Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2008
Северодвинские письма
1.
Когда снова не сплю,
а в окно смотрит полночь слепая
и желанные весточки с Севера
не прилетают давно,
я свой город родной
с нежной горечью вспоминаю,
мне в него возвращаться не нужно,
но забыть его не суждено.
Потому что там музыка
в северных ветрах рыдает.
Я с семнадцати лет
все бегу и бегу из него.
Потому что там атомной лодки
тень на город легла ледяная,
но, как в детском кошмаре,
возвращаюсь в него все равно.
А когда по пустынным дорогам
гонит ветер бессмысленно мусор
и проходят военные сухо
в казенных изящных пальто,
мне становится страшно, как в детстве,
мне становится больно и грустно,
так как смертью живущему городу,
кроме смерти, не нужен никто.
2.
Маленький городок
к самому морю прибит.
Его свинцовый песок
жилы мои леденит.
Там по ночам не спит,
молча глядит на снег,
что мимо него летит,
мне дорогой человек.
И словно кувшин разбит
с некогда талой водой,
в сердце болит и болит
другой человек дорогой.
3.
Имперское золото в новых иконах горит.
И привкус его, словно привкус железа в крови.
Пропитаны кровью блаженные купола
на площади Красной. И счищены пятна едва.
И я родилась в колыбели, где атомный флот,
как страшный посланник, как призрак державы, плывет.
И отсвет его ледяных побережных огней
жестокой насмешкой в фамилии блещет моей.
А в тесных квартирах несчастные люди живут.
И нового клича и нового ужаса ждут,
чтоб снова подняться на вечный и праведный бой
и горькую славу. Ни с чьей не считаясь судьбой.
Тополя
1.
Когда опасен под ногами лед
и день врезается холодным ветром в нервы,
я наблюдаю за решетками завод
и тополя, обрубленные к небу.
На фоне заводских бетонных плит,
где до сих пор глотают пыль гнилую,
где время черным дымом прочь летит,
впитав в себя чужую жизнь людскую.
Где снова корчатся от боли тополя,
торча чернорабочими руками,
о жизни человеческой моля,
бессильною делясь обидой с нами.
2.
Опушились тополя.
Снова в них душа проснулась.
Словно рана у меня
затянулась, затянулась.
Но по-зимнему саднит
будущий их путь печальный.
Их наряд первоначальный
и остриженный их вид.
***
К.
И нежность ощущать твою и вагнеровский жар,
и отступать, тебя в полете не касаясь,
ничто не говоря, не ощущая зависть,
лишь молча прозревать, как дух в тебе мужал.
А подходя, внимательно смотреть,
как, зажигая взгляд, течет рубин по жилам,
и тонкая, нежна, душа неудержимо
крепчает и звенит, отшвыривая смерть.
И быть как воздух, насыщаемый грозой,
с тобой взвиваясь мыслями высоко.
А под ударами клинка, вскипая соком,
не скошенною прорастать травой.
***
И. Прибытковой
В этот ужас я вошла, как в воду
темную, без времени, без сна.
Бессознательного мрачную природу
мне она с собою принесла.
И, очнувшись в ледяной палате,
в миг, когда смогла осознавать,
вдруг увидела, кто и за что здесь платит,
и закрыла “вечную тетрадь”.
Только девушка, как длинный журавленок,
на кровати оперлась своей:
“А стишок, стишоночек, стишонок,
обо мне?” — и так глядит светлей…
И затрепетал цветок в стакане.
Плыл шампунь, что мама принесла.
И, очнувшись от своих страданий, —
“Хорошо”, — тогда произнесла.
Вот и все. И уж дышать свежее,
разгибая пальцы у тоски.
Встреченные странно хорошеют,
мягко шарфик треплется на шее.
И стучат все легче башмачки.
***
Неумолимо время тащит вниз,
вцепляясь в грудь заледеневшими руками.
И только воздух, свежий, сохраненный нами,
способен эти пальцы разогнуть.
А в горле дышит сокровенное тепло
от слов горячих, сдержанных и нежных.
И дух свободный, дух живой, мятежный
из горла вырывается назло.
Назло скрежещущим, рубцующим словам,
которые смущают духом мертвым.
И все ж, пока любовь в душе не стерта,
ее строкой клокочущей отдам.
***
С.Б.
И только глухо вглядываться в ночь,
где гулко пролетает самолет.
Но мне ничем не может он помочь.
На том конце меня никто не ждет.
На том конце. Где звезды и луна.
Огни от города, а от дороги — свет.
И кто-то спорит, курит у окна.
В тот мир, куда пути прямого нет.
***
По улице, залитой солнцем,
иду, апрель в лицо смеется.
И мокрые глаза мои
полны Андрюхиной любви.
Вот так, на роковом году,
с тобой, у века на виду,
живу. Но в бешенстве мои
сорвавшиеся соловьи!