Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2008
Екатерина Боярских — поэт, филолог. Родилась и живет в Иркутске. Лауреат премии “Дебют” (2000). Публиковалась в журналах “Новый берег”, “Сетевая поэзия”, альманахе “Вавилон”.
* * *
Тюлень мой господин, а рыба детский врач.
Вернуться к ним зовет вечерний плач,
серебряный, ничейный, беззащитный —
но лестницы ушли. Дома открыты.
Они пусты, сойдите с высоты,
живите там, где можете согреться.
Тритон дракон, а рыба голова.
Из комнаты в другую не воскреснуть.
По вечерам так хочется исчезнуть,
виссон мой сон, я путаю слова,
мой прежний ум расколот пополам,
и жимолость, не замечая ям,
и робкая сестрица голубика
в потемках пробираются к окну,
и смотрят, и сливаются в одну;
не помнят, кем которая была —
и гладят по испарине стекла.
По ножке деревянного стола
взбираются лишайники и мхи
и гладят по излучине руки.
Мой бедный ум убит, и все дела.
Изнанка на изнанку так легла.
И самый долгий ветер засвистел,
что он умеет резать до костей,
что он дары приносит на ноже.
Из комнаты в другую не смотри —
я травушку повешу на двери
вниз головой.
На верхнем этаже
заплакали невесты дождевые,
и хлынули потоки дождевые
от потолка до северной стены.
По берегу стола едва живой
хромает человечек восковой,
паломник из затерянной страны.
Несет огонь в дырявом животе,
горит, горит о нашей пустоте.
Бежит огонь, впадающий в тоску,
по плеску, по песку, по лепестку
разбитого на повторенья дня —
он ищет язв от прежнего огня.
Сюда, всегда, на каторгу имен
бежит огонь, не назван, не рожден,
мы рифмы и висячие сады —
он ищет нас по зареву воды.
Венок, вода и кружево ночи
плывут вокруг темнеющей свечи,
и голоса встречаются на дне,
и холода живут на глубине —
изнанка об изнанке так молчит.
Из комнаты в другую не смотри —
плывет вокруг сияющей зари
венок дорог и водяных зеркал,
пылающих домов, подзорных скал,
венок последних трав, подземных ив,
людей чудесных смертных костяных…
Земля, вода, огонь — мои дома.
Я след ищу от прежнего ума,
чтобы его покинуть на лету
из комнаты — в другую темноту.
Возраст пневмы
Тебе пятнадцать, мне девяносто,
нет во мне ни костей ни плоти.
Кричали дети, качаясь на досках:
“Ты в болоте, я в самолете”.
Дождевое золото без блеска.
Около земли по колено леса
катится затменье листвы промозглой,
скоро их не будет, а только воздух.
Старому хозяину пыль да короста,
новому хозяину новые доски,
дай ей только повод — она забудет,
дальше будут искры, а глаз не будет.
Это называется возраст пневмы,
дальше будут книги, горшки и кошки.
Что я буду делать, когда ослепну?
Десять тысяч лет говорить в окошко.
(Что ты будешь делать, когда ослепну?
Десять тысяч лет приходить в окошко)
У нее на кепке сидела рыбка —
дождик дал ей жизнь, но не сделал вольной,
ледяная метка, двойная пытка,
как она забилась, а мне не больно.
Брошка загноилась от злой иголки,
дерево гноится от каждой ветки,
как она смеется, а все не больно.
Это называется возраст пневмы.
Воробьи живут в треугольных дырках,
дальше будут птицы, а гнезд не будет.
У нее на кепке сидела рыбка,
дальше будут рыбы, а слов не будет.
Десять тысяч лет говорить с другими —
так нищает пламя, любое пламя,
дай ей только имя, любое имя,
чтоб она плыла между ними-нами.
Вот ее молчанье открыто настежь.
Кладбища здесь нет, оно вышло замуж,
заросло стрекозками из забвенья,
пусть ее дыханье плывет как пенье.
Так и забывают себя в могиле,
в горнице горы, во светлице света,
так и воскресают, когда убили,
около зимы о колено лета.
У меня в глазах от воздушной линзы
радужная сыпь, соляные брызги,
у меня в глазах навсегда двоится,
только тот и видит, кто видел дважды.
Только так теперь и могу присниться —
временем дышать утоленьем жажды.
* * *
Дом дождевую чашу передавал по кругу,
с тазика на ограду, с провода на сосну.
Вещи на лодке плыли, люди смотрели в угол,
ангелы песню пели — долгую тишину.
Вот ледяная лейка — летом цветов не жалко,
ржавый секрет бутона, рыбий скелет листа.
Вот ветряная флейта, вот дождевая арфа,
перегорела лампа — пылкая темнота.
Вот она, половина, вот дождевая рана,
чем ее ни закрутишь, вскроется до утра.
Люди смотрели мимо, их уже не разбудишь.
Ангелы песню спели — им помирать пора.
Ангелы стали вещи, в дождь им не будет жарко,
в дождь им не страшно лодку ласково раскачать.
Вот ветряная арка, вот дождевая арка.
Мы утонули в лете, можно и промолчать.
* * *
Я бежала с радости, как из пропасти,
вон из праздника, до зари,
по ступенькам прыгала, как копеечка,
урони-умри, урони-умри.
Сдеру обои — там старый голубь
в известке, в перьях желтых газет,
задеру голову — люди голые
так высоко летают во сне.
Слепой несет то ли горсть земли,
то ли грусть земли,
слепой и сам растет из земли,
как то дерево — что за дерево?
Горю горево, морю морево,
а дерево живет во все стороны,
может казаться вороном, может городом,
но мы по-прежнему видим корни.
Дерево горит, а мы молоды.