Роман (продолжение)
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2008
Продолжение. Начало в № 1.
Константину Гавриловичу Треплеву
8. Каракатица
Есть зрелища, которые смотришь через “не хочу”, хотя другие зрители просто кипятком писают. Надо же, как молодой режиссер заворачивает действие! Какая смелая сценография: глухая стена, болтающийся на шнуре фонарь, и вот уже атмосфера готова! Ночь, улица, фонарь, аптека — а еще прилежное посещение спектаклей Шергина, что видно невооруженным взглядом. Молодой режиссер явно бывал на них, с блокнотиком, а может, с видеокамерой, и аккуратно все фиксировал. “Какого же хрена ты сюда пришел?” — спрашиваю себя. И сам отвечаю: “Чтобы подтвердить старую истину: много званых, да мало избранных”.
Их сейчас как собак нерезаных — ниспровергателей устоев, бунтарей и авангардистов. Каждый извращается по-своему, этот, к примеру, на механическую пластику делает упор, вроде как изображает людей-машин, которые под болтающимся на шнуре фонарем что-то выясняют. Умненький мальчик — хорошо освоил приемы, но при этом не забывает вставлять прикольные “гэги”. И публика визжит, приобщаясь к чему-то оппозиционному и в то же время оттягиваясь по полной программе.
Странная, надо сказать, эта новая публика. За годы моего отсутствия она резко изменилась: то ли помолодела, то ли вообще прилетела из соседнего государства. Кажется, ее уже ничего не способно пробить, она все сожрет, переварит, а затем требовательно заявит: “Еще хочу!” Сегодня одного ниспровергателя кушает, завтра другого, а вечером — обмен впечатлениями в кафе Дома актера. Все чин чином, баре при крестьянах, крестьяне — при барах, ведь бунт стал модой, оказался разрешенным и не страшным. А вот мы в свое время…
Неожиданно в бельэтаже мелькают знакомые волосы-пакли. Ба, неужели?! Я направляю туда бинокль, и точно: сидит, ядрена вошь! И именно с блокнотиком!
Мы не могли не встретиться — что ни говори, а театральная Москва не так уж велика. Тем более что постановка, на которой я увидал Каракатицу, была, как нынче говорят, знаковой, уважающий себя критик должен взглянуть на нее хотя бы вполглаза. В общем, как только разглядел эту стремную прическу, в груди что-то нехорошее заворочалось, гнусно мне стало. Эта мымра тоже ходила на наши спектакли, и в компанию пыталась влезть, и в больнице, как мне передали, ее уже видели. Так что не исключено, что вскоре еще одну книжонку тиснет — первая была про мастера, у которого выпускался Клим. Почему нет? Публика Шергиным интересуется, а связей у нее полно, потому что она не отваливала из столицы, как я, а крутилась-вертелась, утверждаясь в тусовке. А значит, ей и карты в руки — сучке, что специальной ручкой с фонариком делает свои пометочки!
Едва заметный свет фонарика гаснет, блокнотик укладывается в сумочку, после чего следует внимательный взгляд на зал через окуляры бинокля. Ну да, следует знать, кто здесь из сильных мира сего, да и конкурентов отследить нелишне. Ну, ты взгляни на меня, хоть один только раз… Какое-то время мы глядим окуляр в окуляр, и, когда на сцене вспыхивает яркий свет, я отставляю бинокль и, улыбаясь улыбкой крокодила, посылаю воздушный поцелуй. Каракатица таращится на меня: с оптикой, без оной, затем опять прикладывает бинокль к глазам. Ага, узнала! Я еще раз улыбаюсь, изображая двумя пальцами идущего человечка, мол, выйдем, поговорим? Но та отворачивается, притворяясь, что погружена в сценическое действие.
“Нехорошо делать вид, что не узнаешь старых знакомых”.
“А мы разве можем считаться старыми знакомыми?!”
“Аск! В то время у вас, правда, еще не было таких ручек с фонариками, но прическа под названием “я упала с самосвала, тормозила головой” уже была”.
“Попрошу не трогать мой внешний вид!”
“Ладно, не будем трогать. Но вы тогда попроще были, дорогуша, не стеснялись что-то спрашивать, не надувались от собственной значимости, да и на международные конференции вас еще не приглашали. Ручку-то с фонариком, наверное, подарили на такой конференции? Где вы прочли какой-нибудь охренительный доклад на тему: “Влияние менструальных циклов на исполнение женских ролей в пьесах Чехова”?
“Нет, это просто невыносимо! Немедленно прекратите это издевательство!”
“А вы, родное сердце, прекратите копаться в наследии Клима Шергина! Пишите про своих нафталинных мастеров, если хотите, можете вот про это “дарование” написать! Но нас — не смейте касаться! Иначе…”
Воображаемый диалог прерывает объявление антракта, и я, расталкивая публику, несусь в фойе.
Столкновение происходит перед стеклянными дверями, где Каракатица дымит, устроившись возле урны. Когда я приближаюсь, она начинает пятиться (натуральная Каракатица!). Наткнувшись на стекло, прижимается к нему, не сводя с меня подозрительных глаз.
— Вы что, хотите мной стекло выдавить? Как тогда?
— Какое стекло?
— Которое во время раздела театра выдавили, меня тогда едва осколками не порезало… Или, думаете, я ничего не помню?!
Я щелкаю зажигалкой.
— Воспоминания у вас какие-то болезненные…
— Нормальные воспоминания. А главное, память хорошая.
Верно, Каракатица, память у тебя неплохая. Когда “пилили” театр твоего любимого мастера, ты тоже попала толпу, которая штурмовала храм Мельпомены. И с милицией тогда дрались, и стекла били, и кого-то на “скорой” увозили; жаль только, что массивные осколки пролетели тогда мимо твоей всклокоченной головушки…
— Ладно, о мастере или хорошо, или ничего. Он, по сути, живой труп. Меня интересует: зачем вы таскаетесь в больницу? Что-то я не припомню, чтобы вы написали про Шергина чего-нибудь стоящее. Вот сегодняшняя постановка — это нормальный критический хлеб: ешь — не хочу!
— Я что, должна спрашивать разрешения, куда ходить?
— И все-таки?
— Это моя работа. Я историк театра, а Клим Шергин — уже часть этой истории.
— А сюда зачем пришли? Неужели и это — часть истории?
А та: интересна, мол, одна тенденция, которую я хотела бы отследить. А именно, как находки режиссера Шергина превращаются в лекала и прописи, порождая новых ремесленников. Им пока хлопают, но это скоро кончится, уверяю вас! А уж если говорить о “живых трупах”, то вы сами знаете, кто является таковым!
— Ага, значит, вы решили проследить “тенденцию”, так сказать, выявить преемственность поколений?! Провести историческую параллель: Шергин — это “дарование”?! Очень хорошо! Пишите! Только не таскайтесь с диктофонами по больницам, где человек — и какой человек! — проводит свои последние, быть может, дни! Нельзя ли оставить его в покое?! Ведь ваш интерес — гаденький и пошлый, потому что весь он ради “тенденции”, которую мы изложим в книжечке, выпустим ее массовым тиражом, пока интерес не угас, и получим свои тридцать сребреников. Правильно излагаю?!
Вижу: пакли дыбом, как змеи на голове Медузы Горгоны, а перекуривающие уже оглядываются.
— Вы что… вы что себе позволяете?! — Каракатица говорит тихо, озираясь: она тут фишка, ей нельзя терять лицо, мне же любой скандал — по барабану. Далее слышу шипение змей:
— Вы тут про “живые трупы” рассуждаете, а между тем имеются и “мертвые трупы”! Актера Кречета помните? Который умер на сцене во время генеральной репетиции? Никто пока не решился что-то внятное об этом сказать или написать, так вот: я напишу! И ради этого я готова прийти в больницу к кому угодно, потому что мне нужно знать правду!
Критикесса тушит сигарету, закуривает вторую и гордо вскидывает голову. “Дура ты набитая, — думаю, — И меня за дурака держишь. Какая тебе, на фиг, правда нужна?! Пытаешься выглядеть борцом за справедливость, а на самом деле будешь потакать сплетникам и получать бабки за написанное — вот и вся твоя “борьба”!”
Бурную беседу прерывает звонок. Дальнейший ход спектакля меня мало интересует, я все время поглядываю в бельэтаж, где “борец за правду” делает вид, что страшно поглощена действием. Не дожидаясь окончания, спешу к выходу, только моей визави что-то не видать. Я жду, Каракатица наконец появляется из дамской комнаты, но, завидев меня, скрывается обратно. Ничего, родное сердце, я терпеливый. Когда публика расходится, рву двери и вижу испуганные глазищи — не ожидала, видно, такой наглости.
— Ладно, — говорю, — давайте по-деловому, то есть без пафоса.
— Без пафоса? — переспрашивает настороженно.
— Угу. Без него. А также без всякой фанаберии, мол, мне правда нужна, то да се… О’кей?
Я подмигиваю, уводя разговор в игриво-прагматическое русло, и Каракатица, вижу, клюет на эту удочку! Она переводит дыхание.
— Ну что ж, поскольку вы человек упрямый…
— А откуда вам известно, что я упрямый?
— От верблюда. Сказала же: я — историк театра.
— И аз, грешный, уже ваш персонаж?!
— Не паясничайте. Дело в том, что вы мне мешаете. А я, соответственно, мешаю вам. Однако у вас ничего нет, кроме голого энтузиазма, ну, дружеский долг, так сказать…
Она запинается, но я подбадриваю: мол, не стесняйся!
— А у меня заключен договор с крупным издательским концерном. Это деньги, причем немалые, если учесть интерес к творчеству Шергина за рубежом.
— Сами переводить будете?
— Переводить будут переводчики, а концерн будет продавать права.
— А я, значит, путаюсь под ногами, так?
— Что-то вроде того. Я даже руководство предупредила, что параллельно может выйти еще книга, которая наверняка понизит тираж нашего проекта. Так что есть возможность обговорить некоторые условия. Вы, допустим, не отказываетесь — нет! — от выпуска книги, вы просто не очень торопитесь. А руководство, соответственно, выплатит вам за это определенное вознаграждение.
— Для этого тоже потребуется договор?
— Ну, зачем же… Это делается в частном порядке.
— Тогда, — говорю со смешком, — вы опоздали. Именно вы — потому что ваше руководство уже подсуетилось и подбросило мне гуманитарную помощь. Инкогнито подбросили, но, думаю, какой-нибудь агент вскоре сообщит условия.
— Да? — Каракатица озадачена. — Мне об этом ничего не говорили… Хотя они могут — это знаете, какая корпорация?! Там одна служба охраны — полсотни человек! А те, кто правами авторов занимаются, просто звери какие-то!
“Вы звери, господа…” — вдруг всплывает в памяти фраза из одного неплохого фильма. Режиссер фильма был талантливым человеком, но теперь он очередное “наше все”, маршал от кинематографа, в каком-то смысле — тоже зверь, урвавший свою долю славы, да и о прибыли не забывший. И мне хочется быть зверем, а именно: стащить с Каракатицы черную кожаную юбчонку, поставить раком возле раковины и “жарить” ее так, чтобы зубами билась о хромированный кран, в кровь разбивая лицо.
Но вместо звериного прилива энергии вдруг накатывает слабость. Нет, не волк я по крови своей, я — такая же склизкая и гнусная каракатица…
— Эй, очнитесь! Так я напишу телефон, хорошо? С ними можно договориться, я гарантирую!
Я сглатываю комок в горле, слышу треск вырываемой бумажки, потом чувствую ее в руке. Каракатица произносит: “Ну, я пошла?”, цокают каблуки, затем хлопает дверь.
Когда я выгребаю из дамской комнаты в коридор, где уже погашен свет, вижу в конце коридора Ее. Она огромная, толстая и приближается медленно, шелестя спадающим целлофаном. Богиня-Жизнь, представавшая когда-то в виде Иштар или ненасытной Мокоши, теперь выглядит неким пупсом, разжиревшей куклой Барби, которая страдает булимией и желает только жрать, жрать, жрать… И хотя ты сильный, Тореро, она сожрет и тебя. Ее слуги тебя разделают, вынут внутренности и покажут их городу и миру, вот, мол, он какой! С подгнившей печенью! С посаженным желудком! Поднимая кровавую требуху над головой, разделочных дел мастера будут греться в лучах софитов, позировать фотографам: и нас, дескать, не забудьте! Мы скромные каракатицы, но если захотим, распотрошим любого! А потом они приправят тебя специями и подадут широкой публике на подносе, как в любимой нами картине Гринуэя. Кушайте, господа, наслаждайтесь! Он и мелок, как вы, и подл, как вы, то есть он вам будет по вкусу!
— Ну, чего тут стоишь? Представление-то закончилось! А ну, давай домой!
Я вздрагиваю, выплывая из видения.
— Эй, я к тебе обращаюсь! Ты, что ли, из женского туалета выходил только что? Ты, ты, я видала! Надо же, совсем народ стыд потерял!
Увиденная в полумраке коридора Кукла оказывается уборщицей, одетой в шуршащий клеенчатый передник. Она направляется в туалет, я же выхожу в темноту морозного вечера.
Вспоминая ту встречу, я скрипел зубами и одновременно тревожился. Вокруг начиналась нехорошая какая-то возня: издательские концерны, службы охраны, отступные, которые передают анонимно — правила этих игр я знал плохо. Я понимал одно: моя персона очевидным образом мешает шакалам, готовым рвать на части живого (пока что) леопарда. Они будут лгать, обвинять, сочинять небылицы, и если я отойду в сторону, поймать их на вранье будет некому. Каракатица, например, припомнила покойного Кречета, и я знаю: она постарается вытащить все, что касалось печального инцидента, и истолковать в свою пользу.
Если покопаться в моем кофре, можно найти заметку, посвященную покойному актеру. Написанная Климом заметка была выдержана в нужном тоне: он не оправдывался, не извинялся, просто рассказал о стремлении старого работника сцены приблизиться к тому, чего в его жизни никогда не было. Догадывался ли Клим, что неистовая драматургия (плюс неистовые репетиции) может угробить старика? Да, только поделать ничего не мог. “Репетиция должна быть опасной, — цитировал он самого себя. — Степан Георгиевич рисковал, но ведь и я рисковал: спектаклем, затраченными средствами и временем приглашенных актеров”. Замысел был полностью завязан на престарелого, но очень активного Кречета: казалось бы, песок из одного места сыплется, а по сцене буквально летал! Приходил даже тогда, когда не был нужен, о чем можно было судить по запаху “Беломора” в репетиционном зале, другого курева старик не признавал. Театр Арто и по подходам, и по возрасту был чем-то бесконечно далеким, зато и бесконечно заманчивым для него; но кто об этом будет помнить?
Когда на генеральной репетиции Кречету сделалось плохо, его понесли на руках к выходу. Я бежал рядом, поддерживал ноги и сам слышал, как старик бормотал: “Как жаль — всего за день до премьеры!” Мы уложили его в “скорую”, хотели ехать с ним, но врачи не пустили, мол, обойдемся! И ведь обошлись, довезли, и мы, не уходившие из театра, вздохнули с облегчением. Однако после очередного звонка из кабинета главрежа Клим показался на пороге бледный и глухим голосом проговорил:
— Степана Георгиевича не стало. И спектакля не стало. Все, в общем, отменяется.
Кто-то робко возражал, мол, не сделать ли ввод, но Клим отменил спектакль и больше никогда к нему не возвращался. Эхо тех событий догоняет уже меня, то есть давний эпизод получает неожиданное продолжение.
9. Пепел Клааса
Когда еще раз появляюсь в театральном кафе, Цыбин снова клянчит выпивку. Где же, спрашиваю, обещанные цыгане? А тот: гады, мол, продюсеры, не хотят платить! Если бы, конечно, я снимался в сериале, денег была бы куча, но я из принципа в них не снимаюсь!
А мне опять кажется, что за мной следят. Почему? Потому что на входе я столкнулся с человеком с пышными седоватыми волосенками, и этот одуванчик в зеленой засаленной куртке, потоптавшись в дверях, вошел обратно! Теперь, как успеваю заметить, он уселся за дальний столик и буравит взглядом мою спину.
“Успокойся, — говорю себе. — Он вполне может смотреть на Цыбина. Этот прохиндей задолжал одуванчику, и он, видно, решил стребовать должок с меня, коль скоро я уселся за этот стол…”
— Кстати, чем ты так нашу народную оскорбил? Плохо ее трахнул, что ли? Совсем не трахал?! Старик, ты не прав. Я же тебе все инструкции дал, все козыри, можно сказать, в руки вложил! А ты обмишурился!
— Она что, меня вспоминала?
— Не буквально, конечно, но я понял, о ком идет речь. Как же это она выразилась… Ага: есть, говорит, рыбы-прилипалы, которые присасываются к выдающимся людям и питаются их соками! Например, очень много проходимцев крутится сейчас около Клима Шергина, талантливейшего человека и моего друга! А дальше: недавно, дескать, ко мне заявился один его знакомый — и с ножом к горлу: отдайте, мол, архивы! Ты у нее что — архивы какие-то требовал? Нет? Значит, сбрендила старуха. Они тут все либо крышей двигаются, либо продают душу желтому дьяволу, как владелец этого злачного заведения. Недавно знаешь что учудил? Возвращай, говорит, долги, Цыбин! У меня уже столько на тебя записано… Он свои жалкие “стошки”, которые я брал в долг — в отдельном списке, оказывается, фиксировал! И это наш брат-актер, представляешь?!
Засаленная куртка между тем исчезает — похоже, одуванчик только что вышел. Не дослушав, поднимаюсь и, лавируя между столами, двигаюсь к дверям. Толчок, улица, вдох морозного воздуха и — пустота. То есть народ валом валит, но того, кто мне нужен, не видно. На всякий случай прохожу до ближайшего угла, заворачиваю за него, только одуванчика и там не видать. Когда же возвращаюсь за столик, застаю Цыбина в полном унынии.
— Что случилось? Брат-актер лишил аккредитации за долги?
— Вроде того. Видишь? — он машет бумажкой. — Список моих “стошечек” — все до одной учел! И если я не оплачу хотя бы часть, то сделаюсь персоной нон-грата! Моему отчаянию, старик, нет предела!
Намек понятен, но если я возьмусь оплачивать цыбинские долги, он отработает по полной программе. Итак, сосредоточься, дружище. Куртка зеленая, засаленная. Ходит без шапки, хотя на улице мороз, причем неслабый. Далее: волосы курчаво-воздушные, как у Пьера Ришара, с явной сединой. Да и, судя по всему, человек хорошо знает это заведение. Ну? Кто бы это мог быть?
В глазах Цыбина отражается работа мысли — чувствует, скотина, что информация будет оплачена.
— А-а! — хлопает себя по лбу. — Это же Кречет-младший! Ну, сын покойного, нашего вечного Фирса! Он действительно чем-то на Ришара похож, а сюда захаживает по старой памяти. Кречет-то здесь служить начинал, потом в другой театр перешел. Только этот сынок того…
— Чего — того?
— С головой не дружит.
— Отморозил, что ли, мозги? — усмехаюсь, можно сказать, с облегчением. — На улице не жарко, а он без шапки ходит…
Цыбин ржет:
— Точно, отмороженный на всю голову, ха-ха-ха! Блаженный он, правда, с одним пунктиком. Клима не любит, ну очень не любит! Стоит заговорить о нем, начинает брызгать слюной, кофе плескать на людей… С одной стороны, можно понять человека, только кофе-то здесь при чем?!
Когда я рассказываю о том, что актерский потомок куда-то исчез, выйдя отсюда, Цыбин задумывается. А потом опять хлопок по лбу: да понятно куда! Здесь же рядом небольшая рюмочная открыта! И кофе, и коньяк такие же — одно заведение — но цены демократичнее, потому что стояк, без стульев! Учись, старик, бизнес делать!
— А почему тогда здесь сидишь? — говорю, отсчитывая купюры. — Ты вроде относишься к “демократической” публике.
— Я?! — Цыбин надменно задирает подбородок: — Я — настоящий артист, не то что некоторые! И я буду сидеть там, где хочу!
Кречет-младший действительно в рюмочной. Кроме коньяка для себя, я покупаю чашку кофе, ставлю у него перед носом, и он ошарашенно пялится на угощение. А я беру быка за рога. Мол, понимаю, более того — сочувствую всей душой! Такое горе, брат, не проходит даром! Пепел Клааса стучит, так сказать! Мне отмщение, и аз воздам! Поэтому давай, Саша, помянем твоего отца — талантище был, не то что нынешняя мелочь! Я уже знаю, что сынка зовут Сашей, но он-то не знает, что я знаю! Как сомнамбула, он поднимает чашку с кофе, норовя чокнуться, я же отодвигаю свою рюмку, дескать, за помин — не чокаются. С какой-то странной улыбкой Саша смотрит на кофе, и я замираю: неужели сорвалось? Неужели я плохо сыграл и купленный мной кофе сейчас выплеснут мне в морду?!
— Извините… — смущенно произносит потомок. — Но я со сливками пью.
Ффу, пронесло… Аск! Сливки, пирожные — чего душе угодно! Мы торжественно выпиваем, после чего я начинаю сворачивать быку голову (Хотя какой это бык? Так, петух ощипанный.) Мол, скажи-ка, Сашенька, зачем ты ходишь за мной хвостом? Неужели я похож на кого-то, кто может причинить вред тебе или твоим близким? Мой визави опять смущается: не знаю даже… Знаю только, что вы долгое время были рядом с этим (на слове этим он делает большие глаза) человеком, кажется, вы его приятель. Вот как? И ты, значит, сделал вывод, что я чем-то на него похож?!
— Наверное, я ошибался… — Саша краснеет. — Вы, я вижу, хороший человек, кофе мне купили со сливками… Мне кажется…
— Что тебе кажется, родное сердце?
— Что вы тоже хотите с ним рассчитаться. То есть вам он тоже доставил какое-нибудь горе, верно?
— Верно, дорогуша! Ты угадал! Этот человек… Ну, как тебе объяснить? Он украл у меня жизнь, понимаешь? Я, конечно, живой, но поверь — украл, натурально!
Саша машет руками, дескать, еще как понимаю! И, оглядевшись, склоняется к моему уху. По его сведениям, Клим Шергин — страшный человек, который проводит опыты над людьми!
— Как доктор Менгеле? — уточняю.
— Менгеле? А кто это такой?
— Ладно, проехали. И какого же типа опыты?
— Ужасного типа! Он делает так, что человек навсегда остается в той роли, которую ему дали! Ну, он не может из нее выйти, теряет свою личность! И вот он ходит, ходит, ищет свою личность, а ее нет! Я таких много видел, они совсем сумасшедшие люди! Отец тоже был перед смертью какой-то сумасшедший, я это хорошо помню. Домой иногда не приходил ночевать, представляете?! Там, в театре, и ночевал! А все почему? Потому что не мог из роли выйти! И тоже ходил, ходил по городу, искал свою личность и вдруг не выдержал — и умер! И вы, как я понимаю, тоже не можете выйти из роли?
— Это точно, — говорю. — Не могу.
— И какая же это роль? Ну, если не секрет, конечно…
— Роль Стражника.
— Просто стражника?!
— Ага. Четвертый стражник без единой реплики. И тем не менее это очень важная роль. Никто и не представляет пока, насколько важная!
Потом была еще чашка кофе, двойная порция сливок и мой главный вопрос: с кем он еще об этом говорил? То есть нет ли у него союзников в борьбе со “страшным человеком”, проводящим опыты над людьми? Помнится, ответа я ожидал с замиранием сердца, потому что Саша — дурачок, такой не опасен (или почти не опасен), но использовать его, при желании, можно на всю катушку!
И ведь угадал, используют нашего дурачка! Саша сказал, что с ним пытался общаться какой-то тип, расспрашивал о смерти отца, а также о его мнении об этом человеке. Только что Саша мог сказать? К сожалению, отец был о нем хорошего мнения, да и как иначе, если ты говоришь текст роли? Еще этот тип (подозрительный, если честно!) предложил подписать какое-то письмо, только Саша не дурак, сразу все понял! И что же понял умненький Саша? Что ему тоже хотят навязать роль! Поэтому Саша даже читать не стал письмо, сразу порвал! Это же пьеса, сценарий, и если ты поставишь под ним подпись, моментально попадешь в роль и уже больше никогда из нее не выйдешь!
— И что же подозрительный тип?
— Ругался очень! Наверное, сам этот сценарий писал… А потом показывал книжечку красную и кричал, что меня в психушку отправит! Книжечка такая, с печатями, там было написано, что он помощник депутата… Не помню какого, если честно. Потом он все-таки успокоился и оставил мне номер мобильного телефона. Сказал, чтобы я в случае чего звонил.
— Бумажку с номером ты тоже порвал? — спросил я (опять с замиранием сердца), но Саша замотал головой. Порывшись в карманах, он достал мятый клочок бумаги, и я быстренько перекатал номерок — на всякий пожарный. А потом долго тряс руку Саше, который даже слегка прослезился.
Ай да Стражник, ай да сукин сын! Мало того что разыграл репризу безукоризненно, так еще и важные сведения выудил! Мельтешат, шакалы, бегают вокруг в поисках информации, а в таком случае мой чемодан явно повышается в цене. Я понятия не имею, каким образом можно использовать мои “сокровища”, но чувствую: надо прятать. Вот только куда? “Эврика! — вспыхивает в мозгу. — Как же я раньше об этом не догадался?!”
Я еду на Курский вокзал троллейбусом, прижимая к себе чемодан. Фигушки вам, ребята, моя информация — моя, и ничья больше. Вы еще не догадываетесь, что когда-нибудь четвертый стражник все-таки подаст свою реплику — так подаст, что вы, суки, кинетесь врассыпную!
Потом стали догонять фразы из нашего “шпионского” разговора. Будто эхо в горах, которое заставляет глубже вдумываться в обычный лукавый треп, распознавая глубинные смыслы. Я ведь действительно попал в роль, из которой мне уже не выйти. И жизнь у меня украдена, если разобраться по существу. Четвертый стражник, тень, которая знает свое место и неотрывна от того, кому она принадлежит. Вот только паники, в отличие от Саши Кречета, у меня нет. Кто-то, быть может, в ужасе возопил бы: да как же так можно! А я бы с презрительной улыбочкой ответил: именно так и можно. Только ТАК и можно, это мое, кровное-личное, а на ваше поганое интеллигентское мнение мне насрать!
Наконец приезжаю, спускаюсь в цокольный этаж и двигаю к автоматическим камерам хранения. Вот и он, народный сейф, что надежно сохранит анналы от чужих глаз и рук. Я борюсь с соблазном заглянуть напоследок в мою сокровищницу — и проигрываю.
Открыв наугад мартовский “Театральный вестник” за 199… год, читаю: “В наше время перемен некоторые режиссеры-авангардисты решили, что наступила эпоха вседозволенности. Например, Клим Шергин, ученик уважаемого всеми мастера, преподнес женщинам подарок ко дню Восьмого Марта, поставив свою чудовищную “Федру”. Мы уже видели в этой роли блистательную Аллу Демидову, и, надо сказать, та постановка Романа Виктюка тоже не была безупречной. Но прочтение Шергина просто повергло в шок театральную публику, потому что на сцене творилось нечто невообразимое! Мы далеки от того, чтобы называть спектакль “порнографией”, однако неприкрытый эротизм этого, с позволения сказать, действа был налицо. Зачем, скажите, обнажать тело?! Театр — это обнажение души, вот что надо было бы запомнить молодой режиссерской поросли!” И подпись: Виолетта Тублина.
Овца ты, Виолетта: на тот спектакль билеты спрашивали за две станции метро, лезли в зал через крышу, словом, успех был абсолютный. Наша Ио с коровьими глазами, помнится, не могла поверить, что о ней говорят на каждом перекрестке, что у нее просят автографы, что с ней вообще это случилось. Не первой свежести мадам обзавелась парочкой любовников, показываясь на рауты и пресс-конференции то с одним, то с другим и вопрошая постановщика: “А вы почему не участвуете?! Это же пресса! Они если и ругают — все равно хвалят!”
А Клим уже играл с другими “быками”, дразня красной тряпкой публику иного окраса. Свидетельство — вот оно, в сентябрьском вестнике, где некто С. Дягилев с восторгом пишет о постановке “Эдуарда II” по Кристоферу Марло. Из той тяжеловесной пьесы Клим умудрился вытащить гомосексуальный мотив, сделав его центральным. При этом половина публики считала, что постановка “за” сексуальные меньшинства (да и сам режиссер — голубой), другая половина — что “против”. Квази-Дягилев был из первой половины, а вот рецензент М. Кузмин — из второй, он таки распознал скрытую издевку режиссера, поскольку к финалу акценты смещались, и первоначальная пафосная апологетика сменялась жестоким фарсом. “Чем это интересно вызвано? — язвительно вопрошал автор. — Тем, что сам господин Шергин, если так можно выразиться, “секс-большевик”?
И ты, якобы Кузмин, баран! Клим не “за” или “против”, он просто мозжил реальность, врываясь в нее, как смерч, а потом уходил дальше, оставляя зрителей и ценителей на пепелище — разгребать обломки и спорить до хрипоты. Даже я не сразу это понял. Помню, на фуршете после очередной премьеры, наблюдая пришедших корифеев, я начал фонтанировать, мол, смотри, кто пришел отдать тебе должное! И вдруг наткнулся на колючий взгляд.
— Так это все, — Клим кивнул на жующее сообщество, — по-твоему, и есть победа?! Хорошо же ты меня ценишь!
— А чего же ты хочешь? — растерялся я. — Главным режиссером МХАТа, что ли, стать?
Он захохотал: да лучше удавиться, чем стать там главным! Нет, ты чего-то не понимаешь, дружище: приходи-ка лучше завтра в мастерскую к Сереге, там поговорим.
О’кей, прихожу, а там уже ведут разговор о Сирано, не пора ли, мол, ставить? Я с ходу заявил: Ростан — это старье, из него ничего нового не вытащишь. Смотрю, а Клим с Базиным ухмыляются, дескать, такое вытащим, что вся Москва ахнет! Нос, что ли, сделаете, как у Буратино? Так уже было. Заставите Сирано голышом по сцене скакать? Сейчас только ленивые не скачут голышом. А они говорят, что Ростан — дело десятое, мы будем историю настоящего Сирано Савиньена ставить, а не выдуманного поэта-любовника-дуэлянта с огромным шнобелем. А ты нам поможешь сделать пьесу по биографии. Я тогда едва не заплясал, не зная даже, достойный ли материал. Приятели были при деле, я же оставался на уровне то ли завхоза, то ли пресс-секретаря, что немного унижало. А потому я врубился в работу, как шахтер, перемалывая документальную основу, найденную в библиотеке Рогова.
В итоге от классического сюжета остался лишь пунктир, поскольку надо было с чем-то полемизировать. На самом деле на сцене разворачивалась драма человека не от мира сего, залетевшего к нам по прихоти богов и знавшего такое, о чем большинство современников и близко не догадывалось. Рогов утверждал, что Сирано Савиньен открыл некоторые законы Ньютона, предвосхитил Ломоносова и даже Джона Максвелла. Не может быть! “Еще как может, — отвечал приятель. — Он давление света на поверхность открыл, а еще писал о светящихся объектах, что перемещаются по поверхности Луны”. — “И что, подтвердилось?” — “Такие объекты были обнаружены — в конце двадцатого века”. Мы пытались показать потаенную жизнь этого вестника из другого мира в нашем мире, естественно, обреченного на поражение. Вот откуда возникла Кукла, безжалостная бабища, которая в течение полутора часов надвигалась на зрителей, шурша целлофаном. “Жизнь не терпит таких людей, — сказал Клим. — Она их сжирает — с потрохами!”
Ближе к финалу исполнитель главной роли выходил без грима и читал монолог из сочинения Сирано Савиньена “Государства и империи Солнца”: “Вы, несомненно, слышали о нас: люди называли нас оракулами, нимфами, духами, феями, вампирами, гномами, наядами, инкубами, привидениями, тенями и призраками…” Однако договорить не получалось, Кукла нависала над героем и накрывала своей тенью, вроде как пожирала…
А вот и заметка по этому поводу! Название вполне дурацкое: “Львы, нимфы, вампиры и куропатки, или Новый Мейерхольд”. Ехидный критик, отмечая безусловное суггестивное воздействие спектакля, его странную магию, в то же время обвиняет режиссера в том, что тот выходит за пределы театральной эстетики, да что там — вылезает из самой природы театра, желая чего-то большего. И если бы такому человеку власть, как когда-то Всеволоду Эмильевичу, то такие, знаете ли, пошли бы “приказы по армии искусств”! Прочитав, Клим ничуть не обиделся, даже похвалил: верно, мол, подмечено. Я бы вообще снес все эти храмы искусств, а на их месте сделал бы общественные бани! А что касается нашего спектакля о Сирано, то его, между прочим, в Венецию приглашают!
Перед той поездкой была пресс-конференция, на которую Клим позвал всех нас, усадив рядом с собой. На фото, которое извлекаю из чемодана, Базин подпирает ладонью лоб, Рогов таращит глазищи сквозь очки, напоминая Вольфа Мессинга, Клим отвечает на вопросы. Я же делаю пометки в блокноте, спешно фиксируя долгожданный момент истины. Я буквально слышал, как грохочет цепь, видел, как опускается мост через ров, и четверка торжественно, цокая копытами, въезжает в замок Иргиль. Глупый пятый товарищ, зачем ты направил коня в другую сторону? Ты обречен всю жизнь преодолевать бурные реки и бездонные овраги, ночевать в лесу, сталкиваться с разбойниками, мы же въезжаем, как триумфаторы, в главные ворота замка! Мы всегда были рядом, выручали друг друга, думали в унисон, как коллективный мозг, и, конечно же, победили!
Совместная поездка в Венецию была незабываемой, там тоже был успех, и мы уже по дороге начали строить новые планы. Но вскоре Клим все бросил и куда-то исчез.
Где он, как он — никто не знал, пока не дошла весть из Нигерии, где он оказался с какой-то этнографической экспедицией. Потом он переместился в Индонезию, потом опять в Италию, попал в лабораторию Гротовского, в общем, мотался по миру больше года. Вернулся он тайком и сразу взялся набирать труппу таких же сумасшедших, чтобы поставить свой самый главный спектакль. Помню, встретил его и спрашиваю: ты, говорят, в Понтедеро был? Ну, был. Так расскажи, блин!! Некогда, дела. Ты лучше на спектакль приходи, мы что-то невероятное придумали!
Меня тогда не пригласили помочь, и я вроде как обиделся. “Ты потом понадобишься”, — сказал Клим в телефонном разговоре. Но когда наступит это “потом”? Может, оно наступило сейчас, когда я, стоя в подвале Курского вокзала (миллионер Корейко, твою мать!), перебираю этот “пепел Клааса”? Может, из пепла что-то родится-возродится?
Нет ответа. Я оглядываюсь и вижу бомжа, который на меня уставился. Однако! Бомж прячется за шкафы, я же захлопываю крышку и ухожу, сворачивая влево, потом вправо. Вижу свободную ячейку, ставлю чемодан, щелчок, набор кода, теперь номер записать и на выход. На повороте опять сталкиваюсь с бомжарой и победно усмехаюсь: пролетел, братан!
10. О “высшем”
Встреча с Роговым оставила тягостное ощущение: он то язвил, то вдруг с лихорадочным интересом спрашивал: как, мол, там, в больнице?!
— Сходил бы и узнал, — отвечал я. — В палату, конечно, не пускают, но на отделение проникнуть можно.
— Да, да, конечно… Марта, наверное, так и делает…
— Ходит туда, что ли?
— Марта?! Нет, нет, ты чего! Мы просто иногда сообщения по ящику смотрим, ну, если передают!
Когда я сказал, что лучшим другом оказался Булкин, который едва ли не живет в больнице, Рогов криво усмехнулся:
— Ну, да, он ведь по жизни — Стражник! Наверное, летопись теперь пишет, записывает за другом каждое слово, как Эккерман за Гете!
— Не записывает. Ты забыл, что Клим — в коме.
— Ах, да, да… Кома — это же страшно, очень страшно… Как ты думаешь, выкарабкается? Ну, это же рано, понимаешь?! Полжизни еще впереди!
— Не знаю, атмосфера вокруг него замогильная. Булкин уже обязал меня памятник сделать, сестрица квартиру готовится “прихватизировать”… Короче, бардак и отстой!
Все это время Рогов опускал жетоны в автомат и добился-таки, что выпало два клоуна.
— Вот так — правильно!
Я сказал: не понимаю, что ты хочешь этим сказать. А Рогов вдруг завелся о том, что “эффект мулеты” — это, между прочим, моя придумка! То есть Клим гениально использовал эффект в сценической практике, но работа с актером на такой основе была разработана мной! Я морщился, дескать, сочтемся славою, ведь мы свои же люди… А он уперся рогом (ну Рогов же): нет, не сочтемся! Это я разработал специальную психотехнику, адаптировал ее к театру, но почему-то автором метода считают Клима!
— Не думаю, что это уместный базар. То есть спорь сколько хочешь, но в другое время. Подожди, одним словом.
— Да, ты, наверное, прав… Я долго ждал, я все время — ждал, но теперь…
Через стекло было видно, как из казино вышли двое охранников и встали по бокам от входа.
— Слушай, пошли отсюда, — занервничал Рогов. — Не нравятся мне эти ребята, они нас давно пасут.
— За то, что банк частенько сносите? Кстати: поделись секретом, а то я в этом деле — лох.
Рогов метнул на меня странный взгляд.
— Ты прямо как Клим… Всем с вами поделись! А если нет? Если на этот раз не буду делиться?
— Ты что, дружище, шуток не понимаешь?!
— Не понимаю я шуток! Все, отшутился! Хотя, быть может, я кое-что тебе расскажу, только в другом месте.
Он накинул капюшон, мы направились к машине и через полчаса уже сидели в кафе, где Рогов заказал водки с томатным соком, а я смолил очередной косячок. Я говорил о необычной болезни Клима, мол, врачи не могут определить: что именно служит причиной быстрого угасания? Какая такая бацилла разрушает крепкий, в общем-то, организм? В конце концов, он в Нигерии жил, в Индонезии, и хоть бы хны!
А Рогов опять: знаешь ли ты, кто туда направил Клима? Ну, в Индонезию? Направил я, потому что именно я узнал про опыт дукунов, тамошних шаманов, которые устраивают своеобразные спектакли, погружая людей в транс!
— Ну, узнал и узнал. Сам-то не поехал!
— Ага, такие деньжищи! Это ведь только у Клима получалось охмурять больших начальников и спонсоров находить на свои безумные мероприятия! Ему и перелет, и отели были оплачены, и участие в фестивалях! В тот же Авиньон, между прочим, прокатиться — денежек стоит. Только сейчас у нас с Мартой тоже кое-что имеется! Ха, мы же в это заведение ходим только тренироваться, а настоящая игра идет в “Вегасе” и “Трех семерках”. Мы даже в другие города выезжаем, например…
Тут он осекся, после чего погрозил мне пальцем:
— Нет, Базин, ты от меня секретов не услышишь! Дудки! Скажу одно: это я, я нашел! А он, как всегда, использовал! Теперь вот и болезнь у него необычная — все необычное! Он самый необычный из всех, кого я знал! Самый человечный, понимаешь, человек! Гений всех времен и народов! А рядом, как всегда, Жора Булкин, который и раньше культ создавал, а теперь вообще начнет ваять новое евангелие! Евангелие от Булкина!
Он опрокинул водку, после чего заговорил о “высшем”. Был у нас такой критерий, он выводил спектакль из разряда талантливых и даже гениальных, поднимая его на недосягаемую высоту. “Высшее” — означало прорыв, нарушение всех законов, блистательное беззаконие, если можно так выразиться. А как тут не вспомнить подвал с винтовой лестницей?
— Ты, конечно, помнишь ту постановку? И согласен, что это было “высшее”? Согласен, ага! Но кому достались лавры? Одному Климу! А ведь это я натаскивал их и вводил в такие состояния, в которые и входить-то страшно!
— Страшно?!
— А ты думал! Дукуны свое дело хорошо знали — гипнотизеры от бога! И в то же время режиссеры, даже драматурги отчасти… Это транс, измененное состояние сознания, понял? Без него ни хрена бы не было, никакого “высшего”! Если не веришь, у Марты можешь спросить, она же участницей была. Но вся тусовка, весь подлунный мир славословит только Шергина! Да и потом, когда он в шоу-бизнес подался, в телевизор пролез, то продолжал пользоваться моими наработками. Еще бы! В итоге он при жизни стал легендой, мифом, супер-звездой, и мы, сирые да убогие, в ее свете сразу потерялись! А мы не хотим теряться!
Не нравился мне этот фонтан тщеславия, только как прервешь? Было такое чувство, что мы — в рамках сценария, мы обречены его доиграть, чтобы разобраться: что же с нами произошло? Гена всегда относился к лидеру с ревностью, но в присутствии Клима помалкивал, потому что трус. Подав однажды пару-тройку идей, он вдруг потребовал, чтобы его вписали в афишу как второго постановщика. Я думал, Клим пошлет его подальше, так ведь забраковал отпечатанный тираж — и вписал! Увы, результат вышел смехотворный, никто Гену всерьез не воспринял, только сейчас он вскрылил, орел из Мухосранска…
Рогов нервно тыкал в кнопки телефона.
— Не отвечает… Сказала: домой поеду, но дома ее нет, а мобильник отключен. Слушай, забрось меня домой, а? Беспокоюсь я за Марту.
— Она по-прежнему болеет?
— Ага. Только щитовидка здесь ни при чем. У нее тоже много чего необычного наблюдается, не только Шергин у нас такой. Например (извини за такие детали), вдруг климакс пришел! Ничего особенного вроде, у всех рано или поздно случается, но ей ведь и сорока еще нет! Вполне детородный возраст, а она…
Я слышал, что с актерами того спектакля что-то странное происходит, но никого из них не встречал. Что же это все-таки: плата за успех? Или расплата за что-то другое?
Рогов вдруг смутился:
— Вообще-то лучше она сама тебе расскажет — если захочет, конечно. Для нее эта тема больная, и если бы она была тут… В общем, я бы особо не распинался. Но тебе — могу, даже обязан сказать, потому что обидно, понимаешь?
Спустя полчаса мы оказались в просторной квартире-студии, где царила нежилая какая-то атмосфера. Книги лежали в перехваченных веревками стопках и пылились, хотя раньше, как я помню, всегда были аккуратно расставлены на стеллажах. Библиотека отца, перевезенная после его смерти в Москву, работала на общую цель — мы, как и раньше, обращались к этому уникальному частному собранию, благо, роговский папаша одно время жил в Париже и у тамошних букинистов чего только не приобретал. В этих анналах мы и подлинную историю Сирано Савиньена нашли, и сделал это (тут Рогов пусть утрется!) именно Клим. Он немного читал по-французски и, вытащив эту книгу из собрания раритетов, приобретенных на набережной Сены, буквально впился в нее глазами. После чего забрал домой и, обложившись словарями, засел за перевод. Булкин из кожи потом вылез, чтобы приличную инсценировку сделать, хотя я предлагал задействовать знакомого драматурга. Только Клим отказался, дескать, это наша вещь, понимаешь? Тут не профессионалы нужны, тут нужно то, чем мы живем и дышим…
О том, чем “жили и дышали”, напоминала моя картина, на которой была изображена бредущая вдаль вереница людей в капюшонах. Я ее нарисовал бездну времени назад, еще в школе, это было что-то вроде первых юношеских стихов, видя несовершенство которых, хочешь сжечь заветную (некогда) тетрадку. Однако здесь было что-то еще, что заставило сжаться сердце и долго стоять, вглядываясь в “пилигримов”.
— Марта почему-то не любит эту картину, продать предлагает. А вот я люблю безумно. И даже ей не уступлю, хотя во всем с ней соглашаюсь и вообще всем обязан Марте. У меня ведь в жизни в один момент все обрушилось — отец в автокатастрофе погиб, следом мать умерла, а с женой, как ты помнишь, я разошелся давно. В тот момент и появилась на горизонте Марта: она оживила меня, как…
— Как Изида Осириса? — спросил я с иронией.
— Что-то вроде того. Мы заряжены одной энергией. И дело у нас общее.
— Ну да, казино чистить! Кстати: зачем вам столько бабла? Живете, я вижу, без особого шика, значит, прячете в чулок?
Рогов сделал такую физиономию, будто съел лимон с кожурой.
— Не переживай, найдем применение деньгам. Сейчас время такое — именно деньги все решают. И в один момент они нам очень даже понадобятся!
Он опять звонил по мобильному, ходил кругами, что-то бормоча под нос, затем вдруг остановился.
— Знаешь, чего я больше всего боюсь? — спросил после паузы.
— Понятия не имею.
— Что она тайком ходит… Ну, туда. Больше всего боюсь того, что она сейчас в больнице.
Вот такой, в общем, “вечер старых друзей”. Не дождавшись Марты, я отвалил, потом звонил пару раз, но они не брали трубку.
А вчера говорил с Берсеневой на кладбищенскую тему (о, господи!). Она сказала, что договаривается насчет Ваганьковского, хотя суетиться заранее, сами понимаете…
— Понимаю. Но потом может быть поздно, знаете же наших бюрократов.
— К сожалению, дружочек, к сожалению… Но все равно: примета плохая.
Я усмехнулся: да уж… Только чего темнить-то? Врачи однозначно сказали: это лишь дело времени, по сути, Клим — не жилец. Сказал и чуть не заплакал, такая в этом омерзительная правда просквозила. Берсенева тоже сморщилась, как печеное яблоко, и стало видно, что и она не так долго будет топтать грешную землю. Потом она приглашала на бенефис, что состоится через неделю, причем с такими просительными интонациями, что жалко ее сделалось…
Интересно, с какой целью с ней общался Клим? Ведь она всего лишь молодится, не желает признавать возраст, это у нее на лбу написано. Партнеры — только из молодых, любовники — из молодых, но это ведь животная реакция, человеческая, просто исчезать не хочется. Ну, еще посиять в лучах чужой славы, своя-то на убыль пошла, так, совокупность былых заслуг, а на самом деле — сплошной нафталин.
Непробиваема только сестра Регина. Булкин проболтался ей насчет будущего памятника, так она взяла мой телефон и давай названивать, мол, какие у меня замыслы? Из какого материала я буду его ваять? И вообще: сознаю ли я меру ответственности, ведь брат — человек не рядовой, а значит, и надгробие должно быть соответствующее… Я ответил, что памятник все равно будут устанавливать через год после похорон, когда земля просядет, так что времени — в избытке.
— Вы так считаете? — говорит она. — Пока вы будете раздумывать, могут появиться другие предложения, а тогда… Ведь мне может что-то понравиться, верно?
— Ладно, — говорю. — Постараюсь что-нибудь придумать.
Однако идей — ноль. Как изобразить человека, которого знаешь и одновременно не знаешь? В последние годы Клим влез в тот самый “квадрат”, но не потерялся в нем, напротив, самоутвердился. И хотя вроде бы остался прежним, что-то в нем изменилось. Да и все мы изменились. Мы еще хорохоримся, култур-мултур создаем, а на самом деле давно живем по законам “квадрата”…
Для разгона воображения употребляю травку, и однажды под кайфом фейерверк рекламы за окном меня гипнотизирует. Неожиданно внутри квадрата возникает Клим, он стоит на сцене перед огромной толпой. Толпа беснуется, визжит, тянет руки к своему кумиру, он же пребывает в задумчивости.
— Эй! — окликаю. — Ты чего там делаешь?
— Да вот, хочу предоставить ангажемент этим рожам. Как думаешь, сгодятся они в актеры?
— Не знаю. Разве что в массовку, которая хором орет: “Ва-ау!” и “Су-упер!”.
— Что ж, тогда ограничимся этими репликами. Итак, потренируемся!
Он вскидывает руки, как дирижер.
— Приготовились… Внимание… Поехали!
И тут из квадрата такое “Ва-ау!” грянуло, что уши заложило! Я машу руками, мол, Клим, побойся бога, остановись! А они еще и еще орут, так что впору всплывать кверху брюхом, как оглушенная динамитом рыба.
— Слабак! — говорит дирижер. — Ты что, наши спектакли-прорывы забыл? Наши скандалы, наши замечательные авантюры? Или, думаешь, эти рожи совсем не достойны ангажемента? Ты ошибаешься дружище, с ними тоже можно кое-что поставить!
— Я уже не хочу ничего ставить. Ну, разве что памятник тебе. Но тут, понимаешь…
— Понимаю: с идеями загвоздка. Опять подсказка нужна, красная тряпка, которая вначале сузила бы сектор обзора, а потом, наоборот, невероятно его расширила? Тебе она всегда была нужна, и нашему Пилигриму-Рогову тоже, сколько бы он ни тянул одеяло на себя. Только дудки, не получишь ты тряпку! Встряхнись, ты же Леонардо! Туринскую плащаницу забыл? Так я напомню!
И вот уже на экране Венеция, площадь Святого Марка и наша компания. Рядом со мной Клим, Рогов, Булкин с фотоаппаратом, мы двигаемся по площади, щелкают блицы, порхают из-под ног голуби, и кажется: нет границ нашему счастью! Ура, мы попали в один из величайших городов мира, более того, нас сюда пригласили! Потом спектакль под открытым небом, интервью, и большеглазая переводчица по имени Рафаэлла трещит без умолку — общаться приходится много, мы всем нужны. Потом мы гуляем, пьем кофе и граппу, и Клим обнимает Рафаэллу, явно намереваясь утащить ее в гостиницу. Мы ангажируем гондольера, но Клим с Рафаэллой остаются на причале, мол, давайте без нас!
Вернувшись в гостиницу, мы их не находим. День проходит, другой, вот уже и отчаливать пора, и лиры на исходе, а Шергина (как и переводчицы) по-прежнему нет! Появляется он за три часа до отлета, один, замотанный, и на вопрос о Рафаэлле машет рукой, мол, ерунда все это! Я такое узнал… Ну, что ты узнал? Вот мы едва не узнали, что такое: потерять в чужой стране лучшего друга! А Клим опять отмахивается: я вас умоляю, вы меня потеряете очень не скоро! Короче, я ездил смотреть Туринскую плащаницу и познакомился с одним исследователем…
А потом весь рейс — захлеб о том, какой гениальный хэппенинг, на столетия вперед, устроил Леонардо да Винчи, поскольку плащаница — это же именно его рук дело! То есть это первая в мире фотография, где фотопластиной послужило пропитанное специальным раствором полотно. Вот почему изображение негативное; и вот почему возраст ткани, как доказывает радиоуглеродный анализ, составляет примерно 600 лет. Но самое главное: здесь изображен сам Леонардо! Он соорудил огромную камеру-обскуру, повесил холст и с двух сторон себя сфотографировал! Подкинул, куда надо, и понеслось: священнослужители, обыватели, ученые — до сих пор с ума сходят! Вот это — подлинный спектакль!
— Ну что, — спрашивают с экрана, — вспомнил?
— Да, вспомнил… Классное было времечко.
— Ты про эпоху Возрождения?
— Нет, я о нашей поездке говорю. Я потом дважды бывал в Венеции, но такого больше не повторилось…
— А я про эпоху Возрождения. Тогда были люди, а нынче остались одни гомункулусы. Но я не хочу выглядеть гомункулусом! Короче: сможешь сделать памятник, достойный прозвища “Леонардо”?
— Попробую, если ты просишь. Хотя на самом деле меня интересует другое… Клим, что с нами со всеми произошло? И почему тебя Катя боялась? Ты не думай, я тебя не просто уважаю, я… Ну, чего тебе объяснять? Только все равно хочется узнать, потому что иногда просто жить невмоготу, хоть бросайся с этого балкона вниз головой!
— Ах вот оно что… Ладно, сегодня я добрый, расскажу. Итак…
Но тут экран начинает меркнуть, звук пропадает, и я в испуге кричу:
— Клим! Клим! Я ничего не слышу!
А на экране только шевелящиеся губы, потом и они исчезают, растворяясь в очередной рекламной картинке…
11. А у гроба встали мародеры…
Танечка мстит тем, что денно и нощно маячит перед глазами. Когда бы я ни пришел — она тут как тут! А еще усмешки, прищуры, иронические взгляды, словом, делает вид, что она меня раскусила и видит мою сущность насквозь. Однажды заявляюсь с дождя, промок до нитки, и сразу в закуток, чаем согреться. И тут Танечка топает, помахивая каким-то конвертиком. Бросила его мне и, развернувшись на каблуках, отправилась обратно.
И что бы вы думали, она принесла? Послание из Бахрушинского музея! Мол, сотрудница отдела такого-то хотела бы переговорить с доверенным лицом Клима Шергина на предмет передачи музею некоторых вещественных фрагментов. Вот так-так! Я двинул к столику с вопросом: а не показывала ли Танечка это послание Регине Степановне? Нет, говорит, не показывала. Доверенное лицо — это ведь вы, я правильно понимаю? Правильно, голубушка, но это если де-факто. А вот де-юре получается, что Регина Степановна, но ты ей можешь ничего не говорить, иначе она просто лопнет от гордости, а может, от жадности, потому что заломит такую цену, что просто разорит не столь богатый театральный музей!
— Да? — усмехается. — И что же мне будет, если смолчу?
Вот, думаю, зараза!
— Что? Ну, могу заплатить, я теперь при деньгах…
— Есть вещи, которые гораздо дороже денег.
— Это, конечно… Правда, я не понял — о каких вещах речь?
Она не стала уточнять, только еще раз усмехнулась победно, дескать, гуляй, Вася, я тебя прощаю!
Теперь сижу, кручу в руках конверт и опять размышляю о том, что в наши дни многие любят бегать впереди паровоза. Ну, не умер он еще, не умер! Однако столь важную вещь, как музей (пусть там и собрана в основном никому не нужная рухлядь), отдавать на откуп людям посторонним нет резона. Я уже размышлял на этот счет, понятно, с прикидкой на будущее, но уж если они сами приглашают…
Визит к Регине был теперь оправдан, и, хочешь — не хочешь, часть карт приходится выложить на стол.
— В музей что-то передать? — подозрительно щурится сестрица. — Не знаю, не знаю…
“Собака на сене, — думаю, Гобсек в юбке, ну куда тебе это все?!” Я озираю маски, фотографии, огромный письменный стол с компьютером и книги, книги, книги… Глянь-ка ты, а ведь этого паласа с завитушками раньше не было — хозяин любил чистый паркет, без всякого тряпья. И тяжеловесных штор-маркиз не было, тут всегда висели жалюзи. В общем, начала помаленьку осваиваться, прибирать к рукам хозяйство “беспутного” братца, с чем тебя, Климушка, и поздравляю!
Когда Регина удаляется на кухню, я встаю (тихонько!), отодвигаю штору, напоминающую театральный занавес, и вижу дверь на балкон. Господи, а ведь я на этом балконе однажды висел! Тогда Клим только приобрел квартиру на Гоголевском, по сути, мы отмечали новоселье, и в процессе пьянки я ляпнул о виновнике торжества какую-то ерунду. После чего Клим перестал меня замечать, будто я сделался прозрачным и невидимым, как дух. Полчаса проходит, час, вижу: и для остальных я постепенно делаюсь “прозрачным” (Клим это умел — увлечь своей игрой). Тогда я выхожу на балкон, перелезаю через перила и, уцепившись за прутья, повисаю на высоте четвертого этажа.
— Прощайте, друзья! — ору. — Не поминайте лихом!
На меня обратили внимание только после третьего или четвертого крика, причем первый из двери показался Клим. Закурил и молчит, усмехаясь. А я хриплю: пока не простишь, не вылезу! Тот головой покачал, мол, тавтологией занимаешься, дружище! Думаешь, я второй раз тебя буду вытаскивать? Не рассчитывай на это, давай сам выбирайся! А сам-то я уже не могу! То есть руки устали, мне помощь нужна! Однако этот диктатор выдержал свою роль до конца: вытаскивал меня Базин, матеря при этом и Клима, и меня, в то время как под балконом собралась половина Гоголевского бульвара…
Удивительно: эпизод пробуждает не возмущение (как, дескать, можно быть таким бесчувственным?!), а что-то вроде ностальгии. Я лучше десять раз перелезу через перила, лишь бы не видеть, как дура-сестра выбегает из кухни, чтобы проверить: не слямзил ли чего-нибудь гость?
— Так что им все-таки надо? — спрашивает недовольно. — Что вообще в таких случаях берут у родственников?
Я пожимаю плечами:
— Ну, трости там берут…. Пенсне, трубки, дневники…
— Но тут ведь нет никаких тростей! И пенсне он не носил, и трубку не курил…
Она задумывается (на физиономии написано: как бы не прогадать?), затем нерешительно говорит:
— Может, что-то из фотографий отдать? Вот это он с кем?
— Со Стреллером.
— А-а… Ну и как, можно такую отдать?
— Если учесть, что Стреллер — мировая знаменитость, то я бы подумал.
В глазах вспыхивает алчный огонек.
— Нет, тогда не надо!
Регина движется вдоль стены, с которой смотрят Фоменко, Штайн, Брук, прикидывая: сколько же эти рожи могут стоить?! Когда фотогалерея кончается, взгляд упирается в ряд африканских масок. Сестрица снимает со стены самую маленькую:
— Может, вот это отдать?
— Почему нет? Нигерия в свое время дала толчок творчеству Клима, так что такой экспонат будет достойным украшением. Хотя, как правило, самым желанным для потомства бывают записи: ну, наброски сценариев, рабочие записи, дневники…
Я проговариваю это небрежно, чтобы не выдать своей заинтересованности. Неужели не выдержал ноту? То есть почему затуманились вдруг выпуклые глаза Регины Степановны?
— Да, есть записи, немного, но есть.
— Так за чем же дело стало?!
Она опять думает, затем, оглядевшись, быстро говорит:
— Просто этими записями интересуются!
— Ну да? И кто же?
— Во-первых, прибегала одна девица, ну, неприятная такая, с волосами торчащими…
— Кажется, я ее знаю. В нашей молодости ее звали Каракатица.
— Точно, каракатица натуральная! Она еще в больнице ко мне прицепилась, мол, я должна прийти, посмотреть, и хотя я ей отказала, притащилась через два дня — шампанского принесла, каких-то авокадо: давайте, говорит, салат будем делать! Неужели у Клима такие женщины были?!
— В каком смысле?
— Ну, она сказала, что была его женщиной, то, се…
Я хохочу.
— Она?! Его женщиной?! Не смешите меня!
Физиономия сестрицы размягчается:
— Вот и я подумала: разве такая страхолюдина может быть женщиной моего брата? Он же такой яркий, а эта: ни кожи, ни рожи!
Отсмеявшись, я спрашиваю:
— Ну, и что в итоге?
— А ничего. Выгнала я ее, вот и все.
“Маладэц, Регина!” — мысленно аплодирую. Только радоваться, как выясняется, рано. Еще раз оглядевшись, она говорит о звонках, что раздаются в последнее время. Это уже серьезные какие-то люди, они настаивают на визите, ну и, понятно, на ознакомлении с записями. Один из них представился даже помощником депутата, только я ему не поверила и послала на три буквы. Правда, теперь сомневаюсь: правильно ли сделала?
— Не сомневайтесь, Регина Степановна. Вы все сделали совершенно правильно. Никакой это не помощник депутата, а просто мелкий жулик. Эти люди, если сказать прямо, просто хотят прикарманить квартиру со всем ее содержимым. Улавливаете? Вот и мельтешат, и звонят! Только вы их не бойтесь, и как вы это умеете, посылайте и дальше на три буквы!
Регина смеется, дергаясь большим телом.
— Уж это я умею! Фигушки они у меня выкусят, а не квартиру!
— Вот и правильно! А записи лучше всего передать в музей, это самое верное решение.
Осторожная Регина обещает подумать. Полагаю, она может решиться, и, если тетради передадут через меня, я успею снять копии для своего архива. Главное, чтобы она не узнала, к примеру, что на одном из аукционов тетрадь с записями Арто была оценена в 400 000 французских франков (не знаю, сколько это в евро — думаю, немало). Хотя откуда она может такое узнать? Вряд ли. Она смотрит другие передачи и заглядывает в другие книги, если вообще в них заглядывает.
А вообще-то тревожно, очень уж поганые ребята все эти депутаты, министры, банкиры и прочая шушера, что помыкает нами с помощью кнутов и пряников. Я ничуть не осуждаю Клима, который должен был сыграть и на этих демонических подмостках, должен был помотать по корриде и этих быков, на то он и Тореро. Но мою жизнь блядская политическая тусовка может изрядно осложнить. Ишь, какие прыткие! С одной стороны, блаженного Кречета задействуют, суют подписывать письмецо, скорее всего, такого содержания: “Довожу до сведения общественности тот факт, что режиссер Клим Шергин издевался над своими актерами, доводил до истощения их хрупкие и ранимые организмы и в итоге — сводил в могилу. В частности, так он поступил с моим отцом, заслуженным артистом Кречетом Борисом Марковичем, которого по состоянию здоровья никоим образом нельзя было вводить в состав безумного экспериментального спектакля! И я не удивлюсь, если обнаружатся другие факты, свидетельствующие о неблаговидных поступках Клима Шергина. Было время, когда он активно вращался в кругу крупных политиков и бизнесменов, где, вполне вероятно, тоже наделал каких-нибудь гадостей…” Далее можно приложить список “гадостей” и таким образом защитить и реабилитировать любого кремлевского мудозвона, который когда-то имел дело с режиссером Шергиным и каким-то образом опрохвостился.
С другой стороны, эта сучья компания подбирается к записям, которые тоже, по идее, могут содержать “компромат”. Уверен, что на самом деле ни хрена такого они не содержат, Клима политика сама по себе не интересовала, только туполобым разве это объяснишь? Одна надежда — на природное упрямство Регины Степановны. Как мы выяснили в финале разговора, она побаивается не столько “депутатов”, сколько наличия потомков. Клим же беспутный, вы знаете, с женщинами общался свободно, да и, говорят, не только с женщинами…
Регина запинается, а на лице пробивается румянец. Остатки воспитания не дают задать роковой вопрос, но он стоит в глазах, как готовые хлынуть слезы.
— Как же вам не стыдно, Региночка! Поверили слухам, да?
— А что я должна делать? Знаете, что в газетах пишут?!
Она указывает на кипу, лежащую на журнальном столике.
— И что именно пишут? Ну, конкретно?
Я знаю: ханжество не позволит выражаться прямо, а подбирать эвфемизмы ее мозг не приучен. Лицо Регины идет пятнами, она судорожно листает таблоид и во спасение прибегает к цитате:
— Да вот, к примеру… После постановки двусмысленной драмы Кристофера Малр… Марло! Надо же, и не выговоришь… В общем, режиссер Шергин утвердился среди публики нетрадиционной ориентации и, можно сказать, пошел по рукам. Господи, неужели правда? Пошел по рукам — это, знаете ли…
— По рукам пошел автор этого подтирочного листка. Как там его фамилия? Пупкин? Тютькин? Иванов-Петров-Сидоров? Неважно вообще-то, потому что он разрешает себя трахать во все места — лишь бы деньги платили. А Клима любили женщины, и вы, Регина Степановна, убеждались в этом неоднократно!
— Да уж, убедилась… Только никто из них, между прочим, зарегистрирован с братом не был! У него паспорт чистый, я проверяла! А вот дети наверняка есть. Мне одна посетительница в больнице рассказала, что сделала от него аборт — правда, по ее словам, ни претензий, ни неприязни у нее не осталось. А родила, как она по секрету сообщила, другая! Кто? Ну, я откуда знаю? Кого? Говорят, мальчика. Тот уже в школу ходит, может, и заканчивает уже. Только от матери пока ни слуху, ни духу, ничего, одним словом.
— А что ж тут удивительного? Отец ее ребенка находится в тяжелейшем состоянии, а в таких ситуациях приличные люди претензий не выставляют.
— Приличные? Вы уверены, что она приличная? Ну, мать этого мальчика? Сейчас ведь все эти генетические экспертизы, то, се, в общем, доказать родство ничего не стоит.
Я понятия не имею, кто произвел на свет еще одного Шергина (хотя еще одного родить не так-то просто!), но уверяю, что дама очень приличная! Ну очень! Клим же с другими дела не имел, неужели вы этого не в силах понять? Меня пробивает истерический хохот, я ухожу в ванную, и вдруг — слезы градом. Включаю воду, меня сотрясают рыдания, а в мозгу крутится: Господи, до чего омерзителен род человеческий! Паскуды, твари, мы готовы разыгрывать в “орлянку” одежды покойника и стаскивать с него сапоги! Мародеры!!
И мародерши. Первая — сестрица, но могут возникнуть и другие, из “дон-жуанского списка” виновника торжества. Список не маленький, в нем мелькают блондинки и брюнетки, спутницы и поклонницы, истерички и само спокойствие. Женщины всегда были рядом: некая Белла с “Мосфильма”, фотомодель Елена Прекрасная (прозвище), жгучая красавица из балетной среды по имени Роксана… Некоторые предпочитали жить под одной крышей, другие приглашались только на ночь. И если Белла, допустим, с удовольствием варила борщи и намывала квартиру (первую, еще в Бирюлево), то Роксана исключительно по раутам и премьерам таскалась. Во время смены подруг вспыхивали скандалы, Климу звонили, даже угрожали; бывало и так, что следующая и предыдущая из списка сталкивались — на премьере ли, на лестничной клетке, и тогда следовала сцена: “паучихи в банке”. Любили его бабы, это бесспорно, хотя и удивительно: он-то их не жаловал. Есть такое выражение: один любит, другой позволяет себя любить. Понятно, что позволял себя любить именно Клим, он всегда оставлял свободный плацдарм, пространство для маневра. И если кто-то на эту свободу наступал каблучком в шпильке, он тут же подвергался остракизму, как полноватая завлитша Наталья, которая взялась отваживать от “семейного гнезда” нас, старых друзей. В итоге сама оказалась с чемоданами на лестнице, мы же — остались.
Последние строчки списка, увы, для меня загадка. Слышал про некую Дашу Мирскую, она тоже участвовала в легендарной мистерии и даже, говорят, одно время жила на Гоголевском. Утверждали, что Мирская очень одаренная, что Клим собирается ставить с ней моноспектакль, но все это непроверенные слухи. Будет ли эта Мирская заявлять о своих правах? Пока в больничном коридоре появлялись только те, кто хранит преданность несмотря ни на что, но ведь есть и такие, кто готов сводить счеты или, как опасается Регина, заявлять права на имущество. И хрен бы с ним, с имуществом, не хочется грязи и пошлости, в которой может утонуть главное…
А еще есть мародеры из VIPов, к ним я отношусь с особым подозрением. Вечером вижу: охранник бежит по коридору на рысях, оглядывая углы, бомбу, что ли, ищет? Завидев меня, он машет руками, мол, вали подальше, тут сейчас такой придет! “Какой — такой?” — упираюсь, а тот таращит глаза: такой! У него самого охрана — пять человек, так что смотри: допрыгаешься! Я удаляюсь за стеклянную отгородку, чтобы вскоре увидеть из-за нее знакомое лицо. Кажется, этот деятель где-то заседает и даже (кажется) возглавляет какую-то фракцию. В ящике, во всяком случае, мелькает часто, причем жмется к культуре: то на премьере в Большом его покажут, то на открытии нового театрального центра, где он толкает патетическую речь.
Он встает посреди коридора и, как представляется, тоже готовится что-то произнести. Но в коридоре пусто: у Ангелины выходной, а Танечка где-то замешкалась. Выйдя из кабинета и узнав большого начальника, Танечка ойкает, после чего следует немая сцена. Точнее, сцена под названием: удав и крольчиха. Глаза удава озирают фигурку, задерживаясь на упругих белых холмиках (грудь у Танечки — класс!), и суровый взгляд смягчается. Он не удав, он безобидный уж и потому готов слушать даже младший персонал. Давление? Температура? Как идет процесс выздоровления?
— Как процесс? — лепечет Танечка. — Стабильный, в общем-то… То есть стабильно тяжелый. Была одна почечная колика, но мы уже ввели препараты.
Важный кивок головой, мол, понятно, сами колики переживали (после корпоративных пьянок). Танечку спасает главврач, за которым слетал больничный охранник. Седовласый и седобородый, главврач тем не менее бежит трусцой, явно близкий к состоянию комы. Эк его разобрало! В этот момент за отгородку заглядывает один из VIP-секьюрити и с подозрением уставляет на меня бычьи глазки.
— Ты кто?
— Я? Родственник. Дежурю у постели больного по поручению семейства.
— А чего прячешься?
— Когда один большой человек приходит к другому большому человеку, сами понимаете… Одним словом, лучше не маячить.
— Понятно… — охранник бросает взгляд на двери палаты. — А он, значит, тоже крутой, да? Он же, я слышал, больше какие-то шоу устраивал, ну на Красной площади, к примеру…
Я подтверждаю, мол, очень крутой. Сюда, говорю, и премьер-министр обещался приехать, и лидер партии правых демократов. Лидер левых, кажется, тоже обещал… Удивленный, охранник возвращается обратно.
Следует пятиминутная беседа, потом важный господин бросает взгляд на часы.
— Ладно, в чем вы нуждаетесь?
Вопрос не задается — царственно роняется, рождая на лбу главврача озабоченные складки. У него, понятно, не богадельня, всего хватает, но не воспользоваться предложением — грех. Важный господин делает жест, мол, запишите! Какой, однако, жест! Гордись, Тореро! Ты уже наполовину труп, но дело твоих рук живет и побеждает! Я не знаю, правду ли говорят, мол, ты занимался с этой шушерой какими-то ролевыми играми? Учил их держаться на публике, режиссировал выступления, поездки, избирательные кампании? Сидя в своем подмосковном коттедже, я много смотрел телевизор, и иногда казалось, что вижу вполне театральную пластику, мимику, жестикуляцию, ощущаю экспрессию и ловлю паузы в нужных местах.
Твоя ли это заслуга? Или нет? Как бы то ни было, а благодарности от этой густопсовой сволочи не жди. Он, конечно, выкроил время в плотном (еще бы!) графике, но ведь и фотографа не забыл притащить, который уже выбирает ракурс. На лицо тут же надевается маска скорби, голова опускается долу, и следует серия блицев. Значит, завтра появятся фотографии, иллюстрирующие благородство и гуманизм визитера — сыграно так себе, на троечку, но в этом театре хорошие оценки не требуются.
Думается, не от хорошей жизни Клим с ними вязался, но как себя иначе утвердишь? До меня доходили слухи, что Шергиным интересовался сам главный олигарх, нынче пребывающий в розыске — он искал культовую фигуру, популярную у разных групп населения, и остановил выбор на Климе. Они вроде бы встречались, Климу обещали золотые горы, но тут, я думаю, нашла коса на камень. Олигарх привык сам ставить спектакли на подмостках жизни, только ведь и Клим привык! Поэтому у них не срослось, а может, и срослось, да миллиардера выперли за рубежи отечества, и мир не увидел могучего тандема, когда объединяются гигантские деньги и неистовый талант…
Самый большой сюрприз ожидал по окончании действа. Один из сопровождающих задержался и, переговорив с Танечкой, сунул ей визитку. Думал, Танюша положит ее в карман, но нет — на столе Ангелины оставила. Когда же я улучил момент и заглянул в кабинет заведующей, то мобильный номер на визитке оказался до боли знакомым. Я вытащил бумажку с телефоном, переписанным у Кречета, и точно: он самый!
Теперь сижу и размышляю: что мне со всем этим делать? Ясность в любом деле всегда лучше, чем отсутствие информации, только с такими мародерами справиться будет не так легко. Что же им надо? Регину пасут, дурачка Сашу теребят, глядишь, и моя персона скоро попадет в сферу их интересов! Так что я трижды прав, что подстелил соломки, то есть забросил чемодан в камеру хранения.
12. Элизиум теней
Я собираюсь на Павелецкую, в музей, и вдруг звонит встревоженный Кречет. Что случилось, дружище?! Не телефонный, говорит, разговор. И просит разрешения зайти, поговорить насчет одного важного дела.
Через полчаса появляется, волосы дыбом (впрочем, они у него всегда — дыбом), и с порога шепотом: извините, мол, сейчас ведь любой разговор можно прослушать, и ваш телефон тоже наверняка прослушивается!
— А стены? — спрашиваю.
— Что — стены?
— Стены тоже имеют уши.
— Ну, конечно! — шепчет, подозрительно озирая коридор. Даже в комнате он продолжает шептать и озираться. Поначалу я впал в тоску (не хотелось слушать очередной бред), однако спустя минуту напружинился, как волк, заслышавший облаву. Оказывается, тот нехороший человек опять звонил Саше, предлагал ему путевку в заграничный санаторий, где будет очень хорошее лечение. А зачем Саше лечиться? Он ведь совершенно здоров! В доказательство чего этот недоделанный Пьер Ришар предложил позаниматься армрестлингом, с легкостью меня победил и в качестве приза потребовал кофе с молоком.
— А еще чего предлагал тебе этот нехороший человек? — спрашиваю, вернувшись из кухни.
— Все то же самое. Только он теперь сказал, что письмо будет коллективным, так что бояться совсем не надо. А я, знаете, еще больше боюсь!
— И правильно делаешь, Саша. Коллективные роли — самые страшные, из такой роли уж точно не выскочишь! Помнишь нашу историю? Как Ленин и Сталин навязали народу коллективную роль, из которой мы не могли выйти семьдесят лет?
— Да как же… А ведь точно! Верно, верно, вы все правильно говорите! Я и сам про это думал, ну, наш народ ведь совсем другой, правда? Хороший, добрый, а эти злодеи навязали ему чужую роль!
Саша счастливо смеется, будто после недельных мучений нашел доказательство сложнейшей теоремы. Я же думаю: а не пустить ли эту свору по ложному следу? Не навязать ли им роль ищеек, которые найдут искусственную кость, настоящая же будет у меня в руках?
Для решения задачи потребовалась еще одна чашка кофе. Саша согласился позвонить нехорошему человеку и сказать, что знает о существовании архива Клима Шергина, но тот, мол, находится далеко, на родине режиссера. Он пообещает, что через месяц туда съездит, все привезет, а пока пусть его оставят в покое. “А заодно и меня пусть оставят в покое, — мысленно дополнил я. — Мне нужно выиграть время, узнать то, чего я еще не знаю, после чего мне будет начхать на кремлевских ублюдков”.
— Главное: ни слова обо мне, ясно? А теперь домой, домой, у меня еще дела!
От здания музея за версту тянет нафталином, старой театральной Москвой, которую я терпеть не могу. Неужели в этот отстойник придется передавать “экспонаты”, то есть частички жизни Клима?! Лично я ни за что не отнесу сюда содержимое моего чемодана, фигушки! Я лучше на свои деньги открою индивидуальный музей, уговорю Регину уступить хоть одну комнату в квартире, а сам сделаюсь там и хранителем, и экскурсоводом, и сторожем. Ах, Регина не отдаст даже квадратный метр? А мы на нее общественность натравим, опять же на тщеславии можно сыграть. Там есть возможность сделать второй вход — из имеющегося “черного”, отделить кабинет, а остальным пусть подавится!
Итак, отдельный вход, скромная табличка и очередь паломников-поклонников, которые будут заходить по двое-трое, чтобы выслушивать мой рассказ. О, это вам не сухие строчки документа, упрятанного под стекло! Это будет взрыв в мозгу, фейерверк, внедрение в сознание яростного мифа, так что паломники будут покидать кабинет обновленными и перерожденными, будто их убили на корриде точным ударом шпаги и тут же воскресили. Роль Тореро теперь буду играть я (извини, друг), и наносить удары в сердце буду тоже я. А потом я буду укладываться на кушетке у двери, как верный пес, и охранять свое капище. Это будет капище, храм, алтарь — как угодно, а Бахрушинский могильник пусть посещают поклонники мхатовской школы!
Впрочем, в холле поклонников не видать — пусто, как в склепе. Бабушка-вахтерша накручивает диск телефона, и спустя минут пять появляется хромоногая мадам в грубом свитере и устремляет на меня взгляд большущих глаз (диоптрии, видно, мощные) из-под очков. Во взгляде читается насмешка, что мне не нравится. Но больше никого нет, и я начинаю: мол, вы просили зайти и переговорить о возможности передать музею некоторые…
— Я просила?! Я вас умоляю! Эта сотрудница, к сожалению, в отпуске, буквально вчера ушла.
И опять насмешливый взгляд.
— Так зачем же я сюда притащился?!
— Наверное, чтобы пообщаться со мной. Она передала мне свои полномочия, так что теперь она — это я! Или я вас чем-то не устраиваю?
Разумеется, родная, не устраиваешь. Во-первых, ты нагло пялишься на малознакомого человека, во-вторых, много базаришь, в-третьих, я не перевариваю хромых, сторонюсь их так же, как рыжих и кривых.
— Ну, так как? Будем общаться? Или для начала осмотрим экспозицию?
— На предмет чего? Уголок подыскать для нашего героя?
— Наш, точнее ваш, герой, между прочим, пока не умер. Кроме того, здесь — прибежище классиков, даже Олег Ефремов среди них мальчик. Ну и, наконец, скажу сразу: я не одобряю инициативу нашей сотрудницы. По-моему, это абсурд! Понятно: шумиха в прессе, мифы-легенды, призы на фестивалях, но ведь этого мало, верно? Учтите и такое: а вдруг он выживет? И как тогда будет смотреться эта, с позволения сказать, мышиная возня? Вам же первому будет стыдно, первому!
Сказал бы я тебе, хромая стерва, за что мне стыдно, да выражаться неохота.
— Ладно, осмотрим ваш “элизиум теней”…
Спустя полчаса я набит под завязку информацией о том, что здесь полтора миллиона экспонатов, куча единиц хранения в рукописном отделе и что ни один классик не оказался обойденным, начиная с братьев Волковых и заканчивая Смоктуновским. У вас даже имеется электронная база данных? Похвально, в ногу со временем шагаете. А путеводитель по бесчисленным рукописям — так это просто спасение для профессоров, которые кропают свои монографии! Иначе они просто бы утонули в море информации, для обычного человека, замечу, абсолютно бесполезной!
— Вижу, вы так и не прониклись… Неужели вы не понимаете, что попасть сюда — значит, попасть в пантеон?
— Угу. А еще быть выбитым на скрижалях, оказаться занесенным в анналы, в книгу рекордов Гиннеса и тэ дэ! Не смешите! Это же пыльный чулан, точнее, заброшенный колумбарий! Думаю, наш герой — мой герой! — ни за что не согласился бы оказаться здесь представленным хоть какой-то вещью, хоть одной афишей!
— Думаете?
— Убежден!
— Ну да, ну да… Тем не менее я настаиваю на своем. И таких инициатив не одобряю. Предполагаю, что наша сотрудница слишком смело взялась за дело, пошла на поводу у тех, кто приносит сюда всякую ерунду. Как сейчас говорит молодежь: “фанаты”? У вашего (успокойтесь, я его не присваиваю!) героя имеются эти самые “фанаты”, вот они-то и приносят. Надо же, кумир!
— Не вам о нем судить!
— Боже мой, священная корова! Он — публичный человек, и судить о нем может каждый! А ерунду, которую приносят, можете, кстати, забрать — музею она без надобности!
— И заберу!
— И на здоровье! А сотруднице мы объявим за это выговор!
В финале я что-то орал о том, что они еще пожалеют, сами просить будут, да фиг им кто даст, а хромая стерва ехидно сверкала глазенками и кивала, довольная. Я получил пакет и реплику в спину:
— Если будут еще приносить, ну, ерунду… Заберете?
— Да уж не сочту за труд!
На Павелецком вокзале я опрокинул со злости сто грамм, потом еще сто, и отправился на квартиру пешком, чтобы проветриться. Пакет развернул только дома, найдя в нем завернутую в афишу видеокассету. Афиша повествовала о спектакле мастера, поставленном как раз накануне развала его театра, кассета же представляла собой вещь в себе, потому что — где взять видак? Пребывая в размышлениях, я двинул на кухню, чтобы в коридоре столкнуться с одним из соседей. Видак? У Машки Клюзиной есть, только она в отъезде. Так какого же ты… А ключи от комнаты у моей жены — она ей цветы поливает!
Просмотр обошелся в бутылку водки. Теперь я сижу в крошечной комнате Машки и, чертыхаясь, тыкаю в кнопки пульта. Ну вот, заработал… И что же это? Ага, запись интервью Клима, которое берет очередная “каракатица”, только не с торчащими, а с вьющимися волосами. И в руках не ручка с фонариком, а микрофон.
— Ну, а чем вы объясните болезни артистов, которые принимали участие в том странном спектакле?
— В каком это — странном?
— Ну, который… В общем, вы понимаете, о чем речь!
— Не очень, если честно. Спектакль бывает: состоявшийся, не состоявшийся, выходящий за рамки принятых эстетических норм…
— Хорошо, пусть будет — выходящий за рамки. Я ведь спрашиваю про болезни, которые постигли участников труппы.
— Искусство — это вообще болезнь. Причем заразная.
Пауза: Каракатица-два хватает воздух ртом.
— Ну да, разумеется… — рот растягивает резиновая улыбка. — Только не кажется ли вам, что есть определенные границы?
— Ей-богу, с вами скучно становится. Границы чего?! И кто их определяет?! Кроме того, я не понял: разве артисты жаловались на что-то? Вот лично вам они жаловались, выражали недовольство, да?
Опять раскрытый рот.
— Мне?! Лично мне — нет, но говорят…
— КТО говорит?! ЧТО говорят?!
Разное говорят, лепечет она, например: что вы репетиции неправильно проводили. Нельзя работать по шестнадцать часов в сутки, и если бы вы так подошли к делу на Западе… Клим в ответ: а вы что, на Западе работали? Вот лично я — работал, причем с интернациональной труппой, так они у меня по восемнадцать часов пахали, и никто не бегал жаловаться в профсоюз!
Клим был в своем ключе, он никогда не заискивал перед журналюгами, наоборот, издевался, подтрунивал, устраивал провокации, а в итоге получался такой грандиозный “пиар”, что об этом неделями потом говорили. Правда, здесь его все-таки поддели, мол, ваш учитель тоже по этому поводу высказался, причем неодобрительно.
Теперь настал черед держать паузу Климу. Он долго глядел в камеру, будто оператором был мастер, затем усмехнулся.
— Что ж, он имеет на это право. Он знает кое-что, чего не знаете, к примеру, вы. И остальные не знают.
— Что же он такое знает, если не секрет?
— Ну что ж, если вы так интересуетесь…
Я тоже интересуюсь (еще как!), однако в этот момент изображение дрожит, блекнет, и на экране серая каша. Блин! Проматываю пленку и обнаруживаю еще фрагмент: Клим разглядывает афишу, на которой красуется имя мастера.
— Ну? — раздается насмешливый голос за кадром. — Это, по-твоему, “высшее”?
Голос — Рогова, как я понимаю, он и снимает. Клим думает, затем медленно говорит:
— Нет, это что-то совсем другое. Я думаю, он знает о наших проектах и даже учитывает их в своих постановках.
— Идеи, что ли, ворует?
— Скорее, отталкивается от этих идей. Он понимает что-то, чего…
И опять, черт возьми, обрыв! Вынимаю пленку в крайнем раздражении: в моем деле не должно быть неясностей. Мне нужна самая полная информация, я должен быть впереди всех на два круга, чтобы при моем появлении на сцене Каракатицы разбежались врассыпную! Поэтому мастера, как видно, не обойти.
Старик тоже был живой легендой, хотя публичную жизнь не любил и всегда уходил в тень. “Хорошо прожил жизнь тот, кто хорошо спрятался”, — любил повторять он на своих редких встречах-вечерах. В давние времена он работал в Питере, пока его не выперли из северной столицы — в южную, где он несколько лет ничего не ставил, только преподавал. Потом выпустил курс, создал на его основе театр и с этого начал свой взлет. В семидесятые театр считался одним из самых модных, он рос и набирал силу, а мастер — репутацию. Попасть к нему в мастерскую считалось за честь, и Клим поначалу кипятком брызгал от счастья. Он смотрел мастеру в рот, что-то перенимал, ну, как это обычно бывает в паре учитель—ученик, потом искал свое, получая крайне лестные отзывы мэтра.
Но с какого-то момента их отношения начали портиться. Мастера приглашали на прогоны, а он не приходил, просили поучаствовать в интересном проекте, а он ссылался на занятость. Когда же мы устроили свой скандальный хэппенинг, поставив на уши микрорайон, он демонстративно отказался защищать ученика (любимого, между прочим!).
— Хорошо прячется старик! — раздражался Клим. — Но он — фигура, теперь он может прятаться, его все равно заметят! А кто заметит нас?!
И вдруг, в разгар эпохи перемен, модный и знаменитый театр начинает разваливаться! Под хохот и улюлюканье прессы он раскололся, будто арбуз, рассеченный на половинки, и мы наблюдали за этим расколом не без злорадства. Этого приверженцы мастера нам не простили, да и потом наверняка ему лили в уши что-то типа: “Вы только посмотрите, чем он сейчас занимается! Шоу, телевидение, политика — ужас! Он променял право первородства, полученное из ваших рук, на чечевичную похлебку дешевой популярности! Да он вас просто не достоин!”
В общем, на радушный прием рассчитывать сложно, но лучше переговорить лично, чтобы расставить точки над i. Я размышляю: надо искать встречи? не надо? — когда наносит неожиданный визит Рогов.
Разглядел я его в окно: в плаще с капюшоном, он топтался на подтаявшем снегу, поглядывая наверх. Неужели Пилигрим?! Накинув куртку, спускаюсь вниз, и что выясняется?! Этот козел пришел не друга проведать, а свою сожительницу искать!
Не видел ли я Марту? Какую Марту? Со шрамом на шее и глазами навыкате? Неделю назад забегала вроде. А ты что, с ней живешь? Мог бы получше подыскать, ты все-таки не последний парень в этой большой деревне…
— Полегче, ладно? — скривился тот. — Ты вообще о ней ничего не знаешь. И она о себе ничего не знает, думает, что ее вылепил он, — кивок на больничные окна. — А ведь вылепил — я!
— Прямо Пигмалион! — усмехнулся я. — Что ж твоя Галатея от тебя бегает? Заметь — сюда бегает!
— Потому что дура! — сплюнул Рогов. — Ни выгоды своей не понимает, ни… Мы же с ней сейчас на подъеме, мы такое можем сделать — все ахнут!
А потом вообще обнаглел: ты, говорит, дружище, не там вахту несешь, мемориала достойны совсем другие люди! Какие же, если не секрет? Я уже готов был по зубам дать, как Базину, но потом решил — пусть выговорится бывший друг.
Из дальнейшего разговора выяснилось: в свое время Рогов ознакомил Клима с работами профессора Косарева, который исследовал феномен времени. А Клим, как всегда, этим воспользовался и добился личного знакомства с профессором. Как добился? Да через мастера, они с Косаревым оба питерские и старые приятели! Клим дважды ездил в Питер, жил у профессора на даче и, как сам говорил, узнал массу ценнейших и важнейших вещей. А ведь на его месте должен быть Гена Рогов, вот в чем дело!
— И здесь тебя на кривой козе объехали… Вообще-то Климу сам бог велел быть первым, и нечего вякать по этому поводу! Он и на тот свет первым идет, то есть отвечает за всех нас!
Рогов долго на меня глядел, потом мотнул головой:
— Не там землю роешь, не там! И ты в этом скоро сам убедишься!
Феномен времени меня тоже интересует, я кое-что об этом знаю и горю желанием узнать больше. А в таком случае тем более появляется резон встретиться с мастером. Вот только где его найти?
Вскоре через Цыбина получаю информацию, мол, классик изволит пребывать на отдыхе. Где — в Египте? В Таиланде? Нет, он большой оригинал, ездит в Дом театральных работников в Комарово, под Питер. Какого черта — в такую даль?! Старых друзей навещает, первой жене подарочки возит, даже вроде бы с собой ее отдыхать берет.
Что ж, придется мчаться в северную столицу.
13. Молчание ягнят
Вечером состоится бенефис. Приглашенные будут таращиться на сцену, рукоплескать, нести охапками цветы, чмокать виновницу торжества в напудренную щеку, выпивать-закусывать на банкете, после чего разойдутся, роняя слезы умиления или, напротив, злорадствуя по поводу внешности бенефициантки. Я тоже притащу шикарный букет, но после банкета не уйду. Я в числе тех молодых (хотя — какой я молодой?) друзей знаменитой актрисы, которые должны будут очистить гримерку от корзин с цветами и подарков, погрузить их в автомобиль и отвезти на Малую Никитскую. Где актриса выкатит помощникам пару шампанского и расскажет несколько баек из времен бурной молодости. А потом, будучи отпущенным, я забурюсь в какой-нибудь бар, где на высоких стульях сидят телки в мини-юбках и стреляют глазками: кого бы снять? “Эй, сними меня! — крикну я самой длинноногой. — У нас будет потрясающий секс втроем: ты, я и еще одно деревянное создание, которое мы положим в нашу постель. Никогда такого не видела? Ну, это еще что! Когда я покажу тебе мой черный-разноцветный квадрат за окном, ты кончишь без всякого коитуса! Какой, на фиг, коитус, если все твои желания исполняются, не успев зародиться!”
Я лежу на диване, и эти мысли протекают через мою голову, как вода через ржавую трубу. Поворот головы, и перед глазами — она, моя деревянная леди. “Слушай, может, никуда не идти? Я запросто могу все это послать, не очень-то надо! Ну? Не молчи, скажи что-нибудь, чурка бессловесная! Ведь было время, когда твой рот не закрывался, ты тарахтела без умолку, особенно перед заграничными поездками. Ты любила строить планы: чего купим, куда пойдем, поэтому обзванивала знакомых, бывших в Париже или Берлине, брала у них карты-схемы, а еще покупала разговорники — надо, мол, “шпрехать” с аборигенами! В то время в театре я почти не работал, сцена не кормила, зато начали уходить за рубеж первые гиперреалистические картинки, и в доме появились деньги. Когда очередная картина продавалась, ты хлопала в ладоши и говорила: едем туда-то! Казалось, жизнь налаживается, и дети будут, и счастье, так сказать, не за горами…
Мы почти не спали в гостиничных номерах, наверное, новая обстановка возбуждала, а еще эротическое белье, которое ты покупала в бутиках… Мне особенно нравилось черное, по новой моде — узкое, почти незаметное, но все-таки прикрывающее самые вожделенные места. Сняв халат, ты крутилась перед зеркалом, с озабоченностью вглядывалась в полноватые (так тебе казалось) бедра, я же изнывал, ворочаясь на кровати. Потом твои “веревочки” слетали, мы закручивались в цветные простыни и засыпали только под утро. Помнишь, как обслуга упорно пыталась разбудить нас на экскурсию? Мы послали ее через дверь и до обеда занимались тем же, чем и ночью.
Но потом что-то переменилось: ты сделалась молчуньей, глаза погасли, и я чуть ли не силком тащил тебя в Нью-Йорк. Мы жили в квартире моего приятеля на Манхэттене, а ты даже не удивилась тому, что бывают такие огромные квартиры. Гуляли по Бродвею, а ты не хотела ни на “Кошек”, ни на “Вестсайдскую историю”. Зато однажды утром, выглянув в окно, ты задумчиво проговорила: “Мне кажется, что все эти гигантские небоскребы — пустые. Что там внутри — тишина, как в кладбищенском склепе, и совсем нет людей”. И, помолчав, добавила: “И мы такие же пустые. Я прямо чувствую эту пустоту, ощущение — как после аборта…”
Ты заполняла пустоту известным способом: то в трельяже, то в туалетном шкафчике я находил бутылки с коньяком, и хотя я орал, кидал бутылки с балкона, на следующий день от тебя опять пахло алкоголем. Я пытался спасать отношения через постель, занимался едва ли не “Камасутрой”, только ты, некогда страстная, превратилась в настоящее бревно (недаром я тебя такой изваял!). В том же Нью-Йорке, чтобы тебя растормошить, я предложил посетить тусовку под названием “В постели с Мадонной”. В огромной кровати вместе с мировой знаменитостью кувыркалось множество людей, одетых в ночные рубашки, в том числе и соотечественники. Это было эпатажное эротическое шоу, и я, разглядев одну из наших молодых театральных звезд, сказал:
— Наша ничем не хуже Мадонны. То есть еще неизвестно — кто из них настоящая Мадонна.
А ты, прихлебывая из бокала, вдруг проговорила:
— От нее могилой веет…
— От кого?! — опешил я. — От Мадонны?!
Ты усмехнулась:
— От нашей… Не знаю, как это тебе объяснить, но я начала чувствовать сквозняк с той стороны. Между прочим, благодаря тебе.
— Благодаря мне?!
— Ага. С твоих полотен тянет таким же сквозняком.
Мы поругались, но ты оказалась права: вернувшись в Москву, молодая актриса покончила с собой! Хотя это было уже неважно, отношения рушились на глазах, потому что ты наконец-то разглядела картины, которые так хорошо продавались.
Одна из таких картин висит прямо передо мной, первая из серии “Мертвые леопарды”. На ней изображено красивое и мощное животное, чья шкура еще не утратила блеск, тело бугрится могучими мышцами, однако морду уже облепили мухи, а сверху к трупу пикирует парочка грифов. Основой послужила реальная фотография, пришлось только подправить кое-что, усилить цвет, сделать небольшие добавления, и в итоге получилась картина смерти как эффектной неизбежности. Мухи выглядят тут горстями изумрудов, пятнистая шкура распласталась персидским ковром, словом, мое вмешательство превратило смерть в красочный фейерверк, в праздник, в идеальный выход на “ту” сторону.
В тот период неожиданно (мы больше года не встречались) забежал Клим и, увидев эту картину, буквально впился в нее глазами. А потом подал мне руку: молодец! То есть сукин сын и моральный урод, но это ведь и нужно, именно это нужно!
— А по-моему, нужно что-то другое! — заупрямилась ты. — Мне жутко делается от таких картин! Да они и не картины вовсе, а…
Но мы не восприняли тебя всерьез. Выпив, мы страстно о чем-то говорили, перебивая друг друга, и ты опять замолчала. Ты поняла: нашу связь не разорвать, наше понимание жизни, людей, искусства — не переломить. Мы вроде бы разошлись, Клим, как и я, не занимался больше театром, но стоило собраться вместе, — как проскочила невидимая искра, и опять возникло единение! Увы, твое молчание таило в себе динамит, на проверку оказавшись “Молчанием ягнят”: спустя полгода ты попросту сбежала от меня с этим питерским козлом…
Ладно, хватит сопли распускать. Рывок, встаю с дивана и, будто автомат, начинаю сборы. Душ, бритье, парфюмерия. Штаны, рубашка, шейный платок, пиджак. Нет, шейный платок будет другой. И пиджак другой. То есть пиджак тот же, но вместо шейного платка лучше накинуть лиловый шарфик, купленный в бутике на Тверском, естественно, Катей. Этой сукой, которая таращит на меня слепые зенки и (так представляется) ехидно усмехается. Ты собирала меня быстрее, с первого раза угадывая, что с чем сочетается, и сама с удовольствием ходила на тусовки — до того, как начала играть в молчанку. Потом ты сидела дома, напивалась в одиночку, а у меня на банкетах балык в горло не лез, икру желудок не принимал. Но сейчас, если хочешь, пойдем вместе. Представляешь, что будет с народной артисткой, когда мы появимся вдвоем?! Клянусь, до следующего бенефиса она не доживет, ее кондрашка хватит!
Уже сидя в зале, среди шелков и духов, вдруг представляю, что рядом со мной в кресле — деревянная Катя. И начинаю хихикать. В адрес Берсеневой, сидящей на авансцене в платье из синего атласа, произносят здравицы, а из меня прет “хи-хи” — начал свою работу выкуренный косячок. Меня распирает от смеха, так что когда начались сцены из спектаклей, приходится пробираться к выходу, наступая на лакированные башмаки.
А во время банкета вдруг взбредает в голову, что молодой актер, недавно засветившийся в каком-то сериале — тот, с кем сбежала Катя. Умом я понимаю: бред, чушь, тот же питерский, а этот наш, москвич! Но я уже не живу умом, то есть он куда-то медленно, но верно испаряется из башки. Может, опять отрастить шевелюру? Чтобы мысли задерживались волосяным покровом, а не испарялись в мировое пространство? Короче, я нахожу повод прицепиться, получается какой-то сумбурный разговор, после чего актер перемещается на другую сторону стола. Я двигаю следом, хватанув по дороге коньяку, и опять: мол, ваше поколение слишком много места занимает, ну очень много! Куда ни глянешь — везде вы! Где это — везде? А везде! В кино, на сцене, в ящике! Это ведь ты песни пел в этой идиотской передаче “Театр на голубом экране”? Ты, ты! На голубом экране — это сильно сказано! Может, ты тоже голубой? И твоя, блин, популярность объясняется именно этой особенностью?!
Актер кусает губы, озирается, испытывая явное желание дать мне по чайнику.
— Что, хочется врезать, но не можется? Окружение смущает? Ничего, скоро ты смущаться перестанешь, подожди! Это же, как девственность — раз, и нету! Как, кстати, насчет девственности? Ты ее уже потерял или еще нет?
Вот такая получилась хрень. Самое же неприятное, что актер оказался в той же группе, что помогала доставлять цветы и подарки на Малую Никитскую. У меня к тому времени кураж прошел, я был готов извиниться, молодой же, напротив, накачался и готовился к реваншу. Вышли курить, а он бычится, мол, мешаем вам? Что ж, надо потесниться! Помните, как в песне поется: молодым везде у нас дорога! Вы-то, я вижу, голову бреете — наверняка потому, что седину не хочется демонстрировать! Можно, конечно, волосы покрасить, но это “голубизной” попахивает, лучше побрить!
Остроумный оказался пацан, а главное, угадал, зараза! После Катькиного убега виски побелели, и я решил ликвидировать сей компромат вместе с волосами. А тогда еще парочка таких же молодых вышла, и один спрашивает: правда ли, дескать, что Клима Шергина решили похоронить в Кремлевской стене? Нам сейчас про него Элина Павловна так страстно рассказывала — прямо живой классик! Кстати: живой ли? А то всякое пишут в газетах…
Вопросик был ехидный, и мне, естественно, кровь бросилась в голову. Но я вдруг ослаб, потому что действительно — надо уступать дорогу. Они дышат в затылок, они сбрасывают нас с “парохода современности”, поющие-танцующие, умеющие играть всякую херню и в одночасье становиться “звездами”.
Я сказал, что отвечу на их вопрос позже. Вылакав шампанское, они как-то быстро слиняли, а меня Берсенева попросила остаться. Пожаловалась на мигрень, на то, что банкет был не ах, потом достала две общих тетради в коричневом дерматине. Я сразу их узнал — это были тетради Клима. В них он вписывал пометки, сидя на репетициях, потом уносил домой, но, насколько я помню, никому читать не давал.
— Не хотите забрать? Вы же все-таки ближе к нему были, а я — что ж…
Лицо скривилось, и она отвернулась.
— Хотела что-то почерпнуть отсюда, только возраст, родной мой, возраст… Ну, у него тут что-то о течении времени любопытное написано, дескать, оно может меняться: замедляться, ускоряться и так далее. Ну, и я… Хочется ведь его задержать, притормозить ход часов, поэтому я всегда говорила: для меня, оставшейся на десятках кинолент, нет смерти! Ах! Нет смерти! Чушь. Сегодня, когда сидела на сцене, вдруг так сердце прихватило, что я чуть со стула не хлопнулась. Думала, до микрофона не дойду, представляете?
— Да? Из зала это было незаметно.
— Значит, школа Станиславского еще во мне сидит. Ну, как, заберете? А то тут какой-то человек приходил за ними, только я не отдала. Не понравился он мне почему-то.
Она спросила, не знаю ли я того неприятного типа с бородкой, только я не выдал Булкина — забрал тетради и откланялся. Хотел двинуть к “Баррикадной”, потом передумал и неуверенно зашагал в сторону Никитских ворот. Свернул в переулок, чтобы зайти в кафе на Малой Бронной, — и зря.
Они выскочили из-за спины и встали передо мной — тот, кого я задирал, и его ехидный дружок.
— Вы, кажется, собирались ответить на наш вопрос. Ну? Мы ждем ответа.
Уличный фонарь светил им в лица, в глазах читалось понятно что, и я изготовился к драке. Я не был напуган, однако не учел третьего, смотревшего в мой бритый затылок и нанесшего удар точно в него. Кепка слетела, я сделал шаг — и нарвался на удар спереди. Грамотные, в общем, парни: вскоре я валялся на асфальте, отбиваясь в лежачем положении. Когда стащили шарфик, я ухватился за синий хвост, услышав треск материи.
— Ладно, хватит с этого пидора… Понял, ты?! Это ты — пидор и ходячий отстой! И твой Шергин — такой же отстой, вчерашний день, понял?!
Кусок шарфика швырнули на землю, раздался удаляющийся топот, я же не в силах был подняться. Чуть позже, когда голосовал, машины неслись мимо, и не удивительно: плащ в грязи, на физиономии — кровища… Домой довез добросердечный хозяин “копейки”, объяснивший по дороге: а че ты хочешь? Мало того, что рожа в крови, так ты еще бритый, как бандит!
Теперь сижу перед раскрытой тетрадью и листаю исписанные размашистым почерком страницы. Гордись, дружище! Я сохранил твои записи, я даже за тебя пострадал! Будет ли наградой написанное? Я не верю Булкину, нельзя ответить на все вопросы, но уж очень хочется разобраться в том, что с нами произошло…
Записи не датированы, однако по некоторым деталям можно с уверенностью сказать: это время первого столкновения с профессиональной труппой, когда Климу разрешили постановку в известном столичном театре. Ага, цитата: “Театр — это лазарет больных самолюбий” — и аббревиатура: А. П. Ч. Вообще-то Клим не жаловал Чехова, просто его достали. Он имел за душой вагон идей и, когда в его распоряжении оказалось столько классных актеров, был вне себя от счастья. Но те смотрели на молодого режиссера свысока, собачились между собой, на репетиции опаздывали или вообще не являлись, и Клим (беспрецедентный случай!) отказался от постановки.
Он уже видел сквозь “магический кристалл” будущий путь, поначалу, понятно, не столько свой, сколько взятый взаймы. “Подобно чуме, театральная игра — это бред, причем такой бред, который передается”. Ну, ясно, куда ж мы без господина Арто! И без товарища Мейерхольда никуда, ведь именно он призывал: “Разбить рампу и опустить сцену на уровень партера!” А дальше целый букет инвектив, уничтожающих психологический театр Станиславского, и главный союзник в этой войне, конечно же, Евреинов. О, как с ним носился Клим в институте, как прославлял незаслуженно забытого короля Игры!
— Какой, на фиг, Хейзинга?! — потрясал он ксерокопией “Театра, как такового”. — Вот кто основоположник тотальной театрализации, вот кто Иоанн Предтеча!
Дальше опять о чуме, теперь — Блаженный Августин: “Попав внутрь общественного тела, яд театра разъедает его изнутри, он делает это подобно чуме, болезни возмездия, той эпидемии, в которой легковерные эпохи предпочитали видеть перст Божий…” Клим не был легковерным, но тоже, думаю, расценивал театр то ли как “перст”, то ли как “бич” Божий. И, подтверждая мою мысль, следующая запись: “Всякий режиссер (если он режиссер) должен высвобождать некие слепые космические силы, перемалывая и выжигая все, что нужно перемалывать и выжигать. Требуется вызвать чудовищный всплеск первичных желаний, высвободить самые низменные инстинкты, и тогда увидишь сухое потрескивание обуглившихся жизней, слишком рано подставивших себя языкам пламени…”
Однако! “Сухое потрескивание жизней, подставивших себя языкам пламени” — это о чем? Не о нас ли? Такого высказывания я не помню, хотя все остальное слышал не раз. Это ведь наш кодекс, если угодно, наш символ веры, мы же вместе громили копирование жизни на сцене: захлопывали унылых стариков в полупустых залах, выкрикивали оскорбительные реплики, а однажды даже выпустили на сцену подобранную на улице кошку, чтобы потом с хохотом наблюдать, как мастера реалистического театра отыгрывают неожиданное “предлагаемое обстоятельство”.
— Это жестоко, но справедливо! — говорил Клим. — За сорванный спектакль я могу принести извинения, однако принципов своих — не изменю ни за что!
В итоге мы победили и после очередной премьеры вдруг оказались в Венеции, где нас разрывали на части журналисты, а в наших карманах звенели миллионы лир.
Клима очень интересовала традиция здешнего карнавала, и мы с энтузиазмом приняли в нем участие. Тогда каждый из нас приобрел баутту, состоящую из белой атласной маски, черного плаща с пелериной и треугольной шляпы. Взглянули друг на друга и — не сговариваясь — вспомнили плащи и шляпы из крашенного черной тушью ватмана. В них мы покоряли зловещий Иргиль, но и другие крепости, оказывается, готовы пасть к нашим ногам! Не помню, кто первый поднял руку в ритуальном приветствии, но момент был символический, пронизывающий до дрожи. А потом мы влились в карнавальное шествие, и создалось впечатление, что мы растворились в городе гондол, каналов и масок, стали частью спектакля, который не один век разыгрывается на этих подмостках… Вот счастье! Вот права!
Получив в Венеции приз, Клим мог спокойно почивать на лаврах, только ему не почивалось. Надо было отрабатывать популярность, давать интервью, улыбаться в камеры, а он умотал смотреть Туринскую плащаницу! Ему тоже нужна была своя “плащаница” или что-то в этом роде — всплеск, удар, революция, потому он и мечтал попасть в Понтедеро, к Ежи Гротовскому. И ведь спустя год попал! Понтедеро — звучало для нас (да и не только для нас) как Мекка для правоверного мусульманина, туда многие хотели бы совершить “хадж”, да не всех принимали. Но, как выяснилось, Гротовский слышал про Клима и согласился принять этого сумасшедшего русского. Надо признать, увиденное сразило Клима наповал — он был попросту подавлен.
— Понимаешь, это что-то такое, чего мы просто не умеем и, наверное, никогда не сумеем. Это даже нельзя объяснить словами…
— Ну, уж! — скептически отзывался я. — Все можно объяснить!
— Да? Тогда как ты объяснишь, что при полном отсутствии действия тебя погружают в транс?! Выходят четверо мужиков, начинают что-то выть, вначале низкие ноты, переходят на высокие, потом обратно, а тела при этом вибрируют, будто их трясет двести двадцать вольт? Они просто стоят, понимаешь — и вдруг фокус исчезает, изображение плывет, и они на глазах растворяются в пространстве! Натуральный гипноз, что-то такое, чего я никогда в жизни не видел! После этого ходить по нашим храмам, блядь, Мельпомены — да ни за что!
Его поездка в Нигерию уже не удивляла, Клима вообще интересовали примитивные культы, например, гавайских аборигенов, как известно, съевших Кука. За это англичане зажгли селения гавайцев, те ринулись убегать, но, как только оказались вне опасности, остановились и, глядя на полыхающие дома, в восторге начали кричать “майтай”, что означает: “Как здорово!”
— Представляешь?! — восхищался Клим. — Для этих так называемых дикарей театральный эффект, эстетика пожара — выше инстинкта собственника! Думаю, гавайцы поняли бы Нерона, который зажег Рим, чтобы любоваться потом пламенем!
И если о Гротовском в тетради ни слова (из гордости, наверное, не писал), то об африканских ребятах — целая страница, причем с восклицательными знаками и пометками NB. “Чтобы начать свой спектакль-священнодействие, они созывают людей, втыкают в центре деревни огромный шест и начинают бить в барабан. Боги из саванны слышат этот зов, но не спешат явиться — люди еще не готовы. И они с упорством бьют в свои гулкие тамтамы, пьют какое-то зелье и медленно движутся по кругу. Когда боги начинают кружить над головами, как невидимые тени, в действие включается шест, связывающий миры людей и богов, а именно: по нему поднимается человек и где-то на полпути, куда почти не добивает свет костров, встречается с богом, что движется навстречу, спускаясь по шесту. Вниз соскальзывает уже не человек, а вселившийся в человеческое тело бог, который ведет себя абсолютно не так, как в обыденной жизни. Он полностью меняется, это перевоплощение высшей пробы, что в нашем театре никогда не достигается. Как осуществить такую “встречу”?! И что может выступить в роли шеста?”
Чтобы ответить на этот вопрос, он и помчался в Индонезию, к дукунам. Те умели погружать своих “актеров” в транс, превращали их в сомнамбул, и Клим, надо полагать, что-то перенял, применил в своем творчестве и в итоге — добился “высшего”, о чем и мечтал…
Уже три часа ночи, разбитая рожа опухла, и, хотя первая тетрадь пролистана, того, что надо, в ней нет. Плохой ты помощник, Клим, в моих невеселых делах. Меня же интересует не “встреча на шесте”, а — как выбраться из плена, в который я попал непонятно когда. Я мысленно прокручиваю историю нашей жизни, вроде как смотрю сериал. Вот мы мастерим себе плащи и шпаги, вот пробираемся по лесной тропинке, представляя ее Синим Лесом с друидами, а вот скатная крыша дома, и на краю — Клим, который чудовищным усилием держит сорвавшегося Пилата-Булкина. Что есть истина? И что — не истина? Экран молчит (это немое кино), и опять: горнист на вокзале, памятник Тимирязеву, панорама тихого Паневежиса, обсуждение постановки “Семеро против Фив”, а еще — объявления, и какие-то люди с квиточками, растерянно бегающие туда-сюда. Если присмотреться, среди них можно заметить и меня. На лице — паника, а в руках бумажка с таким текстом:
“Объявление. Если вы заплутали на жизненном пути, мы решим все ваши проблемы! У вас не складываются отношения с супругой Катей? Вас тянет изображать мертвых животных? Вы потеряли вкус к настоящей работе и довольствуетесь халтурами? Больше того, вам иногда хочется броситься вниз с балкона, перед которым искрится ваш гениальный “квадрат”? Тогда приходите к нам! Мы все растолкуем, покажем место, где вы оступились, напортачили, облажались и так далее. Это будет стоить совсем недорого! Наш адрес…” Увы, нижняя часть бумажки оторвана, и я растерянно мечусь в толпе таких же лохов. Неожиданно лохи кидают объявления в кучу, поджигают ее, и вот уже их жизни (и моя тоже!) “сухо потрескивают”. Обуглившиеся жизни, слишком рано подставившие себя языкам пламени, превращаются в пепел, и ветер разносит его, и наступает собачий холод, и тоска такая, что опять хочется вниз с балкона…
Я лезу в холодильник, достаю водку и опрокидываю две рюмки подряд. Чуть-чуть легчает, но если не завалиться спать — через полчаса опять накатит хандра, придется добавлять, а тогда не остановишься. Заглянуть, что ли, во вторую тетрадку?
Открываю наугад и сразу нарываюсь на нечто в эпистолярном жанре — листок, напоминающий неотправленное письмо. Причем на женскую тему, которая была в жизни Клима третьестепенной (хотя и бурной). Я никогда не спрашивал, почему он не женится, было бы нелепо. Подразумевалось, что достойная его таланта женщина пока не попалась, а те, что попадались, как-то быстро менялись, мы и привыкнуть-то к ним не успевали.
— Мне кажется, — заявила однажды Катя, — что твой Шергин любит одного себя! Недавно опять бросил очередную пассию, и та, говорят, даже таблетки глотала — отравиться хотела!
Я сказал, мол, отравление было разыграно для тусовки, чтобы обсуждали, ну и, конечно, жалели. Хотя доля истины в том высказывании была: Клим действительно любил что-то в себе (не себя, а — в себе!), что делало бессмысленным любые женские упреки. Тут или беги вслед, смахивая с него пыль на ходу, или отвали в сторону, а то ушибет, ударит током и т. д.
Итак, что же здесь? Странный, надо сказать, поворот темы: “Я неправильно поступил… думаю, нам следует встретиться… ребенок не должен стать преградой…” Далее говорится о родах, на которых он хотел присутствовать, но не мог, и опять извинения, что замотался и не отправил ее к зарубежным врачам, мол, у тебя узкий таз, наши коновалы исполосовали твои нежные места вдоль и поперек, хорошо еще, до кесарева дело не дошло.
Далее говорится о трех (трех!) письмах, на которые он не получил ответа. Ну и ну! Три письма — это что-то невероятное, особенно если учесть, что Клим предпочитал эпистолам — телефон. Как следует из написанного, адресат и на звонки не отвечала в течение месяца, что, опять же, не лезло ни в какие ворота. Чтобы Клим дозванивался до кого-то целый месяц?! Да это же нонсенс! Было дело, дозванивался до Питера Штайна, но это же для того только, чтобы одного классного молодого актера порекомендовать в его “Орестейю”, а тут?! Жаль, упоминания имени нет, только “ты” и “ребенок”. Ага, еще говорится о том, что она зря отказывается переехать в его обустроенную квартиру. Он же, в конце концов, там практически не живет, все время в разъездах, и если она не желает его видеть, то, в сущности, и не будет видеть.
Нет, это полный абсурд! Ионеско в кубической степени! Чтобы Клим так унижался, да не поверю! Однако почерк его, стиль — тоже, разве что перо какое-то нервное, буквы скачут, что вполне объяснимо. Листаю тетрадь дальше, но больше подобной тональности не нахожу. И писем больше нет, а хочется, чтобы они были, потому что все предыдущее я знал, а этого — не знал, и, быть может, это поможет прервать “Молчание ягнят”. И вырваться из круга, ведь Клим, похоже, и сам хотел из него вырваться…
В ту ночь я отрубился прямо за столом, под утро обнаружив засохшую струйку крови на скатерти — из разбитой губы. Опухлость держалась еще пару дней, и я торчал дома, доделывая очередной денежный заказ. А когда доделал, понял, что имею право навестить любимое игорное заведение, ведь уже наступил март.
14. На недельку, до второго
Электричка свистит, в окне мелькают сосны, и вскоре, по идее, должно показаться Комарово, которое я знаю только по идиотской песенке. Застану ли я на месте нашего классика? В СТД сказали, что путевка у него до конца месяца, но кто знает этого “оригинала”, может, его вообще там нет и он навещает старых друзей в Доме ветеранов сцены?
— Здравствуйте! Вас приветствует фирма “Торговля на транспорте”! Сегодня мы предлагаем уникальные дождевики…
По вагону движется толстая тетка с большущей сумкой в руках, и опять вспоминается Кукла, вроде бы оставшаяся в темном больничном тупике. От нее не скрыться, она достает своей лапой на каждом углу и хватает за шиворот, чтобы “впарить” дождевик, средство от прыщей, билет на пошлейшую антрепризу… Кукла меняет обличья, “аватары”, но я умею ее разглядеть под самой радушной улыбкой. Дождевик? Не нужен. Таблетки от комаров? Тоже нет! Иди ты со своей торговлей знаешь куда?!
Электричка со свистом уносится, а я, получив информацию у местного населения, двигаюсь вдоль железной дороги. За высоченными заборами видны черепичные крыши коттеджей, не зря говорят, что Комарово — это питерская Рублевка. Только я знаю: за каждым из этих заборов живет та же Кукла. Она держит за горло владельцев особняков, она домоправительница, сеньорша, а они при ней — жалкие вассалы.
Я ведь жил в таком же месте под южной столицей, сторожил недостроенный коттедж одного телевизионщика. Тот снимал клипы, как нынче говорят, был клипмейкером. Один клип — новая крыша в коттедже, другой — гараж во дворе, третий — иномарка в гараже. Его коллеги, мастера клипового дела, рекламные умельцы и т. п., скупали участки по соседству, строились и вскоре образовали коттеджное поселение с броским названием: “Парадиз на Клязьме”. О, боги, что творилось в этом “Парадизе”! Каждый выдрючивался, как мог: кто фейерверк на день рожденья запустит, кто барбекю на двести человек нажарит. Гости наезжали автопоездами, пили-жрали в три горла, и все равно я выкидывал после пьянок столько жратвы, что окрестные собаки неделю, наверное, кормились. Однажды моему клипмейкеру отвалили столько бабла, что он устроил трехдневный банкет нон-стоп. Наконец гости разъехались, а он на втором этаже стоит, у балюстрады.
— Эй, иди спать! — кричит снизу супруга. — А то свалишься вниз!
А он: пошла вон, дура, ссать я на тебя хотел! Она: на кого ты ссать хотел, морда пьяная?! Он: да на тебя и твои указания! Вытащил свое хозяйство и стал поливать сверху драгоценную половину, которая с визгом старалась увернуться от струи. А с утра вижу — у дамы синяк замазанный под глазом, наверное, в спальне добавил, чтоб знала свое место.
На следующий день теледеятель укатил свершать трудовые подвиги на клиповой ниве, а супруга отдала распоряжение принести воды в недавно отстроенную баню. Я сказал, мол, есть же водопровод. А она: сломался водопровод, нужно несколько ведер воды из дому принести. А сама уже туда направляется, с полотенцем через плечо. Не успел я, значит, войти, как эта крепкогрудая мадам хватает меня за плечи, укладывает на прогретый полок и буквально насилует — точь-в-точь, как я Танечку в больнице. Странно, но я тогда получил удовлетворение, вроде как отомстил этому быдлу (хотя, конечно, это она думала, что отомстила).
Самое смешное: мой деятель вскоре меня на блядки затащил! И тоже в сауну, только соседскую! Его приятель каких-то телок назвал молодых, пригласил в гости клипмейкера, а тот, оценив свои силы, решил позвать подмогу, то есть меня.
— Ты только моей не проговорись… — говорил он, отдуваясь после сексуальных подвигов. — Она вообще-то догадывается, но надо соблюдать реноме, мы же приличные люди, сам понимаешь.
Потом я еще не раз трахал его супругу, самку с крепкой грудью и широкой задницей, и всякий раз испытывал мстительное чувство…
Дома в “Парадизе на Финском заливе” (как и в том “Парадизе”) производят впечатление вульгарных и топорных декораций. Зато они настоящие, потому что жранье, ссанье, траханье в бане — это и есть театр нашей жизни. А питерское барокко, мелькнувшее перед глазами утром, после поезда, — это декорация давно прошедшего спектакля. Ну, не люблю я Питер, хотя им и принято восхищаться! Ах, Росси! Ах, Растрелли! По мне, так московское уродство “зодчего” Лужка — честнее, оно соответствует времени, вписано в эпоху, и тут уж ничего не поделаешь…
На вахте Дома театральных работников объясняют, мол, ушел гулять.
— А где он гуляет?
— На заливе обычно. Хотя может и к Щучьему озеру пойти, он перед нами не отчитывается.
Я выбираю дорогу к заливу. В городе чернеют проталины, кое-где снег полностью сошел, а здесь сугробы и ледяной ветер в лицо. Я без шапки, прячу нос в шарф и, двигаясь под горку, едва не наворачиваюсь на скользкой дорожке. Вскоре передо мной показывается бескрайняя белая гладь, и вдалеке — узкая черная полоска с торчащими строениями. Надо полагать, Кронштадт, гнездо раздора и символ раскола. А вдруг, думаю, старик вспомнит “Кронштадт” в своем театре? И раскусит мою игру? Когда-то я бывал на его репетициях, даже общался однажды, но вряд ли он меня помнит. Во время же раздела театра и вовсе была вакханалия, царила толпа, а в толпе лиц — не различить…
В тот раз меня позвал Клим, мол, идем, посмотрим театр жизни! Ничего не объясняя, он только посмеивался и вскоре привел к театру мастера, где толпился народ. На стеклянных дверях болталось объявление: “Спектакль отменяется!” Почему? А потому что поссорились Иваныч с Никифоровичем, то есть именитый мастер и не менее именитый народный артист! Они теперь театр делят, разве вы не знаете?! Доброхоты из толпы с азартом излагали подробности театрального раздела, хотя мы о нем были информированы.
— Уйдем? — спросил я. — Вижу: ловить тут нечего…
— Еще не вечер, — усмехнулся Клим. — Да и вообще: с таких зрелищ не уходят, они бывают нечасто!
Мы вместе с остальными выражали возмущение, мол, бардак, об отмене предупреждать надо! Кто-то хотел прорываться внутрь, подрался с охранником, что завело публику. Потом у входа тормознула черная “Волга”, и оттуда вылез народный, исполнявший главную роль в отмененном спектакле. А охранник не пускает его! А публика возмущается! Пройти внутрь не удавалось, и тогда начали скандировать: “Узурпатор! Узурпатор!”, имея в виду мастера. Не пускать человека в театр, где он прослужил не одно десятилетие, да это же ни в какие ворота!
Кто-то выкрикнул: “Идем через служебный вход!”, и толпа двинулась вокруг, ведя перед собой народного артиста, как знамя, как таран, которым будут пробивать брешь. А на служебном входе — милиция! Вначале люди остановились, затем начали теснить милиционеров с криками: “Доколе?!” — и: “Руки прочь от искусства!” Менты растерялись, а тут еще народный трясет красной книжечкой, в общем, цепь смяли. Осталась последняя преграда — дверь из толстого стекла, сквозь которую хорошо просматривалась внутренность театра. Вот пробежала с папками в руках насмерть перепуганная заведующая литчастью. Вот двое актеров нервно курят, с тревогой поглядывая на людей, приникших к стеклянной перегородке. Мелькнула Каракатица: особо приближенная, она пребывала внутри. А вот и сам мастер, с усмешкой нас разглядывающий, будто каких-то диковинных рыб в аквариуме.
Он удалился за пару секунд до того, как стенка “аквариума” оказалась продавлена. Треск, звон падающего стекла и — перекошенная физиономия Каракатицы, которую едва не порезало осколками.
— Что вы делаете?! — визжала она, вытряхивая из шевелюры стекла. — Так же человека убить можно!
Но народ уже ворвался в театр, как революционные массы — в Зимний дворец. Все что-то орали, хватали актеров за рукав и с пеной у рта требовали объяснений. В одном месте началась потасовка, но вдруг раздался звонок. И публика (инстинкт!) направилась в зал, где обиженный народный артист долго и страстно говорил со сцены. Потом хором звали “узурпатора”, но тот посчитал ниже своего достоинства объясняться с озверевшим плебсом. Закончилось же тем, что на сцену внесли телевизор, видеомагнитофон и поставили запись общего собрания, на котором совершился раскол.
После чего Клим махнул рукой, мол, пошли отсюда, самое интересное кончилось! Тут вообще интересное кончилось, понимаешь?! Каждый театр ставит спектакли, которых заслуживает, и этот театр заслужил именно такой “спектакль”, с милицией и битьем стекол!
Потом труппа разъехалась по разным адресам, жизнь пошла своим чередом, и было даже немало удачных постановок (он же “мастер”, а мастерство, как известно, не пропьешь!). Только Клим уже шел своим путем и с бывшим наставником отношений не поддерживал.
Поиски на заливе не дают результата, и я двигаю обратно, чтобы дожидаться моего гуляку в столовке за стаканом чая. Иногда стакан начинает дрожать — буквально в двух шагах проходит железная дорога. И первая реплика долгожданного визави (он появляется спустя полчаса) касается именно этого дрожания.
Подсев за столик, старик сообщает: мол, отдыхая здесь, Фаина Раневская говорила: “В этом Доме я чувствую себя Анной Карениной!” Я смеюсь, мол, понятен юмор! А вам уже сказали обо мне? Ага, вы журналист из Москвы, верно? После чего я деловым тоном излагаю легенду: дескать, хочу написать очерк о мастере и Климе Шергине.
— А вы считаете, что это уместно? Ну, когда он в таком положении? И вообще: вас не смущает, что наши отношения не были… Скажем так, безоблачными?
— Не смущает. Все-таки он был ваш лучший ученик.
— Да? Может, и лучший, если учесть, что у меня учеников-то: раз, два и обчелся. Но… Как вы себе представляете вообще-то такой очерк?
Далее начинается лавирование в фиордах: я пытаюсь догнать на современном катере старую пыхтящую паром посудину, а та, увернувшись, раз за разом скрывается за поворотом! Преемственность? Я вас умоляю, родной мой, об этом не может быть и речи! Никакой преемственности, каждый художник идет своим путем! Но общие принципы, наработки… А принципы, конечно, есть! Только их каждый приспосабливает под себя, под свой индивидуальный талант. Хорошо, тогда о принципе отторжения: кое-кто считает, что ученики полностью отрицают творчество учителей, то есть делают все в точности до наоборот. Господи, кто вам такое сказал?! Неужели Клим? А-а, вы повторяете общее место… Мой вам совет: не повторяйте общих мест, это неприлично. Нет здесь правил, понимаете? Нету!
Спустя два стакана чаю мы на том же месте, с которого начинали. В глазах старика дрожат красные прожилки и — голову даю на отсечение — гнездится подозрение: что это, мол, за любопытство? К чему оно? Старый лис, хитрец, он не так прост, и возраст нисколько не убавил проницательности.
— Ну, хорошо, — говорю. — Тогда зайдем с другого конца. Есть мнение, будто вы знаете что-то такое, что позволяет вам безбоязненно относиться к любым новациям на театре. Что же это за секрет такой?
— Ну вот, опять секреты… Я, с вашего позволения, закурю. Здесь нельзя, но мне как старому клиенту разрешают…
Он достает трубку, неторопливо набивает и вскоре скрывается в клубах дыма. Прямо Уинстон Черчилль, тот тоже задымливал собеседников, скрывая за густой пеленой выражение хитрющих глаз.
— Вот вы говорили о принципах, верно?
— Ну, говорил.
— Мне запомнился один эпизод, когда Клим — еще студент второго курса — пришел на мою репетицию. Спектакль не шел, хоть тресни, сроки поджимали, и я был, по сути, на грани провала. И вот я пробовал: так, этак, мучил актеров, себя, но больше всех, как я видел, мучается Клим. То есть что-то его неприятно поразило, если не сказать: потрясло до глубины души. В тот вечер ничего так и не вышло, мы довольно поздно отправились домой, и уже возле самого подъезда моего дома он спросил: “Так что, вы не знаете, какой будет спектакль?! Вы же его еще полгода назад задумали!” Я сказал, что общий замысел появился даже раньше, лет пять назад, но конкретное воплощение или удается, или нет. Бывает, что и нет, тут наперед ничего знать нельзя.
Пауза, затяжка, клуб дыма.
— Так вот, как мне представляется, Клим Шергин впоследствии всегда очень хорошо знал, какой у него будет спектакль. Или массовый праздник, или шоу… Ну, он же был многостаночник, вы сами знаете.
— И это, по-вашему, плохо?
— Что плохо? Быть многостаночником?
— Нет. Знать, какой будет спектакль.
— А я разве сказал, что плохо? Это просто другой тип видения, не мой. Так что в каком-то смысле вы правы — насчет делания наоборот. Только вы, я вижу, ничего не записываете. Рассчитываете запомнить?
— Да, да, верно…
Я строчу в раскрытом блокноте, проклиная свою невнимательность. Старый лис, ты все видишь, боюсь даже, догадываешься, какой я разыгрываю перед тобой спектакль. Я ведь помню тот эпизод, точнее, его продолжение года два спустя. Клим действительно был потрясен “откровением” учителя, мучился из-за этого и однажды сказал:
— Теперь я знаю, что и как надо делать.
— Знаешь? — усомнился я.
— Знаю. Это не означает механический подход, тут другое. И мои мучения — будут другими мучениями, а не выдавливанием из себя таланта по капле. Ха, да разве это — творчество?!
Закончив строчить, опять раскрываю рот, и тут начинают мельтешить официантки, похоже, время обеда. Договариваемся встретиться через час, на улице. А пока классик поглощает калории, я размышляю над тем, как разузнать о профессоре Косареве. Опять сослаться на слухи? Или сказать о записях? Мол, случайно попали в руки, и там говорится о каких-то исследованиях питерского ученого, которые интересовали Клима.
— Прогуляемся в сторону Куоккалы? — после трапезы мэтр опять жаждет поработать ногами.
— В сторону чего?
— Так по-фински называлось соседнее Репино. Впрочем, идти туда не близко, а вы, я вижу, легко одеты и без шапки… Лучше сходим к вилле Рено.
Спустя минут десять мы стоим у ворот какой-то заброшенной фазенды. Запустение полное, дом, видно, не жилой, и только замысловатый узор чугунной решетки намекает на выдающееся прошлое этого забытого богом и людьми имения.
Да, да, вы не ошибаетесь, объясняет мэтр, знаменитый французский автомобиль “Рено” имеет к этому семейству самое прямое отношение! Автомобили производил один из династии Рено, и эта вилла когда-то принадлежала им. Видите, как заметны следы времени? Как стремительно обветшало то, что совсем недавно — даже по историческим меркам — процветало и благоухало? Один мой приятель утверждает, что в известное время известные люди (имею в виду большевичков) просто подтолкнули время и оно полетело вперед, как пущенная по склону повозка. Помните известный лозунг: “Время — вперед!”? Вначале были сорваны социальные механизмы, потом — физические, и оттого все это невероятное ветшание, ужасающая разруха… А еще раньше тем же самым занимался основатель нашей Северной Пальмиры. Не ходили по городу? Юбилей, конечно, послужил ему к украшенью, но зайдите в любой двор — то же запустение, стремительное ветшание, что говорит о чем? О времени, которое Петр пустил по ветру, как фрегат, и теперь оно не знает, как притормозить, обрести нормальный ход…
— Кстати, — собеседник двигается дальше, — Клим очень интересовался этим моим приятелем. И даже приезжал к нему в гости.
— Что вы говорите?!
В реплику вложена вся искренность, на которую я способен. Ура, зверь бежит на ловца, не упусти момент!
— Да, вот так. Мы давно не общались, но тут он позвонил и очень попросил их познакомить. Ну, я пошел навстречу, после чего Клим приехал к нему на дачу, и они долго беседовали.
— О чем же беседовали?
— Разумеется, о времени. Моего приятеля интересует только эта проблема, все остальное для него несущественно. Хотите, пройдем к его даче?
Я хочу, но виду не подаю. Дом, к которому подходим, ничем не примечателен, разве что почтовым ящиком у калитки, откуда торчит кипа газет и журналов. Видите? Выписывает научные и популярные издания на половину зарплаты! Но если почта не вынимается… Мастер долго жмет кнопку звонка, потом разводит руками: не повезло! Где он может быть? Да кто же его знает, может, в Питер уехал, в свой институт, а может, за границей доклады читает. Его теория времени сейчас по всему миру интерес вызывает, так что сами понимаете! Я понимаю?! Я ничего не понимаю. Ну, ладно, время подтолкнули, но это же, что называется, на поверхности лежит! Да и вообще это скорее можно счесть поэтическим преувеличением!
— Думаете, преувеличение? А вот мой приятель считает, что это научный факт. Если коротко, то мы имеем объективное время — и субъективное, живущее внутри человека. И второе может оказывать влияние на первое, изменять ход вещей. А уж как оно может менять самого человека — и говорить не приходится. Кардинально может менять, поскольку при этом происходят изменения на молекулярном уровне. Я не специалист, поэтому повторю его слова: меняется, э-э… ага, электрический потенциал нейронов, а они, как вы знаете, есть основа мозга. Извините, а это правда… Ну, что Клима называли в детстве — тореро?
Это был коронный ход классика, говорили, на репетициях он так сбивал актеров, переходивших на профессиональные штампы. Заигрался? Так вот тебе пассаж из другой оперы!
В общем, я утратил нить, что-то бормотал, мол, детские шалости, и только потом понял, в какую лужу сел. Откуда, интересно, сторонний журналист будет знать про детство Клима Шергина?! То есть пресса нынче чего угодно раскопает, но я ведь еще и смешался, занервничал, а значит, старик меня переиграл. Он молчал всю дорогу до театрального Дома, затем обернулся и медленно проговорил:
— А вы знаете, я догадываюсь, что происходит. Понятно, что сам он не имеет возможности общаться, но кто-то должен был появиться. Я даже этого ждал, не знал только, кто именно появится. Вы ведь из его ближайшего окружения, верно? Вы когда-то на мои репетиции приходили, а еще наблюдали, как мой театр… Ну, весь этот срам с разделом, верно?
Ай да старик! В том бардаке запомнить мою перекошенную рожу — это не всякому молодому по силам!
Потом я наблюдал, как престарелая дамочка в лыжном костюме стаскивала с головы классика кепку, надевала вязаную шерстяную шапочку и закутывала его в плед.
— Ну просто безобразие! Ты, как мне сказали, опять ничего за обедом не ел! Если так будет продолжаться, я увезу тебя отсюда домой и — да! да! — буду кормить с ложечки! А еще мне доложили, что ты куришь свою ужасную трубку! Хотя мы договорились, что здесь ты откажешься от табака…
Это, как я понял, и была его первая жена, которая, как ни странно, пережила вторую, более молодую. Закутанный в клетчатое одеяло режиссер смотрелся нелепо, и, когда они удалялись по дорожке, вдруг подумалось: как этот человек мог делать великие спектакли?! Как мог играть роли, которые помнятся до сих пор?!
И все-таки старик был не прост. Размышляя позже о результатах визита, я таковых почти не обнаружил. Заброшенная вилла Рено, ускоренное время, непонятная реплика в финале — вот и все. Скорее уж (такое складывалось ощущение), что-то получил от этого разговора старик, я же остался на прежнем месте. А потому, приехав в Питер, я сразу рванул в институт мозга, к профессору Косареву, который, как представлялось, что-то мог прояснить.
Увы, на Петроградской стороне ждал облом — Косарев пребывал на симпозиуме в Швеции!
Я двигался вдоль ограды института, подняв воротник, когда вдруг заметил в глубине институтского сквера памятник собаке Павлова. Стоит, понимаешь, верный друг человечества, присыпанный снегом, незаметный и никому не нужный. Конечно: на центральных площадях памятники ставят хозяевам, а собаке сгодятся и эти чертовы кулички!
И вдруг я почувствовал себя такой же собакой — преданной, готовой загрызть за хозяина кого угодно, не готовой только к безвестности. Я тоже хочу памятник, блин! Пусть такой же скромный, но хочу, и они его поставят!
15. Если друг оказался вдруг…
А в поезде вдруг накатила тревога, по сути, ночь я провел в тамбуре. Перед глазами пульсировала синусоида на осциллографе, на глазах превращаясь в ровную линию. Дура Танечка, конечно, дрыхнет, и вот уже светящееся нематериальное тело отделяется от тела бренного, совершает прощальный круг по палате и тихой струйкой улетучивается в форточку. Или для той субстанции, что именуют душой, не нужны форточки? В общем, хотелось придушить проспавшую медсестру, как и машиниста “Стрелы”, ползущей, словно беременная черепаха. Время остановилось, поезд грохотал — и вроде как стоял на месте. И только под утро я задремал, уронив голову на стол.
Во сне время наконец сдвинулось, поскакало галопом, о чем говорили стрелки на часах — они вращались как бешеные. Из-за чего я не мог определить, который час, — и спрашивал других людей. Те совали мне под нос свои часы, только и на них стрелки крутились, будто пропеллеры! “Что случилось?! — вопрошал я. — Кто все это затеял?!” А люди усмехались, отворачиваясь: мол, сам прекрасно знаешь — кто!
С вокзала я сразу рванул в больницу. Когда бежал по ступеням, сердце выскакивало из груди, даже тишина на отделении казалась подозрительной.
Тишину нарушил большой хурал, что поднялся вслед за мной. Как мне объяснили, приехало заграничное светило, ангажированное кем-то из знакомых Клима. Светило смотрело результаты анализов, слушало врачей, но заключение давать отказалось. Очень интересный случай! — вот и все, что удалось добиться от известного хирурга. Он предложил переправить больного в зарубежный стационар, однако для этого, сказал, нужны деньги.
Хурал остановился возле палаты, прозвучало несколько слов на английском, затем раздался голос переводчицы:
— Профессор спрашивает: у вашего больного могут найтись спонсоры?
Подтянутый человек в тонких золотых очках, улыбаясь, оглядывал толпу в халатах и без. Главврач пожимал плечами, остальные растерянно переглядывались. И тут Регина заявляет: мол, брат распорядился никуда его не перевозить. Есть даже письменное подтверждение — и она помахала какой-то бумажкой.
Переводчица склонилась к уху, и светило покрутило головой, мол, “рашн душа — потьемки!”. Но остальных это даже успокоило — любые перемены, считаем мы, не к добру. Не очень-то рассчитывая на волшебников из-за бугра, я тоже вздохнул с облегчением: это же заканчивается известно как: “Ich sterbe”, шампанское и вагон для перевозки устриц. То есть пусть угасает здесь, как ни позорно подобное угасание для Тореро-Шергина. Все опять идет своим чередом: вкалывают препараты, вводят питательные растворы и выносят под салфеточками какие-то выделения организма, которые отправляют на анализ. Шприц Жане используется все реже, зато о возможных пролежнях Ангелина талдычит все чаще. Персонал осторожно ворочает долговязое худое тело, аккуратно протирая спину. Но самое сюрреалистическое — это бритье и обрезание ногтей. Казалось бы, жизнь уже на грани, а эти роговые образования растут себе, как ни в чем ни бывало, даже требуют регулярного удаления! Или это начало триумфа неживого над живым? Говорят, щетина пробивается даже у бездыханных тел, а Клим все-таки дышит!
Помню, как он читал вслух знаменитый трактат “Театр и чума”: “После вскрытия в трупе зачумленного не оказывается внутренних повреждений. Желчный пузырь, который должен процеживать тяжелые и инертные отбросы организма, полон, он чуть ли не лопается под напором липкой и черной жидкости, столь плотной, что кажется: мы имеем дело с некой новой материей. Кровь артерий и вен также оказывается черной и липкой. Тело твердое, будто оно сделано из камня. На внутренней стенке желудка как бы открываются бесчисленные кровоточащие отверстия. Все указывает на беспорядок во внутренних секрециях. Однако нет никакого поражения или гибели материи, как это происходит при проказе или сифилисе. Даже кишечник, место самых кровавых нарушений, где вещество достигает неслыханной степени гниения и зловония, органически не поражен…”
Знал ли он, что когда-нибудь тоже станет странным существом, в чьем организме материя претерпевает загадочные метаморфозы? Ночью, когда я тайком приближаюсь к стеклянной двери, он выглядит пришельцем, инопланетянином, окруженным трубочками, колбочками и непонятными приборами. Кажется: сейчас он встанет, отбросит всю эту инженерию и выйдет из палаты преображенный, чтобы еще больше ужасать и поражать…
Вот тогда бы о нем вспомнили, а то уже почти перестали писать. И радио о нас молчит, и ящик давно пережевывает другие новости. Жизнь не стоит на месте: самолеты падают, тайфуны рушат дома, террористы взрывают автомобили, а наш “ньюсмейкер” лежит, не двигаясь и не издавая ни слова! Естественный, короче, процесс, но пребывать в забвении все равно неуютно.
— А чего вы хотите? — зевая, отвечает Ангелина, с которой я об этом заговорил. — У нас все время кто-то из известных или в катастрофу попадет, или… Ну, сами понимаете. Вот, буквально неделю назад один знаменитый актер прямо на сцене свалился, во время спектакля. Слава богу, откачали, теперь тоже лежит в больнице.
Знаю, читал про знаменитого. Самое противное: когда публике предложили забрать деньги за недосмотренное зрелище, половина зала побежала в кассу! Старайся, блин, для этих жлобов! Да их ничем не поразишь и не ужаснешь, они же только про бабки думают!
Поток посетителей тоже иссяк, теперь это жалкий ручеек. Что же это такое?! Где вы, посланцы благодарного человечества?! Нету посланцев, отдали долг вежливости, суки, помелькали в кадре, и гуд бай! Однажды я даже позвонил на радио, спросил, почему они к нам давно не показываются? А они: так разве он еще жив?! Мы думали, он умер давно, даже в эфире об этом сообщили! Я, конечно, разорался, мол, уроды, Клим Шергин жив, можете приехать и убедиться в этом сами! То есть вы обязаны приехать, а потом дать опровержение в вашем гребаном эфире! Увы, не приехали. Они заняты клепанием свеженьких, с пылу с жару новостей. Они гонят в эфир гигабайты информации, извергают ее мегатоннами, и она сыплется на нас, как серый вулканический пепел, превращая мир в Помпею, погружая в небытие и мелочь пузатую, и великих людей, и целые цивилизации…
Из небытия вытаскивает — кто бы вы думали? Стерва из музея! В один прекрасный день вдруг вижу: торчит в больничном коридоре, опираясь на палочку, и о чем-то беседует с Танечкой! Я виду не подаю, завариваю чаек, а эти продолжают беседу (на меня — ноль внимания). Потом сестрица Регина подгребает, базарят уже втроем, и я упускаю момент, когда хромая исчезает. Врешь, не уйдешь!
— Извините… — останавливает меня Танечка. — У меня для вас кое-что есть.
— И у меня! — влезает Регина. — Нам поговорить нужно, причем срочно!
— Потом, все потом!
Я несусь вниз по лестнице как угорелый, однако хромая как под землю провалилась. Или она на своем костыле летает, как баба Яга на метле? Вылетаю в холл, но и там ее нет! Потом замечаю: выходит из двери с надписью: “Кардиологическое отделение”, пудрит носик перед зеркалом, ковыляет в гардероб, а там уже я — охотник, на которого выбежал зверь.
— И вы здесь?! Хотя… Конечно, где же вам еще быть!
— Действительно, — говорю. — Мне — больше негде. У меня здесь друг лежит, то есть причина имеется. А вы? Какого, спрашивается, лешего сюда притащились?
— Ну и выражения… Уроки сценической речи вашего друга? Так он, насколько я знаю, так не выражался.
— Мне лучше знать, выражался или нет. Вы не ответили на вопрос.
— А разве я обязана отвечать?
— Заставить я вас, конечно, не могу, но высказать предположение… Может, вы тогда дурака валяли, то есть сознательно принижали Шергина? Дескать, в нашем калашном ряду ему не место, пусть погуляет пока, а на самом деле…
— И что же на самом деле?
Она еще раз пудрит носик — красненький, им явно недавно хлюпали.
— Вы просто хотите захапать все материалы и переписать историю Шергина под себя. Сделать мумию из живого — во всех смыслах! — человека! А? Может, потому вы и здесь?
На губах уже играет знакомая усмешка.
— Кажется, вы что-то путаете… С чего вы вообще взяли, что я пришла сюда к господину Шергину? Вы что, думаете, в этой огромной больнице лежит он один? Я была в кардиологии у другого человека, а наверх поднялась, как ни странно, ради вас!
— Ой, щас умру от смеха!
— А вы не умирайте, я догадывалась, где вас можно найти, и принесла еще одну… Ну, ерунду. Вы же не приходите, не забираете, а тогда, коль скоро оказалось по пути, гора направилась к Магомету. Больше вопросов нет?
— Есть. Что же именно вы принесли?
— Понятия не имею. Это что-то совсем уж неинтересное, из личной жизни… Наш музей этот аспект жизни даже признанных классиков не выставляет напоказ, а здесь уж… Вам нужно? Или я зря старалась и вы заставите меня подниматься наверх, чтобы забрать то, что я принесла?
Я бы с удовольствием посмотрел на то, как она ковыляет обратно, но любопытство пересилило.
Поднимаюсь, не дождавшись лифта, и сразу к Танечке. Та без разговоров всучивает мне пачку каких-то писем, фыркает и удаляется по коридору, виляя попкой. Отхлестать бы тебя по этой попке, да есть дела поважнее…
Это действительно личное, пачка писем, но углубиться в них мешает Регина. Оказывается, она выяснила кое-что насчет той женщины, которая родила от Клима ребенка.
— Ну и?
— В общем, она не в счет. Мне сказали, что она в психиатрической клинике, лечится. А тогда она никаких прав не имеет. Недееспособная, такой никто не доверит управлять имуществом! А что это у вас?
— Так, ерунда всякая…— засовываю письма в карман. — А про ребенка что-нибудь известно?
— Пока ничего не знаю… — Регина утирает лоб. — Господи, это просто дурдом! Пока все это пройдешь, сама попадешь в психушку!
Самое жуткое: вся эта суета происходит при живом еще человеке. Да, надежды нет, и лекарств, которые могли бы остановить ускоренный процесс распада, тоже нет. Но правила приличия ведь есть! Или их тоже нет? Какие, к черту, правила приличия, ведь надо успеть отхватить свое — кому жилплощадь, кому жареный факт! И я суечусь, надеясь на то, что Клим меня бы понял и простил, я ж ради него стараюсь, пополняю анналы, а главное, храню их, как золото в подвалах Сбербанка.
За месяц я дважды перевозил кофр с вокзал на вокзал, а один раз ненадолго забирал домой. Помню, сидел над раскрытым чемоданом, и вдруг мелькнуло: а может, это никому не нужно? Может, эти “раритеты” просто труха и моя жизнь пошла псу под хвост? Только я подобные мысли гоню, иначе депресняк обеспечен. Да, писать стали меньше, но это временно. Самая сильная слава — посмертная, она не угаснет, а будет только прибавлять в весе, как снежный ком, что катится с горы.
Дома я не спешу читать письма — меня не отпускают подозрения. Хромая что-то задумала, возможно, она тоже конкурентка, а тогда… Спустя минуту я накручиваю телефон, приняв соломоново решение: столкну лбами конкуренток и посмотрю, какие искры полетят!
— Что? Сотрудница театрального музея? Не знаю, не знаю… Впрочем, один канал есть, мне только время нужно, чтобы его пробить. Я через час перезвоню, о’кей?
О’кей, Каракатица, старайся, сучи ногами, не одному же мне двигать неподъемную махину под названием “Жизнь Клима Шергина”. Что-то это напоминает, кажется, какой-то опус буревестника революции Пешкова-Горького. Или я это вычитал в прессе? Наверняка была (а не была — так будет) статейка под таким названием, где очередной журналюга, взяв на вооружение авторитет протухшего классика, будет проводить параллели.
Каракатице хватило пяти минут, чтобы все разузнать.
— Это бывшая актриса! — верещит она в трубку. — Просто в свое время попала в автокатастрофу, перенесла несколько операций, ну и вышла в тираж! Зовут Лариса, фамилия Кудимова, в девичестве была Островской. Дура, правда? Такую фамилию на какую-то Кудимову променять!
— Ладно, к нашему делу она имеет какое-то отношение?
— По моим сведениям: никакого. Хотя надо узнать поточнее. Критику она не пишет, историей театра всерьез не занимается… Архивная крыса, одним словом. В музее, конечно, информации — море, только надо уметь ею пользоваться, то есть быть профессионалом. Кстати: вы знаете, что собираются делать телепередачу, посвященную Шергину?
— Передачу? Нет, не знаю…
— Соберут тех, кто его знал, поклонников и устроят большой, часа на два, обмен мнениями. Меня уже пригласили, а вас?
Пауза, в течение которой на том конце провода злорадно усмехаются, мол, держи карман шире! Кому ты нужен, друг детства и соратник? Мы и без тебя его обсудим, обменяемся мнениями, и получится, что “друзья” и “соратники” — это мы! Наконец слышу благосклонное:
— Если не пригласили, я подумаю, как это сделать. Только тогда…
— Тогда — что? — отвечаю с плохо скрытой язвительностью.
— Я поставлю кой-какие условия. Выполнимые, не бойтесь, ничего “сверх” я от вас не потребую. Одним словом, ждите звонка.
Жду звонка, его нет, и тогда я сам звоню — еще одному соратнику. Ну, Базин, какие новости? Опять тебя не видно, не слышно, ушел, понимаешь, в подполье, а тут серьезные дела творятся!
— Какие именно? — спрашивает глухим голосом.
— Не телефонный разговор. Может, встретимся?
Без охоты, но соглашается. Где встретимся? А ты разве забыл, где мы обычно встречались? У памятника великому дарвинисту Тимирязеву, который, между прочим, тезка нашего лучшего друга, лежащего в больнице!
— Серьезно, что ли? — хмыкает Базин. — Ну, тезка?
— Нет, у тебя точно память отшибло! Мы же еще тогда стебались над этим, мол, надо же, Клим Второй! Короче, через час жду на старом месте.
Надо сказать, Базин меня бесит. Не помнит он! Я вот хорошо помню, как однажды Рогов высказался в том смысле, что Клим Первый — как раз таки на постаменте, он уже что-то сделал, доказал свою состоятельность. Мы же только начинаем наш “дранг нах остен”, а значит, Шергин — пока второй! Клим усмехался, а я вспылил: ты что, не веришь в наши силы?! Этот ботаник занимался какой-то хренью с растениями, а мы людей хотим поставить на уши, потроха им вынуть! И — вынем!
В общем, торчу в условленном месте, Клим Второй мокнет под мартовским дождем, и я вместе с ним. В потоке машин высматриваю расписную тачку, однако Базин прибывает на своих двоих. Опять машину разбил? Нет, просто выпить хочется, пойдем куда-нибудь, а?
Выглядит он лучше: ни синяков под глазами, ни бледности, зато какая-то задумчивость появилась. Выслушав рассказ о мастере и профессоре Косареве, он помялся и вдруг спрашивает:
— Слушай, ты там Катьку случайно не видел?
— А с чего я должен был ее видеть?
Он криво усмехается.
— Ну, как же, помнишь, наверное, у Володина: “Ленинград — город маленький”. Я и подумал: может, встретились где-нибудь…
Новость о грядущем телеэфире его не очень взволновала, тем более что новостью не была. Так ты, спрашиваю, уже об этом знаешь?! Конечно, Берсенева сообщила, еще на бенефисе. После чего я взрываюсь, мол, знаешь и молчишь, а я должен узнавать о передаче от всяких критикесс и ждать от них подачки: пригласят? не пригласят? Тебя вот, к примеру, пригласили?
— Да, — отвечает. — Но я не пойду.
— Это почему же не пойдешь?
— Ну, как тебе сказать… Пусть мертвые хоронят своих мертвых — так, наверное. Мы же по-особому к нему относимся, мы не должны петь в этом хоре. И вообще, нам о жизни надо думать.
А я: нет, дружище, тут не жизнь правит бал, а смерть! И смотреть ей в глаза надо бесстрашно, как смотрели когда-то четверо: Тореро, Стражник, Леонардо и Пилигрим! А он таращится на меня:
— Ты что это — серьезно? Ну, Тореро, Леонардо…
— Да куда уж серьезней! Все это было, из песни слова не выкинешь! А захочет кто выкинуть — я не позволю, я!
— То есть ты хочешь сказать, что все это крайне важно?
— Более чем! Это самое важное в нашей жизни, самое важное, запомни!
В общем, я сказал, что мы обязаны пойти — и всю жизнь будем обязаны ходить по гнусным тусовкам, оберегать от посягательств память нашего гениального друга. Только он уперся: не пойду, и все! И Рогову не советую, который тоже офонарел: тянет одеяло на себя и хочет (так он выразился) в этом эфире поставить точки над “i”!
Ах вот как?! Значит, одеяло тянет? Неймется ему? Что ж, я это понял, еще когда он в больницу притащился! Гордыню свою тешит, дескать, не там копаешь, дружище! Дай-ка мне адресок, я его навещу! Я переписываю адрес, а на прощанье спрашиваю:
— Ну, ладно, если ты не хочешь идти, то, может, я вместо тебя?
— Иди, — говорит, — если хочешь. Хотя мое отношение к этому — знай — не изменилось.
И мое не изменилось, наоборот, укрепилось после очередного звонка блаженного Саши Кречета. Его, оказывается, тоже ангажировали в передачу, причем тот самый помощник депутата! Сказал, что Сашу покажут на всю страну, его даже увидят за границей, а главное: он может сказать все, что думает, про этого страшного человека, который навсегда оставляет человека в его роли!
— А ты что же? — спросил я, кашлянув от волнения.
— Решил с вами посоветоваться.
— И правильно, Сашенька! Ты просто умница! Ты — лучший! Запомни: то, что тебе предлагается, эта самая ужасная роль, самая опасная! Этот сценарий затянет тебя на всю жизнь, а потому ты должен на время исчезнуть! Куда исчезнуть? Нет, уезжать не надо, просто сиди дома, не отвечай на звонки, не открывай никому дверь, а потом… — я заглянул в листок с датой передачи: — В апреле, первого числа, мы с тобой увидимся в том самом кафе. Идет?
— Идет… — неуверенно ответил Саша. — Кофе купите?
— Аск! С молоком, причем десять порций сразу!
Нет, ребята, вас надо отсекать, там и без того всякой шушеры будет — выше крыши! Я даже на былую дружбу не посмотрю, отсеку и Рогова, пусть знает свое место!
Что-то подсказало пойти на встречу с диктофоном, подкопить “компромат”. Я был уверен: Рогова лишь ковырни — и забьет гейзер тщеславия, его не остановишь, а значит, наверняка наговорит лишнего, о чем сам потом будет жалеть. А я ему: слово не воробей, Пилигримушка, оно у меня вот где записано!
Деньги еще оставались, я купил подержанный аппарат, бутылку водки и отправился без всякого звонка, на авось. И угадал: Рогов был дома один (присутствие Марты его бы наверняка сковывало), причем поддатый, и с удовольствием продолжил банкет.
Засиделись за полночь, мне дважды пришлось менять кассеты. Теперь ночь, моя “Воронья слободка” спит, только я, как секретный агент, занимаюсь расшифровкой записей. Аппарат мне продали дрянной, мотор заедал, но кое-что все же уцелело. Например, это:
“…Он вообще выдумщик, этого не отнять, только искусство предполагает еще кое-что. Магию, понимаешь? Ма-ги-ю! И здесь ваш Клим полностью бездарен, он умеет только использовать чужие находки, вот так-с! Да не смотри ты волком, а то, я вижу, сейчас бутылкой по голове меня шваркнешь! Давай без эмоций, ладно? Посмотрим на жизнь, так сказать, объективно… Но вначале — выпьем!”
Слышны бульки, мы выпиваем, и он продолжает:
“Итак, о чем это я? То есть о чем — ты? Ты, кажется, говорил о перстне, обладателем которого еще в далеком детстве был я, Пилигрим. (Пауза.) Надо же — Пилигрим! Идущий к какому-то святому месту, к великой цели… Редко бывает, чтобы, так сказать, на заре туманной юности человек предвидел свою судьбу, но здесь получилось!”
Моя реплика: “Смерть от скромности тебе не грозит”.
Ответ: “А я и не собираюсь умирать. Если кто и собрался, так это… Все, молчу, молчу! Так вот: именно я открывал дорогу в Иргиль, то есть в этот ужасный — и замечательный город! Что могли мы, провинциалы? Удивить Мухосранск криком: “Что есть истина?” — легко, однако в Москве все иначе! Но мы могли использовать то, чего здесь нет, что выветрилось из их засохших мозгов — удивить магией! Той энергией, что живет в глуши и исчезает в столицах. А кто был среди нас самый главный маг? Ну, только честно?”
Мой голос: “Неужели ты?”
Ответ: “Вот именно! Но это если по правде, а по легенде получается совсем другое! Поэтому газеты пишут о Шергине, радио сообщает о Шергине… Включаю, помнится, ящик, а оттуда: “Госпитализирован, тяжелое состояние, предстоит операция…” Вначале шок, понятное дело, а потом вдруг подумалось: а если я окажусь в таком же положении, обо мне хоть один канал сообщит? В том-то и дело, что нет!”
Заедание мотора, хрипы, а дальше:
“…что ты говоришь? В последнее время мало пишут? Забывать стали Шергина? Не знаю, мне вот известно о большом телеэфире, который состоится на днях. Наверняка там соберется масса людей, и все, конечно, будут говорить о виновнике торжества в превосходных степенях. Но когда я приду, в этой бочке пахучего меда окажется ложка дегтя. Да что там — ведро дегтя!”
Я: “Нальем?”
Бульканье, и опять голос Рогова:
“Я обязан сказать некоторые вещи, просто обязан! Я его направлял с детства, я был мозгом, а он, извините, всего лишь руками и ногами! Его самый знаменитый спектакль, тот, что полмира объездил, обязан своим успехом именно мне! Да и другими успехами — тоже обязан! Конечно, Клим воспарил, взлетел выше облаков — концерты на стадионах стал устраивать, в телевидение пролез… Но ведь он везде пользовался моими наработками, везде!”
Я: “У тебя есть доказательства?”
Он: “Одно, зато какое! Марта — вот мое доказательство! У нас ведь такое бывает… Плесни еще, в горле сохнет, когда ее дома нет… В общем, я тебе об этом расскажу, но ты — могила, о’кей? Мы с ней играем так, как никто не может играть! Все эти посетители казино, включая нашего Базина — лохи, дурачки. Для них существует только круг с блестящим шариком, а как себя поведет этот шарик — для них тайна великая. А вот Марта эту тайну разгадывает, ну, способности у нее такие. Она говорит, что в эти моменты окружающий мир становится для нее миром черепах. Крупье сидит неподвижно, как статуя, а дым от сигарет ползет вверх невероятно медленно, словно воздух сгустился до консистенции киселя. Взмах ресниц — как взмах орлиного крыла, то есть она так видит. Сама она живет в другом времени — в том, где шарик уже в лунке, хотя для остальных он пока бегает по кругу! Понял, в чем фишка?”
Хрип, щелк, и вновь:
“…она вроде как способна ненадолго забегать в будущее. Что-то с ней произошло такое, чего простому умишку не понять. Но я догадываюсь. ЭТО Я ТАКОЕ С НЕЙ СДЕЛАЛ! Я позволил заглянуть в будущее, позволил выиграть кучу бабок, которые мы употребим куда надо! Бабки и на телевидение помогут проникнуть, теперь я понял — именно они все решают!”
После чего идут уже сплошь отрывки:
“Когда это с ней началось? Давно, хотя эти способности проявились только сейчас. Думаю, во время подготовки того спектакля началось, в период психотренинга. Ведь изменились все, кто участвовал, только не каждый сумел использовать эти изменения. Марта говорит, что они поначалу даже образовали что-то вроде тайного общества: встречались, обменивались новостями, но потом жизнь разбросала. Только бог — не фраер, как говорится, он должен был свести меня с ней…”
Помню, в этом месте Рогова понесло: мол, у них такой секс, что полный улет! Дас ист фантастиш! Накачавшись, он уже не говорил, а камлал, как шаман. Интересно, осталось ли это камлание? Ага, есть кусочек:
“…У нее климакс наступил неожиданно рано, ну, месячные кончились. Но желания это не отбило — даже наоборот! Это начинается с легкого поглаживания спины лежащей на животе Марты. Потом ладонь опускается, поднимается — вроде как по синусоиде — и ныряет в ложбинку между сведенных ног. Ноги слегка раздвигаются, и начинается свистящее дыхание носом. Она с шумом втягивает воздух, постепенно учащая ритм, потом резкий переворот на спину, и в меня впиваются губы, всасывая язык с такой силой, что я рискую остаться немым. Я уже внутри, и Марта, отпустив язык, опять учащает дыхание. Вперед-назад, свист в ушах (или свист носом? неважно!), впившиеся в спину пальцы, и, наконец, исторгнутый из глуби крик. Из меня льется горячая струя, Марта бьется подо мной, и тут, по идее, надо бы сделать передышку. Многие так и делают: говорят о чем-то, выпивают, курят, однако у нас остановок не бывает. Преодолев боль, я продолжаю, ее ногти опять полосуют кожу, и опять крик бьет в потолок, как фонтан! Марта уже сверху, скачет на мне, а потом я и вовсе теряю ощущение пространства: где она — снизу? Сбоку? Звук вообще пропадает, и начинается “рапид”, как в казино. Занавеси в окне колышутся медленно, будто тяжелые портьеры, а по стене неторопливо перемещается блик от уличного фонаря. В этот момент ты — властелин времени, ты хватаешь жизнь за холку и властно нагибаешь вниз: покоряйся! Ты поймана, мы — твои хозяева! И Марта тогда становится невероятной красавицей, несмотря на базедовы глазищи, и я исторгаю семя литрами, как корова-рекордсменка…”
Н-да, “Камасутра” отдыхает… Есть ли чего еще?
“…Она для меня человек из другого мира, я ее даже побаиваюсь, если честно. Но бросить не могу. И ревность, старик, ревность! Я ее ревную жутко, ну, понятно, к кому. Тварь, ну почему она ходит к нему в больницу?!”
И последний кусок:
“…Болезни — это ерунда! Быстрое старение — чушь! Если есть бабки, можно чего хочешь вылечить. Подумаешь, была удалена часть щитовидной — мы новую пересадим, в Америке! Деньги все решают, а мы наши способности дешево продавать не собираемся….”
В общем, Рогов “попал” — таких откровений Марта ему не простит. А простит, можно в казино пленку подкинуть, тогда и ему, и ей мало не покажется. Ай да Рогов, ай да сука! Будто забыл, что первым о магии театра заговорил Клим, еще на первом курсе, что все идеи принадлежали ему, а всякие там “психотехники” — это всего лишь инструментарий. Использовал чужое? Использовал, но как блистательно это проделывал, как умел сделать чужое — своим! А главное, он держал в голове целое, собирал из многочисленных амбиций, самолюбий, талантов и талантишков нечто иное, “высшее”! Тот сон в поезде будто продолжается наяву: стрелки бешено крутятся, и я задаю вопрос: “Кто все это затеял?” А в ответ слышу визгливый голос Рогова: “Я, я!” Увы, старичок, это не по твоим силенкам, чукча знает, кто начальник партии! Да уж, дас ист фантастиш!
Спать не хочется, и я меряю ногами комнату, исполняясь восторгом. Эвон как! Вот чего достиг мой кумир, после такого и умереть не грех! А потом я буду всем рассказывать, как этот мертвый (к сожалению, мертвый!) леопард обогнал время, как он мчал по саванне, оставляя позади гиен и шакалов, и солнце светило, и ветер свистел в ушах…
Восторг улетучился, когда взялся разбирать переданные мне письма. Послания адресовались какой-то особе женского пола, Клим называл ее Дашей. Уж не Мирская ли Даша, которую я намедни вспоминал? То есть еще одна участница легендарного спектакля? Однако о спектакле там ничего не было, так, сопливое нытье, как бывает, если мужика захлестнет чувство вины. Даже неудобно стало за человека, и захотелось крикнуть: Клим, очнись! Ты же не Базин какой-нибудь, который не может разобраться со своими бабами! Ты такое в жизни сделал, что заработал не один памятник, как твой тезка на бульваре, а десять памятников! Поэтому не смей расслабляться!
Пачка писем увесистая, но для моих дел, кажется, не нужная. Сжечь ее, что ли, чтобы не портить другу биографию? “Потом”, — решаю я, а то в этой коммуналке вони (во всех смыслах) — не оберешься.
16. Игроки — 2
Посещение казино отложилось из-за неожиданного звонка Булкина, который бьет копытами, как Буцефал, желая прорваться в телеэфир. Вообще-то странно: самый никчемный член компании вдруг выдвинулся вперед и даже начал командовать! Он же всегда был “не пришей кобыле хвост”, латал дыры в проектах, а тут… Хотя, если вспомнить, как он когда-то неистово худел, все встанет на место. Помню: зима, лютый мороз, и я утром стою у окна. И вдруг вижу, как от речной поймы по крутому взгорку бежит некто в спортивных штанах и лыжной шапочке. Пригляделся: а это Батон! Остановился у фонаря, пар изо рта валит, потом шапочку снимает и утирает лоб. Ну, думаю, теперь горка еще круче, пешком пойдет. Так ведь побежал! И каждое утро бегал, я это наблюдал весь девятый класс, но подкалывать не решался — чувствовал, что наживу смертельного врага.
А его отношение к тому, что давно кануло в Лету, к детским играм с плащами, шпагами и романтическими прозвищами? Тайная рыцарская лига, попытки прорваться в Иргиль, магические атрибуты — все это, казалось бы, следует задвинуть на дальнюю полку в кладовой памяти, Булкин же вываливает содержимое кладовой, говоря: этот хлам — и есть истина! Он настолько убедителен, что я тоже поддаюсь и начинаю размышлять: а может, это правда? И главная причина всех наших взлетов и падений находится там, на таинственных тропах Синего Леса?
Узнай Булкин, что тетради Клима у меня, обида была бы жестокой. Он ведь душеприказчиком сделаться хочет, хранителем светлой памяти, а такая память требует единоличного владения информацией. Сестрице, как видно, нужна жилплощадь, ну и помпезное надгробье, чтобы было “как у людей”. Архивы, история нашей жизни, творческие поиски — это от Регины далеко, а вот Булкину близко. Что он, интересно, выдаст на передаче? Его память хранит бездну мегабайт, она забита под завязку подробностями и нюансами: я вот забыл, что Тимирязева зовут Климентий, а он помнит! Даже жутко становится от такой информированности, будто имеешь дело с чекистом, который завел на тебя досье, но пока не выкладывает карты на стол…
Вечером после встречи листал вторую тетрадь, обнаружив там пассаж об Аврааме и Исааке, дескать, сия история повторяется, и предыдущее поколение, которое молится своим богам, готово принести в жертву поколение молодое. И ведь приносят! Навязывают свои штампы, обрабатывают молодых в своих “мастерских”, а, по сути, связав, тащат на жертвенный огонь. Тот, кому на роду написано быть бараном, кротко принимает смерть, но сильный разрывает путы, берет нож и всаживает его в дряблое старческое тело. Извини, папаша, говорит он, но твои боги сдохли и давно гниют на помойке!
Листаю дальше, и опять — восставший Исаак, только здесь агрессию сменила знакомая уже извинительная интонация. Я, мол, зарезал не мифического Авраама, а тебя, живого человека! Снова Клим посыпал голову пеплом, причем, как выяснилось, эта женщина находится в каком-то лечебном учреждении: то ли больнице, то ли диспансере. Об этой привязанности я не знал. Да и как узнаешь? Последние годы мы общались от случая к случаю, к тому же Клим не любил выставлять личное на общее обозрение.
Но самой удивительной находкой была вырезанная из газеты заметка под названием “Своя игра, или Современный Колобок”. Автор утверждал, что Клим Шергин лихорадочно искал свою игру в эпоху тотальной деградации театрального дела, мечась из крайности в крайность. Даже ошеломляющий успех спектакля-мистерии, получившего ряд престижных наград, его не устроил, потому что: кому нужны сейчас мистерии? Разве что фестивальной публике, да и то где-нибудь в Авиньоне, а нашему зрителю подавай чего попроще да повеселей. В итоге уникальная труппа распалась, а Шергин взялся устраивать молодежные праздники на стадионах. Вместе с рокерами он едет по беговой дорожке в пылающем грузовике, поет вместе с тысячами людей и вскоре делается одним из молодежных кумиров. “Шерг — это сила!” — появляются надписи на стенах домов, что выглядит просто фантастически. Еще более фантастично шоу на Красной площади, которое затмило все, что когда-либо ставилось на этом месте. Шергина обвиняли в перерасходе средств, в увлечении лазерами и пиротехникой, но шоу запомнилось, и вскоре он попал на телевидение. Роль ведущего в модном проекте “В той степи глухой” также запомнилась, да что там — сделала Шергина подлинным любимцем широкой публики. Да и не широкая публика его заметила, в результате чего он стал мелькать в компаниях политических и финансовых бонз. Говорят, он проводил избирательные кампании, обучал лицедейству политиков, и, кто знает, не увидим ли мы его вскоре в списках претендентов на высший государственный пост?
Получается, подытоживал автор, что Шергин ведет себя, как сказочный Колобок: “Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…” Но от самого себя уйти трудно, да что там — невозможно! Быть может, вовсе не следовало уходить от “бабушки Драмы” и “дедушки Театра”? Настоящим поклонникам его таланта Шергин запомнится прежде всего как бесстрашный театральный экспериментатор, адепт новизны и мастер эстетического эпатажа, а его шоуменство и политические заскоки — это чужая игра.
Фамилия автора отсутствовала, хотя — разве в ней дело? Важно, что Клим дал слабину: раньше даже заголовков таких заметок не читал, а тут вырезка! Тетрадь подходит к концу, и я наконец отправляюсь в любимое казино.
— А-а, появился… — Кеша растягивает рот в улыбке. — Мы ждем-ждем, а тебя нет! Куда, думаем, делся наш Микеланджело? Держи свои подъемные!
Не успеваю сесть, как подлетает длинноногая девица с подносом, а на нем — бокал с чем-то темно-коричневым.
— Это что?
— Новый сорт виски. Производитель проводит рекламную акцию, поэтому сегодня напиток — бесплатный.
Опрокидываю бокал, делаю первую ставку, выигрываю. Еще ставка — еще выигрыш, и проходящий мимо Кеша хлопает по плечу:
— Хорошее начало — половина дела! Хотя конец, как говорится, всему делу венец! О, да тебе опять везет!
Я сгребаю выигрыш, и опять перед носом — бокал.
— Пробуйте еще, не стесняйтесь…
— Да, да, стесняться не надо, — добавляет Кеша. — Это уже нам бонус дали, чтоб их продукцию рекламировали. Ты вообще как относишься к вискарю? Запах не смущает? На самом деле это не сивушные масла воняют, это технология изготовления такая. Вначале там зерно обдувают горячим паром, потом из него первоначальное сусло гонят. В итоге, короче, получают напиток очень чистый, но пахнущий нашим самогоном. Так ведь и в жизни бывает, да? Думаешь, человек — дерьмо полное, воняет чем-то нехорошим, а на поверку выходит — честнейший мужик, золото! Ладно, отдыхай!
Спустя час я в изрядном плюсе, кажется, это моя лучшая игра. Дринки приносят один за другим, и я, опрокинув очередной, вдруг замечаю рядом с собой жгучую брюнетку с коктейлем.
— Красиво играешь, стриженый… — обворожительно улыбается она. — Я вот свой запас проиграла за десять минут.
— Значит, — говорю, — запас был маленький.
— Мой запас определяет муж. Выдает столько, козел, что особо не разыграешься. Ты не такой, верно?
— Верно, — говорю, — я ведь вообще не муж. То есть я — муж, объевшийся груш. Хотя, если честно, я бы свою жену сюда просто не пустил.
— И правильно! Я тоже не буду больше играть, я просто с тобой посижу и посмотрю, хорошо?
А она ничего, да что там — классная тетка! Мы выпиваем, болтая все раскованней, я выясняю, что зовут ее Ксения, здесь она впервые, причем без мужа — тот терпеть не может казино.
— А я тут, понимаешь ли, почетный гость. Видела в фойе большую картинку? С бегунами? Это я постарался… Хотел им еще и здесь чего-нибудь изваять, но начальство сказало: в игровом зале публику нельзя отвлекать, тут все внимание — игре!
— Что ты говоришь?! Это панно внизу — ты сделал?! Классно получилось!
— Ну, это еще что…
А дальше словесный понос, мол, я создавал такое, в сравнении с чем эта жалкая халтура просто не существует! На одном из фестивалей я был признан лучшим сценографом, я даже приз получил! А вот когда мы были в Венеции… Еще дринк, расстановка фишек, и выигрыш, сбивающий с мысли.
— Так о чем, бишь, я?
— О Венеции.
— Ага, Венеция… Когда-то, между прочим, там был открытый игорный дом, разрешенный правительством. Назывался он — Ридотто и был настоящим центром венецианской жизни. Там обычно заканчивали веселые ужины, ученые заседания, туда шли после поездок на гондолах, после театра, вместе с любимыми женщинами… Даже переодетые монахини туда ходили, представляешь?! Надевали баутту, ну, это плащ с капюшоном и маска, так что узнать христову невесту было невозможно, и играли!
— Монахини — это круто! А ты в этом… Ридотто, так? Тоже со страшной силой выигрывал?
— Увы — там играть не довелось.
— Почему?
— Это заведение закрыли лет примерно двести назад. Что, между прочим, отрицательно отразилось даже на экономике — торговля стала идти плохо, банковские операции начали сворачиваться… Пороки необходимы, понимаешь? Они стимулируют!
Обняв Ксению, кладу ладонь на грудь:
— Кстати: как ты относишься к порокам?
— Очень положительно! — шепчет она в ухо. — Но ты ставь еще, у тебя гениально получается!
— Нет, это ты ставь! Если муж — как ты сказала…
— Козел!
— Ага, тогда я буду твоим спонсором!
Ксюша ставит, проигрывает, еще раз проигрывает, затем за дело берусь я, и опять фортуна улыбается! Успех расслабляет (а еще выпито сколько!), и вскоре я готов размазаться по зеленому сукну, как сопля. А знаешь ли ты, Ксюша, какие у меня были друзья?
— Нет, — мотает она головой, — не знаю! Расскажи, а?
Интерес неподдельный, а это так редко! Да, газеты еще что-то пишут, вот передачу собрались сделать на TV, но нам ведь было надо другое: мы мечтали о полных залах, о людях с улицы, которые могли бы понимать сложные сценические метафоры! С бухты-барахты такие люди не появятся, их надо воспитывать, и мы хотели это сделать, да как-то не сложилось. Сложно выражались, мудрено, понимаешь? Вот нынешние молодые — выражаются проще, и у них все получается! Сериалов столько наклепали, в глазах рябит! Имена новые появились, я их раньше и не слышал, и все оттуда, из “мыла”! Мыльное время, Ксюша, мыльная эпоха…
— Нет, тебя куда-то увело. Ты же о друзьях хотел, так?
— Ну.
— А гонишь про какое-то мыло!
Я машу рукой, мол, пошли они на хер! Я не нанимался им памятники ставить, моим друзьям, да еще при жизни! Давай-ка лучше обменяем фишки на бабки и уедем ко мне — предаваться порокам! Ксюша кивает, оглядываясь, затем нервно закуривает.
— О’кей, стриженый, ты иди, а я сейчас!
Двигаю к кассе, однако там заминка: фишки почему-то не меняют, отправляя меня к администрации. Что за чушь?! Я озираю зал, но Кеши не видно (Ксении — тоже).
— Ба, знакомые все лица! — восклицаю я, переступив порог директорского кабинета. — Вы чего вообще-то здесь делаете?!
А тут и Кеша, и Ксюша, пускающая дым, и директор с черными прилизанными волосами — именно с ним я подписывал договор на своих бегунов.
— Нет, это нам хотелось бы узнать: что вы здесь делаете? Играете вы здорово, ничего не скажешь, но — с чего бы это?
— Фортуна — она и в Африке фортуна…
Что-то я уже понимаю, но медленно.
— Фортуна? А может, методика? А? У вас же есть такие друзья, кто может поделиться опытом, верно?
— Есть, есть… — резиново улыбается Кеша. — Наша охрана его с одним кадром засекла, ну, мы вам еще видеозапись показывали, помните? Тот был в капюшоне, рожи не разглядеть, а нашего бритого Ван Гога мы сразу узнали!
— Да, пустили, что называется, козла в огород… Вы что же, господин художник? Вам выдают бонусные деньги, так сказать, поощряют к новым творческим свершениям, а вы с криминалом общаетесь за нашей спиной? Нехорошо, очень нехорошо! Быть может, вы нам расскажете об этой уголовной парочке? Ведь они, между прочим, занимались грабежом, да, да, только цивилизованным!
Я смотрю в глаза Ксюши.
— Хорошо сыграла, детка. Могу сделать протекцию в Школу-студию МХАТ, у меня там связи…
— Ты нам про другие связи расскажи! — обрывает Кеша. — Про какие — сам знаешь!
Ксюша фыркает, мол, пошел бы ты со своей протекцией, а сзади уже хватают крепкие руки, шарят по карманам, и какой-то бритый, как и я, высыпает на стол кучу фишек.
— Ого! И вы по-прежнему будете утверждать, что это — фортуна?! В таком случае она вас побаловала более чем, пора ей и отвернуться!
Меня тащат, заломив руки за спину, ставят перед дверью, и Кеша говорит:
— Бывают и такие, кто пахнет хорошо, как лучший парфюм, а на поверку — дерьмо! Выкиньте его, ребята, чтоб не смердил!
Спустя секунду падаю на что-то мягкое и тухлое, кажется, это помойка. Следом на меня опускается пальто, прикрывая позор, и я лежу среди отбросов, не в силах встать. Пальто — как саван, потому что меня нет, я уничтожен, я умер. Вот твое место, господин художник, здесь и живи!
Дома допиваю остатки из бара, потом куда-то звоню. “За что, мол?! — жалуюсь. — И кто они вообще такие?!” Меня выслушивают, потом в трубке раздается хихиканье: ты, дружище, номером ошибся! “Так какого ж вы…” — а там гудки. Звонить уже не хочется, я сворачиваю самокрутку и выхожу на балкон. Мой квадрат мерцает огнями, зазывно подмигивает, только врешь, сука, я внутри тебя побывал, и меня выкинули, как приблудную собаку! Не место господам художникам в ярких цветных квадратах, не обессудь!
В сиянии опять возникает силуэт Клима:
— Что, указали место? — говорит насмешливо. — Дали понять, что главные сейчас те, у кого бабки в кармане?
— Я и раньше знал, — отвечаю тоскливо.
— Знать одно, чувствовать на своей шкуре — другое. Помнишь, я рассказывал про гастроли в богатой нефтеносной глубинке? Которые оплатила местная добывающая компания? Я, дурак, радовался, что в провинции, да еще на сложном спектакле — полный зал, а оказалось, это руководство компании все билеты закупило и раздало публике! За предоставленную халяву публика не жалела ладоней, хотя на самом деле никто ни хрена не понял. А потом нас повели в ресторан, где нефтяное руководство сидело в париках, в расшитых золотом камзолах, а их жены и подружки — в бальных платьях со шлейфами. Теперь они устраивали спектакль, и он был, скажу честно, богаче нашего. Стриптизерши прыгали мужикам на колени, снимали парики, обнажая потные лысины, и шампанское ведрами, и…
— Да помню я!
— Вот и замечательно. А мои слова помнишь? Я сказал: надо сделать так, чтобы это быдло тебя уважало! У нас для этого все средства имеются!
— Да? И какие же средства? Устраивать для них игры на свежем воздухе? Учить держаться перед камерой? Приглашать в партер на премьеры?
— Может, это, может, что-то другое. Мы всегда это могли, с самого детства. Нас ведь уважали в том городишке, некоторые даже побаивались! Так что покопайся в себе, наверняка найдешь, что надо. Я же нашел и уважение — заработал. И денег получил столько, сколько хотел.
— Олигарх подкинул? — усмехаюсь — Ну, говорили же, что именно он тебя наверх вытянул…
— Верно говорили. Он же — чмо, внешне, во всяком случае, ему харизмы не хватает. А ее за бабки не купишь; да и народные массы вкупе с интеллигенцией не очень-то к нему относятся. А тогда нужен, так сказать, агент влияния, герой, который будет с тобой в одной упряжке, но — чуть в сторонке. То есть это я думал, что в одной упряжке, а мой благодетель предполагал режиссировать, используя героя — в качестве статиста.
— И ты согласился?!
— Естественно, нет. Там, наверху, много всяких придурков крутится, есть с кем в “консенсус” войти. Ну, ты же сам их видел — в лесу, когда они друг по другу палили из всех калибров…
Я выдерживаю паузу.
— А помнишь, — говорю, — как однажды пришли к моему приятелю-скульптору? С хриплым таким голосом, как у Высоцкого? Он в мансарде жил, работал с утра до вечера, и очень даже неплохие вещи у него получались. С деньгами было туго, но он ждал, что оценят сделанное, и заработками не занимался: все — искусству.
— Ну и чем все кончилось?
— Он так и умер в этой мансарде, я его на свои деньги похоронил. Но ведь талантливый был мужик, согласись! А главное — свою игру играл!
Я слышу смешок:
— А ты, я вижу, к “театроедам” решил присоседиться? Уже их терминами сыплешь: своя игра, чужая игра…
— Нет, я просто хочу о нас что-то понять. Ты вот дал слово, что никогда ни у кого ничего выпрашивать не будешь, Булгакова вспоминал, мол, никогда ничего не просите, сами придут и все дадут! Надо так себя поставить, чтобы еще умоляли взять! А все равно — лежишь и умираешь, ничем не отличаясь от того скульптора…
Опять смешок:
— Как это — не отличаюсь? Твой приятель умер от банального цирроза, а у меня болезнь необычная, ее даже квалифицировать не могут. И похоронят меня не на простом кладбище, а рядом с могилами выдающихся людей. И вообще ты не там ищешь, если желаешь что-то о нас понять. Надо глубже заглядывать и дальше…
До глюков я не дошел — это, скорее, сочиненный диалог, следствие чтения. Вернувшись в комнату, открываю тетрадь, и со страниц бьет: “Эта эпоха не оставляет нам выбора. Или она тебя раскатывает, как асфальтовый каток, или ты сумеешь ее оседлать, чтобы управлять жизнью”. Неужели он всерьез рассчитывал управлять махиной под названием “жизнь”? Похоже, так, он ведь был Тореро, который хладнокровно выходит на бой с быком, потому что уверен в своем мастерстве. Но если вместо быка будет чудовищная Кукла, справится ли с ней Тореро? Или, того хуже, перед тобой окажется некто дорогой и близкий, а ты и его в запале, как быка или, допустим, Авраама, ножом ли, шпагой — неважно. Ты же, Клим, в другой тетради плачешься, что сам походя “зарезал” кого-то… Интересно — кого?
17. TV + театр
Обещанную в программе передачу жду с содроганием. К счастью, она пойдет в записи, в урезанном виде — снимали три часа, а в сетке вещания выделен один. Интересно, кого вырежут редакторские ножницы? Если меня — не обижусь, я не очень доволен своим сумбурным выступлением. Да и остальными выступлениями недоволен, даже взбешен, и, будь я редактором, чикал бы ножничками без зазрения совести. Это же паноптикум, такое ощущение, что на съемках у Феллини побывал!
В курилке еще до начала съемок вдруг подскочила Каракатица.
— Ну, как настрой? Надеюсь, вы не собираетесь устраивать скандал? Думаю, нам до поры, до времени высовываться не резон.
“Нам” — означало некие общие интересы и цели. А также возможность договориться (так выразилась моя визави) о приоритетах.
— И как же будем определять приоритеты? — спросил я.
— На реальной основе. Я тут навела справки, и оказалось: мой издательский концерн никаких денег вам не высылал.
— Вот как?!
— Ага. Но идею оценили и даже передали энную сумму — для вас.
Она похлопала по сумочке из крокодила, затем вытащила меня на лестницу.
— Не стоит в присутствии этой братии… В общем, вы получаете сумму, я — время. Дальше так: тираж расходится, и у вас полный простор для действий! Опровергайте, спорьте, это только усилит интерес к нашему изданию, так что, возможно, мы еще и допечатку сделаем.
Надо сказать, известие сбило с толку: я уже привык к мысли, что живу на деньги издателей, а тут… Впрочем, мои запасы были на нуле, и я протянул руку: выкладывайте!
Сумочку спрятали за спину.
— Вначале расписка — с обязательствами.
— Да сколько угодно!
Прямо там, на крокодиловой сумке, я поклялся не выпускать свою книгу раньше нее, мысленно при этом хохоча: ну, идиоты! Это же полная чушь, Клима не вместишь и в многотомное собрание! Я другое придумаю — такое, что ваши книги сразу в макулатуру сдадут!
И все же настроение обгадили. Я озирал студию, в тревоге размышляя: этот подкинул? Который слывет лучшим другом актеров-режиссеров, вроде как меценатствует? Только вряд ли меценату интересна моя персона, он, скорее, молоденькой актрисе станет помогать… Тогда, быть может, тот? Тоже не бедный, фондом каким-то руководит, но, насколько я знаю, Клима никогда не любил.
Получалось, что меня водили на поводке: кто-то играл свою игру, я же играл чужую. Сама история с попаданием на передачу выглядела непонятно: я притащился с приглашением на имя Базина, пытался что-то разъяснять охране, но меня и слушать не хотели. Я скандалил, требовал звонка начальству, и один из охранников таки позвонил. Каково же было мое удивление, когда я оказался внесенным в списки! Почему внесли — выяснилось позже, тогда же я пребывал в растерянности и нервно озирал приглашенных. Может, кто-то из них и письма в музей передал? Те, в которых выдающийся человек проявляет слабость, да что там — просто ноет, теряя лицо! Не зря я вспоминал Дашку Мирскую, это он перед ней извинялся, я выяснил!
Радовало одно: отсутствие Рогова. Накануне я нанес визит, застал их вдвоем с Мартой и прямым текстом сказал: дружище, я тебя выключаю. Уважаю, ценю, люблю (да, да!), готов за тебя горло перегрызть, если потребуется, но сейчас отойди в сторонку! Тот зубами заскрипел, только Марта сказала: он прав, мы туда не пойдем. И Рогов тут же завял. Чего он вообще пыжится, Пигмалион хренов, если перед своей Галатеей на цырлах бегает?! И что он мог бы сказать на этом говенном ток-шоу?! Только обгадил бы то, что осталось между нами, что не должно здесь звучать, потому что… Потому что не должно! Там и без того хватало козлов с тухлыми яйцами за пазухой, а может, и с чем-то более серьезным.
Серьезным в моих глазах выглядел уже знакомый политик, притащившийся со сворой охраны. Нагретый софитами павильон бурлил и кипел, а этот деятель, усевшись рядом с Берсеневой, его озирал. Как показалось, с тревогой, будто чего-то ждал. Задержал взгляд на мне, наклонился к соседу, что-то спросил. Потом Элине Павловне комплимент отвесил (та расцвела в улыбке) и опять сканировать взглядом зал. Я сразу понял: этому споры о творчестве до фонаря, у него свои интересы. И, как всегда, времени в обрез — не дождавшись начала, он подозвал к себе ведущего и постучал по циферблату часов.
Как я понял, ожидали итальянского импресарио, с которым работал Клим. Но тот задерживался, и тогда…
Воспоминания прерывает диктор, объявляющий о выходе в эфир ток-шоу “Ящик Пандоры”. Звучат трагические аккорды, экран показывает занавес с чайкой (к чему бы это?), и баритон за кадром проникновенно вопрошает: почему выдающихся людей у нас начинают ценить только после смерти? Это печально, горько и несправедливо! Далее обладатель баритона возникает во весь экран, представляется — Арсений Заблудовский — и скорбно говорит о том, что Клим Шергин, к сожалению, сейчас в больнице, в тяжелом состоянии. Мы долго думали: надо ли делать передачу в такой ситуации? А потом решили: надо, потому что людей следует отмечать, пока они живы, а не после безвременного ухода. Пауза, камера панорамирует постные физиономии, звучит песня “Чайфа”: “Поплачь о нем, пока он живой!” Жидкие аплодисменты (ток-шоу все-таки!), и вновь вступает Арсений:
— Здесь собралось немало людей, которые хотят еще при жизни Клима Шергина поговорить о его творчестве, отметить, так сказать, его взлеты и падения. Думаю, что разговор будет непростой, наверняка возникнут споры, но ведь творчество нашего героя и было направлено на то, чтобы вызывать споры. Итак, первое слово предоставляется…
Первой выступает народная артистка — опять бандана, только другого цвета, и огромные цыганские серьги в ушах. Голос, понятно, дрожит, в глазах тревога, не иначе вспомнила одну из своих бессмертных ролей. Потом нудит какой-то театральный критик, мол, к сожалению, уважаемый мастер, в чьей мастерской Клим Шергин осваивал азы профессии, не смог приехать из-за болезни.
— Да, да, мы знаем… — кивает Арсений. — А это правда, что учитель и ученик не очень-то ладили между собой?
— Вы так считаете? — вскидывается критик. — Ну да, ну да… Хотя лучше бы спросить об этом у них самих.
— К сожалению, это невозможно — учитель отсутствует по уважительной причине. Зато здесь присутствует сестра Клима Шергина, Регина Степановна!
Регина, помню, покрылась красными пятнами (в телевизор взяли!), но на общем плане это незаметно. “Мой брат с детства был необычный… Мы росли в разных семьях, но постоянно поддерживали отношения…” Врет складно, видать, хорошо готовилась.
В общем, начали за здравие, хотя у некоторых гостей на физиономиях было написано: мы, мол, пришли дать отпор формализму-нигилизму! Первой ринулась на баррикады толстая дама в очках.
— Я, конечно, извиняюсь, все-таки человек при смерти… Но вы же нас собрали не для того, чтобы мы роняли слезы? А? Ладно, извиняюсь еще раз. Так вот: я считаю, что в данном случае имеет место надругательство над театральной этикой. А? Нет такой этики, есть только эстетика? Очень спорное утверждение, молодой человек! Хотя, я вижу, не очень-то вы молодой, а значит, пора кое-что понимать в жизни. Я смотрела один спектакль, и он меня попросту возмутил. Представьте: на сцене сумасшедший дом — в буквальном смысле психушка! И они там сходят с ума самым натуральным образом! Вакханалия какая-то! Кому-то это понравилось, зрители стали аплодировать, и что вы думаете? Эти сумасшедшие актеры, выйдя на авансцену, тоже начали аплодировать! Зал хлопает, а эти хлопают еще сильнее, кидают в зал цветы, то есть дают понять, что сумасшедший дом — это зал, это жизнь! Ну, разве это не оскорбление?!
— Это гениальный ход! — слышен выкрик (кричу я). Камера выхватывает мою физиономию, я тяну руку к микрофону, но его передают еще одному “униженному и оскорбленному”. Этого возмущает уже не театральный язык, а стадионы с вопящими рокерами. Рок-н-ролл есть исчадие ада, как можно театральному режиссеру соваться в эту область?! По идее, тут должен последовать еще один мой выкрик, дескать, рок-н-ролл — это самовыражение нескольких поколений, но редакторские ножички реплику отсекли. Зато подмонтировали кого-то вопящего: не надо, мол, гоняться за десятью зайцами, то есть работать везде, включая политический театр! Вот здесь присутствует один народный избранник, пусть он нам расскажет — чем они там занимались, на самом верху?!
— А вы что, из Генпрокуратуры? — парирует политик, нервно улыбаясь.
— Нет, мы хотели бы знать!
— Запишитесь на прием, я вам все расскажу — лично.
— А мне не надо лично, вы людям расскажите! Пусть общественность узнает всю подноготную виновника этого, пардон, торжества!
К счастью, в этот момент в студии возникает долгожданный импресарио.
— Много-много извините… — он прижимает руку к сердцу. — Пробка перед телецентр…
Арсений вскидывает микрофон.
— Поприветствуем главного зарубежного партнера Клима Шергина — маэстро Джузеппе Мальдини!
Гром аплодисментов, Джузеппе раскланивается, а в ответ на вопрос начинает бурно жестикулировать:
— О, Шергин! Беллиссимо! В Венеция был такой фурор, такой фурор… Почему? Потому что это не совсем нормальные… ну, не совсем обычные спектакли. Это не дель’арте, не психология Станиславского, это что-то совсем — совсем! — другое!
— Что же именно? — наседает ведущий.
— Что? Знаете, мы в Италия вместе с ним ездить на то место, где Данте спускаться в ад. Ну, такой легенда, мы же понимаем: ада нет…
— Как это нет?! — вопрошает сидящий в первом ряду священник. — Это в вашей католической вере нет ни ада, ни рая, ни Бога, ни дьявола! А у нас все есть!
Ну да, какая ж песня без баяна?! То есть ток-шоу без попа?!
— Наверное, только мой мысль — не теология, это метафора. Так вот, я всегда думать, что он в свой спектакль тоже куда-то спускаться… Или подниматься? В общем, я всегда чувствовать, что его творчество — как это сказать? Инспирировано? Да, инспирировано другими энергиями. У нас в Италия этого никто уже не делает, остался один дизайн. Режиссеров нет — есть дизайнеры!
— А как же Гротовский? — спрашивают из зала.
— Ежи? О, это тоже беллиссимо! Но он же умер, разве вы не знаете? И он тоже был славянский человек, он только работать в Италия, в Понтедеро…
— Вот именно, — встревает священник. — У славян в душе еще осталось что-то истинное! Хотя если говорить о том, кто сейчас лежит в больнице… Во-первых, дай Бог ему здоровья. Но если бы он был здесь, то я бы его спросил: разве обряд — это театр? Разве литургия — это спектакль? А уж про изгнание бесов я и вовсе молчу — это тайна великая, мы сами не знаем, как это происходит!
— А при чем тут экзорцизм? — опять вопрос из зала. — Или, говоря по-вашему: “изгнание бесов”?
— При том! Я сам этого не видел, но мне рассказывали про то, как режиссер Шергин восхищался “постановкой” этой процедуры! Дескать, три акта, с прологом, эпилогом, кульминацией и тому подобное! Но это же, извините, совсем другое дело!
— Неужели другое?! А почему тогда православные священники не проповедуют в мирской одежде? Брали бы пример с протестантов — у тех все проще, декораций почти никаких, бутафории тоже, да и костюмчики поскромнее!
— Ага, будем брать с них пример! А потом говорить: ада, знаете ли, нет, рая — нет, это только легенды такие!
— А давайте, — виляет в сторону Арсений, — узнаем, что скажет молодое поколение!
Камеру направляют на группу юных рокеров. Ответ:
— Мы открыли специальный сайт Шерга, со всеми его фишками, и приглашаем присутствующих в чаты и на форумы. Ну, побазарить типа. А еще мы кинули клич: надо собирать бабки на операцию! А пипл спрашивает: куда типа высылать? Только мы не знаем, как этот самый открыть…
— Счет в банке?
— Ага, счет!
— Ну, это не так сложно, наша передача вам в этом поможет!
Звучат аплодисменты, и Арсений поворачивается к камере:
— Рекламная пауза!
Во время перекура Каракатица спросила:
— Кстати: вы ту самую Островскую-Кудимову не встречали?
— Это хромую, из музея? Не встречал.
— Мне одна знакомая сообщила, что она собиралась прийти.
— Ну да, чтобы тоже нести пургу!
— Наверное… Оказывается, она была знакома с нашим Шергиным, вот оно как! На роль Антигоны когда-то пробовалась, даже была утверждена, но тут — автокатастрофа, перелом шейки бедра и прочие ужасы…
— И за эти ужасы должен отвечать тоже Клим?! Всех собак на него вешают, у меня, блин, уже уши в трубочку сворачиваются!
— Похоже, что так. Но вы все равно с ней поосторожнее — она нам прямой конкурент. Не забывайте, какие кладези у нее под рукой!
После рекламы выступает именно Каракатица — сдержанно, не решаясь пока выдавать на-гора сплетни, предназначенные для ее бесценной книги. А затем крупный план моей физиономии: секунда, пятая, десятая, но камера не отворачивает, и можно разглядеть все эмоции. Неприятно, надо признать, наблюдать свои эмоции. Я криво усмехаюсь, кручу головой, а после очередной реплики раскрываю-захлопываю рот, как выброшенная на берег рыба. Рука вскидывается в непонятном жесте: то ли ударить хочу, то ли, как первоклашка, прошу слова. А нервное почесывание бороды? А борода, которую не подстригал месяц? Сука этот режиссер, что монтировал передачу: мог бы, в конце концов, не показывать, как я утираю потный лоб, да еще с подписью внизу экрана: “Георгий Булкин, друг детства”…
А на экране брызжет слюной очередной придурок, дескать, Клим Шергин — это не человек, это одна лишь маска! А нам нужна не маска, а лицо! После чего получаю слово я. Начинаю с того, что у некоторых присутствующих лица — такие, что им лучше было бы явиться сюда, надев маску. В студии возмущенный гул, но я поднимаю руку: это цитата из Шопенгауэра! А дальше о том, что Клим всю жизнь боролся с трупным запахом на сцене, он играл, фехтовал, дразнил зал красной тряпкой…
Арсений (тоже сука!) цепляется к слову: разве зал — это бык? Разве это корректно? Ответ: дело не в “политкорректности”, а в том, что…
В этом месте из зала кричат:
— Надо больше классику ставить! Быки какие-то… Гоголя надо ставить, Гоголя! “Ревизор” по-прежнему актуален, а где его посмотреть?! Негде, одни ваши быки по сцене скачут!
В финале, поблагодарив всех участников ток-шоу, Арсений объявляет:
— Но наш разговор не закончен, он будет иметь продолжение. Через неделю вы получите возможность еще раз заглянуть в “Ящик Пандоры” и посмотреть на нашего героя с другой стороны. С какой? Пока это секрет. Смотрите наши анонсы!
После этого я, помню, отправился искать местный буфет. Нашел, хлопнул коньяку, и тут Арсений является вместе с каким-то долговязым кадром. Я нагло подсел и с ходу выдал свое впечатление о той порнографии, что закончилась минуту назад.
— Постойте, постойте… — Арсений заглянул в свою бумажку. — Вы Георгий Булкин, друг детства, так? Очень приятно. Ну, как зовут меня, вы знаете, а это — Валентин. Он режиссер этого мероприятия, и вообще идея все это организовать — его.
Арсений вроде как переводил стрелку на коллегу.
— Идея моя, — раздраженно проговорил Валентин, — но оформление ваше. “Ящик Пандоры” — надо же такое придумать!
— А ты что предлагаешь? — Арсений занервничал. — Беседу за чашкой чаю? Пипл схавает, не переживай!
— Для начала “пипл” должен хотя бы знать, кто такая — Пандора!
— А мы внизу бегущую строку пустим, устроим, так сказать, ликбез!
Сумрачный Валентин тоже хлопнул рюмашку. И, глядя на меня, проговорил:
— Вообще-то у меня тут другая должность. Я — помощник режиссера.
— Не понял, — сказал Арсений. — Тебя что, понизили?
— Понизили, понизили… — Валентин с интересом пялился на меня: — А я знал, что вы появитесь, — неожиданно заявил он. — Был в этом убежден и даже заранее в список внес. Хотя вы пришли по чужому приглашению, верно?
— Верно. Так это вам, значит, я обязан присутствием на этом позорище?
— В том числе и мне. И если вы явились, то — все правильно. Впрочем, не знаю: правильно ли? Очень я в этом не уверен, очень… Думаю, плохой я помощник режиссера.
— Так за что тебя все-таки — в помощники? — не унимался Арсений.
— За дружбу с некоторыми людьми, которых не хочется слушать, но — приходится. Положение у них такое, трудно отказать. Хотя отказать следовало бы…
Валентин говорил загадками, язвил, недовольный прошедшим шоу, а также моей персоной. Где я ему, интересно, дорогу перешел?
— А что означает финальная реплика? — спросил я. — С какой стороны вы собираетесь показать героя передачи? В грязном белье копаться начнете?
Но Арсений замахал руками, мол, пока об этом — ни слова, а то вся интрига пропадет!
— Заверяю в одном, — торжественно сказал он. — Никакого грязного белья не будет! Верно, Валя? Вот и он кивает, а он у нас — человек слова. Ум, честь и совесть редакции, можно сказать! Остальной состав, увы, ни честью, ни совестью не блещет… Я самокритичен, верно, Валентин?
— Так что следите за нашими анонсами! — насмешливо проговорил режиссер (или помощник?), поднимаясь из-за стола.
Арсений посмотрел ему в спину.
— И когда его успели понизить?! Странно…
На прощание я попросил у Арсения телефон.
— Зачем он вам?
— Пандора — моя давняя любовь. Люблю скандалы.
— А вот Валентин, между нами, не очень любит. Его сюда силком затащили, вообще-то он хочет исторические передачи снимать — про Михаила Чехова, про театр “Глобус”… Но миру нужны скандалы, верно? Ладно, держите визитку.
18. Власть и Сила
Удивительно: стоит один раз показаться на телеэкране, и ты почти знаменит! Я был собой недоволен, презирал себя, но народ-то интересует сам факт мелькания твоей рожи в ящике! А вы действительно его друг детства? И какое оно было, ваше детство? “Как-все-начиналось-расскажите!” Это мы беседуем с юной поклонницей Клима в кафе имени Цыбина (тот за соседним столиком, как всегда, в хлам). Я отвечаю, мол, начинали мы давно, впятером, потом продолжили вчетвером, и хотя жизнь потом раскидала нас, мы сохраняем память о том замечательном времени…
— Старик, ты был на высоте! — Цыбин выставляет вверх большой палец. — Как ты там сказал… С такими лицами лучше надевать маски, ха-ха! Не в бровь, понимаешь, а в глаз! Они тут все такие, ты только оглянись, им маски нужно носить, всем без исключения!
А поклонница опять любопытствует: неужели, мол, он уже тогда прозревал свою судьбу? Как это… Сквозь магический кристалл, да? Говорят, для него никаких авторитетов не существовало и он ставил перед собой задачи, о которых маститые режиссеры даже не задумывались, не так ли? Она говорит за меня, я же киваю и делаю значительное лицо. Я и есть значительное лицо для этой пигалицы, которая тоже мечтает о режиссуре, но пока сомневается: а женская ли это профессия? А как же, говорю, Лариса Шепитько? Кира Муратова? Ариана Мнушкин, наконец? Она не знает Ариану Мнушкин, достает ручку, чтобы записать, а я рассказываю о том, как Клим задумал вместе с легендарной Арианой поставить Еврипида. Почему не поставил? Не срослось что-то, это же театр, дело хрупкое и тонкое.
Я вижу, что грудь у поклонницы плоская, но мордашка ничего, и уже возникает мысль набиться в гости (не вести же ее в свою жуткую дыру!). Зовут ее Марина, и она, как видно, всеми фибрами желает стать ближе к своему кумиру. А как стать ближе? Правильно: через ближайшего друга и соратника, выступающего посредником, медиатором, жрецом, который совокупляется с весталкой-девственницей, как полномочный представитель бога. Замечательно было бы сейчас показать ей кабинет, личные вещи, короче, отвести в музей. Но музей занят ближайшей родственницей, и я, не сдержавшись, выкладываю все, что думаю о Регине.
— Ой! — машет руками Марина. — Да близкие родственники никогда ничего не понимают! Мои, к примеру, и слышать не желают о театре или кино, говорят: учись на юриста! И эта сестра… Ну, она тоже в передаче выступала, верно? Так вот: она мне ни капельки не понравилась! Даже неприятно стало от того, что Клим Шергин должен был много лет жить бок о бок с этой, извините, коровой!
Я помалкиваю насчет того, что росли они отдельно — зачем об этом говорить? Городу и миру хочется считать, что Шергин взрастал в затхлом мирке, рядом с тупыми и черствыми обывателями? Значит, так и есть, взрастал. А тем, кто алкает “правды” или, хуже того, “истины”, мы ответим известной тирадой: “Что есть истина?! Нет истины, есть полет, светящийся след кометы, росчерк метеорита, и все!”
Когда Марина говорит о сайте, посвященном Климу, я напрягаюсь. Сайт, чат — слова не из моего лексикона, но я не имею права отпускать на самотек эту стихию, я должен, как минимум, быть в курсе событий. А события таковы: оказывается, есть сразу несколько сайтов, объединяющих поклонников: рокерский, театральный и т. д. Марина состоит в театральном, но иногда “чатится” и в кругу рокеров, которые в последнее время муссируют тему ускоренного времени. Оба-на! Вот что значит — молодежь, везде пролезут, все разнюхают!
Нет, не ласкать мне плоскую грудь Марины, во всяком случае сегодня. Прошу записать адреса сайтов, откланиваюсь, а вечером уже сижу в компьютерном клубе, вперившись в экран. В хозяйском коттедже мне разрешали пользоваться компьютером, и я немного освоил Сеть. Но полюбить ее так и не смог. Сеть представляется мне диким полем: по нему скачут махновские банды, каждая живет по своему уставу (или вовсе без оного), и вся эта безбашенная рать постоянно воюет между собой. Это море, где рыщут бесчисленные корсары, птичий базар, свальный грех — нужное, как говорится, подчеркните.
Первая банда обсуждает прошедшую передачу, и на их сайте я читаю лестные высказывания в свой адрес. Приятно, черт возьми! Захожу на другую страничку, и опять рядом с именем Клима мелькает мое имя! Оказывается, я не просто болтаюсь в этом городе, как г… в проруби, я существую! Что есть истина? Я знаю ответ: жизнь на слуху, мелькание в кадре, сплетни, мифы, преклонение, ненависть и т. п., и проч. Поэтому надо не лениться, лезть в эти чаты и форумы, болтать в них свободно и раскованно, сим — победиши!
Одновременно я с удовлетворением отмечаю: о Рогове нигде ни слова! Молчание, “омерта”, и поделом тебе, дружище! Не бери на себя много, не беги впереди паровоза!
Ага, вот и “ускоренное время”! Представители очередной банды отстаивают метафорическую концепцию, дескать, это всего лишь условность типа: “Остановись, мгновенье, ты прекрасно!” Никто ведь не утверждает всерьез, что мгновенье можно остановить, так? Вот и в случае Клима Шергина мы имеем дело с метафорой, с гротеском — с чем-то не буквальным. Однако другая банда, скачущая под знаменами рок-н-ролла, камня на камне не оставляет от высоколобой концепции, мол, идите на хер с вашими метафорами! Шерг сдвинул время всерьез, хлестнул его плеткой, и это неповоротливое животное побежало вприпрыжку! Форум полнился высказываниями типа: “Какой чел, ребята!! Суперчел, ускорение времени — это не хрен собачий!!” И я вслед за ними готов был кричать: Клим, ты — супер, если сумел так разбередить человеческое болото!
Окончательно поверить в то, во что здравый рассудок верить отказывается, заставляет ссылка на www.kosarev.ru. Профессор ИЭМа Вениамин Косарев, к которому я, увы, не попал, подводил под сумасшедшую теорию научную базу, присутствуя в Сети в виде сухой статейной информации:
“Исследования показали, что в определенных условиях объективное и субъективное время могут не совпадать. Общее — объективное — время может идти своим чередом, а вот личное будет двигаться с иной скоростью (быстрее или медленнее). В наших экспериментах было обнаружено, что при этом на молекулярном уровне меняется электрический потенциал нейронов. Соответственно, меняется режим их функционирования, и возможности человека расширяются. В какую сторону? Это мы пока выясняем. Нашу работу, к сожалению, некоторые коллеги называют “паранаукой” или даже “лженаукой”. Однако факты — упрямая вещь, и они доказывают, что в ряде случаев (их оговаривает не столько физика, сколько психология и религия) природа времени меняется, и физические объекты словно попадают в параллельный поток, где движение происходит быстрее. В качестве грубого сравнения можно уподобить этот процесс переходу автомобиля из крайнего правого ряда — в левый, скоростной…”
Да, есть многое на свете, что не подвластно нашим мудрецам! И опять в душе пухнет гордость, она раздувается, как воздушный шар, поднимая меня вверх — над подвальным компьютерным клубом, где пахнет нестираными носками юных хакеров и разлитым по полу джин-тоником, над улицей, над городом, над страной… Пусть этого добился Клим, но ведь в каком-то смысле и я добился! Кажется: меня тоже подхватило потоком, перетащило из правого ряда — в левый, и я несусь по жизни, словно авто марки “мазератти”. Стрелки часов бегут вперед, как в том сне, по дороге из Комарова, и остановить их нет сил, да и желания — нет…
Просыпаюсь однажды и вижу на полу возле дивана записку: “Не забудь перевести часы!” Это я сам себе написал памятку; и хотя стрелки перевел еще вчера, записка осталась. Кончается март, надо переводить стрелки на час назад, а хочется — вперед. Что там у нас впереди? Ага, встреча с Сашенькой Кречетом, назначенная на первое апреля. День дурака — хорошее время для такого рандеву, думаю, он не догадается о скрытом смысле назначенной даты.
Но первого апреля вдруг дзынькает мобильный и хорошо поставленный голос сообщает, мол, со мной будет разговаривать такой-то — и называет фамилию политического деятеля, что светил рожей на ток-шоу. Надо же: вычислил, да еще и встречу назначает!
Извините, говорю осторожно, но что у нас с вами общего?! Ну, как же, отвечают, мы дружим с одними и теми же людьми. Об их наследии, собственно, и пойдет речь.
— А если я не приду? — спрашиваю, осмелев.
— Придете. В этом театре от предложенной роли не отказываются: здесь другие игры, и правила в них — наши.
— Тогда, может, сначала объясните правила?
— На месте и объясним. В общем, за вами заедут.
Три часа до встречи провожу в беспорядочном кружении по городу. Вряд ли за мной следят, но я все равно озираюсь, мучительно размышляя: какой гад меня сдал? Увы, таких гадов найдется немало, да и вообще, разве номер — проблема? Для этих ребят? Если надо, они и прослушку могут запросто организовать!
Смутно вспоминаю вехи биографии моего визави, почерпнутые из того же Интернета. Бывшая “комса”, секретарь среднего звена, потом бизнесмен, возглавивший небольшое предприятие. Как и положено, примкнул к какой-то партии, пролез в Думу, но долгие годы был сереньким статистом, из тех, кому дают слово раз в полгода. И только в последнее время вдруг расцвел, сменил имидж, сделался остроумным и эффектным, после чего вначале образовал фракцию внутри партии, а потом и вовсе от нее отделился. Не иначе тут Клим поработал, но я-то здесь при чем?! “При том, — отвечаю сам себе, — ты подозрительный тип, ходишь вокруг да около, присматриваешься, вынюхиваешь, а политические ребята таких не любят!”
Второй звонок застает меня на улице. Подъедут на Садово-Триумфальную? Что ж, лечу туда, как на крыльях! Через полчаса я сижу в представительском BMW с деревянной внутренней отделкой и телевизором. Везет меня тот самый охранник, что подходил в больнице.
— Куда едем? — спрашиваю буднично.
— Куда надо, — отвечает.
Вскоре подъезжаем к какому-то особнячку, ворота открываются, и машина въезжает внутрь. Может, это одна из чекистских внутренних тюрем? И никто, так сказать, не узнает, где могилка моя? Впрочем, судя по мраморной колоннаде, это что-то противоположное тюрьме. Стеклянные двери бесшумно раскрываются, на входе — рамка, как в аэропорту, трое охранников, в общем, честь по чести. Далее лифт, коридор и отделанный темным деревом кабинет с огромным столом.
Кроме депутата, здесь торчит некто лысый, с бородкой. Кажется, я его где-то видел, хотя плохо знаю обитателей политического Олимпа. Он сидит, значит, хозяин, в то время как депутат прохаживается вдоль стеночки. Прохаживается и потихоньку все обо мне выкладывает.
Они были неплохо информированы. Они с легкостью “раскололи” моих знакомых — Регину, Сашу, Каракатицу; а те меня с легкой душой (а кое-кто и с величайшей радостью!) сдали. Блаженный Сашенька за чашку капуччино выдал телефон с адресом, и получается, что сегодняшний День дурака — мой день. Регина, как миленькая, отдала им тетради Клима. Думаю, ей намекнули, что будут трудности с пропиской на Гоголевском, и она мудро решила: лучше синица в руках, чем гипотетические “Сотбисы” в будущем. А Каракатица, я полагаю, еще и присочинила чего-нибудь, дабы чужими руками убрать с дороги конкурента.
Закончив докладывать, депутат долго смотрит на меня. Лысый тоже, и в обоих взглядах читается: ты — козявка, а наши возможности безграничны. И если бы не острая необходимость, ты бы на километр не приблизился к этому кабинету и ездил бы не в BMW, а в метро, как и полагается козявкам.
— Ладно, что от меня-то требуется?
— Что? Нас интересуют записи господина Шергина. У нас кое-что имеется, но это не все. То есть это не очень существенно, нас интересует… В общем, должны быть записи, сделанные в последние годы.
— Наверное, — говорю, — должны. Вопрос только: где они?
— Мы спрашивали у Элины Павловны Берсеневой, но она их кому-то отдала. А вот кому — не сказала.
— Не сказала? Вредная старуха. Со своей стороны, могу заявить: не мне.
— Да уж мы в курсе, что у вас любви не получилось… Но, может быть, у вас в запасе тоже что-то имеется?
Сердце екает и опускается к желудку. Знают ли они про чемодан? Спустя минуту понимаю: не знают — и вздыхаю с облегчением.
— У меня, между прочим, тоже есть вопрос. Мне вот все время кто-то деньги подкидывает… Так я думаю: не вы ли?
Они переглядываются, и лысый (до этого он молчал) ледяным голосом произносит:
— Вообще-то вопросы тут задаем мы. Что вы такое себе вообразили, а? И вы, и ваша народная артистка, и этот умирающий режиссер… Смешно!
— Вот именно! — влезает депутат. — Если бы не определенные события, мы бы… В общем, это все пошло бы по цене подтирочной бумаги. Конечно, вы там суетитесь, статейки пишете, сенсацию раздуваете; и мы не хотим лишать вас хлеба — пишите! Сочиняйте небылицы, делайте из него героя! У нас же свои задачи, и нам хочется, ну, полистать, посмотреть…
— Да смешно же, ей-богу! — лысый встает. — Что такое может там содержаться? Ну да, ездили в лес, развлекались, кое-какие уроки актерского мастерства брали… Но это же мелочь!
— В нашем деле, — бормочет депутат, — не бывает мелочей. У меня уже третья выборная кампания, так что…
Они опять внимательно изучают мою внешность.
— Слушай, дружок, — вступает депутат. — Тут такая режиссура разворачивается — не чета вашей. И лучше с нами не ссориться. Мы же не байки рассказываем, не забавляем публику, мы — страной управляем, вникаешь?
— Еще как!
— А значит, никаких проколов из-за вас не должно быть. Ваш театральный народец слишком много о себе думает, хотя вы — всего лишь лицедеи, вас даже хоронили раньше за церковной оградой! Мы тут в одной из тетрадок такое прочли — ну просто обхохочешься! Будто ваш Шергин как-то сдвинул время, ускорил его и так далее!
— Хотя на самом деле, — с усмешкой продолжает лысый, — время сдвинули — мы! Это мы подхлестнули страну, мы стегнули ее кнутом, и время понеслось вперед! Они — ускорили! Да вы просто расходный материал, помощнички на час, чтобы в телевизоре вякнуть раз-другой!
И тут пробивает: он же предельно унижен тем, что надо заниматься козявками, живущими в пыли за кулисами! Он же привык двигать горы, а тут предлагают ковыряться в песочнице, тырить мелочь по карманам, когда привык красть — вагонами…
Неожиданно депутат хлопает по плечу.
— Ладно, пытать мы тебя не станем — не те, так сказать, времена. Но ты про деньги что-то говорил, так? Нужны деньги? Как там у Ильфа… Сколько, Шура, вам нужно для полного счастья? Вы же из провинции, верно? Так вот: сколько нужно, чтобы уехать, купить скромный домик и не вертеться тут под ногами, во всяком случае — до выборов?
— А если — нескромный домик? — спрашиваю (кажется, терять уже нечего).
— Да ты и хибары не заслужил! — фыркает лысый. — Слушай, давай заканчивать, а?! Это же мелочь, сущая мелочь!
— Подожди немного, ладно? — и опять ко мне:
— В общем, подумай. У нас возможностей много, только не надо нас злить, хорошо?
Я обещаю подумать. Выезжаю за пределы резиденции, так и не поняв: где я находился? Когда вылезаю из машины, та бесшумно скрывается за поворотом, и уже кажется: это был сон.
Вокруг мельтешат люди, от ларька тянет шаурмой, и вдруг зверски хочется есть. Наверное, это нервное: я съедаю две шаурмы, запиваю пивом и лишь тогда прихожу в себя.
А может, эти козлы правы? То есть они действительно смогли “на молекулярном уровне изменить потенциал нейронов”, после чего “физические объекты попали в параллельный поток, где движение происходит быстрее”? И эти людишки, что толкутся в поисках насущного хлеба, оказались сдвинуты с мест, насиженных в привычном пространстве-времени, и на рысях полетели вперед, перемещаясь из правого ряда — в левый. Увы, не у всех под рукой оказались импортные лимузины, а на обычной “копейке” в левом ряду ехать опасно — размажут по асфальту…
Или, как говорит блаженный Кречет, людишкам просто навязали роль, из которой теперь не выйти? Они были тихими, мирными статистами в большом (во много раз больше монструозного ЦАТСА!) театре под названием “Совок”, но тут, понимаешь, появились новаторы, апологеты новых форм, и вот уже срочно меняют декорации и раздают роли. Лопахин и Штольц теперь самые положительные герои, а любая “тварь дрожащая” должна быть изгнана с подмостков! Кто-то, выходивший на сцену лишь в массовке, с ходу вписался в новые роли, начал солировать и звездиться, кто-то, увы, зачах, утратил задор и талант. Только режиссерам жизни плевать на чахнущих, их заботит только предвыборное реноме. Кто там копается в нашем бельишке, наблюдая то, что видеть не положено?! Тогда мы вас возьмем, потрясем, чтобы компромат вылетел из карманов, после чего скажем: “Пшел вон, болван! Ваганьковское кладбище у нас выпрашивали, надо же! Да вас за оградой хоронить надо, как отбросы общества!”
Или все это чистый блеф и самомнение? Ну, конечно, иначе бы они нас не боялись, не вызывали бы в свои офисы, не тряслись бы над собственной репутацией, которую даже умирающий Клим может подмочить и уничтожить. Боятся, значит, уважают!
Вечером я опять в компьютерном подвале, сбрасываю напряжение. В Сети ты — всемогущий, можешь кого угодно облаять, и никто тебе ничего не сделает. Для начала захожу на политические сайты, где разыскиваю моего депутата, а вскоре и лысый незнакомец уж улыбается с монитора. Ба, да он же в премьеры метит! А премьер, который брал уроки актерского мастерства и бегал по лесу, повышая адреналин, может не понравиться самому большому начальнику! (О мужских играх на свежем воздухе мне рассказал Базин — туда, я знаю, ни один журналист не мог попасть.)
Мне везет: будущий премьер как раз проводит on-line-конференцию: ему задают вопросы, а он отвечает в реальном времени (хотя, надо полагать, там целый штат помощников сидит). Я тоже подкидываю вопросик: “Как вы относитесь к системе Станиславского? И к проблеме перевоплощения?” Пальцы прямо зудят, чтобы написать что-то резкое, даже похабное, но такие вопросы модератор сразу отправит в утиль. Отвечает так: горжусь, мол, таким соотечественником, как Константин Сергеевич, и перевоплощение уважаю — но только на сцене. А в политике нужно быть самим собой, иначе проиграешь. Ай, молодца! “Хочу напомнить вам, — набиваю лихорадочно, — одну легенду — о шейхе, которого всегда возил с собой великий Тамерлан. Вроде и военачальник был неслабый, а все же побаивался сильных противников, поэтому перед началом серьезного сражения вначале вперед выходил шейх. Он кидал камни в сторону неприятельского войска, символически закапывал в землю их трупы, словом, это был ритуальный театр, после которого (удивительно, не правда ли?) Тамерлан с легкостью обращал в бегство армии, в несколько раз превосходившие по численности его собственную. Извините за длинную преамбулу — как Вы относитесь к этому замечательному апокрифу? Не содержат ли наши политики таких “шейхов” в своем штате?”
Я прямо вижу, как сонм помощников, вперившись в экран, мучительно размышляет: что это за урод такой?! Мы подготовились по жилищно-коммунальному сектору, по льготам-пенсиям, а он про какого-то Тамерлана! Будущему спикеру показывают вопрос: не хотите ли, мол, блеснуть эрудицией? Но тот качает головой: рискованно, да и ради кого стараться? Ради кучки интеллектуалов?
В общем, мой вопрос в окошечке с бегущей строкой так и не появился. Испугались, шакалы, не дай бог в канун избирательной кампании промашку дать, да и верно ведь — нет теперь “шейха”, он в другом месте лежит…
Отчего я вспомнил эту легенду? Ее давно, еще в молодости, рассказывал Клим, и было видно: ему этот шейх очень даже нравится, он будто примеривал эту роль на себя. И ведь не знал, что спустя годы что-то похожее произойдет, он взлетит на самый верх и будет оказывать влияние, поворачивая махину государства из правого ряда — в левый. Не понял, говорите, правил дорожного движения? Сам полетел вперед и разбился? Плевать, все равно я тобой горжусь, Клим. Ты — “высший чел”, как сказали бы твои молодые фанаты. Мы с тобой тоже Власть и Сила, да, да, именно мы с тобой!
Окончание следует