Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2008
Тамара Орлова — журналист, писатель, сценарист. Родилась в Москве. Окончила Московский полиграфический институт. С 1993 года постоянный автор радио “Свобода”. Литературные публикации в журнале “Октябрь”. Живет в Москве.
“Адам” и “Ева”
Рассказ
Потихоньку, стараясь не шуметь — как назло, на углу, у ворот недостроенного коттеджа, загудела грузовая машина, но нет, Кирилл с Татой крепко спали — Ася умылась, собрала пляжную сумку и, опасливо оглянувшись на дверь, выскользнула на улицу. Кованая калитка хлопнула, металлическим зубом клацнул замок, но это уже не имело значения. Даже если они сейчас проснутся, то на море придут не раньше, чем через два часа.
Ася одобрительно посмотрела на загорелых, ловких строителей, они сгружали с машины мешки, из которых в воздух сеялась мелкая белая пыль, и самый молодой, с мускулистыми руками, в черном пиратском платке на заплетенных в тугую косицу волосах закашлялся.
Удивительно, она чувствовала себя милой и доброжелательной, гладкой и чистой под надетым на голое тело платьем, почти счастливой, хотя назавтра им предстояла дорога домой, в город, где большие серые здания громоздились, как унылые мысли, а луч света мутился от плотного смога. Само собой, там она затоскует без солнца, южного и злого, сладостно, до головокружения благоухающей липы на углу их крохотной, в четыре дома, улочки, без ветреного запаха высохших на корню трав, без живописного базара на главной площади. Ася замедлила шаг.
Небольшой фруктовый рынок на пересечении трех главных улиц на ночь никуда не девался: приезжие торговцы, охраняя спелые фрукты от ухабов и в целях очевидной экономии, спали прямо под прилавками, большими, квадратными, выставленными на манер чертежной доски под углом. Некоторые из них уже встали, другие только начали шевелиться, кто-то стаскивал с витрины влажную из-за близости к морю холстину.
— Дайте мне… — попросила Ася у свежей и приветливой, хотя и ночевавшей под прилавком, как под телегой, женщины. Ей понравилась ее нежная улыбка и маленькие быстрые руки, как они ловко выбирают самые крупные, самые сочные фрукты и складывают в бумажный пакет, и она стала покупать только у нее, даже если рядом продавали дешевле. Торговцы-мужчины Асю, скорее, отпугивали, слишком южные, слишком настойчивые и ласковые, поводят темными очами, рубахи до пупа расстегнуты, смуглые, волосатые животы шевелятся, перекатываясь под кожей.
— Вот какая дыня, — из ладони в ладонь, оглаживая, — гладкая, сладкая. Попробуй возьми — мед, ни у кого такой нет…
Купив в только что открывшемся минимаркете бутылку воды (помыть персики), ее монетка оказалась первой в кармашке кассы, куда ее кинул ленивый паренек с нечесаной шевелюрой, больше похожей на овечий мех, Ася свернула к берегу, мимо пустующих аттракционов и уличных кафе.
Время гостиничного завтрака еще не пришло, и на городском пляже под бело-красными полосатыми зонтиками было безлюдно. Даже спасатель в желтой будке отсутствовал, правда, веревочную удавку на песчаном холмике кто-то аккуратно разложил, скорей всего, чтобы вытаскивать утопленников. На том пляже, куда она идет, а идти туда минут десять, не меньше, по кромке утреннего моря, оставляя легкий промокающий след, солнце невысоко, прохладное, никаких спасателей в помине нет, дикий пляж и валуны, зато дно сразу глубокое. В этот час там и вовсе пустынно, только пестрый мусор и какая-то странная фигура… Ася приподняла темные очки, но лучше видно не стало. Ладно, полюбопытствуем ближе.
Отойдя от городского пляжа шагов на сто, она сняла платье и надела купальник. Вообще-то, везде загорают с голой грудью, но утро еще слишком прозрачно, целомудренно, и ей почему-то неловко, хотя никого рядом нет. На твердом, укатанном волнами песке большой палец и мизинец вдавливаются отчетливо, а остальные черточкой, в ряд. Ася оглянулась на пятку — узкая, ровная, и подняла голову. Прямо перед ней стоял цыган и, засучивши штаны до паха, скоблил гладкое лошадиное брюхо. Он зыркнул, продолжая истово тереть и насвистывать; лошадь несколько раз дернула рыжей шкурой и широко взмахнула головой.
Цыган здесь всегда было немало, они, правда, предпочитали бродить по городу с бандурой или плешивой медведицей. Некоторые дежурили у уличных туалетов, выставив на стуле жестяную банку и кусок картонки с цифрой “20” или “30”, в зависимости от настроения. Детишки их, грязные, в подтеках то ли супа, то ли арбузного сока на хитрых мордочках и худых коленках, шастали по пляжу небольшими компаниями, и тогда отдыхающие подвигали к себе поближе сумки, а цыганята садились на горячий белый песок, хохоча во все горло, и оставляли кучки вонючего помета. Пожалуй, их стоило бы, как этого коня, помыть.
Она подошла к большому, еще холодному камню, за ним уютная, но, к сожалению, закиданная пластиковыми бутылками и мусором бухточка, которой заканчивался тянущийся от самого города песчаный пляж. Ася подобрала упаковку из-под чипсов и сигаретную пачку, сложила в специальную кучу под скалой. Если хочешь устроиться с удобством, то приходится потрудиться. Еще полчаса, и это место, где после полудня образуется узкая, тесная тень, занял бы кто-то другой. Например, пузатый мужчина в белой панаме, черный как головня, он обычно сидит голый на камне и редко купается, даже в самую жару. Она расстелила полотенце так, чтобы хорошо было видно море и не видно людей, которые постепенно начали подтягиваться. Вон парочка спускается с горы, а по берегу идет, выкидывая, как журавль, длинные ноги… остановился у лошади, похлопал… высокий мужчина в светлой рубашке. Выходит, она не ошиблась, когда решила отправиться на пляж пораньше: вчера действительно был знак и ей назначено свидание.
***
Кирилл умылся холодной водой, придерживая подбородок указательным пальцем, побрился, причесался, все это с обычной тщательностью, и вышел на кухню. Там уже сидела Тата и пила кофе. Кирилл закурил. Утро, не только южное, отпускное, но и любое другое, будничное, для обоих растягивалось часа на два, на три, хотя и без завтрака. Как так получалось, непонятно. Ну а вчера они устроили себе ужин при свечах вдвоем, в итоге выпили слишком много “мерло” и поздно встали. Без того несколько расплывчатое лицо Таты теперь и вовсе опухло. Одета она была в шорты до колен, так как последние полгода считала, что ноги сверху стали слишком толстые и их надо прикрыть. И без того не длинные, визуально они становились еще короче, но это ее почему-то не задевало.
— Аська уже ушла? — полуспросил, полусообщил Кира, кивнув на соседнюю дверь. Вначале они жили в этом пансионе вчетвером — он с женой и Ася с подругой, но у подруги отпуск кончился раньше, и она несколько дней назад уехала домой. Поселиться таким образом было удобнее и дешевле, чем в дорогой гостинице с чужими людьми за тонкой перегородкой, но раздражал, особенно по утрам, один на четверых туалет. Сегодня Кира мог, не торопясь, не тревожась, допить свой кофе.
— А чтой-то ты заскучал по ней, мой милый? — на всякий случай повысила голос Тата. Она стояла в прихожей у зеркала, пристраивая соломенную шляпу поглубже, над бровями, отчего сделалась похожа на белый гриб. Кирилл ответил что-то неразборчивое из-за туалетной двери.
Тата сама не знала, ревновала она или нет, как во всякой женщине, чувство собственного превосходства уживалось в ней со множеством других комплексов. Например, Тате нравилось, что у нее большая для ее невысокой изящной фигурки грудь, но не нравилась ее форма, слишком вытянутая и в разные стороны. Она пошевелила плечами, отчего шелк бирюзовой майки заходил волнами, вразнобой.
— Идем, — Кира подхватил сумку с покрывалом и полотенцами.
— Давай выпьем еще кофе по дороге, — предложила Тата, вдыхая приторный, как восточный лукум, аромат цветущей липы, который через несколько шагов смешался с цементной пылью и хохотом рабочих-строителей. Кира беззаботно согласился:
— Давай.
***
Лошадь пахла лошадью и совсем не хотела купаться, пятилась назад. Цыган почему-то старался держать ее перпендикулярно к берегу, так, чтобы вода не доставала до брюха, но мыть уже не мыл, а просто держал под уздцы; пляж постепенно наполнялся телами. Алекс почти час просидел напротив лошади, наблюдая. Иногда она пятилась и кивала, шевеля губами, и все-таки пропустил свою красавицу, не заметил между двух черно-бурых камней, а ведь цыган поначалу посматривал в ту сторону. Он мог подойти и устроиться неподалеку, насколько это позволял пустой пляж, а теперь на одном камне сидит фиолетовый от темного загара мужчина в детской панаме, на другой облокотился спиной тощий старик, а вон и ее друзья идут вдоль берега. И все же он успеет, пока она не зашла в море, занять удобную позицию. Алекс быстро поднялся, подобрал вещи.
Она стояла к нему спиной, тонкая, с вислыми, словно набухшие капли, ягодицами, которые вот-вот намочит расплескавшийся горизонт, в нерешительности поправляя подобранные волосы. Алекс как был, не раздеваясь, откинулся на песок и надвинул ковбойскую шляпу на глаза: дальше можно не смотреть. Достаточно, что он слышит, как плещется волна, ударяя о нежные бедра, вполне достаточно для того, чтобы он почувствовал холод и судорогу в то мгновение, когда море, захлестнув, дотронется до низа ее живота, ударит в гулкую сферу. Ася вздрогнула и, выбросив руки вперед, поплыла.
***
Антон во сне потерял сознание, перестал дышать и, задохнувшись, закашлялся, проснулся. В голове, как в кинозале при включенном свете, мгновенно потускнели только что яркие, живые образы, расширившиеся зрачки зацепились за тонкую трещину на свежей побелке, и только тело продолжало бороться, напрягая мускулы и постанывая. Оно застряло во сне, в узкой горной расщелине, на краю которой покачивается ветка дикого абрикоса, острые края обдирают плечи и руки, последнее усилие, и, оказывается, он зажат меж двух гигантских грудей, они дышат, как распаленный Везувий. А он, младенчик с высоким коричневым лбом и взрослыми глазами, тянет игрушечные ручки к склоненному лику мадонны, тычется промеж пышных подушек, но тут красавица громко всхрапывает, отчего малыш, легче гусиного пуха, кубарем отлетает к потолку и от удара теряет сознание.
Все оттого, что позавчера он слишком долго лежал на солнце, плечи и руки до локтя теперь медно-красные и горят. Придется дня два походить в рубашке. Обидно, ведь он решил, что за эти несколько дней осмотрится, отдохнет, позагорает, а потом займется поиском работы, может быть, удастся устроиться в экскурсионное бюро, на худой конец — официантом в ресторане. Деньги, правда, ему не особенно нужны, но надо как-то скоротать каникулы, лето только начинается, а там видно будет.
Приехав, он сразу снял небольшую чистую комнату в мансарде с удобствами в коридоре, куда выходила еще одна дверь, “тоже молодой человек, музыкант, по вечерам он работает”. Антон примерился к кровати — немного продавлена, но матрас хороший, достал кое-какие вещи из рюкзака, открыл узкое, с видом на рассохшийся баркас и клочок городского пляжа окно, отчего по комнате тут же прогромыхала запряженная лошадью коляска, и молодой женский голос прокричал название ресторана, где его будут ждать. Антон не раздумывал. Какая разница, где ужинать, это его первый вечер в курортном городке, малолюдном, как выяснилось через полчаса, потому что в море в это время полно планктона и иногда штормит. Хозяин ресторана, невысокий грек с покатыми плечами, замолчал, обвел печальным взглядом веранду с празднично сервированными столами, крикнул что-то в сторону кухни и поднялся, чтобы продать компании подростков курицу-гриль. Да, сезон только начинается, и главные деньги впереди. Передержанная в духовке курица отломилась от собственной ноги и шлепнулась на тротуар. Подростки захохотали, грек невозмутимо достал следующую тушку, на вертеле все равно крутится, растопырив обрубки крыльев, еще парочка, их придется съесть самому или отдать собакам, уже двенадцатый час пополуночи.
Антон вернулся в комнату и, умывшись в гулкой ванной, скользнул в крахмальный конверт кровати, вытянулся во весь рост — кровать была немного коротковата, но, как написал драматург: если человек не умещается на кровати… Ему даже не помешал фонарь, который одинаково ярко освещал развалину баркаса и трещину на свежей штукатурке, маскирующей слуховое окно. Когда-то, лет сорок тому назад, в это крошечное окошко влетела шаровая молния, вошла в пятку молодой хозяйке, которая, опершись коленом на стул, снимала высохшее белье, и вышла через ключицу, оставив нетронутой только рыжеволосую голову с отечными веками из-за трудно протекавшей беременности.
В это же время на море милях в трех от берега догорали останки барки, подожженной все тем же раскаленным мячом, ловко, с подкрутом брошенным с одной из небесных колесниц. Зарево хорошо было видно с чердака, потому как спалившую женщину молнию, словно воздушный шар, выдуло сквозняком в окно и дом сохранился в целости, чего нельзя сказать о хозяевах. Как именно погиб рыбак, муж молодой хозяйки, оставалось только догадываться. Но эти догадки, одна страшнее другой, свели в могилу отца, чей крутобокий, старомодного покроя баркас новые хозяева решили оставить на деревянных подпорках во дворе в качестве привлекающей постояльцев декорации.
***
Тата, запивая крепкий, горький эспрессо, глотнула минеральной воды, поморщилась — на крае стакана отпечатался поцелуй ставриды — и выплеснула остаток в кадушку с сочно-зеленым растением. Странные эти местные, с утра пораньше едят жареную рыбу, цацу, заливают пивом. Но кофе варят хороший. Кирилл напротив безмятежно раскинулся, покуривая. Вчера после ужина они занимались любовью — в конце концов, если у нее есть муж, такой холеный красавец, почему бы им не воспользоваться? Тем более на пляже глаз не на кого положить, одни уроды или извращенцы, которые ходят смотреть на уродства, а сами все равно ничего не смеют, лежат на солнце, зарывшись лицом в песок, бородавки на теле как грибы выращивают. Вредно это, а им плевать.
— Ну что, пойдем? — Кира потушил сигарету, на среднем пальце матово засветилось платиновое кольцо.
— Ты покурил, а меня подождать не надо? — У Таты немного болела голова, и она сердилась из-за вчерашнего. Сверху, точно скопировав ее интонацию, заспорили две ласточки, отрывисто и громко — самец, ровным, спокойным речитативом — самочка. Через минуту из прилепленного к стропилам круглого гнезда выпорхнул подросший птенец и, забив неумелыми крыльями, попытался пристроиться на перекладине рядом с родителями, но заскользил, заскреб коготками, замахал беспорядочно крыльями так, что до щеки Таты донесся легкий ветерок, и, в конце концов, удержался, оправился. Тата заскучала о сыне.
— Ладно, идем.
Они обогнули кафе, прошли через густой, колючий кустарник, оттуда пахнуло мочой, краем поляны, на которой расположились цыгане, настоящие, с повозками и мулами, таких нигде больше нет, и вышли, мимо бетонного забора с красной надписью “АДАМ”, прямо на дикий пляж. Тата остановилась, задрала подбородок (из-за шляпы было неудобно смотреть): где Ася. Конечно, приблизительно она знала, но Кирилл взял левее, он определенно направлялся не в ту сторону. Туда, где они в первый день гуляли и где на песок приземлилась целая стая бабочек, нежных, ярких, как лоскутки нарядной одежды. Бабочки сидели, подрагивая чуткими крыльями на ветру, море штормило и брызгалось, разбиваясь о камни… Ага, Кира догадался повернуть к лагуне.
Тата сняла босоножки и побрела вдоль берега; голова почти прошла. Правда, от пестрого на воде солнца у нее временами темнело в глазах, и все принимало розовый, как выпитое на закате вино, оттенок. “ЕВА” — указано на левом боку бетонного забора. Только никто никакого разделения не соблюдает, наоборот. Прямо на ее пути полный мужчина лежал на девушке. Тата замедлила шаг, и напрасно. Девушка, тоже навзничь, подпершись рукой, смотрела с видом кошки отстраненно, недоброжелательно. М-да. У нее с Кириллом то же самое — приходится додумывать мечты после того, как он заснет, лицом к стенке и вполголоса.
***
Неожиданно, как будто кто-то позвал его по имени, Антон проснулся и выглянул в узкое окно. Судя по легкой белесоватой дымке над морем, было еще довольно рано. Голый, он вышел на крошечный балкон в конце коридора. Так и есть, абсолютно пустые улицы, чудесно прозрачный воздух и птицы, приветствующие солнечный день. Так будет теперь каждое утро, если, конечно, ему здесь понравится. Антон протяжно, с хрустом потянулся, отчего и без того плоский живот вобрался внутрь, а ребра поползли наверх, рот зевнул во всю ширь, сидящая рядом на крыше горлинка даже забеспокоилась, застучала лапками по жестяному карнизу, но потом все вернулось на место, и юноша снова стал похож на Аполлона Сауроктона. Того, что никак не может убить ящерицу.
Не торопясь, он достал пляжные принадлежности, новые кожаные сандалии, которые чуточку скрипели, пока он спускался по лестнице вниз, и наискосок, через истоптанный чайками пляж, прошел к морю. Накануне вечером здесь все выглядело не так, не так прохладна была вода, не так пологи и чисты линии отлива, ласкового, без суеты и плеска теперь. Антон разулся, подождал, пока ноги привыкнут к холодной воде, и медленно побрел по кромке, иногда проваливаясь и зарываясь ступнями в мокрый песок. Кончился городской пляж, песок стал серее, и больше мусора, справа образовался обнесенный, как экспонат в музее, веревочным барьером археологический раскоп, можно будет попроситься искать древности. Антон вспрыгнул на небольшой камень, с него поднялся на следующий, и еще выше. Целое скальное плато с тухлыми озерцами и гниющими водорослями, все, вниз уходит обрыв, и чтобы его миновать, надо подняться на гору или плыть на лодке.
Однако на сегодня достаточно, и лучше вернуться в бухточку, там места как раз на одного, все остальное загромождено каменными сколами. Антон осмотрелся по сторонам: появились редкие пляжники, но никто не купался. Ждут, когда море нагреется до температуры парного молока, Антон терпеть его не мог в детстве. Другое дело, окунуться в бодрящий холодок, разогнать по телу мышечную энергию, нырнуть и с ощущением изморози на коже выйти под солнце, дыша полной грудью. Лечь, спрятавшись от ветра, на мягкое полотенце и задремать.
Очнулся он оттого, что слишком сильно стало припекать правое плечо и щеку, приподнялся на локтях, огляделся. Сквозь сон слышались детские голоса, громко шуршала полиэтиленовым пакетом чайка, кто-то легко перепрыгнул с камня на камень над его головой, так что несколько песчинок просыпались за ухо. Действительно, народу прибавилось. Правда, песок в этой части не такой мелкий и никаких тебе зонтиков, никакой тени, только черные глыбы, отвалившиеся от скалы, но от них проку мало. Антон вгляделся пристальней. Одна из глыб едва заметно шевельнулась, раскачавшись из стороны в сторону, поднялась, трансформировавшись в женщину с очень сильным загаром и странной, гротесковой фигурой. Дело даже не в том, что она оказалась абсолютно голая, хотя, наверное, яркий купальник как-нибудь отвлек, нет, гротеск заключался в другом: небольшие, полные плечи переходили в полную, круглую грудь, здесь все было довольно-таки красиво, но далее следовала чудовищно тонкая относительно широких, как распахнутые ворота, крутых бедер, прямо-таки осиная талия. Женщина нагнулась за ракушкой, продемонстрировав мощный, похожий на две огромные, немного подвяленные тыквы зад, груди мягко стукнулись одна о другую. Немного дальше, подставив горячим лучам лицо и живот, стояла точь-в-точь такая же фигура и рыла копытом. Потому что женщины эти были не что иное, как разновидность гуигнгнмов. Они так же, как лошади, шевелили округлыми бедрами, переставляя ноги, и только бесшумный песок мешал услышать перестук подков.
Получалось, что пресловутый кентавр, который воспитал Ясона, был вовсе не мужчиной по своему естеству, а Стрелец, если обратиться к космогонической символике кентавра, не кто иной, как Амазонка с вырезанной лобзиком грудью. К тому же Хирон, отказавшись от бессмертия в пользу Прометея, поступил чрезвычайно по-женски, не вынеся боли. Это открытие, как всякое другое открытие, касающееся древности глубокой, метров на сто, не меньше, настолько потрясло Антона, что он замер без движения, думая о том, как бы его не принудили к кентавромахии или попросту не задавили.
Солнце между тем светило с той ярой страстью, с какой однажды воспылал к Поликсене другой воспитанник кентавра, Ахилл, и Антон решил на время отказаться от мифологических грез, тем более что в нескольких шагах от него, с наружной стороны гряды, расположилась пара, молодая женщина с позвоночным изгибом малийской статуэтки в бирюзовом купальнике и голый мужчина в соломенной шляпе, украшенной розой. Они мазали друг друга кремом и раскладывали пасьянс. Чуть дальше лежал обнаженный юноша под черным зонтом, что выглядело немного трагично, как если бы у него умер дальний родственник, а у самого скального пристенка копошилось семейство с хорошенькими голенькими детьми.
Одна из девочек, лет пяти, отбежав от мамы, вытянула из ракушечной крошки похожий на выпавшую челюсть мясисто-розовый кусок рапана, поднесла его к глазам Антона. В мелких точках и подточинах, словно насквозь изъеденная сыроежка, правда, с попыткой благородного завитка снаружи, слоистый, как лишай. “Выброси, это больная раковина”. Девочка отошла на несколько шагов, присела на камень и, заглянув туда, откуда девочки писают, стала чистить свой домик от набившегося туда песка.
Когда Ася, задыхаясь, как от быстрой ходьбы, вышла из моря метрах в десяти от оставленных на берегу вещей, Тата с Кириллом уже разостлали пестрое покрывало и пощипывали виноград, который обычно покупали у болгарина с вислыми усами. Тот однажды сказал, что Тата похожа на его первую любовь, и прибавил лишние сто грамм. Навстречу Асе несколько тел поднялись и побрели к морю; начинало припекать. Кира надел короткую женину майку без рукавов и жеманную, вроде соломенного капора, шляпу с зеленым цветком. Никакой фиговый листик не прикрывал его мужской стебель, который безмятежно покоился на пестром покрывале, куда Кирилл, перетасовав, сбросил по шесть карт.
— Садись, Ась, сыграем …
Она, мокрая и еще не отдышавшись, помотала головой и легла неподалеку, лицом на руки. Ощущение было такое, будто вода с кожи, испаряясь, лопалась, как минеральные пузырьки.
— Видела коняку? — Тата, перевернувшись, возилась с застежкой от купальника. Смысл заключался в том, чтобы, не снимая лифчика полностью, освободиться от бретелек. Прежде незамужняя Тата гуляла обнаженной там, где это было, мягко говоря, не принято, а теперь даже ныряла одетая. Выскочит из воды с сумасшедшими глазами, кругом брызги и пена, отплевывается и одновременно ловит соскочивший бикини. Начнешь спрашивать, поджимает губы, несет что-то такое о вредности ультрафиолетовых лучей. Собственного мужа, что ли, стесняется? Вот он сидит, холеный, натянул женину шляпу и майку, смешной, и все равно отлично сложен, лицо породистое, с крупными чертами, равного ему здесь нет.
Возможно, на другом конце пляжа, среди наемных зонтиков и детского щебета, соперник и сыскался бы, ведь сезон только начался и отдыхающих немного. Здесь, правда, за каждым выступом прячется по онанисту, но они не в счет. Вон старикашка позади валуна пристроился, лысинка блестит, остатки волос пухом разлетаются — вверх-вниз, вверх-вниз.
За пару минут солнце высушило кожу, стянув белесым налетом. Ася облизала рот — соль, потянулась за кремом к сумке и вдруг совсем близко увидела круглые, как у мягкой игрушки, бисеринками засверкавшие глаза старикашки, капельки пота на напряженной, в три складки переносице. Достала шелковый платок, обернулась. Ага, не нравится. Лысинка, замедлившись, остановилась, подождала минут пять и совсем исчезла.
***
Сверху посыпались камешки. По крутой тропинке, черт, чего они так шарахаются, такой замечательный вид открывается на залив и выступающий полуостровом бело-черепичный город, спугнув из-за чахлого, унизанного вместо листьев крошечными улитками куста мужчину, вниз сбежал господин в галстуке и с дорогим портфелем, бликующим на солнце золотыми замками. Быстро разделся, замер, развалясь.
На нудистском пляже именно так: или те, кто действительно чувствует себя без одежды свободным, счастливым, как какой-нибудь годовалый малыш, или те, кто тайным образом промышляют. Такие загорают преимущественно в одиночку. Иногда сюда забредают любопытные, как эти два гея, например. Оба в модных, в гусиную лапку плавках и грациозные — прыгают с камушка на камушек, допрыгали до Аси, переглянулись в восхищении. Она и вправду после развода заметно похудела, снова, как в девичестве, выступили ключицы, заострились локти и колени. Но при этом кожа осталась ровная, гладкая, лоснистая от загара. Солнце и море сделали свое дело, она наконец почувствовала себя голой и свободной от прошлого, ей хотелось жить сегодняшним знойным днем, хотелось короткого, страстного романа. Ася приподнялась, спугнув застенчивую парочку в гусиных плавках, нацепила темные очки и принялась разглядывать новенького, отметив, что в сторону юноши повернуто еще несколько голов. Здесь среди праздной публики принято любопытство.
***
Антон лежал теперь наполовину в тени, вытянувшись: ребра сводами-дугами, длинная, с крепкими мышцами нога, светло-русые кудри. Утром он совсем было решил в пользу археологии, но по дороге зашел выпить кофе в “Морскую звезду” и, развернув тугую салфетку на голых коленях, услышал, как кто-то на кухне насвистывает “Марш Черномора”, вдохновенно и точно. Поблагодарив официанта, он спросил разрешения узнать у хозяина, не требуется ли им помощник с музыкальными пальцами, которыми удобно лущить фа-соль. И, поскольку Антон говорил по-немецки, парнишка его почти понял, во всяком случае, позвал за собой на кухню.
На такой большой, светлой от сплошного белого кафеля кухне Антон не был со школьных лет. Оказывается, они обслуживали еще и гостиничный ресторан, откуда за готовыми блюдами спускался маленький лифт. Пока ресторан работает только вечером, утром гости все равно завтракают на веранде, объяснил официант, поэтому помощники им понадобятся дней через десять… Тут его позвали.
Оставшись один, Антон не спешил уходить. Примеряясь, открыл и закрыл горячий кран над глубокой нержавеющей мойкой, заглянул в огромную, похожую на глубоководную барокамеру фритюрницу, откусил от чьего-то бутерброда с маслом, забытого на столе “для резки хлеба”, как гласила надпись по-гречески и по-русски.
Кухонное помещение в его школе было такое же просторное, и так же ярко светило в высокие окна солнце, ударяя в никелированные бока кастрюль. В то весеннее утро они собирались пойти в лес всем классом, и он должен был зайти в столовую, чтобы забрать сухой паек. У младших школьников давно начались каникулы, старшие готовились дома к экзаменам, поэтому так получилось, что Элла, посудомойка, дежурила в столовой одна. Она сидела на высоком металлическом табурете, распахнув на груди белый халат и зажмурив от солнца глаза; она мечтала. Антону пришлось подойти очень близко, потому как очень уж далеко унесли Эллу мечты, или она не двигалась из кокетства. Мягкая грудь нараспашку, белая шея, запрокинутая голова, Антон разглядывал внимательно. Во-первых, он думал, что она притворяется, и хотел ее смутить. Во-вторых, его и прежде, когда он видел мельком повариху в марлевом крахмальном колпаке или кого-нибудь из красноруких, влажных посудомоек, удивляла близость еды в стерильно поблескивающих мисках и потной, дышащей плоти.
Девушка неправильно его поняла. Или ей, как разомлевшей кошке, что-то пригрезилось. Она приоткрыла глаза, подняла полные, с ямочками на локтях руки и приблизила Антона к себе, точнее, на себя. Антон сделался деревянный, как палка, потом, наоборот, почти полностью обмяк, и Элла осталась довольна. Она целовала его шепчущими губами в ухо, гладила колкую, стриженую макушку, а он все сильнее чувствовал исходивший от нее запах блинчиков. Блинчиков с творогом, которыми его чуть не вытошнило в темном подъезде, перед тем как шагнул в прозрачный весенний день.
Сам не замечая того, Антон опять откусил от бутерброда. Пустота в теле и звон в ушах резонировали в такт капели. Глупый мальчишка, он решил тогда, что обязан жениться на посудомойке, и целый год мучился этой мыслью, даже экзамены плохо сдал, хорошо, что не выпускные.
Антон, на ходу дожевывая бутерброд с соленым маслом, поднялся на веранду и попросил еще кофе. “Марш Черномора” свистел не человек, а попугай, очень талантливый белоснежный жако, который уже начал забывать по-русски. “Зои му, черт возьми…” — кричал он голосом хозяина в окно кухни, заказывая фаршированную форель.
— Ужасная птица, — сказал официант, — у нас из-за нее одни убытки. Если бы не стоила так дорого, и дети ее любят…
***
По античной каменной кладке юркие ящерицы разбежались, побросав хвосты, серые, невзрачные. Обжигая лоб и плечи, я собрала их в носовой платок, завязала. В тот день мне перестали сниться чужие сны. Со стороны археологических раскопок на дикий пляж (а куда еще было с ней податься?) пришел молодой болгарин с зеленой игуаной на бронзово-смуглых руках, осторожно опустил ее на горячий камень, улыбнулся влажными зубами и ярко-синими глазами. Ящерица в ответ моргнула круглым веком, замерла. Все головы обратились в сторону рептилии, даже голова турка, которая с утра безжизненно покачивалась на волнах, чуть сдвинулась вправо. Самые безрассудные подошли поближе, уперлись руками в колени, разглядывали, спрашивали по-болгарски. Только бледнокожий пузан, точная копия того, что в белой панаме и загорелый как баклажан, не стал смотреть на Джи-джи, он две недели пил ракию, и ему все надоело. На его выставленную под солнце заскорузлую ступню села черная, словно обрывок печной сажи, бабочка, замерла, но он даже не дернулся, чтобы согнать дурное предзнаменование.
Болгарин снял шорты и майку, нагнулся — спина заходила буграми, напряглась — поднял игуану на руки, понес в море мимо улыбающихся женщин и демонстративно заскучавших мужчин. Когда Джи-джи опустили в воду, дотоле неподвижная, она вдруг дернулась и едва не схватила зубами хозяина между ног, он ловко отклонился, но рук не разнял. Засмеялся, склонился к плоской голове, что-то выговаривая. Потом выбрался на берег, положил мокрую рептилию на прежнее место, а сам бегом вернулся в море. Джи-джи моргнула и поморщилась — прямо за ее камнем валялась дохлая чайка, символ русского театра.
***
Это не потому, что в первый раз было плохо и девушка не сумела скрыть разочарования, оно млечным лучиком выскользнуло из-под ресниц, а он от стыда уткнулся в подушку, нет. Ему просто не понравилось. Прищурившись на солнце, он мысленно восстановил свой первый любовный опыт. Пупырчатые, как жабья шкура, соски, к которым притиснули его голову, красные воспаленные пятна вместо мраморный белизны, влажный, подрагивающий от смеха живот. Только благодаря исключительной ловкости девушки ему удалось выдавить мутную слезу.
И все-таки она покрыла его юное, тонкое тело поцелуями с ног до головы, каждую загогулину, а родимое пятно на правой ягодице несколько раз, причмокивая и воркуя от страсти. А он чувствовал только испаряющиеся мазки, холод от них. Его ночные фантазии были острей и упоительней, у женщин вместо кожи оказывался нежный шелк, их поцелуи не лизали, а жгли, и волна, которая его накрывала, заставляя ходить ходуном кровать, со страшной скоростью, от которой вскипала кровь, опускалась вниз, на дно, возвращая в первобытное состояние, в моллюска, только что рожденного из космической пыли. И тут же, зарывшись в песок, усталый от труда воплощения, он счастливо, покойно засыпал. Родители удивлялись, каким милым и музыкальным растет их мальчик.
***
По большому счету Тате было наплевать, что на нее смотрят, неприятно другое. Ее муж, как мужчина, не производил ни малейшего впечатления на роившихся вокруг извращенцев, несмотря на всю его мужественную, с положенным количеством бицепсов и трицепсов фигуру, они ничуть его не боялись. Один особенно наглый извращенец, коренастый глава многочисленного семейства, сначала косился издалека, а потом, якобы собирая вместе с детьми крупные белые ракушки, подобрался так близко, что Аське пришлось шугануть его, как ворону, камнем. Присутствие Кирилла, видимо, нисколько не смущало наглеца, впрочем, как и присутствие собственной жены. Еще одну попытку мужчина сделал, зайдя по пояс в море, когда Тата с Асей, наоборот, собирались выйти на берег. Ася нагнулась и подняла со дна железистый булыжник, глядя на мужчину в упор, взвесила его в руке, но, кажется, слишком поздно. Через некоторое время довольный негодяй весело резвился с женой в воде, шаловливо поглядывая в их сторону.
Тата подошла к лежавшей чуть поодаль на махровом полотенце Асе и села прямо на песок:
— Ты знаешь, он вчера за ужином опять сказал про сына, что ноги короткие, как у меня.
Ася перевернулась на бок, лицом к подруге и возразила:
— Подумаешь, он же мальчик, велика беда.
— Ты не понимаешь, — Тата собиралась заплакать, поэтому быстро надела Асины солнцезащитные очки. — Меня родители в детстве этим дразнили, и, вообще, папаша страшно был недоволен, что его дочь — и никакая не красавица, он прямо-таки злился. Знаешь, почему я так рано из дома ушла? Мало того, что в школе приходилось всем доказывать, еще дома хихикали надо мной. — Тата зашмыгала носом и вырыла ямку в песке. — А когда отец к другой женщине ушел, я думала, что он разочаровался в нашей семье. Он, такой успешный и талантливый, любимец дам, и вдруг мы, особенно я на коротких ножках.
— Да-а, — протянула Ася, предлагая Тате лысый, с плотной теплой кожицей персик. У Таты из-под очков перестали течь слезы, только еще больше покраснел нос. — А Кира об этом знает?
— В том-то и дело, что я ему рассказывала и просила, не шути так надо мной, мне очень обидно. А теперь если у сына и вправду ноги не вырастут, то виновата буду я, и он меня совсем задразнит.
Тата грустно похоронила косточку от персика в ямке, утрамбовала песок.
— А почему ты никогда не ходишь на каблуках? Он бы со временем перестал замечать. Некоторые, например, даже дома носят такие тапочки…
— Потому что это неудобно.
Ася перевернулась, посмотрела на свои — длинные и стройные, икры поблескивают песочным кварцем, налипшим на солнцезащитный крем, отдирается только мочалкой. Однако ноги в семейной жизни не главное, ей они, во всяком случае, не помогли, да и здесь от них проку мало, если сезон не начался. От скуки она даже подумывала, не соблазнить ли мужа подруги, но вовремя кое-что вспомнила.
Однажды, когда Тата с подругой уехали за покупками в соседний городишко, а Асю с утра познабливало, они остались с Кириллом одни. Кира вернулся с пляжа, где полдня штормило, освеженный и радостный, заглянул к Асе, которая лежала, дрожа, под шерстяным одеялом, и пригласил на обед. Рассказывая о турмалиновых мутных, огромных волнах, на гребне которых замирает дух, а у подножия останавливается сердце, удовольствие ни с чем не сравнимое, Кирилл, загорелый, храбрый, только что из-под душа, присел на ее кровать.
— К тому же на солнце совсем не холодно, а ветер, хотя и с брызгами, теплый, морской.
Кирилл, скользя по плохо натянутой сетке панцирного матраса, вплотную приблизился к Асиному боку, через тонкое одеяло она почувствовала тугую мышцу его бедер и решилась. В конце концов, что в ее состоянии может быть лучше тарелки горячего супа с ложкой йогурта и чесноком?
Ресторан выбрали, поскольку оба были в шортах, попроще, с застекленной террасой. Ася сначала куталась в кофту, от холодного овощного салата стало опять познабливать, и Кира налил ей местной водки. Горячий, сильно перченный суп из томатов довершил исцеление, и она, закурив после еды сигарету, вдохновенно болтала, когда Кирилл нечаянно, а скорей всего нарочно, задел ее ногу под столом своей ногой. От щекотки или на его коже скопилось штормовое электричество, но от этого прикосновения ее насквозь прострелило желанием, мурашки побежали по спине и плечам. Сколько раз они видели друг друга голыми или полуголыми в пансионе, и ничего, а тут, как от солнечного удара, побелело в глазах. Ася, потупившись на румяный хлебец, глотнула минеральной воды и, затуманившись взором, ответила тем же — легонько провела по волосатой коленке стопой. Кира укусил что есть силы бифштекс с кровью, и тут она вспомнила. Софи, предыдущая его подружка, как-то рассказывала, что в страсти Кирилл ужасно больно за это самое место кусается. Ей стало себя жаль.
***
“Моя дорогая, моя милая, мой светлый сон, уходящий в небесную высь и раздвигающий океанскую хлябь…
Безмерна моя благодарность и неистощимо восхищение телом твоим, облегающим, словно гибкая чешуя, прекрасную душу. Когда ты ступаешь крошечными, точно новорожденными, пальцами ног по влажному песку, волна не решается сгладить след твой, пресмыкаясь изящному оттиску. Вокруг твоих икр, крепких и нежных, без боязни снует рыбная мелюзга, крабы спешат боком и застывают в изумлении, а дельфины, крича и прыгая от радости, сплываются из соседних морей, чтобы увидеть наготу твою, возлюбленная.
Твой живот не знал преступной тяжести, только груди набухли, как от молока, золотые осенние яблоки.
Словно одна из девственниц Эрехтейона, ты спустилась сюда со скалы Акрополя, чтобы среди цветущих бугенвилей и догнивающих водорослей отыскать своего возлюбленного, обещанного.
Маленькая наяда времен Зевса и сестры его Геры, как хорошо, что он не дожил, не похитил тебя, свежегрудую, тонкокостную, как продолговатая макрель.
Я прячусь среди красных камней, зарываюсь по локоть в песок, горячий, как уголья под жаровней, морской змейкой льну к холодному дну — и все равно сбывается трепещущее.
Уже через мгновение ты станешь моей, возлюбленная…”
***
Когда Антон поднялся, чтобы идти купаться, его стройная, идеальной соразмерности фигура в уменьшенном виде отразилась на поверхности, по крайней мере, десяти солнцезащитных полароидов, отчего на всех обращенных к нему лицах проступило восхищение и признание; некоторые даже зажмурились от удовольствия. Если бы они смели, эти козлоногие женщины и нежно, словно тростник, шелестящие мужчины, они признали бы его своим королем, настолько он был прекрасен. Правда, единодушие длилось не дольше минуты. Действительно, неудобно на человека глазеть дольше, хотя некоторые слабовольные так и не смогли оторвать от юноши взгляд, но он к этому привык. Всю свою жизнь он провел словно на сцене, всегда находились глаза, неотступно следовавшие за ним: расширенные от страсти зрачки, покорно опущенные ресницы, пристальные до слез, иногда женские, иногда мужские.
В детском саду в него были тайно влюблены почти все девочки из их группы, они собирались по двое, по трое и шушукались, как на кого он посмотрел и что сказал, самые отчаянные предлагали свои игрушки. Но он с четырех лет дружил с девочкой из соседнего дома, она не ходила в его детский сад, и с некоторых пор они виделись только по субботам и воскресеньям, зато он мог приглашать ее к себе в гости, а она его. Как-то, сидя под бабушкиной кроватью в пахнущей пылью темноте между чемоданом, чей обитый железом угол упирался в бок, и мягким узлом с тряпками — ожидалось нападение пиратов — Антон вдруг понял, что ему не просто нравится с этой девочкой играть, ему хочется жить с ней вместе. И когда в комнате зажегся свет и бабушкины ноги в нитяных чулках остановились перед кроватью, поскольку девочку пришли забрать домой, из тесной удушливой темноты они вылезли женихом и невестой.
В тот злополучный день Нюта, так звали девочку дома, в который раз мерила перед высоким старинным трюмо фату своей мамы, поправляя примявшиеся в коробке цветочки. Для пущей убедительности она накрасила ярко-красной помадой губы и, кокетничая, через зеркало взглянула на Антона. Антон, откровенно скучая, смотрел в исчерченное морозом окно. Ему виделся дремучий, сплошь в серебристом инее, еловый лес с зайцами-беляками. Нюта быстро спрыгнула со стула и тыльной стороной руки стерла помаду — мама позвала ее кушать. Позавтракавший дома Антон поплелся на кухню за компанию, “да, пожалуй он скушает булочку с чаем”. Ах, если бы он остался разглядывать окно!
Нюта осторожно десертной ложечкой сколупнула сверху яйцо, наполовину спрятанное в деревянной рюмочке. Антон потянулся за булочкой, а подняв глаза, едва не закричал, вцепился пальцами в скатерть — девочка ужасно, отвратительно перепачкалась в яйце. Непровареный белок свисал у нее с носа, желток запекся вокруг рта и склеил волосы, его любимую светлую прядь, обычно заправленную за ухо! Она ела с аппетитом, с наслаждением, причмокивая. Нюта любила сваренное всмятку яйцо, но из-за этого ее перестал любить Антон. Более того, настроенный не понарошку, а по-настоящему жениться на девочке, когда придет срок, он перестал доверять всем женщинам сразу и потом, во взрослый жизни, ничего изменить не смог.
Вот эта, например, изящная и легкая, ходит босиком на цыпочках, как на каблуках, она нравится ему, потому что не глазеет по сторонам. Спина прямая, только лопатки торчат, как у цыпленка крылышки, и подбородок приподнят. Прошла, не взглянув, мимо отрубленной головы турка, а ведь он уже часа три из моря не вылезает, даже глазами перестал вращать, наверное, замерз. Антон театрально, с разбегу бросился в воду, взметнув сноп брызг, поплыл размашистым брассом, оставляя вспененный след.
***
Тата сама не знала, отчего так расстроилась. В конце концов, в близкие отношения она вступала только с красивыми мужчинами, и таких в ее жизни было не много и не мало, в самый раз. Наконец, муж у нее красавчик. Может, оттого, что Аська действительно после развода похорошела и нисколько не страдает, а ей Кирилл с каждым годом, да что там, с каждым месяцем, часом уделяет все меньше и меньше внимания, даже пальто с вешалки не подает. Может, конечно, потому, что на пляже появился юноша редкой, прямо-таки классической красоты и они с Аськой, переглянувшись, одобрительно хмыкнули, но на ее коротких ножках звякнули незримые кандалы, которыми она рисковать не собиралась.
— Ты посмотри только, — Ася показывала на узкую полуразрушенную
лесенку, которой пользовались со стороны дороги, — он, что ли?
Тата прищурилась через очки и кивнула. Речь шла о невысоком, средних лет господине в мешкообразных шортах и выцветшей гавайке. Медленно, приседая на покривившихся от осторожности ногах, он спускался по опасной лесенке, цепляясь за кустарник, и только в самом конце, под горку, лихо сбежал, разбрасывая мелкие камешки.
“Ты что, это так страшно, он у него такой огромный, — пару дней назад не то возбужденно, не то возмущенно делилась Тата, — вот он лежит напротив меня, что-то смешное рассказывает, а он у него шевелится, сизый, красный, как у коня”. Ася покосилась в сторону — конь пока вел себя прилично. Приап, который описывала Тата, действительно был священно огромен, и владелец, полагаясь на эту свою неотразимость, предлагал себя всем подряд. Правда, он вполне светски начинал знакомство разговором о погоде и местных обычаях, шутил, рассуждал о писателях, произведения которых в жару особенно полезно читать, но эффект производило вовсе не его красноречие. Общительная Тата, например, напугалась до смерти. Когда он с ней рядом прилег, его приап под собственной тяжестью зарылся в песок, и хотя Тата была в купальнике, она не посмела подняться и уйти. У Аси, когда она подошла к ним ближе, от отвращения похолодел позвоночник и пальцы на руках, но кто-то, судя по всему, искренне обрадовался, словно получил подарок, потому как господина-с-приапом не видели целых два дня. И вот теперь служитель языческого бога, который в иные времена сам сошел бы за божество, на кривых ножках, в висящих сзади пузырем шортах и плоскостопых сандалиях возвращался на пляж. Тата зевнула и, брезгливо протянув “то-о-чно, он”, отвернулась.
***
Сухой, сморщенный старикашка почесал свой мешочек, в котором, похоже, хранились две перезрелые инжирины, такие росли на корявом дереве у самой дороги, и их обрывали все, кому не лень. Равнодушным, мутным от начавшейся катаракты взглядом огляделся вокруг. Эти двое, как и вчера, легли под скалой, отгородившись от остальных полотняным экраном. Удивительно, насколько отчужденно друг от друга ведут себя эти пары, даже если мужчина просто читает газету, а женщина загорает, повернувшись к нему спиной. Наверное, так же они и едят (а что, скажите, двое взрослых людей еще делают вместе?): молча, тщательно работая челюстями, запивая минеральной водой. Сам он любил кормить женщин, как птиц, с руки, они смеялись, пачкались, утирались, он целовал их в сочные, пахнущие вином и зеленью губы. Очень любил полных, они понимали в этом толк, а теперь, странное дело, глазеет на худышек с выпирающими ключицами и подведенными животами.
Старик, поерзав тощей задницей на камне, сел по-другому, опять почесался, потрогал член: так и есть, под крайнюю плоть набился песок, в следующий раз он обязательно возьмет полотенце, плевать, что гостиничное. И как назло, кругом одни толстомясые, чтоб их… Он и так почти ничего не может, только смотреть и запоминать, чтобы ночью, иногда единственной за неделю, когда прогретые дневным жаром кости начинают этот жар отдавать, вдруг почувствовать горячее дыхание увиденных образов, с лаской склоняющихся к нему. Тогда у него вырывается слабый стон, старые собаки так скулят во сне; он почти ничего не может.
***
Антон вздрогнул и протер глаза. Мимо, громко и трудно дыша, пробежало какое-то крупное животное, раскидывая лапами песок, одна такая порция угодила ему в лицо. Животное было тяжелое и неповоротливое, когда Антон наконец обернулся, оно сопело в семи шагах, сидя на коленях — пятилетняя девочка, только что спасшаяся от медузы. Ладно, следуя за солнцем, он перелег, иначе загорит только один бок, и тут же уперся взглядом в чужую спину. Спина подвигала мускулами и приподнялась, это был Кира, мужчина с двумя молодыми женщинами, одна из которых, чем-то расстроенная, все заглядывалась на парусник, а потом пошла купаться, загребая ногами песок, две неровные борозды обозначили глубину ее печали.
Мужчина подошел к оставшейся на берегу и попросил помазать спину кремом для загара. Девушка нехотя поднялась, но когда он с характерным звуком, флакон был полупустой, выдавил ей на ладонь белую жидкость, рассмеялась. Антон что есть силы зажмурил глаза. Она еще что-то говорила, продолжая посмеиваться, а у него от виска к виску сновали молнии, белые птицы, крича, кружились над головой, и он слеп от их белизны — слеп, чтобы не видеть, как эти двое стоят напротив друг друга, словно Адам и Ева, а между ними незримо набухает вселенский грех.
***
Когда Антон, нырнув у самого берега, вынырнул у дальней, отвесной скалы, хрипло, жадно дыша, он уже знал, что ревнует девушку, а значит, она ему сильно, очень сильно нравится. Он не испугался, нет, просто на грудь села огромная холодная птица и свила гнездо, отложила ледяные яйца, и он вынужден будет повсюду их с собой носить. Вполне вероятно, что первыми вылупятся щеглята и, острыми клювами разрушив стенки розовой, в гранитную крапинку скорлупы, сожрут крошечных гадюк одну за одной. В любом случае он должен попытаться дотронуться до нее, может быть, в воде, может, предложит ей красивую раковину, которую найдет поблизости на берегу. Вчера был штормовой ветер, и волной выбросило много новых побрякушек, и этот же ветер донес до него обрывок разговора. Это их последний день, а значит, его последний шанс устроить нормальные, любовные отношения с женщиной. В его жизни она, пожалуй, была единственной, которую он по-мужски, истово пожелал.
Что последует за этим касанием, кого оставит в живых священная птица — ужа или чижа, он не знал и знать не хотел. Если теперь не победить страх и робость, то всю оставшуюся жизнь он проведет, спрятавшись за камнем, как тот лысый старик или как турок, по горло в воде, в надежде на чудо, на великий оргазм, который разрушит горы и вспенит океан.
***
Похоже, что цыган понял, еще чуть-чуть, полчаса или пять минут, и его лошадь высохнет, испарится, превратиться в легонького морского конька. Он сам покачивался от усталости, когда выводил ее на сушу. Ярко-зеленые, похожие на паклю водоросли волочились следом, на копыта налипли крохотные моллюски, под рыжую шкуру забился планктон, и теперь жена обязательно побьет его палкой, потому как он слаб и не может ответить, так хочется есть. Глядя ему вслед, Ася подумала, что и им скоро пора обедать, а завтра они уедут. Вчера вечером, когда осталась одна, она долго сидела на балконе, смотрела на синее, как глаза у того болгарина, небо и мечтала. Прилетел знакомый воробей, держа в клюве черного жука, тот еще шевелил лапками, и хвастался, не раскрывая рта. Он так делал каждый день, независимо от добычи, жирной гусеницы или тонкого мотылька. Стоило ей выйти на балкон, как воробей принимался громко, на весь белый свет чирикать: “Ай да я, ай молодец, никто не сравнится с моим проворством! Счастлива будет та, чьей благосклонности я возжажду…” — и косился в Асину сторону. А она негромко вслух, сама с собой рассуждала: вот если двое познакомятся на нудистском пляже? Что им делать потом? Взяться за руки и тут же возлечь? Воробей замолчал и склонил голову набок, лапки черного жука свисали у него из клюва, как усы. Дело в том, объяснила воробью Ася, что один молодой мужчина, самый красивый на побережье, похоже, назначил ей на завтра свидание и она не станет ему противиться… Так-то, дорогой мой, да.
Неожиданно налетел темный вечерний ветер, зашумел липой, сорвал с веревки полотенце, опрокинул пластиковый стул. Сразу стало темно. Ася распустила волосы, стерла со щеки огромную, больше похожую на плевок, каплю. Пускай дождь, лишь бы утром светило солнце.
***
Солнце светило, и светило нещадно. Без того узкая полоска тени под скалой к двум часам истончилась бесследно, вскоре они встанут и уйдут обедать, а потом собирать чемоданы, покупать сувениры, и отпуск останется без завершения, как сдоба без сахарной пудры или без баритона опера. Это могло быть до пошлости красиво, такое восхитительное у юноши тело и так вожделенно ласкало ее море, струясь, обтекая с головы до пят. Что за пара, удивлялись бы им звезды и отворачивалась в смущении луна, так нет, он все не решается подойти.
Словно в насмешку, в нескольких шагах от себя Ася заметила длинную античную ногу, золотистый, в крупных локонах затылок, медное, обожженное солнцем плечо. От досады у нее закружилась голова — откуда ни возьмись, разорванный на мелкие клочья траур, нет, это стая танцующих бабочек, они опали, как и в первый раз, на песок, нежные, черные, не к добру. Ася на несколько минут закрыла глаза, потом открыла. Бабочки сгинули, а мимо проходил толстяк в белой панаме, внимательно на нее посмотрел. Она всегда с ним здоровалась, неудобно, если видишь человека каждый день, а сейчас не стала, не то настроение, штаны сначала надень, а потом требуй приличий. Все они таковы, х.. на ножках, волосатые задницы. Вон прибой приносит какую грязную серую пену — от нечистых мыслей, порочных замыслов. Даже невинные дети приходят в ужас, узнав, каким образом их зачали. Ей вдруг нестерпимо захотелось домой, к разведенному мужу.
***
Спустившийся со стороны шоссе господин ослабил галстук, огляделся. Минуты три постоял, не двигаясь, вперившись в море, синее, с тремя белыми полосами у берега — пенистым завершением входящей в бухту волны. Потом, аккуратно сложив, повесил на кожаный портфель светлые брюки, шелковые носки, рубашку, серебристый галстук, узел на котором завязывала еще покойница жена. Тогда, четыре года и шесть месяцев назад, стоя перед ней, он упрямо отводил глаза, хотя все ее внимание сосредоточилось на шелковой удавке, а не на его бровях (она немного косила), что случалось всегда, когда он поздно приходил домой или не приходил вовсе. Что делать, он не был примерным мужем, часто изменял и редко исполнял супружеский долг.
Но после того как жена умерла и он поцеловал ее в гробу, и раньше, когда, мучимый угрызениями совести, гладил, ласкал все еще мягкое, но уже помертвелое тело, он начал избегать живых женщин, как будто покойница положила страшную месть. Дотрагиваясь до сочных форм самой чувственной своей любовницы, под его руками переливающейся, как горячая ртуть, он не испытывал даже слабой эрекции. А между тем внешне оставался мужчиной в силе. С этим молчаливо соглашалось женское население пляжа, когда плотный, статный вдовец уверенно заходил в воду и плыл энергичным брассом, потом кролем, до тех пор, пока кровь в ушах не начинала бурлить, как в раковине море.
Но приходил он сюда каждый день на два часа перед работой не за этим. Возможно, чтобы убедиться в собственном бессилии или проверить, не закончилось ли женино проклятие. А верней всего, потому, что неподвижные тела выглядели как мертвые среди раскрошившегося сланца, и чайки с вороньим криком кружились над ними. Сам он предпочитал об этом не думать. В том, что он на них глазеет, нет большого греха. Здесь каждый разглядывает каждого. Вон низенький господин с животиком привел свою юную подругу специально похвастать, и ей это нравится. Она знает, что красива, и действительно хороша: высокая, перевернутыми чашами грудь, гибкие, скользкие бедра. Вот если бы она умерла!
***
Антон чувствовал себя дохлым дельфином, выброшенным на грунт, его несчастную душу доклевывали злые чайки. Вчера он по-настоящему испугался, когда Кирилл стоял против девушки, такой неприступной обычно, и она откровенно, зазывно смеялась, а между ними лежала его, Антона, длинная, как вселенский фаллос, тень. Сегодня он был абсолютно спокоен и, не поворачивая головы, из-под темных очков наблюдал за ней.
Вот она встала и, подрагивая круглой родинкой на ягодице, направилась к морю. Антон подождал, когда она поплывет, возвращаясь, к берегу, и пошел точно на нее, глубже, глубже. Он решился. В паре метров поднырнул под девушку и коснулся, как медуза ожогом, сразу всего тела, даже почувствовал холодный эластик купальника и, вынырнув, понесся прочь в открытое море. Его член как тетива был натянут, и его огнем обтекал Гольфстрим.
Наконец Антон остановился, опрокинулся на спину — берега не видно, подставил солнцу лицо и, корчась в любовных судорогах, пошел ко дну. Это был запасной вариант, который он придумал в то мгновение, когда птица откладывала второе яйцо, на случай, если он так и не найдет предлога заговорить с девушкой.
…Черные бабочки, гонимые, словно остывший пепел ветром через море, закружились над тем местом, где над Антоном, булькая и закручиваясь в воронку, сомкнулась вода.