Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2008
Анатолий Шапран. Парадоксы российской истории. — Екатеринбург: Средне-Уральское книжное изд-во, 2006.
Недавний взлет исторической публицистики — пусть и недолгий — успел привлечь к себе общественное внимание. И хотя постепенно интерес к печатным изданиям этой тематики заметно снижается, они продолжают выходить в свет. Примечательно, что, несмотря на явные изменения в общественном сознании, авторы по-прежнему кладут в основу своего повествования приемы, освоенные их предшественниками и, так сказать, зачинателями жанра, делая ставку в борьбе за внимание публики на заявляемую сенсационность материала. Действительно, обещания раскрыть народу глаза на очередные тайны, белые пятна, мифы, парадоксы прошлого как минимум привлекают внимание. Впрочем, к настоящему времени подобный подход — ниспровержение основ и разрешение будто бы неразрешимых вопросов — уже несколько приелся, зато другое оружие в арсенале тех, кто взял за основу события давней и недавней истории, остается действенным и вполне уместным. Строгие историки могут сколько угодно обличать дилетантизм и амбиции создателей фольк-хистори — куда потянется массовый читатель, предугадать не сложно. Дозированно обогащая общеизвестные факты менее известными, привлекая имена знакомых массовому читателю классиков исторической науки, не перегружая свои сочинения цитатами из архивных документов, авторы “истории для народа” создают увлекательное чтение. А главное: их произведения есть в первую очередь тексты авторские, личностные — с отчетливо звучащим голосом их создателей, что всегда привлекает.
Все это в немалой мере относится к “Парадоксам российской истории” А. Шапрана — “попытке найти объяснения некоторым явлениям прошлого… истолкование которых официальной историографией оставляет столько сомнений”. Заявив таким образом о своей цели, автор уже в аннотации определяет круг вопросов, на которые читателю предстоит получить ответы. Таковых, разумеется, больше, чем глав (а глав в книге одиннадцать), однако в каждом разделе можно выделить стержневую проблему. Главы выстроены в хронологической последовательности, соответственно, взявший в руки книгу пройдет основные этапы “большого исторического пути” нашей страны, сопровождавшиеся наиболее памятными общественными потрясениями, и попытается вместе с автором найти ответы на вопросы — от почти классического: “Куда пошла русская земля после призвания в нее варяжского викинга Рюрика?” до риторического: “В чем все-таки истоки российского цареубийства?”
Впрочем, среди вопросов есть и не столь глобальные, зато гораздо более громкие. Был ли авантюристом Борис Федорович Годунов? Виновен ли отец в трагедии царевича Алексея? Заслуживает ли М.И. Кутузов звания “спасителя Отечества”? И нужно признать: страницы, где А. Шапран рисует портрет того или иного яркого исторического деятеля, наиболее живописны. Автор не жалеет ярких красок ни для тех, кто заслужили его уважение (в их числе, например, “легендарный герой и выдающийся полководец” Владимир Мономах, в период княжения которого “звание киевского князя снова начинает отвечать своему названию — великого”), ни для тех, кто удостоились лишь его презрения (и здесь максимальный накал эмоций приходится на главу об Иоанне IV Грозном). Но есть и еще одна категория — те, кто так и не были оценены по достоинству и о ком в памяти последующих поколений остались лишь негативные воспоминания (как, например, генерал-фельдмаршал, главнокомандующий русской армией во время русско-турецкой войны 1735—1739 годов, впоследствии двадцать лет проведший в сибирской ссылке Христофор Антонович Миних или Петр III, который “до конца оставался истинным немцем, и только”). Посвящая таким “историческим неудачникам” не просто отдельные страницы, а целые главы, автор горячо спешит исправить свершившуюся, по его мнению, несправедливость.
В любом случае, автор не вдается в дебри сугубо научных споров вокруг того или иного исторического факта. Так, для него совсем не интересна “мучительно скучная полемика” вокруг происхождения слова “Русь”. А несколько страниц, на которых идет речь о спорах вокруг норманнской теории, служат лишь вступлением к рассказу о том, как отдельные области первого русского государства выбрали для себя неодинаковые пути развития и как жители северо-восточных — московских — территорий переродились под татарским влиянием в отличие от населения Южной Руси.
Вообще в разговоре о домонгольском и послемонгольском русиче симпатии автора явно остаются на стороне первого, которому “был неведом даже такой атрибут военного искусства, как отступление”. К тому же наши предки, еще не “наглотавшиеся татарщины всласть” (эта строка баллады А.К. Толстого автору “Парадоксов…” особенно близка), не утратили свободы, которой, по общему убеждению, традиционно не хватает русскому человеку, испокон веку живущему в “системе абсолютного рабства”. Впрочем, то, что пагубно влияет на конкретную личность, благотворно сказывается на государстве. И если “украинский народ, находившийся всего несколько десятков лет под варварско-азиатским гнетом (речь идет об украинском народе во времена татаро-монгольского ига! — Н.И.)… в большем достатке, чем его северо-восточный сородич, сохранил в себе устои русского человека добатыевых времен, преумножив их плодами западноевропейской цивилизации”, то он же и лишился возможности создавать свою государственность на каких бы то ни было началах, попав на столетия под польско-литовское католическое владычество.
Тема “трех братских народов” вообще одна из “наболевших” для А. Шапрана. И здесь нельзя пройти мимо одного его замечания. Неоднократно фиксируя внимание читателя на том, что Северо-Восточная и Южная Русь постепенно пошли каждая по своему пути, в результате чего между людьми, их населявшими, возникли существенные различия, которые и сказались в ХVII веке в ходе объединения (не воссоединения!), автор в самом начале своего рассказа утверждает, что “на все территории” Киевской Руси “может претендовать любая из трех сторон — Украина, Россия, Белоруссия”. Читатель волен выбирать — искать ли ему в этих словах политический подтекст или довольствоваться историко-культурным смыслом.
Там, где события позволяют сформировать к ним определенное мнение, А. Шапран получает простор для творчества и, в целом ведя рассказ более или менее сдержанно, умело подводит читателя к кульминационным моментам повествования, после чего с пылом “бросается” в патетические отступления. Тут уже не до чистоты стиля! Приведем хотя бы один из таких эмоциональных фрагментов — об уже упомянутом нами первом русском царе, которого автор уверенно характеризует как психически неуравновешенного “маньяка”, на протяжении всего своего царствования “просто удовлетворявшего свою патологическую страсть к убийству”:
“Счастье Ивана в том, что через 400 лет после его появления на свет, в угоду господствующей тогда идеологии, в силу требований политической конъюнктуры и с целью отождествления его с действующей на тот момент в стране тиранией, личность его пережила не только реабилитацию, но и была в некоторой степени вознесена в умах соотечественников на пьедестал славы и величия. <…> И вот царь, доведший страну до страшной разрухи, а народ до полного разорения и обнищания и не только до скитания и бродяжничества, но и до массовой миграции за рубеж, царь, потерпевший тяжелое поражение в войне, в результате которой потерял море <…>, царь, поставивший страну на край катастрофы и вплотную подведший ее к такому страшному явлению нашей истории, как Смута, вдруг через четыре столетия спустя предстает перед потомками в совсем ином облике, чем заслуживал и оставался все эти предыдущие столетия. И насколько же живуч оказался этот новый облик! С ним очень неохотно расстается наш соотечественник. Видимо, въевшееся в кровь и сознание наших людей согласие с необузданной тиранией, с неограниченным произволом власти, беззаконием и деспотизмом располагает к положительным эмоциям при восприятии такой личности, как Иван Грозный…”
Против “рабской психологии” русских людей — основного источника многих и многих бессмысленных жертв, которые страна несла как в военное, так и в мирное время — А. Шапран восстает с особенным жаром. Патетические обличения “безудержного произвола и необузданного деспотизма”, “варварского азиатского влияния” сменяют друг друга, и лишь однажды — один-единственный раз на протяжении всей книги — сарказм сменяется гордостью за дела предков, а вместо угодливых и униженных рабов вдруг выступают перед нами подлинные герои и созидатели: “А сам-то он, Петр Великий, от кого в таком случае произошел? И откуда взялась та огромная и мощная держава, созданная его предками и полученная им в наследство? <…> Задолго до Петра наше отечество создало культуру, на памятники которой до сегодняшнего дня раскрыв рты с неподдельным изумлением взирают потомки тех самых иностранцев, перед которыми так благоговел русский царь Петр Алексеевич”.
Любовь к глобальным обобщениям — еще одна черта, на которую нельзя не обратить внимания при чтении “Парадоксов…”. Их автор не пасует перед авторитетами, яростно открещивается от историков, склоняющихся к не разделяемой им точке зрения (Б. Рыбаков, В. Кожинов). Чувствуя себя абсолютно “в теме”, А. Шапран находит за что упрекнуть и тех своих коллег, с кем он, в общем-то, солидарен. Охотное же возведение собственных выводов в абсолют — слабая и одновременно сильная сторона автора. Слабая — поскольку такое абсолютизирование позволяет легко найти в его утверждениях уязвимые стороны. Впрочем, будучи убежден в своей правоте, автор безразличен к любым опровержениям: к каждой эпохе, к каждому ее представителю у него сформировано четко определенное отношение. Эта уверенность в себе как раз и составляет сильную сторону его “парадоксальной” книги.
Наталия ИВОВА