Фрагменты книги
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2008
Книга, две начальных главы из которой мы — с небольшими сокращениями — печатаем в нашем юбилейном номере, как раз и приурочена к этому юбилею, и выходит она практически одновременно с январским выпуском журнала. Но, возможно, скромный тираж книги не будет адекватен тому интересу, который способна вызвать ее тема.
Формально будучи привязано к круглой дате, на юбилейное издание исследование В.П. Лукьянина не слишком похоже. Это “непарадная” история журнала “Урал” на протяжении полувека, история в лицах и попытка дать портрет издания с его “лица необщим выраженьем”. Публиковаться в “Урале” В.П. Лукьянин начал более сорока лет назад, затем был почти два десятилетия его главным редактором и, покинув этот пост, остался постоянным автором журнала — так что, объясняя в предисловии к книге, что подвигло его на этот труд, он имел основания написать: “Идея книги к юбилею журнала родилась в редакции, я принимал некоторое участие в ее обсуждении, но вовсе не собирался сам браться за эту работу. А потом в этих разговорах как-то вдруг открылось, что сейчас, на исходе 2007-го календарного и 50-го года существования журнала, по-видимому, никто более меня из ныне живущих литераторов не причастен к его истории”.
Таинство рождения
Безжурнальная провинция
Провинциальных журналов в середине 50-х годов было буквально — раз, два и обчелся: “Сибирские огни” (выходили с 1922 года) и “Дальний Восток” (с 1946 года). Оба — по шесть номеров в год, каждый номер — в половину объема “Нового мира”. Ленинградскую “Неву” формально тоже можно было причислить к провинциальным журналам, но лишь в той мере, в какой “северную столицу” можно было причислить к областным центрам. Был еще в Петрозаводске журнал “На рубеже” — так он же начинался в 1940 году как республиканский (вроде казахстанского “Простора” или русскоязычной “Литературной Грузии”). Уже в 1965 году литературный ареал петрозаводского журнала расширили за счет архангельского Поморья и Вологодчины, при этом журнал переименовали в “Север”.
Но нельзя сказать, что литературная провинция была совсем уж нема: в те безжурнальные годы все-таки во многих городах издавались альманахи, однако они были малотиражны, не имели ни четкой периодичности, ни стабильной читательской аудитории, составлялись и редактировались на любительских началах, не имели позиции, не имели лица, не имели веса. Словом, были они во всех отношениях худосочны, в какой-то — разве что самой малой — мере удовлетворяли писательским амбициям (поскольку все же выводили литературную продукцию в свет), но погоды в литературе не делали. Вот почему писатели хотели иметь полноценные журналы.
В Москве литературных журналов к середине 50-х годов было тоже немного, тем не менее вдвое больше по числу названий, а если принять во внимание периодичность (12 номеров в год) и более солидные объемы, так получится, что в несколько раз больше, нежели во всей российской провинции. Издавались тогда “Новый мир”, “Знамя”, “Октябрь” да еще уступающая им по формату “Молодая гвардия”. Ситуация, в общем-то, понятная: жизнь в стране была централизованной (выстроена “по вертикали”, как сказали бы сегодня), и литературные журналы, как знаки неких привилегий, во властно-культурную иерархию были встроены разве что чуть пониже стропил. Автору из провинции пробиться туда было очень непросто, оттого в провинциальных литературных кругах и повелось: напечатался в Москве (даже неважно, в каком именно журнале) — будто в табели о рангах прыгнул через две ступеньки вверх.
В 20-е и даже в 30-е годы журналов по всей стране было много больше, нежели в середине 50-х, но в предвоенные и тем более в военные годы их нередко закрывали под предлогом нехватки бумаги и прочих материальных средств. Отчасти это было правдой, косвенное доказательство тому: старейшая в стране газета могущественного региона — “Уральский рабочий” — в годы войны выходила на двух полосах. Но была и другая причина — не называвшаяся вслух, но достаточно очевидная. Это та самая причина, по которой, например, “Мосфильм” выпускал шесть картин в год, хотя производственные мощности его позволяли выпускать, как минимум, шестьдесят шесть, а то и сто шестьдесят шесть картин. Где-то там, “наверху”, считали, что “лучше меньше, да лучше”. Но закон перехода количества в качество (только в обратном направлении) в этом случае почему-то не срабатывал: “меньше” получалось легко, а “лучше” все равно не выходило: оно зависело от других факторов.
Вот почему наступление хрущевской “оттепели” ознаменовалось не только допущением властями некоторого (весьма ограниченного) вольнодумства в отношении недавнего прошлого, но и удвоением количества литературных журналов, но опять-таки в Москве. Механизмы при этом сработали разные: “Иностранная литература” (учрежденная в 1955 году) явилась как бы “реинкарнацией” довоенного журнала “Интернациональная литература” (1933-1943); в журналы “Дружба народов” (в 1955 году) и “Наш современник” (в 1958) были преобразованы уже существовавшие прежде альманахи того же литературного профиля; только журналы “Юность” (в 1955 году) и “Москва” (в 1957-м) были созданы, что называется, на голом месте. Появление всех этих изданий существенно повысило тонус литературной жизни в столице, но потребности литературной провинции не удовлетворило.
Но тут случились два события — оба относятся к 1957 году, — которые, можно сказать, продвинули “оттепель” в провинцию: во-первых, была децентрализована хозяйственная жизнь в стране — упразднены министерства и образованы совнархозы; во-вторых, был учрежден Союз писателей РСФСР. Сегодня уже не столь многие помнят, как это было и что это в ту пору значило, между тем рождение журнала “Урал” напрямую связано с обоими этими событиями.
Про совнархозы скажу коротко. Они сами журналов не учреждали, этого им не было позволено, однако сам факт их появления означал частичное перераспределение властных полномочий между столицей и провинцией, так что теперь провинция могла претендовать и на некоторые столичные привилегии. Эти привилегии, однако, не получались автоматически, за них еще надо было побороться, но теперь для того имелись основания.
С созданием СП РСФСР было посложней. Какие тому предшествовали кабинетные, закулисные переговоры, сегодня трудно сказать: в документах они не фиксировались, а спросить сегодня уже не у кого. Возможно, уже тогда у российских “патриотов” начал зарождаться комплекс национально-административной неполноценности: вот, дескать, у них (палец в сторону других республик СССР) есть свои столицы, свои академии наук, свои компартии и свои национальные творческие союзы, а у нас Москва — общая столица, академия — тоже общая с ними, компартия — общая, Союз писателей — общий. А где наше — российское, русское?! Во всяком случае, подобные настроения пышным цветом расцвели в годы “перестройки” и “гласности” и немало способствовали развалу Советского Союза, потому что в “братских” республиках все это “общее” воспринималось именно как российское и имперское, к которому они пристегнуты в качестве сателлитов.
Но вполне вероятно, что в 1957 году еще и не было таких настроений, а надобность в учреждении Союза писателей РСФСР изначально виделась в том, чтобы способствовать оживлению литературной жизни в российской провинции. У правления “большого” союза (так нередко называли в обиходе СП СССР) просто руки не доходили до писательских организаций областей и автономных республик. Вот и создали союз писателей российской провинции. По крайней мере, так его всегда и воспринимали, хотя первоначально правление его обосновалось практически в самом центре Москвы — на набережной Мориса Тореза (теперь опять Софийской), по другую сторону Москвы-реки напротив Кремля. Потом оно переехало в особняк на Комсомольском проспекте — все равно писатели из провинции, приезжая по делам (а то и проездом) в Москву, устремлялись не в “дом Ростовых” (на Воровского-Поварской, 52), а в СП РСФСР, где их знали, привечали, всегда готовы были помочь.
Первые триумфы литературной провинции
Об обоих писательских союзах (и “большом”, и российском) в годы ломки общественного уклада стали говорить с недоброй усмешкой: министерство литературы, намекая на их якобы распорядительные функции, по отношению к литературе неуместные. Понятно, что расписывать планы по романам или стихам нелепо, да я и не припомню, чтобы кто-то этим занимался. О других функциях писательских союзов можно сказать и так, и этак, но одна из них мне кажется и благой, и важнейшей: СП РСФСР реально помогал наиболее талантливым писателям русской провинции заявить о себе, выйти на всероссийский уровень. Во всяком случае, первый руководитель российского союза Л.С. Соболев, насколько я могу судить, видел в том свою главную цель.
Леонид Сергеевич Соболев прославился еще до войны своим романом “Капитальный ремонт”, а сборник его военных рассказов “Морская душа” в первые послевоенные годы был, наверно, не менее популярен, чем бескозырка и клеши. В годы “гласности” на Соболева, как и практически на любого из советских “классиков”, было “слито” немало компромата. Не могу судить, что там было правдой, а что вымыслом, а только мне кажется, что более всего не могли ему простить фразу, произнесенную с трибуны первого писательского съезда: дескать, партия дала все советскому писателю для плодотворной работы, отняв у него единственное право — писать плохо. Горький тогда эту фразу подхватил, еще, как минимум, пять-шесть ораторов тоже процитировали ее в своих выступлениях, после чего она на десятилетия стала одним из главных слоганов советской литературной политики, даже вошла в учебники.
Мне довелось не раз и не два наблюдать Леонида Сергеевича в те годы, когда он руководил российским писательским союзом, и мне он помнится прежде всего как очень заинтересованный и деятельный собиратель литературных сил российской провинции.
Первый раз я увидел Л.С. Соболева в Свердловске в мае 1959 года — тогда в нашем городе состоялось выездное заседание бюро правления СП РСФСР. Это мероприятие не было келейным — скорее оно напоминало весьма основательно подготовленную конференцию при самом широком участии заинтересованной публики. Газета “Литература и жизнь” (позже переименованная в “Литературную Россию”) писала: “Город жил этим событием”. Первый день заседания прошел в зале ОДО (окружного Дома офицеров), и этот зал (на 1200 мест!) был переполнен. В последующие два дня заседание перемещалось в ДК ВИЗа и ДК Уралмаша, и тамошние залы были полны. Я тогда заканчивал второй курс филфака; предвосхищая возможные подозрения, подчеркну, что никто нас, студентов, туда “для массовости” не загонял — сами толпой сбегали с лекций. Интересно было послушать приезжих писателей — из Москвы, из отдаленных уголков российской провинции и, конечно, из всех областей и республик Урала. Были среди них и довольно известные прозаики и поэты.
Соболев в толпе гостей всегда заметно выделялся: был он высок ростом, осанист — в свои шестьдесят с гаком сохранял выправку морского офицера дореволюционной выучки; в руке толстая палка с золотым набалдашником — настоящий посох. При этаком барственном виде был он, казалось, доступен, оживлен и, видимо, всегда в хорошем расположении духа: из толпы, которая всегда вокруг него стихийно возникала, то и дело раздавались взрывы хохота.
Столь представительный форум был посвящен первым шагам двух свердловских литературных журналов (да, к тому времени уже двух: с апреля 1958 года возобновился выход и “Уральского следопыта”, учрежденного еще в 1935 году, но после выхода девяти номеров закрытого), о них говорил во вступительном слове Л.С. Соболев, им был посвящен доклад заместителя председателя российского писательского союза В.П. Друзина, да и все другие выступления с трибуны так или иначе были посвящены их публикациям. Детали того обсуждения мало запомнились (сейчас я, конечно, кое-что восстановил в памяти по газетным отчетам того времени), да ведь, как я понимаю, и не ради согласования мнений о достоинствах и недостатках конкретных публикаций собрались тогда в “столице Урала” писатели из всех уральских областей и республик. Гораздо важнее, думаю, для них в то время было просто встретиться, познакомиться, ощутить себя не заведомо “второсортными” в литературе провинциалами, но участниками единого (для Урала, Поволжья, Сибири и самой Москвы) литературного процесса. Но, конечно, была еще и другая важная цель у организаторов того представительного собрания: утвердить в сознании писательского сообщества представление, что литературный ландшафт России обогатился еще одним центром притяжения не местного, не областного, но всероссийского масштаба.
Однако благих намерений и деклараций было недостаточно для того, чтобы вдруг литературная провинция ощутила себя вровень со столицами, и необходимо было нечто вроде легендарных состязаний “по гамбургскому счету”. Роль таковых в те дни была отведена литературным вечерам, которые после дневных словопрений проводились участниками заседания в зале ДК ВИЗа. Не удивляйтесь тому, что и этот зал бывал переполнен: время было такое. В Москве в те годы поклонники поэзии заполняли и большой зал Политехнического музея, и малую спортивную арену Лужников, и обширную площадь Маяковского… Популярные фигуры московских ристалищ в Свердловск с Л.С. Соболевым тогда не приезжали, но многих из тех, кто приехал, тоже было интересно послушать.
Особенно запомнился публичный дебют (если можно так выразиться) молодого мансийского поэта Ювана Шесталова. Его возраст тогда немного недотягивал до двадцати двух. Он уже что-то напечатал в центральных изданиях, даже книжечку опубликовал на родном языке, на русский его переводили хорошие поэты (Н. Грудинина, Л. Хаустов, А. Поперечный), а незадолго до выездного бюро в Свердловске, в апрельском номере, большую подборку стихов Ювана опубликовал и “Урал”. И все же его тогда мало кто знал. И вот он появился перед большим залом, пожалуй, даже слегка задремавшим от довольно блеклых предыдущих выступлений, и тоже вяло, как бы полусонно, сказал, что хотел бы поначалу показать, как звучат его стихи на языке оригинала. Наверняка предвидел, хоть и не сказал вслух, что кто-то станет объяснять его успех “допингом” от переводчиков. Небольшая пауза, потом резкий взмах рукой и…
Что тут произошло, я бессилен передать словами: стремительный, звонкий, ритмически и мелодически организованный поток незнакомой речи как-то сразу обернулся настолько выразительной чувственной картиной, что вроде как и в переводе нужды не было. Однако и в переводе это было ярко и зажигательно:
Чешуей стальной блистая,
Пляшет в волнах рыбья стая,
Пенится, кипит вода.
Гей, народ, быстрей сюда!
Мы проворными руками
В Обь закинем невода…
А заканчивалось стихотворение просто-таки гурманским откровением — гастрономическим слоганом на все времена: “Нету лакомства вкусней, / Чем трепещущая нельма”… Мало сказать, что зал проснулся. Ювана долго не отпускали: читай еще! еще!! еще!!! Он бы, наверно, и читал, да на сцене сидело десятка полтора поэтов, которым тоже не терпелось выступить.
С того вечера началась широкая известность Ювана Шесталова в литературных кругах России, читатели его тоже скоро заприметили, его стали много печатать, издавать… Не все получалось гладко в его дальнейшей литературной судьбе, но то уже другая тема — за рамками нашего сюжета.
А тогда… Едва окончился литературный вечер, мы, то есть несколько студентов филфака, отловили Ювана в коридоре и заручились его обещанием прийти на следующий день к нам на факультет для встречи с публикой. И он пришел. С деканатом проблем не возникло, самая большая аудитория на территории филфака была заполнена до предела, Юван читал стихи и охотно отвечал на вопросы часа три, а то и четыре подряд, конечно и перебирая маленько по части самоутверждения: а как можно было от того удержаться под восторженными взглядами многих десятков пар глаз обаятельных филологинь? А девчонки с нашего курса и месяцы спустя умиленно цитировали по памяти: “Миснэ, добрая душа, / Веточка лесная…” Да ведь и я почти полвека спустя по памяти воспроизвожу прочитанные им тогда стихи.
Думаю, что ради создания возможности таких вот триумфов и разъезжал Л.С. Соболев по российской провинции.
А позже мне довелось наблюдать подобные же триумфы в служебном кабинете председателя российского писательского союза. Дело в том, что кабинет Л.С. Соболева размещался в самой большой комнате тогдашнего помещения правления СП РСФСР (в ветхом доме в глубине квартала на Софийской набережной), так что заодно он служил и конференц-залом. В этом импровизированном зальчике проходили и заседания комиссии по критике, к работе которой я был приобщен с середины 60-х годов. Там каждый год где-то в феврале-марте устраивались обсуждения итогов предыдущего литературного года. Хозяин кабинета при этом непременно присутствовал, но сидел не за своим столом, а скромно притулившись где-нибудь в уголке. Он никогда на таких обсуждениях не выступал, но самым внимательным образом все выслушивал. А в перерыве сам подходил к тем ораторам, в чьих сообщениях его что-то заинтересовало. Интересовали же его, как я мог заметить (ибо случалось, что и ко мне он подходил), прежде всего новые для него писательские имена; он пытался что-то дополнительно о них выспросить, уточнить сложившееся у него впечатление. И вот я хорошо помню, как на одном из таких заседаний (судя по всему, это было в начале весны 1967 года) все разом вдруг заговорили о двух провинциальных писателях, которые уже получили признание земляков, но на всероссийском уровне еще совсем не были известны: о Василии Белове, опубликовавшем в “Севере” повесть “Привычное дело” (причем это уже была далеко не первая его публикация), и о Валентине Распутине, покорившем читателей повестью “Деньги для Марии” (в “Сибирских огнях”). Обратите внимание: тот и другой напечатались в провинциальных журналах; тот и другой ради литературной карьеры родных мест не покидали, а всероссийская слава их родилась в кабинете председателя союза писателей российской провинции.
В 1971 году Соболев умер, председателем союза избрали С.В. Михалкова. Сергей Владимирович был человек государственный; кажется, это уже при нем правление перебралось в импозантный особняк на Комсомольском проспекте, где больше не нужно было совмещать конференц-зал с кабинетом первого руководителя: все было солидно, на все хватало места. Организационная работа поднялась, можно сказать, на более высокий уровень, но проблемы провинциальной литературы обсуждались теперь уже “на уровне Шундика” (такое выражение я однажды услышал от В.К. Очеретина; Н.Е. Шундик — саратовский писатель, избранный при Михалкове в “рабочие” секретари и по этому случаю переехавший в Москву); провинциальная литература, которую Л.С. Соболев всеми силами тащил на уровень столичной, начала ощутимо погружаться в провинциальность.
Вспомню в заключение этого сюжета еще одно выступление Соболева. Осенью 1963 года Леонид Сергеевич открывал семинар молодых критиков в Переделкине, а я был одним из трех десятков “семинаристов”. Смысл вступительной речи руководителя союза сконцентрировался в постулате: пока ты не открыл читателям ни одного нового имени, ты не вправе считать себя критиком. Сейчас, пожалуй, я бы с ним поспорил: нельзя же вот так прямолинейно относить критику к “сфере обслуживания”. Но определенный резон в его позиции был, тем более, что сам Соболев на посту председателя российского писательского союза именно в том и видел свою миссию, чтобы помочь российской литературной провинции обрести свой голос. Ибо провинции было и есть о чем сказать.
Где же еще, если не в Свердловске?
Вот так и совпало: повысилась хозяйственная самостоятельность регионов (следовательно, и статус их в государственной структуре); создан писательский союз, предназначенный для стимулирования литературной жизни в провинции, во главе нового союза встал писатель, убежденный, что литература российской провинции обладает большим творческим потенциалом, которому надо помочь раскрыться. Так и определилось время, благоприятное для учреждения новых журналов, в которых нуждалась русская литература. В те годы под эгидой СП РСФСР сложилась целая система зональных (каждая зона включала несколько областей) литературно-художественных журналов. Я уже говорил, что “Сибирские огни”, “Дальний Восток” и “Север” (“На рубеже”) к середине 50-х годов уже существовали. В 1957 году к ним прибавились воронежский “Подъем” (на базе альманаха “Литературный Воронеж”) и ростовский “Дон” (тоже на базе альманаха), а “Сибирские огни” получили статус ежемесячника. Лишь почти десятилетие спустя в этот ряд встала саратовская “Волга”.
Наш “Урал” рожден теми же тенденциями: он выходит с 1958 года.
Обстоятельства рождения “Урала” таят в себе несколько загадок (отчего я и говорю о “таинстве рождения”), которые сегодня можно разрешить разве что предположительно.
Прежде всего, а почему не каждой области позволено было иметь свой журнал? Поскольку прямого разъяснения на этот счет в сохранившихся документах нет, то можно лишь предположить, что причина заключалась вовсе не в ограниченных лимитах бумаги и иных материальных средств (хотя именно под этим предлогом “инстанции” чаще всего отказывали областям в праве учредить свой журнал). Думаю, что с открытием новых журналов не торопились, учитывая, прежде всего, низкий уровень альманахов, которые выпускались повсеместно. У зонального журнала был больший выбор рукописей, кроме того, его межобластной статус позволял сотрудникам редакции отстраняться от личных связей, неизбежных и неодолимых в замкнутом мирке любой областной писательской организации, то есть быть более требовательными и объективными. С другой стороны, семь зональных журналов легче просматривались с любой позиции — хоть из провинции, хоть из Москвы, — не то что их было бы семьдесят семь. И это делало наиболее талантливые публикации сразу заметными на всероссийском уровне (что я и показал на примерах Василия Белова и Валентина Распутина).
Но, в таком случае, почему журнальные зоны группировались вокруг тех, а не других городов? Скажем, вокруг Воронежа, а не Курска, Саратова, а не Куйбышева (Самары)? Или — у нас — вокруг Свердловска, а не Челябинска или Перми? Вот тут найти аргументы, которые бы всех убедили, вряд ли возможно: при любом варианте кто-то оставался бы обойденным и обиженным. Тем не менее учреждение журнала уральской зоны в Свердловске выглядело логичным и, кажется, особых споров не породило: город и географически находился в центре региона, и экономически превосходил соседей, и культурный потенциал его был высок. К тому же уральский менталитет еще сохранял “генетическую” память о том, что с 1923 по 1934 год Свердловск был столицей огромной — от карских льдов до казахских степей — Уральской области, так что в административном подчинении ему состояли и Пермь, и Челябинск, и Курган, и Тюмень. Была в “столице Урала” и надежная издательская база: книжное издательство (тогда оно пребывало еще в ранге Свердловского областного, а в 1964 преобразовано в Средне-Уральское — одно из крупнейших в стране), неплохо по тем временам оборудованная типография “Уральский рабочий”.
И журнальные традиции в городе имелись. В 30-е годы в Свердловске издавались даже два литературных журнала: “Штурм” (называвшийся поначалу “Рост”) и — недолго, как уже сказано выше — “Уральский следопыт”. А когда они оба закрылись, то все же с 1938 года и достаточно регулярно, в пятидесятые — уже по четыре номера в год, выходил альманах “Уральский современник”. Всего вышло 34 номера альманаха.
Так где же было и учреждать уральский зональный журнал, как не в Свердловске? Здесь его и учредили.
Но опять-таки не все так просто. Вот любопытный документ, подписанный секретарем обкома В.А. Куроедовым и датированный 2 октября 1956 года: “Бюро Свердловского обкома КПСС считает необходимым создание в гор. Свердловске литературно-художественного и общественно-политического журнала “Урал” на базе существующего альманаха “Уральский современник””1 .
Отсюда и пошло? Да нет, ничто отсюда не пошло: я процитировал лишь преамбулу документа. А постановляющая часть начинается со смиренного: “Просить ЦК КПСС…” Но, похоже, на Старой площади на просьбу уральцев в тот раз не откликнулись. Думаю, какую-то серьезную подоплеку этого отказа искать не надо: просто журнал рассчитывали издавать уже с января 1957 года (дата была названа в постановлении), но ни пробивной силы Свердловского обкома, ни даже “всемогущества” отдела пропаганды ЦК не хватило для того, чтобы в октябре, считайте на исходе года, перетряхнуть давно согласованные и утвержденные планы и, главное, лимиты: “Включить журнал “Урал” в план Свердловского книжного издательства” и “соответственно увеличить фонд бумаги Свердловскому издательству на 23 тонны”. Мыслимое ли дело? Другие-то “просьбы” обкома были скромны: периодичность — 6 номеров в год, объем номера — 12 печатных листов. Правда, тираж самонадеянно просили 20 тыс. экземпляров — многовато для начала.
ЦК просьбу не поддержал, а тут уже изготовились… Так что в 1957 году в соответствии с постановлением обкома выходил уже “Урал”, но, за отсутствием разрешения ЦК, еще не журнал, а все тот же альманах, только уже переименованный: четыре номера в год и тиражом 3 тыс. экземпляров.
А учреждение журнала готовилось еще целый год: приказ № 145 по Свердловскому книжному издательству, в составе которого создавалась новая структурная единица — редакция журнала “Урал” (он же и № 1 в редакционной книге приказов) — был подписан директором В.Г. Сосновским 26 ноября 1957 года. Если считать от этой даты, то первый номер журнала, появившийся в киосках, как упомянуто выше, 19 января 1958 года, сумели сделать чуть больше, чем за полтора месяца — быстрота немыслимая во времена линотипов, гранок и цензуры. Потом, когда самые неотложные организационные проблемы утряслись и более или менее наладился производственный ритм, на подготовку номера уходило втрое больше времени. Как же им в самом начале удалось сработать так быстро? Конечно, был аврал (но все же веселый, радостный аврал!), однако дело не только в нем: ключ к разгадке гораздо проще: тот исторический приказ Василий Гаврилович подписал задним числом, к тому времени в редакции все вертелось и крутилось. Почему задним числом — это, конечно, тоже вопрос, но все равно к упомянутым полутора месяцам добавьте еще месяц, и сроки покажутся более реальными.
Нужно, однако, сказать еще о том, что в течение года заявка Свердловского обкома о создании журнала “Урал” не лежала на Старой площади в Москве “под сукном”: ее “прорабатывали” и, как водится, вносили коррективы. В результате в разрешении ЦК на издание журнала были прописаны совсем другие “параметры”. Возможно, в качестве моральной компенсации за столь долгую задержку партчиновники проявили к заявителям неожиданную щедрость: те просили шесть номеров в год, а эти разрешили ежемесячный; просили 12 печатных листов — разрешили 14 даже с дробями. Только с тиражом москвичи благоразумно попридержали уральцев: разрешили всего 15 тысяч, — и, как вскоре выяснилось, поступили разумно, потому что и эти 15 тысяч поначалу не расходились, пришлось даже через некоторое время уменьшить тираж до 12 тысяч.
А еще один жизненно важный момент партчиновники как-то “упустили”: и штатное расписание, и зарплату сотрудникам назначили по образцу тех провинциальных редакций, которые выпускали по шесть номеров журнала в год. Иными словами, за те же деньги “уральцам” предлагалось выполнять ровно вдвое больший объем работы. Да хоть были бы деньги приличные… Но вот передо мной упомянутый документ — приказ по издательству о зачислении в штат работников редакции журнала. Главному редактору устанавливался оклад 1300 рублей, его заместителю и “редактору по отделу прозы” (так называлась эта должность) — по 1100 руб., редактору по отделу критики — 900 руб. в месяц. Много это или мало?
По соотношению тогдашних и нынешних цен сравнивать невозможно — все в потребительской сфере радикально переменилось с тех пор, — и я ограничусь наглядной параллелью. Сам я, автор этих строк, окончив в 1955 году машиностроительный техникум, работал — еще, по сути, мальчишкой — в конструкторском бюро на заводе. Первые несколько месяцев получал минимальную для этой должности зарплату — 600 рублей, примерно полгода спустя заметно добавили — стало 720, но и с этими деньгами непросто было дотянуть от получки до получки, а вот спустя год-полтора получал уже (с разными заводскими надбавками) 1100, 1200 и даже 1500 рублей (восстанавливаю не по памяти, а по сохранившимся документам). На эти деньги молодому холостяку в общежитии уже можно было жить, удовлетворяя самые скромные запросы. Но тем более сейчас мне трудно представить, как могли жить на такую или даже меньшую зарплату зрелые, в большинстве семейные, люди, к тому же имеющие высокую (и по-своему уникальную) квалификацию, да еще выполняя двойную нагрузку. Разве что на голом энтузиазме. Но именно энтузиасты и начинали журнал “Урал”, да и впоследствии главным образом на таких людях журнал держался, иные не приживались.
Наследник или сам по себе?
И еще один вопрос, относящийся к рождению журнала, остался не рассмотренным: появился “Урал” как совершенно новое издание или же возник на базе альманаха “Уральский современник”?
Мне приходилось прежде не раз слышать мнение, что альманах, конечно, закрыли с появлением журнала, но “Урал” не является его наследником, он создавался совершенно заново. Признаться, я и сам так думал, не углубляясь особенно в историю вопроса: слишком уж сильно различались литературный “ареал”, периодичность, тираж и сама технология редакционной подготовки этих двух изданий.
Теперь ответ не кажется мне таким однозначным.
С одной стороны, альманах существовал, что называется, на птичьих правах: у него не было своего помещения (адрес “Пушкинская, 12” в выходных данных — это адрес писательской организации, где составители альманаха и собирались, когда надо было что-то решить сообща), не было штата, не было подписки. Соответственно, не было и “стартового капитала”, который помог бы новорожденному журналу встать на ноги. Н.А. Полозкова (о ней скажу чуть позже) вспоминает, что все литературное наследство альманаха поместилось в тоненькой канцелярской папке — два или три чьих-то рассказа, припасенные для следующего номера.
Однако посмотрите на ситуацию с другой стороны: кто делал альманах? Беру самый последний, 34-й по общему счету и 4-й в 1957 году, номер — уже “Урал”, но еще не журнал. Главный редактор О.Ф. Коряков. Члены редколлегии: М.А. Батин, Н.А. Куштум, О.И. Маркова. Так они же составят костяк и первой редколлегии журнала”! Только к ним еще добавятся В.К. Очеретин, Н.А. Попова и Л.К. Татьяничева, а также молодой журналист С.И. Буньков, приглашенный на должность зама главного редактора.
Кстати, заместитель главного редактора — это уже штатная должность; альманах же делался на общественных началах; появление штата — очень важное отличие журнала от альманаха. Но вот опять существенный “нюанс”: штат журнала во все времена создать непросто, ибо нужны люди особой квалификации, а тут, к тому же, штатное расписание рассчитано на шесть номеров в год, а нужно делать двенадцать. Вот почему на первых порах даже в организационно-технологическом, так сказать, плане журнал опирался на живое наследие альманаха. Я имею в виду два обстоятельства: во-первых, выстраивая штат редакции “на живульку”, в основном в него включили именно тех, кто недавно на общественных началах делал альманах (О.Ф. Корякова, О.И. Маркову, Н.А. Куштума), а так как маленькая и до конца не сформированная редакция физически не могла справиться с предстоящим объемом работы, то (во-вторых) писательская организация “прикомандировала” к журналу троих энтузиастов-общественников — ветеранов все того же “Уральского современника”: Л.Г. Румянцева, В.А. Старикова и П.В. Макшанихина. Уже в апреле Льва Григорьевича зачислили в штат редакции, но жалованье ему при этом выплачивал из каких-то своих фондов Союз писателей. Виктор Александрович и Павел Васильевич поработали в штате редакции позже — об этом я еще скажу.
Но раз у альманаха не было штатных сотрудников, так не было и своего помещения — вроде бы тоже отличие от журнала. Так нет же, не было своего помещения поначалу и у журнала. В первом номере адрес редакции все-таки указан: ул. Ленина, 49. Да, был такой адрес, но не сразу там разместились. Н.А. Полозкова, работавшая в “Урале” с первых дней, вспоминала в канун 25-летия журнала: “Середина ноября 1957 года. В Свердловском отделении Союза писателей на улице Пушкинской — шумно, празднично. Еще бы! Организуется издание толстого литературного журнала. Своего, уральского!”2 Как выясняется из следующих фраз, в описываемом месте (Пушкина, 12, за столом под деревянным буревестником, — семью годами раньше там был кабинет П.П. Бажова) и в такой обстановке начиналась работа над первым номером. Там же и так же делался альманах.
Вскоре редакция обрела собственное пристанище, но временное и ненадолго: на Ленина, 49, то есть в старом Доме печати. Дом этот знаменит; за семь с лишним десятилетий его истории (построен в 1934 году) в этом “ноевом ковчеге” (преимущественно на четвертом этаже, ниже была типография) помещались многие организации и побывали (даже жили во время войны) многие известные в стране люди. В 50-х годах там, в частности, находились редакция газеты “Уральский рабочий”, Свердловское областное книжное издательство и Обллит (для тех, кто забыл это слово: областная цензура). В 1957 году издательство и цензуру переселили на Малышева, 24, а на освободившихся площадях разместили редакцию вновь учрежденной (как раз в ноябре того же года) газеты “Вечерний Свердловск”. Там же выделили и для редакции журнала две маленьких смежных комнаты…
Два-три месяца спустя “Урал” тоже переселили на Малышева, 24 — на второй этаж дома, который уже обживало издательство. Теперь в распоряжении редакции стало три комнаты и небольшой общий тамбур. Впрочем, три комнаты — слишком сильно сказано: на самом-то деле одна, только разгороженная дощатыми оштукатуренными переборками. Столы там стояли впритык, любой приватный разговор в дальнем углу любой из комнат становился всеобщим достоянием. Сосредоточиться над рукописью казалось немыслимым, а ведь работали. Работали в этом помещении десять лет, пока энергичному В.К. Очеретину — уже третьему в недолгой истории “Урала” главному редактору — не удалось добиться от властей выделения нового помещения — весь четвертый этаж того же здания, — где редакция пребывает по сей день.
Но более всего сближает альманах и журнал содержание первых номеров “Урала”: одни и те же, в основном, имена, жанры, темы, тот же пафос — будто продолжается то же самое издание. Это уж потом, почувствовав себя в “самостоятельном плавании”, журнал начал искать свое лицо.
Так что вот какой получается итог этого погружения в историю вопроса: юридически журнал “Урал”, конечно, не был правопреемником альманаха (впрочем, в пору “общенародной собственности” никто и не помышлял об этой стороне дела), однако не вызывает сомнения, что рождался он при самом деятельном участии Свердловского обкома КПСС и делал первые шаги на почве, взрыхленной альманахом “Уральский современник”.
Первая редакция
Главным редактором упраздненного альманаха и новорожденного журнала, как уже сказано, был один и тот же Олег Фокич Коряков. Причем что характерно: последний номер альманаха подписан Коряковым к печати 1 ноября 1957 года (эта дата есть в выходных данных). Но именно с того самого дня О.Ф. Коряков принят в штат Свердловского книжного издательства на должность главного редактора журнала, хотя приказ об этом подписан директором издательства В.Г. Сосновским задним числом — только 26 ноября. Совпадение не было случайным, тут четко прослеживается принцип “сдал — принял”: сдал альманах — принял журнал.
Листаю биобиблиографический справочник “Писатели Среднего Урала”, вышедший в 1965 году, и пытаюсь рассудить: а мог в 1957 году кто-то другой с большим основанием, нежели О.Ф. Коряков, претендовать на роль главного редактора всеуральского журнала? У кого-то “послужной список” к тому времени был богаче, так уже и возраст поджимал. Кто-то в справочнике выглядит, может быть, и более крупной фигурой, нежели Коряков, так ведь восемью годами раньше он только-только начинал. Кто-то был неутомим в творческом поиске, но едва ли был пригоден для хлопотной литературно-организационной работы, да и взялся бы?
Между тем Олег Фокич Коряков пребывал тогда в самом деятельном возрасте — 37 лет! — а за плечами у него была не просто так или иначе прожитая часть “жизни”, но, как говорится, “биография”, в том числе и литературная биография. Еще школьником он приобщился к журналистике; окончив школу, работал в газетах. Успел перед самой войной окончить Свердловский КИЖ (коммунистический институт журналистики, позже присоединенный в статусе отделения журналистики к УрГУ), поработал в многотиражке Верх-Исетского металлургического завода. В 1942 году был мобилизован, однако отправлен не на фронт, а тут же — в Свердловское пехотное училище: сначала курсантом, а потом командиром взвода. Оттуда его летом 1946 года и демобилизовали. Чем он занялся в мирной жизни? По одной версии, сразу попросился на работу в редакцию газеты “Уральский рабочий”, и его приняли сотрудником отдела литературы и искусства, а уже весной следующего года перевели на должность ответственного секретаря редакции, в которой он и пребывал до 1953 года3 . Однако из другого надежного источника следует, что между пехотным училищем и редакцией “Уральского рабочего” у Олега Фокича была еще недолгая работа в Уральском государственном университете, где он читал лекции по истории журналистики4 . Точные даты здесь не так уж важны, важно, что были в его биографии и университет, и газета, а главное — в 1949 году он вдруг выпустил повесть “Приключения Леньки и его друзей”, которая враз сделала его одним из самых популярных уральских писателей.
Сюжет этой вещи был самый незамысловатый: группа подростков (те самые Ленька и его друзья) отправилась в пеший поход по Уралу. Ничего особенного с ними там не произошло, если не считать главного чуда — встречи с уральской природой: с растениями, животными, минералами. Коряков не изобрел новую повествовательную форму: многие писатели и прежде (самый знаменитый в этом ряду — Жюль Верн, но и он был далеко не первым) использовали сюжет лишь как повод для насыщения текста книги сведениями, которые были неизмеримо интересней самого сюжета. Впрочем, интересней, не интересней — это уже зависело от того, как они поданы. У Корякова получилось так непринужденно, весело, занимательно, азартно, что читателю трудно было оторваться. Книгу заметили, переиздали в Москве (сменив название на более банальное: “Тропой смелых”), отметили премией на всесоюзном конкурсе, потом еще не раз переиздавали под тем или другим названием, перевели на разные языки… Вслед за первой книгой пошли повести и рассказы не столь звонкие, а все ж укрепившие представление о Корякове как писателе, знающем Урал на всех широтах и со всех сторон и умеющем о нем увлекательно рассказать. А совсем незадолго до учреждения “Урала” молодой, но уже успевший подняться на высокий уровень популярности московский журнал “Юность” (еще катаевский) напечатал новую и, наверно, самую известную повесть О.Ф. Корякова “Хмурый Вангур”: опять Урал, тайга, геологи, предельное напряжение сил, предельно острые нравственные конфликты… Повесть не только все прочитали, не только переиздавали и переводили на разные языки, но даже экранизировали, что обычно случалось лишь с самыми популярными литературными произведениями. Нынче этот фильм, к сожалению, практически забыт, даже киноведы и ветераны киностудии не могли сказать мне наверняка, было ли его производство завершено, однако заведующий музеем Свердловской киностудии Л.Н. Эглит не только подтвердил, что фильм был снят, но и сообщил, что он был выпущен во всесоюзный прокат и имел успех.
Теперь суммируйте все сказанное о Корякове: широта кругозора (как-никак лекции в университете читал), богатый и разнообразный жизненный опыт (он отразился в его рассказах), разноплановая журналистская практика (в том числе и работа в редакциях), широкая писательская популярность, обещающая счастливое продолжение, ну и самый тот возраст, когда лучше всего приступать к новому большому делу: опыта уже хватает, а сил еще через край, — что бы вы еще пожелали лидеру нового журнала?
А между тем Олег Фокич был еще и обаятельным человеком, общаться с которым было легко и интересно. И, наконец, у него был несомненный дар наставника в литературных делах, что так важно для редактора. Об этом хорошо рассказала Н.А. Полозкова в упомянутой выше публикации: “Интересно было наблюдать, как он работает с кем-нибудь над рукописью: незаметно втягивал автора в доверительную беседу, а затем с добродушной, мягкой настойчивостью, необидно, но неуклонно приводил к необходимости что-то сократить, поправить, перенести. Щедро делился при этом своими наблюдениями, мыслями: искренне радовался удаче товарища”5 .
Кстати, вспоминающая об этом Нина Андреевна Полозкова в альманахе с О.Ф. Коряковым не работала. Мало того, до прихода в редакцию журнала даже не была с ним знакома. Окончив в 1945 году филологический факультет УрГУ (первый выпуск!), она была сразу оставлена работать на кафедре литературы. (Писатель Б.А. Путилов десятилетия спустя вспоминал, как он в 1949 году поступал на отделение журналистики и сдавал вступительный экзамен “молодой восторженной Н.А. Полозковой”6 .) Нина Андреевна учила студентов, вела большой спецкурс по А.М. Горькому, потом окончила аспирантуру, написала о Горьком же кандидатскую диссертацию (оставались предзащитные организационные хлопоты) и уже снова начинала работать на кафедре в должности старшего преподавателя. Однако защитить диссертацию ей было не суждено — не успела. Вызвал ее к себе в обком партии Ф.Т. Ермаш — будущий “министр” советской кинематографии, а тогда, в 1957 году, заведующий отделом пропаганды обкома КПСС — и говорит: у нас, мол, создается литературно-художественный журнал, так я решил рекомендовать вас на должность заведующего отделом критики. Она, конечно, сразу начала отказываться: какой журнал? Какая критика? Я же этим никогда не занималась. А он ей в ответ: я же, говорит, когда учился в университете, слушал ваши лекции, так что я знаю, что делаю. Она ему: дайте хоть подумать, так неожиданно… Он ей дал три дня на размышление, пообещав, однако, что отказа не примет.
Но Нина Андреевна взяла “тайм-аут” не затем, чтоб взвесить “за” и “против”, а в надежде, что за три-то дня можно же что-то придумать. И придумала: надо убедить “работодателей”, то есть руководство создающегося журнала, чтобы сами от нее отказались, потому что она им не подходит. Загоревшись этой счастливой идеей, отправилась в библиотеку, взяла несколько номеров столичных журналов — “Новый мир”, “Знамя” — и проштудировала критические разделы, хотя вообще-то она в них и раньше частенько заглядывала. Что ж, ничего нового она для себя не открыла, просто еще раз убедилась, что критика — это сочетание филологической культуры, гражданского пафоса и журналистской бойкости пера: где у нас, в Свердловске и вообще на Урале, люди, сочетающие в себе эти качества? И что она, с ее кафедральным опытом, сама не писавшая прежде литературно-критических статей и рецензий, может поделать в такой ситуации? Нет, браться за эту работу ей никак нельзя! С тем и отправилась знакомиться с новоиспеченным редактором О.Ф. Коряковым.
Олега Фокича она нашла в упоминавшейся уже комнате с деревянным буревестником над столом. Там еще находились Ольга Ивановна Маркова, кто-то еще из писателей. Нина Андреевна произнесла (думаю, что, как всегда, очень темпераментно и убедительно) свое хорошо продуманное заявление. Писатели выслушали ее внимательно, а когда она закончила, зааплодировали. А Коряков и Маркова переглянулись и обратились к ней: вот теперь-то мы хорошо видим, что вы и есть тот самый человек, который нам нужен!
В том приказе № 145 по издательству, которым задним числом О.Ф. Коряков назначался главным редактором “Урала” с 1 ноября 1957 года, Н.А. Полозкова принималась в штат журнала “редактором по отделу критики” с 16 ноября, и она оказалась первым сотрудником редакции “со стороны”, то есть не из альманаха, не из издательства, не из Союза писателей. Поэтому самый момент ее зачисления в штат редакции с полным основанием можно считать той точкой бифуркации, после прохождения которой история свердловского литературного альманаха окончательно завершилась и началась история журнала “Урал”. (Уместно, думаю, упомянуть здесь и прозаическую деталь: на кафедре зарплата у Нины Андреевны была 1200 рублей, в редакции — 900.)
В обиходе (а потом и в документах) должность Н.А. Полозковой стала называться проще и понятней: “заведующая отделом критики”, но она до сих пор с улыбкой вспоминает, как ее познакомили с А.Г. Дементьевым (он тоже приезжал в мае 1959 года на выездное бюро правления СП РСФСР в Свердловск), возглавлявшим отдел критики в “Новом мире”, и тот ее насмешил вопросом: “Сколько, голубушка, у вас помощников в отделе?” А дело в том, что вся редакция “Урала” была тогда чуть больше, чем новомирский отдел критики. “Отдел” же, возглавляемый Н.А. Полозковой, состоял из нее одной.
А критиков, с которыми она должна была работать и чьими сочинениями предполагалось заполнить соответствующие страницы журнала, в городе и вовсе не было. Да не было их практически и на всем Урале. Их предстояло… Затрудняюсь с выбором глагола: в общем, надо было разыскать на кафедрах, в редакциях, в писательских организациях людей, у которых просматривалась бы искорка не часто встречающегося критического дара, и раздуть эту искорку хотя бы до маленького огонька. Нина Андреевна проработала в редакции 20 лет, до самого выхода на пенсию, и результат ее трудов переоценить нельзя: ко времени ее ухода уже и в московских обзорах писали, что при журнале “Урал” работает крепкий отряд литературных критиков.
С того же числа — 16 ноября — “редактором по отделу прозы” назначалась О.И. Маркова, но она-то работала с Коряковым в альманахе (правда, внештатно). Еще тем же приказом на должность “редактора по отделу поэзии” переводился из самого издательства Николай Алексеевич Куштум (“с сохранением оклада” и без указания даты). Уже в феврале следующего года зарплату Н.А. Куштума привели “в соответствие со штатным расписанием журнала” — назначили ему 800 рублей. Но заведовал он отделом поэзии недолго: уже в марте следующего года его “поставили на прозу”, повысив оклад, а вскоре он и вовсе возвратился в издательство.
Я упомянул уже журналиста С.И. Бунькова, назначенного заместителем главного редактора, как и О.Ф. Коряков, с 1 ноября. Когда я прочитал упомянутый приказ № 145 (он же № 1), четыре названные в нем фамилии никаких вопросов у меня не вызвали, а вот эта, Бунькова, была непонятна: рядом с самыми авторитетными литераторами города — 29-летний журналист, причем сразу на второй ступеньке редакционной иерархии. Однако случайности не было и с ним: как мне удалось выяснить (самому мне с ним не довелось встречаться), Семен Иванович был человеком энергичным, деятельным, общительным; до “Урала” он работал в отделе партийной жизни “Уральского рабочего” (значит, был вхож в обком, но также уверенно ориентировался во всех “колебаниях генеральной линии”, что в те времена имело немалый практический смысл). Ко всему прочему Буньков был не чужд литературному творчеству: за два-три года до того оно составили творческий тандем с В.Ф. Турунтаевым. Начали с небольшой очерковой книжки (которая вышла в 1955 году), потом посягнули на жанр рассказа, и в 1957 году вышла книга их рассказов. А некоторые рассказы из нее до того, как попасть в книгу, увидели свет на страницах “Уральского современника” и “Урала” (еще альманаха). При этом они познакомились и как-то быстро сошлись с О.Ф. Коряковым. Олегу Фокичу (уже “мэтру”!) нужен был в редакции журнала надежный и компетентный помощник, “правая рука”, который мог бы взять на себя “черновую” работу, освободив “главного” для стратегических дел. Более подходящего для этой роли человека, нежели С.И. Буньков, Олег Фокич не видел вокруг себя и, как мне кажется, оказался прав в своем выборе.
Чтобы дальше к этому вопросу не возвращаться, сразу скажу, что Семен Иванович исправно выполнял свои функции все то время, когда О.Ф. Коряков был главным редактором. Коряков ушел — и практически вместе с ним ушел Буньков. Он сразу же уехал корреспондентом центральной газеты на Дальний Восток, несколько лет спустя возвратился на Урал, но уже в Челябинск… Никаких связей с журналом “Урал” у него после ухода из редакции, насколько мне известно, не было.
Еще об одном кадровом приобретении той, начальной, поры нужно сказать. В середине декабря 1957 года Коряков откуда-то (очевидно, из “Уральского рабочего”, больше вроде бы неоткуда) привел в редакцию Галину Ивановну Будрину. Ее зачислили на должность секретаря-машинистки, но роль у нее получилась более значительная: она и безупречно печатала на машинке (рукописи и документы), и владела техникой стенографирования (многие годы спустя стенографировала разные “круглые столы”, в которых уже автору этих строк случалось участвовать); кроме того, у нее была та внутренняя культура и вкус, которые позволяли ей быть очень компетентным судьей произведений, что готовились к печати в “Урале”. К ее суждениям прислушивались и авторы, и редакторы. К слову, это стало традицией “Урала”: машинистки, которые здесь работали и в последующие времена, порой точнее редакторов (более вовлеченных в процесс и потому не беспристрастных) ощущали уровень художественной ценности рукописей, готовящихся к публикации. Но как не упомянуть, что оклад Галине Ивановне положили (в соответствии с московской раскладкой) аж 410 рублей!
Вот, собственно, и весь самый первый состав редакции “Урала”.
Вскоре начались неизбежные приходы, уходы, перемещения — шел естественный процесс самоорганизации нового коллектива вокруг нового же дела. Однако этот процесс нельзя обсуждать, не коснувшись самой сути дела, то есть литературы на страницах журнала “Урал”.
Первые шаги
Рывок на старте
Нет ничего удивительного в том, что первый — самый первый! — номер “Урала” делался в авральном режиме.
Даже сейчас, когда круг постоянных авторов журнала давно сложился и сотрудники редакции знают хотя бы примерно, к какому сроку кто-то допишет обещанный роман или повесть, к кому имеет смысл обратиться за новым рассказом или подборкой стихов, а кому заказать статью на определенную тему или рецензию на заинтересовавшую журнал книгу; даже сейчас, когда рукописи свои авторы приносят на дискете или флешке, а машинисток в штате давно уж нет и время на перепечатку не тратится; когда корректорская правка вносится на компьютере, а придирчивый цензор с красным карандашом ушел в предания, — даже сейчас, повторяю, хороший номер журнала за месяц не делается. Порой и рукопись, которую ожидали, устраивает редакцию не вполне — ей нужно дозреть, и кто-то из авторов не уложился в намеченный срок, и что-то с чем-то плохо стыкуется — надо развести по разным номерам, и какая-то вещь, поступившая в редакцию неожиданно (а на одних лишь ожидаемых вещах жить журналу невозможно, даже и не интересно), заставляет пересмотреть прежние планы и расчеты. А в результате редакция, готовя очередной номер, прикидывает дальнейшие планы, по крайней мере, на три-четыре, а то и на все шесть номеров, а значит, и месяцев вперед, и лишь такое перспективное видение позволяет работать стабильно и добиваться хороших результатов. Конечно, постоянно возникает нужда (и есть такая техническая возможность) поставить что-то в номер “с колес”, но в своей основе журнальный номер вызревает месяцами. Так то — сейчас.
А вы представьте себе ситуацию полвека назад. 1 ноября подписан к печати последний номер альманаха. Когда его делали, еще не знали наверняка, что он последний (иначе, думаю, было бы на его страницах какое-то обращение к читателю по этому поводу). В последнем номере альманаха опубликованы повесть Валерия Артищева “Город у Светлого ручья”, рассказ Климентия Борисова “Луна над ячменным полем”, стихи Ефима Ружанского, Льва Сорокина, Юрия Трифонова, посмертная подборка стихов Михаила Пилипенко (он умер в августе 1957 года), дебютные публикации (“Впервые в альманахе”) Бориса Марьева, Нины Страховой, Анатолия Пудваля — тогда еще больше поэта, нежели очеркиста. Я перечислил, конечно, не все и не всех, но и такого беглого перечня, по-моему, достаточно, чтобы старшие из нынешних читателей (их и призываю в свидетели) увидели: в этом выпуске альманаха местный литературный процесс отражен вполне представительно и достойно. Что созрело у писателей ко времени составления номера, то и поместили. За пределами номера оставалось, наверно, только то, что дописывалось или только еще задумывалось, а в “редакционном портфеле” (можно ли так назвать тоненькую папочку, о которой вспоминает Н.А. Полозкова?) оставалось лишь два-три рассказа. И вот уже в январе нужно выпустить первый номер журнала. Журнала! — где сразу видна была бы система, заявлен уровень и просматривалась перспектива. Как, из чего?! А если не выпустить, отодвинуть куда-нибудь на весну, — что скажут чиновники со Старой площади? Ведь их же, небось, заверили, что уж мы-то, уральцы, — можем, у нас не только промышленность, но и литература…
А была и вовсе диковинная для нынешнего читателя сторона дела — думаю, стоит сказать и о ней. Если журнал не могли запустить с января 1957 года, потому что бумага была распределена и план издательства сверстан, то теперь и бумага, и выход журнала стояли в плане. Журнал не вышел — план издательства не выполнен, положенные премии не начислены, какое-нибудь там переходящее знамя не получено (а с ним ведь тоже некие дополнительные блага) — целый коллектив, ни в чем не повинный, терпит убытки…
Вот потому и начался аврал.
И Мамин, и передовица
Думаю, что если бы случилось начинать подобное издание сегодня, то его создатели прежде всего задумались бы о том, как сделать свой журнал хоть чем-то не похожим на другие, выделиться, удивить, привлечь к себе внимание. Можете не сомневаться, что у первых руководителей и сотрудников “Урала” и мыслей подобных не было. Не то чтобы не верили в свои силы, боялись дерзнуть — нет, причина тут другая: общество иначе жило, менталитет (тогда этого слова, конечно, не знали, но явление существовало) был другой. Выделиться — это значило тогда в чем-то противопоставить себя другим, проявить нескромность, заявить, возможно, необоснованные амбиции, а то и вовсе (страшно сказать!) впасть в субъективизм. Никто бы им и не позволил выделиться, да к тому и не стремились: не так были воспитаны. И вектор амбиций был повернут в другую сторону: хотелось “каплею литься с массою”, иными словами — сделать в точном соответствии с ожидаемым. Поэтому номер новорожденного “Урала” и по макету, и по дизайну (впрочем, этого слова тоже не было тогда в обиходе) настолько очевидно вырастал из советской журнальной традиции, что выглядел очередным изданием одной серии.
Хотя, если говорить об ожидаемом, то уж один-то отличительный знак должен был выделить “Урал” среди подобных ему изданий непременно: журнал, поскольку он уральский, призван был творчески продолжить традиции Д.Н. Мамина-Сибиряка и П.П. Бажова — “самых уральских” из всех когда-либо здесь живших писателей. Это ни в каких официальных документах не было записано, но для всех, кто так или иначе принимал участие в создании журнала, было аксиомой.
Но как это можно было сделать? Позже с подобной же целью “Литературная газета” поместила в своем логотипе профили Пушкина и Горького. При рождении “Урала” ближайшие сподвижники редакции помогли найти другой и, право же, не менее убедительный ход. Член редколлегии М.А. Батин, самый компетентный в то время исследователь творчества П.П. Бажова, написал специально для первого номера заметки о своих встречах и разговорах с автором “Малахитовой шкатулки”, и, надо отдать ему должное, эта публикация — одна из немногих в номере, которая до сих пор читается с интересом.
А Д.Н. Мамина-Сибиряка на свой лад представил в первом номере другой активный участник памятного аврала — И.А. Дергачев. В самой первой редколлегии Иван Алексеевич не состоял, но два года спустя вошел в нее, можно сказать, навсегда и самым тесным образом сотрудничал с “Уралом” до последних дней жизни (а умер он в 1991 году). И.А. Дергачев был самым компетентным знатоком творчества “певца Урала”: Мамину была посвящена его кандидатская (а много времени спустя и докторская) диссертация, незадолго перед тем он возглавил ученый совет музея Д.Н. Мамина-Сибиряка, а еще раньше, в начале 50-х годов, создал для музея уникальную картотеку по Мамину. Так вот, в первом номере “Урала” Иван Алексеевич опубликовал под рубрикой “Литературное наследие” одну из ранних вещей Мамина — очерк “Сорочья Похлебка”, сопроводив публикацию своим комментарием.
Об этой публикации стоит сказать чуть подробнее, поскольку она была для нового издания принципиально важной. Очерком это произведение назвал сам автор, очевидно, имея в виду, что он не выдумывал сюжет и персонажей, а лишь воспроизвел реальные сцены бурсацкой жизни (изменив лишь некоторые, но даже и не все имена), коих сам был свидетелем и участником, когда учился в отроческом возрасте в духовной семинарии. Но читателем “Урала”, воспитанным уже в других литературных традициях, “Сорочья Похлебка” воспринималась и воспринимается как повесть; повестью ее назвали и в “Содержании журнала за 1958 год”. Когда-то эту вещь Д.Н. Мамин предлагал в “Вестник Европы” — ее не взяли, как полагал И.А. Дергачев, из боязни цензурных осложнений (хотя, возможно, она просто проигрывала в сравнении с “Очерками бурсы” Н.Г. Помяловского, да и другими вещами самого Мамина, из которых им пришлось выбирать). Автор несколько раз к ней возвращался, что-то изменял, уточнял, да, видимо, потом отступился; так она и осталась в рукописи. Исследователь отыскал ее в фондах ГАСО (областного архива — наследника архива УОЛЕ, куда Дмитрий Наркисович, уезжая навсегда из Екатеринбурга, передал знаменитый нынче сундучок со своими рукописями).
Публикацией повести Мамина “Урал” утверждал свою позицию, по крайней мере, в трех отношениях. Во-первых, предъявлял читателю “бренд” (как сказали бы сегодня) всероссийской известности. Во-вторых, заявлял об уровне своих эстетических притязаний — устанавливал “планку качества” на высокой отметке. (Конечно, повесть “Сорочья Похлебка” не принадлежит к числу лучших маминских вещей, но все же это Мамин!) Ну и, наконец, этой публикацией журнал обозначил свои намерения, “устремляясь в будущее”, не забывать о прошлом, ибо общество, лишенное исторической памяти, не может здраво решать и актуальные проблемы. В дальнейшем будут новые публикации из наследия Д.Н. Мамина-Сибиряка, будут печататься также произведения из наследия других уральских авторов; очень заметное место на страницах “Урала” займет краеведческая тематика. Обо всем этом мне еще не раз предстоит говорить в этой книге.
Заданный самим уральским происхождением журнала — ожидаемый — поклон в сторону литературного прошлого не противоречил идеологическим установкам того времени, однако не только этого ожидали от новорожденного издания партийные органы. Незадолго перед тем Н.С. Хрущев встретился в Москве с писателями и деятелями искусства, и его речь на том собрании (ну, скажем так, некий ее литературно облагороженный эквивалент), опубликованная в газетах и журналах под названием “За тесную связь литературы и искусства с жизнью народа”, всемерно пропагандировалась как установочный партийный документ. Не думаю, что детали этого документа могут кого-то всерьез заинтересовать сегодня, а общий его пафос очевиден из самого названия: литература должна помогать партии выполнять ее историческую миссию. “Помогать партии” — в такой роли, предписанной партийными идеологами, писатели, по глубинной своей сути, мало отличались от журналистов (“в литературу — через журналистику, через газету”: это подавалось как аксиома), а “толстые” журналы от партийных газет. И хоть нынешнему читателю трудно себе это представить, но тогда очередные номера литературных журналов, подобно районным многотиражкам, начинались с “передовой статьи” (впрочем, она не всегда ставилась в начале номера, что не меняло ее сути). Только журнальная “передовица” (как и в многотиражках, анонимная) была обычно пространней по объему и более цветистой по языку (писатели все-таки). Даже легендарный “Новый мир” печатал такие статьи.
“Уральский современник” тем более печатал. Его самый последний номер (уже “Урал”) начинался с редакционной статьи “Партия и литература”, которая напоминала о недавно отмеченном сорокалетии советской власти, о “всемирно-исторических успехах нашего народа”, а на этом фоне — об установочной речи Хрущева и об “отщепенцах” от литературы, которые “пишут неправду” и, стало быть, партии и народу в их созидательной работе не помогают, а только мешают. При этом назывались (повторялись за Хрущевым) имена Дудинцева, Гранина, Яшина.
Как же было обойтись в первом номере вновь учрежденного журнала без подобной статьи? Однако кто ее напишет? С этой нуждой обратились к члену редколлегии М.А. Батину. Михаил Адрианович был член Союза писателей, но не прозаик или поэт, а литературовед, и слог его особыми изысками никогда не отличался. Но на этот раз он, кажется, превзошел себя: нашел “ход”, выбрал тон и выстроил необычное для него лирико-патетическое повествование, соединившее “злобу дня” с философией истории и перемежаемое рефренами. Поскольку статья опубликована без подписи, то автора по манере было бы просто не узнать; о том, что ее написал именно М.А. Батин, сообщает С.Б. Ходов, получивший такую информацию от Н.А. Полозковой7 .
Статья называлась “Под счастливыми звездами” и начиналась так:
“Мчатся вокруг Земли советские спутники. Какой сгусток народного труда, воли, ума, уменья, усилий, знаний несут они в себе! Всенародный поклон тем, кто их задумал, осуществил…” А через пару абзацев снова: “Летят над землей советские спутники — красноречивейшие агитаторы, талантливые политики, действующие без промаха дипломаты…” И на следующей странице опять: “Спутники… При всем их великом значении, они все-таки лишь маленькие порождения нашего общества”.
Стоп: “маленькие порождения” — это звучит не очень складно. Но это почти незаметная при беглом чтении шероховатость, а дальше (где “дежурно” упоминается Хрущев со своей критикой писателей, “оторвавшихся от жизни”) появляется “мертворожденный труп” — “ляп”, так в свое время развеселивший редакцию, что Н.А. Полозкова помнит его до сих пор. Диссертант Ходов предположил, что этот “ляп” в редакции заметили вовремя, да не решились поправить, потому что, дескать, Батин прежде работал в обкоме, а кто ж решится спорить с обкомом? Для Сергея Борисовича, человека по возрасту молодого, вторая половина пятидесятых — далекая история, и судит он о ней по современным мифам.
Бояться обратить внимание автора на явный “ляп” из-за того, что автор этот когда-то недолго работал в обкоме на не столь уж значительной должности — это, конечно, чистой воды фантазия. Тем более, что Батин не то чтобы по должности, но и по характеру вовсе не был этаким неприступным партчиновником. Да и в редакции работали люди не такие уж пугливые — сказали бы.
Мне Михаила Адриановича довелось знать довольно близко на протяжении четверти века — как раз с той осени 1957 года, когда готовился первый номер “Урала” и писалась пресловутая статья (в это время я учился на первом курсе филфака, а Батин был нашим деканом), и до самой его смерти в 1982 году. Что уж тут скрывать, бывал он прямолинеен в отстаивании своих партийных взглядов (в которых, мне кажется, был вполне искренен), проявлял, говорят (в этом плане сам я с ним не сталкивался), нетерпимость по отношению к научным “конкурентам”, но все-таки в обиходе был несуетен, не чванлив, даже добродушен. К нему когда-то очень по доброму относился П.П. Бажов, даже согласился на обстоятельную беседу с ним, которая записывалась стенографисткой, а потом была опубликована. Сейчас текстом этой беседы все исследователи творчества Бажова пользуются как первоисточником важных сведений о писателе. А еще как-то мне довелось быть свидетелем, немного даже и участником, дружеской беседы Михаила Адриановича с Е.А. Пермяком — близким П.П. Бажову человеком. И свердловские коллеги-писатели, как я мог заметить, не сторонились его как бывшего партчиновника, а учившиеся у него выпускники университета на долгие годы сохранили о нем самую добрую память.
Нет, конечно, не прав С.Б. Ходов в своем предположении; история с “мертворожденным трупом” может иметь только одно объяснение: Михаил Адрианович торопливо писал, а в редакции его статью столь же торопливо готовили в печать. Как любили когда-то у нас говорить — “сильно быстро делали”.
На злобу дня
Так же аврально, как автор “передовицы”, поработали для первого номера и очеркисты, быстренько оформив для печати то, что было у них в тот момент под рукой и в то же время соответствовало партийной установке на “активное вмешательство литературы в жизнь”.
Очеркисты первого номера были люди неординарные.
Автором очерка “На полярном Урале” значился Евгений Ананьев. Ни для кого не было секретом, что под этим псевдонимом публиковал свои очерки и статьи журналист Евгений Григорьевич Шерман (были у него в “Урале” даже публикации, подписанные двойной фамилией: “Шерман-Ананьев”). Не припомню, чтобы какие-то его литературные сочинения вызывали повышенный общественный интерес, — неординарен и популярен был сам автор. Даже песенку о нем довелось как-то услышать — на мотив “Мурки”: “Кто не знает Жени, Жени из Тюмени? Женю из Тюмени знают все…” Уж не Стефан ли Антонович Захаров, известный пересмешник, ее сочинил?
То, что “Женя” — “из Тюмени”, было в определенной мере условностью, как и его литературная фамилия “Ананьев”. Да, прописан был Евгений Григорьевич в Тюмени, в 80-х в течение нескольких лет даже руководил тамошней писательской организацией. Довелось и автору этих строк побывать в его холостяцкой однокомнатной квартирке на улице Республики. Там книги не стояли разве что на потолке, а по полу перекатывались, как перекати-поле в казахской степи, большие шары пыли: хозяин не без апломба заявил, что в этой квартире не было влажной уборки с момента его вселения. В то же время было у Шермана какое-то постоянное пристанище и в Свердловске (в нашем городе его можно было увидеть если не всегда, то очень часто), и в Москве (где жила его мать — литературовед, член Союза писателей С.С. Жислина). А вот очерк Евгения Ананьева, опубликованный в первом номере “Урала”, был помечен Салехардом.
Возможно, истинным родным местом, где Евгений Григорьевич чувствовал себя по-настоящему дома, как раз и был Тюменский Север. В молодые годы (а во второй половине 50-х Шерману было немного за тридцать) он исходил Приобье и Ямал вместе с геологами. К этой теме он приобщился задолго до нефтяного бума, так что отнюдь не конъюнктура побудила молодого журналиста отправиться в нехоженые места, а истинный интерес к людям, которые занимались настоящей мужской работой. И они, эти люди, его приняли как своего, особенно после одного случая, когда он делом доказал, что имеет право общаться с ними на равных. Рассказывают, что группа поисковиков двигалась по заболоченной тайге в тридцатиградусный мороз, и один из вездеходов провалился в смрадную болотную жижу. Впору было возвращаться, не выполнив задание, но положение спас журналист Женя Шерман. Он разделся донага, взял в руки конец буксирного каната и нырнул туда, откуда пускал последние пузыри вездеход. С первой попытки у него не получилось, так он, вдохнув морозного воздуха, нырнул еще раз. То ли со второй, то ли с третьей попытки он зацепил-таки канат за буксирный крюк, и машину вытащили. Героя-журналиста оттерли (и, конечно, отпоили) спиртом, и отряд смог продолжить путь. С того момента Шерман-Ананьев стал человеком-легендой.
Однако и в Тюмени, и в Свердловске Евгения Григорьевича знали не только геологи и читатели: был он и внешне очень приметным человеком. В любой толпе он выделялся крупной фигурой, огромной густой шевелюрой и окладистой бородой, причем в любой мороз ходил по городу без шапки: раз увидишь — не забудешь. Я запомнил его черную, как смоль, кудрявую шевелюру, набитую белоснежной метельной крупой, еще задолго до того момента, когда с ним лично познакомился; помню эту же шевелюру и в более поздние времена — уже не отличимую по цвету от набившегося в нее снега…
В первые годы существования журнала Е.Г. Шерман-Ананьев был постоянным его автором; в середине 60-х его приняли (за небольшие очерковые книжки о Тюменском Севере, который входил тогда в моду) в Союз писателей, но писать после того он почему-то стал даже меньше и печататься — реже. Все “грозился” написать роман (материал для столь масштабного “сооружения” в его памяти и душе был в избытке). У С.А. Захарова, работавшего ответственным секретарем “Урала” с конца 60-х до начала 90-х годов, была даже “дежурная” шутка: вон, дескать, Шерман идет; наверно, несет свой законченный роман. Евгений Григорьевич приходил в редакцию довольно часто, но роман так и не принес…
Другой очерк первого номера — “В рабочем коллективе” — принадлежал перу Я.Л. Резника. Собственно, не очерк даже: жанр его был обозначен автором более осторожно — “Из записной книжки писателя”.
Яков Лазаревич лишь незадолго перед тем появился в Свердловске, хотя город ему был хорошо знаком с довоенной поры. Резник начинал как журналист (если не считать юношеских опытов сотрудничества в молодежных украинских газетах) с многотиражек Магнитки и Уралмаша. В 1943 году он ушел на фронт в составе Уральского добровольческого танкового корпуса, в качестве военного журналиста прошел путь от Орла до Праги.
В Праге первых послевоенных месяцев состоялся его неожиданный писательский дебют: на документальном материале и на большом душевном подъеме он всего лишь за пять недель написал повесть “Здэна, девушка с пражских баррикад”, а еще через неделю (!) она вышла — там же, в Праге, но на русском языке — книжкой, хоть и небольшой по объему, но на хорошей бумаге и в твердом коленкоровом переплете. После Яков Лазаревич “Здэну” ни разу не переиздавал: может, оттого, что, поднабравшись писательского опыта, ясно видел ее слабости, но скорее — из-за того, что ее пафос и жизненный материал легли в основу следующей, более крупной его работы — романа “Рассвет над Влтавой”, о Юлиусе Фучике. Тут надо упомянуть, что, служа в течение нескольких лет в группе советских войск в Германии, журналист Резник сумел разыскать (в Западном Берлине!) следственное дело чешского писателя-антифашиста, казненного в тюрьме Плетцензее в 1943 году, — это что-то около сотни томов! — и даже тайно переправить его сначала в восточный Берлин, а потом и в Москву. О, это была почти детективная история, но излагать ее здесь не место. Одно лишь надо подчеркнуть: без этой находки Резника посмертная слава Юлиуса Фучика, скорее всего, не была бы столь громкой.
Из Германии Я.Л. Резник был переведен в Киевский военный округ; там же, на Украине, в издательстве “Радяньский письменник” вышло первое издание его романа о Фучике, после переиздававшегося много раз. Там же он был принят в Союз писателей. А в 1957 году Резник демобилизовался и возвратился в Свердловск. Свои главные вещи (с нынешней точки зрения весьма не бесспорные — о Серго Орджоникидзе, о Юровском, о создателе танка Т-34 Михаиле Кошкине) он здесь и напишет, но это уже будет потом. До конца жизни (а умер Яков Лазаревич в 1992 году) писатель активно сотрудничал с “Уралом”, а в самый первый номер журнала он с дисциплинированностью военного журналиста принес то, в чем журнал нуждался по соображениям идеологического “политеса”: “В канун сорокалетия Октября я снова подъезжал к Уралмашзаводу…” Нужно ли дальше цитировать?
“Злобе дня” были посвящены и почти все стихотворные подборки номера. Рискну предположить, что этот раздел журнальной книжки делался даже без особой спешки, ибо опыт сотворения “датской” поэзии что в столице, что в провинции был большой. Имена, между прочим, были представлены в номере “самые-самые”: Лев Сорокин, Юрий Трифонов, Ефим Ружанский, Людмила Татьяничева; в наследии этих поэтов немало хороших стихов, но тут они будто соревновались между собой: а кто в официозном пустословии поднимет планку еще выше? Процитирую несколько строк, не обозначая авторства (поскольку “источник вдохновения” во всех случаях был один и тот же и располагался он за пределами творческих индивидуальностей):
Новый год мне кажется порою
Мощной
Новостройкою страны.
Мы из новых дел и дней построить
Зданье новогоднее должны…
——
Моя Москва — столица мира!
Здесь, устремляя взгляд в века,
На Старой площади, 4
Живет,
Работает ЦК…
——
Россия первой
встала у кормила
Октябрьских дел —
широких, как разлив…
——
Звезда советская, как орден
У мирозданья на груди…
Вряд ли этой риторикой редакция рассчитывала завоевать читателя. Они публиковались для “Старой площади, 4”, для местного “серого дома” близ Плотинки. Но были в номере — подальше от “представительского” титула, в глубине журнальной книжки — и стихи, адресованные читателю:
В снега березки кутая,
Метет поземка лютая,
И ветра свист,
И кутерьма,
И в полдень наступает тьма…
Это Николай Куштум. Он был “редактором по отделу поэзии”, выбор стихов для поэтической рубрики был на его ответственности. Себя самого он предпочел показать в не деформированном “идейностью” виде. И не только себя: в номере помещены вполне душевные стихи Евгения Фейерабенда, Евгении Долиновой, Беллы Дижур. Не надо думать, что кого-то Николай Алексеевич “подставлял”, а кому-то давал возможность предстать перед читателем в более выигрышном свете. Нет, он просто хорошо знал товарищей по писательской организации, знал, кто к чему склонен, что от кого следует ожидать; знал, кому стихи можно заказывать, а от кого — только просить.
А на “расклад” стихов в первом номере я обращаю внимание читателя лишь затем, чтобы наглядно показать, как с самого начала журналу пришлось лавировать между требованиями партчиновников и вкусами читателей. В самом первом номере реверанс в сторону чиновников получался глубже; боюсь, что нынешние читатели упрекнут в том молодой коллектив редакции… Сам я от упрека хотел бы воздержаться: “уральцы” только начинали большое дело, и начинать его пришлось в условиях, которые сегодня оценивать не просто. Мне кажется, что попытаться просто реконструировать то время, не акцентируя “ужасы большевизма”, но и не соглашаясь заранее с “житейской мудростью” лидеров литературной жизни, — гораздо честнее и, так сказать, продуктивнее.
Что можно и чего нельзя заказать
Диссертант Сергей Ходов заметил, что Н.А. Куштум, член первой редколлегии “Урала”, входил и в состав редколлегии журнала “Штурм”, закрытого в середине 30-х годов; тем самым он объясняет, что “журнал “Урал” в конце пятидесятых усвоил не только почти всю проблематику “Штурма” начала тридцатых годов, но в значительной мере повторил даже его структуру, впрочем, довольно типичную для региональных журналов”8 . Вот уж с чем трудно согласиться: слишком большой промежуток времени разделяет оба журнала, да и не был Николай Алексеевич таким уж влиятельным членом редколлегии “Урала”. К тому же, если структура журнальной книжки была “довольно типичная” (кстати, не только для региональных, но и для столичных журналов), то о каком бы то ни было влиянии Куштума, с его, в общем-то, небольшим и двадцатилетней давности журнальным опытом, и вовсе говорить не приходится.
Но так ли уж важен этот вопрос: мало ли какие предположения придут в голову диссертанту? Однако за этим вопросом стоит другой, для повседневной журнальной практики гораздо более значимый: а почему, собственно, в любом “толстом” журнале, как бы редакция ни мудрила с рубриками, четко просматриваются три раздела: поэзия и проза (обычно сюда же подверстывается и драматургия, если журнал печатает пьесы), очерк и публицистика (к ним же приплюсовывается либо краеведение, либо мемуаристика, либо еще что-то в том же плане), критика и библиография (тоже в разных вариантах)? Ну, поэзия, проза, даже драматургия — с ними понятно: это основой журнальный “продукт”, без них журнал никто и выписывать (покупать) не станет; но публицистика — уже, что называется, на любителя, а у критики читателей и вовсе немного. Так, может, такая структура — просто дань какой-то отжившей традиции, которой в наше “прагматичное” время можно пренебречь?
Я рисковал бы далеко и надолго уйти от непосредственного предмета повествования в дебри теории, если б взялся сейчас доказывать необходимость этих трех компонентов в структуре журнальной книжки, поэтому ограничусь разъяснением самым коротким. Если признавать, что литература не самоценное проявление творческой натуры (как там у Герберта Рида: каждый плевок художника — уже произведение искусства?) и не “коммерческий проект” (с подобными мнениями постоянно приходится сталкиваться сегодня), но имеет некоторое отношение к жизни (а эта точка зрения поддерживается всей историей мировой литературы — от шумерских клинописных памятников до лучшего, что унаследовано нами от ХХ века), то надо согласиться и с тем, что каждое конкретное произведение, хотите вы того или не хотите, воспринимается одновременно в двух контекстах: в контексте реальной жизни и в контексте литературы. От такого объемного восприятия зависит, что мы в произведении вычитаем и какой след в душе оно оставит. Вот эти два контекста и моделируются в журнальной книжке. Оттого журнал, от номера к номеру, — не механическое нагромождение случайно оказавшихся в портфеле редакции публикаций, но своего рода инструмент, организующий литературный процесс.
Последнее утверждение редко формулируется вот так откровенно, потому что едва ли не каждый писатель усмотрит в нем покушение на свою творческую свободу и отреагирует болезненно. Да ведь хоть и не формулируется, а все равно конфликты между авторами и редакторами происходят не так уж редко и, как правило, именно на этой почве. А вы что предлагаете: печатать все подряд и в том (нередко очень сыром) виде, как оно ложится на стол редактора? Какая же радость амбициозному автору увидеть свое произведение втиснутым между опусами откровенных графоманов? Конечно, литературным процессом нельзя управлять в том смысле, как нельзя управлять сменой времен года или ростом какого-нибудь зеленого побега, однако, к примеру, у себя в саду вы ведь не позволяете разрастаться сорнякам, а культурному растению даже организуете подкормку…
Оставим, впрочем, для более подходящего случая дальнейшее прояснение этого деликатного вопроса. А я хочу еще обратить ваше внимание на один вывод, вытекающий из сказанного. Произведения, составляющие основу журнальной книжки, — повести, романы, стихи, пьесы, — по идее, должны явиться результатом свободного творчества (хотя “датская” поэзия, о которой я упоминал, некоторым образом раздвинула “искусство возможного”). Роль редакции применительно к этим жанрам заключается лишь в том, чтобы выбрать (или отыскать) рукопись; может быть еще — помочь автору довести работу над ней до того уровня, на который он способен.
А вот организовать для этих “продуктов свободного творчества” оба контекста — это уже прямая обязанность редакции. Очерк, публицистика — род журналистики; в отличие от романа или повести, их можно заказать. И плох тот публицист, который не способен написать статью на заданную тему (если, конечно, тема лежит в области его творческих интересов). Вот почему в любом журнале публицистика, как правило, наиболее адекватно выражает позицию редакции. И публицистика первого номера “Урала”… ну, можно сказать, соответствовала позиции и потенциям журнала в момент его рождения.
И литературно-критические жанры поддаются организации в этом смысле: статью можно заказать, рецензию можно заказать. Конечно, книга, заинтересовавшая редакцию, может показаться рецензенту не интересной; может случиться и так, что редакция хотела бы книгу поддержать, а рецензенту она не понравилась (или наоборот), но это уже частности: можно договориться с другим рецензентом или вовсе отказаться от рецензирования.
Одна из главных трудностей рождения журнала “Урал” заключалась в том, что Н.А. Полозковой, первому “редактору по отделу критики”, заказывать статьи и рецензии было просто некому. Не было ни в городе, ни вообще на Урале людей с опытом такой работы. Рецензии — это не тот жанр, к которому обращаются, когда “нисходит вдохновение”. Если рядом нет печатного органа, которому это нужно, то талант критика никак себя и не проявит, даже если он у человека есть. Правда, когда стало известно, что в Свердловске учрежден “толстый” литературный журнал, в редакцию, как вспоминала четверть века спустя Нина Андреевна, косяком пошли “академические исследования”: главы диссертаций, куски монографий. В редакции их называли “кирпичами”, но и на кафедрах — могу засвидетельствовать — такое название было в ходу. Только ученые коллеги обычно имели в виду толщину рукописи, одетой, как правило, в коричневый картонный переплет, а в редакции — неподъемную тяжеловесность наукообразного стиля. При этом в “академических исследованиях” редко-редко можно было докопаться до каких-то наблюдений или обобщений, позволяющих что-то понять в современном литературном процессе. Место в журнальной книжке такими материалами можно было занять, но действенным компонентом тройственной системы “произведение в контексте жизни и литературы” они не могли служить. Нине Андреевне эти “кирпичи” лишь усложняли жизнь, потому что хоть “по диагонали”, но их надо было читать: с авторами-то следовало говорить предметно, сохраняя с ними добрые отношения на будущее: а вдруг да кто-то со временем “распишется” (что и случалось иногда), — между тем в номер надо было что-то ставить, а откуда взять? Приходилось постоянно вести, если уместно здесь так выразиться, разведку боем: договариваться о статьях и рецензиях со многими, чтобы получить хоть что-то, над чем потом предстояло еще немало с автором поработать.
Что касается статьи по разделу критики для первого номера — ее тема определялась, конечно, “на высшем уровне”: не начинать же было журнал с какой-нибудь проходной, частной темы, тут следовало, по представлениям руководства журнала, изложить программные мысли в свете недавней “речи” Хрущева. И где-то то ли на уровне редколлегии, то ли даже в обкоме (во всяком случае, Н.А. Полозкова заверила меня, что она тут ни при чем) уговорили И.А. Дергачева написать статью под названием “Великий ленинской принцип” — разумеется, о принципе партийности литературы. Ну, никак не дергачевская это тема! И я почти уверен, что Иван Алексеевич поначалу отказывался, не хотел принимать этот заказ, но больше в то время писать на эту тему в городе было просто некому, и он с обычной своей основательностью взялся за работу и статью написал вполне квалифицированно (если судить о ней с позиций тех лет), хотя “парадигму” социалистического реализма она, разумеется, не развила, а уж тем более не стала “гвоздем номера” для читателей.
Ну, а как быть с рецензиями? Можно только догадываться, сколько времени, энергии, сил пришлось затратить Н.А. Полозковой, чтобы, начав с нуля, всего лишь за месяц (даже и меньше, чем за месяц: с 16 ноября она числится в штате редакции, а уже 12 декабря номер был подписан к печати) отыскать авторов, выбрать совместно с ними книги для рецензирования и добиться того, чтобы рецензии были написаны, скажем так, на приличном журнальном уровне.
Кто были самые первые рецензенты журнала “Урал”? Во-первых, два писателя: Б.С. Рябинин и И.И. Акулов. Эти имена и по сей день читателю известны. Борис Степанович Рябинин — литератор универсального склада, легко воспламеняющийся новыми темами. Диапазон его интересов всегда был безбрежен, о книгах он тоже мог говорить увлеченно и внятно. Иван Иванович Акулов (в будущем автор “Крушения” и “Касьяна остудного”), имея за плечами опыт фронтовика, а потом школьного учителя, в то время работал в редакции газеты “Уральский рабочий” и писал свой первый роман. То есть он тоже мог объясняться с читателем (в том числе и по поводу заинтересовавшей его книги) живо и на понятном языке. Так что критиками они не были и, кстати, после этих первых проб таковыми не стали, но в ситуации аврала (и под воздействием темперамента и обаяния Н.А. Полозковой) журнал выручили.
А еще две рецензии для первого номера написала Л.А. Кищинская — доцент филологического факультета УрГУ. Две рецензии одного автора в номере — это было не принято, поэтому одну подписали полной ее фамилией, а другую только инициалами: “Л.К.”.
Сейчас уже Лидию Александровну, к сожалению, мало кто помнит: с момента ее безвременной смерти прошло сорок лет. А я знал ее хорошо: когда был студентом, она читала у нас несколько учебных курсов, была куратором нашего студенческого курса и руководителем моих курсовых и дипломной работ, а потом и строгим судьей моих первых литературных опытов. По ее же рекомендации меня пригласили осенью 1963 года на семинар молодых критиков в Переделкино (я уже упоминал об этом событии, когда говорил о Л.С. Соболеве) — с двумя всего лишь газетными публикациями и сырой рукописью журнальной статьи.
В 1957 году Л.А. Кищинской было всего тридцать лет, к тому времени она успела окончить аспирантуру и защитить кандидатскую диссертацию в Москве, потом пять или шесть лет поработала в Свердловском пединституте, после чего ее пригласили на кафедру литературы филфака УрГУ. С первых лет на факультете Лидия Александровна по своей популярности у студентов встала в ряд факультетских корифеев. Конечно, она была по-женски обаятельна, неподдельно искренна и участлива к нашим житейским проблемам, но, думаю, прежде всего нас подкупала в ней постоянная погруженность в круг актуальных литературных интересов. Она была для нас тем эталоном литературоведа, который жил у нас где-то в подсознании, поскольку уж поступили на филологический факультет. От нее первой мы слышали многие новые для себя имена, названия книг, журнальных публикаций, как бы ее глазами читали и очень любимого ею Луговского, и молодого Евтушенко. Она же к нам на какие-то литературные посиделки и Бориса Марьева приглашала. Курс введения в литературоведение, который она нам читала в первом семестре, стал для нас и введением в современный литературный процесс, историко-литературные курсы в ее исполнении тоже перекликались с современностью.
Конечно, при таком складе характера и мышления Л.А. Кищинская была просто обречена стать постоянным автором отдела критики “Урала”, и Н.А. Полозкова не упустила эту возможность. Две рецензии в первый номер — это знаменательное начало. А потом в этом же первом году существования журнала Лидия Александровна сделала для журнала еще три полновесных статьи, в том числе (в 12 номере 1958 г.) большую обзорную статью о поэзии Урала между двумя писательскими съездами. Пять публикаций одного автора в отделе критики за год, в том числе три больших статьи, — это был рекорд, который продержался много лет. Вспоминая первые годы “Урала”, Н.А. Полозкова называет Лидию Александровну главное своей опорой.
Но вот закавыка: читаю я сейчас эти публикации Л.А. Кищинской полувековой давности — и не слышу голоса Лидии Александровны, не узнаю ее интонации, не попадаю под обаяние ее поэтического чувства. “Лучшие художники не раз обращались к жизни и делам великого вождя, чтобы поделиться своими чувствами с народом. Кажется, что “до последних мгновений нам известная жизнь Ульянова”. Л. Сорокин взялся за очень трудную задачу. Но, видимо, крепко жило в его сердце убеждение, что “долгую жизнь товарища Ленина надо писать и описывать заново”. Рядом ярких находок радует поэт читателя…”; “Поэты Урала славят советский народ и его Коммунистическую партию, героику наших дел и величие планов” и т.п. Она или не она? К сожалению, она. Но и не она: это ее устами говорит некая усредненная и обезличенная, а главное — до предела идеологизированная “парадигма”. А если проще: ее устами говорит вконец замордованное под прессом идеологии литературоведение, в котором уже не осталось места ни для личных чувств, ни для живых слов.
Написал я последние фразы и почувствовал, что получается столь привычное для нашего времени обличение “тоталитаризма”, а ведь коллизия на самом деле сложней. Разве в наше будто бы демократическое время вы не наблюдали за собой, как несколько слов, выстраивающихся в фразу, тянут за собой и следующее слово, которое в этом строю кажется уместным, а вам бы, может, и не хотелось его употреблять? Есть инерция речи, и кто ей поддается, говорит обычно “гладко”, но бессодержательно: “в одно ухо влетело, в другое вылетело”. Но за инерцией речи стоит инерция мышления, и разве, например, нынешние рекламные слоганы (беру их, чтоб не касаться более серьезных материй — не тот повод) умерщвляют живое слово и живую мысль менее успешно, нежели “идеологическая” риторика советских лет?
Помню, Нина Андреевна когда-то удивлялась, читая рецензию некоего бойкого аспиранта: дескать, такой молодой, а уже в штампах закоснел, будто много лет в газете проработал. Я уже тогда задумывался над этими вопросами и потому возражал: овладение языком, а тем более мышлением, именно со штампов и начинается. Нужно очень много и целенаправленно поработать, чтобы заговорить своим языком и о своем. Но как бы Н.А. Полозкова ни толковала появление штампов в письменных текстах, на деле она добивалась от своих авторов, прежде всего, чтобы, взломав эту омертвелую словесную скорлупу, они решились заговорить своим голосом. Добиться этого было невероятно трудно, так что не часто в публикациях отдела критики того времени слышались живые интонации. Но, как говорится в одной старой американской сказке, “медленно-медленно-медленно” что-то сдвигалось в коллективном сознании “уральских” критиков, но до Славы Курицына, Ольги Славниковой, Сергея Белякова было еще ой как далеко! Однако сорок и более лет спустя на страницах “Урала” появились и они. Но их точно не было бы, как не было бы и самого “Урала”, если б это медленное наращивание культуры литературно-критического творчества не началось полвека назад почти безнадежными попытками первого “редактора по отделу критики” побудить высокообразованных филологов говорить живым голосом.
К слову, Л.А. Кищинская, как вспоминает сегодня Н.А. Полозкова, более других филологов, которым предлагалось попробовать себя в критике, понимала, как это важно и необходимо — говорить живым голосом, у нее первой это и начинало получаться, но… Но на втором году существования “Урала” у столь обещающего критика опубликована только одна статья, а дальше Кищинская выступала в журнале даже не каждый год. В чем дело? А все просто: у нее была большая учебная нагрузка, она разрабатывала новые курсы и уже начинала работать над докторской диссертацией. Докторскую завершить не успела: опередила тяжелая болезнь и ранняя (в сорок лет) смерть. Перечитывая сейчас ее литературно-критические статьи и рецензии в первых номерах “Урала”, я думаю: а хорошо, пожалуй, что мы, студенты-филологи конца 50-х годов, знали Лидию Александровну по жизни, помним ее живой голос, храним в себе вторичные следы ее поэтических увлечений; но тогда, студентами, при ее жизни, как-то не сподобились прочитать ее рецензии и статьи — так, может, это тоже хорошо?..
“Первые произведения шли из чернильницы”
А все-таки, а все-таки: были выстроены контексты — были возведены, фигурально выражаясь, леса и налажены снасти, — но нет полноценной журнальной книжки без крупноформатной прозы, а ее-то за месяц, от учреждения журнала до сдачи первого номера в типографию, не создашь. Можно было бы, конечно, откомандировать кого-то из редакции в Москву, и этот полпред потолкался бы пару вечеров в кулуарах ЦДЛ, а на третий день увозил бы с собой на Урал чемодан вполне приличных рукописей. Но вы же понимаете, что не могли уральцы начинать свой долгожданный журнал с публикации “варягов”!
Выйти из положения помогла Н.А. Попова — ветеран литературного движения на Урале.
Сейчас о Нине Аркадьевне не часто вспоминают, даже в энциклопедии “Екатеринбург” нет ее имени, хотя именно она после смерти П.П. Бажова приняла на себя руководство областной писательской организацией и несла эту ношу, если не ошибаюсь, лет десять, в последние два года деля ее с Л.Л. Сорокиным. Сам я видел ее всего два-три раза в последние годы ее жизни, бывая по каким-то делам в Союзе писателей; ей было уже под семьдесят. По каким-то вопросам она высказывалась — спокойно, немногословно, ничем не подчеркивая своего еще недавнего особого статуса в организации; этих впечатлений, конечно, совсем не достаточно, чтобы составить о ней мнение как о человеке.
А вот Е.Е. Хоринская, несравненная хранительница коллективной памяти уральского писательского сообщества, написала о Н.А. Поповой очень живые, теплые и даже трогательные воспоминания9 . Из них можно узнать, что Нина Аркадьевна происходила из семьи священника (хоть “поповская” фамилия ее — от мужа, да и, как сама узнала уже в зрелом возрасте, в семье священника она была с младенчества приемной дочерью, а кто были ее настоящие родители — так и осталось навсегда тайной). В 1919 году Н.А. Попова окончила гимназию, работала учительницей в деревенской школе, воспитательницей в детском доме, литсотрудником в газете, позже — редактором в издательстве, литконсультантом в том самом журнале “Штурм”, который иногда называют предшественником “Урала”. А вот в редакции “Урала” она не работала, но была членом его редколлегии в самые первые годы.
Начинала Н.А. Попова, как многие литераторы, со стихов, но в 1930 году был напечатан ее первый большой рассказ, с той поры она отдавала предпочтение прозе. Тематический диапазон ее творчества был широк, но главным свершением своей творческой жизни она считала романную трилогию об Урале. Критик К.В. Боголюбов писал об этой эпопее так (цитирую по воспоминаниям Е.Е. Хоринской): “Не было еще в советской литературе Урала произведений более значительных по широте и глубине охвата жизненных явлений. Перед нами встает панорама великих исторических событий, история славного боевого пути уральского отряда нашей партии, героическая работа и борьба уральских большевиков в годы подполья и гражданской войны (“Заре навстречу”), в годы первых пятилеток (“Дело чести”) и, наконец, на современном этапе (“Верность”)”10 . Думаю, этой цитаты читателю достаточно, чтобы понять, почему о Нине Аркадьевне так редко вспоминают сегодня.
А вы попробуйте встать на точку зрения 1957 года. Роман “Заре навстречу” был завершен писательницей и издан в 1954 году, за три года до учреждения “Урала” его еще дважды переиздавали. Рецензии о нем (“Навстречу новой жизни”, “Память сердца”, “Романтика правды” и т.п.: тональность очевидна по названиям) поместили не только все свердловские газеты, но и альманах “Уральский современник”, и газеты Челябинска, почему-то и Ярославля, даже московская “Литературка”. И все в Союзе писателей знали, что Попова усердно работает над вторым романом трилогии. Можно представить себе, как кинулись к ней О.Ф. Коряков и О.И. Маркова: “Нина Аркадьевна, дорогая, умоляем!..” Но у той написано, да и то вчерне, лишь несколько первых глав. Однако это был уникальный, просто-таки безальтернативный вариант для первого номера “Урала”: роман загодя знаменитый, про рождение уральской советской индустрии, про партию. Так что публикация романа Н.А. Поповой “Дело чести” (так он назывался) было для рождающегося журнала тоже делом чести — вот такой volens-nolens получался каламбур. Думаю, не только руководители журнала, но и сам Филипп Тимофеевич (Ермаш) Нину Аркадьевну уговаривал, да и сама писательница, конечно, понимала, что если новым романом открыть новый журнал, он сразу окажется у всех на виду, а если упустить этот шанс…
Словом, ее уговорили, и шанс она не упустила.
Да ведь и редакция, согласитесь, решилась на неординарный поступок: поставили в номер начало романа, а он не только не прочитан, но даже еще и не написан, при этом пообещали продолжение в следующем номере, то есть всего-то через месяц. Однако способность совершать поступки на грани авантюры — непременное качество хорошего руководителя, и публикация начала романа Н.А. Поповой “Дело чести” в первом номере “Урала”, как бы вы ни оценивали художественные достоинства этого произведения, лучше всяких иных аргументов доказывает, что О.Ф. Коряков был талантливым руководителем журнала. Он все взвесил и рискнул — и риск оправдался: во втором, третьем и четвертом номерах публикация романа продолжилась и завершилась; срыва не произошло.
Другой вопрос: явилась ли эта победа редакции в области литературно-организационной в то же время и творческой победой самой писательницы? На сей счет никто нимало не заблуждался уже тогда. Выступая на партсобрании в Союзе писателей в октябре 1958 года, О.Ф. Коряков откровенно признавал: “Много слабого в романе Н. Поповой, и она сама это понимает”11 . Олег Фокич деликатен в своей оценке: все-таки он сам принимал решение о публикации. А вот московский критик О.В. Войтинская (в газете “Литература и жизнь”) ни журнал, ни авторское самолюбие романистки не щадит: “Следуя эталонам и штампам плохого вкуса, Н. Попова на первый план выдвигает заговоры и разложение врагов народа, цинизм в любовных отношениях агента иностранной разведки Горева. <…> Сбивчив, лишен глубокого содержания образ секретаря обкома Яркова. <…> Щедро наделив своего героя множеством достоинств, автор не удосужился показать его в главном — в деятельности”12 .
Слабости романа Н.А. Поповой (равно как и другой крупной прозаической вещи, которую начали публиковать со второго номера, о ней речь пойдет в следующем очерке), О.Ф. Коряков объясняет вынужденной спешкой: “Первые произведения в журнал шли из чернильницы”13 . Все так, и можно было бы посочувствовать писательнице и редакции, но вот о чем я думаю: а что-нибудь принципиально изменилось бы, если б роман писался неспешно и у Нины Аркадьевны была возможность тщательно прописывать каждую фразу, каждый эпизод?
Тут, по-моему, даже не надо обсуждать (как это делалось уже тогда, в конце 50-х, и как делает диссертант С.Б. Ходов) историко-политическую канву: существовала ли на самом деле Промпартия, стоило ли возвращаться к теме вредительства, отравившей кино и литературу 30-х, и т.п. Тут надо просто открыть первую страницу романа и прочитать хотя бы несколько строк с самого начала: “Ранним утром город расцвел флагами, флажками, транспарантами. На боках трамвайных вагонов во всю длину протянулись плакаты: “Сегодня пуск машиностроительного завода”. Красные полотнища парусили на придорожных столбах…” Можно для надежности выводов заглянуть еще и в конец романа (то есть уже в 4-й номер “Урала” за 1958 год). Упомянутый О.В. Войтинской секретарь обкома Ярков проснулся рано утром и “погрузился в думы”: “Вся жизнь прошла в острой политической борьбе, — как же не быть врагам?” Роман Борисович не хотел будить жену, но “Фисунька” все-таки проснулась и быстро включилась в круг забот любимого мужа: “Сколь у партии было врагов, столько и у нас с тобой. Вставай, Ромаша, я постель заправлю. Или полежишь еще?” И когда Ярков уже одевался, ему “припомнилась весна тысяча девятьсот двадцать седьмого года. Англия разорвала дипломатические отношения с Советским Союзом…” — и далее в том же духе.
Звучит, согласитесь, пародийно, а ведь писалось-то всерьез: предполагалось, что читатель будет читать это с интересом и с пользой для себя. Но разве ощущение пародийности возникает вследствие спешки — небрежности словоупотребления или непрописанности психологических коллизий? Решительно — нет! Дело упирается в понимание природы литературы. Будто бы если “разыграть в лицах” некие положения из арсенала партийной пропаганды, то эти положения приобретут для читателя наглядность и убедительность, а тем самым литература выполнит свою роль “колесика и винтика общепролетарского дела” (надо ли напоминать, что это я уже цитирую не Н.А. Попову, значит, и претензии — не к ней? Хотя, конечно, и к ней тоже). И пресловутое деление героев романа на “положительных” и “отрицательных” (на него обращает внимание С.Б. Ходов) — оттуда же: произведение строится как беллетризованная логика, обосновывающая наперед известную мысль, а не как образное выражение непосредственного знания, ни в какую логику не укаладывающееся.
Интрига, однако, заключается, не в том, что беллетризованная история партии во второй половине 50-х годов не могла заинтересовать читателя, освоившего уже и “Не хлебом единым” Владимира Дудинцева, и “Битву в пути” Галины Николаевой, и “Рычаги” Александра Яшина, а в том, что на упомянутом выше партсобрании, где О.Ф. Коряков впервые отчитывался о своей работе главного редактора, П.В. Макшанихин — один из тех писателей, кто стоял у истоков “Урала” (а после он даже заведовал в редакции отделом прозы), — рассудил так: “Роман Н. Поповой, несмотря на недостатки, дает лицо, направление журналу”14 . По сути, это была готовность согласиться с тем, что есть некий, скажем так, ритуальный уровень жизни — и есть наша обыденная, естественная жизнь, что их несовпадение привычно и нормально (помните популярную присказку советских времен: “У меня есть свое мнение, но я с ним не согласен”?). Думаю, вот это двоемыслие (если не сказать: общественная шизофрения) и привело тридцать лет спустя советское общество к идеологической катастрофе.
Эти перемены, происходившие в течение десятилетий в “организме” литературы и преобразовывавшие этот “организм”, можно трактовать по-разному: и как преодоление болезни духа, и как постепенное разрушение идеологических устоев, на которых держалось советское общество, и, наконец, как накопление в духовной атмосфере, окружающей журнал, неких ферментов, от воздействия которых литература качественно менялась — возрождалась в своем первородном качестве! — и уже не могла довольствоваться ролью “колесика и винтика”. Этот процесс — медленный, противоречивый, не всегда очевидный — можно выявить, если внимательно и непредвзято вглядываться в перипетии советской литературы на протяжении десятилетий (и это гораздо более плодотворный подход к ее изучению, нежели броское, но бессмысленное заявление иных историков литературы о том, что отдельные писатели “спасли честь российской литературы”, а остальных вроде как бы и не было). Но этот же процесс явился внутренней пружиной, побуждавшей к развитию на протяжении полувека и “организм” журнала “Урал”; тем его история может быть интересна и поучительна не только для тех, кому журнал интересен и сам по себе.
1 Документ опубликован в журнале “Урал”, 2007, № 7. С. 217.
2 Полозкова Н.А. “Мне просто повезло!” // Урал. 1983, № 1. С. 171.
3 Багреев Е.Я. На передовой линии. // Слово о товарищах. С. 231.
4 Писатели Среднего Урала. Биобиблиографический справочник. — Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1965. С. 65.
5 Полозкова Н.А. “Мне просто повезло!” С. 172-173.
6 Уральский государственный университет в воспоминаниях. — Екатеринбург: Изд-во УрГУ, 2000. С. 178.
7 Ходов С.Б. Эстетическая позиция российского регионального журнала (на материале журнала “Урал” (1958-1998). Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук. — Челябинск, 1998 (рукопись). С. 20.
8 Ходов С.Б. Эстетическая позиция российского регионального журнала… С. 6.
9 Хоринская Е.Е. Жизнь, отданная людям. // Слово о товарищах. Воспоминания об уральских писателях. — Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1980.
10 Там же. С. 268.
11 Урал. 2007, № 7. С. 219.
12 Цит. по: Ходов С.Б. Эстетическая позиция… С. 29-30.
13 Урал. 2007, № 7. С. 219.
14 Урал. 2007, № 7. С. 219.