собирался ничего менять в своем холостяцком житье-бытье. Ее тоже грела мысль, что совсем не заботит, как она сейчас выглядит, было неинтересно даже понравиться. Это делало свободным их обоих. Им было хорошо. Она знала: одежда прикольная, как сейчас говорят, сойдет даже за новую, не очень поношенную (благо, сейчас такой стиль в моде, разве что не в тряпки наряжаются), душ она приняла, успела и сейчас чувствовала себя бодренько, а косметикой никогда практически и не пользовалась. Даже по торжественным случаям. Все устраивало.
…Их общение было простым и легким. Поехали по освещенному городу, ее вдруг сморило, как всегда бывало в машине, тем более что давно не ездила. В квартире уже сначала доставило удовольствие погрузиться в ванну — здесь она была раньше, он жил все там же, и она могла бы считать этот дом своим, если бы тогда не сглупила, теперь бы жила на правах хозяйки — тем более здесь приятно не обнаружилось никаких посторонних следов чужих женщин, что еще добавляло радости и расслабления. Квартира была все та же, напичканная и набитая известными вещами под завязку: когда-то здесь жили его родители, а потом, уйдя друг за другом, оставили о себе в виде памяти неприкосновенность жилища, его устраивало. Если бы он жил один, тут бы появилось новое, но вставлять, вмещать уже было некуда, поэтому все осталось, как она знала. И она была этому рада, как будто и не уходила никогда.
…Расслабляться вообще было опасно, но здесь при желании можно было бы перекантоваться, пока тот гость не исчезнет (на что она очень надеялась, иначе не знала бы, куда деваться). Ее никто не гнал, и слава богу, никаких обид уже не осталось, слишком много времени прошло, все выветрилось, как из комнаты, откуда уходят хозяева почти что на день, оставляя открытыми форточки…
2.
…Она проснулась сразу, как всегда просыпалась, но глаз не открыла. Что-то неуловимо подсказывало, что можно не то увидеть, что привыкла обычно. Ну да, вчера же! Они были вместе. Этого и требовалось ожидать, ничего особенного, иначе зачем она поехала, ни о чем не спрашивая? Они взрослые люди, никто никому не обязан, все недоразумения — в прошлом, рассеялись. В конце концов, ее жизнь могла бы сложиться иначе, и сейчас эта постель была бы ее супружеской. Они давно, наверное, развелись бы с того времени, сколько воды утекло. И вряд ли ей вновь захотелось бы с ним так просто увидеться. Что ни говори, супружеская жизнь разводит. А так, они могли бы спокойно вспомнить, что когда-то их связывало. И не делать упреков, сами были виноваты. Никто не был виноват, просто были молоды.
…Она потянулась в постели… Все-таки хорошо так просыпаться. В чистой и свежей постели, давно не случалось. Единственная простынь, на которую она претендовала, стиралась не часто и высыхать не успевала: негде было развешивать, кроме как на двери. Как белое полотно — оно пугало, высвечиваясь в ночи от проезжающих мимо машин, освещая фарами (штор на окнах не предусматривалось).
…На кухне что-то призывно позвякивало. Значит, он не ушел. Ну конечно же, не ушел, он тут ее одну не оставит, дождется, пока она встанет! Почему сам не на работе? Так… сегодня же выходной, она вспомнила! На почте висело расписание, почта работала в разное время по-разному… А может, у него и работа такая, ненормированная, или вообще — отпуск… Как далеко все это! Ладно, надо собираться, все равно вылезать рано или поздно…
…Он вошел с подносом. Опля! Приятно. От завтрака так приятно несло кофе… Значит, он помнил ее вкусы. Или сам не любил чай по утрам? Тоже совпадение. У них, что ни говори, было много общего, но она все пропустила, раньше думала, что еще будет много в будущем, а сейчас… нечего расслабляться, чего не случилось, того и не надо. Главное правило. Что-то она часто стала прокалываться по мелочам. Это настораживало. По крайней мере, она вчера успела еще деньги получить, значит, еще можно было отправляться к тому другу, который всегда принимал, потому что их многое связывало. А однажды она его просто выручила, случайно, правда, но он этого не забыл. И она не очень-то ему досаждала, если честно сказать, показывалась раз в полгода, не чаще. Можно было выдержать. Учитывая его мастерскую, где можно было бы спокойно потеряться в площадях и в хламе, который не вывозился годами. Да так и складировался…
…На завтрак еще и пирожные… Что-то она не помнит, чтобы вчера они покупали что-то, значит, либо сегодня уже сбегал куда-то, либо с позавчера остались. Что огорчило вдруг. Какая она требовательная стала, не рано ли? Старые пирожные подаете, сударь, да еще, скорее всего, с позавчерашнего свидания, иначе откуда? Он никогда не употреблял сладкого, не имел такой полезной привычки. Еще не хватало ей ревновать. Но пирожные оказались свежими. Наисвежайшими. Это многое прощало даже в прошлом. А она уже думала, что нечего прощать…
…Стоп. Стоп. Что это. Так не бывает. Не может быть. Хорошо, что он вышел из комнаты, оставив ее с завтраком, что он не видел, какое у нее лицо сейчас… Если бы она не лежала сейчас, то точно бы сейчас упала. На столике стояла их фотография, фотография со дня их свадьбы. Значит, они действительно поженились тогда. Это было невероятно.
…Хорошо еще, что она не успела ничего спросить. А вчера… вчера она вообще не хотела разговаривать, да и он тоже не стремился… Они почти ни о чем не разговаривали, и это было хорошо. Значит, они жили вместе.
…И не развелись до сих пор.
…Там в уголке стояла дата, как и положено: город, число. Все сходится. Надо собраться… Значит, она здесь живет. И это ее муж. И все нормально. Она пролила кофе.
…Отставила в сторону. И поняла, что ничего не понимает, а спрашивать глупо. Надо спросить что-нибудь другое, все равно, пока он не ушел…
…Но дверь хлопнула. Теперь остается все вспомнить. Но она ничего не помнила.
3.
…Она проснулась с тяжелой головой, видимо, сказывались ночные бдения. Нет, надо было со всем этим кончать, иначе и просыпаться в один прекрасный момент не захочется. И этот момент когда-нибудь станет последним. Ее передернуло. Утро было каким-то хмурым и… затхлым, это из-за окон все, — она поняла. Окна опять не вымыты. Значит, она так и не сделала то, что хотела. Опять проспала. За стеной какой-то шум: она села. Из толпы точно выделялся голос Филина. Значит, он уже вернулся, а деньги… Деньги она не потратила, кажется… Он защитит. Если что. Больше никто не будет связываться. А Филин, Филин дома. Надо только деньги отдать.
…Значит, все это было сном, не явью, привиделось, как бы она жила в своей отдельной квартире… Не может быть две одинаковые, две очевидных реальностей. Что-то она начала сходить с ума в последнее время, очень скучать по несбывшемуся. Но до такой степени… не было еще никогда. И ничего хорошего не предвещало.
…Не было сил подняться. Простынь не стирана пару месяцев, руки не доходили, ванная всегда занята, а под душем стирать… Она уже примеривала, что неудобно, неправильно, этого нельзя было допускать даже в мыслях, она знала, так и недалеко до полного истощения, нервного отвращения, а потом — только в петлю. Потому что ни черта уже не поменять. Значит, так жить и надо. И нечего мечтать. И надеяться не на что.
…Она никогда не боялась раньше, по-настоящему не помнила страха за свою жизнь. А теперь впервые вдруг испугалась: сейчас — Филин рядом, и деньги она отдаст, но если чего коснется, — ее просто выгонят, безопасность и сохранение дома не идет ни в какое сравнение с жизнью отдельного, в пользу, конечно, первого. Что хочешь делай, но в дом свои проблемы не притаскивай. Тебе будут помогать и сочувствовать до того только, пока это не станет лишним в жизни остальных. Никто не хотел обременять своего и без того неустойчивого существования. Люди “там” — еще могли себе позволить роскошь участия, им тут надо было хранить каждое телодвижение, настолько оно было затратно. И это понимать надо.
…Надо было разобраться, что случилось тогда, чтобы быть готовой хотя бы, если придется отвечать: этот… как его — Кучик, кажется, Кучик, да, всех — окучивал, так и прозвали, — который теперь приперся и застрял у них, в соседней комнате, — она тогда только-только с каникул приехала на неделю раньше: рассорилась с родителями, а просто — заскучала, стало скучно, и вернулась раньше времени в общагу. Здесь болталось несколько, кому просто некуда было ехать, она пробралась в свою комнату, захотелось тупо отоспаться, никто не должен был вламываться, кучковаться не хотелось, они как будто все взяли отгулы от компаний. Но вот этот Кучик… никак места себе не находил. Мотался, приставал, выпить хотелось — никто не разделял. Она закрылась и никого не ждала. И что ей вздумалось посреди ночи поплестись на кухню, что она там забыла? Видно, еще не проснулась. Там и увидела, проходя мимо. Ее позвали решить какой-то спор: было трое, потом один ушел, — она осталась. Неудобно было уходить, да и не отпустили, нужен был свидетель или секундант. Спать хотелось смертельно, но за время обитания в общаге она прекрасно усвоила: ни из одной ситуации нельзя выйти так просто, бросив, еще хуже, попрутся за тобой, и если хочешь, чтобы тебя наконец оставили в покое — выдержи хотя бы минут десять. Дальше — как хочешь (многие уже не уходили). Тем более что в общаге не принято было спать по часам, а пожелание выспаться вообще не воспринималось всерьез. И вот тут-то что-то случилось — она как раз отвернулась, а когда… даже не поняла сразу. Она уже пошла к себе, правда, почему-то в другую сторону по коридору, но тот — Кучик, кажется, шагнул навстречу и в сторону, а потом тот — упал. Завалился прямо на плиту включенную, запахло противно, невыносимо паленым, жареным… Ее чуть не вывернуло. Может быть, это ее и спасло тогда: Кучик ее пропустил, не заметил, где она исчезла. Но он, наверное, ее тогда и не искал. Она надолго зависла в туалете, а потом вернулась к себе — пробегая мимо кухни, даже не смотрела, есть там кто, нет… Собрала вещи, с которыми приехала (даже еще не распаковала сумку), схватила, выскочила… Потом только поняла, куда вляпалась. Возвращаться боялась. За время отъезда даже не знала, что же случилось с тем, с кем разобрался Кучик. И чем закончилась ссора. Да и была ли эта ссора всерьез… Но оправдалось худшее: парень умер, в которого воткнул нож пропавший Кучик, правда, почему-то не в кухне, а далеко от общежития, у кого-то на квартире (кто и на чем его туда довез, для не так и осталось тайной. Которую она разгадывать не пыталась. Старалась быстрее забыть. И забыла в результате, ее никто не искал даже в свидетели, а что случилось с Кучиком — она тоже не знала, знала только, что тот пропал. На время. Но вот он явился, и стало страшно). Мало ли, чего он хочет. И не захочет ли отомстить за то, что был еще кто-то рядом тогда, но не разделил его участи. Хотя она и не была виновата ни в чем.
4.
…Она продолжала лежать, боясь открыть глаза. Простыни вроде были шуршащими, и никакого постоянного шума извне, но кто его знает, не было сил еще раз обманываться. Чудо больно жалит. Если не осуществимо. В первый раз еле себя собрала, еле убедила, что это был сон всего лишь, сон, а жить не хотелось. Хлопнула входная дверь, он вернулся. Если это он, конечно. Кто же еще тут может быть. А она все валяется, нет сил подняться…
…— Ты не заболела? — Да как сказать. Смотря чем. Раньше с ней такого не случалось. Сны, конечно же, снились, наверное, только она всегда понимала, никогда не путалась, где сны, а где явь. Может, в последнее время накопилась усталость, или это просто затем, чтобы лучше ценила, что имела? Да что теперь, в ноги, что ли, кланяться каждый день, что не в той клоаке оказалась? Все-таки, как говорится, себя тоже не на помойке нашла, сама не скатилась, построила жизнь, как могла… Удержалась на поверхности. Так и должно быть, нечему радоваться. И себя поздравлять — тем более. Так и должно быть, никто и не сомневался. А вот видишь, как все-таки реальны сны оказались, кошмары?! Кошмар, кошмар какой-то… Бр-р, брысь, черт! Надо вставать, а то правда разболеться недолго.
…Она обладала странной неспособностью, странным нежеланием поддерживать и развивать прежние отношения, они уходили скопом все в прошлое, стоило только закончить учебное заведение: ни на какие встречи выпускников, тем более — одногруппников она не ходила. Муж это знал и брал на себя те связи, которые продолжали быть необходимы. Она же их обходила стороной и не могла объяснить свое нежелание общаться с теми, кто совсем недавно был так приятен: с глаз долой, туда же — из сердца, это про нее. Никто, наверное, не обижался, а проще — не понимали, кому нужно и кто нуждался, сам выходил на связь. И она так же просто обрывалась, если телефон терялся или не находилось времени: она сама никогда не делала попыток к возвращению. Значит, им не по пути просто. Но хотя бы из чувства самосохранения надо было выяснить что-то про Кучика, например.
…Он отсидел, так что теперь не стоило больше ворошить старое, хотя кто его знает, может, обида гложет, а может, что-то еще не выяснено до конца. В любом случае встречаться не обязательно, тем более что теперь они находятся на разных уровнях, слоях, и это явилось главным способом защиты: если она сама не сунется Кучика искать, тот вряд ли на нее выйдет, не своя территория. А на чужую эти, ее из сна, обычно никогда не суются. Себе дороже. Главное, знать свое место и ничего не нарушать. День предвещал быть приятным, завтра — работа, конечно, а сейчас целый день выходной, в ее и его распоряжении (видимо, он уже уладил все возможные дела, раз возвратился), можно было подумать, как провести время. Интересно, а чем они обычно тут занимались? Мало ли чем и остальные. “Там”, в старой сталинке, практически один день был похож на остальные, исключая только день получки, который никогда не выпадал на выходной и праздники. В общем, на работу не выходили, значит, и будни легко перетекали в праздники. А праздники устраивались когда угодно, превращаясь в будни. Уже какие-то деньги автоматически означали празднование. Неважно, чего — жизни. Что прожил день и еще можешь — несколько.
…А если работа не та, не понравится? Вот же надо, не помнит. Но работу и поменять можно, можно подходящую найти… А можно и ничего не делать, всегда есть место (теперь она эти места знала), где ничего не делают и — живут. Не живут — выживают, но это все относительно, как можно меньше затрачивают, а получают все-таки достаточно, чтобы пока не умереть с голоду… И главное, не надо каждый день на работу ходить.
…А может, и она не ходит, так что надо просто вспомнить, дай бог, все само образуется, только окна помыть, не забыть, вот и дело на весь выходной…
5.
…Это не выглядело уже даже странным, это ужасало: она опять проснулась в клоаке — как теперь называла свое жилье, а раньше была рада и этому несказанно, боялась потерять… На край кровати присел сосед Вадик, от которого разило позавчерашним и дешевым спиртным. Особенно — стойким. Это было как стоять на разных льдинах, раздвигающихся, разламывающихся и расходящихся, а ей уже не прыгнуть ни на одну — только в воду, вглубь, в темноту… Вадик понял, вытащил стакан. Стукнул об пол. Это должно помочь. Помогало всегда. Хотя и ненадолго. Все они тут маялись беспомощностью, особенно по утрам, и помочь было не западло, потом, может, помогут тебе, чем возможно. Вадик свою работу понимал, ему ничего не стоило, но потом запросит сторицей. Она его знала, но была благодарна все равно. По утрам участие особенно трогательно.
…— Этот, Кучик, как бишь его, про меня что-нибудь спрашивал? — Где ты была вчера, не пойму? Мы все тебя потеряли, думали, ты с бабками вздумала свалить, пока Филин в отлучке, а Филин вернулся внезапно, раньше времени! Пришлось отмазывать. Скажи спасибо, что вернулась. — Деньги она опять, слава богу, не растратила, значит, все это сон и только. Стало тоскливо. Как никогда раньше. Она даже застонала. — Плохо выглядишь. — Это было смешнее, глядя на самого Вадика, но тот, кажется, не врал, всегда был внимательным к женщинам. — Я плохо спала. — Он заржал. И сразу сделался идиотом. Другие тут тоже не лучше, отчего они все хохочут? Они еще могут смеяться! Живут, как в… дерьме, и еще смеют смеяться! Тут плакать надо. Но, наверное, это уже прошлый ход, теперь только смеяться осталось…
…Пойло было противным, в мутном стакане, и вообще в горло не лезло. Она выплюнула на пол. Он расценил это как призыв немедленно убраться. И не появляться пока. Вадик был послушным. Но от него плохо пахло. А от меня как? — вряд ли по-другому… Надо было притащиться в ванну, хотя бы в душ, и пусть подсматривают, раз двери не закрывались — совсем рассохлись, здесь этим промышлял только старик Долотов. Но он со вчерашнего дня спал, видно, перепил накануне и еще не поднимался.
…Вода била в стену какой-то сикающей струйкой, не стекала и застаивалась. Наверное, опять забито. Теперь придется выслушивать от Филина, как будто на ком порядок заканчивался, тот и виноват. Если она обнаруживала очередной засор, то это не значит, что она его и устроила. Никто другой просто не признался, чтобы не наживать неприятностей. Назревал конфликт, и деваться некуда. Она оделась кое-как и поплелась назад. Кучика в квартире пока не было. Но это ничего не значило, он мог вернуться в любой момент.
6.
…Ее ждал горячий завтрак, обозначивший себя уже как обед, учитывая быстро текущее время. Так и жизнь проходит. Тратить ее без потерь все равно не выходит. Важно, что остается в осадке. Лишь бы осадок не ложился осадком на душу. Завтра она пойдет жить полной жизнью, а если не вспомнит? Можно спросить и у мужа, ну он-то должен был знать, чем занята его жена все время, пока его нет дома? Будем надеяться…
…Интересно, почему они так и не развелись за все это время? Столько пар уже давно рассталось, почти что все, кто поженились в студенчестве, и это нормально. Она так и думала, что они не выдержат больше двух лет, ну максимум… А они уже… — Интересно, почему мы с тобой до сих пор не развелись? — А ты все время отсутствуешь. — Правда? Когда же? — Да вот и сейчас тебя как будто бы нет дома, интересно, где ты сама? Это тебя надо спросить. — И в этом залог долгого брака, по-твоему? — А когда с тобой было поговорить хотя бы, если ты все время как будто отсутствуешь?
…— Вот забавно, так вот, оказывается, чем все объясняется! Она ценила свое положение, что не развелась, и поэтому могла оценить все преимущества… — Голова кругом пошла. Какой-то замкнутый круг. Интересно, люди всегда находятся в замкнутом пространстве своей жизни? Или это только ей выпало? А те, с кем она могла бы жить, интересно, они так и жили? И Филин, и… все? Ничего не изменится, ее только нет, кто-то спит на ее постели… — Не хватало только еще пойти и проверить. У нее тут постель, никуда ей ходить не надо. Ее там не знают, и никто не ждет. Стало тоскливо.
…На следующий день она поплелась на работу. Работа была — ничего необычного, как она и предполагала, но не преподавание: работа в печатном издании. Это хорошо. Могло быть и хуже. Время прошло незаметно, полное забот и планов, сказывался бесцельно потраченный выходной: хотелось наверстать упущенное, сделать хоть что-то, и еще сверх того. Когда подошло время ложиться… ей было страшно уже не на шутку, неизвестно, где она может проснуться и что ее ждет…
…Просыпаться не хотелось.
7.
…Это повторялось еще несколько раз, однажды ей даже пришлось столкнуться с Кучиком, правда, тот ее не узнал, не задал ни одного вопроса, просто представлял ее как очередную гражданку из беспорядочной жизни, ничего интересного, кажется, та была так напугана или не выспалась, что даже простого трепа не получалось.
Ты давай, определись, ты собираешься здесь оставаться? Если нашла другого — давай, сваливай, но шастать туда-сюда — здесь не перевалочный, охотники всегда найдутся, а то так все и разбегутся, никакого порядка… Хотя, в общем, жалко. Но тебе виднее. Никто удерживать не собирается. — Это понятно. — Так поговорили с Филином. Филин, да и другие поняли, что она стала чужая, появилось что-то в ней чужеродное, и как чужое и непонятное она отторгалась.
8.
…Сначала ей показалось, что она забыла дорогу к дому, где с мужем жила. Это странно. Но вскоре вспомнила, хотя и не сразу. Ключи вот забыла или где-то посеяла, это хуже, конечно, муж будет ругаться… Дверь ей открыла незнакомая женщина в банном халате: только что, видно, из ванной. Это была жена его, — она сказала, — а его самого нет дома. — Когда он успел, интересно? — Жена уезжала, ее не было долго, но теперь вернулась. Конечно, странно. Нет, она не слышала никогда о… была, правда, невеста, он, кажется, говорил что-то, не помню, но при чем тут теперь… — Что вам, плохо? Она оказалась не в постели, а на кушетке, но отключилась по полной…
9.
…Когда она проснулась, то не поняла, где она сейчас на самом деле. Стало страшно. И жалко почему-то…
10.
…Кучик понял, кто она такая, и теперь ждал ее, накачиваясь все больше, точно зная и все более убеждаясь, что если бы она тогда не убежала, он бы… он бы… Нашел хотя бы свидетеля, который бы подтвердил его непричастность, тот сам наткнулся на нож, это была дурацкая дуэль, глупость, спор… Смысла он тогда не помнил, но он точно знал, что нож не он взял первый… Надо только подтвердить как-то… Жаль, что ничего не вернуть. Но кто-то должен ответить…
11.
…Если даже ты уходишь от жизни, жизнь все равно идет. Только все время мимо, не попадая в главное. В одну реку дважды не войти, говорили древние. И были не правы. Только из реки не выйдешь, так и будешь стоять, по колено. До скончания века. Пока никто не подаст руки. А никто не подаст руки, пока ты этот шаг первый не сделаешь…
12.
…Она очнулась, не открывая глаз. Окна по-прежнему были не вымыты…