Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2008
Сергей Новоселов (Джаззоидт) родился в Новосибирске в 1979 году. Большую часть жизни прожил в Екатеринбурге, где получил среднее образование. Первая публикация в журнале “Урал”.
Зара-Пара-Мра*
* Тексты Зара-Пара-Мра и Zara-Para-Mra являются отображением прозаическим и стихотворным, отображением одного и того же цикла. — Авт.
Манипуляции сознания в поисках истины
Я не смотрю на людей —
обычно на землю —
стелется, стелется дымка
тончее любви
что-то, что вышло совсем не отселе
что-то страшнее и тоньше
нашей тюрьмы.
Часть первая
1.
Могу сказать, что там был Гоги — вертел кого-то на карусели, тут же подскакивал к скамейке с девочками и обещал, как обычно, галлюциногенную кругосветку в пределах своей комнаты, звал в гости. Но не меня. Зачем ему я? Зачем я себе?
На другой стороне скамейки сидел в грязноватой одежде парень, в ботинках и без носков. Он как-то между перепрыгиваниями Гоги от качелей к девчонкам о чем-то с ним негромко переговаривался. Я тогда залез в середину скамейки и разглядывал соседей, потому что на Гоги смотреть все равно бесполезно. Он достал из розовых вельветовых штанов телефон и быстро-быстро говорил и потом убежал, на ходу оглядываясь и восклицая то ли нам с парнем без носков, то ли нам с девчонками и с парнем без носков: “Я щас приду. Точно, точно, щас вернусь”. Зачем он это говорил?
— Вот, — размышлял парень, когда девочки ушли, — пойду сейчас домой, закроюсь и неделю никуда не выйду. Займусь-ка я практиками.
Я принял в разговоре с ним усмешливо-снисходительный вид, не понимая, как человек, имеющий дом, может ходить в грязных джинсах и без носков.
— И где же ты живешь?
— Я, можно сказать, сосед Гоги.
— А ты в курсе, что Гоги — это дерьмо, что вот сейчас он сказал, что придет, а ни хрена он не придет, потому что знает, что здесь ловить нечего?
— Н-н-не знаю.
— Вот я тебе говорю. Пошли лучше к тебе домой, мне надо отлежаться пару часов, а то я на хрен подохну, потом я тебе за это заплачу… девяносто рублей… Чего молчишь? Дружище, мне правда как хреново, я никак не выйду из похмелья, а деньги я тебе отдам, даю тебе слово, хоть ты меня и видишь в первый раз, но если ты меня выручишь, я в долгу не останусь. Меня так воспитали, черт возьми, и если у меня осталось еще хоть что-то за душой, так это воспитание. Что скажешь?
— Думаю.
— Сколько тебе времени нужно, чтобы подумать?
— Триста секунд. Ну а сейчас на бутылку пива-то у тебя найдется?
— Сейчас нет. Будут через два с половиной часа на пять бутылок. Ну что?
— Ладно, пойдем.
И он привел меня в комнату коммунальной квартиры на третьем этаже с отдельным выходом на лестничную площадку, с затхлым устоявшимся месяцами запахом, с ворохами различной одежды и постельного белья, сваленного кучами в разных углах комнаты и небольшого коридорного придатка с двумя дверями — та отдельная дверь на площадку, и та, что вела в утробу квартиры. Обе запирались на ключ, свет в придатке не горел, так как сломался, а как его и починить-то, коль дело не в лампочке, там размещался двустворчатый шкаф с держащимися каждая на одной петле дверцами (во всю длину одной из стен комнаты располагался многосоставный шкаф-стенка, и все дверцы, входящие в его состав, либо держались на одной петле, либо не держались ни на чем вовсе, просто были прислонены к требующей закрытия впадине, либо стояли где-нибудь невдалеке, увеличивая общую захламленность интерьера), вешалка с куртками явно не мужского размера и шубой жесткого меха, холодильник, абсолютно пустой, вернее, в одной из ячеек стояли две шахматные шишечки (по-другому назвать эти два предмета я затрудняюсь), и в рост человека наваленная куча тряпья, аккуратно задрапированная некоей перехваченной толстыми резинками попоной, похожей на штору в большом театре.
В самой комнате, кроме стенки-шкафа, в срединном углублении которого зиял мигающий от постоянного перескакивания с канала на канал широкодиагональный квадратный ненасытный зрак телеэкрана, находились кровать-топчан с постельными грязными простынями, одна поверх другой, поскольку Андрей, так звали хозяина обиталища, вряд ли когда-нибудь их стирал, а просто перестилал более чистые на вид на более грязные, подушкой, прикрытой таким же макаром парой наволочек; два неухоженных окна с дореволюционными шпингалетами, два замусоленных до лоснящейся черноты подлокотника когда-то зеленых кресел на пружинах, прорвавших — уже давно в разводах разной степени интенсивности и содержимого пролитых на ткань субстанций — ткань, на которой лежали входящие в состав кресел подушки, используемые, если их вынуть из прогнивающих остовов и разложить на пол в длину, как лежанка для гостей. Туда я и лег, предоставив ступням загорать под ненасытным оком безумного гонева, перемежающегося назойливыми предложениями удовлетворения возникающих по ходу предложения потребностей и запросов. Ф-ф-фуф!
Между кресел стоял столик, покрытый бахромчатой материей.
Под потолком, из изящной полуаристократической розетки гипсовой лепки, зависла трехлапая деревянная люстра.
На потускневших и потершихся обоях на разной высоте в разном оформлении висели фотографии в металлических рамочках, прикнопленные к фанерной перегородке, старинный бело-черный, выгнувшийся от старости картонный офорт и, как барельеф под носом корабля — путеводная звезда этой комнаты — альбомный лист над кроватью, изображавший в гуаши-акварели холмистую местность, затянутую рассеянным сумрачным и звездным туманом, стелющимся от одного замка со шпилем до другого, стоящих на вершинах холмов. Я вертелся, как каракатица, на разъезжающихся подушках, пытаясь отдышаться, прийти “в себя” — было ощущение, что “я” — это корабль, затерявшийся где-то на глади океана, и уже тот “я”, что ищет “себя” близорукими глазами, пытается этот корабль зафиксировать, чтобы совместить, что ли, “я” с “самим собой”, хотя вот вроде бы и “я”, вроде бы это “я” и есть, а кто же еще, а ощущения того, “я” — это “тот самый”, совсем не было. Такая вот белиберда.
И крутясь и вертясь на своем этом сальном противном ложе, потея и пытаясь если и не заснуть, то хотя бы успокоиться, я время от времени взглядывал на рисунок с замками в звездатом тумане, я ощущал его притяжение; комната плыла под знаком этого альбомного листа, и имя этому движению было — Мечта.
Андрей тем временем, разлегшись на топчане, как гусар на привале, перещелкивал и перещелкивал каналы.
2.
Подходили к концу эти два часа, что я обещал Андрею, деньги я собирался попросить у Вовы — царя, заканчивающего вскоре свой рабочий день у Спаса-на-Крови. Мы засунули подушки обратно в кресла, Андрей отыскал на кухне две понюшки зеленого чая, он взбодрил нас, и мы отправились на булыжный пятак вокруг Спаса.
От Горьковской, где находилось жилище, мы шли через мост и через поле и оживленно разговаривали, как разговаривают люди, только что познакомившиеся и не неприятные друг другу, для проведения времени, и почему-то рассказывая вдруг все то самое интересное, что способны обнаружить в себе, так что потом, если они будут общаться в продолжении, то и разговаривать станет не о чем, или темы быстро приедятся. Вернее, каждый из них поймет, что вот об этом с этим человеком можно еще поговорить, а о другом уже не стоит. Мы почему-то одной гранью предстаем перед другим человеком и уж никак перепроецироваться на другую не можем. И застываем потом в памяти друг у друга с одним и тем же лицом.
Мы немного посидели в саду, пока Царь не закончил фотосессию, потом, когда лицедеи (а он работал в паре с Екатериной) переоделись и подбили бабки, подчалили к нему.
— Серега, вот держи стольник, сгоняй за водкой и возьми какой-нибудь пирожок.
— Дай двести.
— Зачем?
— Очень нужно, Вов, потом увидишь.
Я купил просимого, отдал обещанные деньги Андрею, и мы пошли обратно, где Царь с приближенными расположился за столиком одного из многочисленных здесь, пока еще позволяла Золотая Осень, кафе. Он отвел меня в сторону:
— Сергей, я настоятельно прошу тебя освободить наше общество от этого Андрея. Я его знаю. Я понял, для чего тебе нужен был еще один стольник. Я могу понять тебя или Петровича, которому тоже жить негде, но таких паразитов, как этот Андрей, я не собираюсь ни кормить, ни поить за свой счет. Он же такая присоска, что потом и не отскребешь. Так что прошу тебя, избавь!
— Пойдем пройдемся, — говорю я Андрею. — Ты знаешь, такая история вышла, я с тобой общаться не против, но вот эти люди против. Мне нужно кое-что еще сделать вместе с Володей, но и связи с тобой терять не хочется. Поэтому спрашиваю прямо — могу ли я с утра к тебе прийти, у меня к тебе есть разговор, я бы сказал, деловое предложение? Ты меня выручил сегодня — я тебя отблагодарил, человек я надежный, если меня самого не кидают. Ну так что? Могу я утром, может, даже сегодня вечером, если здесь не получится, прийти?.. Чего молчишь?
Андрей рассматривал окрестности, усеянные полуподвальными ресторанами, неоновыми бистро, кофейнями и потоками людей, переливающихся из одних заведений в другие.
— Думаю… Ладно, приходи.
— Ну все тогда, договорились, не обессудь, я пошел.
Андрей жил один в этой комнате. Когда мы туда еще только зашли, он сказал, что, возможно, завтра уже жить тут не будет, потому что раньше он жил здесь с женой, жена умерла в начале года, а комната принадлежала ее матери, которая всю жизнь дочку свою содержала, и вот, после смерти, по доброте душевной, разрешила ему там жить при условии, что он будет платить за проживание “какие-то смешные копейки” — как он выразился. И так он и жил, но поскольку копейки были уж очень смешными, он их и не платил, и вот, буквально на днях, хозяйка поставила вопрос ребром — либо он платит, либо он съезжает.
Я почувствовал, что это шанс для меня. Я мог зацепиться за эту комнату, я видел, что Андрей пребывает в облаках собственных фантазий и запоздалых иллюзий, подозреваю, что жена, которую содержала мать, содержала, в свою очередь, его, за что он гордо именовал себя “ее мужем”. Он постоянно говорил о тех “нехилых бабосах”, которые он тогда, в лучшие времена, “поднимал”, и я видел, что разговоры о деньгах заменяют ему сами деньги. Во всяком случае, в своих глазах он не опускался в статусе самостоятельного мужчины с тех пор, как он, видимо, действительно что-то зарабатывал.
Я же находился в очень простой треугольной ситуации — мне нужен был угол, кусок своего пространства, нора, куда можно спрятаться от лютующей насилием Кали-юги, попросту содержать физическое тело в некой дееспособности — для этого нужны были деньги, чтобы платить за это пространство по всем правилам современного жизнепроживания — для этого нужно было их зарабатывать. Но чтобы зарабатывать, необходимо содержать физическое тело в некой норме, а для этого необходим угол. Имея на руках один из этих объектов, ты мог вступать в игру для достижения двух других — и разрешите разговоры о неимоверной тяжести возможности участвовать в этой игре, и о том, что она полностью поглощает тебя, не оставляя места ни для чего другого, отложить на после, ибо разговор действительно важный, и прецедент действительно есть, и больше того, не каждый поймет, о чем в нем пойдет речь, поскольку не каждый способен вообще увидеть в жизни что-нибудь, помимо перманентного метания внутри замкнутого пространства, ограниченного реалиями.
Но самое главное, это, конечно, кто скажет — дом, кто скажет — угол, кто скажет — своя нора, или убежище, в зависимости от того, кто как живет и к каким целям стремится. Проще же рассуждая, дом — самое важное, потому что он является гарантом твоего физического существования. Этот гарант был мне необходим.
Я чувствовал, что вот он — шанс. Мне необходима пара дней, чтобы отлежаться, чтобы потерянное в джунглях проспектов и подворотен, одичавшее “я” встретилось с целестремительным “я”, чтобы ножевые раны на нервах постоянной уличной гражданской войны затянулись, чтобы ощутить чувство определенности, относительности хоть чего-нибудь относительно чего угодно — важно вновь ощутить это чувство — говорят, оно достигается путем постоянного повторения упражнения по сжиманию колец ануса, мне необходимы пара дней, и я рвану снова в бой, в самую гущу социума, молчаливый, с постаревшей душой, скрывающий от всех свое истинное радостное божественное безумие.
Андрей был слаб, мягкотел, растерян, хотя и хорохорился. Эту ситуацию нужно брать под свой контроль, вцепиться зубами и не отпускать, тем более что я чувствовал, что вместе мы составляем нечто. Нечто. Не команду, нет, не звено, но некий сплав.
Такие мысли владели мной, пока я возвращался к тусовке за столиками, где предводительствовал, конечно, Вова.
3.
И я “вцепился зубами”. На следующее утро, после ночи, проведенной в Царской гримерке, где Володя много раз мне напомнил, что мне сносит башню, когда я выпью, и что я веду себя непотребно и неблагодарно, и я ежился, завернувшись в ковер, под этим градом презрения, я был у Андрея.
— Андрей, прошу тебя, помоги! Помоги, мужик. Мне нужно пару дней, чтобы отойти от пьянки. За это время я устроюсь куда-нибудь, а если не устроюсь, то на хрен не знаю, уеду в Москву, к отцу, сяду под дверью и скажу ему, чтобы он что-нибудь со мною сделал. В богадельню, что ли, сдал. Короче, дай мне, пожалуйста, пожить здесь пару дней, и я либо придумаю, как найти деньги за комнату, либо уйду. Хорошо?
— Ну… я вижу, ты парень нормальный, к тому же я сам зимой два месяца бомжевал… Ладно, давай, только надо хозяйке позвонить и… не выходи, пожалуйста, в коридор… там соседи… могут не понять.
— Это не проблема. Писать могу в бутылки, какать… вообще могу не какать…
— И нужно срочно сделать ключ. Хозяйке нужен ключ, я его потерял… она хочет приехать.
— Я достану сегодня деньги на ключ! Все, пошел прямо сейчас!
— И если останется сдача, купи хоть хлеба и вермишели заварной, а то есть вообще нечего.
— Обязательно, мужик, все сделаю!
Я пошел в музыкальный магазин и забрал из него свои диски, которые заносил туда полтора года назад. Ни одного продано не было — что и следовало ожидать. Я пошел к Царю и предложил ему купить по дешевке несколько, ведь он же о них слышал, но их не слушал и вроде бы хотел услышать. Он согласился. Вот и деньги на ключ и еду. Ф-ф-фуф! Ура!
У меня остался еще один диск. Я пошел к одной знакомой и попил у нее чаю под предлогом того, что дарю ей этот диск. А там сидел ее “муж”, и он мне говорит:
— Хочешь работать?
— Конечно!
— Так-то и так-то — можешь выходить хоть завтра.
— Отлично!
Как все удачно складывалось! Одно к другому, после стольких недель отчаяния. Надо действовать! Время пришло.
— Андрюш, давай так — сегодня мне предложили работу…
— Да, я тоже с завтрашнего дня выхожу. Положение очень серьезное. Очень…
— Я понял. Разреши, сначала я скажу, а потом скажешь ты. Чтобы было конструктивно. Так вот, сегодня мне предложили работу, и я точно знаю, что выйду и буду работать. Там такие условия, что через неделю я смогу выплатить те деньги, которые необходимы. Ты мне помог, поэтому предлагаю за первый этот наш совместный месяц проживания я заплачу сам, тем более вижу, что ты в таком состоянии находишься, что тебе нужно с мыслями собраться, я сам знаю, сам пребывал в таких состояниях…
— Да нет, работа есть, вот еще документы сделаю, так вообще на хорошую работу устроюсь, вот как раньше, и вообще, какой я дурак, позавчера у меня тысяча в кармане была… Вышел, называется, бутылочку пива выпить…
— Андрюш, понятно-понятно, можно я закончу?.. Так вот, через неделю деньги будут, можешь ты договориться с хозяйкой об оплате через неделю?
— А ты уверен? Ситуация очень серьезная, на стройку бы куда-нибудь устроиться, мне бы сейчас подошло хоть пятьсот—семьсот рублей в день, а с документами вон вообще в “Пятерочку” бы устроился, а что, три через три, десять тысяч, переставлял бы там эти бутылки, что ли… — его было трудно остановить, но мне необходимо было закрепить в своем и в его сознании ту стратегию, которая бы обеспечила нас крышей. Над головой.
— Я уверен. Ты можешь помолчать? Меня не интересует, что ты нашел или найдешь, сколько ты денег будешь зарабатывать, честное слово, мне нужна гарантия, что месяц я здесь спокойно проживу.
— Если через неделю будут деньги, я договорюсь с хозяйкой, гарантия будет. Ты точно уверен?
— Андрей, я сказал, я сделаю, если что-то изменится, а измениться оно сможет только по не зависящим от меня причинам, я скажу тебе об этом сразу. Но измениться не должно — там все стабильно.
Так мы сидели в креслах и обсуждали то, что насущно тревожило нас обоих.
4.
Я читал стихи, Женя ковырял специальной палочкой пирожное под названием “картошка”, улыбался сквозь нестройные зубы, Вова вертел брыластой головой и обихаживал молодую Екатерину. Екатерина матрично улыбалась, выставив вперед безупречные зубы и сверкая глазами. Я немного почитал и захлопнул папку.
— Береги себя, — сказала мне Маша—Екатерина на прощание, когда Вова договорился с Женей, что он отвезет ее домой на своем мотоцикле.
— Я думаю, что кто-то другой должен беречь меня, — ответил я, забыв, что это очередная матричная структура прощания.
Ребята уехали. Мы остались с Царем наедине.
— Царь, пойдем ко мне в гости. Помоешься спокойно, приготовим чего-нибудь по-домашнему, отдохнешь, поспишь.
— У тебя что, дом появился?
— Да вот нашел комнату.
— Где?
— На Горьковской. Пойдем, если честно, я сегодня немного подустал, хочу в душ, а ты бы чего-нибудь простенького купил, приготовили бы.
— А телевизор там есть?
— О да, телевизор там есть.
— Ты один живешь?
— Да нет, вместе с напарником. Увидишь, познакомишься.
— Подожди, я сейчас Жене позвоню, может, какие-нибудь другие варианты нарисуются.
— Вов, я же не про то тебе говорю. Я говорю тебе: хочешь пойти, принять душ?..
— Очень хочу…
— Поесть нормально, по-домашнему и дешево, не то что ты тут — одни нарезки и кофе по шестьдесят рублей…
— Да-да-да…
— Так пойдем!
— Подожди, давай на маршрутке, я так устал.
— Как хочешь, я — через поле напрямую, через мост, а там уже рядом.
— Ну и вали куда хочешь, — кричал мне, все удаляясь, Царь, поскольку дорожки поля расходились в разные, соответственно, стороны.
“Чего он бузит? — думал я. — Привык, что все ему подчиняются, а как инициативу взял другой, он сразу закапризничал!”
— … Привык быть лидером, да?.. Ну давай, давай, — орал мне тем временем Вольдемар с другого фланга поля.
Когда я перешел мост, Вова сидел на каменном парапете, я не заметил его, я разогнался, злился и торопился домой. Он остановил меня свистом.
— Ну чего ты на маршрутке-то не поехал?
— У меня денег нет.
— Ха! Когда они у тебя были? Ладно, подожди, че ты там, говоришь — коммуналка?
— Да.
— А я там раньше не бывал?
— Не знаю.
— Чего-то ты недоговариваешь, — он барабанил пальцами по граниту. — Сейчас Женя должен подъехать, может, чего-нибудь сообразим на троих, — и тут бахнул над мачтами шхун-ресторанов георгин салюта. Ба-бах! За ним еще — трах-тарарах! Я лично считаю, что русские не умеют устраивать пиротехнические шоу, а здесь они звучали теперь ежевечерне. А че, нормально — тетки визжат, шампанское дыбится золотистыми фонтанами, и все это снимают фотографы, которых больше, чем остальных приглашенных. Вот это праздник, действительно — отдохновение от трудов праведных. Но со стороны выглядит, как бы сказать, убогенько, что ли, как-то общипанно, сиротливо, без размаха. (Просто размах у них в это время в головах происходит, они сопоставляют то, что видели в гламурных журналах, с собственными проделками и получают удовольствие и тают от наслаждения, если находят совпадения.)
— Слушай, ты с Женей своим неразлучным собрался тусоваться? Тусуйся. А я жрать хочу. У тебя вроде лаваш в сумке, колбаса, ты говорил, — Вова достал из кожаного рюкзака нарезку сервелата. — Нет уж, спасибо, этого говна я летом объелся.
— Че ты придираешься? Че капризничаешь? Ему навстречу идешь, а он еще пальцы крутит.
— Какие пальцы, Вова? Я устал, я уже три месяца на долбаной улице! — заорал я, перекрикивая оргию салюта. Я повернулся и решительно зашагал домой.
— Ну давай, давай, молодец. Браво, маэстро! — кричал мне вслед Царь. За мной он не пошел, он остался ждать Женю на мотоцикле.
5.
Я устроился на работу буквально на следующий день, как поселился у Андрея. Работа заключалась в том, что нужно собирать и вывозить строительный мусор. Впереди шла шеренга с отбойными молотками, за ними шли шеренги людей в респираторах и загружали лопатами в мешки то, что первая шеренга надолбала. Потом мешки загружались в огромную машину, и все облегченно могли перекурить. Так в течение девяти часов, не считая часа на обед. Вот и работа. Деньги либо тут же, либо когда захочешь, но там свои, как говорится, заморочки и хитрости.
Ну что говорить о ней, работа есть работа. Зарабатывание денег. Тяга лямки. Что тут говорить?
Я, как и другие рабочие, перетаскивал камни, дышал пылью, пыли было много. Так что, когда после работы мы подходили к умывальному шлангу, поверхности тел были покрыты непроницаемым слоем седины. После работы, если ты не имел головного убора, ты седел, и смыть эту седину можно было только косметически — внутри, вернее, между волосами и в порах кожи она все равно оставалась.
После работы я выходил одним и тем же маршрутом, шел до обнаруженного невдалеке недорогого магазина, брал маленькую водки и различной закуски, и когда сидя, глядя трансцендентно в одну точку, когда прямо на ходу выпивал эту водку, а на оставшиеся деньги покупал крупы, чаю и хлеба. Дома мы питались скромно. Деньги берегли, чтобы заплатить хозяйке.
Андрей тем временем, в основном, спал целыми днями или щелкал каналами. Когда я приходил, он объяснял зачем-то мне, что вот сейчас уж точно начнется Большая Стройка, что он сильный человек, и, подобно Илье Муромцу, как впряжется, так уж впряжется. Мне его объяснения были ни к чему, я видел, что он находится в абсолютно разобранном состоянии и что только сильный шок в состоянии ввести его в рабочее расположение духа. Андрей также питался тем, что я принесу, я же сам и готовил, поскольку, во-первых, готовить он не умел, а во-вторых, это было быстрее.
Я приходил домой, быстренько смывал грязь с тела, одновременно варя какую-нибудь кашу, потом заносил дымящуюся пищу в комнату, раздевался до трусов и, косо реагируя на гипнотизерские лучи неусыпного зрака, оттаивал от физических нагрузок, одновременно все больше наполняясь злобой и обидой на Андрея, который все воспринимал как должное.
Прошла неделя. Мы встретились с хозяйкой у метро, отдали ей деньги и, несмотря на ухудшающиеся между нами отношения, отметили нашу первую победу в кафешке за стаканчиком дешевого разбавленного портвейна.
— Андрей, я понимаю, ты мне помог, но мне кажется, и я отплатил тебе тем же самым, ведь тебя бы выгнали, не заплати мы за комнату.
— Да, но и ты должен понимать, что я согласился принять тебя жить вместе, потому что знаком с такой ситуацией и сам знаю, как трудно бомжевать, а жилье сейчас найти ох как не просто. Я обещаю, что как только начну стабильно трудиться — и холодильник у нас пополнится не только ячменной кашей, и жить мы будем вообще нормально.
— Андрей, я понимаю, что это произойдет не в ближайшем будущем, поскольку ты сейчас так настроен, что коли есть канал, откуда можно получать энергию выживания, ты предпочтешь его использовать, чем искать другие. Но дело в том, что и у меня есть свои дальнейшие планы, не думаешь же ты, что жизнь с тобой в этом милом сердцу клоповнике является вершиной моих устремлений? У меня есть планы на дальнейшее, и деньги, которые достаются мне отнюдь не легко, тратимые на то, чтобы тебя кормить, я бы вкладывал в другие цели. Понимаешь?
—… Люди сейчас гнилые. Боже, какие сейчас гнилые люди! Ты еще ничего. Я даже, как это сказать, зауважал тебя. Ты то, что сказал, то и сделал, а вот я… — он уже опьянел от бодяжного портвейна, ту малость, что была свернута в кармане, тратить больше не хотелось, и мы потихоньку побрели домой.
Дома говорить нам было не о чем. Нам все больше и больше говорить было не о чем. Я стал прятать от него сигареты в карман куртки, а если он спрашивал, говорил, что нету. Я стал прятать от него масло — он находил. Однажды он пришел с какой-то халтуры с парнем, которого подобрал на улице, очередным таким парнем, отработали они вместе и вот теперь сидели на кухне и вместе ели. Я спал в комнате. Потом я проснулся оттого, что абсолютно незнакомый мне человек предлагал мне еду. Я быстро всосал спагетти с кусочками говяжьей тушенки и побежал на кухню. Андрей наворачивал из сковородки пищу. Я схватил его за волосы.
— Ты здорово устроился, да? Хорошо тебе живется? Ты видел, я прячу масло? Ты в курсе, что я прячу его от тебя?! — я сам был удивлен взрывом агрессии и жадности, но что мне оставалось делать, в мозгу ясно запечатлевалась картинка, на которой палец, подносимый ко рту, был заглатываем по локоть.
На следующий день он снова пришел с пареньком. Видимо, опять с работы. Я развернулся, сел в своих подушках.
— Дружище, — обратился я к парню, — извини, но так долго продолжаться не сможет. Прошу тебя, чтобы завтра тебя здесь не было, иначе получишь и ты, и Андрей. Договорились?
— Хорошо, — сказал парень.
С Андреем об этом случае мы за всю нашу совместную жизнь не сказали ни слова.
И вот как-то настал тот день, когда, открыв холодильник, я увидел его заполненным нарезанной упакованной картошкой, баночками с майонезами и приправами, полуфабрикатными бифштексами и другими всякими вкусностями. Я, не испытывая ни малейших угрызений совести, смел чуть ли не половину всего запаса в один присест. Я сидел в кресле в трусах, Андрей, перещелкивая каналы, отдыхал после работы и приговаривал:
— Да, вот эти котлеты, такие сытные, и стоят, в общем-то, недорого, а горчицы ты больше подкладывай, я специально для тебя купил, ты же все время простужаешься.
В остальное время мы жили так: кто что достал из еды — поел, остальное припрятал, если другой отыскал, значит, съедал. И никаких разборок больше на эту тему.
6.
Однажды, выйдя со стройки и взяв дежурные 250 грамм, я шел по осенним холодеющим проспектам центра, разглядывал коллажи, накладываемые низким солнцем на сдвинутые под разными углами друг к другу верхи домов, грустил и не спешил домой. Есть не хотелось, пить не хотелось, я шел, вливаясь в шумные игривые центральные магистрали, заныривал в тихие переулки, мирно разговаривал с городом.
— О, Город, Город, величественный буддистский медитатор-зуб всемирной нетленной челюсти. О, Город, пропускающий сквозь себя невинность младенцев, вскармливаемых волками, воды людей, вавилонские воды людей-лепестков, танцующих на поверхности, танцующих до изнеможения, до полного упадка, каждый день, каждый год своих жизней, своих огромных и объемных жизней, тысячи вселенных, сплющиваемых подошвами идущих следом, эти годы для Тебя что мгновения, но Ты не усмехаешься, Ты мудро пропускаешь сквозь себя их созвездия, их непомерные гордыни, и где-то прикрытые ладошкой кленового листа тихую радость и тишайшую внезапную благость, прятаемую, чтобы не оплевали. И так Ты существуешь вечно, а для них Ты — Город-Призрак, а для Тебя — они призраки, возомнившие себя сущими. Ты — Остов. Ты — Остров. Ты — истинное молчание природы.
Так рассуждал я в своем сердце и вдруг обнаружил под ногами книжицу. Поднял. Это оказались несколько листов писчей бумаги, тоненькая стопочка, перегнутая пополам так, что получалась книжица. На страничках были выведены неровным и разным почерком какие-то записи. — “Вот и подарок от Города”, — я положил книжицу в карман, решив исследовать ее позже.
Дело в том, что когда ты работаешь, работаешь физически, подчиняясь жесткому пространственно-временному ритму и графику работы, схожей, видимо, со службой в армии, где необходимо выполнить определенное количество определенных действий, определенного свойства и содержания, все делается равномерно, постоянно, постоянно повторяясь, превращая тело в механизм с увеличивающимися от повторения мускулами; и если где и нужно “приложить голову”, так это при мысли, что стоит все-таки себя беречь, ибо работа идет на износ механизма, и “голова прикладывается” к тому, чтобы всяческими ухищрениями создать у начальства видимость более успешной деятельности, чем есть на самом деле — этот прием всегда играет на руку рабочему человеку. Таким образом, накладывать нужно чуть меньше, тащить чуть ближе, нести не так быстро, да и вообще, двигаться поспокойнее. Такой ритм постепенно, какой бы подвижностью ума ты ни обладал, в сочетании с тем, что основная энергия жизни проходит сквозь тело физическое, успокаивает, убаюкивает, можно сказать, вводит в состояние определенной вибрации и другие твои тела. Я это говорю к тому, что для меня смыслом жизни всегда-навсегда являлось творчество, без того, чтобы что-то, проще говоря, выдумывать, я не мыслю себя. Сейчас же, замкнутый треугольной ситуацией, выполняя ее требования, я ощущаю, что родник животворящей энергии творчества пересыхает во мне. И — творчество — это всегда инфантилизм по сравнению с суровыми реалиями жизни. Творчество — это люк в небеса, веревочная лестница фантазии, теряющаяся в облаках, но в то же время и глоток чего-то свежего, искреннего и живого. Удивительный парадокс, над которым можно дискутировать очень долго, подставляя и убирая ниточки внезапных озарений и веревки логических мыслей, приковывая его анализом к топографии того или иного душевного состояния дискутирующих. По-моему, это называется схоластика, то есть что-то холодное и сухое. Творчество же животворно.
Как и жизнь животворна, в плане того, что можно заработать денег путем усилий, в ходе которых ты потеряешь много влаги, то есть жидкости, а после работы купить “Кока-колы” и выпить ее с таким наслаждением, что лучшего и более полного счастья жизни себе и не представить.
Только вот счастье это счастьем будет именно на данный момент. Как вы считаете?
Я стал носить с собой ту книжицу и изредка перелистывал ее. Какой-то поэт-недоучка пытался вывести там сумбурным образом некие размышления о начале начал и их концах. Ерунда, в принципе, конечно, но иногда попадались строчки, достойные, чтобы в них повглядывались и прочувствовали. Я не особо усердствовал в их поиске, мне было как-то грустно и безразлично в этом пыльном хороводе дней, но вдруг я останавливался на поточащей улице, как деревце посреди весеннего разлива, и читал:
“К чему тонкие непонятные выклики? Такая жизнь в созерцании достойна любых других дерзаний, достойна солнца в облаках и тишины в ладонях женщин”.
Все-таки красиво, черт возьми. М-да. Ну ладно. И я шел дальше.
7.
Это как некие и тонкие иголочки, не причиняющие боли, но вникающие все глубже и глубже в нас, в наши светлые пятна, блуждающие пятна душ, бесконечно длинные тонюсенькие иголочки с шариками-набалдашниками, по которым их только и можно заметить. Через условия жизни, всеобщей, всеохватной реальности, имеющей в своем составе столько же немыслимых разнообразий, сколько созвездий в Космосе, проникающие в нас и изменяющие нас совершенно внезапно и непредставимо, и мы, а не они, тонюсенькие, изгибаемся, и пляшем, и кривляемся в необычных позах, перенимая друг у друга каких-то существ, которые нашептывают нам, становятся вдруг грозными и страстными, а затем вдруг обмякают, становятся нежнейшими или опадают теплым дождем нам на плечи.
А иголочки шевелятся в нас, невидимые, вызывают бури и сомнения и раздражение внезапное среди друзей, не ставящее все ж таки такую дружбу под сомнение.
8.
И осень все больше и больше овладевала природой. Я работал, подкапливал деньги, физическое тело крепло и настойчиво требовало реализации своих прав — соски стали жесткими, мышцы объемными, и благодаря постоянному усиленному питанию половой член уже с середины ночи торчал посреди захламленного пейзажа комнаты горящим штырем свободы. Что тут говорить? Я все сильнее и сильнее хотел секса. Теперь я мог понять своих коллег, восемьдесят процентов разговоров которых сводилось к разговорам о тетках, телках, биксах, бабах, блядях и т.д. Каждый из них, в меру темперамента, реализовывал свои идеи на эту тему. Основная идеология жизни нашей бригады состояла в том, “чтоб стоял, и деньги были” — это такое свободное, вольное и романтическое плавание по бурным волнам жизни. Этой вольницей мне эта работа и нравилась. Пахали мы “как папы Карло”, все, как один, а что делал каждый в свободное от работы время, никого не касалось. Никто не лез никому в душу. Это мне нравилось. В воздержании, вернее, постоянном мастурбировании, поскольку иначе этого ненасытного удава унять было невозможно, содержался только, похоже, я. Честно скажу, я страдал от этого. Но на девочек, девчонок и женщин все равно не смотрел. Не интересные все они были, фабрикатные. И я знаю, что это не их вина — это такой закон, не позволяющий уклоняться ни на йоту от образа клонированности — людей, старающихся выиграть борьбу за красоту, провозглашаемую негласным Рупором Виртуальных Нормативов.
Наверно, и даже конечно, за этими белоснежными вывесками жаждали и метались одинокие существа, но они ясно понимали, что без брони поверхностных изысков не найти контакта с другими существами, или хотя бы одним.
Таким образом, эта мишурная дорогостоящая красивость становилась бременем, сбруей, тяжестью, которую вынуждены были таскать на себе по сути обыкновенные, хотящие простых человеческих отношений и действий люди. Но эта гламурная сбруя путала карты, люди в поисках простоты пытались выдумывать стратегии поведения, политики и тактики поступков, из-за чего нервы разлетались в клочья и недовольство собственной трусостью переходило в недовольство окружающими.
Прошел через это и я. И я в один момент плюнул на всю эту ерунду, предпочтя остаться одиноким, зато цельным самим собой.
И вот, беспрерывно дрочил, а это то же самое, что есть пищу, которая тебя совершенно не насыщает. Ведь секс — это обмен. Я же фигачил в одном направлении.
“Состояние тела. И мозга. Вонючего щенка. Борозды. Да. Борозды. Врагов нет. Все надоели. С этими зверьми тоже надо играть по-своему, только у них не игрушки, а добыча. Куски мяса, летящие на пол”.
И так, надрочившись в темноте перед включением телевизора-будильника, я вставал, шел на кухню, ел, жрал то, что осталось после вчерашнего, растирал ноющие припухшие пальцы, натягивал штаны, засовывал сигарету в зубы и оставлял Андрюшу в скрюченной позе — он спал не раздеваясь, иногда даже не снимая ботинок — заниматься сно-видениями или чем ему там заблагорассудится.
Я шел по набережным, по набережным, хмуро все было, или ясно, или ветрено, бывало, шел дождь, но я быстро шел уставшими ногами (ничего, на днях возьму выходной — выходной можно было брать, когда тебе угодно, и продлевать, насколько тебе угодно — эта свобода была мне тоже по душе) и читал Иисусову молитву. Тогда нечего бояться, и ты ощущаешь себя мотыльком в широченной ладони Господа.
“День, потом другой день ты ловишь на той же самой стене свою тень и день — даже-на-следующий и такой же. Тень на камне, когда ты идешь по тому же маршруту. Дорога — работа длиною в тридцать две капли, и на тридцать третью он все-таки пришел в себя и стал распятым. А нам две эти веревки тянуть — одна, которая сплошной хлам, другая — которая небо.
День, день, потом другой и снова третий. Думаешь, что свобода в выкуренной сигарете? — но эта свобода пришла, как ушла, осталися только Пара-Зара-Мра…
Успей. Время растяжимо, каждое мгновение может быть вершиной, борись, ибо жизнь не для сна. Сам понимаешь, сожрет все она — Пара-Зара…”
Да, действительно. Бывает, что какое-то мгновение в твоей жизни может стать ее вершиной. Вершиной на всю оставшуюся жизнь. Тогда очень обидно и больно. Или все это иллюзии, все эти вершины? Как считаешь? — Думаю, что можно поиграть и в это, и в это. Вот что за название странное — Пара-Зара…? — Ну, типа того, что даже над такими нашими изысканными играми ума, над ними Па-рит, За-туманивает…
— Ара-ара-ара-ара, — кричит мальчик в тумане.
9.
Я собирался взять выходной. Уже точно. Усталость придавила. А тут еще палец стал нарывать. После смены я подхожу к бригадиру и прошу его выделить мне денег. “Нет денег”, — говорит бригадир. Ну, дежурный стольник он мне дал, а денег, чтобы на выходном (-ых) отдохнуть, не дал, да еще и палец этот. У меня уже летом образовывался гнойник под кожей возле ногтя на среднем пальце, но он тогда пару дней повзбухал, а потом я зубами кожу отодрал, и гной вытек, и еще через пару дней палец затянулся окончательно красной тонкой кожицей. И тут гнойник образовался на том же месте, но прошли и пара дней, и тройка, а палец только краснел, и взбухал, и дергался изнутри, я чувствовал, что дело посерьезнее.
На следующее утро я не вышел на работу. А позвонил начальнику, и объяснял, что у меня нарывает палец. Но — “Денег нет”, — и он повесил трубку.
Тогда я вышел из дома, дошел до аптеки и путем вещественно-психологических манипуляций выманил у продавца упаковку транквилизатора. Съел порядочную дозу и пошел гулять, и дальнейшее, как обычно, после определенного количества таблеток, вплывает в туман, и воспоминания выплывают уже из него разрозненно. Я пошел к Царю, где еще напился водки и откуда он меня погнал, зашел еще в пару мест, откуда меня поганой метлой, совсем не жалко, выгоняли, пьяную свинью. Зато позабылась дергающаяся боль в пальце; Андрей тем временем притащил домой автомобильную аптечку, где была зеленка, и я, придя домой, избрал самый простой способ избавления от страданий — взял бритвенное лезвие, налил на палец зеленки и нарисовал возле ногтя крест — не помню крови, но какая-то часть стенки-шкафа была наутро закапана зелеными пятнами.
Потом пришел сосед и накурил ганжобасом, и я лежал на зеленых подушках и смотрел некие спектакли, но явно не в телевизоре. В дымчатых парах кто-то двигался, и мне этого было достаточно.
Наутро располосованный палец стал заживать.
“Потому что ты живешь, как собака, и предпочитаешь так жить. Стучать кулаком по радио.
Жить такой жизнью, даже не говоря о том, что по сравнению с жизнью раба. Нет, ты просто пес. Знаешь, что такое шкура? Так вот, ты ее тащишь”.
10.
Я, обмотав палец бинтом, снова вышел на работу. Нас направили под начало нового бригадира на новый объект. На четвертом этаже здания бывшего Синода, где четыре футбольные команды могли бы одновременно играть, не мешая друг другу, если б не перегораживающие пространство стены, мы, собственно, это пространство от этих стен и освобождали. Выламывали ломами, долбили эпохальную штукатурку кувалдометрами. Нас было пятеро, все русские, из пригорода, в отличие от прошлого объекта, где преобладала магометанская диаспора узбеков. Мы весело разносили построенные когда-то “на века” стены, пили в складчину в обед портвейн в ближайших двориках, и вообще, приходили раньше и уходили раньше.
Отработал я там неделю — как раз мы все и разрушили, что нужно, теперь нужно было подводить машины, в которые бы и загрузили все, что мы демонтажировали. Но подвод машин был сопряжен с определенными трудностями, и нам дали выходной.
Потом нас перебросили на разовый объект по выносу пола из Кукольного театра, там я стряс с босса все причитающиеся мне деньги и теперь был готов заплатить за второй месяц хозяйке, разыгрывая в голове сцены избавления от Андрюши как от отягчающего элемента, в то же время зная, что не смогу этого сделать. Но настоящее положение вещей меня тоже не устраивало. Андрей если что и зарабатывал, то на мне это никак не сказывалось. Хоть какой-то порядок в комнате и на кухне поддерживал я, готовил я, обеспечивал вообще все я, негодование мое порою разбухало до неимоверных размеров. “Какого хрена! — думал я. — Я могу снять намного лучшее жилье, если б не деньги, тратимые на него!” По существу же я тратил на него мизер, даже водки ему в последнее время не наливал. “Возможно, ты и прав”, — констатировал накаченный пивом пьяный Андрюша.
Но мне было и приятно. Это новое чувство ответственности…
И вот в этот выходной я сходил в Интернет-клуб, разослал воинственные депеши издательствам, созвонился с друзьями, немного напился и под конец почувствовал, что заболел. Еле-еле дошел до дома и свалился с жестокой ангиной в свое креслинное ложе. Андрея не было всю ночь. Мне было так плохо, что я не мог встать. Я лежал и думал о далекой маме. Наконец, среди ночи собрался, обмотался всевозможными платками и шарфами и, шатаясь, не попадая в косяки, вышел поссать в туалет.
Организм требовал антибиотиков и куриного бульона. Гланды раздулись так, что было трудно дышать. Утром, когда я поставил вскипятить чаю, встречаю на кухне Андрея с косоглазой теткой.
— Сережа, ты что, заболел? Я вот водки тебе оставил. Надо выпить, надо. Или лучше компресс.
— Да не надо, у меня ангина. Андрей, ты можешь сходить в аптеку и купить курицу? Вот деньги.
— Аптеки еще закрыты, еще ведь нет девяти.
— Ладно, сам схожу, отдай деньги.
— Ой, а у меня дома мед есть, ему же мед нужен, — сказала красавица.
— Да, ему нужен чай с лимоном и медом. Много чаю и много меда. Чего же ты не взяла с собой мед, когда мы у тебя были?
— Так а чего же ты мне не сказал, чтобы я его взяла?
— Так я ж ведь не знал.
— Ну ничего, завтра принесу…
Чай вскипел, я залил банку и оставил их перетирать и мусолить одни и те же слова, намазанные на мысли.
Вскоре они последовали за мной и после недолгих прелюдий на кресле, где Андрей вдруг стал говорить о “неслыханной толерантности Сергея”, передвинулись на кровать, где стали перетирать и мусолить уже совсем другие вещи.
Я им назло громко хлебал чай с лимоном из банки. Потом мне это надоело, я, знаете ли, как-то не привык. Встал, оделся, сходил в аптеку и магаз. Пришел, забросил тушку курицы в огромную кастрюлю — “ни кусочка! ни грамма бульона им не дам!” — выпил антибиотик и залез под нагроможденье штор больших театров, шуб жесткого волоса, простыней и одеял, благо, любовники уже вовсю храпели.
“Не дам! А если попросят? Вот если попросят, и не дам. Спрячу. Вот если найдут, тогда пускай, а так не дам. Сколько можно бороться с этим паразитизмом?!”
Хотя бороться по большому счету было не с чем. И я это уже понимал. Разве что… да не “разве что”, а именно, со своей собственной пустотой и жадностью, и мразью, застилающей глаза.
Никто ничего не просил. Хотя я и спрятал.
На следующий день я еще болел, но в более легкой форме. Позвонил начальству, объяснил ситуацию, сказал, что еще дня два проваляюсь.
И мне вновь стало оглушительно скучно. Убийственно скучно. Скука — это то, что в конечном итоге меня доконает. Вернее, не она сама, а те способы и средства, к которым я прибегаю, чтобы с ней бороться.
Я встал и пошел к Вове у Спаса. Царь теперь работал каждый день, то ли я так удачно всегда попадал.
Через него я достал пакетик с конопляными головками. И пил водку, чтобы не сильно болеть.
Я пришел домой, разделся, достал свой член из трусов и напрямую предложил Андрею отсосать у меня. Он предложил мне обратное. Тогда я лег на подушки и внаглую начал дрочить…
— Андрей, я прошу извинить меня за вчерашнее поведение. Такого больше не повторится. Я был пьян.
— Ты был пьяной мразью.
— Да, я был мразью.
— Ты в курсе, что мы сегодня вечером встречаемся с хозяйкой?
— Так вот я-то как раз в курсе!
— Сергей, ты застал меня в такой сложной жизненной ситуации…
— Я это уже все слышал и не хочу об этом говорить. Ко встрече с хозяйкой я готов.
Моя ангина потихоньку переходила в запой. Тем не менее мы встретились с хозяйкой, и она сообщила нам, что нашла покупателя на комнату, и чтобы мы, несмотря ни на какие уговоры и предлагаемые деньги, съехали оттуда к субботе. В субботу придет бригада демонтажников, и они начнут выносить мебель. “Тэк-с, — работало мое пьяное спокойное сознание, — в субботу. А сегодня у нас что? Вторник”, — и я оставил их наедине, а сам затусовался в компанию молодежи, занимающейся молодежным раздолбайством.
И запой пошел как по рельсам. Утром я вставал, шел, брал поллитра, и сока, и пачку сигарет, приходил, включал телевизор и принимался перещелкивать каналы. На Андрея я теперь не обращал совершенно никакого внимания. Водки наливал ему немного, а потом стало насрать — пущай пьет. Пьянел он быстро и впадал в стоны насчет того, что без ножа зарезала, и что вот вроде бы все только начинало налаживаться, и не надо было приходить пьяными. А в моей голове поначалу крутились мысли, что нужно все-таки выйти на работу, что, может быть, с того берега что-нибудь нарисуется. Но! — с одной стороны, я чувствовал, что при моих способностях к тусованию не нарисуется, а с другой стороны — вот стоял стол, вот на нем бутылка и стакан, и вот я сижу и пью и бесцельно перещелкиваю каналы. Есть в этом что-нибудь? — Да, в этом что-то есть!
После первых поллитров я ложился отдыхать на пару часов, а потом вставал и шел за тем же самым. Ну просто супергерой, укутанный и зарой, и парой, и мрой!
11.
В общем туалете оторванные куски газет, которыми обитатели квартиры подтирали задницы, образовали гору хлопьев, вываливающуюся из полиэтиленового пакета, расставленного для того, чтобы куски эти туда складывать.
На кухне, на нашем столе, одна немытая кастрюля криво торчала из другой, на плите стояла неотскобленная от подгоревшего масла сковородка. Везде валялись газеты, пивные бутылки и пакеты из супермаркетов. Обитатели коммуналки жили хорошо, а мы должны были завтра съехать.
В нашей комнате на столике — тарелки с вилками, недопитые стаканы, бутылка с водкой, Андрюша со своей возлюбленной возятся в кровати, телевизор по привычке перещелкивается самостоятельно. Я в трусах на кресличьих подушках, в позе лотоса дотягиваюсь до бутылки и наливаю еще. Сегодня, напоследок, мы пьем уже за их счет.
Но что-то душно. Душно мне, душно! Я протягиваю руку к окну, но не замечаю стекла, так как хочу открыть, видимо, сам воздух. Рука проходит сквозь две плоскости прозрачных немытых заграждений, и холод распахивает комнату. Никто этого не замечает. Я быстренько драпирую дыру попоной, внизу слышится плеск стекла.
Из руки течет. Я наливаю еще и засыпаю.
Утром, еще не открыв глаза, я ощущаю старого знакомого — страх, что ползет по плечам и шее. Тем не менее вставать надо. Я запихиваю все, что недособрал, в сумку и рюкзак, включаю телевизор, принимаю позу лотоса.
— Андрей, — громко обращаюсь я к зарывшемуся под девушку человеку, — ты в курсе, что мы сегодня должны покинуть помещение?
— Да? — резко вскакивает он. — Но она ведь говорила, что есть время до субботы. Сегодня ведь пятница.
— Ты посмотри на экран. В какую, на фиг, пятницу тебе будут “Смак” показывать? И на других каналах сплошь развлекательные передачи.
— Да, — соглашается девушка Галя. Это она проставлялась вчера. Нормальная, значит, девушка. Только все равно, рано или поздно пошлет она этого Андрея куда подальше. Как и меня посылали. Такова жизнь.
Но Андрей не хочет соглашаться.
— А помнишь, — с улыбкой говорит Галя, — ты вчера умереть хотел?
— Да мы вчера все хотели умереть. Господи, в каких овощей мы превратились!
— Не знаю, кто во что превратился, а скоро двенадцать, и приедет хозяйка, и если она увидит все это… Короче, Андрюша, очнись, надо сваливать, у тебя хоть есть, куда пойти?
— Да… да… Галя, там требуется семейная пара по уходу за пригородным домом. Ты поедешь со мной?
— Поеду.
— А у тебя никак?
— Ты же знаешь, я сама с отцом живу.
— А помыться там, прозвониться?
— Да ради бога.
— Вот, Гал, возьми эту курточку, черт, Гал, уходи, уходи через эту дверь. Елена Пална пришла.
Я вытребовал с этой Елены Палны еще стольник за ключи для Андрюши, сделанные за мой счет, захватил длиннющий шарф умершей жены, обмотался им, застегнул пуховик и вышел, не прощаясь. Мы разбегались, как крысы.
Зашел в уже становящийся родным магазинчик, купил два яблока и маленькую и пошел в скверик возле бизнес-центра, где расположился на подаренной на трехсотлетье северной столице каким-то кантоном Швейцарии скамье и достал ту книжицу, выпил, откусил пол-яблока и продекламировал шумящей реке:
“Своим существованием ты создаешь мечту.
Все равно мечту! Ну что с нею делать?!” —
Зара-Пара-Мра.
“Он мне орет: — Безбашенной! Чего ты ржешь-то все время?” —
Зара-Пара-Мра.
Zara-Para-Mra
Воистину Жадность Несокрушима!
— Друзья, чего вы хотите? Вот все вместе, вот прямо сейчас? Да? Нет, по отдельности хотите? Зачем тогда собрались вместе?
— Не то, не то, не то! Жалкая гонорейка и цифирки, цифирки, цифирки!
Моя жизнь будет названа жизнью на грани катастроф. — Так теперь, например, я целуюсь с Мразью и выгуливаю Змея.
Тут вот в чем вопрос: люди, принимающие наркотики, бегут от Реальности; или Она их попросту не устраивает? — Углы зрения, высоты падения и силы напряжения.
…Также, я являюсь проявлением, жизненным, а не схематичным проявлением болевого нерва нашего времени.
Естественно, что я скучен и порою неудобоварим, как может быть непригодна в пищу болезнь.
От меня можно отталкиваться, как от противного, а можно принимать как необходимость. Я необходим для того, чтобы люди помнили об опасности.
Не я сам опасность, но я на нее указываю.
Даже не опасность, а ловушка для вечно невинной души человека.
Я не умею созидать. Я не создан для этого. Я разрушаю.
Так что цепь проклятых поэтов продолжается.
Несчастен ли я как человек? — Какая разница, если я являюсь ступенькой для человечества.
Не много ли я на себя взял, беру? — Уверен, что много, но мне под силу подобные грузы, и я получаю удовлетворение только от самой тяжелой работы.
Человеческое достоинство должно быть восстановлено не путем раздувания самопревозношения, эгоизма, гордыни, а путем упрощения общения. Ибо нет ничего достойнее простоты.
* * *
И видя, что еще вне образа
движение давать
стремительностью поезда
алмазным созерцаньем выжигать
то самое, что стоило б заметить
хотеть и сметь болеть
и думать думать думать
и расставаться часто в
одиночку высмеиваться над
одиночкой
дальше —
Прекрасная отвесная стена
и рядом воздуха светлейшая стена
и рядом мозга моего, вернее,
может быть, ума, прекрасная стена
сплошные стены
я узнаю, где мне жить
нигде я не живу
вот даже и не свет
а выметенный склеп
моей души прожевываю постепенно
а ты очкастая смеющаяся злобой
неторопливо рядом трусь со мной
я глажу по спине твои волосья
и наслаждаюсь лишь одним вопросом
и наслаждаюсь тем, что стал сейчас хромой
вошла в меня ты
стала
невытравимою борьбой
и я успешно управляю пальцами
и двигаю ими, словно рекой
и ненависть и злоба и проклятья
накрыты паранджой.
И как обычно —
как обычно
мы дрались
за яблочные сады
беc-прич-чинно
и вот я попал в лапы
а ты стал герой
поскольку всегда был растяпой
страница, ставшая
не каменной доской
а пламенем воспоминанья
— Может быть, пообщаемся?
— С кем ты хочешь общаться?
— С одной девушкой.
— Зачем меня тогда спрашиваешь?
— Ну как-то неудобно.
И все это —
за безвесною струной
верней, стеной
молчу. Все ненароком
— Как ты остался в пламени густом?
— Как ты остался в доме сем пустом?
— Зачем ты здесь остался?
— Ты знаешь, среди выметенных стен
и нет проблем и нет участия во все
усиливающейся ссоре.
Возможно, трус я, от всего бегу
Но нет мне дела в этом домострое
Участка рек ведущего в прибой
И остального самодостаточного чудо-горя.
Покусывание губ,
почесывание щек —
вот ее портрет и личико
светящееся в небе
тебе остался миллионной красоты подтек
и люди, будто ягоды иль звезды
рассыпанные под шагами снега
— вот в том-то и ее лицо
специально жить так, именно в подтеках
а остальное — в падлу!
время проверять не глаза
а глазницы
а там, внутри —
все вышки я разрушил
все башни раздарил
присматривайся же ко мне,
печальными, мой друг, пустыми зраками.
Все будет ненароком.
* * *
— вопрос смерти
— ее проникания
— в слои жизнеобвильности
— выпьем
— выпьем!
— вымысел
— я сказал тебе то, что я тебе сказал?
— умрем достойно, правильно?
— сегодня да, а завтра?
— хочешь жить как я? — Тогда слушай Бога.
ковыряю вилкой в зубах
кусок пепла лежит рядом
с пепельницей — а что в жизни людей? —
Подвешенность и Ускорение.
только сейчас —
я могу писать
как губка напитан ленью
и я молю Бога, а ты выбирай
жизнь эта для тела невидима
Что значит “ты умрешь”? —
это означает менять
между костями пустое пространство
не заставлять себя быть одному
не заставлять делать то, за что
стыд тебя вечно преследует
в проспекте костей уходящего свиста
в застенках сцены
все мимо —
и это значит быть струной
все мимо —
……………волной
тобой
собой
и чем-то большим
вполне возможно
но я не трогаю тебя
я будто бы из дьявольского
света соткан
бездельник никогда
не выбросится из окна
она оказалась жидкой и скользкой
судьбой
чтоб все вы подохли!
и я в том числе.
* * *
Посмотрим, как с Zara-и-Para-и-Mroi
Справится этап второй
Он обычно идет вслед за первым.
Все второму этапу содействует
Успокойся, ибо твоя формула не действует
Все, успокойся. Как я живу
Ты меня видишь —
Я тебя люблю.
Буду любить, пока видишь
Ведь в темноте любить невозможно.
Глядя на уровень данной стены
Ты умираешь —
Такой же, как ты.
Это ведь некое помещение, где я вцепился зубами жить; наполненное дурацким свечением и гадостью — чтоб не забыть; где я провел, уцепившись зубами все эти мелководные, восемьсот лет, не выплакал глаз пока, не передумал себя сверху — вниз и сбоку и наоборот; где я когти точил, как кот, где удивлялся собственной мерзости. Потом перестал удивляться.
Так бы и валялся там на брюшках клопов, на постоянной безразнице, на отсутствьи основ, но — меня оттуда выгнали.
Даль —
и освященный свет
Тоска
Терпи
Глаза твои река
Река твои щеки
Таков наш малыш
удивленный игрой
сам я уже женат на другой
доволен собой и значит закончен
Состояние —
Тела. И мозга
вонючего щенка. Борозды.
Да.
Врагов нет. Все надоели.
С этими зверьми тоже
надо играть по-своему
только у них не игрушки
а добыча.
Куски мяса, летящие на пол.
Потому что —
ты живешь, как собака
и предпочитаешь так жить
стучать кулаком по радио.
В том самом автобусе.
Жить такой жизнью
даже не говоря о том, что
по сравнению с жизнью раба
нет, я просто пес!
Знаешь, что такое шкура? —
Так вот я ее тащу.
* * *
Все это — поиски зла, чтоб истребить
И необоснованность, чтобы продолжить.
Все это — Поверхностность и Заторможенность.
Все это сон без единых начал
Много я начал
Но мало кончал.
Конечно —
это песни изначально грустной души
заворачивающейся своею тоскою в рулон
то ли это моя тоска
то ли жизнь действительно такова
только Враг — это самая
тончайшая пленка из
пережитых времен
буквы со временем пустеют
душа опустевает
и становится жестче тоже
я от того этим светом так смущен
что слишком мало дней
и душ
погожих
то ли плач, то ли стон
закутывающий тебя в рулон
собственная зима
и южанам этого не понять
с кем мы воюем
безмолвно всегда
воюем безмолвно всегда
и то, что я написал
сам не знаю
а если б и знал
еще бы больше болел
наверно
ведь я не судья самому себе
я самому себе — шкура.
* * *
Смотрю на тебя —
нет в глазах твоих осени
надежда на зара и пара и мра
еще так легка, наивна
и просима
поставь ударенье, где хочешь, в любом
дальше идти — все равно, что стоять на месте
где моя жизнь, что шла по Пути? —
в тинистом иле она
также интересна
но труднее трудна
враг накрывает нас —
стервоза красивейшая
тишайшая нежнейшая
что мнет по ей необходимой форме
твою глину, а ты лишь сладчайше
оргазмируешь
в разных концах автобуса
слушают одно радио
такое же
как и то —
это они называют постоянством
и пьянеют от этого
деградируя в пьянстве
распадаясь в старость
Она все сожрет, хоть в ее личике отсутствует рот. И улыбается всех красивее.
Теперь —
они так относятся к жизни
как будто попали на праздник
и еще дело в том, что их
вынуждают так относиться
кто заставляет их, кто гонит?
что за пикник постоянный на руинах?
почему вы боитесь, чтобы в пустоте
ваших глаз что-нибудь появилось?
Плывут, плывут белесые
прозрачные рыбки
в мутной воде
белесые капли
пары заразы, а мне —
одиночество.
Эх, врубить бы сплеча топором красоты
по злобой утонченным лицам
но обычно снаружи не видны
ни та, ни другая.
* * *
Как хочется к черту
выдернуть свой хрен!
свою висюльку беспонтовую
ведь беспрерывно беспробудно
держишься за нее
мечтая в общем-то, что это
незабудка.
Ну а она иль он трезвонит
и трезвонит неустанно —
“Давай попрыгаем с тобой
ведь радость этой жизни пьяна,
а остальное — разнобой” —
Если собраться аккуратно
увидев зримо, как садится
женщина на пятна
а остальное только я
и я хочу и я желаю обрываю
лепестки искусственных цветов
и осень постепенно наступает
и мотылек теряет
привязанность к полету
и нет ему конца
лишь только дай ему разрушить
сущность до конца
чтоб обнаружить сущность
и некому сказать. Пора. Пара.
Есть —
в нашей жизни много
железных правил
все и не вспомнишь
пока не появятся
все они довлеют
данным моментом —
одно — “хочу поссать!”
другое — “никак не получается”
своим существованьем ты
создаешь мечту
все равно мечту!
Ну что с нею делать?!
Мне самому в нее надо выйти
чтоб избавиться может однажды
но она проходит мимо
постукивая ножками и каблучками
Осень. —
Рассматривание песен. —
Странно, что все мы жаждем красоты
а после неумело сапогами
своими чувствами со сменными ножами
топочемся не в силах выйти
за квадрат жилплощади души
и остаются капли под штанами
и сострадания мосты
изржавлеваются паразитами
и остается лишь — “возьми, возьми!
Мне с этим делать нечего
топчи его активно!”
и требуется отдышаться от доски
чтоб к ней проникнуть и
почувствовать ее прохладу
— по ходу так и надо —
звенят бесполые и просто полые
отяжеленные в бесформенной любви
и женщина с мужчиною
шагает рядом
и нет безветрия
и нет преграды
нет любви
и паразит усердно точит
лучшую из сторон света.
Я сейчас —
тоже спать лягу
странное
это будет крыло.
Стихи мы носим, как бомбы
прячась
укрываясь
но не поддаваясь
и выжидая неведомо чего.
Наверное сигнала.
— иначе что это за бомба! —
Не даваясь им в руки
главным вершителям судеб
души которых похожи на айсберги
— мы будем подрывать
невидимые глазу сердца —
* * *
Каждому дому по-своему светит огонь
на протяжении лет миллионов
копилась в нас цепь матрешек-матрон
она не порвется и ныне
и сколько бы я ни боялся упасть
падали все одинаково в эту пустыню
каждому возрасту свой бурелом
птиц вездесущих свистящих поющих
зовущих
плакать всегда мы найдем абы чем
нету ключа — как можем живем
дверь открываем откровеньем
я не смотрю на людей —
обычно на землю —
стелется, стелется дымка
тончее любви
что-то, что вышло совсем не отселе
что-то страшнее и тоньше
нашей тюрьмы.
Сброшу эту зару-пару грозно
оземь грохну признаньем всего
мразь эта липкая высохнет и отвалится
в жаре распахнутого солнцем сердца
сброшу груду сбрую струю
сброшу
и покину эту местность
где властвует туман и неизвестность
не грустно мне! Не грустно и не жалко!
я чист. Я высохший упавший
и прозрачный лист
с прожилками прожитого
до горловины самой верхней
недопитого.
Мы —
кружимся в биении сердец
и места не находим в хороводе танца
мы не находим места
что ни говори, как листья
что еще не отсырели
бесцельно, в пять утра
любить мы водим хороводы
губами опускаясь до земли
и в поцелуе лишь скользящий
отзвук? призвук? мгновение
и неуловимость аромата
слетает с губ отшелушившаяся осень
и требует обратного возврата
Я сплю. Сегодня я напился пьяный
раскиданы осенними листами простыни
и все долги ржавея крошатся во мне
со мной лежит сосед
не любящий снимать ботинки
он жизни сей разглядывает полуснимки
из-под невыбритых усталостью зрачков
сплошное полужданье
возле озера
разлитого как блюдце по земле
а поверху летят гонимые осенние
безвесные увертки и слова
высказываемые вскользь
а поверху струится струйкой пара
и все горизонтально над землей
и зара-мара-пара-мра и зара
как недотыкомка, звенящая струной.