Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2008
Анастасия Афанасьева родилась в 1982 г. Шорт-лист премии “Дебют” 2003 г. (поэзия). Лауреат премии РЕЦ 2005 г. Лауреат “Русской премии” 2006 г. Лауреат премии “ЛитератуРРентген” 2007 г. Автор книг стихов: “Бедные белые люди” (2005), “Голоса говорят” (2007). Живет в Харькове, работает врачом-психиатром.
Без севера и юга
***
Устала Джинджер, легла на лавку, приколола на воротник булавку,
Чтобы сразу: от вора и сглаза.
Закрыла веки, пальцы скрестила. (Как ее только земля носила?)
Лежала Джинджер, а в небе — звезды, а в реках — рыбы, и в рыбах — рыбы.
Лежала камнем, лежала глыбой. А люди медленно плыли мимо.
И снился Джинджер король английский, за дверью —
два исполинских пажа,
И видит Джинджер: на потолке, на стенах и на полу — матрацы,
А голый Генрих по ним гарцует, кричит, лепечет, протестует
А воля будто непоправима
Пажи потребности восполняют в еде, питье, но не позволяет
Чего-то большего доктор Уиллис: король и мания Джинджер снились.
Гарцует Генрих, заходит доктор. Он экскременты в него швыряет.
Пажи немые в игру вступают, по рукам и ногам его обвивают
Веревкой и на матрац бросают
А воля каждого поправима
Лежит обвитый младенец Генрих. А в небе — звезды, а в реках — рыбы,
И воля речкою вытекает.
Король низвергнут, безумец правит, но скоро он свой престол оставит,
И вступит новый правитель — Уиллис.
А воля — воля куда-то делась,
То ли вылилась,
То ли снилась
Лежала Джинджер на лавке в парке, а рядом — два незаметных пажа,
И не спасет ни крест, ни булавка от этой кражи, неслышной кражи.
Как ее только земля носила? Били по всем уголочкам тела,
Чтобы смотрела под ноги тихо, а не вверх на звезды глазела
А у мертвых такое тело:
Что живому непоправимо,
То для мертвых — благое дело
Воля, воля
Летит на волю
***
У высокой ограды стоит и поет инвалид —
Помогите, болит.
И кошачье семейство его повторяет навзрыд:
Отпустите, болит.
Переступает и трогает острый забор.
Кто бы его за ограду забрал?
Там, за оградой — цветущий немыслимый сад:
Яблони, розы, фиалки, сирень, виноград,
Мясо говяжье, покорный мышиный отряд
(Кошачьим фантазиям многоголосо вторят).
Трогает слепо шершавый забор и поет,
Лысой макушкой уставившись в звездность высот.
Из-за ограды он слышит: доносится звук.
Это ль деревья шумят (или мыши пищат),
Это ль такое поет
На расстоянии дальше протянутых рук
(Или лап)
Тот самый немыслимый сад?
У высокой ограды с другой ее стороны
Слушает песню другой ее стороны
(Это ль тот самый немыслимый город поет?).
Стоит и поет с другой стороны инвалид —
Помогите, болит.
И собачье семейство его повторяет навзрыд:
Помогите, болит.
***
По желтому идти, без севера и юга,
И без порога —
Так себе, идти.
И так дышать — вне глубины, объема
И частоты.
Вот так себе дышать.
И, за угол свернув, увидеть синий,
Огромный синий столб до облаков.
И так ему ничуть не удивиться,
Что погрузиться внутрь его рукой.
На синюю ладонь смотреть спокойно.
Вперед пройти на два шага, на три
И развернуться.
Так вот посмотри
На желтое снаружи,
Живя у синего внутри.
Там волки ждут автобуса, немые
Все вдаль глядят. Им бы пешком —
Они стоят, стоят,
Как пригвожденные (а может, правда,
Подошвы их прибиты, как к кресту,
И так они несут
На странных пятках
Огромный круглый груз несут).
Там птичка мелкая летит
Все выше-выше,
Ей зернышки клевать — она летит.
В итоге по орбите
Как будто камешек,
Безвременно кружит.
Там звук, там свет, там радости тактильные,
Зимой там запах вод, а летом — роз.
А ты, ну что стоишь ты в синем
Столбе, как заново пророс?
(Стоят люди, с запрокинутыми головами,
Устремленными вверх носами —
Бессчетное количество голов.)
Не можешь цвет ни взять, ни удержать,
А там, смотри, опять
Почти декабрь, и скоро рухнет снег.
(Люди стоят, с устремленными головами,
Поднятыми руками.)
Ну, что стоишь, слепой, как человек,
Как птичка, невесомый. Смотришь вверх,
Где перспективу зреньем не объять.
(Люди стоят, с поднятыми руками,
Синеющими зрачками,
Распахнутыми глазами.)
Вот так стоят: не могут не стоять.
***
У неба здесь особый резонанс.
Под ним идти — подобие пилота.
Кувшинкой распускается минута
И уплывает через времена.
А ты садишься к ней, как за штурвал,
И держишь тонкую текстуру лепестка.
Как отвлечешься — слабится рука,
Но время курса не меняет.
И вот плывешь, как тот неандертал —
Такой, без окончания, ущербный,
Плывешь-плывешь, а над тобою — небо,
А перед — бутафория: штурвал.
Рулишь, дурак, и радуешься, что
Пространство над тобою — решето.
А дальше — хуже: вроде бы рулишь
И хочешь повернуть куда налево,
Но разворачиваешь только тело
И, как дитя, от радости гулишь,
Мальчишка, понимаешь, кибальчиш,
Который принимает измененье
своей оси
за поворот земной оси.
И что плохого? — спросит гедонист.
Он телом чист.
А то, что из него пилот хреновый —
Не ново.
Заблуждение его —
Ну, не ошибка, а, скорее, естество.
Он может тело влево повернуть
И поворотом тем счастливым быть.
А лучше не бывает, что кривить.
Мы гедониста прочь попросим в тон:
Мы радуемся, небо — решето.
В него тут провалился гедонист.
Исчезновеньем чист.
А мы плывем, пространственный окрас
В нас вызывает громкий резонанс.
Но вдруг нас из кувшинки выбивает.
Мы держим пару лоскуточков лепестка,
И перемен не чувствует рука.
Мы чувственно сидим на берегу.
Рулим и говорим: “Агу, агу”.
И это нас нисколько не смущает.
А рядом врач и медицинская сестра
Нас памперсами кормят на ура.
А мы сжимаем сухо кулачки,
Как будто там и вправду — лепестки.
И родственники радуются, что
Пространство над тобою — решето.
***
Ну, ноги в тазике, водой наполненном,
Водой горячей из электрочайника,
Ответьте как-то на мое отчаянье.
И пальцы движутся без воли в общем-то.
С кем, ноги милые, свою мгновенную
Минуту смерти разделить придется нам?
Я не о том, кто рядом будет мучиться,
Я вот о чем: а кто числа такого-то,
В такой-то час, минуту — тоже кончится
Одновременно с нами, ноги теплые?
Китаец, может быть, а, может, грек,
Тот человек — наш самый близкий родственник,
Ровесник в смерти, синхронист невидимый.
Его примет, увы, совсем не знаем мы.
И пальцы движутся: тупые наросты,
Отростки мокрые и бестолковые.
Ищу тебя, китаец или грек,
Чтоб чокнуться кефиром и запеть
О бестолковой живости ноги,
Торчащей радостно в тазу, как красный овощ.
В моей воде разведена морская соль:
Из супермаркета она, но натуральна.
И ноги в ней краснеют и торчат.
А голова над огородом плачет,
Хохочет и не может замолчать.
И голова туда-сюда качается.
И грека голова туда качается
Китайца голова сюда качается
Как язычки колоколов качаются
И производят общий перезвон
Как будто сказка вовсе не кончается.
И это правда: сказка не кончается.