Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2008
Агатовая мечта
Откровение о Непе*
*Непа — река в Эвенкии, длиной около 900 км, впадает в Нижнюю Тунгуску, мало населена, население — эвенки.
Для одних названия рек, городов и поселков, когда перед ними карта, абсолютно ничего не значат. Я же как-то достал лист карты бассейна Нижней Тунгуски, и сердце учащенно забилось. Перед глазами сразу — река Непа, безбрежное, нерубленое море тайги. Косы, на которых валяются агаты и огромные куски окаменелого дерева, выходы каменного угля по берегам и множество родников и речек с минеральной водой. Где еще встретишь такое? Вода в реке просвечивает до дна, и, наклонившись с борта лодки, смотришь на стаи огромных рыб, которым нет до тебя дела. А тишина, от которой отвыкли, так как в городе даже ночью постоянный гул?
На эту реку не ходят туристы, да и вообще о ней мало кто знает. На протяжении почти 700 километров — всего два села да, не считая охотничьих избушек, одна деревня. Как я узнал про нее, про таинственную Непу? Возвращались из очередного похода по реке Чаре, это там, где добывают чароит, приплыли на Лену и по Лене добрались до Киренска, чтобы оттуда попасть до Усть-Кута, где начинается железная дорога Тайшет—Лена. На пирсе, среди разбросанных рюкзаков и баулов, вповалку спали бородатые, черные, в драных штормовках, по всему видно — геологи. Один не спал. Увидев нас, таких же, как они, заулыбался. Узнав, что мы занимаемся поисками минералов, понял, что нам черт не брат и ради хорошего образца мы можем попасть туда, куда другим вовек не добраться. И он вдохновенно начал рассказывать про Непу. Все! Я уже составлял план на следующий год. Только туда, и никуда больше, туда, где не бывал ни один турист, где агаты валяются повсюду, где рыба не видела блесну и минеральная вода не разлита в бутылки. Что из того, что нет лоции реки, нет описания порогов! Не знаешь ничего об этих местах, а сердце уже щемит от желания быстрей туда попасть.
Что такое собрать надежную группу, знает только тот, кто прошел тысячи километров по бурным, порожистым рекам, кто поднимался в горы под самые ледники Приполярного Урала, кто тонул в болотах Якутии, кто был в Саянах.
Есть такие люди, кого не затащишь в лес, от писка комара у них уже портится настроение, а если рассказать, что такое гнус… Ну, дальше понятно. Слава богу, у меня ребята что надо. Гена Васильев, Серега Халевин, я, моя вторая половина — Люда. Надо еще одного человека. Немного агитации, и Володя Пелепенко согласился, он не сплавлялся, но он старый бродяга: исходил всю страну, охотясь за камнями. Сплавляться научится, характера ему не занимать.
В сборах зима прошла, как один день. Поезд по Транссибирской магистрали домчал до Тайшета, там — Братск, Железногорск, Илимск. Быстрей бы на самолет. Маршрут такой: летим до Токмы — это начало реки Непы, сплавляемся до села Ина. Дальше переход 60 км до реки Чулы, по Чуле попадаем в реку Катангу, а Катанга донесет нас до Подкаменной Тунгуски. По ней — до Ванавары, где упал Тунгусский метеорит, и с Ванавары — домой. Да уж, маршрутик не из хилых. Справимся ли?
Для того чтобы совершить переход, еще дома из велосипедных колес соорудили разборную телегу — груз большой: две лодки надувных, каждая по 40 кг, плюс рюкзаки, не меньше 30 кг. Нас — пять человек, получается под 300 кг. Это — без камней, которые мы должны найти на Непе.
Володе не терпится. Самолет летит через сутки. Ждать? Да ни за что. Мы смеемся, когда Володя говорит, что найдет самолет и мы улетим сегодня. Он исчезает, а мы решаем отдохнуть. Через час он приходит, улыбка во все лицо. Летим сегодня, самолет только наш. Услышала женщина с ребенком, уговаривает взять и их. Володя добрый, “Беру”, — говорит. Я думал, он шутит, но пришел летчик, посмотрел на нас, на багаж, покрутил пальцем у виска, сказал: “Собирайтесь”. Долго ли? Самолет затрясся, и уже только в небе мы вдруг поняли, что это не шутка. Ай да Володя! Как он сумел? Что за талант? Определенно нам с ним повезло.
Несколько часов, и под крылом серебристая лента Непы. Небольшой поселок. Летчик помог выгрузиться, еще раз пальцем покрутил у виска и исчез, будто его и не было. Ох, как же хорошо-то вокруг! Тишина, только шум реки, в деревне, а она ниже того места, где мы приземлились, слышен лай собак. Что-то нас ждет? Ставим палатки, каждый знает, чем заняться. Надуваем лодки, Люда готовит костер, впереди — первый таежный суп с тушенкой. Подгоняем каждый под себя весла. Серега уже испытывает спиннинг. Все смотрят в его сторону, всем хочется порыбачить. Ору: “Надо сначала распределить груз по лодкам, каждый должен знать, что где лежит, чтобы на стоянках не терять времени, разыскивая нужное”.
И вот лагерь готов, первая ночевка — какое счастье! Усталость, переживания — все позади. Сидим у костра, изучаем карту, любуемся рекой. Еще не отвыкли от города, еще не пропахли дымом, еще волнения из-за предстоящего сплава холодком обдают душу. Но мы на Непе, вот она, рядом.
Утром укладываемся, распределяем груз. Отплываем, медленно шевелим веслами, привыкаем к реке. Подплываем к деревне, она оказалась за поворотом, по берегу бегают люди, машут нам. Причаливаем. То ли якуты, то ли эвенки, мы еще не разобрались, но доброжелательности не чувствуется. Когда же узнали, что собираемся искать агаты, с яростью набросились на нас. “Вы хотите наше богатство разворовать? Зачем сюда пришли, кто вас звал? Прострелим лодки и вызовем вертолет. Нечего вам тут делать”. Ошарашенные таким приемом, мы растерялись. Пропал отпуск! Володя усмехнулся: “Да пошли они! Поплыли, и все тут. Что они с нами сделают?” Услышав такое, они еще больше взъярились.
Надо что-то предпринять. Они дома, они хозяева и тайги, и реки. Тихо говорю Володе: “У тебя видеокамера, доставай и начинай снимать”. Видеокамеры тогда еще только появились, их и в городе-то не все видели. Начинаем снимать, шум утихает, подходят, в узких глазах такой интерес, словно им показывают чудо. Я выбрал того, кто громче всех орал: “Мы из Москвы, с телевидения. Снимаем изменения в жизни малых народов в период перестройки, увидите себя по телевизору”.
Что тут началось! Заглядывают в откидной экран камеры, видят себя в нем, и от счастья лица расплываются в улыбке. И вдруг засуетились: “Не надо снимать, надо сбегать переодеться. Идите в сельсовет. Соберем лучших охотников, лучших людей”. В сельсовете набилось любопытных столько, что не всем хватило места. Вытаращив глаза, смотрят на чудо-аппарат. Начинаю задавать вопросы, Это, дескать, интервью. Непонятное слово пытаются повторить, снова просят показать экран, где их только что сняли. Возгласы удивления и радости — все перемешалось.
Приглашают домой, угощают, говорят, что сообщат о нас в следующую деревню и нас там встретят как дорогих гостей. А нам того и надо. Да простят нас эти дети тайги за маленький обман! Во времена перестройки я встречал и не такое: тогда каждая нация считала, что ее обирают, обманывают. Такое было большое желание стать самостоятельными! И если видели русских, тут же обвиняли их во всех бедах и неприятностях.
Провожала нас вся деревня: мы впереди, а за нами почетным караулом еще несколько лодок. Желают хорошего пути, хорошей погоды. Отстают, и мы наконец-то одни. До следующей деревни километров двести, теперь нам не страшно. Таежное радио дойдет до них быстрее, чем мы доберемся.
Скорость воды пока еще небольшая, кос или отмелей тоже пока нет, и мы отдаемся тихому течению и созерцанию берегов. Появляются первые скалы, слева впадает река Суринда, а высота гор увеличиваются до 500 м. Немного, но они поджимают, и появляются шиверы и перекаты. Плыть уже веселее. Все притоки у Непы с левой стороны: Чандакан, Чангиль, Ховорикта, Окича — там горы, а справа только небольшие ручьи, там плато, плоское, как стол.
Наконец-то появляется первая коса, метров на 250—300. Чистая, галька омытая, и агаты хорошо будут видны. Причаливаем и разбредаемся по косе. Вот и первые агаты, здесь они очень древние, многие из них превратились в яшму. Они необычны, разнообразной окраски — желтых тонов, с переходами к красному, попадаются с аметистовыми жеодами. По косе все бродят с опущенной головой, очень медленно, только когда попадается агат, резко наклоняются, хватают его и бегом к реке, обмакивают в воду, разглядывают на солнце, и снова голова вниз. Медленно, медленно передвигаются от одного края к другому. Раз есть россыпь, где-то должно быть и коренное месторождение. Породы в гальке — базальт, туфы, это разрушены древние вулканы, начинают попадать осколки каменного угля, значит, и осадочные породы есть в этих местах.
По косам можно ходить часами. Я кричу: “Поехали!”, но знаю, что на мой крик никто не обратит внимания, все поглощены этим занятием, и снять их с косы очень трудно. Ну, вроде бы все, кульки полные, приближаются к лодке, лица счастливые. Хвастаются, у кого находки лучше, но это только начало, потом часть пойдет на выброс после сортировки, затем опять добавятся новые. А как же это нести? Впереди переход по тайге и болотам — 60 километров. Но это впереди, а пока вечер золотит сопки заходящими лучами солнца, утки потянули на гнездовья, и нам пора искать стоянку.
Хорошую стоянку выбрать трудно. То берег крутой, то болотина, где комары, то просто место неуютное. Лучше всего там, где впадают речки или ручьи, где есть площадка для палатки, и чтобы утром на палатку попадало солнце, чтобы обдувал ветер и было хорошее место для рыбалки. Гребем и во все глаза высматриваем это подходящее место. Наконец-то все удовлетворены, и через час уже стоит лагерь, горит костер, варится уха. Люда поймала несколько приличных окуней, да и Серега вытащил щуку. Он профессионал. Притащили отполированное водой бревно к костру и несколько корней, это на ночь. Костер должен тлеть до утра, отпугивая медведей и росомах. Ружья у нас нет, и такая предосторожность не помешает.
Комаров нет, можно искупаться. Плаваем, наслаждаемся и не замечаем, что уже совсем темно. Сидим у костра, вспоминаем прошлые походы, палкой ворошим угли, и искры улетают в темное небо. Мы братья, мы единомышленники, и чувство это — на всю жизнь. В палатку не хочется идти, вечера на реке ни с чем не сравнимы. Бухнулась крупная рыбина, молодь чиркнула плавниками по воде, в лесу кто-то бродит, трещат ветки, вдруг ветер порывом налетит на лес, и он застонет, загудит, а потом тишина, все умолкли и прислушиваются к таинственной, вечной, загадочной жизни ночного леса.
Сколько еще остается таких стоянок? Будет и плохая погода, когда в дождь натягиваешь тент и палатки под порывами ветра. Надо суметь развести костер, сварить еду, все вещи убрать, чтобы их не замочило, а потом лежать в палатке, слушая дробь дождя, и счастливым заснуть в теплом спальнике. Потом все это вспомнится снова и снова, и будет нам, сидящим дома, вечно не хватать того, что было в походе.
Горы подступают, появляются первые минеральные источники. Пробуем воду, она горько-соленая. Дальше их становится все больше. На одном берегу насчитали 75, у всех вода разная, одна шипит, как газированная, другая пахнет тухлыми яйцами. У третьего источника дно покрыто красными микроорганизмами, и оно кажется малиновым. Сколько же их! Вот уж курортное место! Но как далеко от жилья этот курорт, и, наверное, еще сотня лет пройдет, пока тут что-то появится.
На берегах встречаются выходы каменного угля, пласты огромные, по 3—4 метра, окатанный уголь на косах лежит черными, блестящими самоцветами. Вечером разжигаем сначала маленький костер, потом кладем в него уголь, и не надо никаких дров. Чудеса. Из одной скалы, прямо как из пещеры, бьет не родник, а настоящая река минеральной воды. С силой она выбивается снизу, шипит от газа, и все дно покрыто розовой растительностью, похожей на розовый мох. Холодная, горькая, она вливается в Непу. И вода в Непе становится от родников и речек тоже минеральной. Пить берем из притоков. Такого я еще не встречал, чтобы сплавляться по минеральной реке. У одной скалы, высотой с девятиэтажный дом, из-под которой тоже вытекала минеральная река, лежали обломки окаменелых стволов древних деревьев, у которых на сломе сохранился рисунок годовых колец.
Все набрали образцов и занялись сортировкой. Пришлось выбрасывать даже агаты. А что делать? Лодки переполнены, а впереди еще переход. Показалась Ика. А там Чула и Катанга.
Пошли в деревню. О нас уже слышали, встретили хорошо. Пополнили запасы продуктов и стали собирать телегу на велосипедных колесах. Володя взглянул на чудо техники и разразился хохотом: “Да эта колымага окаменелый ствол дерева не выдержит”. Серега, сопя, попытался поднять на площадку телеги свой рюкзак, но лопнули лямки, пришлось поднимать вдвоем.
— Ребята, ополовинивайте камни!
— Мы лучше тушенку выкинем, а камни потащим на себе.
— А вы слышали в селе, что ближе к Чуле будет кочкарник в полметра высотой?
— Ну и что, воспользуемся челноком.
— Что ж, тогда в путь.
Процессия, втянувшись в лямки, двинулась с места. Телега проехала сто метров, одно колесо попало на камень, другое хрумкнуло спицами и сплющилось. Хохот, рев, возгласы. Ясно, что ремонту телега не подлежит: груз неподъемный. Снова разбивай лагерь, снова остановка. С Володей вброд перешли реку, направились в деревню. “Давайте купим лошадь”, — предложил Володя. Я посмотрел на него и понял, что он не шутит. “Ага, перевезем груз на лошади, а лошадь потом съедим, да? Не обратно же ее отправлять? Или ты на ней вернешься в село, а потом догонишь нас налегке? А с какой стороны к лошади подходить, знаешь? Я — нет. А как вьючить, а поить и кормить?” Он посмотрел на меня, а потом выдвинул новую идею: нанять проводника с лошадью.
Во, Володя, голова! Пошли искать проводника. С одним мужиком переговорили, с другим, наконец-то, один согласился. Рассказал, что места, куда мы идем, вообще первобытные, рыба хватает за пальцы, глухари садятся на голову, а сохатых больше, чем коров в ином колхозе. Обрадованные, что нашли проводника, вернулись в лагерь, и радости не было конца. Ждем утра, и в путь. Утром нас ждало разочарование. Проводника не отпустил директор садика, где он работал: надо делать ремонт, а переход продлится больше недели. Что бы мы ему и сколько ни обещали, все тщетно. Ни за что он не соглашался.
Убитые горем, сидим на берегу. “Эврика! — воскликнул я. — Покупаем передок телеги, делаем площадку, грузим все — и вперед”. Нашли в деревне передок и вброд перетащили его к лагерю. Полдня строили площадку, размещали груз, продумывали, как ее тащить. Один впрягается в оглобли, другие тянут за оси колес веревками. Вроде бы все продумали. Утром встали по холодку, все упаковали и в путь. Если бы мы знали, что нас ждет впереди! По холодку еще куда ни шло. А на жаре… Телега застревала перед каждым камнем и каждой кочкой. Приходилось хвататься за колеса руками, оглобли поворачивать то вправо, то влево. Несколько метров, и начинай все сначала. А жара донимала так, что хотелось идти голыми. Ветер шумел вверху, а внизу — гнус, овода и всякой другой твари полно. Духота стояла такая, что не хватало воздуха. Каждые десять минут падали в мох, и казалось, что больше не подняться.
Подъем в гору начался неожиданно, и все подумали, что на высоте станет легче. Но чем выше поднимались, тем больше между кочками становилось воды. Колеса вязли, плечи болели от лямок, руки горели, искусанные и разбитые. Глаза воспалялись от пота. Старались не смотреть друг на друга, чтобы не прочитать в глазах: “Все, не могу, сдаюсь”. И это первый день… А дальше? К вечеру не хотелось даже ставить палатку и разводить костер, есть не хотелось, но болотную жижу пить не будешь. Устали до такой степени, что и говорить не хотелось. Все же поставили лагерь и уснули, как провалились.
Утром все снова. Силы были еще свежими, и мы продвигались, а может, это нам казалось. Вдруг Люда всхлипнула и упала, нога попала между кочками и подвернулась. В глазах тоска и слезы. С такой ногой ей не дойти, так что поворачивай оглобли. Одновременно грусть и обида, чувство жалости, и разочарования, и еще, по-моему, тайной радости, что эта пытка скоро кончится.
Обратный путь был не легче, но когда появилась Непа, откуда взялись силы, домчались до воды и в чем были, не раздеваясь, залезли в воду, и чувство блаженства поглотило всех. Из воды торчали счастливые лица, а телега стояла на берегу, задрав оглобли, и смотрела на нас с победоносным видом. Сижу сейчас и думаю: не подвернись нога у Люды, дошли бы мы или нет? Думаю, дошли бы, если бы преодолели половину пути, деваться было бы некуда и путь был бы только вперед. Но это теоретически. А так есть, что есть.
Сидя вечером у костра, поняли, что у нас один выход — идти до Нижней Тунгуски, потом по ней — до первой деревни, куда заходит самолет, куда-нибудь прилетим, оттуда и добираться до дома. Хорошо, что взяли карту Нижней Тунгуски. Можно посчитать, сколько времени займет остальное путешествие. Получалось, за две недели доберемся до деревни Мартьяново, это большое село, и самолеты там, возможно, совершают посадку.
Вперед, опять вперед. Непа, после впадения притока Ики, резко поворачивает на восток, и, значит, ветер будет встречный. Воды стало больше, течение замедлилось, и приходится больше идти на веслах. А что нам остается делать? Мы хотели Непу, вот мы на ней, так что гребем и гребем. “Дорогу осилит идущий”. И надо же забраться в такую даль, в такую глушь! Сижу на вершине скалы, а перед глазами бесконечные сопки, уходящие за линию горизонта, и тайга, тайга. Как же мал человек перед этими гигантскими просторами! И какая сила гнала сюда людей, через горы, болота, по бездорожью? Сколько мужества и упорства было у них! Ради наживы? Не думаю. Это нам от них передалось желание изведать неизведанное, преодолеть непреодолимое и, вот так же, как, наверно, и они, сидя на скале, любоваться далью и думать: а что там, за линией горизонта?
Конечно, не только агаты загнали нас сюда, а еще и желание увидеть то, что другим не дано увидеть, ибо у каждого из нас в душе живет дух первооткрывателя. И цель, которую поставили себе, движет нами и не дает уступить обстоятельствам. Снова лодки двигаются упорно, несмотря на встречный ветер, кое-где приходится тащить их бечевой, проваливаться в ямы, запинаться о камни. Но потом, вечером, столько смеха, когда сидим и вспоминаем, как Володя с Серегой, проклиная все, тащат друг друга, поочередно меняясь, а в сапогах полно воды, лодка то и дело садится на камни, и эхо разносит ругань от берега до берега.
Наконец-то стоянка. На берегу, ниже деревни Доткан, километрах в 20 от нее, увидели костер. Охотник с лошадью. Приветствие, удивление: люди пробираются с верху Непы, где он ни разу не был, чтобы добраться до Нижней Тунгуски, где он тоже не был. А я смотрю на ружье и лошадь: когда служил на границе, сутками не слазил со своей кобылы Найды. И так захотелось погарцевать перед ребятами, да еще и пострелять глухарей! Ребята отпускают шутки, каждый советует, как лучше взобраться на лошадь, с какой стороны подойти к ней. Володя подает мне хвост и советует держаться за него. Я — в стременах, я — на лошади, и она почувствовала, что я не новичок, покорно спускается к реке и вброд переходит ее. На берегу стоят с открытыми ртами. Галопом проношусь вдоль берега и исчезаю в лесу. Так, поляна, на краю поляны два глухаря. Замираю и прицеливаюсь, лошадь, понимая меня, стоит не шелохнувшись. Выстрел! Один готов. Сердце выскакивает из груди от радости. Другой глухарь перелетел метров на триста, я за ним, он от меня. Часа полтора трачу на него, выстрел — мимо. Гоняться за ним смысла нет.
Возвращаюсь героем, ребята на берегу, конечно, слышали выстрелы, и в мою сторону опять летят шутки. Ну что, где твои глухари? Пожег патроны, попал пальцем в небо. Я гордо достаю огромную птицу. Немая сцена: не веря своим глазам, дотрагиваются до нее, гладят, расправляют хвост. Володя снимает все на камеру. Охотник жмет мне руку и уже разговаривает, как с равным.
Вечереет, рядом с лагерем, где протекает ручей, огромные заросли красной смородины. В лучах закатного солнца ягоды просвечивают рубиновым цветом, и все вокруг кажется тоже рубиновым. Вечером — компот из смородины, суп из глухаря. Все чмокают, облизывают пальцы и с уважением смотрят на меня. Много ли для счастья надо?
Это по-разному. Один в толчее автобусной давки занял сиденье и счастлив, другой заработал кучу денег, счастлив, но спит плохо, боясь, что его обкрадут. Другой добился власти, занял пост высокий, а теперь боится, как бы не скинули. А мы наелись, лежим, вдыхаем воздух, настоянный на хвое, пьем чай со смородиновым листом, слушаем птиц, порхающих с ветки на ветку. Ручей говорливо перескакивает с камня на камень, поет свою веселую песню, и такой покой в душе, такое счастье, что ты тоже часть этой природы. И хочется, чтобы это продолжалось: светило бы солнце, длилась бы убаюкивающая ночь, вставало бы радостное утро, а рядом друзья. Какое оно, лучшее счастье?
Снова работа веслами, снова за каждым поворотом реки открывается один вид прекраснее другого. А вот на берегу интересный родник, опять минеральный… Сколько же их! Причаливаем. Вода из него бьет ключом, в скале круглая дыра, и над этой дырой — бугор воды. Все раздеваемся, ногой затыкаю дыру и держу до тех пор, пока нога не поднимается под напором воды, резко убираю, и фонтан бьет в высоту метра на три. Все кидаются под фонтан, он не опадает какое-то время, а потом медленно опускается. По очереди затыкаем дыру и не можем оторваться от такого купания. Какая же сила бьет из-под земли, чтобы выталкивать воду на такую высоту!
Нет предела чудесам природы, и мы, наглядевшись на это чудо, плывем дальше. Вода в Непе уже совсем непригодна для питья, столько в ней минеральной воды, а рыба все равно попадается, видимо, приспособилась. В Забайкалье, в содовом озере Зун-Торей, тоже живут караси и такие вкусные! Видимо, приспособляемость — это тоже часть природы, поди-ка, и на других планетах в кислотных озерах живут такие рыбы, которых не вытащить одному человеку.
Непа вливается в Нижнюю Тунгуску. Великая река тянется почти от Лены, перемычка между Леной и Тунгуской всего-то 20 км. Около тысячи километров течет она прямо на север, потом резко поворачивает на запад и еще через 700 км впадает в Енисей. Вот какая огромная! Вода течет спокойно, волны плавно перекатываются одна за другой.
Скалы приобретают другой вид. Базальты — кристаллы до полуметра — срослись между собой и стоят стеной. Это не известняки, которые, растворяясь, создают то причудливые замки, то столбы, то зияют дырами пещер. Здесь все монолитно, крепко, величаво, Тунгуска с шипением накатывается на скалы, лижет струями воды, а они за века даже не подточились и не растворились: нет трещин, нет уступов.
Впереди чей-то лагерь. Причаливаем, почти за месяц это первая группа, которая повстречалась нам. Киевляне. Радостные, обступают нас, и нет конца расспросам и удивлению: где это мы побывали! Оказалось, они слышали о Пелепенко, но ни разу его не видели. Слава о Володе и о его коллекции разошлась по всему миру. Кто-то отозвался о нем неодобрительно, а мы не стали переубеждать и не сказали, что Володя среди нас.
Вечер у костра, шутки, прибаутки, смех. Выделили из неприкосновенного запаса часть продуктов, устроили общий котел и до ночи просидели у костра, наперебой делясь впечатлениями. Володя обворожил всех — он умеет расположить к себе незнакомых людей. Лишь утром, отчаливая, мы сказали, что тот, о ком они слышали как о Володе Пелепенко, — вот он. Все бросились к нему, и только один стоял красный как рак и пытался как-то оправдаться. Володя подошел, закрыл ему рот и подарил на память агат. Смех полетел по Тунгуске вдоль леса, вдоль скал и уж наверняка долетел до Енисея, а там рукой подать и до Ледовитого. Обменялись адресами, и лодки закачались на волнах. Впереди деревня, где должен быть самолет. Грустно заканчивать путешествие, но все дороги когда-то кончаются.
Лодки раздуты, рюкзаки на берегу. Аэропорт — деревянный, деревенский дом. И опять нам говорят, что ждать придется долго, что ближайший рейс повезет на совещание административных работников. “Что, я буду ждать!” — воскликнул Володя. Мы, зная о его способностях, пожалели администрацию. Мне тоже что-то подсказывало, что мы улетим. И когда Володя предложил нам нести вещи к самолету, мы, ошарашенные, глядели на людей, которые выходили из самолета, чтобы уступить нам место. Узнать, как он смог провернуть подобное, мы так и не смогли. Это его тайна.
Тунгуска под нами, снова море тайги. Прощай, Непа! Прощай.
Забайкалье
Озеро Адун-Чолон
А все же красивые места в Забайкалье. Сопки, как застывшие волны, накатывают одна на другую. Глазам не за что зацепиться, стоя на вершине одной из них, смотришь на бесконечное пространство, и не верится, что где-то есть горы, покрытые лесами, реки, текущие меж берегов, заросших ивой и черемухой. Хотел увидеть, рвался сюда. Зимой бредил аквамаринами и топазами с Шерловой горы, образцами с Адун-Чолона, мечтал увидеть эфемерное озеро Зун Торей. Вот оно, передо мной: обрывистый берег, узкая полоса прибоя, а озеро белое, как молоко, даже волн нет, не озеро, а содовый рассол.
Так, надо слазить вон в ту расщелину, когда-то, видимо, и здесь бывают дожди, значит, в промоине наверняка вымыло кучу агатов. И я не ошибся. Правда, рисунок так себе, но вот один попался совсем необычный, больше похожий на сталактит. А рюкзак-то, похоже, скоро станет неподъемным. Ладно, те, что не очень нравятся, оставлю на вершине сопки, она вроде приметная, и на обратном пути заберу. Зря не взял каелку, геологический молоток — совсем не то, отбить отобьешь, а поковыряться — навряд ли.
Вон вроде еще лог, проверю его, и можно покурить и отдохнуть. Хорошо, только жарковато, даже не то что жарковато, а настоящее пекло. Солнце какое-то не наше, не уральское, жесткое. Впечатление такое, что если плюнешь на камень, то слюна закипит. Не зря говорят, что в песке можно яйцо сварить. Мне бы перекусить, да и попить не мешало бы. Но я же пошел в разведку, вечно куда-то манит… А что там? Может, больше и лучше? Опрометчиво, конечно, ну да ничего, сейчас вон за ту сопку, еще немного, и можно обратно.
Так вроде бы я там был? Или не был? Как все-таки эти сопки однообразны, хоть бы кустики росли, а то лишь хилая травка да камень однообразного красноватого цвета. Говорят, это солнечный загар. Да уж, загореть тут можно за один день.
Посмотрим вон ту! Да нет, я на ней был, ни одного свежего скола породы. А где же та сопка, на которой оставил агаты? Ага, вроде вон она, быстрее к ней, да и на стоянку, солнце почти на горизонте. Устал, вроде бы недавно вышел, думал, часа два поброжу, а вот уже и вечер. Так, заберусь повыше, все виднее будет. Озеро увижу и лагерь. Интересно, где же озеро? Куда ни посмотришь, одна дымка белесая. Вроде бы вон там, ну-ка бегом! Но не очень-то разбежишься.
Вот те на, где же озеро? А темнеет-то как быстро, можно сказать, не темнеет, а будто кто свет мгновенно выключил. Раз — и ночь. Ну, и что же мне теперь делать? Это не в лесу, где можно зарубки на деревьях делать и по ним возвращаться. Так, давай сориентируемся. От озера по лощине ушел влево, потом обогнул сопку, потом по другой лощине дошел до сопки, похожей на верблюда двугорбого. Ну и где он, этот верблюд, ушел колючки кушать? Мне тоже бы не мешало подкрепиться, да вот пока нечем. Ребята уже точно забеспокоились. Валерка — наверняка, а Стас скажет: “Никуда он не денется, не впервой, не маленький”. Он такой, его взволновать трудно. А я-то что заволновался? Ладно, психовать не будем, главное, не метаться. Надо сесть, закрыть глаза и представить весь путь.
Так, закрыл. Что-то не очень получается: агаты вижу, порода перед глазами и сопки, сопки. Ну-ка поору! “Ребята-а-а, э-гей, где вы?” Тишина. Костер разведут — в темноте увижу, а пока на вершину заберусь. А небо-то какое!! А звезды-то, ну, век таких не видел, и сколько же их! Дома такого нет, там и темноты такой нет. Где же Медведица? В Монголию, видимо, сбежала. И как люди живут в таких местах? Ну, буряты… это их родина, они дома. Лошади у них полудикие, гривы до земли, малорослые, хвосты, что метлы, в колючках свалявшиеся. А несутся — аж жуть! Дышат — за километр слышно, и все скопом в озеро. Только пена да головы торчат. А потом, как по команде, опять все разом из озера и бегом — каким-то клином, несутся, попади им навстречу — сомнут. Жуть, не то что наши лошадки, их-то и погладить можно.
Что это я про лошадей? Делать-то что? Ночевать среди сопок, что ли? Ну и глуп ты, Ильдар Иванович! Костер разведут, говоришь? Сам примусы доставал и горючку и доказывал, что костер жечь не из чего, дров нет. На Шерловой горе с северной стороны березки чахлые еще есть, а южнее — только полынь да травка, а кизяк собирать — это не аквамарины, его еще труднее в этих местах найти.
Самим бурятам он нужен, а ты: примус, костер! Как же, свет от костра? Кажется, доигрался. Прохладно, а я в одном хэбэ. Пить хочется — жуть. За весь день ни капли во рту. В жарких странах, говорят, камни в стенку складывают. Они за ночь, остывая, конденсат дают, под ними влага появляется. Так, попробуем. Сложить-то сложу, а вот что постелить, где бы влага под камнями собралась? Штаны, что ли, расстелить? Не смешно. Мокрую землю сосать не будешь… Что же придумать? Ладно, нижние камни лизать буду, хоть что-то в рот попадет. Куда-то идти — смысла нет. Утра в логу ждать буду.
Кажется, что ты на планете один, звездам до тебя дела нет. Огромные, бесчувственные, мерцают-переливаются: голубые — тихо светят, а яркие и светлые — сияют, взвихренные, словно белый рой, чем-то напоминающий кашу. Про кашу, кстати, — ни слова, говорить будем о другом. Вот, например, про Цаган-Обо. Нет, все-таки я ненормальный. Ребята не пошли, а мне, видишь ли, интересно: высоко, а на вершине пагоды! Это у нас церкви, а у них все по-другому. Дерево простое, на нем развешаны тряпочки, волоски, а под деревом чего только не накидано: монеты, коробочки, обувь старая, вроде хлама. Ан нет, это их богу подношение, и называется он — Обо. А Цаган-Обо — это вроде главного храма. В середине — центральная пагода, напоминающая по форме колокол, только верх острый, а вокруг еще шесть — поменьше. Рядом колода выдолбленная, туда жертвенных баранов кровь льют. А еще огромная куча камней конусом. Камни есть размером с хороший чемодан, неподъемные.
Спросил у ламы, зачем это. А это, говорит, для тех, кто согрешил: по величине греха подбирает камень внизу и наверх затаскивает, прощения у Обо просит. Некоторые камни такие тяжелые, что их несколько лет затаскивают. Около колоды монеты лежат, видно, что есть и старинные, но брать нельзя, грех. Посмотрел я на гору камней и понял: грешат, видимо, много, очень уж много камней, жаль, я снизу ни одного камня не захватил. Я тоже не безгрешен. Вот поэтому и сижу, наверное, один под звездным небом. Может, звезды — это грехи наши? Ну, вроде у меня с голодухи крыша едет. Говорят, голодным сорок дней прожить можно, если ничего не делать. А вот без воды всего четыре дня. Да, маловато.
Какая же ночь длинная! День прошел, я и не заметил, а ночь бесконечно тянется. Шорохи слышатся, всхлипы, то кто-то, похоже, скребется. Жутковато, однако. Надо размяться, ноги затекли, от земли холодно. Не зря буряты в стеганой одежде ходят и войлочные сапоги носят. Мне бы это сейчас не помешало. Лечь спать, уснешь, а тут змеи? Не раз видел, как на камнях греются. Слышал, их не тронь — тебя не тронут. А ночью что у них на уме? Может, тоже к теплу тянутся. Я-то, слава богу, еще теплый, хотя замерз уже, как собака.
Ядовитых змей тут полно, это у нас гадюки да ужи. А тут еще тарбаганы, суслики водятся. Но нас предупредили на санитарном кордоне: увидишь их мертвыми, не подходи и не трогай. Японцы во вторую мировую чумой заразили. Опасно. Это отсюда, с этих мест, с Борзи, наши танки через Хинган прошли и японцам жару дали. Да, такие тяжелые места преодолеть, все на себе тащить: и еду, и горючку, и патроны, и воду! Вот и мне бы попить-поесть… Ну, да уж ладно, посмотрю утром под камнями, сколько воды накопится. Ну и вляпался!
Ходишь по этим местам и видишь: норы нарыты. Идешь, а под землей писк стоит. Это суслики маленькие пищат, шум шагов слышат. А взрослые столбиками стоят, тебя увидят и — юрк, как не бывало. Тарбаганы, говорят, вкусные, их готовят интересно.
Ну, понеслось, еще вспомни, какая тушенка с гречей в лагере лежит! Нет, даю слово: про еду ни-ни! Сегодня наемся. Вроде светает, полоска на горизонте золотая, а вот и край светила. Как быстро выкатывается! Огромное, красное, сразу теплом повеяло. Ага, согреюсь, ну, скоро можно и в путь отправиться. Разобрал каменную стенку — увы, сухая. А пить хочется. Так, надо сориентироваться. Пойду прямо на солнце и, учитывая, что оно тоже движется, буду отклоняться влево. Получится, что я иду по прямой. Да, по прямой. Но это же через сопки, по крутизне, по вершинам, вверх-вниз, а силы откуда? Агаты выбрасываю. Господи, опять жара, хоть бы ветерок. Надо покрыть голову, а то сойдешь с ума.
Разрубаю днище рюкзака, делаю дырку для головы, штурмовкой обвязываю голову. Ну и видок, наверное, у меня! Проверяю карманы рюкзака: вдруг из порванных пакетов что-то осталось? Пусть хоть бы горсть вермишели! Пусто, лишь несколько обломков аквамарина. Да, на Шерловой этого добра сколько хочешь: гелиодоры, топазы. Друзы попадают редко, в основном сидят, как замурованные, в породе, грейзеном называется. Вроде бы недавно там был, а кажется, прошла вечность. Были еще на Адун-Голон, с бурятского переводится как “Табун камней”, вроде Каменных палаток на Шарташе. Только у нас в лесу, а здесь, на сопках, изредка хилые березы в распадках, где, видимо, зимой снег наметает и влаги поэтому побольше. Опять про влагу? Господи, хоть бы глоток! Вроде вон в долинке что-то вроде огромной лужи. Не мираж ли? Опять петля, но ради этого попетлять стоит. Подхожу: была когда-то лужа, а теперь такыр: поверхность потрескалась, как цемент, а под коркой цемента — жидко, наступишь — провалишься. Зря крюк сделал.
Ну и жарит. Дома люди пиво, газировку, чай пьют. А тебя все за линию горизонта манит, с детства манит, вот и доманило. Дома столько копей: Мурзинка, Адуй, Палкино, на Южном Урале под Златоустом — Ахматовская копь, рой не перероешь. Нет же, надо в Забайкалье, там больше, там лучше. И места какие, одни названия что стоят: Нерга, Шилка, Зерентуй, Акатуй. Ну, прямо как в песне — Шилка и Нерга не страшны теперь. А в Шилке вода! О боже, во рту пересохло, в голове стучит, ноги ватные. Вот саранча, говорят, в Австралии и в Китае ее едят. Попробовать, что ли? Жирные, зеленые, носятся как ошалелые. Так, есть, одну поймал. Ну и гадость! Надавил на брюхо — вылезла омерзительного цвета зелено-желтая жидкость. Ну и мерзость, и это в рот? От одного вида в животе забурчало, и подступила тошнота. Нет уж, пусть такое едят аборигены Австралии! Они, наверное, их жарят, а у меня давно кончились спички. Ладно, я еще не умираю, да и, умирая, трудно представить, что это я смогу засунуть в рот. Хотя кто его знает?
На горизонте появилось облако пыли, может, порыв ветра поднял ее? Тут так бывает: закрутит, завертит, что-то вроде смерча, и несется, поднимая пыль, миг — и опять тихо. А может, табун пронесся. Должны же быть тут пастухи, где они? Пусто, только суслики насмехаются надо мной, показывая, что в этой пустыне есть жизнь. Где же они пьют и пьют ли вообще? Ребята, точно, ищут меня, но они же не знают, что я отошел от берега. Могут подумать, что захотел искупаться, залез в этот рассол и не смог выбраться. Как же я их подвел!
Что-то медленно приближается каменистая сопка, которую я выбрал, чтобы оглядеть окрестности. Вон в лощине вроде трава зеленее. Может, там близко влага? Разгребаю землю руками, она горячая и только под камнями чуть-чуть влажная. Каелку бы! Ага, уже и молотком-то размахнуться не могу! После каждого удара надо отдохнуть, дышу так, что кажется: легкие — из груди, а сердце бухает, как паровой молот.
Вот я на верху сопки. Вокруг то же самое — сопки до самого горизонта, горизонт в дымке. Стало страшно: впереди опять ночь. Что же делать? Губы потрескались, кровоточат, во рту горечь, язык кажется огромным, хочется сплюнуть, но слюны нет, даже не могу сглотнуть. Глазам больно смотреть, а солнце — белое, жуткое, уже не в зените, а жарит так, будто стоишь у мартена. Хоть бы найти тень, какую-то нишу среди камней, но вокруг только галька да крупные глыбы. Под ногами прекрасный агат, на сломе виден четкий рисунок, смотрю на него с ненавистью и думаю: все бриллианты мира за глоток воды! Правда, их у меня нет, но вот аквамарины и топазы с Шерловой есть. Да кому они тут нужны? Это я, очарованный Ферсманом, его рассказами, влюбился в красивую сказку о самоцветах. И вот их цена. Нет, не зря говорят, что в пустыне вода дороже золота, а про камни даже и не упоминают.
Но что это я расселся? Вставай, двигайся. Не ты ли всегда говорил ребятам, что дорогу осилит идущий? Что-то я постарел, ноги мелко дрожат, и если бы не древко молотка, как бы стал подниматься с корточек! Так, встал, шагнул, смотри-ка, еще иду, не ходьба, а какай-то качающийся танец.
Так, заканчивается второй день. Что день грядущий мне готовит — подумать страшно. А ты не думай, иди, иди, иди, тебе говорят. Надо найти место, где ночевать. Если не поспать, сил совсем не останется. Набрал что-то, на что можно лечь. Все, больше не могу, эта травка окончательно забрала мои силы, в руках — шипы и колючки, как бы не загноились. Ого, он еще и юморист, тут как бы живым остаться, а он о своих ручках расстроился! Опять звезды, бездна, я куда-то проваливаюсь, вижу колонку, из нее хлещет вода, подставляю рот, но она течет мимо, подставляю голову под бьющую струю, но она не охлаждает, старюсь руками брызгать в лицо, но в руках ни капли.
Пришел в себя, ищу эту колонку, но снова лишь чернота неба и холодные звезды. Вспоминаю, как я сюда попал, и начинаю тихо скулить, как брошенный щенок. Жалость к себе такая, что хочется плакать. Про змей я уже не думаю: завтра опять будет пекло, и под сердцем холодок. Просыпаюсь — солнце еще только поднимается. Вставай, ну еще чуть-чуть. Замотал голову, напялил, как балахон, на себя рюкзак, губы спеклись, не могу их разжать, больно. Куда идти, если это можно назвать ходьбой? Мне надо прямо, а может, я кружу? Да нет, не похоже, солнце слева, как и вчера. Мыслей нет, какое-то безразличие. Похоже, я не иду, а ползу, ползу между безжизненными сопками. Неужели все? Вспомнил Маресьева: ему ноги перебили, а он полз. Да, ему хорошо было, он мог снег горстями совать в рот, мне бы хоть одну горсть. Изо рта течет горькая пена, языку тесно во рту.
Опять в забытье, проваливаюсь в бездну, снова вижу приметный камень, он стал ближе, значит, двигаюсь. Запахло овечьим потом, под рукой кругляши бараньего помета. Может, где-то и стадо поблизости? А там люди! Ну, еще чуть-чуть, солнце опять падает вниз. Следующую ночь мне не увидеть, наверно. Оползаю очередной холм, перед глазами долина, на краю вроде бы юрта, протираю глаза, хочу встать, опираюсь на молоток, сверху виднее: над юртой нет дымка, не лают собаки.
Все равно вперед, только бы солнце не так быстро падало вниз. Тогда все. Заорать надо, но из горла только мычание. Вот же она, там вода, ну давай, давай… Хоть бы кто-нибудь вышел! Так, она рядом, вот она, осталось метров сто. Я уже не ползу, а перекатываюсь, так вроде бы легче, скребу землю руками. Выходит старая бурятка, завернула за юрту, меня не увидела. Слезы щиплют глаза, обида неимоверная: вот же я! Снова она, увидела. Идет. Пытаюсь подняться. Она затаскивает меня в юрту, кладет на кошму, берет пиалу, наполняет ее чем-то жидким и белым. Тряпочкой смачивает рот, и тихонько, капля за каплей, влага попадает в рот. Слезы, не переставая, льются, захлебываюсь, держу ее руку, чтобы она не убирала пиалу, и глотаю неимоверно вкусную жидкость. Что в сравнении с ней лучшие коньяки мира! Ничего слаще я, наверное, не пил. А слово-то какое — пить, пить… жить, жить!..
Наконец разглядел лицо старухи. Напоминает лицо моей бабушки, она же татарка, и, значит, в ней есть и монгольское, и бурятское, а может, бабушки всего мира похожи друг на друга. Такое доброе у нее лицо. В юрте прохладно, уже сам, без помощи пью жирную белую влагу, пиалу за пиалой. Входит пастух. Улыбается, кивает, показывает на чашку с горячей бараниной, но дает только маленький кусочек. Жую, жую, чувство любви ко всему миру, ко всем людям опять во мне. За юртой нахожу ровную площадку, рисую контур озера Зун-Тарей, двух человек на берегу и третьего среди сопок. Тычу себя в грудь. Он все понял, подгоняет лошадку, помогает взобраться, сам взгромождается на верблюда, берет повод от лошади. Я улыбаюсь, во всю силу пытаюсь благодарить, но губы еще не подчиняются, а он и так все понял. Счастливыми глазами смотрю на солнце, улыбаюсь ему и думаю: а все же какое красивое Забайкалье! И как хорошо жить!
Зимняя сказка Ватихи
Зимние каникулы. Сборы в поход за камнями, да еще на Ватиху. Одно это название — и перед глазами аметисты, кристаллы! Подернутые пленкой или блестящие, как будто кто-то отполировал грани. Даже зима и холод не могут остановить. Такое нетерпение, что если вдруг не отпустят, то это горе, которое и пережить невозможно. Все готово: булка хлеба, пара банок тушенки, молоток, валенки, телогрейка.
Как долго длится ночь! Родители пытаются отговорить, отец, в который раз, повторяет излюбленное изречение: “У меня трое детей, двое нормальных, третий — геолог”. Им не понять меня. Вот и утро, Валерка Пиличев, которого я убедил, что и зимой можно отыскать камни, топчется, ожидая, когда я соберусь.
Все. Добираемся до станции Шарташ, будем ловить проходящий товарняк. На пассажирский тратить сэкономленные от школьных обедов рубли не хочется, деньги еще пригодятся. В те годы товарняки ходили с охраной: на задней площадке, где находится тормоз Матросова, или попросту ручной тормоз, — дядька в тулупе с обязательной винтовкой. В составе попадалось еще несколько площадок, но заскакивать на них лучше в тот момент, когда состав начинает двигаться.
Ну, вроде бы все, старый опыт пригодился, мы на площадке. Состав медленно набирает скорость, и замелькали дома, столбы, запорошило снегом глаза. Прижимаемся плотнее друг к другу, счастливые, улыбаемся, в глазах друга и радость, и испуг, он впервые едет таким образом. Хочется добраться быстрее, и страшно, что на какой-нибудь остановке нас могут снять. Одно это немного и портит настроение. Поезд, когда останавливается, осматривают смазчики, длинным молотком простукивают колеса, и в это время надо делать вид, что ты просто переходишь по площадке с одной стороны на другую. Пройдут они — прыг, и ты снова на своем месте. Гудок, дергаются вагоны, и снова радость. Скоро Реж!
Теперь надо на остановку, где стоят грузовые такси. Это обычный грузовик, крытый брезентом, с откидными сиденьями вдоль всего борта с обеих сторон кузова. Откинутая железная лесенка. Толчея, все пытаются залезть первыми и занять место у кабины: там меньше трясет и кажется, что теплей. Помогаю Валерке, забираюсь сам. Сидим. Бабки в шалях, в ватных штанах, похожие на огромных кукол, у которых нет возраста. Мужики тоже в ватниках, подпоясаны солдатскими ремнями, переругиваются, кажется, терпеть не могут друг друга. Вроде бы все, задний борт поднят, лесенка убрана, полог опущен. Темно. Становится теплее, в ногах — чьи-то мешки, многие сидят на полу. Злость исчезла, как и не было. Тихо переговариваются, некоторые уже дремлют. Хлопнула дверь кабины, заскрипел снег под колесами — едем. Пока все удачно. Еще немного потерпеть, доедем до Фирсово, а там — пешком. Дальше через Кайгородку, Южаково, Сизиково, а потом четыре километра лесной дорогой — и Ватиха.
Но пока едем, наступает вечер, и в Фирсово надо проситься на ночлег. Деревня кажется вымершей, спать ложатся рано, зато и встают рано. На снегу светлые пятна от окон, где горит свет. Над трубами стоит столбом белый дым, значит, завтра будет холодно. Стучим в первую калитку, раздается хриплый лай собаки, звенит цепь. В окне отдергивают занавеску, и кто-то машет рукой. Уходим. Надо выбрать избу победнее. Через несколько домов попадается то, что надо. Узкая тропка, снег перед воротами не расчищен. Видимо, живет одинокая старушка. На стук долго никто не откликается, потом щелкает щеколда, и перед нами небольшого росточка, с накинутой на плечи старой, с дырами, шалью, бабушка. Говор приятный, глаза добрые: “И че это в такую-то поздень вас несет? Хорошие-то люди все по избам. А вы, видно, фэзэушники на каникулы, вот бедолаги-то. Че стоите? Вон голик, оттряхните обувь, да и в избу”.
В избе тепло, уютно, чисто. На полу домотканые половики. Кровать, по низу пущен красивый строченый подзор. На столе вязаная скатерть. Самовар. Вдоль стены — лавки широченные. Печь русская занимает большую часть избы, полати. Комод, на комоде семь слоников. Ваза стеклянная, длинная, узкая, в ней самодельные цветы, иконка. Буфет резной — работа местных умельцев. Внутри стопки, граненые стаканы, тарелки. Над кроватью на клеенке пруд с двумя лебедями, вдали лодка, девушка с венком из лилий, парень за веслами.
На стенах в рамках фотографии. Видимо, в молодости бабушка была красивая, можно было и ретушь не делать. Отдельно в рамке — статный молодец, в буденовке, на коленях сабля. За занавеской умывальник с соском. На кухне — глиняная корчага, сверху деревянная крышка, ковшик. В углу икона. Около двери кадушка, пахнет квашеной капустой. Да, еще кот, рыжий, огромный, на скамеечке у печи. Встал, выгнул спину, перебрался на кровать, видимо, знает, что я, промерзший, хочу у печи погреться. Стоять и впитывать тепло.
“На-кося надень шерстяные носки. И как вас в нитяных отпускают? Ну, че делается, че делается! Счас вечерять будем, голодные, поди. У меня все готово, вот только вас и ждала, одной-то и еда не еда, и чай не чай”. — “Как живешь, бабушка?” — спрашиваю. А она, семеня от кухни к столу, с улыбкой отвечает: “Дак че, живем, хлеб жуем, водой запиваем, о лучшем мечтаем. Слава богу, картошка есть, козочки. Мне че, много ли одной надо?”.
На столе — глиняная кринка, в чугунке картошка, пар клубом струится, сахар кусочками, рядом щипчики. Деревянные ложки. Молоко густое, желтоватое, козье. Картошку давим ложками, наливаем молока. Встаю, хочу достать тушенку. Она всплескивает руками и причитает: “За что старую-то обижаешь? Нешто я вас плохо потчую?” Появилась капуста, соленые огурцы, чеснок. Во как, ешь — не хочу! Улыбаемся и едим. Расспрашивает, где живем, как учеба. Ей все интересно, одной, видимо, тоскливо коротать длинные ночи, и старушка незаметно переходит к своим воспоминаниям. Муж убит, дочь в другой деревне замужем, сын в городе.
Нам хочется спать, она это видит и загоняет нас на печь. Под голову кладу полено, ложусь на теплый старый тулуп. Валерка уже посапывает. Дребезжит стакан в буфете, кошкино мурлыканье слышно так, словно она рядом. Скрипит кровать, слышно слова молитвы, тихий разговор, видимо, воспоминания еще долго не дадут хозяйке спать. Я проваливаюсь в сон. Перед глазами снег, снег, снег.
Утро в деревне. На половиках солнце отпечатало четкие квадраты, на окнах — подтаявшие внизу узоры: окна плачут. На столе уже готовый самовар, в тарелке шаньги, по краям коричневые, поджаристые, в середине творог с золотистой корочкой. Вкуснятина! И когда она успела? Заспались мы с Валеркой. Толкаю его. Протирает глаза, не может вспомнить, где он. Приходит в себя. Спускаемся. Чай из самовара, ватрушки исчезают быстро. Одеваемся. Завернутые в белой тряпице шаньги хозяйка протягивает мне. “Да спасибо, да не надо”, — говорю ей. Она мелко крестится и спрашивает: “И че это тако? Че, мать ваша не эдак, что ли, делает?” Я обнимаю ее. Когда она куда-то отлучилась, положил под блюдечко несколько рублей.
На улице снег слепит глаза, искрятся снежинки, воздух чистый, под валенками скрипит снег. Она провожает нас, заслонив от солнца ладошкой глаза, другой рукой машет: “Обратно-то пойдете, так заходите, ждать буду”. Засовываю руку в карман за варежкой, нащупываю деньги, которые ей оставил, и стыд заливает краской лицо. Долго еще оглядываюсь, наконец дом исчезает за поворотом. Спасибо ей! И что мы, городские, за люди? Разве можно измерить деньгами то, что стоит дороже денег? Вот урок нам.
Дорога на Кайгородку идет через лес. На снегу следы заячьи, лисьи, еще какие-то мелкие строчки. Рассказываю Валерке, что в Фирсово за фермой есть аметистовые ямы, а перед самой деревней добывали рубины. Ну, а в Липовке он уже был: мыли на дедовских отвалах полихромники. Чистые камни попадали, трехцветные. Мечтаем о лете, составляем планы. Вспоминаю, что в Кайгородке за церковью есть другой Тальян, не мурзинский, его называют кайгородским. Но наш Тальян не хуже Ватихи. Ямы нарыты огромные и тянутся почти на километр. За разговором не замечаем дороги. Счастье — это когда солнце, впереди еще длинная дорога, а не конец ее, и ты, такой для других дурной и непонятный, мечтаешь найти самоцвет, который другим совсем не нужен. Для тебя же и хрусталик — драгоценность, и ты готов идти за ним на край света.
Вот и Кайгородка. На краю деревни стоит храм, назвать это церковью невозможно. Даже без колокольни он похож на былинного богатыря, который стоит на холме, охраняя покой родных мест. Справа от храма, как я узнал от бабушки, похоронен мой дедушка.
Кайгородское — большое село, через него течет речка Шиловка, потом Амбарка, а дальше Нейва. Это места, где все связано с копями. Вот и Корнилово. Знаменитый Корнилов лог, где триста лет назад добывали из песков сапфиры, рубины, желтяки, бериллы. Лог лежит незаметной выемкой, засыпанной снегом. Он делит деревню пополам, и сейчас даже не верится, что это тот самый самоцветный лог.
В небольшом лесочке — знаменитая Чернуха, Богатое болото, Шегра, Зимняк и много других копей. Все изрыто, и нет живого места. Добывали аквамарины, топазы, цитрины и много чего другого. Даже не верится, что почти в каждом доме был ограночный станок, и камни из этих мест расходились по всему миру. Сейчас все засыпано снегом, и только черные вороны гортанно кричат, сидя над этим богатством.
В Южакове нам повезло. Сердобольный мужик на розвальнях решил подвезти нас. Лошадь, укрытая попоной, шла размеренным шагом, из ноздрей валил пар, около рта намерзли сосульки. Время от времени мужик руками обирал их. Укрывшись сеном, я лежал, прислушиваясь к скрипу полозьев. Валерка выпросил вожжи и с удовольствием покрикивал: “Ну, пошла, каурая!” И столько радости было у городского парня, который никогда до этого не ездил на лошади. Он то соскакивал и бежал рядом с лошадью, то становился на задки полозьев и щелкал вожжами. А лошадь как шла, так и шла, не обращая на него и на его старания никакого внимания, по давно известному ей маршруту. Мужик курил, щурил глаза, улыбался, и видно было, что ему тоже хорошо в этом безбрежном океане снега, среди полей и лесов. Он был немой, поговорить ему хотелось, и он кивал головой, показывая, что понимает, мычал, улыбаясь, вскидывал руку с задранным вверх пальцем. А руки были все в ссадинах, на некоторых пальцах сбиты ногти, и видно было, что за свой век ему пришлось изрядно потрудиться, как и его лошади.
С правой стороны дороги появилась сельская школа среди молодых посадок елей, сосен, рябин и черемухи. И, прежде чем тронуться в путь, мы сели на бревна и, глядя с высокого берега, осмотрели окрестности. Вот они, аметистовые копи, где-то, скрытая от нас заснеженным лесом, таится главная Ватиха, а по краям болот и взгоркам — Логоуха, Федюниха, Косуха, Ганиха, Волок — нет числа ямам и закопушкам, мелким и очень глубоким. Мы как бы на границе: с левой стороны от Амбарки — аметисты в гранитах и гранитогнейсах, а справа — пегматитовые копи Мурзинки, она совсем недалеко. Но с ней мы встретимся летом. А пока вперед, вперед — на Ватиху. Высоковольтная линия подошла со стороны Мурзинки, и по номерам на столбах мы стали отсчитывать метры. Появились бараки, четыре барака — домики начальства. И шахта. Вся в куржаке, белые клубы пара валили изо всех щелей. Деревянный копер, а справа большой отвал, по которому медленно ползал скрепер. Дойдя до верха, опрокидывался, и мокрая порода, шурша, сползала вниз, тут же застывая. Отвал был сине-фиолетовым, осколки аметистов, вмерзшие в лед, светились на солнце так, словно их кто-то успел огранить.
К нам подошел мужик в робе: “Ребята, а вы что одни? А где Василий Степанович, где Геннадий Петрович? Мы их ждем, чтобы показать занорыши, не трогаем”. Сердце заекало. Смотрю на Валерку, глазами показываю, чтобы молчал. Отвечаю: “А мы решили поспорить, кто быстрее — мы или они? У нас каникулы, а они обещали, что выедут позже и нас догонят”. Вру, а у самого одна мысль, как бы он не раскусил. Прикидываюсь, что названия камней не знаю, задаю вопрос за вопросом, на которые он не успевает отвечать. Встретив женщину, велит ей поселить нас, накормить, а нам пообещал, что утром спустит в шахту.
Какая там еда, какой сон! Вечер подкатил, как очередная вагонетка из шахты, перевернул скрепер день на ночь, и, выйдя на крыльцо, я залюбовался шахтой, отвалом, лесом, небом. Вот она, Ватиха!
Из ствола поднимались люди, расходились по баракам. Мокрая роба застывала тут же и скрипела при каждом шаге. Значит, там сыро. Только бы не приехали эти товарищи, тогда пиши — пропало. От всех переживаний уснули мгновенно, спали в спальниках на нарах, дрова трещали в буржуйке, пахло сохнувшей одеждой. Неужели я увижу, как растут аметисты? Утром первая мысль: не появились ли мужчины, которых называли по имени и отчеству? Вроде нет. За нами зашел тот же мужик. Поели оставшуюся гречневую кашу с тушенкой, выпили чаю. “Одевайте робы, — говорит. — Великоваты, зато не выпадете. Нам проходку делать дальше надо, они-то все видели, ради вас и оставили занорыш”.
Железная клеть, а под ней бездна. Жутко! Встали, створки закрылись, три звонка, поехала и клеть, сорвалась вниз. Сырые бревна мелькают перед глазами, у Валерки блестят от ужаса глаза. Включили фонари на касках. Стоп! Снова звонки: мы на дне.
Тепло и сыро, запах мокрой глины, немного серы, пороха, подходит вагонетка. Садимся. Начинает рассказывать, как делают проходку, как секутся жилы, когда встречаются аметисты. Я ожидал увидеть все стены фиолетовые, а они мокрые и грязные. Приехали. Провожатый велел нам стоять и никуда не отходить. Шахтеры в робах ушли пешком дальше; по фанерным трубам, ворча и фыркая, бежала вода. Слышен шум льющейся по стенке воды. Появляется наш провожатый, велит идти за ним. Под ногами грязь, сверху капает… И где тут красота, которой я столько бредил?
Пришли. Провожатый достал спички, велел нам отвернуться. Чиркнул. “Ну вот, смотрите. Выключите фонари на каске”, — и подтолкнул нас к стене.
И мы увидели чудо. Отмытые, они сидели на ножках со всех сторон по направлению друг к другу, а другие, с двумя головками, лежали на дне. Свечи разгорались, и от нашего дыхания или от вентиляции пламя металось, дрожало, и свет аметистов горел то кроваво-красно, то густо-фиолетово или затухал, чтобы разгореться с новой силой. Мы позабыли, что над нами тонны породы, что мы на огромной глубине, — смотрели и вытирали глаза от скатывающейся с каски воды и впитывали эту красоту.
Капли воды попадали на свечи, они трещали и гасли. Сколько прошло времени — не помню. Услышал голос: “Выбирайте со дна по паре образцов и наверх. Детям нельзя тут находиться, нам и так может попасть”. Сказано: два кристалла, а у меня нечаянно в руке оказалось четыре, не знаю, сколько у Валерки. Путь наверх оказался быстрее, а чувство сожаления, что сейчас погубят всю эту красоту, разберут по кристалликам в ящики, не покидало меня. Наверху мы, ослепленные солнцем, достали кристаллы, и они оказались еще красивее. Солнце просвечивало их насквозь, и казалось, что они светятся изнутри. “Ну, еще можете порыться на отвале, — подобрел провожатый, — но осторожно, я за вас отвечаю. Что-то не едут ваши отцы?” Счастливые, сбросив робы, мы переоделись — и на гору! Но все то, что лежало на отвале, не шло ни в какое сравнение с нашими кристаллами, хотя и там попадались мелкие целые камни. Так, теперь надо бежать, пока нас не поперли как самозванцев. Беспокоясь, не догоняют ли нас и не спешит ли навстречу машина с разоблачителями, по дороге, уже знакомой, мы удирали в Сизиково.
Опять вечер. До чего же короток день! А перед глазами все то же мерцание свечей, тихий свет из глубины занорыша аметистов и оторопелое впечатление от радости, что под землей, в грязи, глине, и рождается чудо.
Снова и снова доставал камни, то смотрел на свет, то облизывал их и не мог налюбоваться. И до сих пор сердце, потрясенное красотой аметиста, начинает биться сильней, когда попадается этот каменный цветок.