Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2008
День мальчиков
Ну вот и май. Время для меня лучшее. Весной я болею, но говорю всем, чтобы за меня не волновались, наступит май, и все пройдет. Май и сентябрь — лучшее, что выдумала природа. Только сентябрь я вкалываю, а в мае — свобода.
Летом, нет, я никуда не езжу. Так повелось. Суечусь, дел куча. У меня ведь нет отпуска. Девки — соседки снизу — меня называют “Колдун”. Какой у колдуна может быть отпуск… Я море видел два раза в жизни. Одно — северное, оно не считается.
Хотя, по правде, девки — дурочки. Я не колдун, упаси бог. Просто вижу, что есть. В прорицатели не рвусь. Похабень все эти прорицания. Если приходят ко мне со взором горячим, просят “погадать” — я сразу прощаюсь. Или жестко объясняю: ребята, я вам не Пифия, в прихожей разулись, пистолеты оставили на вешалке и без глупостей. Бывают и такие, с пистолетами. Им про меня порассказали небылиц, вот они припрутся и сопят, ждут оккультизма и масонства всякого. Толстолобиков выставлять надо деликатно. Я им мозги запудрю, объясняю, мол, пацаны, сначала подготовьтесь, Книгу Исхода почитайте, Соломона для общего развития. Эти гаврики верят, кивают, интересуются. Хоть бы один после Книги Исхода ко мне вернулся. Да где им… Мне и жалко их. Что они слаще морковки в жизни видели, одноклеточные мальчики.
По тому, как человек приходит ко мне, уже многое понятно. То есть понятно, что он не знает, что ему нужно. Мало кто знает. Кто знает, с тем мы как будто друзья. Хотя друзей у меня давно нет, одни клиенты. Встречаемся изредка. Потому что они мне вроде бы благодарны. Приносят мне мирские радости. Бутылки дорогие, зажигалки, табак… чушь всякую. Я пью мало. Как китаец. А вот касаемо курения, тут я злоупотребитель. Первую сигарету выкуриваю еще во сне.
Приводят ко мне жен и подруг иногда. Я человек одинокий, мне на женщин посмотреть интересно. Хотя, бог ты мой, все эти визиты чинные до отвращения. С возрастом чувствую, становлюсь строптивым, мне все меньше нравится мир. Потому что никак не могу понять, что в нем принадлежит мне. Вроде все есть. Человека только нет рядом. Мне бы вдову. Вдовы — народ, безвинно обделенный. Она будет ценить то, что имеет, — мне так кажется… Да и я ее не обижу. Тут сразу возникает трудный вопрос: а ей какой толк во мне? Что с меня взять? Ну приходят ко мне люди, допустим, не бедные. Но платят они мне особым образом. По факту. Я ведь, как Шерлок Холмс, — деньгами беру редко. Принципы у меня гибкие. Чаще всего я полчаса — час с человеком болтаю, потом объясняю ему свой взгляд на вещи. В смысле — на его расклад. Один дядя приходит однажды, — как всегда, по рекомендации чьей-то, — хотя мне-то начхать на рекомендации, я ж сразу вижу, левых на порог стараюсь не пускать. Приходит, весь тревожный, но состоятельный. Машина спортивная у него внизу стоит, — видно что к лету сменил себе “лошадку”, она вся новая, блестящая, такая, что облизать хочется. И вот дядя-гонщик тревожится. Я говорю ему: “Нет”. Он, конечно, не понимает. Я объясняю: вот вы давно мучаетесь неразрешимым вопросом. Застряли в нем по уши. Так я вам отвечаю — нет. Он напрягся, чувствую, думает обо мне не лучшим образом. Уходит. Я успеваю о нем забыть, проходит время — звонит. Весь такой горячо признательный. “Вы мне все правильно растолковали, откуда вы все знали…” и все дела сопутствующие. А я ни хрена не знал. Просто вижу, что дядя в блудняк впутывается. Оказалось, история тривиальная, даже не люблю, чтоб о подобном рассказывали, потому что чешуя это все… хотел от старой жены уйти к новой. А новая от него понятно что хотела. Некоторые полагают, что сменят машину и жену и случится, мать твою, новый поворот. Этому кренделю я помог, потому что он достойный вроде господин, только запутался в говне. В стереотипах престижа. Но он решил меня послушаться. Не меня на самом деле, но неважно. Теперь приходит ко мне иногда. Мы с ним перебрасываемся парой слов.
Я ему сознался, что сам грешен. Не смог с семьей жить. Но когда это было! Я был сопляком еще. Так давно, что не помню, почему разошлись. Ребенок меня не знает. Работа у меня непостоянная, нестабильная, что потопал, то и полопал. Я ведь технарь, а “колдовство”, как несведущие называют, это у меня побочно. Бытовую технику чиню даже. Но вообще я по машинам мастер. Я автотехникум закончил. И еще отец меня учил. Мать с ним разошлась очень рано и по глупости. Как и я, впрочем. Но я с отцом много общался. Он меня и воспитал. Я обычно приходил к нему по выходным. У него была комната в коммуналке. Вот к нему друзья набьются, выпивают, как водится, по пятницам. Гундят, шумят, в преф играют, слова говорят непонятные. Помню смешной эпизод: сидят, говорят о бабах. И фраза проскочила: “…неплохо было бы ей палку кинуть”. Я и решил, что если девочка или женщина нравится, нужно ей в знак симпатии палки кидать. И кидал ведь. Подберу сучок и швыряю. Девочки возмущались, конеш-шно.
К отцу еще соседка заходила. Может, они роман крутили, может, она под него клинья подбивала. Ладная мадам. Угощала нас пирогом с рыбой. Ум отъешь! Когда компания, отец ее мягко выталкивал, оправдывался: “Ларисочка, видишь, у нас тут сегодня день мальчиков, завтра поговорим…” И давал ей деньги. Да мало ли что там у них… Она меня очаровывала. Я хотел, чтобы она с нами сидела, а папа ее не пускал. Мирей Матье она напоминала, мне и сейчас такие нравятся.
Еще помню, был у отца лучший друг, беззубый, лохматый. На лешего похож. Но добряк такой улыбчивый. Я на его глазах коньяка хлебнул из чьей-то рюмки. Лет восемь-десять мне исполнилось тогда. Он смотрит на меня, щерится. Я фыркаю, дескать, ну и гадость. А он мне отвечает, что все полезное невкусно. И смеется. Мама моя боялась, что я в отцовской компании алкашом вырасту. Не вырос. Напротив, с “полезным” не сложилось. Разве что когда в подарок принесут дорогую какую хрень, которая пьется без напряга, — тогда я могу накатить. Но главное для меня компания. За компанию и жид повесился. Но у меня нет друзей. Таких, как у отца. Нет друзей, одни хорошие люди.
Отец мне подарил мотоцикл “Урал”. Сначала давал поездить, потом подарил. Я и гонял после армии. Мотоцикл, развалюха моя родная… Мы с папой его без конца чинили. И тогда у меня были друзья. А потом я женился. Мне и женатым было неплохо, но скучно. Очень плоско сказано, но я давно понял, что о серьезных вещах надо либо просто, либо никак. А для простоты не хватает дара слова, я не Платон. Так что стараюсь молчать. Когда молчишь, какие могут быть друзья… Впрочем, я никоим образом не стремлюсь в прошлое. Мне гораздо лучше быть таким, как сейчас. Я уверен, что душу никто не получает при рождении, душу “зарабатывают”. Хотя кому это объяснишь, все ж вокруг христианами заделались…
Кстати, если по чему и тоскую иной раз, так это по мотоциклу. Особенно, если вижу у кого на улице. Аж сердце заходится! Так бы сел, газанул, и поминай, как звали. Куда-нибудь бы на Большой Каньон мне… или на любые пустоты вселенной. Чтоб дна под собой не чувствовать, чтобы скорость меня бы всего прополоскала! Да где уж мне…
А к машинам ровно дышу. Не то чтобы отказался бы наотрез при случае, но это ж целое хозяйство. Многие удивляются, что я сапожник без сапог. Нет проблем — могу себе автомобиль сделать. Только зачем? Мастерская моя рядом с домом. Дачи у меня нет. Некоторые с женой поругаются, из дома уйдут и гоняют ночью с музыкой, отходят. Это я понимаю, машина-ласточка, второй дом. Но я живу один. Или не в том дело. У меня к средствам передвижения влечение визуальное. Я больше смотрю на женщин в машинах. Их теперь едва ли не больше, чем нас. Будь я водитель, они бы меня раздражали, наверное, а так я на них глазею с удовольствием. Раньше как было: пешеходов много, водил куда как меньше. Из авто смотрели на идущих. Теперь идущие, по-моему, в меньшинстве. На моей улице — точно. А кого меньше, тот больше ценится, так я полагаю. Кого меньше, тот и выбирает. Шутка. Кого там выбирать! Молодые да ранние. Все с иголочки. Красотки. Ничего не имею против, кстати. Но мы друг друга не удовлетворим. Я вот как считаю: женщина — она как хорошая кожаная куртка, чем поношенней, тем лучше. Вот мое частное мнение. Впрочем, это относится только к особым женщинам. Каким — не скажу. Смысла нет. У всякого свой вкус.
Вот если бы мне попалась умная душевная вдова с легковым транспортом — с моей стороны никаких нареканий! Однако чем меньше у нее транспорта, тем лучше. Не люблю быть обязанным. Что я, с такими дела не имел, с машинами которые? Одна ко мне заходит. Супер. Все при ней. Я ей помог однажды по мере сил, она повадилась. Про все выспросит, хотя я ей давно обрисовал ситуацию. Мне что, трудно в сотый раз одно и то же повторить? Не трудно. За терапевта меня держит. Платит. Модная дамочка. Одно время просила на таро погадать, я ей ответил, что не уполномочен. Она вняла. Однажды спрашивает, мол, ты случайно не голубой. Я говорю, нет, я не голубой, я красивый. Меня еще не о том спрашивают, я привычный. Ты, говорит, насмешил меня. Меня редко кто смешит. Платить больше стала. Я не гнушаюсь. Баранов надо стричь.
Меня не раздражает, что все они одинаковы. Замужние беспокоятся о детях. Незамужние — о том, как бы детей сделать. Святое дело. Под этим соусом и все метания. Популярны вопросы о старых связях. Вроде как Он, где Он, с кем, женился — не женился. Всем вдолбить, что я не бабка-ворожея — язык отсохнет. Прошлое советую отсекать незамедлительно. Пусть, говорю, о тебе думают. А ты держи себя в порядке и лови то, что есть. Пусть другие возвращаются к тебе — ты ни к кому не возвращайся.
Без толку. Молодые — безголовые. Они думают, жизнь — приключение. А жизнь — это последний сеанс. Надо успеть и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. А молодежь думает, что у нее все впереди. А все — оно уже сейчас. У полагающихся на будущее жизнь как серой тряпочкой вытерта. Они не “пока живу, надеюсь”, а “пока надеюсь, не живу”. Угораздило меня с одной из соседок снизу сойтись. Не то чтобы на безрыбье, но повадилась она ко мне. Интересно было малолетней свистушке занести в плей-лист “колдуна”. Втянулась. Есть такие барышни — они как утята. Те, вылупившись, первого встречного мамой считают, — а эти “папой”. У них сразу “амор”. Она давай меня подругам представлять. Подавай ей, попрыгунье, роман с выносом, понимаешь ли… Я ей объяснял, что сейчас у тебя в руках все нити и шансы, их миллион, но с каждым днем на один меньше. Действуй, милая моя. А она мне: я еще успею, еще время не пришло… В общем, танцуй, пока молодой. Я согласен. Но тогда уж танцуй по полной! А ты чем занята? Меня на крючок цепляешь? Дудки. Ни ты мне, ни я тебе не нужны надолго. Потому черпай из меня лучшее, не откладывая. А то я закроюсь. Я, конечно, смягчал обороты, чтобы ее не задеть. А может, нужно было задеть, чтобы дошло? 20-летним кажется, что когда наступит заоблачный возраст после 30-ти, сами собой случатся дом, семья, карьера и причитающиеся по смете блага. Сам таким был. Но я был хуже. Я претендовал на малое. На что претендовал — у меня это и случилось.
Не жалуюсь. Но я не сидел сложа руки. Тренировал свою “сейсмическую чувствительность”. По-разному. В такие влезал истории и игры, что теперь бы ни под каким соусом к ним бы не приблизился. Успевал и погудеть как следует. Бывал на Больших приемах. У самого Черта бывал — для кругозора. Нагулялся. Остепенился. Но не окончательно. Обретя опыт, нельзя закостенеть, иначе крышка. Жесткость и сила — свойства смерти. Потому несколько раз в год сбрасываю старую загрубевшую кожу, как змея. Держу форму. Навожу резкость. Вот, пожалуйста, эпизод. Иду вечером в метро по длиннейшему переходу. Передо мной женщина средних лет топает на каблучках. Не могу оторвать взгляда, чую — у нее что-то не так. В этот момент где-то что-то происходит, с ней связанное, дурное. Тестирую себя нещадно: может, зашкалило… Мучаюсь — как сказать? Промолчать не могу, а скажешь — поймет неправильно. Другое дело, если бы она ко мне специально пришла, а тут идет себе человек по своим надобностям, а его сторонний дядя нахлобучит. Есть особый разряд придурков, которые людей останавливают и давай заливать им про судьбу, которой не миновать. Сам таких поубивал бы.
Обратился к ней все же. Попросил, езжайте домой, проверьте, все ли на месте. Мне, конечно, неловко до омерзения, а что делать… Но женщина оказалась на удивление понятливой. Перепугалась, конечно. Попросила меня с ней поехать. Оно и верно оказалось. Я поехал, разумеется. Она живет в темных таких окраинных дворах. Слышим, какая-то возня за кустами, драка. Кучка подонков одного метелят. Не сказать, чтоб я метеор, но среагировал быстро. В юности занимался борьбой. Не профессионал, но кое-что могу. В данном случае профессионализм факультативен, эту свару главное шугануть бурей и натиском, как крыс, они не храброго десятка. В общем, битый парнишка отделался царапинами, не успели они его помять сильно. Женщина ахнула: выяснилось, это ее сын. Били его из-за девушки, конечно. Дворовые разборки. Гнусь.
Особа вся в катарсисе, мне признательна, но глядит на меня с долей опасливого недоверия. Мне все очень понятно, я стараюсь побыстрее ретироваться, бормочу, мол, дай бог вам всем здоровья и берегите друг друга. А что мне еще говорить? Она зачем-то телефон у меня попросила. Я дал, жалко, что ли. Вижу, вижу, что подозревает, что дело нечисто. Закономерно: человек с улицы, мало ли какие способы изобретет, чтобы втереться в доверие. Да мне что! Мавр сделал свое дело и ушел восвояси.
…а если б я семейный был, ехал бы замороченный, в заботах — было бы мне дело до чужих кошмаров? Да я бы по сторонам и не глядел. Вот и оправдание. А то пристают ведь: почему не женишься, почему один… Мне до лешего, что пристают, я самому себе хочу втолковать, когда хандрю. Но не получается. Ежу ясно, что за таланты души платит тело. А хотелось бы послаблений. Но с теми, кого любил, не срасталось. Они все с закидонами были. Я на таких уже не претендую. Мне бы вдову в окрестностях сорока. Но возраст не важен, лишь бы с опытом, чтобы глаза были умные. Большего я не требую. У меня вообще мечта примитивная: приходят ко мне друзья несуществующие. Такие, как у отца. Мы гундим, выпиваем, играем в преф (я ведь до сих пор не научился!). Май. Или сентябрь. Вдова принесла нам горячее и ушла на балкон. Ветер играет занавесками. У нас День мальчиков.
Золотая секвенция
“Море спасло меня, и я не знаю, как его благодарить”, — думал Паретский, углубляясь в скрытый смысл происшествия, которое едва не стоило ему жизни. Любуясь морским закатом, он рухнул с обрыва и потерял сознание. Перед тем, как спасти, стихия нанесла упреждающий удар. Очнулся неловкий созерцатель лежа на каменистом берегу. Над ним нависла фигура, которую следовало благодарить за спасение прежде всех сущих обстоятельств. Но Паретский очень плохо запоминал лица. К тому же куда более выдающейся приметой был голос благодетеля. Сиплый, с глухим бронхитным кашлем. Ныряльщик поневоле, едва пришедший в себя, был заворожен мощной и суровой харизмой доброго морского духа. Звали его Натан Егорович. “Такое имя должно обязывать к сильным поступкам, — подумалось Паретскому. — Вот я — обычный Михаил Александрович. Какая проза! С другой стороны, не каждому Михаилу Александровичу выпадает возможность выжить после падения с пятидесяти метров. Значит, и я богом избранный?”
На следующий день, вспоминая свое бахвальство на грани мрака и зыбкой достоверности спасения, когда чудо чуть померкло, — неизбежные козни времени — Паретский сконфузился. В спешном ослеплении своей пассивной победой над фатумом он слишком мало уделил внимания главнейшему теперь в его жизни человеку. “Вы меня заново родили, Натан Егорыч”, — смущенно прозвучало в адрес кряжистого нелюдима. Ответом было молчание, а после резкий вопрос: “Сбросил тебя, что ли, кто? Ревнивый муж или драка какая?” Паретский, жарко оправдывая окрестное человечество, клялся, что только сам повинен в своем падении, на что Натан лишь горько усмехнулся. А “богом избранный” одновременно чувствовал себя обязанным втолковать ему правду и сетовал на тщету своих попыток. Почему Натан ему не верил, Паретский тогда не понял. Удивительный Егорыч своих секретов не выдал и от любой благодарности отказался. “Ступай себе, мил человек. Море благодари, я у него на службе…”.
В ту поездку к родне в глухие места, где хоть и берег, но не причесанный цивилизацией, не курортный, а дикий и сонный, как гигантский хищник после охоты, у Паретского было еще много приключений. Он даже дрался, только не на обрыве, конечно, как лихо предположил новый знакомый! Так, девушку пожалел, а ей было без надобности, она всего лишь друга проверяла на прочность. Но “банальному” Михаилу Александровичу захотелось показать себя джигитом. Не шли у него из головы слова Натана, в коих чудилось аборигеново пренебрежение к заезжему увальню. Да и местность обязывала к адреналину. “Во мне течет толика здешней крови, я на родине предков. Выходит, я тут не чужой. А с генами не поспоришь. Рано или поздно они прорастают, как деревца сквозь асфальт воспитания и сословных предрассудков”, — рассуждал Паретский, вкушая крепкий кофе на веранде. Напиток был приготовлен по всем канонам кофейного жанра, и Михаил Александрович млел от филигранной рецептуры. Кулинарное совершенство пробуждало в нем тягу к смелым обобщениям и романтическим гипотезам. Этот городишко, казалось ему, существует будто по принципу Золотой секвенции, сочиненному Вивальди. Любая мелодия, созданная по его “золотому” лекалу, будет приятна человеческому уху настолько, что останется музыкальной жемчужиной, натуральным драгоценным материалом, который может почернеть и потрескаться от времени, но от того лишь выиграет. А все из-за тонкого равновесия составляющих! Так и в этих краях: оптимальное и, возможно, определимое формулой соотношение добра и зла. Последнее только придает остроту первому, не соревнуясь с ним в мере. И оттого можно чувствовать себя заслуженно счастливым, что редкость. Нам, смертным и беспокойным, вечно все ни за что ни про что: и неурядица, и удача…
И в этих мечтательных аналогиях млел покоренный колоритом Михаил Александрович, не зная, как вскоре жизнь обыграет его суждения. Возвращаясь уже ночью после вылазки к приятным людям, он услыхал позади себя шаги. Паретский даже заслушался древнейшим акустическим шаблоном из тех, что тысячи лет обозначают для двуногих приближение опасности. Настораживаться не хотелось. День принес очередное праздное откровение: Михаил Александрович не застенчивый чужак в этих землях. Кто не гордится собой, будучи обласканным симпатией в малознакомой компании! Тем более в крохотном городке с патриархальной отрыжкой. Паретский простодушно радовался своему маленькому успеху, а шаги тем временем становились все ближе. Впрочем, первый в ряду инстинктов все же среагировал на приближение неизвестного в то самое мгновение, когда голову самодовольца уже была готова сокрушить карающая десница. Новоиспеченный баловень вечеринки оторопело вскрикнул, успев отпихнуть злоумышленника от себя. Из-за неожиданного отпора тот на долю секунд застыл в нерешительности, и Паретский, получивший выигрыш во времени, ощутил пьянящую готовность к драке. Но того, кто стоял перед ним, петушиная стойка кустарного драчуна могла разве что рассмешить. И тогда Михаил узнал, кто перед ним. Вначале по свисту больных бронхов, потом симпатические чернила узнавания выхватили плохо запомнившийся анфас. Морской дух Натан Егорыч досадливо и неразборчиво бранился. “Это ты, падалец, мил человек? — ворчливо-риторически обращался он к припозднившемуся знакомцу. — Так ты не серчай! С кем в море встретишься, на суше не всегда узнаешь. Епархии разные…”
Изумленный Паретский не верил ни глазам, ни ушам. А Натан неспешно и напевно повествовал. О том, что сызмальства он нелюбим и нелюдим. Один зверь его ласкал — море. Красивый зверь и необузданный. Если б не пучина морская, вырос бы Натан Егорыч отъявленным бандитом. А так только изредка терзает его гниль и копоть нутра. К тому же заработок в этих краях скудный, что, конечно, не оправдание разбоя… А с купальщиками по недомыслию тут беда: кто сверзнется со скалы, как Паретский, кто пьяный полезет нырять и о камни бубен расшибет, а кто и сбросит жену неверную. Потому спасателю, птице божьей, работы хватает. Прибрежная зона здесь не для забав людских, но для темных дел и кары господней подходит вполне…
Михаил Александрович слушал историю Натана и его неловкое покаяние молча. Что скажешь в ответ на исповедь? Разве что “бог простит”. Однако… разве не создан человек для риска? “Слышь, Натан Егорыч, махнем ко мне?! Ты с твоими навыками в благоустроенном мире всегда на кусок хлеба с маслом заработаешь. Грабить по тропинкам точно не придется, а тут тебя рано или поздно поймают, и сгниешь в тюрьме. Я твой должник навечно, обиды на тебя не держу. А с морем ты не расстанешься, только называться оно будет иначе…”
Пламенный спич угасал, а оратор упивался своим безрассудством. Перед ним стоял субъект, воплотивший рецептуру коктейля из добра и зла, о котором Михаил Александрович успел легкомысленно позабыть. Хмурый аксакал спасал жизни, а отнимал всего лишь деньги. Натан без утайки поведал, как умелым ударом выключает сознание жертвы строго на полчаса. И даже не удар нужен, а верное нажатие на точку… далее шли подробности, которые Паретского не интересовали. Он принял безвредность метода Егорыча за аксиому. Видимо, его душа, как сухарик, который обмакивают в чай, погружена почти вся в светлые воды, и лишь малая толика ее отдана лукавому. И разве не долг спасенного помочь спасшему!
Натан улыбнулся всем своим фортепьянным рядом серых зубов и просторных щербин, но мимика его быстро вошла в привычный рисунок настороженности. “Ничего ты не понял, Миша, — он впервые обратился к Паретскому по имени и сразу перешел к уменьшительному, минуя условности. — Хочешь, чтобы я отмылся и стал честным человечиком с портфелем и бумажником? Я ведь пробовал в молодости привязать себя на чужой поводок. Только хуже выходило. Я дикарь. Им рожден, им и умру. Ты толкуешь о благом и дьявольском — я давно не помню, что это за птицы. Живу как умею. Пока не придет мой срок. Вглядись в меня и поймешь, какой из меня путешественник за лучшей долей. Потому не боюсь ни тюрьмы, ни Царства небесного. А за слово участливое и за недонесение о моих грехах — поклон. Но, если сдашь мою шкуру воровскую куда следует, тоже роптать не стану…”
Прощались тепло. Перед отъездом Паретский принес Натану целую корзину еды и ссудил деньгами. Провизию Егорыч приветствовал, деньги отверг. “Пойду на верфь подрабатывать, как-нибудь сдюжу…” О его обычном “заработке” умолчали оба. Хотя Мишу никак не оставляли миссионерские потуги. “Может, все-таки замолвлю словцо родне, они тебя пристроят?” — “Ты мучайся про себя, мил человек, — оборвал его сварливо Натан Егорыч. — Я дважды своих слов не повторяю”.
Паретский послушался. Изредка давал себе помучиться несбывшимся наставлением на праведный путь величественного старика. В воображении своем дерзко гулял по дремучим религиозным дебрям, но всякий раз не ходит далеко. Ему хватало беглой ротозейской прогулки. Он был не из тех, кто навсегда углубляется в учения и конфессии даже в мечтах. Поток сознания уносил его от схоластики и практических вопросов к созерцанию и фокусам воображения. И вот уже Натан Егорыч превращался из человека в странное порождение соленых вод, оттеняющее Афродиту, но по-братски родственное ей. “А ведь, в сущности, что мы знаем о водных созданиях, хоть сами и вышли из воды”, — рассуждал Паретский. Или правда в том, что встреченный на берегу остается не узнанным в море?