Кто, склоняясь перед надгробьем,

птицу выпустил из рук?

Кто придумал и одобрил

вкус и запах, цвет и звук?

Раскалил тяжелый вертел,

кинул пламя сверху вниз,

окрестил и обессмертил

вереск, ясень, кипарис?

Безобразный остов ночи

обернувший белым днем —

кто такой, чего он хочет

от бегущих под огнем?

Умоляй, но не увиливай —

приживайся во плоти:

не веревочку намыливай,

а корзиночку плети

из росы, из легкой поступи

на чугунных каблуках,

из лозы, скрепившей осыпи

в заполярных рудниках…

Безнадегой,

лествицей печали —

это мы Россию величали,

это мы, со скоростью дождя

по ее проселкам проходя,

видели в колодцах у развилок —

как она целует нас в затылок

или бьет прицельно по виску,

вымещая жалость и тоску,

сокращая сроки и расходы,

сваливая трупы на подводы,

подвенечной скатертью стеля

от порога — минные поля…

Хорошо бы вовсе ни к чему

здесь не привыкать и не привыкнуть:

буйно завитому кочану

суждено на рученьки поникнуть.

Суждено головушку сложить

в смерти или в плаче — все едино,

чью-то нежеланную прожить,

на свою взирая нелюдимо.

Небо — голубеть обречено,

а земля — смыкаться над гробами.

(Хорошо бы вовсе ничего

не касаться голыми губами…)

По наводке выводка вороньего

краем глаза скверик примечай,

где не глубже эха похоронена

хорошо забытая печаль.

На финтах фигурного катания

пьяному не нужен чародей:

море,

небо,

волны понимания —

все, что остается от людей.

Если мы и впрямь чего-то стоили,

поплывут и дальше корабли

хорошо рассказанной истории,

как попало прожитой любви.