Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2008
Юлия Кокошко. Шествовать. Прихватить рог… — М.: Наука, 2008.
О прозе Юлии Кокошко сказано многое и многими, благо, ее первые тексты появились в печати давно, более двух десятилетий назад. Те, кто берутся характеризовать эти “условные истории”, щедро приправляют свою речь крепкими пряностями и уподобляют прочитанное “набору тезисов к описанию некоей недоступной полноты”, “толще, сравнимой с морской или океанской” (Дмитрий Бавильский), “исчезающей, ускользающей, ветхой красоте, журчанию чего-то серебряного, слову “одиночество” под языком и подушкой” (Вячеслав Курицын), “переходу из общепринятой человеческой биполярной диалогичной системы к мультиполярному сетевому восприятию” (Виталий Тхоржевский), “одурманивающему движению семантических волн” (Аркадий Бурштейн), “миндальному пирожному, в котором миндаль не украшение, не вкусовая добавка, но сама основа теста” (Сергей Беляков), “хрупкому равновесию между молчанием изгнания, изгнанием молчания и хитроумием” (Аркадий Драгомощенко), “несению вериг трудной понимаемости” (Соломон Воложин)…
Право же, трудно удержаться от того, чтобы не привести здесь эти изящные определения, сгущенная образность которых одурманивает ничуть не меньше самих текстов Юлии Кокошко. Впрочем, в последних кружат голову не столько сами фразы, сколько организованная их последовательность. Чтобы ощутить это, достаточно прочесть лишь один фрагмент. Любой. Из любого произведения. В конце концов, как говорит тот же Соломон Воложин, “не нужно выпивать все море, чтоб понять его вкус. Хватает капли”.
“…А в обиталище гулливой Галаты остались свидетели — овечьи и козлиные головы, окаменевшие в крестике на подушках, разбросанных тут и там, и на отмелях звона — лодочки с любовными парами, связанные лазурными соцветьями — с цветением мира, и съежившиеся в кулак раковины, зажав манерную и минорную музыку, и фарфоровые нимфы в гротах, и глазурные пастухи, пуская с локтя — корзины с изобилием, розы и яблоки, а также — веселые пепельницы с секретом и мятые нотные страницы, провалившиеся за диван…”
Послуживший дегустационной каплей отрывок повествования “Из книги пира”, вошедшего в сборник автора “Шествовать. Прихватить рог…”, который недавно вышел в свет в серии “Русский Гулливер”, можно использовать как пособие по изучению выразительных средств языка. Как и каждый текст Юлии Кокошко. Пожелавший найти в ее книге самый необычный, самый запоминающийся и изысканный образ застрянет уже на второй странице, пасуя перед слишком богатым выбором. Распробовать за один присест каждую фигуру этой нереальной речи так же невозможно, как за день обойти Эрмитаж. Впрочем, за два, три, четыре присеста тоже не получится. Подлинный гурман ест блюда не полными тарелками, а мелкими порциями. Так и тексты Юлии Кокошко нельзя “проглатывать” страницу за страницей — их нужно смаковать бережно и тщательно, перекатывая на языке “ступу времени, что бледна, как газ, и тяжела, как воз”, “афишную тумбу — купчиху под синим зонтом”, “полустертый и смятый переулок, разыгранный по тлеющей на углах зданий аппликатуре”…
Эта речь, насыщенная тропами ничуть не меньше, чем обиталище гулливой Галаты всевозможными предметами, позволяет создавать удивительные словесные портреты: “Правоидущая укрывала седину, склонную к голубизне, черной шляпкой-таблеткой с лавровым веночком — вечнозеленая пластмасса, и кокетливо прижимала к груди бисерную театральную сумочку, и взахлеб хохотала, и промокала носовым платком с желтым горохом — горох желтых слез и не могла остановиться…”
Дмитрий Бавильский пишет: “Проза Юлии Кокошко настолько густая, что, для того чтобы не сбиться, начинаешь читать вслух”. Но тексты, пересыпанные рычащими, шероховатыми, скользкими аллитерациями, вслух читать крайне тяжело. Попробуйте, ни разу не сбившись, воспроизвести хотя бы предложение про “круглые, как сторожки стрелочников, кусты на разъездах дымов и сиреней, на разливах, принявшие на кроны и крыши — неводы красных флажков”!
Напористые созвучия, причудливые градации, композиционные повторы завораживают, обволакивают уносящим сознание мороком — неслучайно героиню открывающего книгу повествования “Дорога, подписанные шаги и голоса”, “захваченную гонкой посреди ключевого события — разъединения пункта А. и пункта Б.”, зовут Мара.
Свои истории Юлия Кокошко отсылает читателю поодиночке, после чего собирает их в книги (так, шесть из восьми повествований, составивших “Шествовать. Прихватить рог…”, раньше публиковались в “Урале”). В глубине этого нового градационного ряда созвучия выходят за пределы одной фразы и слышатся, например, в перекличке имен героев сопряженных текстов: Мара—Марго—Эрна… При этом тексты не имеют точно оформленных пределов, отчетливого начала и конца — их читатель подобен путнику, подошедшему к дороге, которая в обоих направлениях равно теряется за горизонтом. Конструкции порой смещены, слова не соотносятся друг с другом в своем привычном значении: “И, согласно назначенным провинции русла настоящим событиям, дальше строятся воды и парады…”
Эти тексты подобны зеркалу, отражающему многочисленные реалии мирового культурного пространства — от Шекспира, Свифта, Флобера, Пушкина до Чуковского, Гессе, Павича, Дали, Синатры, Тарзана, рекламного “летчика-налетчика”, Гранд-Отеля, футбольного “Спартака”… Вот только место “сорока тысяч братьев” занимают “сорок банок варенья”, “сорок габионов малины”, “сорок компаний закрученных в стекло огурцов и сорок крученых опор помидоров”, “сорок корзин клюквы”, “сорок коробов земляники”. И рядом — библейские имена: “антипод зверя брат Сильвестр”, сбирающая колоски дождя “бедная моавитянка”, “авессалом, возложивший на себя — шатровые своды в кочевье листвы”, уподобленный Иову мужчина, потерявший вечером тридцать восьмого “и возлюбленную жену, и деточек своих, и кров с падающими каплями в углах окон, и индустриальный город, полный гудками и началами весны…”. “При невероятной насыщенности реалиями и подробностями… тексты Кокошко очищены от какой бы то ни было социальности”, — утверждает Дмитрий Бавильский. Но социальные детали встречаются в этих повествованиях нередко, а закрывающая книгу “Меланxолия. Тема Нераскрытого Города” переполнена ими (чего стоит хотя бы описание “веселой газеты”, где “верстают мнимые взаимосвязи”). Другое дело, что, соединяясь с библейской действительностью, очищаясь “огнем небесного города”, они опять-таки превращаются в искусное “движение семантических волн” — зыбкое и морочащее. А тут еще и сам автор признается: “О, сколько раз у меня бывали планы: упрятать белизну трех страниц — в комбинации слов”.
Удерживаться на плаву среди зыбких конструкций помогают меткие, афористичные — очень даже реальные — замечания: “Когда ищешь то, чего нет, не все ли равно, где искать?”, “Проклят человек, кто надеется на человека и плоть делает своею опорою”… Хватаясь за них, можно наконец-то выдохнуть вслед за Большой Марой: “Боже, какое богатство присвоили мои глаза”.
Наталия ИВОВА