Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2008
Михаил Немченко. “Горка крута, да миновать нельзя…”: Повествование о судьбе Бажова. — Екатеринбург: ООО “Печатный дом “Салют”, 2007.
Автор этой небольшой книги — старожил “Урала”: его юмористические и фантастические рассказы стали появляться в журнале если не с первого номера, то уж точно с первого года существования издания. И я просто не припомню другого такого случая (за исключением литературоведа Л.М. Слобожаниновой), чтобы кто-то из зачинателей “Урала” продолжал публиковаться в нем и сегодня — полвека спустя! А Михаил Петрович на страницах сегодняшнего “Урала” довольно частый гость, причем уже не с теми рассказиками “на подверстку”, как в давние времена, а с полноценной прозой, которую я всякий раз читаю с возрастающим интересом.
Последняя по времени его публикация случилась совсем недавно, в 12-м номере только что ушедшего года, — большой очерк “Предсудьба”. Впрочем, очерком я назвал эту вещь условно — раз уж напечатана она под рубрикой “Без вымысла” и снабжена подзаголовком “Из семейных преданий”. Да только кто стал бы читать про перипетии, пережитые членами ничем особо не знаменитой семьи, если б не сквозила в них плотная атмосфера давних, но не изжитых лет? Если б не было насыщено повествование подробностями, которые, за незначительностью своей, так быстро обычно забываются, но трогают душу, когда вдруг кто-то или что-то напомнит вам о них десятилетия спустя? Если б столь удачно изобретенное понятие “предсудьба” не высвечивало бы в частной семейной истории фундаментальные законы бытия? Конечно, никакой это не очерк, а настоящая художественная проза, хотя в систему традиционных прозаических жанров повествование М.П. Немченко не укладывается. Да разве дело в классификации?..
Да-а… А вот почему Михаил Петрович Немченко написал вдруг книжку о Бажове — не могу взять в толк. Хотя, с одной стороны, вроде бы понятно: Бажов — фигура в литературе не просто выдающаяся, но и парадоксальная. Других-то, когда они уходят в мир иной, скоро ли, постепенно, но забывают; в лучшем случае уважительно помнят, а книг практически не читают. А Бажова не только читают, но и обнаруживают в его творчестве такие глубины смысла, до которых прежний читательский опыт не позволял погружаться. Поэтому о нем сегодня и пишут много и серьезно — как раньше не писали. А минувшим летом вышла “Бажовская энциклопедия” — фундаментальный труд коллектива уральских литературоведов, который даже и сравнить-то не с чем. Но не могу же я предположить, что Михаила Петровича просто затянуло против его воли в общий поток. Да ведь и нет никаких признаков того, что в этой своей книге он собирался добавить к изученным и обнародованным фактам и версиям, касающимся Бажова и его творчества, нечто такое, чего не знают “бажововеды”.
А может, дело в том, что Михаилу Петровичу посчастливилось, как мало кому из нас, ныне живущих, видеть и слышать Бажова, как говорится, “живьем”? Сам-то автор книги не переоценивает этот факт: ну, было, слышал выступление Павла Петровича “один-единственный раз студентом”; он даже не вспоминает каких-нибудь подробностей этого события. Вроде бы не должны переоценивать значение того давнего впечатления и мы, поскольку мемуарная литература о Бажове и без того обширна и многогранна, причем вспоминают о нем люди, знавшие писателя близко на протяжении многих лет.
Однако непосредственное, пусть даже мимолетное, впечатление таит в себе порой гораздо больше смысла, чем об этом принято думать. Тому можно привести множество доказательств, но оставим психологические изыскания до более подходящего случая, а здесь я хочу обратиться к вашему воображению. Представьте себе за фанерной какой-нибудь кафедрой невысокого, пожилого, усталого, с реденькими волосами, негромким голосом и вдобавок, наверно, в потертом пиджаке человека — и, контрастом к столь невидной внешности, отчетливое ощущение всеми, кто находится в зале, безмерного масштаба этой личности. В этом контрасте таится непостижимая тайна бытия, которую невозможно выразить словами (на то она и тайна), но которая тем ощутимее забирает душу, чем более событие соприкосновения с ней отдаляется во времени, утрачивая предметную конкретность.
Не могу сказать с уверенностью, что именно эта причина побудила М.П. Немченко почти шестьдесят лет спустя после достопамятной встречи с писателем в университете по-своему, игнорируя “парадигмы” “бажововедения”, задуматься над судьбой П.П. Бажова. Может, и не стоило мне мудрить, потому что причины у него были какие-то вовсе простые. Я мог бы, конечно, поспрашивать и самого Михаила Петровича, но не уверен, что самый искренний его ответ разрешил бы загадку, ибо возникновение замысла книги — акт творческий, а как приходят творческие решения, нам не дано знать. Зато вот он — текст, и по нему легко заметить настойчивое стремление автора “деканонизировать”, снизить до житейского уровня образ Бажова, представить его “без хрестоматийного глянца” (эта сакраментальная формула вынесена даже на первую страницу обложки). Зачем? Явно же не затем, чтобы подтвердить мыслишку, промелькнувшую-таки в печати во времена всеобщего распада и нравственной деградации, будто бы Бажов — искусственно раздутая советской пропагандой величина районного масштаба: подлинный масштаб личности и творчества автора уральских сказов в книге М.П. Немченко не подвергается сомнению. И едва ли затем, чтоб лишний раз изумиться: дескать, “когда б вы знали, из какого сора…” М.П. Немченко настойчиво счищает с фигуры Бажова “хрестоматийный глянец”, но сора под ним не находит.
Есть у него, похоже, иная цель, для меня, признаться, не очень очевидная. Во-первых, едва ли не каждый эпизод он начинает со зримой “картинки”, заставляя предположить, что, может быть, поначалу автором был задуман киносценарий: “Та же комната. Вечер. Керосиновая лампа на столе. Входит Бажов”; “Затрапезное, замызганное помещение на станции Егоршино. Две скамьи, грубо сколоченный стол. За столом четверо членов полковой партячейки. У одного на боку пистолет в кобуре, три винтовки со штыками стоят в углу” и т.п.
Во-вторых, автор не то что не обходит, но подчеркивает житейские трудности, которые сопровождали Павла Петровича во все времена — и когда он, еще не определившийся в своем призвании учитель епархиального училища, бросил вызов общественному мнению, женившись на своей ученице, и когда он на переломе трагической российской истории вынужден был, оставив на произвол судьбы молодую жену с тремя ребятишками (намечался и четвертый), скрываться в просторной Сибири от ареста, грозившего ему неизбежной гибелью. А по окончании гражданской войны — снова Урал, снова работа на износ, а потом ложные обвинения, исключение из партии, потеря работы… Ну, да зачем пересказывать — все это в нынешних книгах о Бажове есть, и М.П. Немченко не только не открыл читателю в этом плане что-то новое, но и, откровенно говоря, не все учел, что сегодня уже “бажововедам” известно.
Тут я позволю себе небольшое отступление. Хоть о жизни П.П. Бажова известно, кажется, все, а множество ее загадок лежит прямо на поверхности: чуть копни — вот они. К примеру, знаменитый дом на Чапаева, на котором висит мемориальная доска, появившаяся там еще при жизни Валентины Александровны и извещающая, что Бажов тут жил с 1906 по 1950 год. А между тем по всем воспоминаниям и документам построен он только в 1914 году. Куда подевались восемь лет?
Еще про дом: во время скромного свадебного застолья, уединившись от гостей, Павел Петрович сообщает своей “Валянушке”, что после свадьбы повезет ее в Крым, а по возвращении собирается начать строить дом в Екатеринбурге: “Я уж сруб приличный присмотрел, — на четыре комнаты”. Так у М.П. Немченко. А по документам не сруб, а бревна помог ему подешевле купить в Сысерти отчим матери дед Филат (это в обиходе он “дед Филат”, а по документам Филадельф — тоже занятная, на мой взгляд, подробность).
Ну вот, построили они этот дом — к лету 1914 года, — а в сентябре уехали в Камышлов. “Умерла мать Павла Петровича”, — объясняет у М.Н. Немченко Валентина Александровна, и на самом деле в ее воспоминаниях упоминается эта причина. А у Е.Е. Хоринской (“Наш Бажов”) называется другая причина (тоже, видимо, со слов вдовы Бажова): началась война, жизнь подорожала. (У Немченко об этот говорит сама Валентина Александровна.) Но Н.В. Кузнецова, беспримерный копатель архивов, точно установила, что мать П.П. Бажова умерла уже в Камышлове в 1916 году. А по другим источникам известно, что в Камышлов Павел Петрович поначалу отправился один, а уж потом, слегка обжившись, перевез семью… Что за тайна скрывается за этим переездом?
Все это, конечно, частности, творческую судьбу бажовских сказов не проясняющие и не помогающие постигнуть их глубинный смысл. И если я вспоминаю о них, то лишь затем, чтоб подчеркнуть: жизнь П.П. Бажова вовсе не была так открыта постороннему взгляду, как может показаться доверчивому читателю мемуаров.
Вот вам и еще один факт в доказательство: А.П. Бажова говорит в своих воспоминаниях, что она была седьмым ребенком с семье. Но если о ней самой, двух ее сестрах и брате Алеше всем известно, а еще скупо, но известно и о втором брате, умершем во младенчестве в захваченном колчаковцами Камышлове, то о двоих бажовских детях не известно практически ничего: об их короткой жизни в семье, очевидно, не принято было говорить, как не принято было говорить и об обстоятельствах гибели девятнадцатилетнего Алеши в 1935 году (так что сведения на этот счет в книге М.П. Немченко — не более чем одна из версий).
К сожалению, М.П. Немченко всех этих тайн почему-то не заметил, хотя они очень хорошо вписались бы в контуры выстроенного им сюжета. Более того, они помогли бы читателю острее почувствовать, что в жизни автора “Малахитовой шкатулки” действительно было видимое и сокрытое, а в сокрытом, вероятно, таилось и сокровенное — то самое, что предопределило волшебное обаяние бажовских сказов и что уже открыто, но не объяснено “бажововедами”. Этим путем автор книги не пошел, а выбрал малоэффективный и не лучшим образом, на мой взгляд, реализованный путь беллетризации.
Привел, к примеру, Малахитницу в палату кремлевской больницы, и она вдруг стала упрекать умирающего писателя за “неполиткорректность” (как сказали бы сегодня) его сказов о немцах, но напоследок все-таки утешила, пообещав вечную жизнь его лучшим сказам. А он, очнувшись от забытья, сообразил: “Господи, да не ее те слова, — внутренний это мой голос, — то, что впотай думалось”. (Внутренний голос — про вечную жизнь сказов? Как-то с обликом Бажова не вяжется.)
Придумал — сам сознался, что придумал, — “героя гражданской войны” Зенцова, когда-то проголосовавшего против приема Бажова в партию большевиков, а потом явившегося — полупомешанным инвалидом — к Бажову, уже автору “Малахитовой шкатулки”, все с теми же претензиями: почему дружил с эсерами? почему после пермского плена бежал не на запад, через Каму, а в Сибирь?
А более всего меня удручало, когда персонажи книги что-то говорят вроде бы друг другу, а на самом деле просвещают читателя. К примеру, в один из июльских дней 1936 года Павел Петрович говорит жене, что в такой день она могла бы и не копаться в морковной грядке: “Как-никак 16 июля — 25-летие наше. Серебряная, как говорится, свадьба”. Ага, она не знает. Но Валентина Александровна тоже, очевидно, подозревает мужа в забывчивости: “Но мы же, папуля, решили особо не отмечать. Дочери с зятьями разъехались, гостей не зовем. Ну, вечерком придут мама с сестрой, я пирог сочиню, нальем из графинчика по рюмочке, почаевничаем. Может, и спою вам чего-нибудь под гитару. Год к ней не притрагивалась, с того дня, как Алешеньки не стало…” Все оно вроде и так — разве что одну деталь надо бы уточнить: Елена Павловна, жившая уже в Москве, специально командировку себе в Челябинск на эти дни организовала, чтоб попутно заехать к родителям в день их серебряной свадьбы. Но очевидная для читателя придуманность такого разговора вызывает острое ощущение фальши, отчего и сам он, и его контекст кажутся недостоверными и по содержанию.
Я затронул здесь лишь немногие частности, а претензий по тексту у меня при чтении возникало много. Но это такие претензии, которые автору было бы лучше обсуждать с редактором при подготовке рукописи к печати. Но в выходных данных книги говорится, что выходит она “в авторской редакции”. Свобода-а-а…
Но завершить эти заметки мне хочется все-таки “в мажоре”: своей книгой М.П. Немченко очень убедительно показал, что детально расписанная биографами и мемуаристами жизнь советского писателя П.П. Бажова — бездна, полная завораживающих тайн. Еще не одному поколению “литературных спелеологов” предстоит погружаться в эти глубины…
Валентин ЛУКЬЯНИН