Монолог
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2008
Денис Макаров — родился в Москве в 1984 г. В 2007 г. закончил МИИГАиК (Московский институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии) по специальности “прикладная геодезия”. Профессионально занимается живописью. Публикация монолога “Регтайм” — дебют в литературе.
Регтайм
Монолог
Снег смоет бычки и щенячьи какашки, шелухой от семечек взвихрит и завьюжит молочные кормушки ледяных птичек, спичечные хрущевки с мечтательными девочками и бесстрашными благородными мальчиками, вооруженными желтыми пластмассовыми сабельками, верхом на лошадках-палках, и унесет их в рай — пресвятые небеса! — вверх — с жадных языков, сквозь прохудившиеся крыши московских подвалов молчаливых художников, — я открою окно и пущу тебя на волю: снег разнесет улицы и перекрестки, разметает пешеходов, пешеходные переходы, камня на камне от снежных городков, железных дорог, немецких игрушечных железных дорог, бумажных самолетиков, коллекционных машинок, пароходов, что не тонут, даже когда поднимаешь девять баллов в ванной, но только упорно трепыхаются на боку и в шторм и в штиль, моей потешной пластмассовой армии, ежедневно, по нескольку раз на дню завоевывающей мир, — мои узорчатые разноцветчатые снежинки, что я правлю из писчей бумаги, складывая лист в несколько раз, сгибая уголки, высекая треугольники и квадратики по краям, бахрому — то-то будет потеха.
— Представляю себе. И тем не менее я вынужден повторить свой вопрос: если бы Вы имели возможность начать все заново, что бы Вы изменили?
Голуби норовят усесться прямо на оконную решетку, — с шести как часы они бьются в стекло, царапаются, соскальзывают на подоконник, гоголем расхаживают по подоконнику и клюют друг друга и стекло, примеряются ко мне: — Что за глупый вид! — Что за жалкий тип! И самый главный толстый голубь устрашающе курлычет, кудахчет, мурлычет, урчит, гургургулет, разгоняя прочих голубков, хвостом отвоевывая себе весь подоконник, но те только напрасно кивают, что, мол, может стоит подождать пока его ярость утихнет, но вынуждены уматывать подобру-поздорову, — мне и самому не по себе, по счастью, я защищен крепким стеклом. Не завидуй. То есть вести себя агрессивно и сразу поставить всех на место, не давать спуску, показать, кто здесь главный — в автобусе, например: шугануть весь автобус, для острастки расквасив парочку влезающих куда не следует носов, усесться сразу на два места — впрочем, неудобно-то сразу на двух, впрочем, речь ведь не об удобстве. — Что за пьяный вздор?! — ушел под одеяло: еще слишком холодно, чтобы вылезать из постели, — окопался, зарылся, забился под два одеяла в люльке-берлоге; говорят, животные звереют, если им все время мешают спать; и все ворочался и ерзал с одного бока на другой переминаясь — и конечно, на левом оно удобнее, упершись в стенку, прилипнув к холодным обоям — струпья бумаги, расковырял ногтями все, до чего смог дотянуться, — но серенький волчок только и ждет, что ты дашь слабину — не дышать, чтобы вовремя услышать осторожную поступь, не подпустить его слишком близко — половица скрипнет, зашушукаются ветви-водоросли за окошком, мышки-нарушки заскребутся за стенкой или… — и он стремительно переворачивается на правый, в последний момент предупредив опасность, но на правом нельзя долго — правое ухо отлежал — болит, больно, и на спине не получится, брюхом кверху, как все великие (буквально, как гласит занимательная психология), ибо не велик, на животе — равно на боку, здесь важно, куда обернута голова: к стенке, то есть спиной к двери — опасно, либо к двери, то есть упершись в стенку, то есть отступать некуда. Впрочем — между нами — он ведь мог не спать вообще, не обремененный работой, может вставать когда пожелает его высочество, вообще не вставать, но по ночам писать свою книжку, но трусил, что поганцы, узрев ненормальный свет в оконце глухой ночью, когда все порядочные гармоничные жители знай себе посапывают в уютных колыбельках, решат навестить его, и тогда уж ему не сдобровать — сюжетец из новостей натурально, да и соседи, конечно, расслышат стук клавиатуры и стуканут куда следует, просекут и скрип 2В по бумаге; и все, что составляло цель нелепой жизни его, главная идея его — его книга — висела на волоске таким образом: днем — дохлый и квелый, если очнется вообще, если не отключат свет, то есть тоже не получается писать, неохота. И, чтобы заснуть, он начал обдумывать как бы похитрее переправить будущую рукопись за кордон иностранным журналистам в обход ГБ и тайной полиции, как он Их Всех облапошит, обведет за нос, как он хорошо посмеется над Ними Всеми, уже и план стряпал побега с деталями детальными: передвигаться пешком в сумерках, ходить по деревням, и селам, и населенным пунктам и проповедовать добро, и раздавать свои книжки, зачитывать свои книжки, а крестьяне пропитают его хлебом с рук и млеком, водицей колодезной попотчуют, приютят до вечера в хлеву — все что угодно, с тем чтобы заснуть, еще и не на такое паскудство решишься, вот только совестно завтра (сегодня) будет, ну да плюнуть и растереть до утра, но не может заснуть и видит страшный сон, будто сидит в фашистской осаде и держит круговую оборону под кроватью — по всем фронтам: голуби вот-вот протаранят стекло, дети подобрали ключи к входной двери, перешептываясь меж собой, но шепот усилен в сотни раз — как и все звуки, и он боится сделать лишнее движение, чтобы не оглохнуть, прижался было к стене, дальше от неторопливо ползущей вниз дверной ручки, но соседи рвут бумажные стены, так что он спал крепко-накрепко и не слышал, как упрямые голуби упрямыми клювами, настойчивыми когтями таки пробили изрядную дыру в обшивке, так что пришлось продрать глаза — собачий холод, но все еще медлил высовываться наружу, предпочитая дрожать под одеялом, сжимался калачиком, что есть сил прижав колени к груди, обхватив ноги руками — до частичного онемения, и тогда ослаблял хватку, и на время становилось теплее; неосторожно хмыкнул, и, срикошетив от одеяла, отрыжка кошачьей мочой обдала лицо, — и он уже не видел шансов согреться, кроме как подниматься и двигаться: тем более ему будет чем занять себя утром: выметать осколки, залеплять скотчем треснутое стекло — но непокорные пальцы никак не хотели слушаться, и скотч гулял с одной руки на другую: в неравной борьбе он нарочно махнул рукой так, что клейкая лента прилипла к волосам — как в мультфильмах, хотя и не так смешно, и он отдирал скотч вместе с волосами: согревался как мог.
Запрыгивай во вторые носки, вторые штаны, свитер с оленями, шапку с помпонами, варежки и лыжи, и айда греть руки-льдинки в ванную, только смотри, осторожней, чтобы пальцы не примерзли к кранам как в прошлый раз, сперва пустить прохладную воду и постепенно открывать горячий кран, завинчивая холодный, так чтобы оставить в кипятке раскрасневшиеся, штукатуркой потрескавшиеся ладони, чтобы запах размороженной рыбы; заиндевевшее зеркало частью оттаяло с краю, так что, если не дышать, можно какое-то время разглядывать пролежни на лице, пока вновь не затянет паром, но все равно дрожишь так, что есть риск щеткой выбить шатающийся коренной, просто прополоскать рот от греха, умываться не рекомендуется на морозе, стало быть, протереть лицо влажным полотенцем, порвать полотенце об наждак щетины и практически проснуться. Ломающимися спичками развести огонь на кухне — если замерзнешь, стул тебе будет ни к чему, так что чего уж там — ручки-ножки поближе к пламени, картофелины и бородинский — в угольки, хлюпать в луже талой воды — скоро оттаешь совсем, и можно было бы постелить газеты на пол, чтобы не сидеть на голом полу, но отклеить их от окна значит умножить сифон с улицы — как бы не сдуло, а ведь как Новый год отпразднуешь, так его и проведешь — все, теперь уж точно насовсем пробудился окончательно и бесповоротно, — сверился с календарем и задрожал еще сильнее, и — тоже дело — давай соображать, как бы похитрее так отметить, чтобы весь год насмарку не пошел, тут ведь надобно крайнюю осторожность соблюсти, тогда как весь день выдумывать будешь как отметить, то и год последующий крысиный лучше вычеркнуть нынче же, как обычно и поступал, да сколько ж уж можно, да не так уж и много (да хватит еще, на худой конец) их осталось, чтобы вот так легко разбрасываться — страшно: стукнуться о косяк в темноте, когда потянешься к включателю в коридоре, потому как прежде дверь в ванную не прикрыл плотно, мог не прикрыть — не помню точно, в любом случае в коридор лучше сегодня не соваться; прикусить язык, набив рот хлебным мякишем, завтракая — едва не поперхнулся, отрыгнул назад скользкий комок и сплюнул в раковину, — вообще не закусывать; и непременно — руки по швам — продержаться всего-то один только день единственный, уже меньше, но взять себя в руки, и что бы там ни было, но ни за что не совать пальцы в розетку, сам ведь знаешь, чем это кончится — сперва станешь разглядывать рисунок обоев на стене, убеждая себя, что как бы и ни при чем, что в этом покамест ничего криминального, действительно, это ведь не возбраняется, я ведь не делаю ничего такого, но рано или поздно непременно решишься опускать глаза — я просто так, без задней мысли, я просто посмотрю, и все, скользнешь вниз — вот плинтус совсем старый, отходит, надо бы прибить, да и розетка тоже — пластмасса плавится… — следовало бы смастерить маленькие чехольчики по форме розеток от греха, но оченно уж боюсь порезаться, так что лучше всего не рисковать будет. Наблюдательный пункт у окна: стул к окну, сесть на стул не промахнувшись, потушив прежде свет, руки на подоконник или за голову, но так, чтобы видеть улицу и комнату и ящик особливо, дверь, чтобы предупредить гостей, но так расположиться, чтобы при этом быть невидимым с улицы: отдельные прохожие изредка поднимают головы и глядят в мою сторону — я немедленно прячусь за штору, выглядываю через какое-то время: “Все под контролем” — застыть, замереть, затаиться, по возможности не дышать, сегодня будет долгий день, — да не день, уже меньше, потерпи, зато после цельный год будешь счастлив совершенно, а теперь гляди, как много всего занимательного: снег — пушистый; муравейник прохожих — но с высоты лица бессмысленны и одинаковы (только ли лица? только ли с высоты?). Канун Нового года — рефлекторное ожидание праздника, и я привычно равнодушен к всеобщей эйфории: все жаждут лучшего, но это лишь еще один дурной день, ничегошеньки больше, — еще можно обманывать себя или строить грандиозные планы: прошвырнуться до овощного, взять чего-нибудь перекусить, думать ни о чем, над книжкой, над отдельными, надерганными из чужих книжек фразами, что составят книжку: секундная стрелка на циферблате мотает круги — тик-так — бомба на левом запястье; стук сердца — ритм, который сразу же не выдерживаешь, с трудом подстраиваясь после незначительных нагрузок; габариты этой коробки… неужели… таков мой масштаб? …спустив —дцать лет: найдешь хоть пару отличий?.. гвоздь, торчащий слева-снизу заржавел, гвоздь, торчащий слева-сбоку заржавел… — продолжать? блестящие равно идиотские мыслишки набирают вес, накачиваются химией, играют мускулами — голова трещит — бой за звание чемпиона в моей башке… из пустых упаковок аспирина я возвожу аккуратную пирамидку… — а в общем забавно, если за нами и впрямь кто шпионит, следит за варевом — как бы не убежало — в наших котелках, пусть даже в моем исключительно, ибо, если это так, уверен, он уже давно спятил… Он продолжал пялиться на какие-то вещи: грязная одежда и невзрачная сколиозная меблировка. Но… все же… могу ли я рассчитывать на… новогодние подарки? Ведь… в этом году мое поведение не так уж… несносно… я… старался, по крайней мере… Елочные шары показывают мне язык, корчат рожи: — Смеешься? какие новогодние подарки после… впрочем… хочешь знать, как все произойдет? — Нет. — Вот оно: дверной глазок: звонок — и никого, звонок — и снова никого, но на сотый раз ты решишься проучить маленьких негодников, так или иначе когда-нибудь придется высунуть рожки, или ищейки не выдержат и выломают дверь… котлета в пиджаке нависает надо мной, тычет в ребра заостренным мыском башмака крокодильей кожи, поднимает меня за ухо, орет в ухо: “Все-лю-ди-по-хо-жи” — азбука: бесполезно оспаривать, но смириться, а пока что вызубрить как аксиому: размышляя о разной ерунде и мгновенно ее забывая, моментально сочиняя новую тарабарщину, теряясь между телевизионными передачами о жизни животных и срочными выпусками новостей, байками интернета и натюрмортом из окна, путаясь во вчера и сегодня, раздражаясь без повода и без конца, в скорлупе квартирок забаррикадировалось бессчетное множество одинаковых одиночек, — и все ждут жизни, и всем мерещится примерно одно и то же, в той или иной степени равно тяжело и душно, радостно или горько: всякий мнит себя веселым и находчивым, являясь в глазах Окружающих не более чем помехой; безобразное заблуждение Публики — невесть откуда взявшаяся уверенность, что каждый — личность и индивидуальность. Это не так. НЕ ТАК!!! Не терпит критики, не есть правда и никогда ей не было. В независимости от наших фантазий и бравады, реальность не-зы-бле-ма, раз и навсегда заруби себе на носу, что по определению нельзя выкарабкаться из Системы, а потуги тем или иным (любым) способом сопротивляться — заранее обречены на провал.
Но у меня еще куча времени до вечера, чтобы все изменить — сегодня сбываются самые заветные желания, — так что в силу врожденной вредности и от нечего делать я занял наблюдательный пункт у окна. В цейс я разбираю соты соседней хрущевки, ни на миг не теряя бдительности:
Это Рабочий: он работает свою работу на своем рабочем месте, а во внерабочее время пьет на свои рабочие.
Это Жена рабочего: она гонит спирт и пьяного Рабочего.
Это Дочь рабочего: она работает в ночную смену.
Это Интеллигент (он же Учитель младших классов средней школы №186): еще со школьной скамьи он без памяти влюблен в Дочь рабочего; воображает себя князем Мышкиным и готов ей все простить, если только она придет к нему и покается; с учениками держит себя как большой и подает им примеры.
Это Пьянь: она пьяна.
Это Пенсионер (он же Строков Михаил Юрьевич): его пенсия три с половиной тыщи, и за квартиру он платит тыщу, и соседи спят и видят, как бы выжить его из квартиры, и Война продолжается.
Это Пенсионер (он же Игнатов Николай Васильевич): еще со школьной скамьи он влюблен в Дочь рабочего, и воображает себя князем Мышкиным, и готов все ей все простить, если она придет к нему и покается на коленях.
Это Интеллигент (он же Учитель младших классов коррекционной школы №656): и зарплата его семь тыщ, и за квартиру он платит две, и соседи спят и видят, как бы выжить его из квартиры, и Война продолжается.
Это пьяная Пьянь: она гонит спирт и пьяного Рабочего.
Это Дочь рабочего (она же Жена рабочего).
Это Рабочий: она пьяна.
— Да, папочка.
— Как скажешь, папочка.
— Может быть, ты сегодня не будешь пить, папочка?
(И еще принципиальное отличие: у всех пахнет по-разному, когда заходишь в квартиру (после уже принюхиваешься) — кислыми щами или курицей, баклажанами или кабачковой икрой, сильнее или еще сильнее, на свой манер.)
А это Сумасшедший: он шпионит за мной: случайно обнаружил его, рассматривающего меня в бинокль, когда держал под наблюдением окна соседнего дома, — уперлись биноклями друг в друга: поняв, что раскрыт, он тотчас нырнул за штору, а я задраил окна и более уже не показываюсь без крайней необходимости (периодических наблюдений за соседями, проверки, не шпионит ли этот чеканутый за мной).
А перерыв технический с пользой употребить на писание корреспонденций в правительство и страсбурский суд, лично Президенту РФ, на всякий случай и Деду Морозу, Богу и товарищу Сталину, с просьбой, в частности, выделить помощника, что, так, мол, и так, тяжело, значит, два дела одновременно делать (то есть стоять на посту у окна и дежурить у дверного глазка), что я, конечно, все эти годы верой и правдой и сколько еще будет нужно, столько я и пожалуйста, и что как только, так сразу, и кто же еще, как не я, но имею сообщить, что на той неделе имело место пренеприятнейшее ЧП: в то самое время, пока я бдел у окна, на лестнице раздались шаги, так что я со всех ног помчался к глазку (то есть был вынужден оставить пост у окна, вследствие вышеозначенных обстоятельств — а именно: подозрительной возни в парадной), и в темном коридоре со всего размаха налетел на дверной косяк, ибо прежде нараспашку оставил дверь в ванную комнату, когда поспешал из оной к окну, и изрядно разбил себе лицо, но главное, потерял сознание, и что-то около получаса лежал без сознания, и кто знает, что могло случиться за эти полчаса (и кто знает, м.б. и случилось), так что, как видите, разумнее всего было бы — для вашего же полнейшего наиспокойствия приписать мне еще одного человечка, можно и стажера, и я взялся бы обучать его всем хитростям и премудростям нашего ремесла и на сей случай уже раздобыл второй матрац, представляете, нашел его на улице — практически новый матрац, только загрязнился маленько и в некоторых местах дырки от сигарет, но я уже зашпаклевал их ватой, так что ничего и не заметно, но заметно, что вещь ладная и новая, так что о койко-месте не извольте беспокоиться, оно, как известно, не бывает в пустоте, на что и уповаю — я уже все продумал, как видите, а главное, что теперь ни одна муха без нашего ведома — тут уж можете на меня положиться, и спите спокойно, граница на замке… а то ЧП — это звоночек я считаю… в дверь — тревога! — вольно — ложный сигнал: детские голоса разбегаются по подъезду, хихоньки-хахоньки.
Может, если я притворюсь мертвым, они уберутся?
Звонок в дверь.
Звонок в дверь.
Звонок в дверь. По правой стороне, вжавшись в стенку, вытянув руки по стенке, боком добрался до выключателя, нащупал выключатель и включил свет: дверь в ванную закрыта.
Звонок в дверь. Они увидели свет в глазке, услышали шум, почуяли добычу:
— С Новым годом!
— С Новым счастьем!
— С Новым годом!
— Как тебя зовут?
— С наступающим…
— Чем ты занимаешься?
— Ты живешь один?
— А почему ты так долго не открывал?
— Ты никогда не выходишь…
— А где твои родители?
— Ты художник? — пока я соображал, что ответить, они задирали и колотили друг друга.
— А я уже в третьем классе…
— Ты нарисуешь меня?
— А моя мама говорит, что ты бездельник и валяешь дурака, — пихая друг друга, они теснят меня в коридор.
— И меня! И меня!
— А мне сегодня подарят…
— А что тебе подарят?
— Я подарю себе новые беруши и, как эстет, лягу в десять, — я промолчал, разумеется.
— Ты будешь с нами играть? — толкают на меня младшего и всей гурьбой несутся в комнату, кричат, визжат, хохочут и скачут по комнате, разбрасывая мои бумаги, книги, удирают, не давая мне опомниться, не обращая на меня внимания. Кстати говоря, абсурд этих колядок (а это не враки, уверяю, но всамделишная история) я интерпретировал как добрый знак, как знак того, что я двигаюсь в верном направлении.
— Н-да… Ну что же… Могу Вас заверить, молодой человек, что здесь Вас никто не побеспокоит, можете быть уверены, мы Вам обеспечим полный покой и комфорт. И мы, конечно же, поможем Вам, вот увидите, у нас здесь подобран замечательный коллектив взрослых докторов с мировым именем, и — откровенность за откровенность — я горжусь своим коллективом, все исключительные профессионалы своего дела, к нам привозят больных со всей страны, и, скажу Вам по секрету, что Ваш случай вяло текущей шизофрении с периодическими приступами больной фантазии и графомании — увы — далеко не уникальный… — за семьдесят: толстые линзы в роговой оправе, безукоризненно ровные и белые зубы, волосы залачены в уши; приглашенного на информационно-аналитические программы в качестве авторитетного специалиста по соответствующим вопросам, его можно лицезреть в ящике, смаковать интонации по радио, я попадал на него пару раз в ящике: “Мы-ждем-хо-ро-ших-но-вос-тей”…
— В оцепенении мы ждем плохих новостей, и чем они страшнее, тем сильнее ждем — капелька слюны на джинсах — готовимся к наихудшему; хлопайте в ладоши, пускайтесь в пляс — я предрекаю вам катастрофу!
— Я уповаю на то, что это просто неудачная шутка, голубчик, уверен, это просто недоразумение. Помните, Вы обещали мне исправиться? Так вот, несмотря на то, что Вы наглядно продемонстрировали, что не держите своего слова, тем не менее, если Вы угомонитесь сию же минуту и примите лекарства, я пойду Вам навстречу и так и быть закрою глаза на Ваше поведение, и Ваш проступок останется между нами, будем считать его минутной слабостью, но только, чтобы в первый и последний раз, но, предупреждаю, в другой раз мы будем вынуждены принять меры…
— Я больше так не буду, я обещаю исправиться и хорошо себя вести.
Младенец родился с кожаным портфелем, золотыми часами на руке и в галстуке: ликующие родители в вечерних новостях по кабельному, — сюжет нашего спецкора из Московского зоопарка сразу же после спортивного выпуска.
Трясущиеся старички разглаживают взлохмаченные мочалки-бороденки, ковыряют бородавки, дышат на очечки…
— Я уже тысячу лет в медицине, но такое…
— Коллега…
— Сситаю, сто сдесь мы столкнулись с явлением, некогда весьма распространенным в пятом столесии до насей эры при… у народов северной…
— Я в корне не согласен со всеми вышевысказавшимися и хотел бы сконцентрироваться на…
— Послушайте, коллега…
— Если Вы хотите знать мое объективное мнение…
— Заявку на Нобельку вместе оформим?..
Слезы счастья искажают лицо матери, отец в мужественной позе. Я перетасовываю трафареты и наугад вытягиваю один: свадьба на четвертом курсе станкостроительного института (так как возможность аборта уже исключалась (по причине невнимания и, соответственно, потерянного времени), любящий муж благополучно совмещает учебу с работой на вокзале по ночам, жена посулила накатать брошюру о рождении Нового Спасителя — как и где лучше зачать, как вести себя в период беременности, какой диеты придерживаться и т.п. Пособие выпустят уже через неделю, очевидно, это будет бестселлер. Я в нетерпении.
<1>
…вы уже приобрели подарки для ваших близких?..
<2>
…и пусть в новом году все ваши надежды…
<4>
…самое необычное празднование было, когда я залез в…
<ВЫКЛ>
Загадал, что чуть погодя звякнет в книжный с тем, чтобы узнать, наличествует ли у них интересующая его книжица — большой беды не будет, не должно быть, а теперь скоротать время в предвкушении звонка, продумывая различные варианты своих реплик и вероятные ответы продавца, обмозговать все это как следует, подобрать лучшие варианты, потренироваться перед зеркалом… и, разумеется, дрожал, терялся и заикался, и Голос на другом конце видел это и даже не старался скрыть своего презрения: — Подождите, сейчас посмотрю. Ждал реванша, пока Голос, в мгновение ока сменивший императив на сю-сю-сю, флиртовал с покупателями. — Нет, такой книги у нас нет, — гудки. — Спасибо… спасибо… и Вас с наступающим… Такие неудачные дни лучше всего пересыпать, зазимовав под одеялами, но он внезапно решил, что сможет переломить ход событий походом в продуктовый (просто не знал, чем бы таким еще занять себя — до послеобеденного сна вечность), а книжка не волк, никуда не денется, можно даже и не писать сегодня под предлогом праздника, но побаловать себя красненьким в честь праздника, и, наверное, раз уж такая петрушка, раз уж обещал, заглянуть на бензоколонку (взять пару литров, и пусть себе тихо-мирно стоят в кладовке подальше) — это было его главной ошибкой, решившей весь день. А ведь в последний раз в схожих обстоятельствах — целых два действия за день — его стошнило от перенапряжения прямо на выходе из второй лавки (в такие моменты он был даже рад, что невидим). А ведь предстояло плестись в тот универмаг, что подальше, ибо накануне в “его” явка была провалена чересчур услужливым консультантом в винном отделе: “Ваше (!), к сожалению, уже кончилось, но я позволю себе предложить Вам за чуть большую цену… яркие фруктовые и цветочные оттенки с долгим ванильным послевкусием… о, это прекрасный выбор, сэр, уверяю Вас, сэр… а новый завоз у нас ожидается на следующей неделе в четверг — пожалуйста, непременно заходите к нам в четверг” — пришлось тогда кивать и благодарить его, и дурачина расцвел еще больше, довольный собою болван, и мы еще долго кивали и благодарили друг друга. А ведь он справедливо боялся выходить из дома: злые собаки и пьяные школьники, старухи на скамейке шипят ему вслед, бывшие одноклассники лыбятся и тянут лапы: — Мы их всех с тобой ненавидели. (Странно: я всегда пытался казаться дружелюбным). — А помнишь..? шутишь? да ладно? врешь! клянись! нет, братец, это ты постой… Крест на пузе, я не помню ничего подобного. Подробности были расписаны с таким смаком, так складно и вкусно, что он не оставил мне сомнений: пережевывая одни и те же воспоминания, раз за разом одно и то же, сперва подменяешь или упускаешь некоторые незначительные детали, день за днем проигрываешь ситуацию бесконечно, рассматривая различные варианты: а что было бы, если бы я поступил как-то иначе? а хорошо было бы, если бы я тогда нашел нужные слова, нащупал верные ходы, вот было бы здорово, если бы тра-та-та, вот, значица, как мне и следовало поступить, — так что в конце концов вымышленная ситуация замещает правду: ты обманываешь себя, убеждаешь себя в обмане, потом сам уже начинаешь верить в свои же выдумки… — по правде, я и сам грешу этим регулярно, и, следовательно, что бы со мной ни происходило, любые просчеты, неудачи и заминки — со временем все это можно переиначить и исказить, превратив в успех, в блистательную победу любой, даже самый очевидный промах, — утешая себя таким образом, он и отважился на подвиг мимо типовых консервных жилых пятиэтажных глинобитных многофункциональных славного 67-го года выпуска, рассчитанных на двадцать лет, да видно плохо считали, домов для престарелых, инвалидов и пассажиров с детьми, мимо типовых неудачников, что не догадались задернуть шторы, демонстративно прилипли к окнам и внимательно следят за ним: шагая мимо свалки, мимо помойки и с каждым шагом приближаясь на шаг к пункту назначения, он думал о том, что вполне мог бы быть сейчас на их месте: скажем, вон в том доме, что спрятался за другим таким же, или в последнем, в той квартире — пятый подъезд, второй этаж, окно слева — кидать останкинские сосиски в кипящую воду, почему нет, окно справа — жадно открывал бы пакет пельменей, или в любой другой квартире, в любое другое время, днем или ночью: но в любом случае сумма здесь не меняется: рваный подросток, что волочит арматуру со стройки, или бритый патриот, что сейчас от души посмеется над одним идиотом на детской площадке, а чем хуже тот мальчик, что кажет мне кулак из окна, — вариантов мало, и в перспективе между ними нет принципиальной разницы. — Вот именно что без разницы, потому как у всех у вас равные возможности: не секрет, что передовые молодые люди бегут из этих мест, прячутся в багажных отделениях, притворяясь багажом или породистыми собаками, и если повезет, ты не околеешь в полете, половина выживает — это хорошие шансы, лезут в товарняки с углем на Моссельмаше, на вокзалах можно жить, перемещаясь на крышах поездов, и, при удачном стечении обстоятельств, можно добраться до Крыма, а там любой корабль с иностранным названием; те же, кто остался пока по малолетству или инвалидности, груднички, добровольные старики, которым все равно где умирать, — держатся как могут и не ноют, между прочим, но удят бычков в Дегунинском пруду, добывают медь в трансформаторных будках, другое хлебное место — стоянка у XL-я, можно собирать бутылки, нападать на продуктовые ларьки и пенсионеров у сберкасс, а за — загибай пальцы — дорожные люки, дорожные знаки, светофоры, помойные баки, мусоропровод, скамейки, качели, лестницы, паутинку с детской площадки, почтовые ящики, щитки со счетчиков, подоконники, лестничные перила, решетки на окнах, решетку от водостока, водосточные трубы, двери в подъездах, дверные ручки, железный забор перед школой, ворота в школу, фонарные столбы, таблички с номерами домов, продуктовые ларьки, автобусные остановки, трансформаторные будки, трамвайные рельсы, вагоны-рефрижераторы, вагонетки, гаражи, перегоревшие аккумуляторы, стенные реперы, срезанные трубы отопления, электропроводку, колючую проволоку, кабель и проч. — на пункте приема металлолома дают приличные деньги… Так, препираясь сам с собой, он топал по помойке в дальний продуктовый мимо детской площадки, мимо быдла, обитающего на детской площадке: помалкивают, когда я прохожу мимо, но за спиной слышится дружное ржание: я напялил берет и накрутил шейный платок поверх шарфа, я не мою рук, но специально пачкаю руки и лицо гуашью и каждому встречному и поперечному рекомендуюсь как художник (помните, Бурлюк — Маяковскому: “Теперь пишите. А то вы меня ставите в глупейшее положение”), — яркие цвета, чтобы меня было видно сверху, а для рожденных ползать — будто богема местная, будто бы художник какой очередной непризнанный, и тогда хотя бы какое-то оправдание, мол, в порядке вещей это все, художникам — им так полагается, не так больно было бы сносить удары судьбы: что-то ударило его сзади — покорно готовился к удару в спину: Им — белые: прицепятся к одежде, прическе, как бы перебрехиваясь меж собой на мой счет, но так, чтобы я слышал, чтобы все обязательно видели, что я слышу и умываюсь — проигрывал ситуацию в голове миллион раз, свой проигрыш, но не так ведь просто-подло — дзинь! — как гаркнуть в ухо зазевавшемуся трусливому котенку, — случайно-нет, но кто-то хватил пивную бутылку об асфальт, выронил пивную бутылку, задел пустую ногой — он дернулся всем телом, подскочил, дергая плечами, но ни звука, все это молча — немая сцена — хоть с этим справился, не убежал, но сумел взять себя в руки: мел, дергающееся веко, нарочито неспешной чаплиновской походкой удаляется под свист и аплодисменты. В следующий раз порадовать их, облачившись в карнавальный наряд: я, пожалуй что, выбрал бы Доктора: “Доктор говорит на малопонятном, неисправимом диалекте и демонстрирует полное непонимание окружающей жизни” — это про меня, — черный плащ, черные чулки, большая черная шляпа с полями, белый воротник: и как ни в чем не бывало, корча из себя знатока, сосредоточено выбирать вино в бакалее и остановиться на трех топорах, встать в самую длинную очередь в кассу, звенеть мелочью, привлекая внимание: хотя Эти скушают: будут мрачно глазеть из под лобья, перешептываться за спиной — обернись неожиданно — э-нет, не тут-то было, Их не застать врасплох: каменные лица, никто не покажет, что хоть сколько-нибудь удивлен или заинтригован, не сделает замечания, наоборот, еще равнодушнее, — никто и бровью не поведет: Они сделают вид, будто и вовсе не замечают вас. — Будьте любезны. — Спасибо. — На здоровье. — Благодарю. — Заходите, пожалуйста, еще. Пока он, сгребая сдачу, соображал как же достойно ответить на такое неприкрытое хамство (дело ведь не в том, что тебе сказали, но как именно сказали, вернее, что при этом подумали), продавщица с победным видом протянула ему пакет: — С наступающим! И почему нужные слова приходят только тогда, когда они уже не нужны? — Иди к черту! — вот что я должен был ей ответить. — Иди к черту! — поздно, его уже оттеснили от кассы. Последнее препятствие — металлоискатель на выходе — всегда боязно и заранее стыдно, будто что-то стырил, — долго засовывал продукты в дармовой пакет; секьюрити на страже порядка, блюдет порядок, опытным глазом он подмечает твое напряжение и делает шаг к двери, и от этого ты нервничаешь еще больше, и он уже заслоняет собой проход, внимательно глядит на тебя прищурившись, он уже видит премию за поимку особо опасного преступника, и вот сейчас он положит воришку лицом на пол — лицом на пол, мразь! — под восторженные крики восторженных продавщиц, и ты закрываешь глаза — будь что будет — и шагаешь прямо в капкан — но металлоискатель на этот раз простил тебя — везет же! — и охранник явно разочарован. Назад — кругаля — пешкодралом через стройку, чтобы захватить бензоколонку — враки, чтобы только не красоваться на детской площадке. Эта сточная канава никогда не замерзает, и мы бродим в полиэтиленовых бесплатных пакетах из супермаркетов, и пакеты, газеты и рейтузы украшают новогодние деревья, свечки пульсируют в бычьих пузырях бараков чернорабочих — и эти чирикают о чем-то обо мне на своем презрительно-хмуром со снисходительной ненавистью, но нельзя же каждому втолковать, что время назад (в другой жизни, в дурном сне) также, еще больше утопал в грязи в резиновых сапогах днем и ночью, зимой и летом одним коричневым цветом месил пузыристую жижу: Зеленоград, Химки, Куркино, Сходня, Кубинка, Железка, Талдом, Вешки, Мытищи, Фрязино, Софрино, Новокосино, Ногинск, Ступино, Кошира, Чехов, Серпухов, Одинцово, Можайск, Балашиха, Жуковский, Лыткарино, Радовицкий мох, Ивантеевка, Коломна, Купавна, Кимры, Ликино-Дулево, Бирюлево, Волоколамск, Щрбинка, Барыбино, Белая дача, Троицк, Птичное, Малино, Новогорск, Солнечногорск, Красногорск, Звенигород, Луховицы, Радовицы, Люберцы, Коробово, Раменское, Наро-Фоминск, Зарайск — от одних только названий разит электричкой и нищетой: “В геодезию не так сложно войти, но вот выйти из нее…” — зажав ноздрю большим, пальцем Бывалый на спор гасит соплей тлеющий в грязи окурок, карает червяка — тебе бежать: мы тогда начинали в девять с чекушки в канаве, и уже к часу меня выгружали где-нибудь на Бунинской аллее, помощники машинистов расталкивали меня в Алтуфьево; я горжусь тем, что смог завязать вовремя, не завязнув окончательно, но по Ключевскому, природой детерминировав характер: погода обманет, солнышко покажется с утра на полчасика, но потом на весь день зарядит ливень с дождем и мокрым снегом, или обойдется и передумает, — никто не скажет наверняка летная ли будет сегодня погода, или день насмарку — когда идет дождь, крестьянин отдыхает, — покурив пару часов на вокзале, переть обратно ни с чем еще три часа — значит, завтра поработаем подольше: отсюда нерасчетливость и склонность к авантюризму, надежда на чудо, трудолюбие время от времени, известное отношение к природным богатствам, неоправданная отвага, недоверие к власти, эсхатологизм, нравственный и эстетический радикализм вкупе с исключительным равнодушием: влезая в автобус с канистрой, тут же заехал кому-то по ногам, но тот даже не заметил из презрения; в свою очередь тебе возят баулом по ногам, но тело с годами атрофируется, да к тому же еще вопрос, кто больше выпачкался — твои штаны или его сумка.
Итак, я мчусь домой, забиваюсь под кровать и трясусь там. Потом успокаиваюсь. Потом трясусь еще немного…
Запер дверь на два замка, щеколду, цепочку и засов, вывалил бич-пакеты в кладовку и проверил дверь еще раз: теперь можно не выходить, по крайней мере, месяц. М.б. даже начать писать ближе к вечеру, когда отойдешь немного.
Но еще тогда, на кассе, оставив обычные терзания, вроде закрыл ли дверь на ключ, не оставил ли ключ в замке, выключил ли газ, начал усиленно сомневаться, когда кассирша назвала цену, но, как советский разведчик Исаев во вражеском логове фашистов, ничем не выдал свое волнение, даже когда, как никогда, был близок к провалу:
— Восемнадцать есть?
— Нет, мелочи вообще нет.
— Я грю, Вам восемнадцать есть?
— ни один мускул не дрогнул на помятом лице его, но вот дома-то, придя в себя, вспотели ладошки, засох язычок, зачесалась шея — и чек что ясный день, вертел чек так и сяк, проверял на свет, нюхал, но… вроде как на ценнике стояла другая цифра… — черт, мне не жаль, конечно, этой несчастной полтины, но чтобы так безбожно в праздники дурить людей, с лицемерной улыбочкой на лице — и ведь знал все заранее, предчувствовал… и следовало еще тогда на кассе настоять на своем и просить перепроверить счет, хотя сзади и напирала очередь, но это должно быть ничего, они ведь такие же покупатели, их ведь так же потенциально могут облапошить, должны бы были проявить солидарность… и сколько же так можно заработать за день, если с каждого — пусть с каждого десятого, ну двадцатого — по полтиннику?.. Нет, так невозможно будет заснуть… и пусть я во второй раз сяду в лужу, но… и сам ведь лопухнулся, некого винить, знал же, что лучше всего сегодня будет дома отсидеться: ошибки делает тот, кто что-то делает… с другой стороны, и бездействие в определенный момент может стать ошибкой: да, дело сделано, но ставить точку сейчас — это фиаско без вариантов, то есть первый квартал уже вылетел, но слышал где-то, что нельзя останавливаться на неудачах… Через полчаса он принял второе неверное решение, окончательно предопределившее его дальнейшее падение: вооружившись предусмотрительно не выброшенным в помойное ведро, но заботливо помещенным под стеклянное стекло письменного стола чеком, он во второй раз отправился в путь в магазин, в поисках справедливости, с намерением навсегда забыть дорогу к сему окаянному дьюти-фри. И как гора с плеч когда, на детской площадке никого, и как гора с плеч, когда несколько раз сличив искомый чек с этикеткой, — закрывая и открывая глаза и не веря глазам своим, радостно признал свою ошибку. Но потом вот по новой задрожали ручонки, засох язычок, побежали мураши по загривку: а что бы если тогда не смалохольничал, но уперся рогом, что, разумеется, невозможно, но все же (это обратная сторона “передумывания” ситуации)… все же если бы решился настаивать на своем и потребовал бы перепроверить цену, и был бы вежливо ткнут носом в ценник торжествующей кассиршей: — Что, съел? — был бы негласно осужден всей очередью с тугими тележками за то, что заставил их ждать: бесконечными старухами в платках — половых тряпках, пьянью, которой невмоготу терпеть, только-только моими одноклассницами, но уже мутировавшими в бесформенных существ с детским садом соплей и варежек, угрюмыми подростками, старухами, скрюченными в скрепы, пьянью, которой невмоготу терпеть… А что, если Они таки перехитрили меня: поняв, что я раскусил Их, незамедлительно переменили ценник на новый, приписав ту самую недостающую полтину? — и после уж дома по новой начнет колебаться, что вроде как цифра по цифре на ценнике была исправлена…
Несколько автобусных остановок — ловко влез в автобус, когда выползали старухи, так что водитель даже не успел прищемить его дверью. — Простите… Но не прощал: никогда не знал точно, идет ли этот сто девяносто первый до Еревана, либо же проследует экспрессом к Байкалу — чересчур велика цена ошибки, подчас не был уверен и в том, на каком именно маршруте он находится в данный момент (до дома ему подходили все), пожимал извиняющимися равнодушными плечами, поджимал нижнюю губу к верхней, отрицательно мотая головой — рот на замок, т.к. в случаях, когда забывал об известных предосторожностях и блеял своим всю жизнь ломающимся голоском, что ничего, мол, знать не знаю и ведать не ведаю, в нем против желания просыпалось нечто человеческое для незадачливого попутчика и пассажиров, что щемились рядом: ага, говорили они себе, и ты, брат, у нас небезгрешен, хоть так и неприступен с виду и строг, и сойдись мы при иных обстоятельствах, еще бы и неизвестно, чья взяла. — Нет-нет… Денис?.. ты?.. слушай, сколько же мы не виделись? лет десять? — Здравствуй. — Ну, давай рассказывай. Как сам? — Да ничего, а ты? — Ух, я тут… прямо и не знаешь с чего начать… десять лет — не шутка. — Жена? дети? — Кто не без греха? ты? — Один в поле. — Ну да, ну да… ну рассказывай… как сам-то… видел кого-нибудь из наших? — Кто это — наши? — А хотел бы? — Если только для смеха, впрочем, полагаю, это было бы порядком скучно, ведь никто не меняется. — Да нет, я вижу, что это ты не меняешься… Ну а по службе? — Этот автобус — наглядная иллюстрация. — Более чем… — Слушай, забавно: мы не виделись столько лет, но вот нам нечего сказать… — Да… — Или нечем похвастаться?.. — Точно-точно. — Но, знаешь, может, еще лет десять… (Я просто штампую заученные (невольно) фразы — прежде пару раз попадал в подобные истории, так что у меня готовы ответы на все стандартные вопросы: я выдерживаю мхатовскую паузу, отвожу взгляд, морщу лоб, чмокаю губами, снова смотрю на собеседника и выдаю соответствующую реплику; вероятно, время от времени я неизбежно повторяюсь, но за промежутками в несколько лет это не должно так уж бросаться в глаза, да и вряд ли мои визави воспринимают меня всерьез.) — Планы на вечер? А мы сегодня у N собираемся, да, и так каждый год, представь себе, это уже доброй традицией стало. — Кто это мы? — А ты зря старых друзей забываешь, старые друзья, они… — Да-да. — А то бы заглянул тоже, рассказал бы как чего… — Да все то же: нечем похвастаться…
Или другой коронный номер, что мы разыгрываем друг с другом — с другом детства, нечаянно столкнувшись на лестнице (все они друзья детства, только потому, что водятся с вами на одной улице, ходили в одну школу, один класс, ваш лучший друг живет в вашем подъезде на два этажа ниже): на этот раз его вина, он потерял бдительность — я нарочно громко хлопнул входной дверью, поднимаясь, топал, кашлял, чихал и сморкался, но он, очевидно, зазевался, открывая свою дверь, от страха мажа ключом мимо замочной скважины…
Я (с наскока, с напором). Ну, давай выпьем.
Он (медленно, осмотрительно, с опаской). Да, думаю, это имеет смысл.
Я (в сторону). Как раз никакого. (Вслух.) Сто лет ведь уже не собирались. Как насчет следующей недели?
Он (справившись с волнением, вживаясь в роль). Вообще-то, мы работаем — все не как у людей, но, думаю, в честь праздников смогу как-нибудь отпроситься пораньше.
Я (в сторону). Насчет отпроситься это ты ловко соломку подстелил. (Вслух.) Ты же знаешь, я — тунеядец, целыми днями дома, так что можешь звонить в любой момент, когда найдется свободная минутка…
Он (строя лыбу). Да-да, безусловно, думаю на следующей неделе…
(Пауза.)
Я (чтобы не молчать). Представляешь, щас М. видел…
Он (пораженно). Да? Ну и как он?
Я (твердо). Да все так же.
Он (мычит, кивая). М-м-м.
(Пауза.)
Я (вспомнив наконец свою реплику). Ну… тогда с наступающим.
Он (с облегчением тянет руку). С наступающим.
Разумеется, он никогда не звонил, а этот диалог стал для нас своеобразным ритуалом, исполняемым при редких случайных по недосмотру встречах; как я уже сказал, мы живем в одном подъезде, но сталкиваемся не больше пары раз за год — собственно процитированный диалог и есть все содержание наших встреч. При случае можем и поменяться ролями:
Он (атакуя). Ну чо, думаю, надо бы выпить.
Я (растерявшись). И то верно, давно ведь уже не собирались…
И осторожно вечером деликатно на день рождения и новый год — не дай бог еще опростоволосится и ненароком пригласит меня, — отправлял ему аккуратную SMS-ку и получал свою же назад — на свой день рождения — это он мне напоминал, но сегодня — во всем можно найти свои плюсы — ввиду упомянутой неприятности уже избавлен от дурацкой обязанности, да и вообще уже получил свою порцию счастья: поздравления от сотового оператора, целлофановый пакет из магазина поздравил меня, ящик целый месяц только и делает, что желает мне здоровья, а остальное приложится, учит меня, как правильно выбирать подарки и сервировать новогодний стол, мастерить из ведра подставку для елки, бороду из ваты, сырое яйцо, чтобы не пьянеть, полтаблетки аспирина, чтобы елка стояла долго, полезный совет: в этот день непременно обзвонить всех друзей и приятелей, всех, кто найдется в телефонной книжке, сердечно поздравив их с Новым годом, пожелав им доброго здоровья и успехов в личной жизни, и ни в коем случае не бояться звонить — это главная ошибка одиноких людей: подумай, а вдруг твои знакомцы сами стесняются звонить тебе, краснеют и никак не могут решиться, как и ты, дежурят у телефона, как и ты, ждут звонка, — смотри, а то придется ждать до следующего года, и в любом случае, звонок на Новый год с пожеланием доброго здравия и материальных благ и всего чего только сам себе пожелаешь не будет выглядеть предосудительным, никто вас не осудит — слышишь, ты, сегодня тебя никто не осудит.
Дома убрать иголки, снять макияж, но прежде притаился у дверного глазка, но через пять минут наскучило, да нехай смотрят, в конце концов, залепил глазок скотчем в два слоя. Итак, палец в правую ноздрю и дышать левой пару минут, далее двадцать глубоких и медленных вдохов и выдохов животом, в течение пяти минут массировать верхние части мочек ушей. Подведем промежуточный итог: не все еще потеряно: несчастливое начало, но в целом благополучное продолжение, плюс заманчивое предложение провести сегодняшний вечер с людьми. Но прежде, конечно, отлежаться с тем, чтобы вечером плодотворно поработать, — да, теперь уже точно не рыпаться, но писать усиленно, чтобы весь год так, всю вторую половину, хотя в честь праздника можно и не работать в принципе, еще весь год впереди: я счастливо устроился — рантье (сдаю вторую комнату семье москвичей, — по счастью, на праздники весь табор отбыл к себе на родину), так что относительно обеспечен средствами + уйма свободного времени, и по существу я не обременен ничем, кроме, разве что, его убийства: я разрезаю очередной том; даже если бы сейчас я как есть бросился читать свою библиотеку без разбору, без обеда, едва ли я одолел бы и половину к концу жизни — обеспеченная старость, — а зачем еще нужна вся эта макулатура? представляете, если бы Достоевский оставил нам только “Записки из подполья” или Салтыков-Щедрин — “Историю одного города”, а Чехов с Буниным — по томику избранных рассказов? — то есть что же в таком случае можно было бы сказать об авторе “Истории одного города”? то есть жил себе незаметно, как все, серый, ничем не примечательно, а тут вдруг, откуда ни возьмись, такой ад, — от себя мы бы домыслили все дальше; увы, гениальная книга размывается остальными хорошими и очень хорошими книгами. — Оправдываешься? Это свинья замедленного действия: отважился было изобретать свою книжку, но засомневался, засуетился, закопался — должен ли я перелопатить всю библиотеку, прежде чем внести свой ничтожный вклад? — да тут же и придавило томами, погребло под русской классикой; узнал случайно, что в доме-музее Л.Толстого хранится что-то пятьдесят тысяч писем к писателю, — вопрос: можно ли уверенно утверждать, что без обстоятельного разбора эпистолярного наследия мы вправе давать оценку Льву Николаевичу, его взглядам, идеям, его значению для русской литературы? в таком случае без его публицистики? а без всей “беллетристики”? и тогда возьмемся ли мы утверждать, что без четкого понимания Толстого мы смеем разглагольствовать о русской литературе? а без понимания русской литературы писать на русском языке, да еще и претендовать на что-то? — и так по каждому классику, а у нас ведь их как собак, прости господи: “Очень уж длинно и нескромно” — это Чехов о Достоевском, не менее нахальный в смысле количества томов ПСС; остается утешаться тем, что для следующих графоманов библиотека прирастет и твоими пятью копейками, быть может. Нужно же о чем-то писать, заполнять страницы, и вот писатели вокруг чепухового сюжета накручивают массу никому не нужных рассуждений, лирических отступлений и преамбул, перечислений предметов, описаний природы, туалетов и прочего, а между тем, если, не мудрствуя лукаво, отбросить решительно всю эту словесную шелуху, ничегошеньки-то и не останется, несколько строчек всего останется, вроде (цитирую): вот, значит, студент, и он, значит, старуху топором того… ага… а дальше ему это… совесть его, значит, замучила, значит, совесть… вот… ну он и раскаялся тута… то есть принято считать, что раскаялся, однако, ежели читать вдумчиво это не очевидно (это уже отсебятина пошла)… — однако зачем же и читать-то, глаза только портить, когда вот ведь она, вся подноготная, на блюдечке? а читают пусть те, кому это необходимо — знатоки и участники телевикторин, но те, кто учился читать и даже смотрел в книги в свое время, вынесли из них примерно те же несколько строчек в сходной формулировке, то есть по большому счету сочинителю — тебе — нужно всего ничего: избрать какой-нибудь самый пустяковый сюжетец, вроде того же похода в магазин, или что просто сидишь вот дома и думаешь про себя, а не махнуть ли мне часом в магазин, или просто сидишь — да, сидишь, а лучше лежишь и думаешь чего-то там себе под нос, и накрутить вокруг этого черт знает чего… или вообще заявить, что называется, концептуально, что прочитанные книги — моя биография: то есть просто передуть их, и не переписывать даже, но копировать-вставить — ловко, я явно на подъеме сегодня, главное, чтобы вдохновение не иссякло к вечеру, когда доберусь до стола, отделю колпачок от ручки, насажу колпачок на черенок ручки, дальше полагается расписать ручку, пожевать колпачок — позже… Но возвращаясь к теме душегубства: я мог бы поступить на низкооплачиваемую службу на полдня, чтобы не свихнуться от скуки зимой бесповоротно, но мне претит якшаться с людишками: контачить с ними нос к носу и держать дистанцию, язык за зубами, отшучиваться или отмалчиваться: ты — начальник, я — дурак, — слишком уж я отвык от этой подлой мимикрии. Я помню как это бывает: — Поступи в институт и делай, что хочешь. — Только кончи институт и катись на все четыре… — Чем тебе не нравится работа по специальности? чем она хуже других? получается, что ты зря пять лет — от звонка до звонка — оттарабанил в этой шараге? — Ниче-ниче, втянешься… — Представляешь, я думал, что свихнусь здесь за месяц — еще тогда, сорок лет назад, когда пришел наниматься на работу; думал, ну месяц-другой, просто чтобы где-то как-то перекантоваться, пока не отыщется местечко потеплее, просто чтобы мать не ворчала… — еще один начальник (уверен, карьера удалась бы мне — я неглуп, не болтлив и усидчив), как тысячи других таких же начальников-дураков, начиненный наличкой, челобитными, лифчиками, — значит, расписаться в собственном ничтожестве… — Верно, это тебе не пахать без выходных на диване с пультом в руке… По-настоящему я бежал только этого: такой же, как он = такой же, как все (и штанина полна). — Но чем ты хуже? вспомни, когда все принялись сигать в окошко, и ты не удержался — куда там, пихался, норовил сигануть без очереди… Жонглирование машинами, должностями и женами, перестановка мебели и басни о свежем воздухе, перемене мест и погоды, но сумма все равно не меняется, да и твои кургузые мысли с завиральными идеями всегда под рукой. Скука как плата устраивает меня, точнее, мне остается лишь смириться и валять дурака, выглядеть довольным, валяя Ваньку, и я в целом всем доволен и даже весел временами, весело гляжусь в окно: на улице валом валит снег, и такими темпами, скоро, скоро он доберется до моего окна, потом занесет и дом, затем и весь Город, мой Город будет покоиться под мощным пластом персистентного снега… прохожие барахтаются в сугробах, некоторые уже не шевелятся, но вмерзли в лед, застыли красочно диковинными насекомыми в янтаре — все это я уже видел: щелкаю каналы:
<В предыдущих сериях>
… уверенные телеведущие, упражняясь в красноречии, как дважды два докажут вам, что 2?2=5, что Земля — центр Вселенной, уверенные журналисты поставят вопросы так, что вы не отличите министра от херувима, шуты, ломающиеся на ТВ и получающие миллионы за свое кривлянье, жадные спортсмены-патриоты, поп-звезды, умно рассуждающие о геополитике и японских ресторациях…
Но иногда — будем справедливы — между “В мире животных” и “Америка — параша! Победа будет наша!” я вижу своих знакомцев. Последний “свой” был битцевский маньяк: не пугайся: я ведь не пугаюсь, когда выхожу из подъезда, а на лавочке курят его близнецы — ровно такие же кондовые лица слесарей и механиков — мои соседи, твои дружки дядя Толик, Валера, дядь Коля. — Как мать? — Спасибо, все хорошо. — Ну вот и слава богу. Никто не узнает себя в полуголых певичках, в пиджаках Brioni, в автомобилях за сто, за сотни тысяч долларов (вообще, не понятно, как можно заработать такие деньги, то есть все понятно, конечно), в часах за сто тысяч долларов, в запонках за сто тысяч долларов, в особняках на Рублевке за сто тысяч миллионов долларов, но вылезая из зловонных подъездов, картонных хрущевок, снесенных по плану двадцать лет назад, присоединяются третьими к таким же люмпенам, давятся с ними в электричках, лениво точат лясы в перекурах о полуголых певичках, тачках за сотни тысяч… Я сказал последний, но вот уже новостью №2 идут три десятка человечков из Пензенской области, что вырыли себе яму и засели в ней до мая в ожидании страшного суда (выборы, очевидно); глава же ихний главный Петр Кузнецов самолично в яму не полез, ибо за оставшееся до означенного события время должен предуготовлять порталы ангелам смерти (sic!); на карточках родственников героев суровые лики столетних старух времен святой инквизиции — все на той же скамейке против подъезда в отсутствие пьяни, в электричках пригородного значения, на вокзалах — с баулами, как муравьи, молча перетаскивающие предметы много тяжелее своего веса, в магазинах для ветеранов с трехпроцентной скидкой на молочные и хлебобулочные изделия всем, без исключения, оставшимся ветеранам Великой Войны, в храме святых мучеников и страстотерпцев Бориса и Глеба в непраздничный день — ты увидишь их, вечером через картонные стены ты услышишь их — каждый день, изо дня в день, не знаю, как бы я засыпал без этой молитвы на ночь — засыпай: помилуй нас Господи помилуй нас приидите поклонимся и припадем к Христу Церкови нашему богу сию молитву яко Владыке грешники приносим помилуй нас на тя бо уповаем ты бо яси Бог наш Божие Боже Слово Святое всего мя освети и угль Тела Тваго да буде мне помраченному и мы людиё твоя все дела руку Твоею и имя Тя воззвываем и ныне и присно Милосердия двери отверзни нам благословенная Богородица надеющися на Тя да не сгинем но да избавимся Тобою от бед воспряни окояный человече не презри видимый и невидимый смерти и тли яко спас есть Сам Ся издав смерти тленом и смертию прими молитвы мя и донеси я Сыну Твому да даст умиртвить Ега безумных окояне человече в праздности время губити да плачутся слезы их черно… Да, вспомнил — еще солдатиков часто показывают игрушечных, совсем не страшных, ибо воюют сами с собой и стреляют в себя или в сослуживцев — это все ребята с моего дома, подъезда. А к слову, пару месяцев назад еще и петролейщик был — поджигал машинки добропорядочно храпящих граждан несколько ночей подряд, но затих, когда поднялась шумиха, да только странно это, так вот разом одернуть себя, разумеется, самая верная мысль для него, да только возможно ли сие в его состоянии, подозреваю, не вполне здоровом, ведь на подобные предприятия отваживаются едва ли в крепком здравии и железных нервах, и я боюсь какой-нибудь глупой случайности, вроде самовозгорания или падения с забора затылком на асфальт, когда лез в частный двор, так что потерял сознание и был съеден бездомными собаками, — это ведь вам ни грабить, ни убивать-насиловать, тут высший градус, тут какая-то идея своя отчаянная… но не мог же он так просто без дружеского привета… хотя я слыхал, что в последние минуты, как назло, дрянь всякая в голову лезет, то есть никакой настоящей мысли, одна абракадабра только, так что мог и постесняться, хотя чего ему… то есть я к тому, что в таком случае какая же ненависть должна быть, чтобы желать быть незамеченным и забытым, раздавленным в весенней лужице червячком смирно прыснувшим разноцветными кишками нараспашку, так что Они бы и сапог-то не запачкали…
— Таких, значит, героев ты выбрал себе в кумиры?
— Не уверен, что у нас есть выбор: примерно одни и те же потенциалы в каждом, и по ходу, в силу тех или иных причин, одни из них отмирают вовсе, другие развиваются, третьи так и остаются в зачаточном состоянии, бессознательно подавленные аналогичными, но уже сформировавшимися качествами соседа, так что кто-то вырастает пасмурным молчуном, кто-то смеется, веселится и зажигает…
— Чужие автомобили. То есть, по-твоему, бытие определяет сознание и преступники не виноваты в своих преступлениях, а это все социальная среда заела, так, стало быть?
— Но я ведь никого не оправдываю, напротив, я сам готов платить…
— Но это одни слова все, а покамест выходит, что твои, как ты изволил выразиться, “свои” — чекатилы, иезуиты, наркоманы, шизофреники, бомжи, фашисты и педерасты? — скажи мне, кто твой друг, маргинал-мизантроп-деклассированный элемент-позор джунглей-позор для родителей-опозорил честь семьи-прячут тебя в чулан, когда наезжают родственнички… — валяй, настрогай еще дюжину тропов следом, как ты это любишь, все, что ты умеешь.
— Нет: у меня нет друзей: из двух друзей один всегда раб другого, а я никогда не умел повелевать, следовательно, мне быть вторым, что невозможно по причине моего гипертрофированного честолюбия (аксиома из хрестоматии для 9-го класса) — это в общем, а в частности мне отвратительны убийцы, когда показывают родственников их жертв, что до сектантов, то я думаю, что если бог есть, значит, все становится на свои места, но так не бывает апостериори, и в любом случае мне противен бог-слабак, парящий над схваткой, индифферентный и глухой — иными словами, либо Бог, либо Беслан — это одно и то же, что его нет. Да: это те, с кем я вырос, те, с кем я живу, от кого бегу, и даже если бы мне каким-то чудом удался побег, не уверен, что после стольких лет в зоопарке я смог бы найти общий язык с “нормальными” людьми. А вообще, хорошенький выбор, да? — чекатилы или чекисты, религиозные фанатики или официальные золотые попы, убожество реальности или лицемерие пропаганды…
— Ишь как разошелся! Тебя, дурака, учат лучшей жизни, указуют тебе, можно сказать, эталон, чтобы было тебе, дураку, к чему стремиться, чтобы знал ты, дурак, что не одно дерьмо только в жизни есть, и как ты не понимаешь — это ведь прекрасный стимул сопротивляться и выкарабкаться наконец из этой кучи дерьма.
— Точнее, вскарабкаться на плечи соседа, кто рядом в этом самом дерьме и копошится, но так ведь еще хуже — видать дальше.
— Слушай, ты ведь баю-бай хотел, так чего раздухорился, с такими мыслями еще долго не уснешь.
— Щас приму снотворное:
<N-й канал>
Ввиду того, что сегодня с утра, вопреки прогнозам метеорологической службы, совершенно неожиданно не выпал снег, но установилась ясная и морозная погода, какая и стояла всю неделю, в центре Города, а также на периферии образовались невиданные пробки как вчера, и позавчера, и позапозавчера и далее до завтра. Чтобы хоть как-то нормализовать обстановку Правительство Города выпустило на улицы Города еще десять тысяч единиц снегоуборочной техники, стабилизировав ситуацию в целом.
<(N+1) канал>
…озверевшие водилы глохнут, сигналя, не слыша сигналов прочих оглохших водил, подыхающих в пробках всю свою долгую блядскую жизнь, разлагаясь в пробках, скелеты, пришпоренные ремнями безопасности, они глушат моторы, они включают аварийку, они бросают застрахованные по самым высоким коэффициентам авто, нисходят с кожаных кресел, сваливают из закусочных, складывают костры на обочине, плещут бензин, жгут тачки и гарцуют у костров, стажируясь в восприятии окружающего мира без магнитолы, сигают через костры, заливают водой гордый Город, холодные дома, нищенские коммуналки, катакомбы, отворив краны с горячей-холодной водой, топят прошлое, затевают Венецию, свежую чистую Венецию, поласкаются, ныряют со шпилей, облизывая соленые губы, шествуют по воде, дальнобойщики маршируют в панамках и плавках, фланируют по воде и шлендают к заходящему шевелящемуся солнцу, не оставляя следов на снегу шлепают к заходящему шевелящемуся удаляются вслед закату, закатываются, скрываются за горизонты, так что уже ни души и никогда и не было никого никогда не было: ау-у-у! планета безлюдна от полюса до полюса, от весны до осени: консервная свалка, кембрийская пустош-ш-ш-т..? ??? ЧЬИ-ТО СЛЕДЫ НА СНЕГУ?!!!!! …Я просыпаюсь, но вроде бы еще в одном сне… — И?.. какова моя роль? — Этот?! — Прекрати!.. не смешно. Зима не кончается, лишь пятится иногда, дабы, набравшись силенок, вернуться и продолжать партию, зима не проигрывает априори. — Ваш ход. …зубы крошатся друг о друга. Бегом, бегом отсюда! Быстрее! Прочь! — мимо хитроумно сработанных ловушек, по подставленным ногам, по рукам… — Да очнись же! — кто-то хлопает меня по плечу — я оборачиваюсь — никого никогда, планета безлюд… ??? Что бы это могло..? Неужели..! Чьи-то следы на снегу! — явно сбившись с дороги, петляя в трех соснах… таким образом… здесь кто-то был? …есть?! Вероятно, если пойти по этим следам, я нагоню его…
…Проснулся от визгов и хрюканья — обкуренные подростки бесновались у подъезда; он навострил уши — что еще они там болтают о нем:
— …спастись искусством…
— Да-да-да, он спасает композитора и джазовую певичку, думая о них — еврее и негритянке, очищенных от греха существования, его самого выручат люди, что прочтут его книжку и подумают о его жизни, и все думают друг о друге, тем самым спасая друг друга, — по-моему, ничто в романе не является таким издевательским и человеконенавистническим, как этот нарочито абсурдный финал… Но дело даже не в этом: самое главное, я-то сам знаю, что мои стихи посредственны…
— Но как ты можешь жить с этим? Единственное, что держит меня — мои тексты, то есть вера в их гениальность, хотя я и не гений, то есть я был бы им, пиши я все то же самое, но набело, но я по сто раз обдумываю каждое слово, знак препинания: “шампанскость” — условие необходимое (но, безусловно, не достаточное) для гения, но для гениальных работ сойдет и ежедневный безоглядный труд…
— Можно с достоинством признать поражение, а можно прятать голову в песок, упрямо делая вид, что ничего такого из ряда вон; просто я не верю, что можно писать лучше Цветаевой, Мандельштама — да мало ли кого еще, да всех их — серебряновековцев: есть некий абсолют, но ничего больше нет и никогда не появится…
— Равно как и твои идолы не верили, что можно писать лучше Пушкина, Пушкин — одолеть Гомера и т.д. Ты просто до такой степени влюблен в них, что априори отдаешь им победу…
— А ты настолько презираешь всех, что тебе действительно ничего не остается, как только преклоняться перед самим собой.
— Бродский?
— Правило, подтверждающее исключение. Хотя все равно нет.
— Исключением из правил можно назвать что угодно, таким образом и правила могут быть какие угодно, я сам навыдумываю тебе чертову уйму правил, объявив все отклонения от них исключениями, не говоря уже о том, что фраза “все равно нет” — аргумент весьма сомнительный.
— Вообще, сомневаюсь, что сегодня можно кому-то что-то доказать вербально, сколько сколь бы убедительных доводов ты ни привел, наоборот: чем стройнее будет твоя логика, тем с большим упорством я буду стоять на своем, и если вот сейчас я не смог привести тебе контраргументов, из этого вовсе не следует, что их нет и ты прав, но значит, что просто в данный момент мне ничего не лезет в голову — дай срок, и я подберу нужные слова. К вопросу о гении: знаешь определение гения? “Гений — тот, кто удерживает в голове две взаимоисключающие идеи и оперирует ими в зависимости от ситуации” — анахронизм, сегодня общее место уже не две, но двести двадцать две идеи, причем каждая строго научна, изящна, остроумна и убедительна, так что скорее следует опираться не на логику, но на здравый смысл и чувства (от противного: если и не все осознают свои желания, то в определении не-желаний обычно не возникает проблем). А насчет Бродского меня волнует другое — любопытно, переварят ли Они его? Я уже видел его на рекламных растяжках, билбордах на МКАД-е…
— О, у них коровьи желудки: редуцировать его на свой уровень, опрафанить, если угодно, сделать его попсой (как Блок — это стихи о Прекрасной Даме, Пастернак — интеллигент в Периделкине и скучный Живаго, Маяковский — воспел коммунизм, но задохся в нем, Ахматова — между алтарем и будуаром и т.п.) — вопрос времени.
— Но мы отвлеклись: по-твоему, на что надеется писатель, публикующий нормальную, хорошую, среднюю, добротную — то есть не гениальную — книгу?
— Да на все то же, что и измудрившийся написать эту самую гениальную (гениальную по его мнению, заметим), в этом между ними нет принципиальной разницы: дели авторскую оценку на сто, и получишь приблизительное значение его книжки, в следующем приближении дели еще раз на сто и т.д. — то есть оценка изначально завышена в разы. Интерес в том, что в среднем (не-гениальном правиле) пополам, схватил ли ты единицу, двойку, тройку или даже крепкую четверку…
— Ну, знаешь, я не отказался бы от четверки там, где все остальные получают кол.
— И тем самым отрекся бы от отличной оценки! а ее ведь никто не отменял, никакие т.н. все остальные, — ты можешь заставить полки с мировой классикой томами современной литературы в несколько рядов, но, как горошина для принцессы, первые не дадут тебе спокойно спать.
— Но ведь чтобы отважиться писать, ты должен быть (считать себя) заведомо умнее своих читателей.
— Оглянись по сторонам, загляни в окна, сядь в троллейбус, опустись в метро — не проблема сыскать жалкую тысячу человек из ста сорока восьми миллионов, что не превзойдут тебя в размерах черепной коробки.
— Э, нет: эта тысяча твоих сограждан никогда не будет держать твою книжку в руках: они м.б. и хотели бы, да не удержат ее пьяными руками. Ты верно оценил свой потенциал, но твоя тысяча — она с другого конца, что ли, с другой планеты, если угодно; особняком и твой главный читатель — редактор в отделе прозы толстого журнала или издательства (при условии, что ты таки дотянешь до семи листов), потому как без его благословения у тебя не будет ни второго, ни — далее до тысячи — читателя, впрочем, справедливости ради, тираж может быть и покрупнее — у нас ведь много сумасшедших и тунеядцев…
— Нет, думаю как раз тысяча сумасшедших тунеядцев и есть.
— …Но имей в виду, что — в контексте вышесказанного — всякая рукопись на столе редактора суть пощечина редактору как доказательство его несостоятельности…
— Потенциальная пощечина, ибо он росчерком пера может решить судьбу наглеца, вроде: ОТКАЗ!!! (именно так, большими буквами, тремя восклицательными знаками меня ставили на место), но свое они, конечно, все равно огребают ежемесячно, с каждым новым выпуском — работа такая. Слушай, а м.б. они затем и печатают такую дрянь обыкновенно, чтобы не так жалко было себя? И вообще — редактор суть неудачливый писатель, неумеха, который берется разбирать…
— Стоп-стоп-стоп, мы все читали Мартина Идена, так что на этот раз тебе не удастся присвоить себе чужих идей. Ну положим, смеха ради, в кой-то веки тебе попадется неопытный и небрежный редактор, тогда как главный будет в отъезде, и тебя по недоразумению пропустят в печать, но ведь те к кому ты потенциально обращаешься, к пресловутой тысяче, что им твои инфантильные ужимки и изобретение колеса, когда за их плечами вся русская литература, когда, когда им заблагорассудится, они могут открыто открыть — твой любимый писатель? — Платонова, с тем чтобы никогда не разрезать тебя. Бумага все стерпит, но, помилуй, зачем же писать, если результат предопределен заведомо худший, только нервировать себя и окружающих.
— Зачем же жить, если ты заведомо не президент нефтяной республики, не школьный друг президента нефтяной республики или сын школьного друга президента нефтяной республики, гелфренд сына школьного друга и.т.п., не нападающий футбольной сборной, голливудская кинозвезда, представитель золотушной молодежи, добившийся в этой жизни чего-то от родителей, — короче, права не имеешь, тварь, короче — так в твоей логике нам всем нужно пойти и застрелиться? Я пишу ровно потому же, что и ты живешь…
— По инерции?
И он трактовал это как знак свыше, как чудесное откровение, напоминание о высшей цели, воспряв духом, умиленно плакал и фыркал, и просил прощения, и не все еще потеряно, ибо эклога малолеток воскресила в нем благородные юношеские устремления и мечты о спасении человечества, когда единственным вопросом был поиск амбразуры, так что он сел и начал вспоминать внимательно (до званого ужина, если он-таки решится, надо как-то убить время, но он уже выспался) — с чего-то оно все пошло: создание боевой леворадикальной организации “Кобовцы” в составе двух паршивых студентишек, прогуливающих лекции, и последующие последствия:
— Если тебя так и не напечатают, выберем какого-нибудь депутата помясистее, усадебку подеревяннее и…
— И хорошо бы листовки разбросать с чем-нибудь вроде: “Только сильная власть, только железный кулак может нас спасти”.
— Да-да, с перекошенным профилем Кобы, чтоб оно посмешнее.
— Да…
— Ну а там и посидеть можно …
— Почему бы и не посидеть… только вот мать жалко… мать слабая, как она все это воспримет.
— Они ведь преспокойно смиряются с ничтожеством сыновей: кажется, еще ни одна не сошла с ума, от того, что такой талантливый сынуля вдруг подался в менеджеры, банкиры, офисные крысы — уговаривают себя, что так поступают все, что такова жизнь, так что тебе нечего бояться — у тебя идея благородная, тобой гордиться будут, вот увидишь… только…
— ?
— …не это меня волнует… знаешь… я тут вот что подумал… у тебя ведь, в случае чего, всегда в рукаве отговорка найдется, на которую мне нечего будет возразить: ты всегда можешь сказать, что сегодня, да, сегодня пока не печатают, но завтра — всенепременно, и так можно резину тянуть сколько угодно…
— “А не пристрою романа, так, может, быть и в Неву. Что же делать? Я уже думал обо всем. Я не переживу смерти моей idee fixe” — <М.М. Достоевскому 4 мая 1845. Петербург>. Если только это одно тебя тревожит, то в таком случае я предоставляю тебе право самому назначить час и условия, со своей же стороны я обещаю полную покорность, лишь призываю не медлить…
— Но, как говорится, кто ищет, тот всегда: пиши, пляши, рисуй, танцуй по восемь часов в день, и не мытьем, так катаньем — актер, режиссер, поэт, дирижер…
— Пой, сочиняй, ваяй — валяй по двадцать четыре часа в сутки, будущий таксист, экономист, инженер-геодезист.
— Твою руку…
Он расписывает ручку:
Он склонялся пред письменным: выкрикивал в бумагу бессвязные поэмы и стохастические ноты, любовные роман-эпопеи в тыщи печатных листов (книжка ни о чем: читатель брезгливо отбрасывает ее; толстая книжка ни о чем: у терпеливого читателя постепенно создается ощущение значимости и осмысленности прочитанного), авангардные пьесы — случайные комбинации тех же виршей, рекламных лозунгов, любовных роман-эпопей. А утром умирал и уничтожал намаранное накануне, и строчил набело, а утром перечеркивал намаранное накануне, и воскресал вечерами, листая утрешние откровения, галопировал по комнате: — Гениальный шедевр! книга, которая откроет глаза всему человечеству! спасет человечество! — слюнявил конверт (после уж пристрастился, знамо дело, и облизывал конверты, с омерзением запихивал использованные конверты в помойное ведро поглубже, но на следующий день ломало так, что вытряхивал мусор из ведра и по новой лизал те же конверты, в надежде, что был невнимателен вчера, что остались еще не облизанные края), мчал на почту и ждал отказа полгода (странно, что редакции обеспечены материалом на годы вперед, но печатают они авторов, о которых никто (я) никогда и слыхом не слыхивал, впрочем, если верить аннотации, имеющих за плечами добрый десяток книжек — тем хуже: бедные, они довольствуются копейками за свои откровения, но, на мой взгляд, не достойны и этого; никуда и без роли Петербурга в “Преступлении и наказании” в эссе первокурсников литинститута, третьестепенной поэзии (а ведь поэт слышим в первых же строфах — “Камень”, “Вечер”, “Близнец в тучах”), мемуаров жертв режима, мемуаров жертв мемуаров жертв режима и проч.). И эти полгода между тем как, перекрестившись, бросал конверт в почтовый ящик и получал отказ под дых, этот кусок жизни просто вычеркивал за ненадобностью: рассчитал, что для того, чтобы проспать полгода, ему понадобятся три дюжины упаковок со снотворным: это тебя разбудит: “сумбур вместо литературы”: получил под зад от всех тощих журналов и жирных журналов, детских и порнографических журналов — тупой графоман — рассылал рукописи по второму кругу, на удачу — по случайным адресам, как письма счастья с требованием прочесть, сделать пять копий и отправить их по пяти случайным адресам, “случайно” оставлял рукописи на задних сиденьях автобусов, идущих в парк, в вагонах метро, раздавал их как рекламные брошюры возле метро под видом средств от похудания и облысения, бесплатного обследования полости рта, рассовывал по почтовым ящикам, подбрасывал под двери — звонил и убегал; и твердил себе, что чудес не бывает, но каждое начало октября его обуревало волнение, и дрожали ручки и дергались глазки, не мог он усидеть на месте и кружил по комнате, бегал взад-вперед и вверх-вниз — в несмелом ожидании объявления нобелевского лауреата по литературе — а вдруг?
1) Письмо затерялось на почте, не дошло.
2) Письмо было перлюстрировано, и хитрожопые почтальоны перечеркнули мое имя на титульном листе и написали свое, и рукопись уже опубликована под чужим именем и пользуется успехом.
3) Письмо сгинуло в недрах редакции.
4) Редакция сгорела.
5) Поняв, какого значения рукопись они получили, зловредные редакторы сожгли редакцию, зачеркнули мое имя на титульном листе и нарисовали свое и отнесли рукопись в другую редакцию, и рукопись уже опубликована под чужим именем и пользуется успехом.
6) Работа, затраченная на текст (= картину, фильм и т.п.), прямо пропорциональна его величине, значению, силе: редактора в нокдауне: потому-то ты так никуда и не пристроил эту писанину.
Известно, что Достоевский написал “Игрока” за месяц (не говоря уже о том, что Чехов строчил свои пьесы в десять дней), сиречь при должной мотивации за год можно выдать полноценное собрание сочинений — он радостно потирал руки: стал придумывать себе мотивацию: положим, моей мотивацией будет выход собрания сочинений, но для этого нужно выпекать по роману в месяц, для чего, в свою очередь, не обойтись без должной мотивации… Зайдем с другого боку: если исписывать ежедневно по одной странице формата А4 (около 1000 печатных знаков моим почерком), меньше чем за год можно составить роман: внимательно, по одной он оторвал 280 страничек из календаря: шестое октября — на всякий случай пересчитал странички еще дважды — итак, шестого октября мой роман будет готов, или, имея в виду непредвиденные обстоятельства, пусть даже девятнадцатого — подарком на день рождения: он аккуратно отсчитал сто сорок чистых листов из пачки с писчей бумагой, пересчитал листы и сложил их на край стола, отошел от стола и оценил обстановку, подошел к столу и поправил стопку. Для начала можно заполонить страниц эдак тридцать, описывая, как ворочаешься с бока на бок прежде чем проснуться: шатался по комнате, кипятил чайник, проветривал комнату, заваривал свежий чай, листья мяты, пару ложек бальзама, чтобы согреться, мед и бальзам, чтоб не простудиться, заинтересовался прыщами, угрями и папилломами, куски перхоти отколупывал с темечка, складировал их в спичечном коробке и сопоставлял по размеру, по форме, занимался починкой карандашей, сортировкой книг по алфавиту, по размеру, по форме, тематике, жанрам, году издания и т.п., бросал ластик об стол — с высоты, с разным начальным ускорением, — так уморительно подпрыгивает ластик, отскакивает в разные стороны, попробуй угадай куда — не угадаешь, закрашивал ногти карандашом — руку вперед, голову слегка наклонить, подбородок приподнять — красиво, счищать грифель с ногтей, сходить вымыть руки, почистить зубы, почистить уши — это еще какое-то время (это еще что-то написал): бледно-розовые ногти — решить, что так оно, пожалуй, все же хуже, и по новой заштриховывать ногти — быть можно дельным человеком, — а ведь есть еще и ноги, но холодно без носков, то есть в носках тоже холодно, но не так чтоб очень, во всяком случае терпимо, в общем и целом — терпел, никуда не денешься, некуда не девался — терпел. Чтобы не писать, также сгодятся и чужие сочинения — разыскивать вдохновение, идеи, неожиданные слова, из которых могут возникнуть неожиданные идеи и потеряться в чужих книжках. Как камертон для музыканта? — держи ухо востро! — постоянно эталонировал себя с Камю, с Достоевским, впрочем, давно пора уже и на них найти эталон, ведь все это выучил наизусть: обращаясь к невидимому собеседнику, на память декламировал фрагменты из “Постороннего” и “Записок из подполья”, надувая щеки и вращая глазами, но решительно не понимая смысла слов — как все время повторять одно и то же слово. Короче, я был так занят, так занят сегодня, к тому же эти неудачные походы выбили меня из колеи совершенно, так что ничего, видать, уже и не успею, но не беда — приступлю завтра же, начну прямо вот с самого раннего утра, символично — в первый день нового года, а тем временем можно измыслить название для моей повести, подумать об обложке книги — готовь сани летом — о том, что прежде чем сдавать рукопись в печать, недурно было бы послать ее художнику К., и что К., прочтя рукопись, немедленно предложил бы мне свою дружбу и варианты обложек, а также иллюстрации (но иллюстрации лучше оставить на юбилейное десятое издание), и вот как хорошо было бы нам вместе отправиться в Париж и в кафе на берегу Сены на открытом воздухе рассуждать о каких-нибудь приятных предметах и искусствах, и что будто бы государь, прознавши о такой нашей просвещенной дружбе… нет-нет, не отвлекаться, не предаваться сну, но, стиснув зубы, заставлять себя обдумывать название… И еще во что бы то ни стало такую штуку учудить, чтобы ровнехонько двести восемьдесят тыщ печатных значков вышло, значит, 280000 тютелька в тютельку, посмеявшись таким образом над редакторами-злючками: нельзя, значица, меньше семи печатных листов, так нате, кушайте, так в лицо им и бросить гордо, то есть не в лицо, конечно, то есть сомневаюсь я, что они каждую буковку просчитывать примутся под микроскопом, однако же фигу в кармане тем самым держать, стало быть, посмеемся и мы хорошенько, поглядим еще кто кого. 220 тысяч — тоже удачная аллегория, и в таком случае пусть печатают большим шрифтом, а формат книги пусть маленький будет — карманный формат: “большая книга — большое зло”: среднестатистический любитель прозы запоминает только двадцать процентов от прочитанного, остальные восемьдесят просто не воспринимаются в силу психофизических качеств homo legens, так что эти четыре пятых по чесноку и не нужны вовсе, так что сочинителям всем и подросткам, именующим себя таковыми (сочинителями), следует исписывать не более полутора-двух печатных листов по делу, но весь прочий объем в угоду издателям, а также для солидности издания попросту наводнять случайным набором букв, цифирей, нот, знаков препинания. А чтобы зря не терять время, рассчитать тоже и в абзацах — сколько абзацев в романе, и писать себе спокойно по одному в день, но прежде усреднить абзацы, найти оптимальный — это дело: положим, 15 — 20 строк… Еще лучше в предложениях: положим, в предложении 280 печатных знаков (пусть в двух), следовательно, если писать по предложению-два в день, роман будет готов года так через три, — он прямо подпрыгнул от радости. Ну а если по слову за день — курочка по зернышку… пожалуй, что чересчур долго… лет семьдесят… но как заманчиво — по слову за день, как раз по мне, можно даже уже сегодня идти с опережением графика. А вот слушай-слушай, вот если бы я начал рожать не сегодня, но, допустим, лет десять назад — у меня бы уже было три романа (при вышеозначенном условии, что я наскребал бы по паре предложений за день, что в общем и целом представляется реальным), возможно, и издания на иностранных языках… — он сел на пол и стал вспоминать, чем же таким он был занят эти десять лет, что же явилось препятствием к заветной мечте его: на ножке стола еще не было этих чернильных пятен: поставил их пару лет назад, когда хотел было основательно взяться за роман, но так размахивал руками, в красках представляя будущий триумф, что нечаянно задел баночку с тушью (до этого долго искал тушь в кладовой, перевернув кладовую, обошел несколько канцтоваров, чтобы выбрать подходящую); кресло, вероятно, еще не было продавлено (не так основательно, во всяком случае), однако следует признать, что в этом есть известное удобство; протоптанный круг на линолеуме — имел привычку ходить кругами (когда не лежал или не сидел), обдумывая будущие сочинения — заволновавшись, он зашагал по камере: загадать, что сегодня напишешь? и поражаться вечером, как это раньше не приходило мне в голову? вот и сейчас — чем запачкаешь страничку через полчаса?
Но вот незадача: как ни выжимал он из себя эти самые распроклятые семь печатных листов, но выходило только говно — со свистом, со скрипом, как он ни тужился, как ни пыжился, — одно только говно:
— Может, я делаю чего не то?
— Все очень просто: ты элементарно не учел, что прежде чем браться за письмо, надобно изучить в совершенстве все правила русского языка, ибо точность слова является не только требованием стиля, требованием здравого вкуса, но прежде всего — требованием смысла. Я знаю, что ты не настаиваешь на последнем, но будущему литератору, если он хочет быть услышанным не только кружком своих таких же бестолковых неприятелей, придется поискать смысл: умело разбирать все тонкости и чуткости великого и ужасного, вроде жи/ши пиши через и; или, чтобы верно перенести слово, следует прежде произнести его по слогам и тогда уж и переносить его по слогам; и что ежели колебаешься какую гласную в корне писать, то нужно разыскать однокоренное слово с ударением на эту гласную и ее-то и ставить в первом слове; запомнить — цыган встал на цыпочки и цыкнул цыпленку цыц; исключения — гнать, держать, дышать, зависеть, слышать, видеть и обидеть, а еще смотреть-вертеть, ненавидеть и терпеть, — чтобы разбудить ночью, и все правила от зубов отскакивали; плюс свои маленькие хитрости, вроде того, что одно и то же слово не должно повторяться, но ему следует подобрать синоним, например: Пушкин — он же Александр Сергеевич — он же Александр Пушкин — он же Александр Сергеевич Пушкин — он же Пушкин Александр Сергеевич, он же он, здесь же: поэт — классик — сверчок — наше все — солнце русской поэзии — гений чистой красоты — мой дядя самых честных правил — шестикрылый серафим — парадоксов друг — первый парень на деревне — ай да сукин сын и т.д.; различать сугубо прямую речь и косвенную: последняя заключается в кавычки, первую начинают с тире и с красной строки, так что выгодно пользовать прямую речь, дабы с внешней стороны приумножить объемы своего сочинения; не допускать ошибок в употреблении фразеологических оборотов, типа: “Гоголь вскрывает самодержавно-крепостническую Россию”, “Ниловна постепенно сближается с революционной программой сына” или “Пейзаж имеет в романе большую роль”; должно избрать себе стиль повествования (официально-деловой, разговорный, научно-публицистический, книжный) и до последней страницы оставаться верным ему; стиль же в свою очередь обусловливается капитальной работой над конституцией будущего произведения: сперва идет зачин (знакомство с предлагаемыми обстоятельствами, действующими лицами), затем развитие сюжета, там, бла-бла-бла, затем кульминация, и, наконец, мораль сей басни или мушкетеры двадцать лет спустя, — как известно, только на обоснование планов последних романов у Достоевского уходило до года, и это только всякие выскочки да самострелы, не кончившие Литинститутов, берутся за перо, не отдавая себе отчет, куда оно их заведет…
— Я не вполне уверен в том, что именно вопросы орфографического свойства являются для меня первостепенными, то есть они могли бы быть таковыми, но, к сожалению, приходится признать, что на данном этапе ввиду отсутствия объекта правки меня занимают вещи иного порядка: к примеру, был бы весьма признателен за сюжетец какой — хоть какой, пусть самый завалящий, самый заезженный, но чтобы… чтоб так чтобы развернуться где можно было б…
— Нет ничего проще: сиди в тепле да припоминай примечательные происшествия из детства или подними из античных источников эпизод какой-нибудь исторический поучительный яркий с выдающейся исторической личностью, с Александром Македонским (и вот здесь не упусти своего шанса — заполони страничку, а лучше парочку, именами выдающихся исторических деятелей из словаря (тем самым ты обнаружишь свой кругозор) вперемешку с нынешними кумирами (тем самым ты обнаружишь свое остроумие), и соотнеси его (эпизод) с сегодняшним днем, чтобы смешно получилось. Также для раздувания пространств своего сочиненьица не гнушайся и верным дедовским средством — обрисуй обстановку, место действия героев, интерьеры гостиных и великосветских салонов, увязав декорации с соответствующим психологическим состоянием персонажей (Раскольников окружен желтым цветом, а желтый цвет, как известно, символ болезни, то есть мы понимаем, что Раскольников болен), для красоты якобы — чем не предлог? — мости красивыми эпитетами, красивыми синонимами, тем более что считается, что герои не могут действовать в пустоте, короче — изобрази свою комнату, давай, Джон Донн уснул: начни хоть со стола, что ли, стол-то у тебя имеется, я надеюсь?
— (Радостно.) Есть-есть, это вот у моего приятеля…
— И приятеля можно за уши притянуть — только приветствуется.
— …стола как раз не было, так что он на гладильной доске писательствовал, но зато за квартиру съемную платил не так много, всего только половину своей зарплаты…
— Так-так, хорошо…
— …так что вторая половина ему оставалась на сухой паек, а мне-то квартира от родителей досталась, так что и стол есть, хотя и гладильная доска отсутствует, да и черт бы с ней, с доской, не о ней сейчас речь…
— Зря так разбрасываешься, зря, можно было бы и о доске пару слов ввернуть…
— А что касается стола, то стол мой соседствует с окном, нормальный такой стол, деревянный…
— Ты на будущее будь хитрее: отодвинь стол от окна, да и перепиши этикетку с выходными данными, что так мол и так, такой-то страны производство, из такого-то дерева сделан, в таком-то году и т.д.
— (Радостно.) А мне и отодвигать не придется: Советский Союз, ДСП, стоит всю жизнь.
— Ну и вперед, сервант классифицируй по аналогии, ждут своего часа стул и кровать…
— Как же, как же: дверь еще наличествует, шторы коричневые цветами разлапистыми, ламинат покрывает пол, потолок — белый…
— Сколько пространства для работы!
— Да, но…
— А ты шкаф-то открой, а там одежда разная, сервант — суповой набор, чайный сервиз, а на шкафу коробки с детской обувью…
— Да, но…
— А в таком случае далее можешь смело цифири писать: один — два — четыре — сто пятьдесят шесть…
— Но…
— Что тебя смущает?
— …Ведь это не я придумал.
— Но ведь у блестящей идеи описывать интерьеры по логике тоже должен был быть свой автор, не так ли? Выходит все прочие писатели — плагиаторы?
— Ну все же стыдно как-то…
— Стыдно, когда проститутки и депутаты выдают на-гора по книжке за год, а ты тут мораль разводишь, займись делом — пиши цифры.
— …
— Удобно избрать форму дневника (чтобы не тратить время на легирование разрозненных частей) и писать его от имени малолетки, выдавая собственные зеленые размышления за ломающийся ювенильный фальцет, за известную и простительную в эти годы беспорядочность и недоразвитость мысли, попугайничество и пересмешничество, затаенное желание беспорядка, фантазии, не имеющие к делу никакого отношения ровно, мол, с меня и взятки гладки — это ж все писано двадцатилетним сосунком, а я просто пытался нащупать подходящую интонацию…
— Это ты, братец, брешешь. А было так, что сперва ты всю эту ересь начеркал, опосля перечел и только затем уж этикетку присовокупил про подранка, будто так и задумано было с самого с начала. Только вот тема не бог весть выбралась, но может, и прокатит сегодня на фоне разглагольствования о небывалом падении нравов в молодежной среде и невиданном прежде патриотическом порыве здесь же всего за какие-то паршивые мобильники и каникулы на Селигере.
— Слушай сюда: еще безответственнее отрекомендоваться художником или помешанным, или еще лучше семнадцатилетним художником помешанным — с дурака какой спрос? и тогда чем оно невнятнее, бессвязнее и путанее выйдет, чем более на цирк шапито походить будет с дрессированными дворняжками и карликами, мчащими на паровозе по кругу, тем оно даже похвальнее будет, оригинальнее и дерзновеннее, то есть чем хуже, тем лучше — это выход для тебя, однако, все ж таки одна проблемка остается небольшая: писать плохо ведь тоже уметь надобно (плохо, а не посредственно), потому как требования к литературе — что бы ты там себе ни сочинял под нос, как бы там ни распадалась связь времен — перманентны: а именно: авторский и/или (держа курс на публикацию) читательский интерес, то есть “под шизика” можно петь что и как угодно — в вакууме, в реальности же наряду с видимостью, будто ты сегодня с утреца, буквально за завтраком набросал что-то, первое попавшееся, что пришло в голову, что увидел во сне, и тут же снес это в редакцию, не перечитывая даже, да по дороге к тому же еще и листы перемешал, любитель прозы, нелюбезный читатель, чтобы совсем уж не загрустить, должен просматривать хотя бы пунктиром некую общую логику в череде ярких, непрерывно сменяющих друг друга эйдосов, наслаивающихся друг на друга, формирующих и трансформирующих смысл друг друга в зависимости от положения, соседства + все вместе д.б. не слишком утомительно. Ну и хорошо чтобы оно позаковыристей выходило б, потемнее, со словечками длительными, иноплеменными, макароническими, чтоб когда с первого раза читаешь, невдомек было, о чем только что прочел, чтобы со второго раза как в первый, когда терпения ума хватает только лишь на один абзац, а второй уже скучно дешифровать — в час по чайной ложке, эдак цельный год провозишься с одной-единственной книжонкой, стало быть, перелистнул страничку-другую, авось, оно опосля и распогодится (так можно и по нескольку фолиантов за день окучивать), но соль в том, что через полчаса к финалу такого сорта книги непременно веруешь безусловно в автора, как в человека эрудированного первосортно, эмансипированного первостатейно, с гувернерами, боннами и дуэньями в заграничных пансионах взращенного, и даже как бы и сам делаешься что ли умнее вроде, свысока поглядывая на простоватых приятелей своих. И это не так уж и сложно: чтобы выдать письмо умственное, такое, чтобы никто ничего не понял, но только почесал бы в затылке уважительно и отставил бы книжку на видное место, да поглядывал бы на нее время от времени с уважением, тебе должно сочинить такой текст, чтобы ты его и сам не понял, ведь, согласись, если сам автор не втыкает, чего он там понаписал, куда уж читателю, а отсутствие смысла сокрыть за научными терминами из мореходного дела, анахронизмами из словаря живого великорусского языка Даля, собственными придумками и наработками, жаргонизмами, чтобы повстречал читатель знакомое словцо и порадовался. И все это под новогодним соусом подать, тем самым разом в разы умножив аллегории и аллюзии, аллювии и аллюры: 1) новогодние распродажи и надежды с ними связанные; 2) тщетность надежд на перемены — люди как люди, в общем, напоминают прежних; 3) страх перед всем новым и непонятным; 4) всеобщий пряничный праздник на фоне одиночества отдельного человечка; 4.1) планы о жестокой мести; 4.2) уход в угол совершенно; 4.3) алкогольные авантюры; 5) новогодняя сказка с невероятными приключениями и счастливым концом — и т.п. Первое апреля тоже подойдет — обманули дурака (тебя то есть, мой наивный читатель) на четыре кулака, все это только первоапрельский розыгрыш был, шутка-нанайка, а ты-то читал с таким умным видом, смеху-то, смеху! Или Восьмое марта — чем плохо лишний раз поздравить наших самых-самых женщин? На худой конец — если плясать от печки — есть широко известный в узких кругах день геодезиста, отмечаемый этими самыми геодезистами каждое второе воскресенье марта (иногда, правда, совпадает с женским днем, но нам ведь не привыкать, верно?), когда геодезист выжирает две бутылки вместо одной законной, за исключением также и пятниц с понедельниками, нового года, старого нового года, китайского нового года, старого китайского нового года, рождества католического и армянского, пасхи, масленицы, великого поста, первого апреля, первого сентября, восьмого марта, двадцать третьего февраля, дня конституции, дня благодарения, дня матери, дня рождения тещи, всемирного дня борьбы с алкоголизмом и табакокурением, дня независимости, дня взятия Бастилии, дня победы, дня поганца, дня космонавтики, дня десантника, дня учителя, дня чекиста, дня политзаключенного, красного дня календаря, татьяниного дня, дня отмены крепостного права, хеллоуина, хогманея и рамадана, дня возношения снопа, дня первых плодов, дня молодого божале, дня сурка, рыбного дня, банного дня, дня Города, дня флага, дня святого Валентина, дня святого Патрика, дня освобождения Москвы от поляков, дня стояния на р.Угре, дня рождения Гитлера, дня рождения Сталина, дня рождения Пушкина, дня лицея, дня смерти Пушкина… — мели, Емеля, твоя неделя: и не неделя, но триста шестьдесят пять дней, — сам…
— Сверимся с календарем: дня прп. Даниила Столпника (24, пн), дня свт. Спиридона Тримифунтского (25, вт), дня мчч. Евстратия, Авксентия, Евгения, Мардавия и Ореста (26, ср), дня мчч. Фирса, Левкия и Каллиника (27, чт), дня сщмч. Елевферия (28, пт), субботы и воскресенья это само собой, ну и в понедельник у нас новый год (для верности — день мчч. Севастиана и дружины ега), — эх, сколько пьяных подвигов я мог бы поведать, не напивайся я так сильно, что после ничего не помню.
— Не возбраняется вывести на всеобщее обозрение-порицание и персонажей современных комических героев наших времен, современного человечка в, тскть, сатирическом кафтане, шутовском балахоне с бубенчиками, пером писательским пригвоздив его к позорному столбу в духе маркиза де Кюстина, с элементами маркиза де Сада: всех тех удачников, кто имел честь сидеть с нашим героем за одной партой, постигая азбуку с картинками в одном классе — школе — академии ВЧК, баловней судьбы, кому, волею судеб, посчастливилось родиться в его Городе, за исключением, разумеется, Васьки-дурака из 5 “Б”, который все время дразнил героя нашего любезного Вовкой-морковкой, и это было невыносимо, но потом, по счастью, его отца перевели в другой округ, но позор-то остался — такие вещи не прощаются; за исключением Петьки, который всегда был любимчиком учителей, но учебой откровенно манкировал, более того, в туалете открыто насмешничал над учебой и учителями (о чем герой наш счел гражданским долгом сообщить Марьиванне), и, не прилагая должных усилий, всегда как-то легко и невзначай лениво отвечал урок, и получал всегда пятерки, и ездил на все олимпиады по математике, и учителя его любили, и занял тогда второе место на олимпиаде среди средних школ района, и все ему хлопали в актовом зале, а щас старший инженер простой — есть справедливость на свете; а где сейчас Димка, тот самый предатель, что не предупредил героя нашего о контрольной по физике в понедельник, когда герой наш геройски вышел в школу после ОРВИ, и Марьиванна в результате Димкиного предательства влепила ему пару за контрольную, старая карга, и он имел тогда мужской разговор с ремнем, и мать плакала в соседней комнате и пила успокоительное, и в комнате еще долго стоял резкий запах волокардина, но ведь нет здесь вины нашего героя, он же после болезни вышел, это Димка предал его; а Сашка — этот уже умер — подставил подножку, когда он относил поднос на мойку, и та некрасивая девочка из параллельного класса покатилась со смеху — жирная, а туда же, и, слава богу, доел тогда гречку и выпил весь чай, и тарелка только немного треснула с краю, а стакан ничего, и на мойке ничего не заметили, повариха рылась в углу; и еще был Санек мелкий, нарочно тогда неправильно подсказал ему на географии, и все смеялись — Светка, Ленка, Танька, и Наташка тоже разведена щас, весь класс смеялся, — никогда не знаешь, как она, жизнь-то, повернется, вот оно как, жизнь она в общем-то справедливая штука, жизнь она расставит все по местам и раздаст каждому по серьгам, и щас я сам хорошо смеюсь над всеми ими, а в другое время их бы просто секли на конюшнях, но сегодня мы гордо обойдем их молчанием за незначительностью, но покажем тех самых самых близких и доверенных друзей Нашего Всего — аллигаторов и олигофренов (кто там еще — олиготрофы, олигохеты, олигомеры, олигосахариды и проч.), заработавших свои баснословные состояния, изобретя революционные компьютерные программы, найдя лекарство от рака и СПИДа, а также эликсир молодости, формулу любви и тайну вечной жизни, спася щеночка из пожара, переведя бабушку через дорогу, продав сперва один лимонад, на вырученные деньги купив два пакетика лимонадного парашка, и продав два лимонада, на выручку купив три пакетика лимонного эрзаца и т.д.; не обойти вниманием и пролетарских городничих в демократичных головных уборах и их дорогих женушек; следом в паноптикуме представить яркие, эффектные типажи светских львиц и песьих харь; ну и конечно же наша творческая интеллигенция в количестве двух умелых языков (еще двух отбросим за незначительностью)…
— Да черт бы с ними со всеми.
— Нет? Напрасно. Ну тогда что же… тогда сочными красочками живописать животрепещущую кухню праздничных офисных будней: кипение нешуточных страстей и электрических чайников, басовитое гудение лазерных принтеров и настойчивых мух, оживленные дискуссии на плановых собраниях по поводу выполнения внеплановых годовых показателей с учетом нормированных поправочных коэффициентов мы уже отстаем на полпроцента — разгоряченные диспуты, что же дарить нашим девочкам на восьмое, и написать имена на бумажках и тянуть жребий, и тебе выпало рядиться Дедом Морозом, и пускай они смеются, зато уж даю честное слово, что не получат они подарков — новеньких наборов канцелярских принадлежностей со свежим запахом типографской выпечки: одноразовых шариковых ручек — 10 шт. в наборе, упаковки гелевых ручек пять цветов, ручек с двумя разноцветными грифелями: синий и черный: надавил на эфес — синий, еще раз надавил — черный, еще раз — синий, и далее по аналогии, далее — не видать им как своих ушей очиненных кохиноров, увенчанных упругими стерками, радужных скоросшивателей — по 5 шт. в наборе, и по 20 файлов в каждом скоросшивателе, а также на самый взыскательный вкус разнообразных замазок, точилок самых смелых форм, дыроколов, степлеров с набором скрепок — 500 скрепок в наборе, маркеров, трехсполовинойдюймовых дискет Verbatim с пожизненной гарантией — желтые, зеленые, синие, оранжевые, прозрачные — 10 шт. в упаковке, по одной упаковке на нос, лезвий “Спутник” с тефлоновым покрытием, также бумаги для заметок, что удобно клеить к соседскому столу если что, пачек многофункциональной офисной бумаги Балет Классик с высокой гладкостью и непрозрачностью, а высокая степень белизны обеспечит оптимальное воспроизведение изображения — надо думать, неплохое подспорье к трем тыщам в белую, — так вот, не видать им всего этого богатства, коль скоро не порадуют они дедушку стихотворением, не споют песенку про елочку, — взрослые мужики, а придется поунижаться. “Доброго здоровьеца” — сынку начальника, “Здрасьте-здрасьте”, — а у этого тоже какой-то там блат, вроде как он племяш дружка папаши сводного брата нашего, а эта так просто проститутка, и весь отдел знает: “О, Вы потрясающе сегодня выглядите, как всегда!” Что еще: плетение интриг, и как бы смыться пораньше, не попав в переплет, хитросплетение шерстяных носков для внука во внерабочее время халявный интернет, пока нет начальства — косынка, сапер, тридцатидвухзначный калькулятор…
— Знаете, я не уверен…
— Можно — разрешаю — если актуальные темы тебя по тем или иным причинам не устраивают, из-за привередливости чрезмерной, так надо понимать — попробовать писать биографию замечательного человека Х., для чего ты — что? — откомандировываешься в ближайший книжный за биографией этого самого Х., однако, что бы ты думал, даже самым наивнимательнейшим образом прочтя ее несколько раз, ты не сможешь написать своей книжки, ибо все твои знания будут суть заимствования из общедоступного источника, то есть все твои знания о Х. обесценятся таким образом — казалось бы, замкнутый круг, да? И вот, скажи на милость, что бы ты без меня делал? А решение-то на поверхности: понимаю, что неприятно, но, как говорится, любишь медок, люби и холодок, так что придется запачкаться и поковыряться в старье: чем мохнатее год выпуска, чем меньше тираж, чем книжка затрепаннее, замусленнее, обшарпаннее, неприметнее, тем оно лучше для тебя — вот из таких-то развалин и нужно заимствовать идеи, кое-где поменяв слова местами, убрав ссылки на Ленина-Сталина, обновив библиографию и сложив новое вступление контаминацией старых.
— Спасибо, конечно, за совет…
— Да, не забывай и о так сказать наружных факторах, характеризующих сочинителя: уж если за тобой все никак не приходят, придется тебе самому себе препятствия чинить, что же делать, надобно пострадать прежде, как все: напр. ,зимой спать без носков с открытой форточкой, питаться только крупами и чаем со слоном травянистым мелколистовым, не выходить из комнаты, занавесить шторы и выключить свет, полезно вставать на горох и в угол на одной ноге, укоризненно думая о своем поведении, остричь себя, не мыться, не бриться, не стричься и не стираться, запершись в шкафу, а файл с текстом искомым удалить из корзины, чтобы после восстанавливать по черновым записям, что не успел съесть прежде, потом можно съесть и дискету с файлом — и мытарство твое непременно отзовется в книге твоей, поднимет ее на новый уровень, то есть к литературе еще и социально-политический аспект добавится, так что можно будет смеяться свысока над недоброжелателями, что-то там вякающими о бессмыслице, о качестве письма — да разве в этом дело? ты сперва наперво пострадай навроде моего, а там и поговорим, а после уж и поглядим, как ты запоешь, голуба, а то раскритиковывать мы завсегда пожалуйста, это нас хлебом не корми, а чтобы просто по-христиански посочувствовать человеку, такой крест за всех за вас принявшего, этого от вас ни в жисть не дождесьси, совести у вас нет, вот оно что, забыли вы совесть-то, и стыдно должно быть вам, срам-то какой, господи помилуй, стыдитесь, бессовестныя!..
— Хватит! Ишь ты! Тоже мне… Да если вот сейчас ты добьешь семь листов этих злополучных, а завтра — представь — Они вдруг позвонят тебе с предложением опубликовать твои записки из хрущевки, — ты подумал о последствиях? тебе ведь не отвертеться тогда, в лучшем случае — если хорошо попросишь — смилостивятся и дадут еще какое-то незначительное время на доработку, и — напечатают…
— ?
— Но жизнь — не компьютерная игра, где можно на определенном этапе сохранить свои блестящие достижения, и в случае чего стартовать оттуда, то есть где нет необратимых ошибок…
— Помилуй, а как же волшебные слова — “простите меня, пожалуйста”, “я нечаянно” и “я больше так не буду, честное пионерское”?
— Сосредоточься и напряги извилину, чего ты будешь делать дальше?
— Но я буду еще писать дальше…
— Ты говори-говори, да не заговаривайся: ты высиживал эту рукопись сто лет, и сам же признавался по пьяной лавочке, что если б знать наперед, что будет так тяжко и муторно, никогда не впрягся бы, а дальше-то оно только больше будет, сам посуди — у тебя ведь ровным счетом никаких идей, кроме вот как уже озвученных, да те вперемешку с чужими, а по совести и все чужие.
— Ну, коли так, так я еще пороюсь в книжках и надергаю идей оттуда.
— Ты просто не понимаешь, что выдумываешь одну книгу, так и будешь мучить ее, пока хватит терпения и сил, и без сил возвращаться к ней, потому как никогда не будешь удовлетворен полностью, то есть ты заведомо обречен на неудачу. А любая искусственная вивисекция приведет к инвалидности отдельных частей + ты не сможешь более обращаться к ним, заимствуя форму, ибо это будет уже отработанный материал, а чтобы повторяться ты чересчур честолюбив (если только по девичьей памяти): редакторы жалеют тебя и, чтобы не воспрепятствовать будущей книге, которую ты никогда не осилишь, даже и не звонят тебе с отказами — оцени их деликатность, ходят там у себя на цыпочках, чтобы не потревожить, лишний раз не обеспокоить тебя.
— Ладно-ладно, убедили, только отстаньте, не буду я писать, по крайней мере пока совсем уж эта тошнота не подступит. Но… что же мне тогда… надеюсь, читать-то мне можно сегодня? просто читать про себя, никого не трогая?
— Я только одного не пойму: как можно читать все эти книжки, зная, что они принесли признание, деньги, нобелевские премии все этим писакам, ведь чтение их книжек ничего не дает тебе, кроме того, что при случае ты можешь блеснуть и сказать, что да, дескать, читал, и что книжка в целом ничего, но в общем так себе, — ты лишь тратишь свое время и множишь славу всех этих писак. Сколько еще своей жизни ты скормишь книгам? Скажи, пожалуйста, а эти бездельники, что охотятся за раритетными букинистическими изданиями, собирают библиотеки, которые не хватит жизни перечесть, радостно спуская денежки на новые старые книжки — чем это лучше азартных игр или алкоголя?
— А Вам известно, что у Пушкина в библиотеке было более трех с половиной тысяч томов?
— Зато мы точно знаем, что не каждый Саша — Пушкин. И вот эти неудачники портят глаза, скрючившись над своими чужими драгоценностями, перебирая их, примеряя на себя, — правда заключается в том, что у них просто нет оригинальных мыслей, точнее, есть (иногда), но как раз по поводу тех вычитанных (в свою очередь и последние на поверку заимствованы из вступительных статей, комментариев); и вот высшее наслаждение для подобного сорта господ составляет набиваться ватагой на кухнях и обгладывать чужие идеи, забалтывать собеседников, заклиная их скрупулезными датами и сенсационными фактами, разить афоризмами древних и цитатами из русских религиозных философов: это и есть самые настоящие паразиты, существующие за чужой счет, кормящиеся одними и теми же трупами, ревниво завидуя тем, кто отхватил мертвечины поболе, и этот последний — предел желаний всех этих книжных червяков — имеет шанс со временем и сам разложиться в подобного рода трупак, и следующие — много меньшие — аскариды смогут паразитировать и на нем тоже. Что же до тебя конкретно, то книги — отработанный материал для тебя изданная книга теряет в цене, более того, переходит в стан злейших врагов: ведь потенциально ты сам мог бы украсить ее обложку, сойдись звезды иначе — почему нет? — но теперь поднятая в чужой книге тема закрыта для тебя: рожденный под несчастливой звездой, ты терпишь провал за провалом. О, воображаю, как должен был ты беситься в четырнадцать, то есть по истечении четырнадцати — уже не Пушкин: факт: упрямая вещь, и ничего не попишешь — и действительно, ничего стоящего ты так и не смог наскрести: твои письма воображаемому другу — барокко, в духе эпистолярии юного Пастернака, с заимствованными оттуда же эпитетами — тебя хватило на два письма: но не сильно горевал по этому поводу: хорошо, сказал ты себе, прежде чем стать писателем, надобно побывать читателем — и, рискуя заработать геморрой уже в нежном возрасте, взялся педантично штудировать школьную программу, но чем больше читал, тем пространнее открывались пред тобой горизонты, и, с грехом пополам разделавшись с русской классикой, ты переключился на мемуарную прозу, далее — на современную русскую литературу: читал рецензии, заучивал аннотации, повторял их на ночь, чтобы если что уметь сказать общие фразы по каждому более или менее известному современному литератору — слишком уж жалко времени на пустяки, когда уже маячит выход на мировую литературу — немецкую, французскую, английскую, на мировую современную литературу, когда уже порядком успела подзабыться русская, но… увлекшись чтением, прельстившись формальной простотой вождения взгляда по строчкам, ты проворонил дебют двадцатитрехлетнего Л. Толстого в “Современнике”, Достоевского в “Петербургском сборнике”, еще ранее — первый том “Тихого Дона”, “объективно спертый слюнявым Шолоховым из заветного сундучка у пятидесятилетнего (вот так-то вот!) Крюкова”, — ну и далее по списку, и что ни год ширится сей список, и тем необоснованнее твои амбиции, и тем непомернее твое тщеславие; и ты бы с радостью возненавидел всю эту литературу (крючок: Гете, сраженный Наполеоном: что нам эта литература, когда политика управляет миллионами), но, признайся, ты ведь не умеешь ничего, кроме как читать, и это стало твоей насущной потребностью, и за неимением времени так и не научившись писать, ты давишься, но читаешь через силу, но не можешь не читать — один день без читки, и судорожно начинаешь хвататься за номера машин, продуктовые этикетки, состав продуктов…
Все справедливо: потные ладошки самозабвенно мяли всякую блестящую новинку, пальчики бесстыдно мусолили странички — безымянным Геростратом заставить помнить о себе; с трепетом ломал книжку посередке, и — перво-наперво, как Набоков: не слишком ли много болтовни: лучшие продажи этого месяца, рекламные щиты в метро, красочные гипнотические обложки — каждый выбирает по себе, и Они по определению могут выбрать только макулатуру, но пробегал пару абзацев для верности: ч.т.д.: его книжка в листах, заткнутых в щели между окнами, обертках селедки или куриных ляжек, страничках, посеянных в кладовой (он и правда как-то раз пожал целую папку, едва сходившуюся застежками, разбухшую от листов, испещренных достоевским почерком — разумеется, все дрянь на поверку и никуда не годится, — но чтобы так напрочь отбило память? более того: позднее он открыл еще одну нечаянную рукопись, оказавшуюся копией первой: сочинил одно и то же дважды и позабыл об этом; еще не вечер: кладовка такая игрушечная, но начинена поражающим хламом в таком количестве, что приходится плечом нажимать на дверь, дабы запереть этот ящик Пандоры, так что нельзя исключать и новых археологических сенсаций (хотя, вполне возможно, к тому моменту он уже забудет, что нашел эти две рукописи — надо бы сделать какую-то зарубку, заметку по поводу зарубки) — так вот, даже сейчас, даже в таком умозрительном состоянии романа все эти лидеры продаж с многомиллиардными тиражами и в подметки не годятся ему: преданные неизбежные читатели и сочувствующие и соболезнующие будут приходить к нему и трепетно выковыривать книжку из батареи, выметать ее из-под кровати, шкапа, и иногда это будет не сама книжка, но карты с обозначением тайников с ее частями. Редко — редкая удача пара за год, в толстых журналах он находил стоящие вещи, но временами блестящие, гениальные вещи — новый Гоголь явился: и тогда как ни складывал он губки бантиком, бровки домиком, но раскисал так или иначе, скулил и готов был разреветься, но время шло и — молчок, никакой шумихи, только несколько невнятных рецензий, из которых нельзя было ничего толком понять — он в несколько подходов принимался за чтение рецензий, пробовал медленно разбирать детально по предложениям, медленно разбирать предложения по слогам, а тем временем объявляли шорт-листы всяческих литературных премий — и там — о, чудо! — там никогда не было этих книг, одни бестселлеры для дураков и детские детективы. Они предпочитают заведомо плохие книжки, или, во всяком случае, худшие, чем могли бы выбрать — для особо одаренных в продвинутых книжных выделяют специальные полки с нобелевскими, букеровскими и проч. лауреатами, но: — Нет-нет, это сложно, т.к. мы не понимаем этого! — Да, и это скучно, т.к. мы не понимаем этого! — Ведь это вредно, т.к. смущает нас! — Но как же ты можешь поносить наших авторов, если ты даже и не думал открывать их книг, то есть Пастернака не читал, но осуждаю, так, что ли, выходит? — Достаточно просто взглянуть на их читателей — я никогда не поверю, что у меня с вами может быть что-то общее; да и сами инженеры человеческих душ нового типа как на подбор — спрос родил предложение, гора — мышь: аблакаты, экстрасенсы и антрепренеры, спортивные гимнасты и шлюхи, спортивные комментаторы и водочные короли, эстрадные артисты научат нас жизни; политические журналисты в увлекательной форме псалма прокукарекают рекомендации, как похудеть за две недели, притом не ограничивая себя в жратве, проведут сеансы с разоблачением кремлевской таблетки; дорогие содержанки — тысяча и один способ выйти за олигарха, и что сегодня нельзя без Бога; дорогие содержанки во всех подробностях обрисуют нам блеск рублевского декамерона. И если опусы всех этих господ имеют такой невероятный успех, так почему бы им не пойти дальше и не рисовать картины (таким же макаром, как они лепят свои книжки), вывешивая их в Эрмитаже — мы за ценой не постоим, или, навскидку, ставить спектакли или снимать патриотическое кино по русской классике, запросто танцевать в “Лебедином озере” партию Одетты, набрав клакеров, дирижировать Виртуозами Москвы, возрождая утраченный интерес к русской классической музыке и балету?
— …Вот видишь, все получается, а ты боялась, давай, выдай еще парочку страничек — и можешь смело дефилировать по комнате.
— Но…
— Или, может, ты хочешь, чтобы я сам за тебя книжку написал? Тогда в чем же дело? Хорошо, вот тебе еще благодатные темы — еще и еще, заметь, как просто мне это дается, просто буду называть наобум, а ты можешь выбрать любые приглянувшиеся, считалкой — вышел месяц из тумана, ибо в каждой спрятана твоя книга, но с условием, что твоей целью будет выжать из каждой если и не целую книгу, то уж печатный-то лист по крайней мере. По рукам? Смотри и учись:
И тут Остапа понесло:
Та самая рукопись, найденная в кладовке. Читаем:
Вкратце сюжет моей книги таков:
Вторая рукопись:
Школьное сочинение на свободную тему:
Третья рукопись:
Ничего не попишешь, так что пришлось ему писать объяснительную:
Дневник:
Карточки со словами на английском языке и их переводом на обороте. Переворачиваем:
Записка в бутылке:
Анонимное письмо:
Заявление на работу:
Повестка из военкомата:
Надпись на заборе:
Новогоднее обращение президента:
Крякнув, он медленно опустился на скамейку, закурил и начал рассказывать:
Тост:
Сценарий:
Программа телепередач на завтра:
<1234.5 fm>:
Соседи разошлись не на шутку:
Не бейте меня, я вам все расскажу:
Скушаешь: кушай:
Или:
Пусть:
Еще:
Себе:
Как-то так:
В пандан:
В строку:
В жилу:
Приятель дал мне на рецензию свою рукопись “Страшный суд”. Читаем:
Он позвонил, когда я меньше всего был готов:
— Помнишь наш уговор?
— Понимаешь, старик, это ведь сто лет назад было, мы же тогда еще сопляки совсем были, помнишь, как мы…
— Ну как знаешь…
— Нет-нет, только не вешай трубку… я… я согласен… наверное… да… сколько лет… но ты не думай, я не изменил своим взглядам, нет, я… тем более, у меня нет сегодня особых планов на вечер… то есть не в этом дело… только… понимаешь, тут такая ситуация, что я отказ получу только через месяц-два… ты же знаешь эти проклятые редакции — они там как сонные мухи не чешутся, то есть, может, еще… то есть, может, повременить еще стоит, чтобы наверняка, и тогда уже… нам же в принципе некуда торопиться, да?.. куда нестись на пожар и пороть горячку сломя голову, но надо взвесить все как следует, детально обсудить все детали … алло? алло! ты еще здесь?!..
— Я внимательно слушаю.
— Так вот:
— …Я прошу суд заметить очевидную повышенную нервную возбудимость моего клиента, что, как я предполагаю, является следствием прогрессирующей нервной болезни его слабой психики, в силу чего прежде обвинительного приговора я ходатайствую о направлении подсудимого на судебно-медицинскую экспертизу…
— Но я…
— Молчи, дурень, я пытаюсь скостить тебе срок…
— А пока наш глубокоуважаемый г-н адвокат занят препирательством с г-ом обвиняемым, с Вашего позволения, г-н судья, я хотел бы представить суду наиболее образцово-показательные и значимые для следствия отрывки (только лишь самые принципиальные моменты ввиду чрезвычайного графоманства хуже пьянства подсудимого) из творческо-политической автобиографии подсудимого, законченной им на склоне двадцати трех лет, из которых будет ясно совершенно, что вовсе не психические отклонения и не, так сказать, интенсивные вспышки на Солнце явились фундаментом данного преступления, но много хуже-с — а именно: мы узнаем положительно, что основным движителем здесь была совершенно фантастическая идея или, если угодно, теория, которая, попавши на незрелую почву бесхарактерности и слезливости обвиняемого, и послужила причиной известного нам злодеяния, и которая (идея или теория) раскроется окончательно в избранных мною местах из переписки подсудимого с самим собой.
— Г-н судья, на этот раз я солидарен с г-ом прокурором. Я уже имел возможность ознакомиться с дневниками обвиняемого и не нашел в них никаких особенных, или, как изволил выразиться г-н прокурор, никаких совершенно фантастических идей, но один лишь ералаш и неразбериху, мешанину из вырезок из газет брачных объявлений, выдержек из Достоевского, из инструкции по применению электрической скороварки, выкроек из журналов мод, выписок из больниц и т.п., ясно свидетельствующую о, повторяю, больной психике обвиняемого, потому как нормальному человеку в здравом рассудке — мне, или г-ну судье, или даже г-ну прокурору, едва ли кому-нибудь из нас придет в голову носиться с подобной белибердой по редакциям с немедленным требованием признать нас надеждой русской литературы.
— Ну хорошо. Читайте на пробу: с десяти страниц видно будет.
— Орфография и пунктуация автора:
И все-то он выдумывал, сочинял, фантазировал, упрямо сосал палец вечерами, в тайм-ауте между работой и сном о работе, и жена скулила, что не может заснуть со светом, а он знай себе раздувал до шекспировских драм сценки из телесериалов, любовные романы из фраз вроде “Кто последний?” или “Который час?”, пунктуальным почерком выписывал цитаты из классиков в специальный блокнот и вставлял их в свой труд к месту и не к месту, копировал случайные фрагменты в интернет-библиотеках и вставлял их подряд в случайном порядке, ибо все равно никто ничего не читал, а если даже вдруг кто и читал, то все совпадения прошу считать элементарной случайностью, тем более что от себя щедро добавлял цифры: и все было только так, как он написал, потому что он — инженер — ноль, его вообще нет нигде, кроме бухгалтерских отчетов в шкафу, но его книга — алиби, и его книгу прочтут и будут думать о нем как о писателе с ярким прошлым, и все, что он насочинял, окажется правдой (как за чистую монету мы принимаем любовную прозу М.Ц. (но не в упрек, но с любовью: любовную прозу любимой М.Ц.), его книгу напечатают, и он проснется писателем, он заведет трубку и знакомства и будет давать интервью на книжной ярмарке “Нон-фикшн”:
Мальчик-ведущий прикидывается ведущим: боясь сморозить глупость или засмеяться нечаянно, расспрашивает меня насчет творческих планов и любимых писателей. Они делают вид, будто слушают меня, что не слушают меня, заносят что-то важное в блокноты. — Сколько нужно проплатить, чтобы опубликовать подобную ересь? — Вы не учились в литинституте, так как провалили вступительный экзамен по русской литературе? или м.б. просто не слыхали о существовании литинститута? русской литературы? — Признайтесь, Ваши детсадовские рефлексии суть неудачная литературная шутка, да? признавайтесь! Но, к моему удивлению, публика вела себя вяло и безучастно, так что после первых же беззубых вопросов раскрасневшихся от волнения первокурсниц, по существу повторявших вопросы мальчика-ведущего, я практически перестал волноваться и краснеть, облокотился на спинку кресла и, давая понять, что контролирую ситуацию, вольнодумно закинул ногу на ногу, время от времени даже осмеливался поднимать глаза, поглядывая на Них — два десятка неудачников — рыбак рыбака; то есть Они изначально видят во мне писателя (ну да, а как же еще, вот и книжка имеется), я был представлен Им в качестве такового — все уши в лапше, так что Им и невдомек, что король — голый, хуже: он — чудовищное насекомое, мокрой половой тряпкой выгнанное издателем из своего логова для представления цирковых номеров в книжном суперпупермаркете, — как детей Их провели тощей книжкой с моей физей на обороте — ха-ха-ха! — ну конечно, конечно, писатель, да и где это видано, чтобы литературные вечера организовывали с мокрицами и жужелицами? — не буду Вас разубеждать, как оно Вам угодно будет, но, поскольку вопросов ко мне больше нет, а по договору я должен кончить через полчаса, то по просьбе в ваших глазах я прочту несколько отрывков из моей поэмы:
Давай, глотай меня, зажмурься, сделай большой вдох и-и-и-и…….раз! всего и делов-то; все на что я способен — безобидные бумажки, спрессованные под тонкой обложкой, о, толстокожий читатель, скорее пинок в общественном транспорте — угадай кто! — и весь троллейбус трясет кулачками с взведенными большими пальцами, — явится тебе откровением, но никак уж не офсетная бумага с офсетной печатью, и я даже не могу представить себе, чем же еще я должен заполнить эти странички, чтобы поспорить с пресловутым пинком — толчком — дружеским похлопыванием по плечу — случайным соприкасаньем рукавов — легким ветерком, волнующим твою прическу; не побрезгуй мной в туалете между делом, будь внимателен в трамвае, не прозевай свою остановку, ночью, после трудовых будней… — Врешь, книжки читают лишь те, у кого нет работы, друзей, денег, семьи, личной жизни, нет своих идей, праздников и будущего: таким аутсайдерам только и остается, что тысячастовосьмидесятичетырехтомники Л.Толстого, пятьсотпятидесятисемитомники Достоевского, ПСС Горького в четыреста девяносто двух томах, Пушкин — триста, ect. — продолжай индекс сам, ибо у тебя есть все. Точно: закупал, пока работал, по субботам наезжал в Олимпийский со спортивной сумкой, и обратно ловить попутку — ремешки не выдержали; есть все, и все их читал, и все забыл, — в автобусе с плохим освещением, возвращаясь с работы, и буквы пляшут, а глаза болят, да чего их жалеть, — таким, как я, чтецам моя методичка только разминка перед попытками заснуть: два часа, и вышвырни книжку на помойку, выкини меня на помойку — ты же не жалеешь использованных одноразовых стаканчиков, — бай-бай — в окошко, презентовал бы меня Городу, да до ЦДХ долго переться, так что лучше для всех будет поставить меня на место к мусоропроводу, только знай, безразличный читатель, знай, что я возьму себе два часа твоей жизни — и один уже мой (и еще тысячу девятьсот девяносто восемь часов у девятисот девяносто девяти твоих близнецов), и ты мне к тому же и заплатишь за это, так что еще и неизвестно, кто кого оставит в дураках, плати:
После института убивать время стало проблематичнее, но я не вешал нос: одинокий, в пустых залах заштатных музеев: — Вы наш первый посетитель! — смотритель внимательно следует за тобой из зала в зал; если бы я периодически не избавлялся от хлама, я мог бы со временем открыть подобный музей. Но ни ногой в центр: особняки, перекроенные в золотые бутики швейцарских часов — швейцары дадут тебе понять, кто есть кто в этой жизни, кто есть ты, янтарные домики с полотен “Бубнового валета” винегретом с казино и ночными клубами, провонявшими спермой и глянцем — чудовищная эклектика, насмешка над теми, у кого еще осталась память, старые альбомы о Москве, память о старых альбомах, зато в моем районе сносят хрущевки и можно запросто побывать в Москве сорок первого — без предварительной записи, без билета наведаться в любую квартиру, без спроса покурить у окна или выбрать лучший вид из окна — яркое и детское: рабочие на детской площадке, они качаются на качелях, возятся в песочнице, крутятся на турнике. Но я не вешал нос, я также ходил и в Ботанический сад: пачкался, протискиваясь в дырку в заборе, что правее главного входа, и валился в снег — ноги мокрые, двигался на детские голоса, подростковую ругань, и выходил на дорогу; регулярно встречался с новыми друзьями, узнавая их по дырявым зонтикам и в плюс и в минус тридцать: шагая навстречу, мы улыбаемся и киваем друг другу (правда, есть опасение, что как-нибудь они не выдержат и попытаются заговорить, стрельнуть сигарету, но пока что держат дистанцию); подкладывал газетку, и взбирался на продавленную спинку видавшей виды скамейки, и обозревал ботанические виды: пруд: фляжка с водкой гуляет из внутреннего кармана пальто к синим губам, стучит по зубам — и обратно, и я тихо вглядываюсь в затягивающуюся лунку — все, что осталось от пруда, кромку леса — суровый ельник, в ожидании черного монаха, закрываю глаза, и сердце вроде как бьется сильнее, дыхание учащается: как если долго напевать нехитрую мелодию, в конце концов действительно начинаешь слышать ее, но водка имеет нехорошее свойство заканчиваться, когда, казалось бы, уже вот-вот, еще немного, еще чуть-чуть, — зажмуриться сильнее: и так постепенно заносило снегом, завевало ветром, мало-помалу запорошило снегом в хороший сугроб, но я, разумеется, в курсе, что засыпать нельзя ни в коем случае, но веки смерзлись, и стало так покойно и тихо, так сладко и смирно, как только в раннем детстве, и даже вроде как становилось понемногу теплей, хотя уже и не чувствовал чресл, а вставать должно быть невыносимо холодно, тем более если сейчас поднимусь резко, то замороженное тело может сломаться как сосулька, и тогда придется склеивать себя как треснувшую чашку, так что лучше уж дождаться помощи: меня хватятся рано или поздно, начнут поиски, бросят вертолеты на подмогу… и первый раз за долгое время я почил без снотворных и успокоительных, без ненавистного молока с пенкой, и спал долго и счастливо — до весны, и снилось мне:
Считал про себя до десяти и оглядывался четко на десять, чтобы затем, неожиданно сменив частоту, оглянуться на девять, наконец, якобы удостоверясь в отсутствии слежки, голову в плечи шел спокойно минуту, чтобы резко обернуться, когда Они потеряют бдительность, вертел головой, пока не заболела голова, ловил Их отражения в витринах, но Они непрерывно сменяли друг друга, переодевались и ловко гримировались, выстраивались в очереди в “Союзпечать”, в табачные и пивные ларьки, глазели на витрины, обгоняли меня, показывая, будто опаздывают на работу, нагло перли на меня и пихались сумками, — чтобы нельзя было запомнить Их лиц, чтобы на следствии у меня не было никаких фактов: пробовал было на ходу набрасывать Их портреты в блокнот, но Их слишком уж много, целая армия, в конце концов, на суде Они могут сказать, что я плохой художник, что Они не шпики вовсе, но обыкновенные прохожие, молдавские рабочие, бездомные собаки. Большой удачей было бы заполучить Их документы, список — должен же где-то такой быть — со всеми именами (кличками), явками, графиками работ, зарплатой и т.п., д.б. отчеты о слежке… по логике каждый вечер Они обязаны отчитываться о проделанной работе… должна же быть какая-то зацепка… что-то стабильное и прозаичное… чтоб в глаза не бросалось, чтобы я не догадался… и как же я сразу не догадался: каждый вечер примерно в одно и то же время мой сосед сверху — телеоператор — после работы возвращается домой с одним и тем же черным дипломатом под кожу — вот оно, а через полчаса идет гулять с собакой, когда, очевидно, и передает уже обработанные данные обо мне… Я затаился под лестницей, и как только псевдооператор проковылял мимо, выпрыгнул сзади и что есть силы стукнул его молотком точно в темечко — как мешок с картошкой, жирное тело рухнуло на заплеванную лестницу; выхватив дипломат, я как можно скорее на цыпочках поднялся двумя этажами выше и осторожно, чтобы не хлопнуть, прикрыл дверь, проверил замок, глазок — все спокойно, замок — закрыл. Тряс дипломат — там явно что-то есть, распилил дипломат, но там не оказалось ничего, кроме газеты бесплатных объявлений, детектива в мягкой обложке, завертевшегося яблока и хлебных крошек… где я ошибся? но я не мог ошибиться… исключено… но в чем же тогда… ну конечно! — какой дурак! просто простофиля! — несильно ударил себя ладонью по лбу, — Они ведь там тоже не дураки сидят — жевал яблоко и тихо беседовал сам с собой: нанокамеры и жучки повсюду, причем так ловко запрятанные, что, сколько я ни искал, так и не смог ничего обнаружить, так что Они, конечно, все видели, как я с молотком спрятался под лестницей, и, само собой, смекнули, в чем тут дело, и решили подкинуть мне эту пустышку, в расчете, что я куплюсь и успокоюсь — не на того напали! Когда Они позвонили в дверь, я накрылся одеялом, набрал побольше воздуха в легкие и не дышал, будто бы меня и нет вовсе, заткнул уши пальцами, так что пришлось Им убраться ни с чем. Отныне я стал бдительнее: теперь, когда мне звонят в дверь, я подхожу к глазку на цыпочках: “Молодая белорусская картошка” — нашли дурака. Только иногда выхожу ночами, чтобы вынести бутылки к мусоропроводу, к телефону перестал подходить вообще от греха — никто и не звонил, так что отключил телефон и лег спать, и снилось мне:
— Только один вопрос к подсудимому — зачем?
— Я пишу исключительно для себя, чтобы самому лучше разобраться в занимающих меня вопросах.
— Тогда зачем же Вы пытаетесь печататься?
— “Я тщеславен так, будто с меня кожу содрали, и мне уж от одного воздуха больно”. Факт не-публикации моих скромных опусов бросает тень на мои нечеловеческие претензии.
— Но ведь чтобы писать о чем-нибудь, хотя бы и о занимающих Вас вопросах, прежде необходимо обстоятельно и бесповоротно разобраться в этом, не так ли?
— Не проповедовать с высоты опыта, лет и т.п. — Л. Толстым, но самостоятельно карабкаться за этим опытом, если угодно, Мюнхгаузеном вытягивать себя за волосы, подбирая слова и смыслы как детальки пазла — пусть вслепую, наудачу, методом тыка — терпение, и рано или поздно общая картина начнет складываться.
— То есть Ваш девиз — “Чем случайней, тем вернее”?
— Как раз наоборот — “Во всем мне хочется дойти…”: только недотепа, недоучка, Незнайка способен на настоящий прорыв, подвиг — именно благодаря своему дилетантству, игры не по правилам, выходу за флажки — без страха, без соплей он прет напролом — 99,(9)% — головы, но кто-то обязательно ломает стену, отвоевывая новые целинные земли т.н. специалистам и профи — до следующих стен.
— Никак не могу отделаться от ощущения, что Вы просто затушевываете смысл всей этой словесной эквилибристикой.
— Нет, он просто скрывает отсутствие смысла за словесным поносом.
— Просто валит все в одну кучу!
— …точно-точно, и вашим и нашим, представив все возможные точки зрения.
— В т.ч. и эту.
— В т.ч. и эту.
— Я понял: Вам просто нечего сказать.
— Ну, временами нам всем необходимо выговориться, я же, тихо беседуя сам с собой и посмеиваясь без причины, с некоторых пор взял привычку портить бумагу, и если бы Вы ни взялись делать мне биографию, я втихомолку предложил бы свой скромный дневник какому-нибудь издательству мемуарной литературы, так что даже и при благоприятном для меня исходе факта публикации никто бы не заметил… Что до туманности и невразумительности моих плеоназмов, то проблему эту оставляю на Вашей совести, ибо Вы, руководствуясь, очевидно, побуждением очернить меня, надергали далеко не самые удачные цитаты из моего дневника, бессовестно вырвав их из контекста, да к тому же еще и перепутав их, тем самым злонамеренно исказив их в свою пользу…
— Протестую: я действительно счел возможным не зачитывать весь т.н. дневник подряд, но я лишь следовал идеям самого обвиняемого насчет создания видимости того, что — как это у Вас было? — налепил что-то, первое попавшееся, что пришло в голову, да и перемешал все по дороге. Я не вижу смысла тратить казенное время на явный вздор, потому как представленных фрагментов, на мой взгляд, с лихвой достаточно, чтобы…
— Протестую: мнение г-на прокурора суть частное мнение отдельного, притом явно заинтересованного лица. И вообще, г-н судья, если подсудимый утверждает, что его идеи, без которых, очевидно, не представляется возможным понять мотивов преступления, без чего, в свою очередь, едва ли возможно найти панацею к аналогичным случаям, а тем более предупредить их, если таковые будут иметь место в будущем, так вот, если он заявляет, что идеи сии раскроются нам в его автографе…
— Но я…
— …то я предлагаю г-ну прокурору (В сторону: и обвиняемому) сделать над собой усилие и заслушать дневник полностью.
— Но там же мешки с рукописями — эдак мы и за год не кончим!
— Я не вполне понимаю, куда так торопится г-н прокурор, но я призываю, по крайней мере, суд не спешить, но позволю себе напомнить, что рассматриваемое дело есть дело резонансное и, можно сказать, политическое, так что я прошу суд соблюсти все формальности для прессы и внимательнейшим образом отнестись к каждой детали, ибо, как известно, лучше оправдать сто виноватых…
— Суд просит адвоката подсудимого представить конкретные факты из реальной жизни обвиняемого, как-то: родители, друзья, место работы и сношения с коллегами, личная жизнь и все прочее, что может пролить свет на данное преступление, но без воды и исключительно по делу, не растекаясь мыслью по древу.
— Прямо по пунктам:
Мать.
Дом как-то сразу победил меня: я сдался без боя, поднял белый флаг, и пока поднимал он стал серым — ничего белого отныне, кроме стопки листов, что я припас для романа, хотя уже успел замуслить и верхние листы. Помню, мать убиралась, готовила ежедневно, так что в нашей чистой и убогой квартирке навсегда поселился запах еды; мать или стирала, или полоскала, или штопала, гладила, либо чистила обувь, мыла полы, посуду (я всегда ждал, когда же она начнет колотить эту чертову посуду), сервизы в серванте — и те пылятся, — с бараньей безнадежной отчаянной настойчивостью, с никомуненужным упорством, так что далее я и пальцем не пошевелил, только временами осторожно мизинцем касаюсь паутины, будто кто лакомый попался сегодня пауку на обед, но почти никогда их не трогаю — плохая примета (за исключением тех случаев, когда хочу доказать себе, что не верю ни в какие приметы); ну и тараканы, конечно, — моя отрада: приподнимешь репродукцию подсолнухов на кухне, и таракашечки нехотя разбегаются по стене, шевелят усами, глядят с осуждением, терпеливо ждут, когда же мне надоест их мучить, и вновь набиваются под картину, стоит мне водрузить ее на место, чтобы расползтись, когда я еще раз приподниму ее — могу так забавляться часами напролет.
Отец.
Я никогда не интересовался своим отцом, не помню, как он выглядит, только смутно и м.б. и ошибочно — что носил усы; я подумывал об усах, но так и не решился из опасения, что это будет неприятно матери — отец ушел, когда мне было совсем мало лет, два года или пять, ничего не помню, обстоятельства развода мне не известны, я никогда не расспрашивал маму, мне неприятно тревожить ее по пустякам — мне все равно: его фото, их свадебные фотографии — они должно быть там блаженные и молодые — должны быть в этих громадных, переплетенных синим войлоком фотоальбомах, что грозят свалиться на зазевавшегося меня с верхних этажей антресоли. Помню, кто-то как-то сказал мне что-то, будто бы фигура отца станет значимой для меня, когда я повзрослею, якобы интерес к нему придет с возрастом, но я никогда не вспоминал о нем и чувствовал себя совершенно нормально, но никогда — ущемленным и ущербным, с легкостью болтал о том, что живу без отца, в неполной семье, — и Они картинно стыдливо опускали глаза, резко переводя разговор на другую тему, или даже считали нужным извиняться — просто смех: вот только сейчас я вспомнил о нем, не зная о чем еще писать.
Дом.
Югославская стенка, чешская сантехника, белорусский холодильник — мои родители жили как короли, я живу последним могиканином на островке коммунизма — мне хотелось бы так думать, но по моим наблюдениям из окна, из окна троллейбуса, целый континент Западное Дегунино застрял в совдепии, просто ящик с утра до ночи дурит нас, и мы поверили, что живем в шоколаде.
Детство.
Хлипкому ребенку толстая история болезни — талмуд, которому мог бы позавидовать и Л. Толстой и первая ЖЗЛ обо мне: во время очередного приступа я уронил градусник на пол, и стальные шарики ртути, кажется, только того и ждали — врассыпную по углам и закоулкам, попрятались между дощечками паркета, коробками с обувью под кроватью, бог знает где еще — комната такая большая: мать тогда с лупой ползала по полу и, собрав ртуть в майонезную баночку, закопала ее возле соседнего дома, помню, как потом бредил на кухне, закукленный в два одеяла, пока она мыла пол в комнате — лет семь мне было тогда.
Прозрение.
А что, если мать собрала тогда не всю ртуть, что, если все эти годы я терпеливо дышал ртутными испарениями? — идея постепенно заразила меня, и чем дальше я думал о ней, тем более убеждался в правоте своей догадки, тем более это объяснило бы мои постоянные (постоянно учащающиеся) головные боли, мое плохое здоровье в целом, рассеянное внимание. Я передвигал кровать и перебирал хлам под кроватью, залезал в трещины между трубами и полом, между плинтусами и полом, ламинатом, и, хотя я так ничего и не нашел под пластами пыли, кроме следующих пластов пыли и нафталина, трупиков комаров и божьих коровок, осмотрев все несколько раз, я уже практически уверился в давешних предположениях, и чем больше росла уверенность, тем покойнее мне становилось, так что постепенно я пришел в себя: я как те супергерои из комиксов, что мутировали, извалявшись в радиационных отходах, и теперь я серьезно жалею, что не хватил тогда еще дюжину градусников, м.б. тогда моя жизнь сложилась бы удачнее, и сейчас я был бы занят спасением человечества от какой-нибудь всемирной угрозы, обо мне — чем черт ни шутит? — писали бы газеты.
Детство.
Больше чем чистить зубы я не выносил некрасивых, подержанных, запачканных, несовершенных, дешевых, в распакованной коробке, чужих вещей старших братьев деревенских родственников, из старушечьих рук в цыплячьей кожице, потому что нельзя же ехать без подарка, передаренных подарков, — болел молча, но не выбрасывал их из жалости, боясь их (вещи, да и дарителей тоже) обидеть, так что прятал их в самые дальние и пыльные углы, чтобы забыть; так что теперь, когда уже давным-давно навсегда избавился от школьных тетрадок для чистописания, букварей, нового завета для юных в картинках, кубиков и кукол, конструкторов и наборов юного врача, это добро, к моей радости, все еще находится время от времени в самых внезапных местах, и теперь уж я не променяю его ни на какие там джипы на пульте управления, или даже на катера на пульте управления, что я видел как-то в Детском мире (представляю, какой фурор я произвел бы с таким катером на Дегунинском пруду) — это все, что осталось от детства; раз только рассантиментальничался: захотелось сделать приятное мальчишке знакомых, и я торжественно преподнес ему своего любимца — безногого солдатика, что целит во врага из положения стоя, но не может стоять, единственного выжившего героя из всего пластмассового комплекта, — егоза притих и обмяк, но сумел сдержать слезы при мне.
Детство.
Лет в двадцать я буду точно знать, какой я (ну уж в двадцать-то оно сто процентов), и даже не принципиально какой именно, а только не пластилиновый, как теперь, но с одной четкой характеристикой, со стабильной психикой, сформированной раз и навсегда жизненной позицией, устоявшимися взглядами на жизнь, чтобы можно было смело сказать: он — псих, или — он хороший товарищ и не оставит друга в беде, или — вот порядочный господин, или даже господин порядочный во всех отношениях и т.п. — и не суть что именно, но чтобы держать ответ исходя из этой оценки и знать, как вести себя в той или иной ситуации, спрогнозировать свое поведение: я посмотрел “Семнадцать мгновений весны” и научился помалкивать до поры до времени, на следующий день шел “Валерий Чкалов”, и я сделался неугомонным и научился широко улыбаться, спектакль “Три сестры” — цедить чай с блюдечка, а вчера снова повторяли Штирлица, так что сегодня я буду точен, лаконичен и сдержан.
Записки молодого человека.
Мой приятель — справедливости ради, еще даже более сумасшедший, чем я — как-то раз спьяну сболтнул мне, что он постоянно реконструирует и проигрывает все эпизоды своей жизни, причем все, что только может вспомнить (с его слов — не может ни вспоминать), независимо от их смысла и масштаба, тысячи раз под микроскопом анализируя каждую, самую ничтожнейшую деталь; мы были близки пять лет, и сейчас я понимаю, что эти пять лет он думал только обо мне, более того, убежден, сегодня не проходит и дня, чтобы он ни вспоминал меня — я рад, что у меня было мало приятелей. Но что если Они переламывают мне косточки с такой же силой, ну пускай на порядок, на десять порядков меньше — знакомец со старой работы, усы и костыли, прохожий в автобусе — не эти, так другие пупы земли помянули меня сейчас, посмеялись надо мной; шесть с гаком миллиардов королей горы, и каждый с апломбом, гордое и первое Солнце, все прочие только пляшут и мельтешат вокруг, — что если и вправду я здесь не главный, но только топливо для Их фантазий? а если, предвосхищая Ваш похвальный гуманистический порыв, все главные и все важны, то Вы же сами и остаетесь в дураках: да-да, вот Вы: сейчас думаете обо мне, но я суть такое же ничтожество/красавец (все равны), но Вы уделяете мне внимание, следовательно, считаете меня достойным внимания (я ведь не навязывался), тогда как я разбирал сам себя.
Записки молодого человека.
Взрослеть — вовсе не уменьшать число своих ошибок, якобы научившись чему-то там, но апостериори класть на них, на свое лицо, и уже чем страшнее рожа (и твоя и соседа), тем оно занятнее. Меня тошнило в автобусах, тошнило на автобусных остановках, но как ни в чем не бывало упрямо держишь путь до своей остановки: достаточно просто выйти из автобуса, чтобы перечеркнуть любой позор: этих людей больше нет, равно как если бы ты ехал в пустом автобусе, равно как если бы ты не выходил из дома — и услужливая память-анестезия перекроит стыд в сон, и ты проснешься и вспомнишь его б.м. — случайно-безразлично, как школьные сценки приходят на ум время от времени. Взрослеть — пользовать писсуары: преспокойно крутить своей карликовой писькой на глазах у всего честного народа, нагло светить ею прямо Им в глаза — никто и слова не скажет. Расти-вырастать — это когда и чужие просчеты и проблемы по боку: нарастает напряжение за соседним столиком, главное, пусть не мешают мне чай прихлебывать с эклерами; драка на бульваре, но я заблаговременно перешел на другую сторону; человечек упал в метро прямо передо мной — отряд не заметил потери бойца, и я отвернул голову и ловко перешагнул его; знаю, что когда-нибудь упаду также, но я твердо решил, что буду молчать, но не унижаться, умоляя помочь, если смогу, то плюну в руку помощи, укушу за заботливый палец из последних сил: оставьте меня в покое — я не желал бы большего.
Записки молодого человека.
Помню, в детстве мы загадывали какое-нибудь желание, что-нибудь вроде новой игрушки, полагаю, и перебирали все заклинания и волшебные слова из сказок и мультфильмов, все, что только могли вспомнить, там: по щучьему веленью, по моему хотенью встань передо мной как лист перед травой, крекс-пекс-фекс, трах-тибидох-тибидох, снип-снап-снуре-курабазелюре (все, что смог вспомнить) — вырывали волоски и подносили их к губам, ели волосы — с первого раза не получилось, значит, бог любит троицу, бог не дурак — любит пятак, бог не нищий — любит тыщу: замучили всех золотых рыбок, зацеловали лягушек, опросили все зеркала, свели с ума соседей, топая ногами по полу, зарыли за домом родительские деньги, протерли все бутылки со всех сторон. Каждый вечер нам читали сказки, и мы уверовали совершенно в прекрасных принцесс и добрых волшебников, так что позднее, когда обман открылся, добро, непременно побеждающее зло, уже настолько отравило нас, что мы предпочли обманываться, чем отречься от сказки.
Записки молодого человека.
Если Бога нет, то все позволено — клише — то есть получается, что все позволено в рамках ничтожной (без Бога) жизни, в рамках “ничто”, то есть все позволено, но за ничтожностью по сути не имеет смысла? Что если как раз наоборот: если Бог есть — все позволено: вульгарно: будет замолено, прощено так или иначе… как бы я хотел, чтобы это было правдой! как бы счастлив я был! но… похоже, Он играет в прятки… ладно, кто не спрятался… где Он может быть? забился в угол? или забрался в книги? залез на шкаф и затаился? …я сдаюсь! — молчит… я сдаюсь, можно выходить! — Он не верит мне, и я плачу Ему взаимностью… Вообще, огрубляя, регалия есть свод неких моральных (с точки зрения данного общества (м.б. и навязанной ему) директив; но я сам в состоянии определять для себя правила игры — и, полагаю, куда как точнее — исходя из жизненного опыта, интуиции, погоды за окном, — даже если я в конце концов и остановлюсь на десяти заповедях, это будет мой выбор.
Кумир.
Ты старше меня на двадцать лет, один месяц и девять дней. Так или иначе, мне придется тебя хоронить.
Проба пера.
В прошлом по неопытности и мечтательности пробовал было заползать под кровать, и жужжать, и стрекотать под кроватью, но припасы выходили так или иначе, даже те же сухари, и если, попривыкнув, еще кое-как смог бы лежать в луже мочи, то валяние в фекалиях выглядело совсем уж безобразно, так что приходилось вылезать время от времени на свет, мыть комнату, мыться самому, а значит — уже не по-настоящему; в принципе, квартира в этом смысле одно и то же что кровать, — убеждал себя так, но втайне, разумеется, был недоволен собой.
Я познаю мир.
На примере живописи: пусть мы имеем шкалу времени с направлением от прошлого в настоящее. На первом этапе следует определить точку отсчета — наиболее близкого и понятного ученику художника или живописное течение (ясно, что нулевая отметка здесь индивидуальна). Далее ученик обращает свой взор назад, т.к. люди в большинстве своем консервативны и к будущему относятся с известным недоверием, презрением и смехом: не зря же, наверное, так ценятся старые мастера, и Третьяковка в Лаврушинском есть обязательная достопримечательность для иностранных гостей столицы: и со второй попытки есть шанс доковылять до последнего зала, с пятой — заглянуть из любопытства в отдел графики, далее — вероятно, самая сложная часть — залы с иконами, внеклассно — скульптура: так постепенно слушатель натаскивается на узнавание картин и их авторов без подглядывания в таблички с названиями. Вполне естественно, что данный этап заканчивается пресыщением, в результате чего — первое отрицание — испытуемый устремляет свой голодный до свежих ощущений взгляд в будущее (по отношению к его нулю) — а нет ли и там случаем чего занимательного? не зря же, наверное, на западных аукционах так ценится русский авангард? И он вынужден пройти Третьяковку на Крымском до победного конца — бегом, с закрытыми глазами мимо залов новейших авангардных течений (признаюсь, я еще, видать, и сам не дорос) — иначе оттуда просто не выбраться. Здесь устанавливается частная шкала (со штрихом), аналогичная предыдущей и на ее основе: вновь выбирается печка (ноль штрих), и процесс познания решается аналогичным образом, где на сладкое — супрематизм и конструктивизм. Разумеется, в итоге растет неудовлетворенность и ХХ веком — второе отрицание — то есть возвращение уже на новом этапе к классическим формам, и механизм запускается заново (в том смысле, что позиции могут быть переосмыслены и далее). Следует оговориться, что описанные процессы проистекают вовсе не линейно, но под час синхронно, коррелируясь друг с другом. Идентичные механизмы задействованы в литературе, музыке, театре и проч.
Театр.
Места исключительно на галерке, в углу, — мне самые дешевые, будьте любезны, но не из скудости вовсе, не из скупости даже, да разве кому объяснишь? — и слушать не станут: артисты имеют скверную привычку выбирать меня точкой опоры, пока, выпучив глаза, выкрикивают свои монологи (понимают, что плохо играют, и понимают, что весь зал это понимает, оттого кричат еще громче), — как всегда, придется потупить взгляд в спину соседа напротив — в любом ряду, в первом — изучать свою обувь; казалось бы, беспроигрышная ситуация: ты забашлял за вход, и можешь в бинокль рассматривать коронки актеров, оттопырив уши, высунуть язык, показывать им нос (главное не кашлять), но как раз от сознания своего привилегированного положения и стыдно: ну что ж, смотрите, если вам это так нужно, я не растаю; верно, они каким-то шестым чувством распознают самого слабого и уже не отрывают от меня глаз, для приличия обведут благодарным взором публику в зале и снова вцепляются в меня. С тем же успехом можно слушать дома аудиокнигу с пьесами Чехова, сидя на стуле (хотя вряд ли вы держите дома подобную адски неудобную мебель), уставившись в стул перед собой, боясь пошевелиться, чтобы не скрипнуть стулом — так три пятьдесят с антрактом (справедливости ради после антракта уже полегче, в кошельке прежде всего: за коньяк с клопами может быть заломлена любая цена — вы не откажетесь от воздуха). И вот всякий раз зарок не ходить больше, не мучить себя, но всякий раз возвращаешься в надежде на чудо, и самое невероятное, что чудеса действительно время от времени происходят в театре — на Цветном бульваре, например.
Театр.
Но почему меня не покидает ощущение, что это все только причесанная, приведенная в порядок школьная труппа, что от нечего делать репетирует на продленке? нужно же чем-то их всех занять: преподаватели отрабатывают свои копейки, вяло командуя сонной ребятней, пока родители добывают свои: под флагом непобеды, но участия бутусы охвачены общественно-полезной деятельностью, чтобы классная могла отчитаться перед завучем, чтобы завуч мог отличиться перед директором, директор смог отрапортовать перед комиссией из департамента об успешном проведении культурно-массовых мероприятий, а департамент поставить галочку — и остается только высидеть премьеру: помилуйте, чего же большего можно требовать от школяров — достаточно того, что они весьма милы в самодельных нарядах, они изображают деревья как могут, странно ожидать от них каких-то откровений, и здесь нет никакой трагедии, ибо все впереди — с такой идеей школьники вырастают из прошлогодней обуви и поступают в Щепку: — Только первый курс, чего же Вы хотите? Кое-как отматывают срок: только бы кончить институт, а вот дальше-то и… не происходит ровным счетом ничего: — Вам, разумеется, известно, что первые опыты Смоктуновского были, мягко говоря, не слишком удачными, но, однако же, Товстоногов сумел отличить его в массовке, то есть я к тому, что тут м.б. одного таланта не всегда достаточно, но дело еще и в таланте режиссера, который должен распознать актерский гений… — убедясь в бездарности режиссера, они терпеливо копят стаж и в соответствии со стажем получают свои роли, если повезет: — …Все-таки нашему Чацкому уже под полтинник, и нам как никак нужна свежая кровь, пришло время, придется рисковать, а этот зарекомендовал себя с хорошей стороны — никогда не опаздывает на репетиции, всегда покладист, молчит и внимательно слушает режиссера… И дальше как по маслу он множит роли и матереет — то есть воспитывает уверенность в себе, то есть безразличие к другим: слетел парик — так даже веселее, сломался каблук, оступился и рухнул прямо в будку на суфлера — будет что рассказать на капустнике, неудачный спектакль — но публика никогда не признается, что ее провели, будет бить в ладоши в любом случае, что бы ни произошло: очередь в кассу, чтобы поглазеть на ослов. И вот он уже заслужен и прожжен, и вот уже его имя работает на него, а благодарная публика рукоплещет, стоит ему только высунуть нос на сцену, сойдет с ума от счастья, если он тряхнет стариной, возьмет да как-нибудь этак изловчиться да и подпрыгнет как в молодости бывало, ну и только после его скоропостижной кончины мы, как и полагается, осознаем, кого же мы потеряли, целую эпоху мы потеряли… Не верю: вранье заложено в самой идее театра, сама идея лжива: — Карету мне! карету! — а по дороге домой клясться гайцу, что это больше не повторится, а дома тоже соседи залили — опять идти собачится, жена не расстанется с телефоном, сын схлопотал неуд по алгебре — доставать ремень, — я не могу поверить им априори, но, прикрываясь тем, что мои требования невозможны, они на автомате будут вешать мне лапшу: десятки театров готовы лгать каждый вечер, только выкладывай денежки.
Кино.
Актеры “в остальных ролях” — читайте, вчитывайтесь внимательно в эти имена, — нет ли какой спасительной закономерности? — но нет, ибо это и есть сама закономерность — долгие проскрипционные списки неудачников, зачумленных, и если фильм древний, то сейчас грош-цена им известна, свежачок — не беда: крайне редко кому удается стать звездой, отыграв в эпизодах — это временная удача для неудачников, якобы задел на будущее, без уточнения, что именно это за будущее: — Видел? ну как же, старик, посмотри непременно, честное слово, это того стоит… у меня как раз завалялась лишняя кассета… И вроде как есть что предъявить уже притихшим, оставившим смех родственникам, приятелям, приятелям родственников, вроде как не зря кушаешь хлеб, сам заработал на хлебушек: легионы неудачников, вторых слева в пятом ряду на сорок треттьй минуте — кто знал, что это будет самым ярким эпизодом вашей жизни? Еще с десяток таких же в целом удовлетворительных, без серьезных нареканий “кушать подано”, и вы сольетесь с серенькими стенами Мосфильма, растворитесь в декорациях, удовлетворившись ролью балласта, отработанного материала: кто-то должен взять на себя черную работу — самая верная скороговорка. И ведь чаще всего бывал не глуп, и даже небесталантен, с дипломом об окончании театрального училища — на вторые роли не сгодится абы кто, на вторые роли не возьмут случайных лоботрясов с улицы.
Писательство.
Важно понять, что сочинители в своих опусах выкладываются всецело, и перед нами в рафинированном виде представлены самые что ни на есть их прогрессивные и заветные идеи, козыри (на момент передачи рукописи в типографию), и ощущение, будто сочинитель крупнее своих книг, что он знает больше, но молчит из скромности, что он может придумать еще что-то поинтереснее — пуф, и, говорю смелее, что предметом, которого сочинитель не коснулся в своей работе, он и не владеет вовсе, либо не в состоянии представить его в надлежащем виде, чтобы читателю завлекательно было. В многочисленных многочасовых интервью писатели из раза в раз попугаями повторяют основные положения своих произведений, если же по ходу спонтанно и возникает некая более или менее новая, более или менее остроумная мысль, то уж будьте уверены, что непременно отыщите ее в ближайшем томе, притом в расширенном и раскрашенном варианте, со всяческими украшениями и бишурой в виде эпиграфов, вроде прологов и лирических отступлений, в противном случае имеет место, как я уже говорил выше, непрофессионализм сочинителя по части растягивания удовольствия, некомпетентность в болтологии и/или лень. Писательство — занятие неблагодарное: русский писатель березой сыт: ты обойдешься без денег и лавров (ср. патриотичные спортсмены, поп-музыканты, клоуны на ТВ), потому-то и конкуренция здесь остра до чрезвычайности, когда главными позитивными движителями являются вещи почище денег: практически каждая изданная сегодня книжка так или иначе достойна внимания, так что если выходит детектив какой, так сто пудов лихо закрученный и раскрученный, со стрельбой, погонями, бандитскими разборками и воровской малиной, поучительными советами как следует вести себя, если ты в первый раз оказался на зоне (NB. Тебе указывают на нарисованную на стене гитару: “Сыграй”. Правильный ответ: “Настрой — сыграю”); если мемуары политические представителя правящей верхушки, так непременно с сенсационным разоблачением в конец разложившейся правящей верхушки, как будто кто не знал; или историческое исследование, где вам как дважды два обоснуют необходимость сталинских репрессий, и что замочено было совсем и не 20 млн людишек, как нам все время демшиза тут мозги засерала, а всего только 800 тыс. вредителей-контрреволюционеров из троцкистско-зиновьевского блока и белогвардейский элемент (по последней версии школьного учебника истории — как раз именно что самые отпетые революционеры, старой закалки партийцы из ленинской гвардии, что продолжали грезить о мировой революции, соответственно вставляя палки в колеса эффективному менеджеру тов. Сталину, справедливо сосредоточившемуся на решении внутренних проблем СССР), — в общем, бери любую с закрытыми глазами, не ошибешься.
Мои принципы.
— Но позвольте, Достоевский говорил ровно обратное. Вы не согласны с ним? Вы что же, м.б. считаете себя умнее Достоевского?
— Рассуждая таким образом, Вы отказываете в праве на личное мнение ни столько себе, сколько Достоевскому: едва ли он считал себя умнее всех на свете.
— …Вы, так и не опубликовавший, по счастью, ни одной буквы?..
— То есть выходя из кинотеатра, Вы не можете судить о фильме, Вы, не снявший ни одной картины, не имеющий ни малейшего понятия о кинопроизводстве?
— Но Достоевский писал лучше Вас. Много лучше Вас. Гораздо содержательнее. Зачем же Вы переводите бумагу?
— Нельзя писать как Достоевский, потому что нельзя писать лучше Достоевского.
— Тогда что Вы понимаете под свободой Художника?
— Есть два варианта ответа, и, чтобы нагляднее их объяснить, я доведу каждый до логического конца.
— Очевидно, до абсурда.
— 1) Он рубит иконы — так почему бы не рубить людей, объявив это концептуальным актом? запрещает закон? так почему бы ему не срубить себя? — это было бы поконцептуальнее икон. 2) Уверен, что любая вещь, скажем, картина потенциально может оскорбить чьи-то чувства, лично мне, например, стыдно за средние полотна великих мастеров, которые выставлены лишь с тем, чтобы завлечь посетителей громкими именами (реально же экспонируются две-три проходные вещи, иногда наброски), с другой стороны, шедевры режут, обливают кислотой от невыносимости сознания собственного ничтожества: мы не найдем товарищей на вкус и цвет, так что всегда кто-то останется недоволен.
— Все это я уже слышал. Вам есть что сказать принципиально нового?
— “И снова скальд чужую песню сложит и как свою ее произнесет”.
— Тогда зачем?
— Просто все уже было завтра: есть некая общая копилка, а мы существуем за ее счет; я не претендую на авторские отчисления, но время от времени перетряхивать копилку, поднимая со дна монетки со стершимися профилями, раскладывая их в различных вариантах. Все, что нам осталось — открывать Америки, измышлять колеса, избивать с особой жестокостью старые-добрые-вечные истины, перепевая их на новый лад: сегодня актуальна форма клипа и комикса — адаптированный вариант для особо одаренных, ребус для интеллектуалов, фокус — тем, кто попроще, но в целом это такое бесконечное дежавю, и ты уже читал когда-то эту книжку, выпущенную в следующем году. Что с того, что все мои “открытия” валяются на дороге, более того — ежедневно со школьной скамьи вдалбливались всем нам в мозги, так что еще вопрос, кто кого нашел (хотя эта бессовестная пропаганда подчас приводит к полярному результату) — не верь, не бойся, не проси — мое ноу-хау, ему пару лет всего.
— Хотите сказать, что не поверите, пока не проверите? Вот Вы никогда не покидали Город — так почем Вам знать, что есть другие Города, как написано в атласе? или м.б. Земля — плоская? потому как, согласитесь, рассуждая логически, была бы она круглой, да к тому же еще и вертлявой, мы бы давно уже попадали с нее, а это просто еще один мировой сионо-большевистский заговор — не так ли? — считать Землю шаром — эллипсойдом Красовского — геоидом — квазигеоидом с целью уж не знаю там какой… А что касается того, что все уже было, то, к Вашему сведению, раньше это называлось плагиатом…
— К Вашему сведению, для писателя не существует понятий “раньше”, “позже”, так же как и нет современных/несовременных писателей — есть книжная полка: подавляющее большинство читателей и не думает трогать своих кумиров, не названивает им по ночам с угрозами, не дежурит у подъезда с цветами или с ножом, или с ножом в букете цветов, не забрасывает их истерическими письмами, но вполне удовлетворяется их произведениями и переизданиями под более пестрыми обложками, в крайнем случае — фотокарточками, значками, рюкзаками и майками с их изображением: искали бы Вы дружбы Маяковского, имей Вы возможность найти его номер в желтых страницах? донимали бы своей любовью Цветаеву? Т.н. современные авторы могут ходить на голове, скандалить в ресторанах, скрываться в лесах и жить на деревьях, разбиваться в автомобильных катастрофах, — реальны только книги, нет ничего больше.
Юность.
Ничтожная, дурацкая стычка с мотоциклетом открывает глаза = пускает под откос жизнь (иллюзии?) блистательного бонвивана, — Камю или промахнулся, или просто не довел сюжет до ума: помнишь всеобщего любимчика, баловня и остроумца в старших классах? да меня, меня же! — только этого мало: я набирал в рот воды и отсиживался на задних партах у стены, делал устало-грустное лицо (подсмотрел это выражение лица в одном голливудском мыле): и поначалу такое мое загадочное поведение пробуждало некоторое любопытство (что мне и требовалось), однако дальше вы притворились, будто поверили спектаклю: из баловства я прикинулся слабым, но не успел опомниться, как меня уже загнали в угол, и вот отсюда-то — из тени — я и увидел, как все вы мне завидуете, как все вы меня ненавидите, как ты меня ненавидишь — и мне стало страшно: я не смог пересилить этот страх и замолчал, не в силах проронить ни слова, но уже не от какой-то там напускной таинственности, но от самого настоящего страха — я угадил в собственную ловушку.
Ловушка.
Прочел, как обэриуты резвились и “ловили” моменты, когда ничего не происходило: зажмурь глаза и отсчитай минутку, и ты увидишь, что в эту самую минутку ничего не произошло, целый день — в сущности ничего, неделя — по большому счету ничего нового, недели — ничего такого, чтобы сказать “ах!”, месяцы — ничего, что могло бы заинтересовать прессу, годы — кругом одни кустарники. Короче говоря, разволновался не на шутку — где это видано, чтобы всю жизнь вот так — ничего, осерчал-закричал было сперва, но горлышко охрипло вскорости, так что был вынужден молча маршировать по комнате, грозно топая ногами, но предательские ноги заныли стремительно, так что, лежа без дела, знамо дело, заскучал-запаршивел, грешным делом решил было, что история кончилась, но вот сообразил наконец отсчитывать моменты, когда что-то обязательно да и произошло: проще пареной репы оказалось: прикрой глазницы ладошкой да просчитай шестьдесят секунд, и вот в эти секунды обязательно где-нибудь в Кремле, где-нибудь в Красной поляне, что-нибудь да и произошло всенепременно, ты можешь узнать это из газет.
НАДЦАТАЯ ПОЛОСА. Моей целью было создание некого шевелящегося хаоса, чтобы каждый мог подобрать себе из него что-то подходящее по размеру и цвету, т.к. хаос вообще подразумевает что угодно — от заурядных до самых невероятных положений, ситуаций (хотя, оговорюсь, шире — при желании в чем угодно можно найти что угодно: знаете ли, как сон Татьяны позволяет любые трактовки, как буквальные (“сон зловещий ей сулит печальных много приключений”) и пророческие (убийство Ленского Онегиным), так и совершенно противоположные интерпретации (но здесь же и не противоречащие первым — это очень ловко): все эти чудища с собачьими мордами и петушиными головами, ведьмы с козьими бородами и т.п. — в сонниках, которыми мог пользоваться Пушкин, толкуются вполне благопристойно, вроде удачного замужества, большого количества детей и пр.); так вот, в моем случае этот хаос (в идеале — бесконечный и безразмерный) должен был позволить мне органично вписывать в текст хоть списки дополнительной литературы на лето, хоть заполненные извещения для оплаты электроэнергии на последующие пять месяцев, предупреждения из медвытрезвителя или невыигрышные лотерейные билеты, билеты для проезда в автобусе, трамвае, троллейбусе в г. Москве, русские народные загадки, пословицы и поговорки, сказки народов мира и повести временных лет, конкордансы, кроссворды, реестры и кадастры, прайс-листы продуктовых супермаркетов шаговой доступности, таблицы умножения, орфографические, фразеологические и орфоэпические словари, англо-русские и русско-английские словари, — м.б. составлять текст из них исключительно. И м.б. не абстрактная ? даже, но один день бесконечный резиновый, ибо, как известно, день длится дольше недели (вечером прокомпарируйте сегодняшний день и предыдущую неделю), неделя — дольше месяца (аналогично — прошедшую неделю в конце воскресенья и прошлый месяц), месяц — года, год — жизни: у меня зависнет компьютер, кончится весь запас шариковых ручек, выйдет вся бумага, салфетки, пачки сигарет, не говоря уж о сигаретах, но материала об одном этом-том-любом-другом дне — вот человек (я), он в своей комнате, вот он думает, вспоминает, размышляет и т.п., — то есть внутреннего (даже не делить на лейтмотивы и случайные вкрапления, мысли вслух, навязчивые идеи, воспоминания, но выплеснуть все потоком) и внешнего мира (события на улице, события на лавочке) хватит и на десяток томов, одного только перечисления предметов, каталогов предметов, всех синонимов, что найдутся в тезаурусе мудрой (умной, толковой, толковою, глупой, глупою, мудрый, мудрость) машины. А если не останавливаться на этом, но рискнуть ввести еще одного или, не дай бог, несколько персонажей, то есть рассматривать одни и те же ситуации, идеи, интерьер с разных углов зрения (в т.ч. сорокаградусных), да к тому же все двоится (как минимум), противореча само себе, и все это пустить вразнобой, то есть ничего не досочиняя и не корректируя — есть риск вообще не понять материал такого объема (впрочем, сколь бы внушительным ни было число персонажей, всех их можно свести к одному герою, изобразив первых как внутренние голоса последнего или, например, поиграть со временем, предоставив слово мальчику — юноше — мужчине — старику, связав возрасты одними и теми же проблемами, перемежая их монологи друг с другом или тривиально двигаясь из конца в начало — это все уже детали). Но еще опаснее в этом смысле мемуары и автобиографии, ведь, в конечном счете, чтобы целиком и полностью бытописать одну (любую) жизнь нужна еще одна жизнь (и как минимум, не короче первой), и у нас априори не хватит времени ни на кого, кроме себя: я написал: “я пишу”, написал: “написал: “я пишу””, написал: “написал: “написал: “я пишу”””, — не слишком увлекательно, зато правдиво и искренне: “противоречий очень много, но их исправить не хочу”, наоборот: думаю так, что чем более бред сивой кобылы сей труд напоминать будет, тем оно реалистичнее выйдет, тем полнее окажется сходство с реальной жизнью, где не найти ни то что убийцу, но карандаша на столе, где точно знаешь, что тебя ждет за каждым новым поворотом (абзацем), а именно — ни-че-го, где характер героев никогда не раскрыт до конца, и нет никакой уверенности, что если сейчас друзья-товарищи, положим, просто сидят на кухне и курят, то уже в следующее мгновение, например, один из них не встанет и не откроет форточку — собственно, почему бы и нет? где сюжетные линии обрываются просто потому, что ты посеял записную книжку, или потом пожал ее на тумбочке, но все равно не звонил из упрямства, страха или гордости, или позвонил раз, но никого не было дома, и ты усмотрел в этом знак, или струсил и уговорил себя, что так оно лучше, а мог расценить это как оскорбление, или же трезвонил весь вечер каждые две минуты, и, обнаружив сотню неотвеченных вызовов, на том конце сочли тебя занудой, записав твой номер в черный список и т.п. И обязательно переставить все так, чтобы никто ничего не понял: причину — в следствие, вопрос — в ответ, оглавление — в список литературы: расставить все по местам. Что-то не так? Вас что-то смущает? Вы не согласны? Так нельзя?! Прекратите, мне было у кого учиться абсурду. Ты забыл, но я-то помню, как четыре месяца назад мы с размахом грянули день Города в годовщину Трагедии, — наши высокие учителя, на полном серьезе ставящие безыдейность, бесцельность, отсутствие четких моральных принципов и авторитетов в упрек “молодежи” — но нам до вас как до звезд, вас, соединивших несоединимое в отвратительную Коллаж-страну и не замечающих того или предпочитающих не замечать.
Инфантилизм.
И странно, что ничего не меняется — страшно: мне восемь и я с фонариком глотаю книжки под одеялом; восемнадцать — “Белые ночи” и испорченное зрение; и вот через пятнадцать лет все по-прежнему сбывается: страшно, что это могут быть реальные судьбы: Мечтатели, Подростки, Парадоксалисты — свято место не бывает в пустоте, так почему бы тебе не занять эту могилу? “Глупый Кафка, будь я на его месте, я пробивал бы стены головой, кровь из носа, но я заставил бы Их признать себя!” — смешно читать о неумехе Кафке, страшно наталкиваться на эпизодические совпадения в биографиях (не в даре, с этим примирился кое-как). “Тебе просто нужно встряхнуться, переехать, сменить обстановку” — но чтобы переехать, мои книжки должны публиковаться, но чтобы они публиковались, я должен переехать? или наоборот? — по-честному, я ведь никогда и не пытался издавать их, я-то знаю им цену, и мне этого вполне достаточно, но я готов поделиться ими со всеми вами, зачитать в качестве поздравления соседям, с наступающим — прохожим: я высовываюсь в окно, и снежинки мгновенно набиваются мне в рот, только я открываю его: я слягу завтра же — капитально, как в детстве, когда уплетал снег на улице, облизывал сосульки, ледяные варежки; один мой знакомец тогда помимо снега не гнушался еще и землей, аппетитные куски землицы, выкопанные желтой лопаткой на детской площадке, лопал землю лопаткой как ложкой — он уже умер — ничего не меняется.
Мечты.
Часами шатался по Большому Гнездниковскому, принарядившись, приосанившись, с серьезным лицом, утомленный, с печатью затаенной печали на одухотворенном челе, слонялся взад-вперед, нервируя видеокамеры, — и уже плевать какого цвета цветы, есть ли вообще цветы, но сам купил букет роз — а то вдруг она стесняется или боится чего? глядя в глаза, выпучив глаза, пер напролом на каждую, на любую, согласен уже на любую, главное — внутренняя красота, но они только шарахались в стороны, обходили его стороной, смеясь, переходили на другую сторону улицы, но он упрямо оглядывался — не оглянулась ли она — а вдруг? — хохотали и крутили пальцем у виска, но он оглядывался еще и еще, пока уже не заныла шея, не закружилась голова, заболела голова, но он не сдавался, стоял на своем и категорически верил, что сможет переломить ситуацию, и оказался прав, да, именно так, он переломил ситуацию, выйдя на Тверскую: — Маргарита. — На два часа или на всю ночь хотите? — Да что мне, болтать с ней всю ночь, что ли?
Заботы.
А потом его захватила новая навязчивая идея, будто на него наслали порчу, сглаз — завистники и вороги, черти, — еще в далеком-далеком детстве, когда он знай себе весело щебетал беззаботной пташкой под материнским крылышком, а как же иначе объяснить эту мутацию из белого лебедя в замшелого воробья, кроме как порчей и ядовитым московским азотом? Не долго думая, несется к почтовому ящику и шарит рукой в глубине — но никогда прежде не брал газет, так что почтальон и не утруждал себя приносить ему газеты, так что просунул пальцы в отверстия соседнего ящика и потянул на себя — есть! — заграбастал газету и поскакал в квартиру — замок: проверил еще раз — глазок — замок: проверил еще раз: Центр PLUS ЗАПАД: бросился в оглавление — оккультные услуги — 14 стр. сразу за досугом: самое большое объявление, значит, самый хороший специалист: “Громова Ольга Владимировна — потомственная ясновидящая; член Академии оккультных наук; профессиональный маг; имею 40 ступеней посвящения; в особо сложных и запущенных случаях работу над Вашей проблемой одновременно со мной будет вести КОВЕН (собрание сильнейших магов России), состоящий из 12 мастеров, имеющих наивысшую степень посвящения в магии, это гарантирует 100%-ный результат в 100% случаев; на всю работу дается пожизненная гарантия; даю письменную гарантию; разрешение на работу выдано правительством Москвы (sic!)”. К несчастью для Ольги Владимировны, он рассудил справедливо, что дело терпит, самым тщательным образом взявшись изучать колонки объявлений жриц любви — Алтуфьево, Петровско-Разумовская, дюймовочек-незабудок VIP 100% 24 ч., мулатки-негритянки-студентки-куба, Дашенька — умею все — апартаменты — выезд — жду — звони, а также Руслан — все районы (доступно), разрешение на работу выдано правительством Москвы.
Самоутешение.
Ты был всегда, т.к. до и после тебя ничегошеньки нет, но есть только один этот просак — вся твоя жизнь и есть вся мировая история, ничего нет больше, т.к. после тебя — ничего, никто не подтвердит, что ты пребывал когда-то, никаких улик и открепительных бюллетеней, характеристик с бывшей работы — тебя никогда не было.
Самоанализ.
— Чего скулишь? или было бы слаще прописаться в Рублевских палатах? или тебе до зарезу не хватает машинок, денежек и подружек? ты лапшу оставь кому-нибудь другому, мы тоже не первый день лаптем щи хлебаем, видал я таких, как ты, — ты ведь любые материальные блага презришь ради славы, чтобы только люди, до которых тебе и дела нет, знали и уважали тебя, знали, что вот проживает на севере столицы такой Макаров Денис Михайлович, и ничего-то и не надобно тебе больше, кроме как позвонить Им в дверь и убежать, — так?
— Но…
— Книжку чтоб твою напечатали? но аппетит приходит во время еды, и за одной книжкой должна тут же лететь следующая (людишки забывчивы), и так до ? — заполни собой все пространство банки как зеленая водоросль, как мушка дрозофила, чтобы заполнить собой книжную полку и приступить к следующей…
— Нет…
— Слушай, ты определись наконец, чего же ты хочешь от этой жизни, давай, сосредоточься, главное — не тушуйся, здесь все свои, попробуй — медленно и внятно, с чувством, с толком, с расстановкой…
— Я, может, и не знаю, чего хочу, зато наверняка знаю, чего не хочу…
— Тьфу ты, черт!
— Ну, наверное, не суть контекст и обертка, но главное как ты переживаешь “сейчас”, вот этот самый — смотри на часы — момент, — глазеешь ли в окно, скитаешься ли по комнате, ковыряешь в носу — то есть чем больше ты будешь радоваться ему, тем радостнее в целом будет твоя жизнь, складывающаяся как раз вот из таких моментов…
— Ты сам-то веришь в эту чепуху? — в таком случае я покажу тебе палец, и счастью твоему не будет предела… — ну же, радуйся! давай! а? что? ну же! чего случилось? а два пальца?
Мечты.
Представь, если бы несколько лет назад ты начал посещать частную студию, то сейчас бы уже вполне сносно рисовал; не изменилось бы ничего — ты точно так же портил бы глаза перед монитором, ехал бы в электричке, скучал в метро — все то же самое, но умея рисовать.
— Все-все-все, достаточно.
— Но тут еще…
— Большое спасибо…
— Но есть еще по меньшей мере один, как мне представляется, очень важный аспект, без которого…
— Слушай, я тебе на чистоту скажу, да, как оно на духу, что называется по-дружески: в общем… не так плохо, конечно, кое-какие отдельно взятые моменты действительно достаточно забавны, но в целом… без обид только, да? в целом… по большому счету… а мы ведь должны судить только по большому счету, не так ли? с прицелом на вечность… ну а коли так, то… в целом, конечно, на уровне, но по большому счету… довольно вяло и… беззубо, что ли… не обижаешься? честно? ты же хотел объективной оценки… вот увидишь, ты потом сам согласишься со мной, когда перечтешь все на свежую голову… а теперь признайся, видать, совсем уж туго с перепоя соображать было… ни дня без строчки, понимаю, однако не так же ж халтурить… а-а, как раз в белой горячке и писано? поиск новых форм?.. вот оно что… ага… ну что же… тогда тем более… тогда вот тебе мой совет: пусти этот фрагмент — вот прямо с самого начала — “снег смоет бычки…” задом наперед, без пробелов, глотая гласные, а буквы замени стоящими в алфавите на том же месте, но с конца — тогда, может, еще и сойдет для сельской местности.
— А лучше всего Вам действительно будет оставить писательство… нет, я не говорю насовсем — резко порвать с иллюзиями, может быть, даже будет вредно для Вас сейчас, но пока что… на время… уверен, Вы помните: Мандельштам — Гумилеву: “Коля, это очень хорошие стихи, но когда ты их закончишь, в них не будет ни строчки от сегодняшних”… а как на поправку пойдете, мы Вам и бумагу отпустим с карандашом… сейчас же нужно переключиться на что-то другое… просто повременить покамест… полежите, отдохните, помечтайте о чем-нибудь еще, о чем-нибудь приятном… вот в детстве Вы о чем мечтали? ну кем стать хотели, когда вырастете? к примеру, идея с живописью мне нравится — почему нет? — это может пойти Вам на пользу, сидите смирно, да воображайте себя художником молчаливым, давайте попробуем, а?
— …
— А? Не слышу?
— М-м-м…
— Ну вот и славно. Вам понравится — увидите. Давайте, включайтесь — я начну, а Вы подхватите… тэк-с, попробуем… А Вы ведь к тому же еще и с живописью обручены, не так ли? — и швец, и жнец, и в дуду игрец…
— Да… совсем вылетело из головы, я забыл сказать, я — художник… а все, что я сочинил тут прежде о писательстве своем…
— Ну-ну…
— Все это чистая правда. Посредственность своих картин я оправдываю публикацией книжки пьес, пьесы — количеством картин.
— Вот оно как. Ловко. Ну и как же, скажите на милость, трудно Вам гнать двух зайцев?
— Трудно совмещать работу на заводе с работой на другом заводе, все остальное — чепуха.
— Ага… Ну и кем же в таком случае Вы себя считаете — неудачливым либреттистом или все-таки второстепенным маляром?
— Знаете, я не думаю, что…
— Простите, только вот я все в толк взять не могу, чего же здесь больше — глупости, лености или хитрости? Потому что, согласитесь, по здравому размышлению, глупо оставлять на полдороги недоделанную работу и браться за новое дело, особенно если в последнем ни в зуб ногой, и таким образом Вы не можете по-человечески довести ни одного дела до конца, требуя немедленного результата, как ребенок, рассердившийся на пластмассового солдатика, за то, что другу подарили солдатика лучше (больше), ломает своего; двурушничество же в том, чтобы иметь запасные рельсы, и если в одном случае что-то (ничего) не получается, объявить этот пункт второстепенным, а именно, что как раз потому ничего и не вышло, что не очень-то и хотелось, а все усилия в это время якобы были брошены на противоположный фланг. Я склоняюсь ко всем трем вариантам одновременно, то есть к хитрости. Ну а вот теперь эта новая эпопея с картинками началась… А тут ведь особых чаяний, как я понял, нету, сами ведь говорили давеча, что картинки-то посредственные (в кой-то веки трезвая оценка)?
— Живопись — синекура для лодырей, ибо здесь никто не знает точно, что хорошо, что плохо, следовательно, можно работать плохо, следовательно, большинство и работает плохо, так что выделиться на фоне всеобщего ничтожества не составляет особого труда: читаем: “он рисовал граффити вокруг своего дома — картонной коробки, затем, фактически не меняя живописной манеры, он стал зваться концептуалистом, жить в прекрасном доме и выставляться в лучших галереях” (другое дело, что его картины — говно). То, что не стесняются выставлять Они, еще хуже, много хуже моей мазни, и музеи скупают это барахло, и высоколобые критики строчат умные статьи, а послушные посетители сметают каталоги, и никто ни за что не признается, что сегодняшнее т.н. новаторство — отсутствие мастерства и вкуса, и каждое утро в туалете я тружусь над подобным шедевром — 365 шедевров за год — каково? Наевшись отказами, я начал несколько сомневаться в гениальности своих пьес и, чтобы не работать, на оставшиеся деньги накупил красок, кистей, холстов на подрамнике, мольбертов самых простых, разбавителей, масленок, наборы мастихинов, ect. и, не распечатывая все это добро, прямо в свертках, отправил в лучшие галереи.
— ???
— Потенциальный шедевр, чего непонятного — теперь еще несколько лет я не буду нуждаться в деньгах, оттачивая пьесы до совершенства. Не бойся я угрызений совести, я купил бы большой холст и присобачил бы к нему случайные предметы, там: сточенный карандаш — знаю, это была бы метафора живописи, и еще подписать эти предметы, — дверной звонок (напр.: услышь о выставке), талончик на проезд (купи билет на выставку), дверной глазок (смотри внимательно), наушник (слушай(-ся) экскурсовода), карманный фонарик (ищи смысл), линейку (сравнивай с другими произведениями искусства), часы (воспринимай в контексте времени), затычку для ванной (будь открыт всему новому), чистый лист бумаги (прочти по-своему), дверную ручку (открой для себя что-то новое), лампочку (озарение), розетку (испытай потрясение), зеркало (узнай здесь себя), ручку от бочка (помни), ботинок (выскажи свое мнение), терка (обсуди выставку с приятелями на работе); еще концептуальнее (проще и дороже), если предметы не совпадают с подписями, еще концептуальнее (разом освоить выставочное пространство), когда на один предмет приходится один большой холст (и предмет не соответствует подписи на холсте, разумеется). Повторяю, когда нет объективных критериев оценки работы, продавать себя проще простого, а мне, простите, нужно что-то кушать, платить за квартиру, + бонусом я могу рекомендоваться художником случайным знакомцам в винно-водочном отделе, что отчасти извиняет мой нервный, неровный, потрепанный вид: что ж с того, что одичал — так скорей плесните ему, что ж с того, что руки и голос дрожат — творческая натура, им так по статусу полагается, наоборот, чем сильнее трясутся руки, тем талантливее пачкун, а если уж не в состоянии поднести стакан ко рту, не расплескав половины прежде — перед нами валяется абсолютный гений. Не то сочинитель: этот хоть бы и был в зюзю, но должен уверенно, без запинки, без подсказки, с умным видом толкать речи по любому поводу, что мне подчас не удается и трезвому, сказывается “угол”: пробовал было проповедовать зеркалу, но соседи, от души посмеявшись пару минут, как я и предвидел, озлились и принялись тыкать в меня палками через прожженные бычками дырки в тряпичных стенах, чтобы я угомонился, и я уже и подумывал бывало, что выйдет вот книжка, и пойдут интервью там разные в прессах всяких, а я с перепугу-то и двух слов связать не смогу, знаете ли, как животные, что звереют от толпы, шума и вспышек фотоаппаратов, — мне о творческих планах, а я — в обморок, неловко это будет, наверное, так что решил, так сказать, совместить приятное с полезным и посвятить книгу свою своей живописи, где и ответить превентивно и недвусмысленно на предполагаемые вопросы, так что вот она, вся подноготная на блюдечке, читай — не хочу:
Самоутешение.
Обнадеживает то, что институты ничему не учат (я сужу по себе, разумеется): пока копиисты сидят на головах и обсуждают достоинства натурщиц, я рисую нон-стоп до тех пор, пока совсем уж не разболятся глаза и следом голова, пока — размахавшись мастихином — масло не брызнет мне в глаза, уайт-спиритом полоща сетчатку, я позволю себе перевести дух, отвернув веки: какие музеи современного искусства, когда есть зеркало — эти абстракции ротируются, как минимум, ежеутренне.
О своей живописи.
Законченный солипсист (якало), я пишу только автопортреты: гляжусь в зеркало и пытаюсь соорудить осмысленное лицо, но всякий раз выходит черт знает что: мартышки, костлявые женщины, ковровые, параноики, лунатики, — чего здесь больше — проблем со зрением или с рисунком? скорее с головой: раз, не признав себя в зеркале, разбил его, пытаясь достать нарывавшегося фрайера. — Но он первый начал! Страшно каждый день просыпаться с этими корявыми уродцами, страшно засыпать — кто знает, что они вытворяют ночью; и если сперва сходство с тем в зеркале неочевидно, то со временем он (в зеркале) становится похожим на них: красное-оранжевое-желтое-зеленое-голубое-синее-фиолетовое лицо, огромные — больше лица — кисти рук, больше кистей — синяки под глазами: если картины не купят, я отдам их бесплатно, сам заплачу, лишь бы не видеть их больше.
О современных тенденциях в мире изобразительного искусства.
Они в два счета сожрут мои картины — собственно это и есть лейтмотив современного искусства: не сбрасывать с парохода современности, но пустить в расход этот самый пароход, из составляющих-деталек сконструировать нечто свое — бумажные кораблики, кораблики-спички, кораблики-листья, да вывернуть еще и их изнанку наизнанку — бумажный кораблик развернуть в билет на пароход и ждать отправления, пытаться зажечь отсыревшие спички. Не тут-то было: автопортрет, где я, сложив пистолетиком пальцы, стреляю себе в висок (чтобы раз и навсегда покончить с ерничаньем по поводу (без повода — т.к. читается на поверхности) фамилии) — Photoshop-ом элементарно засовываем указательный в нос — смешно; автопортрет с поднятыми руками подписать чем-нибудь вроде “чужую беду руками разведу” или “заставь дурака богу молиться”; автопортрет с увядшими кисточками — оговорочка по Фрейду, — съели! и Вам больше нечего здесь ловить, придурки; остальное позволяю додумать самим.
Дебют.
Я выставил мои не хуже других откровения, но ничего не произошло: жирные девки, зевая, лениво шевелят жирным гузном, время от времени поглядывая на часы, по пути в буфет небрежно оглядывают выставку, две обсуждают выставку: — Не в курсе, где здесь буфет? И дети зачем-то: развлекаются беготней или нытьем; смотрительницы шикают на них — вот с кем я чувствую солидарность: нищие и озлобленные, они презирают и посетителей, и мои картины. Коровы помадят губы, пускают в меня солнечные зайчики: — Думаешь, это он? — подкрадываются со спины и гогочут мне в затылок. Я не выдержал и захохотал в ответ, так что они моментально заткнулись, детеныши притихли на время, спрятались за родителей. В конце, вроде бы договорившись о продаже нескольких картин, я попросил в буфете бутылку водки… На следующий день следующий претендент заявлял свои притязания — объективно, может, даже и правомернее моих, — буфет раскладывал свежую закуску.
Самоутешение (для бедных).
Но мне не на что жаловаться: нужны нечеловеческие усилия, чтобы спорить даже за самое затрапезное место с краю: чествование Художника в ЦДХ в его шестидесятилетний юбилей, и стенд мог бы и не распинаться о его блистательных достижениях — его картины гениальны, и это всегда видно с первого взгляда (сложно (страшно) судить о себе, но, без дураков, чужих вещей я первоклассный знаток), но я никогда ничего не слышал о нем, уверен, никто никогда ничего не слышал о нем… — черкаю эти строчки дома вечером, уже забыв его имя, ибо тезок слишком много: всякий раз, как я посещаю ЦДХ, там чествуют новых гениальных, как тысячи других, Художников; а с ними попутно и средних художников, достаточно профессиональных, чтобы занимать залы ЦДХ, а не мерзнуть в переходе под Крымским Валом, но без единого шанса на бессмертие: такие картины вообще не должны продаваться: “профессионалам” невыносимо иметь в своей коллекции не-шедевр, притом дорогой, но все равно дешевый по тамошним меркам, который едва ли когда серьезно даст в цене, а для столовых госучереждений это чересчур радикально и дорого, хотя и плакат, провозглашающий славные заслуги мастера (на фото сребровласый патриарх за рабочим столом с выражением не-отвлекайте-меня-от-дел) перед русской школой живописи в летах, чинах, обилии выставок, представлении в постоянных экспозициях заграничных музеев, несметном множестве почетных грамот, шоколадных медалей, золотых кубков, салатниц и треног, не уступит первому (гениальному), хотя у меня плохо с памятью на имена, по большому гамбургскому счету никто никого не проведет.
О некоторых преимуществах профессии.
— Злой художник, подумай о вторых танцовщиках, вторых спортсменах: если ты еще кое-как можешь надеяться на признание будущих поколений, то эти, потеряв к тридцати свою лучшую форму, но так и оставшись вторыми, растворяются в тренажерных залах, курилках для преподавателей, балетных школах для следующих вторых, — может, ты и им поплачешься?
— Да что мне ваши посмертные награды, если меня-то уже не будет! (это еще при условии, что прочие остаются, что не факт) — вспомните завещание Кафки, где он требует уничтожить свое наследие; убежден, что нищий отчаявшийся Ван Гог сжег бы свои картины, узнай, каких безумных денег они будут стоить. К тому же с чего Вы взяли, что у людей т.н. творческой профессии нет такой же критической точки (только обусловленной не временем, но выдержкой), после которой — самотиражирование, зарабатывание денег и депутатские мандаты: все-таки выше головы не прыгнешь, и каждому определена планка, и в лучшем случае можно вновь покорить предельную высоту, масса примеров, когда уже дебют оказывался таким пиком, самым громким криком — и дальше эхо повторяет его все тише; а что до плясунов и футболистов второго дивизиона, то никто ведь не мешает им заняться той же самой живописью.
Художественный вымысел.
Но все это шлак доныне, краснобайство одно, потому как господину нашему соврамши зримо неоткуда было занять номера живописцев знатных, даже дюже шелудивых карикатуристов почище сваго (выставить же себя чтоб не дураком он и мечтать не заикался), не наличествовало у него испокон веку и рекомендательных корреспонденций от родни дальней живописателей пресловутых, дружинников по семинарии с упорною просьбицей не поминать лихом, кляуз от кумушек из той еще коммунальной клоаки: и ты ужо не задирай клюв-то, но потрафь, глянь карты постреленка, не побрезгуй, ты ж о ту пору тоже знамо зеленой был, вот таким вот еще паршивцем чубарым памятен… — пустое это все, пустопорожнее, фантазия одна, разгул необузданной думки. Но коль скоро хаживал он токма в едином рубище, сменянным им еще во времена царя Гороха у купца-бородули на Блошином рынке на камору для птиц, выпавшую ему еще от старухи ега, поелику дополегу падка была покойница до птичек многообразных невеличек певческих, понеже (выменянным), чта в Западном Дегунине волнистые попугайчики испускают дух само вящее за зиму и того мал-мала меньше от пьянства, скуки, безработицы и онанизма, а зане хаживал он токма в едином рубище холщовом, а ступни ега были обернуты в чугунную цепь с ядрилом чугунолитейным, вот те и вся одежа, значица сам собой совестился шибко спрашивать номера художников высокородных в третьяковских покоях, якобы возымел он охоту стяжать сей холст велелепный с ликом Старинного Арбата, и украсть има свой красный кабинетЪ, тем паче чта грошей ломаных не сыскалось давеча на “Арбатское”, да вестимо и не в охотку пущали ега в хоромы сии, ибо был наг кафтаном и смраден уж оченно.
15.12.2007.
Ты просто родился не вовремя — плюс-минус пятьдесят-сто лет, и у тебя были бы все шансы.
— Если мы захотим напугать наших клиентов, мы Вам перезвоним, — я хмыкнул из деликатности, но она была абсолютно серьезна. Вчера на вопрос патронессы, как мне понравилась выставка (ходил-бродил наугад, зашел погреться), я имел смелость заявить, что могу лучше, сегодня заявился с фотографиями своих картин, с надеждами. — Идите сюда. Смотрите. Что скажите? — передо мной традиционный салонный околоимпрессионистический мещанский натюрморт: ваза с полевыми цветами, стол в белой скатерти, курительная трубка, сирень ломится в окно — свежо и ничего особенного. — Посмотрите, какой рисунок, а? Нравится? Вы так сможете?
— Но я бы не стал так делать…
— Да Вы просто так не сможете. Я Вам скажу без обиняков: Вам учиться еще нужно, у Вас талант есть, это видно даже в этих Ваших эскизах, но мы — профессиональная галерея, и мы имеем дело только с профессионалами, смотрите — вот это академики, они по сорок лет пишут, не разгибая спины, преподают в академиях… ведь красиво же? Вы, кстати, можете брать у них частные уроки, они дают уроки прямо здесь, в галерее… они-то в своем деле, как говорится, собаку съели, в Вы ведь… как Вы там сказали? Вхутемас с отличием? то есть даже и не учились нигде, так надо понимать, Вы ведь — технарь, вчера говорили… каждый ведь должен заниматься своим делом, я так считаю. Это, конечно, хорошо, что у Вас такая завышенная самооценка: “я могу лучше” — а я и рот раскрыла, Вы прямо как пятнадцатилетний, ей-богу. А что же Вы так изуродовали-то себя, цвета какие ядовитые, это ведь все автопортреты, я правильно понимаю?
— Выходит, не так уж и завышена моя самооценка.
— Да Вы походите-походите, посмотрите, как люди рисуют… Не хотите? Уже идти надо? У Вас есть наш телефон? Возьмите визитку. Если вдруг решитесь попробовать научиться рисовать, пожалуйста, звоните нам. Спасибо, что пришли. Заходите еще.
С Малой Бронной я бросился на Большую Никитскую, своротил в переулок налево.
— Ты понимаешь, это все прикольно в принципе, но это уже вчерашний день, к сожалению. Слыхал о таких Яковлеве, Звереве? Ну а чо ж ты тогда… Да ты не расстраивайся так, а походи, посмотри, как люди сегодня работают, у нас тут только самые актуальные, самые последние художники, — зебра горизонтальных полосок во всю стену, фотографии мужских гениталий, перетянутых веревкой. — У тебя ведь в принципе я вижу техническая сторона в порядке — небось прямиком из Суриковского пожаловал? — ну так а остальное приложится, почаще только заходи к нам, но, видать, не дорос еще просто до современного искусства, но это, конечно, повальная болезнь, все эти наши хваленые академии уже пылью покрылись, выпускают по тыще штук маляров за год, а те только и умеют, что пейзажи средней полосы, да портреты на заказ — а кому это щас интересно? Вот мы и думаем приглашать современных художников, чтобы они мастер-классы давали таким, как ты, нужно же просвещать как-то это болото… Убегаешь уже? На, возьми вот визитку, на сайте посмотришь, когда мастер-классы будут идти, тогда приходи. Так ты понял, что нужно сегодня?
— Чего ж тут не понять — пиписки в полоску. Дарю.
Фантазии.
Загадать, что будет с тобой лет так через пятнадцать: уж за пятнадцать-то лет я возьму свое… — я держал кулачки все пятнадцать лет, я нашел себя в постаревшей комнате за тем же письменным, сгорбленного, пьяного, окоченевшего… мертвого? — ан нет! не тут-то было! — стремительный прыжок из засады, и еще один таракан ювелирно — чтобы не отвалились его товарищи — вписан в вечность тапком по стене: а-ля Александр Иванов, я создаю свой шедевр всю жизнь, это вам не наши шестидесятники, что ляпали сотню картинок за ночь; обреченный на непонимание и неприязнь современников, я обогнал свое время на сотню лет вперед, если не больше: я исключительно верю, что толпы японских туристов ежедневно будут поклоняться моей стене, наподобе того, как сейчас они глазеют на стену трапезной Санта Марии делле Грацие.
Новые обстоятельства.
Директор галереи расспрашивал меня, сколько мне лет, где я учился, где живу, как давно не работаю, кто мой любимый художник, киноактер, чем занимаются мои родители, есть ли у меня домашние животные, и я, униженный нарочито высоким креслом, куда он кивнул мне садиться, мычал и неопределенно мотал головой, давно бы уж дал деру, но, боясь высоты, вцепился в кресло. — Это очень сильная вещь, — он указал на посредственную работу. — Да, да, так, — подробно разглядывая каждую фотографию. — И… чего бы ты хотел? — Я бы хотел новое пальто… — задним умом, разумеется, а тогда пролепетал что-то, что, мол, только не по лицу. — Ну что же, мне кое что нравится, не все, конечно, но кое что есть, да, думаю, это наш формат, но я должен показать это хозяйке; давай так: ты оставляешь фотографии, я ей показываю, мы решаем, что с тобой делать, и я перезваниваю тебе… Через две недели я позвонил им: — …Большое спасибо за внимание к нашей галерее, Вы можете забрать фотографии в любое удобное для Вас время со вторника по субботу мы открыты с одиннадцати до восьми часов, в воскресенье с часу до восьми, понедельник выходной… Или не унижаться? Наверняка, если хотели, давно уже сняли ксерокопии с моих работ, за две недели могли запросто перерисовать их — имея в виду мою общую вялость, малокровие и пониженное давление: я явно не способен сопротивляться, — Они перерисовали мои картины и выставили их под своими именами, и мои картины уже экспонируются и пользуются успехом, имеют хвалебную критику в книге отзывов. Чтобы знать про себя, что сделал все что мог, завтра же я поеду и заберу у них фотографии. Я получил хороший урок, так что отныне я никому не покажу своих картин, вообще, буду помалкивать, что я художник, а тем, кто знает меня как художника, скажу, что завязал, что пошутил и раскаиваюсь.
Художник. (Мостик к новой большой теме — поэзии.)
— Хорошо-хорошо, будем говорить абстрактно. Не привязываясь к конкретным персоналиям, я настоятельно желал бы знать, кто такой этот Ваш Художник?
— Человек, создавший и разработавший свою эстетику, — один из возможных вариантов ответов (под эстетикой здесь будем понимать стиль, язык, жесты, характерные технические приемы, сюжетные линии и т.п. — все то, что отличает одного Художника от других, делает первого уникальным).
— Сиречь не живописец исключительно, но…
— Да-да-да, в широком смысле.
— А как обстоят дела с поэзией?
— Полагаю, Вы с закрытыми глазами отличите Блока от Бродского, Мандельштама от Маяковского…
— Естественно. Я это к тому, что в таком случае будьте любезны объяснить мне, почему же именно Пушкин — наше все? Ведь тут ошибочной выходит Ваша дефиниция, потому как… я, конечно, все понимаю, но… (шепотом): но не настолько же могучи пушкинские картины дворянского быта, любовная лирика или там квазиисторические опусы, чтобы затмить собой все остальное?
— Если не рассматривать тот аспект, что каждому государству и народу — психологически — необходим один самый-самый гений-гений, что, очевидно, понял другой гений…
— Сталин в 37-м?
— …Достоевский…
— …кстати — только по секрету — бытует мнение, что не будь у нас Пушкина, “нашим всем” стал бы Жуковский, и в “Светлане” нашли бы тысячи смыслов, оттенков, примет… — я этого не говорил (Бьет себя по губам.)
— …так вот, повторюсь, если не брать во внимание вышеупомянутый тезис, то…
— С инициативой сверху все ясно, но почему народ помазал именно его на царство?!
— Не все так просто. Заметьте: современный человек должен пробиваться к Пушкину (см. “Я познаю мир”, где ноль в общем случае — эстрадная лирика): школьников пичкают Пушкиным — порой до тошноты, но все равно без толку, потому что на своем этапе развития они просто не способны оценить его гений, впрочем, послушное большинство так и топчется на этой стадии, покорно принимая на веру восторги сперва учителя, после соседа по парте, подлизывающегося к учителю, — и пошла цепная реакция… так что я бы поостерегся в вопросе о “нашем всем” ориентироваться на т.н. большинство, на народ, если угодно. Но, возвращаясь к Вашему справедливому замечанию, на мой взгляд, в поэзии — и только в ней — есть нечто большее, чем создание эстетики, а именно — создание языка…
— Выкрутились. Так Вы утверждаете, что Пушкин создал русский язык?
— Создал или принципиально реформировал — это одно и то же, и это бесспорно, если сравнить поэзию Пушкина со, скажем, Ломоносовым.
— Однако не столь очевидно, если мы приглядимся к таким поэтам пушкинской эпохи (в широком смысле) как, Державин, Батюшков.
— Почему не они? — здесь как раз вступают в силу обстоятельства, к поэзии прямого отношения не имеющие, я вскользь упомянул о них выше. Но Вы сбиваете меня, я не об этом хотел говорить, но теперь не знаю, стоит ли, ну вот проговорился и теперь уж придется, ладно, была не была: идея моя заключается в том, что у нас были — есть — два национальных гения, два “наших все”, и если с первым по алфавиту все ясно, то второй — Велимир Хлебников — почему-то даже и не рассматривается в этом амплуа, а ведь по существу Хлебников произвел революцию в русском языке (диалектически — возвращение к до-пушкинскому языку на новом витке)…
— Рассмейтесь, смехачи, засмейтесь, смехачи?..
— …но то, что это оценило или хотя бы заметило ничтожно малое количество людей — не принципиально: никогда не следует оглядываться на филистеров (быть может, тем сильнее его гений, обогнавший в т.ч. и наших современников).
— Стоп-стоп-стоп, а нет ли и здесь противоречия: он создал язык — допустим, поверим, но это мертвый язык, им не говорят сейчас.
— В том виде, в каком он есть у Хлебникова — безусловно, но Вы хотите сказать, что изъясняетесь пушкинскими наречиями? Влияние обоих неоспоримо, но в случае Хлебникова — оно все еще ограничивается одной литературой (поэзией), и нужно время, чтобы литература в свою очередь оказала влияние на обывателя (незавершенность этого процесса свидетельствует как раз о здоровье Хлебникова, как раз отработавший свой ресурс пушкинский язык вернее было бы окрестить мертвым). Возвращаясь к заявленной теме, отмечу еще одну обязательную характеристику Художника — масштаб поставленных задач: применительно к Хлебникову: в “Досках судьбы” он решает проблему предсказания будущего: он научился предсказывать будущее: “чистые законы времени мною найдены”, “теперь так же легко предвидеть события, как досчитать до 3”…
— Но это смешно…
— Повторяю, Художник ставит себе подчас невыполнимые задачи, и принципиальна храбрость, а не найденное или нет решение.
— Тогда любой сумасшедший, возомнивший себя новым Наполеоном, может считаться великим полководцем.
— Председатель земного шара платил своей жизнью, его судьба уникальна даже на фоне трагических судеб поэтов XX века — не буду терзать Вас подробностями и выдержками из мемуаров, откройте любую биографию Хлебникова на произвольной странице, но телеграфно: нищета, сумасшедший дом, отсутствие быта, дома, тотальное, граничащее со святостью пренебрежение к себе и своим стихам суть общие места для Короля времени, куда там Александру Сергеевичу с его “проблемами”, вроде сплетен Ф.Толстого, ссылки на юг, шаловливой Гончаровой — бирюльки, по сравнению с тем, что выпало на долю русского дервиша.
И бычью голову я снял с могучих мяс и кости
И у стены поставил.
Как воин истины я ею потрясал над миром:
Смотрите, вот она!
Вот то курчавое чело, которому пылали раньше толпы!
И с ужасом
Я понял, что никем не видим,
Что нужно сеять очи,
Что должен сеятель очей идти!
— Давай сегодня к N.
— Думаешь?
— Конечно, приходи обязательно, все свои соберутся, посидим, покалякаем.
— Было бы здорово…
— Так я скажу, что ты будешь? Приходи обязательно, все очень обрадуются.
И я, как всегда, всех удивил — меня никто не ждал.
Вот один нескладный день, из тех, что лучше всего пережидать под кроватью — и ведь ясно же было с самого с утра, что встал не с той ноги, но, наверное, как раз потому-то — назло — капризный, раздраженный и плаксивый, и поплелся к знакомцам на елку: Они, верно, будут пренебрегать мной — настраиваясь на худшее, чтобы не обидно было в случае чего, да, видно, плохо настроился. Решил напиться, или молчать из угла, воображая себя Соленым, или сразу же свалить — еще не решил… слишком уж нервничаю… Нашел себя в душной жужжащей зале, перепуганного стуком своего воробьиного сердца, тем, что Они услышат его — и вот уже вот-вот сейчас хозяйка защебечет надо мной, — но, может быть, Они не просекут, может, это в соседней квартире забивают гвозди в стену? и примерно предвидел ее вопрос: “Вам положить еще оливье?”, так что успел взвесить ответ и кое-как совладать с голосом, так что отвечал вопрос относительно спокойным голосом минут пять, заставил Их Всех замолчать, перейдя на шепот, но зато сам трясся так, что, когда, не зная куда деть дрожащие руки, уперся руками в стол, посуда зазвенела на столе, — дрожал, как девочка, и крутился на стуле, искал слова, но не находил заранее заготовленных и отрепетированных дома остроумных фраз, оттого дрожал еще сильнее, все сильнее сбиваясь, мешаясь и запутываясь, так что под безжалостными лорнетами уже забыл сам предмет разговора, цепляясь за последние фразы, кое-как выплыл с грехом пополам — запоминается последняя фраза, так что, чтобы сгладить впечатление, это непременно д.б. какая-нибудь шутка, юморной парадокс, вроде: таки выплыл, подлец, ну да это известно чье свойство — выдавливай улыбочку; оборвал наконец, повесив паузу, наконец кто-то кашлянул из приличия, и, опомнившись, хозяйка принялась подкладывать гостям добавку, и больше уж на меня не смотрели, не трогали, оставив без добавки. — Сильные люди не попадают в глупые ситуации: если что, сильные люди ничтоже сумняшеся щелкают пальцами — и все улажено само собой, достаточно минимального усилия, ты же сам сто раз видел это в кино. Ну а теперь ты, твоя очередь — давай, пробуй, посмотрим, что у тебя получится… просто не научился еще щелкать как следует… пробуй еще… (В сторону: Это займет его какое-то время.) — Просто мне нужно время: я уже говорил об этом: проигрывая ситуацию миллион раз и постепенно все более и более искажая детали, я оберну свой проигрыш триумфом, хотя бы не-проигрышем: когда с горем пополам я кончил спич, то вправе был ожидать одного из двух в равной степени позорных для меня приговоров: гомерического смеха либо стыдливого молчания, но — о, какие дураки, Они, оказывается, даже еще круглее моего дуралеи, — когда я уже тянулся за носовым платком, чтобы утереться, Они, приняв правила игры, на полном серьезе принялись дискутировать со мной, приводить расхожие афоризмы популярных исторических деятелей, которые я без труда парировал противоположными цитатами тех же самых деятелей либо примерами их (деятелей) реальных — красноречивей болтовни — дел, но больше всего меня поразило, что Они взялись подражать мне внешне, и, хотя позвоночник так сразу не искривишь (у меня ушли на это годы тренировок за письменным столом, в кровати с книгами), однако Они изгибались как могли, извивались полулежа на стульях на боку, вжав подбородок в шею, ломя пальцы на переплетенных ногах, мямлили что-то по-китайски себе под нос, трепеща и заикаясь, шепелявя и картавя, ковыряя в носу, в ушах, вычесывая перхоть, грызя губы, сгрызая ногти, без мятной конфетки громко и жарко дыша на собеседников, фонтанируя слюной, поворачивались спиной к собеседникам и разговаривали со стенами, — такие способные ученики, что на будущий год Они, верно, обзаведутся костылями и супинаторами, брекетами и лечебными воротниками из собачьей шерсти, горчичниками, банками, градусниками, пиявками, ингаляторами и измерителями давления, очками —20, инвалидными колясками, огуречными масками, углем, виагрой и бромом, зашьются и закодируются, и еще дадут мне прикурить.
— Ты подумай, вот ведь врет и не краснеет: тогда, в автобусе, ты, само собой, приятеля своего, что со знанием дела лупил тебя в старое время, распознал, да только он-то, разумный муж, сделал вид, что не угадал тебя — опустил голову, прикрыл глазки, будто бы и ни при чем, но устал уж оченно.
Но он решил не сдаваться, к тому же может приятель этот самый и в самом деле не приметил его…
Но он постеснялся из гордости подойти первым, разумеется…
Увидел того в окно, когда автобус уже отходил от остановки…
Просто сидел и гляделся в окно…
И не в автобусе, а в своем пенале…
И не сидел, а лежал.
И не лежал, но писал, что лежал.
— Вы подтверждаете это? Вы можете это опровергнуть? То, что здесь было зачитано, действительно Ваш дневник или отрывки из него? Это все — это Вы написали? Один? И Вам никто не помогал, не науськивал Вас, не подбрасывал идей, пусть даже косвенно? Подумайте. И мой Вам совет, хорошенько подумайте, прежде чем отвечать.
— Превосходно сознавая, что тем самым практически обрекаю себя на гибель, но, лелея в углу эту идею столько лет, сейчас не могу молчать, более того, смею думать, имею моральное право говорить не только за себя, но и от имени воображаемых дружков-диссидентов и прочих ренегатов. Находясь в здравом уме и твердой памяти, я заявляю во всеуслышание: некоторые произведения искусства имеют ценность большую, чем некоторые человеческие жизни.
Его сожгли на костре, и министерство образования рекомендовало его ранние стихотворения для включения в школьную программу по литературе.
…Суд постановил признать подсудимого психически невменяемым и отправить его на принудительное лечение в наркологический и венерологический диспансеры.
Мольберт и чистый холст на нем — точно посередке палаты.
— Вполне себе рядовой случай: мнит себя санкюлотом, гезом и инсургентом, нонконформистом и антиглобалистом, попирающим основополагающие нормы и морали человеческого общежития, пламенным троцкистом с канистрой бензина в спортивной сумке через плечо, пассионарием, призванным сравнять с землей Вертикаль Зла, рассадником вольнодумства и бесчинства, огнепоклонником, юрким паразитом, незаметно присосавшимся к ляжке общества, бельмом на глазу, желтым налетом на зубах.
— Я не позволю сумасшедшим глумиться над собой!
— Живопись — его навязчивая идея. Одна из. Мы пошли ему навстречу в целях, так сказать, чистоты эксперимента…
— …сперва ты не предъявляешь особых претензий, справедливо полагая, что все впереди, что стоит только захотеть, что тише едешь поперек батьки, а там глядишь — и все уже проворонил, и шансы уже упущены, но надо было шевелиться еще в детстве, как спортсмены начинают заниматься с четырех лет, поздно рыпаться, в общем, ничего, видно, уж тут не попишешь…
— Помните наш уговор. Ни слова о письме.
— …завязать Вам глаза, поднять безлунной ночью криком в ухо, вращать туда-сюда, с разной скоростью, долго… Вы выскочите из подъезда, возьмете штурмом автобус, борьба в метро, далее финальный рывок на 400 метров с препятствиями в виде луж и льда, машин, собак и светофоров и… та-дам! вот и наш победитель! — на своем рабочем месте Вы как ни в чем не бывало тычетесь в клавиатуру, ковыряетесь в анкетах, резюме, декларациях, квитанциях, — хотя бы проспите завтра, опоздайте в офис на полчаса…
— Пожалуйста…
— …стеклянная банка с дырками в крышке, пучок соломы, и мы выползаем на стук и носимся по кругу…
— Пожалуйста, друг мой, спокойно, без лишних нервов…
— Я-то спокоен.
— …без лишних слов и нервов Вы имеете возможность наглядно продемонстрировать нашим высоким гостям Ваши соображения. Да-да, Вы не ослышались: Вы можете наглядно продемонстрировать нашим высоким гостям Ваши “сокровища”. И ничего не бойтесь, сейчас я разрешаю Вам. Да, сейчас можно. Сейчас Вам ничего не будет за это. Я разрешаю. Более того, прошу. Настоятельно прошу. И именно сейчас. Пожалуйста. Просим. Пожалуйста, похлопайте ему, господа…
Из садовой лейки он поливает холст, обходя мольберт по кругу. Вода заканчивается, он вытряхивает оставшиеся капли и отправляется назад в угол. Через мгновение холст начинает трясти, рваться: бегут и множатся стремительные трещинки, весь холст покрывается ими, и вот уже сквозь грунт пробивается несмело первая весенняя зелень, и вот уже на подрамнике топорщится настырный росток, на глазах превращающийся в молодую веточку, набухает, и распушается вата вербных почек…
— Мой дорогой, если и теперь после всего Вы с настойчивостью, достойной лучшего применения, продолжаете вредничать и, несмотря ни на что, утверждать, будто находитесь у нас по ошибке, администрация и здесь готова пойти Вам навстречу и дать Вам второй шанс, тем более я уверен, что наши высокие гости не откажутся взять на себя роль независимых арбитров, и в случае, если они сочтут наш диагноз неосновательным, даю Вам слово, мы еще раз внимательнейшим образом с учетом Вашего тяжелого детства рассмотрим Ваши истории болезни, однако в противном случае со своей стороны Вам придется пойти на сотрудничество с нами, потому как, согласитесь, если все кругом не правы, может, что-то в консерватории подправить? Согласны? Не слышу? Молчание я расцениваю как знак согласия. Итак, сосредоточьтесь: имей Вы возможность начать все заново, что бы Вы изменили? Ну вот, скажем, в детстве Вы кем мечтали стать?
…из тех малышей, что делают много шума: такие воображают себя сдержанными разведчиками, бравыми летчиками… Зеленый: только лишь пошевелить пальцем: футболист? рок-звезда? ну а вчера мальчики из соседней свалки в кровь били тебе лицо… Заклинаю: это еще не начало жизни, не всамделешная моя жизнь — совершая глупость за глупостью, промах за промахом… нет-нет, всего лишь подготовительные классы: героями не рождаются — героями умирают: — …Годы и годы и годы тяжелейшей работы всесоюзного масштаба и государственного значения, все надежды нашей Партии, все ваши обещания и обязательства перед Партией, не говоря уже о выделенной под проект колоссальных размеров матчасти… — Успел загадать желание? — успел, потому и решился достать самую яркую: Гжатск — ? Центавра — звезды с кремлевских башен пришлись в аккурат моим погонам — ущипните меня: и миллионы трепещущих девок визжат и задирают майки, атакуют вокзалы, гостиницы, перекрывают дороги, а он и правда струхнул, но, взяв себя в руки, просит охрану не избивать их слишком сильно, — и едет крыша, и земля улепетывает из-под ног — всмятку! он просыпается на ровном месте…— Мама, мама! опять! — он вскакивает с постели… — Ну-ну, дурачок, до старта заживет… — едва не выудив луну, он сваливается с постели. Загадал, что будет кем-то, еще тогда, уверенно картавя и ковыряя козявки, лакомясь или прилепляя их к ножкам парты, он загадал, что будет кем-то, на фоне тех, кто не был так отчаянно смел и решительно дерзок. Сложив указательный палец в автомат, из окна он крошит прохожих, автомобили… “Авиация союзников без всякого повода совершила налеты на наши аэродромы и города вдоль западной границы и подвергла их бомбардировке. Одновременно в разных местах союзнические войска открыли артиллерийский огонь и перешли нашу границу. В связи с неслыханным по наглости нападением с их стороны приказываю…” Послеобеденная мировая войнушка. Он дует на струйку дыма, поднимающуюся от указательного пальца. — …Наркотический шок, — серьезная мина. — В данный момент он испытывает перегрузки такой силы, что через минуту галлюцинации убьют его. Не в нашей власти помочь ему: наша медицина еще не располагает техническими возможностями спасать людей в подобном состоянии, но… я что хочу сказать… ведь он сам знал, на что шел. — Но ведь он сам хотел этого. — Он сам виноват.
…И он дирижирует зубной щеткой перед зеркалом, давит бело-желтую пасту из тюбика, мурлыча модный мотивчик, энергично орудует щеткой во рту:
— Я ни о чем не думал, просто делал свое дело… ни о чем постороннем, точнее, — неосторожная ухмылка, и протуберанцы скачут на сетчатке какое-то время. — Была поставлена четко определенная цель, и я точно знал, что нужно делать для ее достижения… полезно составить список, в котором следует расставить решаемые задачи в соответствии с приоритетами и… знаете, как в шахматах — не суетливо передвигать фигуры, но не суетясь, вдумчиво и настойчиво каждым ходом приближать победу… естественно, родные, друзья и близкие посильно помогали мне, — сердечно поблагодарить вышестоящее руководство. Далее сформулировать основные тезисы: все очень просто: для достижения искомого результата всего-навсего необходимо выполнить (надежнее — перевыполнить) предписанные действия, работу, а если что-то не сложилось, знай: не были приложены соответствующие силы, только и всего, плакаться же — мол, не повезло, не судьба и т.п. — по меньшей мере, неумно и, уж разумеется, непродуктивно… + обязательна стопроцентная уверенность в каждом шаге: рассмотрение всех возможных сценариев развития ситуации и проработка четких действий по каждому варианту, как там у Наполеона: “Если кажется, что я всегда ко всему подготовлен, то это объясняется тем, что, раньше чем что-либо предпринять, я долго размышлял уже прежде; я предвидел то, что может произойти”, как на экзамене: вы учите все билеты и дополнительные вопросы и спокойно себе дрыхните ночь перед экзаменом… и не следует пенять на непредвиденные трудности, внешние обстоятельства или внутренние противоречия, ведь судят только по результату, средства, цена — от неподъемной до копеечной — личное дело каждого… Ну а то, что, в конечном счете, из двух десятков близнецов выбрали меня… — NB: без солнцезащитных очков не соваться в ванную, — честно… — ни секунды не сомневался в таком исходе. (Аплодисменты.)
— Будем тянуть спички или кидать монетку?
— Угадаешь, в какой руке — спички, нет — монетка.
Перепачканные мелом сутулые пиджаки навырост, блестящие умы, лысеющие затылки, очки на резинке — преподавательский состав смотрит на него с нескрываемой симпатией, по-отечески журит его. Анфилады тренировочных аудиторий, напичканных тренажерами: детские аттракционы на советской скорости, адаптированные колеса обозрения. — Не холодная? Бомбочкой сигает в воду, яростно дрыгая руками и ногами, идет ко дну, глотая мочу и хлорку. У меня еще будет время поплескаться в лягушатнике, а сейчас я должен двигать к берегу — обед, — безапелляционный голос сверху. Зубная паста как будто уже не так безвкусна и несъедобна, — преподавательский состав утверждает, что за этим кроется мое чувство превосходства, следовательно, так оно и есть: я всецело доверился этим людям, и не было случая, чтобы они подвели: им бы мое здоровье, молодость, силы — убежден, — они стяжали бы много больше моего, ведь это такие серьезные и ответственные работники: они кивают и просят сосредоточиться на решении текущих проблем: сколько еще белых пятен на картах звездного неба, кто знает, какие темные делишки творятся там? постоянно занимают меня различными упражнениями и экспериментами, я целиком сосредоточен на решении текущих проблем: — Киты, черепаха, слоны и проч. зверинец: запомни: главное не провоцировать эту мразь: сразу же успокой их, якобы твоя миссия мирная, ты прибыл исключительно с исследовательскими и научными целями, улыбайся и веди себя естественно, и только когда они позволят себе расслабиться, повернутся спиной — не мне тебя учить — перестреляй сволочей чем больше, тем лучше, несколько трупов обязательно захвати на корабль — они понадобятся нам для опытов и потехи, чтобы позднее истребить всю проклятую расу, — пальцы так быстро бегают по кнопкам, что джойстик дымится.
— За первого человека… за первого человека Страны, который поднялся в космос и опустился там, где ему приказано! — они обнимаются… целуются… начинают заниматься любовью…
Шепотом в ванной по воде молоком во сне: обманка для бедных, псевдоцель — Они монтируют ее, а мы рукоплещем, когда удается попасть в десятку, на фоне основной псевдоцели мы ставим и с переменным успехом решаем собственные локальные задачи, она идеальна в этом смысле, убежденные патриоты, мы прибавляем в весе ежедневно.
…и он мешает соляру со спиртом и тормозухой, и он стартует прямо из окна: краковяк на подоконнике, падучая в ванной — он крушит кафель и официантов, друзья едва успевают затолкать его в такси до приезда поганцев, милиционеры бережно укладывают его в такси…
…и он сходит с ума: приоткрыл иллюминатор, чтобы покурить… — Хорошенький пример для подрастающего поколения! — Подцепивший там звездную болезнь, кто знает, какие тайны он высмотрел оттуда? — Он сам мне говорил, что оттуда все выглядит мелким, незначительным…
— Там… наверху… Он ждет жертвы… сам понимаешь… извини, конечно… но… как говорится, ничего личного…
…он воет на луну…
ЗАПИСКА, НАЙДЕННАЯ В КВАРТИРЕ САМОУБИЙЦЫ:
…Они раскусили во мне Чужака даже раньше, чем я предполагал: сперва Они поджимают хвосты и принюхиваются, дальше брехают, огрызаются издали, затем Псы уже смело облаивают тебя при каждой встрече… но кто-то один, тот, кто претендует на лидерство, должен наконец решиться хватить тебя….
— Почему ты не хочешь рассказать нам, как все обстояло НА САМОМ ДЕЛЕ?!
— Черный ящик был вмонтирован в твою тупую башку, так что не советую ничего скрывать от нас, рано или поздно, с твоей помощью или без, но мы все равно узнаем всю правду.
— Запомни — чистосердечное признание может облегчить твою участь.
— Ты ведь прекрасно знаешь, что тебе светит за шпионаж…
— Отвечай, ублюдок!
— …Куранты командуют подъем, и в полночь будет объявлена война, и небо взлетит на воздух, взорвется разрывными снарядами гаубиц, атомных грибов, глубинных бомб, осветительных ракет, детскими пальчиками, оторванными крохотными розовыми ручками, зоркими глазками, а после уж вставными стеклянными шариками, что нужно вынимать и чистить на ночь. План такой: перво-наперво включать и выключать свет в комнате, меняя длительность: SOS! — кто-нибудь увидит с улицы и бросится меня спасать. — Нет-нет, что Вы, я не понимаю о чем Вы! просто у меня перегорела лампочка, и я ввинчивал новую…
— Да ты смеяться над нами вздумал?!..
— …на территории улицы: перебежки от дерева к дереву, ползком под потоками трассирующих очередей со всех сторон, отдышаться в стеклянной, еще горячей от пороха и крови воронке — Иваном, заброшенным на территорию противника с тайным заданием, секретным поручением самому себе, с письмом в бутылке, яйцом в утке, иглой в стоге сена, выступать туда, не ведая куда, выступать за тем, не зная за чем…
…И когда наконец приступ графомании миновал, дабы дать передышку глазам, он занялся раскопками пластинок с любимой музыкой… холодно… Джазовая игра: взятая наобум нота тащит другую, их догоняет третья, а вместе обнаруживают мелодию, хаотичностью привнося смысл туда, где его нет — ни об этом ли ты мечтал? — музыка прекрасна ровно настолько, насколько она неуловима — следишь за мыслью? И еще одно: ретро-джаз: ожидаешь чуда — и… (барабанная дробь) але-ап! — вот оно: пластинкам с такими записями не бывать в пыли: секрет в том, что эти музыканты мертвы — мертвякам должно многое прощать, а живым… теплее… но ни одна из современных мелодий не вызывает ровным счетом ничего, ничего, кроме зевоты и — редко — раздражения, то же с кино, театром и проч. — дошло теперь, что от тебя требуется? — в исступлении он прыгал по квартире, так, что звенели стекла в книжных полках, прыгал на кровати, с кровати на стол и обратно, потрошил подушку, разбрасывая гагачий пух по полу, отплясывал в пуху, жонглировал пластинками, книжками, подбрасывал пластинки и ловил их или не ловил, стучал шваброй по потолку, отвинчивал колпачки с тюбиков масла и прыгал на тюбики, кувыркался в масле, ножницами стучал по батарее, оставив ножницы, разбегался и прыгал с вытянутой ногой на стену, пробивал головой стену… горячо! — окно нараспашку:
Город горит (рецидив).
Подожжен ранним утром, так что когда мы очухались, красный петух уже разошелся вовсю — в огне таун-хаусы, в аду хрущобы, полыхают гипермаркеты, автосалоны, бутики, моллы: не представлялось возможности его погасить — никто и не пытался: слезы на щеках постаревших женщин, притихшие, толком не проснувшиеся дети, как всегда, туго соображающие после вчерашнего мужчины крестятся на всякий пожарный. Разбивка палаток по периферии — как обязательная видимость действий — полным ходом: если несчастье сплачивает — оно не абсолютно? — Нетленный мегалополис склонился, Молох пал на колени! — но я кричу вовсе не о крахе доселе незыблемых цитаделей, монад, коим предписано сиять вечно, но о дичи и безумии абсурда, на котором мы возвели наш Город. Новомодное реалити-шоу — столбим кресла в первых рядах, подвигаем поближе пепельницы, затариваемся попкорном, забываем отключить сотовые — щелчок пальцев… — Я хочу испытать это лично, с тем, чтобы предостеречь внуков! они не имеют права повторять наших ошибок! они будут лучше нас! лучше во всем! — …посасываем бутылку светлого; как можно тише сморкаемся в одноразовые носовые платочки, силой воли подавляем икоту, кашляем в кулачок. ГОРОД ГОРИТ! и требовалась-то самая малость: одна баклага с бензином и исправный будильник, говорю вам: БЕНЗИН И БУДИЛЬНИК!!! Несанкционированный карнавал и стихийный парад, истерика улиц, иллюминация улиц россыпью петард и шутих, — подпольный завод по производству пиротехнических изделий. — Салют! — старому Городу! старому году! сегодня ведь первый день года! — обморок… целая эпоха! — хныканье… эпопея! — занавес… История — расстановка акцентов: нам все обстоятельно растолкуют, разжуют и положат в рот: такая тонкая-тонкая грань между финалом комедии и началом катастрофы… — уже в завтрашних выпусках…
И все они жили долго и счастливо, и все они умерли за один день.
Где-то совсем рядом побудкой рвется новогодняя хлопушка — нет-нет, я не сплю… тем более, что прохожие на репите — лица едва ли различимы, но большинство силуэтов он явно рисовал раньше, уже писал, что рисовал их раньше, фантазировал, что писал, — скучно? — все поправится — до начала всего ничего, так что, быстро разобравшись с запиской, оставил ее на письменном столе, примяв с краю книжкой, во избежание возможных ненужных интерпретаций отложил книжку в сторону, далее влез в мешок в виде пальто и застегнул молнию на сумке: пора: столбик ртути на минус восьми, но он знал, что скоро согреется.
P.S.
А вот и нет: оборвать на послусло — внезапный кирпич, типографский дефект, я ушел на кухню ставить чайник и не вернулся, — это походит на правду гораздо более торжества справедливого добра в конце сказки. Но Вам подавай хеппи энд, чтобы по усам да в рот и чтобы в последних строках все карты раскрыть?! — нет ничего проще: убийца — неприметный садовник, тогда как, спорю, ты, о безмозглый читатель, всю дорогу подозревал молчаливого дворецкого, хотя, ввиду открывшихся в середине повествования обстоятельств, под подозрением оказалась и смешливая жена молчаливого дворецкого, не исключался также вариант, что они сработали на пару, до тех пор, пока не всплыла наружу известная связь смешливой жены молчаливого дворецкого с вислоухим помощником сухопарого детектива, ведущего дело. Но на деле — никаких убийств, кроме виртуальных, никаких краж фамильных драгоценностей, в лучшем случае у соседа снизу вынесли хату пару лет назад, никаких фамильных драгоценностей, никаких драгоценностей, и тем не менее ничего не ясно, в особенности… — Зачем я читал все это. — Вы меня об этом спрашиваете? — Понимаешь, я все не переставал надеяться на твою… совесть… что ты сжалишься и в конце концов представишь какое-то логическое объяснение всему, хотя бы прояснишь сюжет… — Сюжет прост, как ты, и я дважды обнаружил его выше, а ты не поверил, повторяю в третий раз специально для тебя: вот человек (я, если тебе так легче), вот он сидит в комнате (в углу комнаты) и думает, — это все. И теперь все встало на свои места, полагаю? Пойми, со мной ничего интересного не происходило, ну вот ровным счетом ничегошеньки, точно как с тобой, так откуда мне взять шпионские страсти, мексиканские сладости? — у меня только снег и холод, холодный снег и снежный холод. — Ты забыл про снежный снег и холодный холод. — …И если тебе так уж неймется, изволь — читал ты все это с тем только, чтобы удовлетворить мое тщеславие, да мог бы и не читать, если честно, просто посмотреть на эту книжку в магазине, я бы и тем был доволен… — А?.. — А так скучно было оттого, что мне нечего сказать — собственно повторяя на все лады сей тезис, я кое-как и заполнил семь (привет издателю) печатных листов; но теперь-то все — 288 155, и теперь я замолкаю, пришел твой черед насмешничать надо мной, как и полагается, устроить цирк с последующим разносом, поглумиться вволю, ибо у меня уже не будет возможности ответить, мое презрительное молчание будет тебе ответом, — да, думаю, молчать будет лучше всего, помалкивать, в надежде сойти за умного я застегиваю молнию на губах.
P.P.S.
А еще — что бы еще такое учудить? — можно закольцевать текст, то есть кончить тем же словом (предложением, абзацем, страницей, страницами (ух, и как же это я раньше не допер! можно было бы писать только половину!), тем же словом, что и начал — аптека, улица, фонарь, словом: “Аккуратно развернутая упаковка, срезанный бант. Стеклянный шар с филигранно смастеренным домиком внутри. Я встряхиваю его. Идет снег” — лаконично и романтично. Запасная версия: но однажды настанет день — надо только верить и ждать, верить и ждать и верить, — и оттает Город знатной щенячьей какашкой, и примется себе вонять, как встарь, и сперва оно знамо подташнивать будет, но после уже во вкус войдешь, так что дальше как будто так оно и надо — до нового первого снега, — то есть закольцевать первым словом, придав тем самым повествованию ко всему прочему даже и философский, что ли, душок, мол, все возвращается на круги своя, то есть с претензией на умничанье, начать и кончить тем же словом — чего бы такого еще учудить? Голь на выдумки хитра: — Но что-то по ходу как-то не чувствовалось праздника, новогодней атмосферы, знаете ли, бенгальских огней, красной икры, советского шампанского… — Будем считать, что я рассказывал все это Деду Морозу за шоколадку, стоя перед ним на стуле с мандарином в правой руке, и ты был в числе гостей, и из вежливости пришлось терпеть меня до конца — возьми с полки пирожок, но вот незадача — нет никакого конца, и теперь начинай с конца — задом наперед, наобум, шиворот-навыворот и справа налево в темноте с закрытыми глазами, гадай с любой страницы, строчки снизу или сверху — снизу вверх… ну ладно-ладно, так и быть, все-таки праздник сегодня, не буду я тебя томить, хотя, может, и следовало бы еще помучить, да и вел ты себя, признаться, не ахти, но так и быть, в честь праздника будет тебе белка, оно, конечно, и самому уже по чести не терпится видеть твою ребячью радость, да в любом случае сам знаешь, что деваться мне некуда, так что вперед — наполняй бокалы, поднимай бокалы и загадывай желание, и вот щас-щас, не сомневайся, отсчет пошел — вот он идет, надвигается, гляди, такой вот — уже-уже — долгожданный и ненаглядный, о чем ты всегда мечтал, почти-почти — такой волшебный и сияющий, неотвратимый и устрашающий, неминуемый и блестящий, в огне, веселый и радужный, и пахнет конфетами, едва-едва — такой триумфальноошеломительнодрагоценнопоразительнораспрекрасный, такой потрясающий и внезапный — конец.