Жизнь и творчество Николая Горского
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2008
Что мне было тогда известно о скульпторе Горском? Немногое, да и то в общих чертах. Несколько лет работа и творчество связывали Николая Николаевича Горского с Уралом, а незадолго до Великой Отечественной войны он был ведущим скульптором знаменитого своим художественным литьем Каслинского завода.
Только в очень недавнем прошлом архивы и работники Уралмашзавода (к нему Горский тоже имел отношение) помогли искусствоведу О.П. Губкину восстановить его трудовую деятельность . (Журнал “Антиквариат и предметы коллекционирования”, № 9, 2005 г.) Внесла свой вклад в изучение каслинского периода жизни скульптора и сотрудница местного музея Анна Романовна Гильмиянова, подготовив каталог его выставки.
Казалось бы, Горский занял, наконец, свое заслуженное место в истории каслинского искусства. Но даже теперь, когда, кажется, восстановлены все необходимые точки, названы события и даты — многого в этих сведениях не хватает. Мешает их краткость, официальность, а то и просто неточность. Разве одного перечисления фактов достаточно, чтобы составить свое представление о художнике и человеке?
НЕОБХОДИМЫЕ ПРИЗНАНИЯ
Из автобиографии Н.Н. Горского
“Родился 9 мая 1900 года. Родных не знаю. Подкидыш”.
Из письма Н.Н. Горского журналисту Ю.Н. Елфимову (черновик)
“В городе Новочеркасске, на Платовском бульваре, под скамейкой, на которой спал старик-нищий, я был оставлен матерью. На груди лежала маленькая записка: “Дитя! Прости несчастную маму! Ребенок крещен. Имя Николай. Прости!” По определению врача в сиротском воспитательном доме мне было 4 дня от рождения. Очередной номер в книге регистрации подкидышей для меня был 38 389.
Двухнедельным меня взяли в деревню Миллеровку Ровенецкого уезда Таганрогского округа области Войска Донского крестьяне Евдоким Максимович Титаренко и его жена Василиса Емельяновна.
В школе не обучался, буквы и слоги узнавал у сверстников и малограмотных взрослых. Шести лет я уже заглядывал в большие книги, a семи читал в церкви на славянском часослов. Рисовать начал в том же возрасте”.
Из очерка журналиста П. И. Ратушного, встретившего Горского в Каслях в 1937 году (черновик)
“С глубоким волнением рассказывал Горский, как позже, когда подрос, старался представить себе, кто была его несчастная родная мама. Иногда казалось, что находил ее след, но то было лишь воображение. Любовь и жалость к матери жили в нем всегда”.
Продолжение письма Ю.Н. Елфимову
“В 1912 г. меня взял в ученики на 5 лет хозяин прачечной Терентий Иванович Булавко. Он же меня устроил учеником в художественное вечернее училище общества ростовских и нахичеванских художников. Оно было трехгодичным, но я учился всего 7 месяцев.
Я с детских лет был ошеломляюще любопытным. Все, какие были до революции, ремесла я любил выполнять — и женские, и мужские, без различия. Женские: нянчить детей, стирать их неказистую одежду, шить (как все девочки), вышивать, готовить любую пищу, заквашивать тесто для хлеба, готовить любых видов пряники, бублики, крендели, варить вареники, печь пышки и жарить со всякой начинкой пирожки. Одним словом, — все, на что способна всякая домохозяйка: прясть, ткать и т.д.
Мужская работа — рубить, пилить, строгать, создавая от простой скамейки до самых сложных столярных изделий с резьбой различных узоров — все это было мне под силу.
Работы с металлом всех видов — тоже мое занятия. Ведра, корыта, чайники — чего только не приходилось чинить!
С трехлетнего возраста я уже батрачил. Сначала нянчил чужих детей, поил и кормил их. Стал старше — пас телят, коз, потом свиней, коров лошадей…”
Как рассказала потом дочь скульптора Лилия Николаевна, свою фамилию и отчество он выбирал сам, когда получал паспорт.
Из трудового списка Н.Н. Горского
1920—1923 гг. В рядах Красной Армии, 1-я запасная стрелковая бригада и ростовские командные курсы в качестве художника, но числился простым пехотинцем.
1923—1926 гг. Учеба в харьковской профессионально-промышленной художественной школе.
1927—1931 гг. Работал в 4-м конвойном полку в г. Киеве как художник.
В детской колонии.
В Макеевке (Донбасс) в шахткоме № 1 в качестве художника
Во Дворце культуры имени “118”.
1931 г. В Раковской ФЗУ (Донбасс) в качестве преподавателя рисования.
1931 г. Работал главным художником Дворца культуры им. “118” на Советском руднике Макеевского района.
1926—1934 гг. Учеба в Киевском художественном институте.
1938—1935 гг. Работал художником завкома УЗТМ. Премирован 130 рублями, костюмом и ботинками.
1935 г. Работал в чугунолитейном цехе УЗТМ художником-скульптором в отделе художественного литья”.
В автобиографии обращает на себя внимание такая строчка: “С последнего курса института я был направлен на практику во Дворец культуры рудника “Туроз” Макеевского района и, не защитив диплома, стал работать”. Строчка интересна тем, что, возвращаясь впоследствии к этому времени, Горский вспоминал: “У меня с детства была тяга к монументальным произведениям. Там, в парке при Дворце культуры, я сделал из смеси угольных отходов и клея фигуру шахтера в натуральную величину, которую накануне открытия разрушили хулиганы”. Но своему увлечению монументальным искусством Горский был верен всегда.
Сделаем остановку на двух последних свидетельствах трудового списка, ибо, судя по хранившимся в архиве материалам, они имели для Горского особое значение.
К этому времени в личной жизни Горского произошли большие перемены. Он женился на Зое Петровне Нотченко, с которой познакомился в Новочеркасске, где Зоя играла в народном театре. В семье появилась приемная дочь Лиля. Об этой истории много лет спустя мне написала сама Лилия Николаевна: “Меня удочерили в 1932 году в Харькове после смерти моей мамы, младшей сестры Зои Петровны Марии. У Горских детей не было, а моя родная мать воспитывалась с двенадцати лет в семье Зои Петровны”.
Оба эти человека — жена и дочь — стали для Горского самыми близкими и дорогими людьми. “Зока”, “Зокина” — таким было обращение к жене в его письмах. Лиля ласково называлась “Лиленыш”, “Лилюша”.
Но обратимся к Уралмашу — грандиозной, масштабной новостройке, будущему “заводу заводов”. Размах планов, грядущие возможности рисовали перед Горским радужные перспективы. Его надежды разделяла жена, хотя и пробыла в Свердловске недолго.
А Горский рвался к работе. В областной газете “Уральский рабочий”, заводской “За тяжелое машиностроение” печатались призывные объявления: “В заводском клубе им. Сталина планомерная работа кружка изобразительных искусств начинается с 28 марта. Кружком руководит художник Н. Горский. Живопись, графика, скульптура. Лепка и резьба…”
Однако забота о самодеятельных художниках только отчасти приносит удовлетворение художнику. Огорчает отношение к монументальной скульптуре, да и общий язык с администрацией становится находить все труднее.
Сохранилось письмо Горского в редакцию заводской газеты “Зуб”, где художник прямо говорит о своих проблемах:
“Я здесь уже полтора года, но, кроме объявлений, лозунгов и вывесок, ничего не делаю. Разве только во время массовых политических кампаний пытаясь хотя бы приблизиться к изобразительному искусству, ибо из-за азиатского отношения руководящих лиц к этой области для работы остается 2—3 дня. Что может такая изопродукция дать, кроме грязного пятна на здании?
Я собрал большой исторический материал по заводу, подготовил много эскизов, но осуществить их не в силах, потому что приходится где-то на стороне брать побочную работу, дабы только приблизительно существовать. Это отнимает время и расхолаживает к творчеству”.
К тому же разлука с домом явно шла Горскому не на пользу. В письмах этого периода интересно не только его личное настроение, но колоритные краски времени, в котором он жил и работал.
Из письма от 10 июня 1934 года. Свердловск
“Чертово дело с деньгами. В завкоме до сих пор счет арестован. На сотню есть халтура — это значки “Зот”. Но денег не дают. Тоже из-за счета. Для клуба сделал эскиз, а зав. уехал в отпуск. Так что сейчас у меня ни копейки, живу одним хлебом”.
Из письма от 10 августа 1934 года
“Зока!
С тех пор как ты уехала, пошли дожди и до сих пор идут. В комнате у меня 9 ваз цветов — четыре калачика и один фикус. А вчера последовал приказ Уралмашу о том, что всем культработникам давать отпуск только с 1 сентября, т.к. сентябрь — межсезонный период. Мой отпуск аннулировали. Сейчас готовлю тебе посылку, в которой мука, крупа и т.д. Пошлю 100 рублей.
Водопровод уже работает, но уборных еще нет. Ходят слухи, что будут давать бирки на дрова — тоже приобрету.
А теперь об интимном.
Зокина! Соседи говорят, что из твоих портретов у меня скоро будет картинная галерея. Я уже 4 раза рисовал тебя с той фотографии — помнишь в Ялте? — и все никак не удавалось. И вот — получилось! Повесил над кроватью. Иногда в сумерках глянешь — и кажется, что живая. Когда закончил его — такая тоска взяла”!
16 августа 1934 года
“3окина! Несмотря на мою перегруженность работой, меня тянет домой, где я изливаю свои чувства в рисовании. Мария (соседка) однажды, зайдя в комнату, заметила: куда ни глянешь — везде Зоя, Зоя и Зоя.
Такое со мной впервые”.
Без даты
“Привет! Оказывается, не так-то легко быть одному. Иногда услышу во дворе крик или смех какой-то девчонки — так и кажется, что это Лиля. Сейчас немного свыкся и то только благодаря тому, что занят экстренной работой — макет делаю по оформлению физкультурной площадки. А первые дни просто не работалось. Ну, целую мамулю и доцюлю. Ваш батько Мыкола”.
Сохранился черновик письма-обращения к прессе, который по справедливости можно назвать криком души. В нем разочарование и отчаяние говорят о себе в полный голос. А еще — это как бы нетрадиционный отчет о том, как складывалась его жизнь на Уралмаше. Цитирую письмо:
“Прав ли я буду, уйдя с завода в другое учреждение? Не знаю. Но дальше терпеть такое издевательство я не могу и не в силах.
С целью получить хорошую закалку и опыт я в 1933 году приехал на УЗТМ. Я не считался даже с такой ставкой (300 руб. в месяц), которую в клубах и на заводах получают мальчишки.
— Хорошо, — сказал предзавкома Власов, — покажи себя, оклад увеличим.
И я с первых дней начал показывать — оформил первомайскую колонну с портретами вождей и лучших ударников, оформил панно и образное решение самих зданий. Меня тогда премировали костюмом. Дали помещение для занятий изокружка и мастерскую.
Но так продолжалось недолго.
Месяца два я позанимался с кружком, a потом нас выбросили из помещения. Работать приходилось на улице под забором и у здания. Кружок разбежался. Потом выделили комнату. Вновь слетелись орлы-изовцы, но… В связи с переходом завкома в новое помещение, меня снова выбросили на улицу. Хотели построить в саду отдельную площадку для изо-занятий, но опять дело не пошло: расходы.
А теперь лично о себе. Используюсь ли я на заводе как квалифицированная сила в наглядной агитации? Нет. Я пишу объявления, лозунги и все, что может выполнить любой парнишка. Но выполнять сложные задачи, создавать картины из жизни завода, создать галерею отличников труда в живописи и скульптуре, готовить в кружке изо будущие кадры искусства мне не дают и даже не желают разговаривать на эту тему.
Я устал, ослаб физически, ибо нет материальных средств для поддержания своего здоровья. У меня на всю семью из трех человек всего 100—120 рублей, а иногда даже 80…”
Судя по всему, это обращение так и не было опубликовано, но к помощи прессы Горский пытался обращаться не раз.
Новый поворот в творчестве обещала его работа в чугунолитейном цехе, где Уралмаш начал отливать скульптуры по опыту и технологии знаменитых Каслей. Энтузиаст и поклонник художественного литья Каслей начальник чугунолитейного цеха Василий Митрофанович Уханев решил полностью повторить условия, которые существовали в Каслях, у себя в цехе. Для этого оттуда были привезены формовочное пески, зачислены на работу каслинские мастера.
Уханеву удалось осуществить свои планы, а Горский… Горский стал первым скульптором-профессионалом, который принимал в этой работе участие.
Случилось это не сразу.
Чтобы испытать свои силы и подтвердить возможности, Горский согласился быть в цехе чернорабочим. Писатель П.И. Ратушный в своем подготовленном для печати очерке подтверждает это признанием самого Горского: “За 75 рублей в месяц я днем таскал песок и глину, а по ночам в том же цехе бесплатно лепил фигуры”. Позднее именно здесь, в чугунолитейном цехе, Горский стал автором скульптур, которые отливались в чугуне.
“До сих пор на заводе впускались преимущественно мелкие вещицы — копии старых каслинских образцов, — писала газета “Уральский рабочий” 23 апреля 1935 г. — Сейчас художник Горский выполняет скульптуры лучших ударников и ударниц чугунолитейного цеха, формовщиков и формовщиц. Художник работает над вазой с изображением лучших рабочих цеха. Эта ваза будет закончена в глине и гипсе к первому мая”.
Это — лишь часть того, что удалось задумать и осуществить скульптору. Позднее он вспоминал: “В свободное время в цехе серого чугуна я сделал красноармейца высотой в 25 см и отлил его в чугуне. Там же в полурост сделал формовщицу, но отлить не пришлось. Из глыбы мела высек глухонемого обрубщика, его взяли в Москву, в музей глухонемых”.
Но снова что-то не складывается, мешает, обстоятельства оборачиваются против художника. Об этом — записка Горского начальнику цеха Уханеву:
“Василий Митрофанович! Информирую вас письменно, потому что не встречается возможность переговорить лично.
Дело в том, что я сейчас работу над вазой приостановил. Нет ни воска, ни глины на нее. На время, пока прибудет на склад необходимый мне материал, я хочу взять за свой счет отпуск. Обратился к тов. Смирнову, а он предлагает подать заявление об уходе из цеха. Есть ли в этом смысл сейчас, когда работа выполнена на 60—70%?
Сделаны три основные фигуры, сделаны два диска для основания вазы, сделан остов вазы и четыре мелкие фигуры, предназначенные для украшения кромки нижнего диска.
К первому мая я мог бы закончить. Вопрос лишь в материале, a сделав все, можно ее скопировать в глине. Передайте через своего секретаря ваш взгляд на это дело или дайте возможность с вами поговорить.
Н. Горский”.
Ответа на это обращение не последовало. Возможно, Василий Митрофанович считал, что все образуется в рабочем порядке. Hо главное — самого Горского волновали уже другие проблемы.
С осени 1934 года внимание Горского переключается на его работу в качестве инструктора изосектора областного дома искусств. Выявление народных талантов в глубинке оказалось делом хлопотным и нелегким.
В ноябре 1934 года “Уральский рабочий” рассказывает об областной выставке художников-самоучек Перми, Челябинска, Свердловска, на которой была показана и картина Горского “Партизанка”, замечая, что “если она кажется на первый взгляд мрачноватой, то это художник задумал свою героиню суровой, беспощадной к врагу”.
Участие в выставке, новые знакомства повлияли на желание Горского помогать талантам на местах, активно участвовать в новой работе.
Из письма от 15 июля 1935 года
“Зокина и Лилюк!
Пишу с фронта борьбы за художественную самодеятельность Ирбитского района. Дела не особенно важные. Самоучки хотя и находятся, но работ у них никаких нет. Кружков здесь никогда не существовало. Люди так живут скудно и так перегружены работой, что не до искусства.
По всем селам — половина домов с позаколочеными окнами, позарастали и тропинки. Как-то жутко делается, когда заходишь в село и нигде не видишь живой души. Большинство ушли в города и повыселены. Это кулачество.
Правда, есть и хорошее. Почти у каждого колхозника имеются птицы, овцы, козы, коровы и лошади. Жалуются только на утомление. Они работают с 5 утра до 10—11 вечера без выходных.
Завербовал в районе 18 человек, но работ нет, нахожу только слабые, ибо ни бумаги, ни альбомов, ни кистей или цветных карандашей ни в районах, ни в сельских советах нет.
Если будут материалы — организую районную выставку колхозников. 21 июля выеду в Туринск…”
Письмо от 25 июля 1935 года
“Опять беда в том, что областная пресса молчит о самодеятельности. Пислал я в “Уральский рабочий” и “На смену!” интересные сведения — молчат.
В ирбитских селах ни черта нет. Из Туринска привез несколько слабых работ.
Нет организаторов самодеятельности. Мешают беспрерывные дожди. В полевых станах плохо с доставкой литературы и газет.
Кое-где возникают хоровые кружки. Поют кто во что горазд или танцуют под патефон. Муз. инструментов нет никаких, хотя все это могло быть, если бы этим занимались.
В Ирбите курсы избачей приостановлены из-за уборки урожая, — перенесены на зиму. Зимой перенесут на весну, с весны на лето — так и будут петь, что у попа была собака…
В самом Ирбите, пожалуй, лучше. Приписываю это прессе. После двух моих заметок дела двинулись быстрей. По радио выступаю тоже.
Самоучка-художник старик имеет около 3000 работ. Но его обманывали представители Москвы и Свердловска. Забрали лучшие работы, о нем — ни слова, а работы пропали. Теперь он не доверяет и мне. Думаю его все-таки уломать.
Сделаю выставку трех районов Режа, Ирбита, Туринска в Ирбите. Люди есть, но трудов у них никаких из-за недостатка красок.
Ну, а клопы мне не дают жизни. Я ночью не сплю, а сплю, так сказать, на ногах — днем и где попало. Питаюсь молоком — мое удовольствие”.
Горский оказался энтузиастом нового для него дела. Составил подробный отчет о поездке по деревням и селам, показав, что “в смысле самодеятельности здесь не поднятая целина”. Выступал в газетах, подготовил обещанную выставку самодеятельных художников в Ирбите, ради которой колесил по районам.
“Уральский рабочий” 10 августа 1935 года откликнулся похвалой в адрес художника: “Выставка организована хорошо инструктором изодиска Горским”. Но этот успех уже ничего не решал в судьбе художника. Прочитав в июле 1935 года объявление о том, что Каслинскому чугунолитейному и механическому заводу требуется скульптор по художественному литью, Горский принимает решение ехать в Касли.
Впереди ждала новая, неизведанная дорога.
На взлете ТВОРЧЕСТВА
Из автобиографии Н.Н. Горского
“В конце 1935 года я поступил на Каслинский завод скульптором и художественным руководителем завода. Там же организовал трехгодичную школу мастеров художественного литья. Был завучем и преподавал рисунок, графику и скульптуру”.
В письме к журналисту Ю.Н. Елфимову от 23 февраля 1972 года Горский, вспоминая то время, дает более подробное описание своего появления в Каслях. “Прочитав объявление в газете, я подал заявление. Вскоре приехал (надо полагать, на Уралмаш. — И.П.) главный инженер завода Беднягин и, увидев несколько моих маленьких фигур из пластилина, пригласил на завод. Из 5 скульпторов (претендентов. — И.П.) приняли только меня. Никаких рекомендаций ни от кого не было. Слухи о влиянии Горького на это решение — легенда”.
Множество газетных публикаций свидетельствуют об активной деятельности Горского на новой работе, о том значении, какое сыграла заводская школа под его руководством для воспитания будущих каслинских мастеров.
На первых порах в школу записалось до 50 молодых и взрослых каслинских рабочих. Прошел отбор работ, началась учеба. Первые самостоятельные произведения учеников, выполнение в металле, предполагалось выпустить уже через год.
Через два месяца после начала учебы уже можно было судить о первых успехах: рабочий эмалировочного цеха Снедков вылепил барельеф “Шахтер”, модельщик Волков — сатирическую статуэтку “Болтун”, конструктор техбюро Двойников — голову старика. Это пока были только первые результаты творчества учеников, но о них уже говорили с энтузиазмом, обсуждали и даже намеревались показать на выставке к 1 Мая.
У Горского сразу сложились доверительные и дружеские отношения с учениками. Его подопечных привлекали молодой азарт нового учителя, очевидная любовь к делу и желание щедро делиться своими знаниями. И скоро Горский стал тем непререкаемым авторитетом, с мнением которого считались прежде всего. Подвергнуть сомнению его действия было недопустимо и казалось равносильным предательству.
Сохранилось трогательное многостраничное письмо, которое отправил Горскому один из его учеников, Борис Лопотышкин. В нем — суть конфликта, возникшего между ним и бывшим другом Пашей Аникиным, тоже учеником школы. Паша не простил Борису необдуманно вырвавшейся фразы по адресу Горского, Борис каялся в содеянном и горько сожалел о том, что по собственной вине лишился друга. (Письмо очень искреннее, длинное, и я изложила его лишь в общих чертах.)
В этом частном случае проявилась та роль, которую сыграл Горский в судьбе своих учеников. Вмешавшись в это недоразумение между учениками, Горский сохранил их дружбу, которая продолжалась до гибели Бориса на фронте. А Паша Аникин — курносый глазастый беспризорник, в котором Горский отмечал особое дарование в лепке — стал его любимым учеником.
В будущем Павла Степановича Аникина назовут самым ярким талантом среди скульпторов Каслинского завода, его ведущим скульптором. Благодарность и уважение к своему учителю Аникин пронесет через всю жизнь.
В областной газете “Челябинский рабочий”, районной “Уфалейский рабочий” регулярно печатаются сообщения о работе новой мастерской в Каслях. “Десятки рабочих осваивают искусство лепки под руководством скульптора Горского. Сам руководитель мастерской кроме законченного им бюста В.И. Ленина и нескольких барельефов почти закончил бюст Пушкина и работает над большими бюстами вождей партии”. (“Уфалейский рабочий”, 14.11.36 г.)
Приказом по заводу за подписью зам. директора Беднягина определялось “модели бюстов Ленина и Сталина работы скульптора Горского готовить непременно с отдельными шишечными ящиками и после отливки на модели по гипсовым образцам отлить не менее 10 шт. с каждого бюста”.
Регулярно следит за учебой мастеров литья каслинский журналист М. Репин. В программе занятий школы, по его сообщениям, есть “общеобразовательные предметы теории искусства, практика рисования и лепки. После окончания курсов ученики пройдут полугодовую практику в формовочном или чеканном отделении завода” (“Уральский рабочий”, 17 окт. 1936 г.) В его же публикации сообщается о наглядных успехах учеников школы скульпторов. (Она часто называется “кружок”.)
Должна отметить, что это разночтение “кружок — школа” довольно регулярно встречается во всякого рода публикациях. Наиболее четкая граница между этими определениями дана в 2005 г. в каталоге выставки Каслинского музея, посвященной Н.Н. Горскому (автор текста А.Р. Гильмиянова). Позволю себе выдержки из него:
“В ноябре 1935 года талантливый скульптор приезжает на Каслинский завод, где… помог восстановить старые модели.
В 1935—1936 гг. в клубе им. Захарова вел изокружок. Объединенная в кружок заводская молодежь посещала также уроки лепки в мастерской скульптора, которые с 15 октября 1936 года стали одногодичными курсами мастеров художественного литья.
В 1937 году решением Челябинского областного металлопромсоюза курсы были преобразованы в профессионально-техническую школу по подготовке рабочих кадров для производства художественного литья. Школа помещалась в двухэтажном здании на перекрестке улиц Ретнева и Коммуны. На втором этаже находилась скульптурная мастерская, где преподавал Н.Н. Горский”.
М. Репин заинтересованно наблюдает за творчеством самого руководителя школы. “Сейчас Горский одновременно работает над большими бюстами Сталина, Орджоникидзе, Ворошилова, Калинина, Горького”… (“Уфалейский рабочий”. 17 мая 1936 г.)
6 октября 1936 годом М. Репин сообщает о том, что Горский заканчивает отделку статуэтки “Чапаев” и лепит с натуры портрет старого каслинского скульптора-самоучки Д. Широкова. Ранее об этом же рассказала газета “Челябинский рабочий”. Там же: “На высоком крыльце заводоуправления выставлены две большие, в натуральный рост, гипсовые скульптуры “Физкультурница” и “Девушка с книгой”. В фойе кинотеатра выставлена скульптура Горского “Девушка с мячом” (“Челябинский рабочий”. 10 июня 1936 г.)
Как видим, в Каслях у автора появились возможности проявить себя и в монументальной скульптуре.
Доволен ли этим всеобщим вниманием сам Горский? Похоже — не очень.
Из письма к неизвестному 21 мая 1936 г.
“Эх, Дима, Дима!
Ты ругаешь меня, считая, что я якобы не желаю с тобой переписываться. А дело в том, что по-прежнему нет свободного времени. Опять пока работаю днем и ночью, но толку мало.
Скульптуры, о которых я тебе писал, стоят в звуковом кинотеатре. О двух новых. “Рабфаковка” и “Формовщик” (тоже в натуральный рост) стоят пока на лестнице перед заводоуправлением. Правда, они “кампанейские”, т.е. сделаны на скорую руку за пять суток и нетщательно отделаны, но мне нравятся, особенно девушка. Они будут установлены к празднику. Девушка с поднятой рукой выше головы словно приветствует демонстрантов. Во всей фигурке — юношеская бодрость, прекрасное лицо улыбается. Во время установки она потерпела аварию, и я без отделки деталей укрепил ее.
Сейчас, ночами, когда Касли спят, я восстанавливаю ее. Поэтому утром люди удивляются тому, что она в некоторых местах может сделаться белой или хорошеть еще больше. Это оттого, что, соскоблив окраску, исправляю недоделки. Осталась только правая ножка, точнее — туфель на ней.
Моя беда в том, что бюсты Ленина и Сталина прекратили лить. Главный инженер Беднягин со мною (в данный момент) “на ножах”. Стал давать худшим формовщикам и чеканщикам литье и обработку бюстов. Те искажают сходство, а он с этим носится перед каждым представителем и компрометирует меня. Он добился, наконец, того, что у некоторых влиятельных лиц составилось мнение, будто бюсты не соответствуют действительности, т.е. портретам. И он сейчас прекратил литье, выполнив по 50 штук каждого”.
Добавить к этому можно лишь то, что, несмотря на внутренние неурядицы, Горский продолжал работать над новыми произведениями.
Были закончены комплекты чугунных художественных шахмат. Одна сторона шахмат была представлена фигурами диких зверей: король-лев, королева-львица, офицер-слон, тура-гиппопотам и т.д. Вторая сторона шахмат состояла из фигур собак: сенбернар, гончая, лайка и т.н. Первые комплекты были отлиты и поступили в чеканное отделение. Готовилась и вторая разновидность комплекта, которая состояла из фигур физкультурников: футболиста, метателя копья, боксера и т.д. В этом варианте стороны должны были отличаться окраской в черный и бронзовый цвета.
Каслинский завод переживает в это время благодатную пору. 11 июня, ссылаясь на материалы ТАСС, “Челябинский рабочий” сообщает о том, что Наркомместпром утвердил плановое задание по реконструкции завода. Выпуск продукции в Каслях после нее будет доведен до 46 тыс. рублей против 14 060 тыс. в 1936 году. Большое развитие получит художественное литье, скульптура, архитектурное литье и др. После окончания реконструкции завод будет выпускать этого литья на 19 700 руб. в год.
7 октября в Москве прошло совещание скульпторов и архитекторов столицы с работниками Каслинсквго завода, на котором многие скульпторы предложили свои работы для отливки на заводе. Среди них были Манизер, Меркуров, Симонов, Янсон-Манизер, Томский.
Для продолжения сотрудничества руководство завода посылает свою, каслинскую, делегацию в Москву. В нее вошли ветераны завода мастера Д.И. Широков, М.О. Глухов, М.В. Торокин и скульптор Горский.
О поездке каслинских мастеров в Москву подробно рассказывала газета “Уральский рабочий” 30 ноября 1936 г.: “23 октября каслинцы посетили “Всехудожник”, где осмотрели выставку скульптуры, специально организованную московскими художниками к приезду гостей. В тот же вечер каслинцы побывали в редакции газеты “Искусство” и мастерских многих московских скульпторов: Виленского, Баландина, Лебедевой, Струковского, Блиновой, Сандомирской, Венделя и других.
Интересны и более поздние воспоминания Горского о поездке. Ему, воспитанному в традициях реализма, новшества некоторых скульпторов, их “дань современности” казались ненужными и странными.
Из письма Ю.Н. Елфимову от 23 февраля 1972 года (черновик)
“Причин поездки в Москву было две.
Первая — дирекция завода решила приобрести продукцию для литья. Мы должны были побывать у всех скульпторов и получить их согласие на участие своими работами в нашем художественном литье.
В Москве мы побывали в Союзе художников. Выступали с речами я и Глухов о нашем производстве. Там же была выставка различных фигур из пластилина и гипса, но все они не подходили для Каслей: слишком примитивны. Ни в одной не было и намека на лица, руки, ноги. Просто — комки пластилина.
Глухов попросил кусок пластилина и вылепил 2 фигурки с гораздо большим сходством с человеком, чем те, что нам показали. Почти все хохотали, а некоторые стыдливо улыбались, потому что они месяцами трудились над тем, что Глухов сделал в минуты.
Жили мы в гостинице. K нам был приставлен экскурсовод от Метростроя. Мы побывали в театрах и кинотатрах. Видели Н.К. Крупскую. В клубе Метростроя она выступала с речью. Маленькая, чрезмерно полная, а голосок как у девочки.
На стройке второй очереди метро виделись со Сталиным, Калининым, Ворошиловым, Кагановичем.
Вторая причина поездки в Москву — утверждение проекта и программы “школы художественного литья”, который был составлен мною. Были у министра местной промышленности. Он выдал безвозмездно: мне 2 тыс руб., а Широкову, Торокину и Глухову по 1 тысяче. Мы пробыли там около месяца, а потом поехали в Ленинград.
У ленинградских скульпторов много лучше произведения. Многие обещали прислать их в Касли, но прислали только Манизер — “Штангист” и его жена Янсон-Манизер “Балерину” — фигуру из группы “Бахчисарайский фонтан”. Другие — ни москвичи, ни ленинградцы — никто ничего не прислал. Мы же им надарили: Глухов свою чеканку “Медведей” Шишкина и фигуру коня.
О Глухове можно написать поэму или повесть. Чудесный, беспримерно талантливый человек!”
Отдавая должное ценности таких непосредственных свидетельств, приведу письмо к жене и дочери.
29 октября. Ленинград, “Европейская” гостиница
“Зокина и Лилюк!
Ваш папа в настоящее время сидит за письменным столом в комнате № 11. Эта комната стоит в сутки 120 рублей. Ее внутренний вид таков, что я согласен променять на нее нашу квартиру, состоящую из трех комнат. Нахожусь я в ней с нашим мастером-чеканщиком М.О. Глуховым. Начал писать, как только поселились в гостинице, но потом прервался, потому что пошли в ресторан.
О, это чудо-залы! Мы не знали, на что смотреть. В зале светло, но ламп не видно. В это время было 10 вечера, а в 12 должен был появиться оркестр. Мы не решились ожидать и пошли восвояси.
В комнате есть и телефон — звони, куда хочешь. Беда только, что звонить некому, и мы только перезваниваемся из комнаты в комнату, т.e. к Торокину и Широкову.
На ночь покупались в ванной и легли спать. Выпитые две бутылки пива быстро склонили в сон.
Ну, пока я сплю, ты узнаешь, что мы видели в Москве и Ленинграде. В Москве мы побывали в оперном, на постановке “Тихого Дона”, а в театре Вахтангова смотрели “Егора Булычева”. Побывали в музеях и т.п. Но, рассматривая работы московских мастеров, я пришел прямо-таки в изумление. Одни уроды и уроды. Я даже стал сомневаться в себе. Эка, думаю, настолько отстал, что не заметил, как другие скульпторы ушли вперед, что даже руководители восхищаются ахинеей. В общем, приеду — продемонстрирую все это на деле. В Ленинграде совсем другие скульптурные произведения, так что я тоже кое-чему научусь. Дома будем числа 4—5 ноября”.
А по приезде, как всегда, торопила работа. Еще в июле строители свердловского Дворца пионеров передали заводу заказ на изготовление художественных решеток, ваз и фигур для украшения залов и фонтанов Дворца. Всего предполагалось изготовить 60 решеток длиной 1,8 метра и 23 вазы. Для оформления фонтанов скульптор Горский принял к исполнению несколько фигур животных и птиц. (См. “Уфалейский рабочий” от 6 июля 1936 г.)
В конце года “Уфалейский рабочий” сообщил о том, что в массовое производство поступил барельеф А.С. Пушкина, работы московских скульпторов, а Н.Н. Горский закончил барельеф Н.В. Гоголя. В ближайшие дни он также будет отливаться массовым тиражом. (“Уфалейский рабочий”, 1 декабря 1936 г.) То же сообщение о барельефе продублировал и “Челябинский рабочий”, добавив, однако, что в скульптурной мастерской завода под руководством Н.Н. Горского завершается работа над эмблемой канала “Москва—Волга” и основанием фонарной колонны. (“Челябинский рабочий”, 20 дек. 1936 г.)
Неделей ранее “Челябинский рабочий” уведомил, что исполнение заказов для москвичей стало для завода заметным событием. Уже отлиты первые 200 звеньев, из которых будут собираться художественные решетки для канала. Механический цех приступает к сборке первой опытной решетки, художественная эмблема для канала будет отливаться в количестве 210 штук.
Завод гордился своими успехами и, конечно, тем, что его продукция была востребована в столице.
В это же время было многое сделано для того, чтобы возродить былую славу Каслей в его традиционном художественном литье.
23 мая 1937 года каслинцев ожидал необычный номер городской газеты. Первая страница газеты была полностью посвящена проблемам художественного литья. “За два с половиной года, прошедших с момента восстановления полузабытого производства чугунного художественного литья, в Каслях изменилось многое, — писала газета. — В дореволюционные годы производство художественного литья никогда не превышало 19 тонн в год. Уже в прошлом году Каслинский завод выпустил 20,5 тонн художественных вещей. В нынешнем году за четыре месяца выпущено 24 тонны кабинетных и 6 тонн крупных скульптурных отливок.
За последние полгода освоено 13 новых моделей крупных и мелких скульптур. На заводе работают два скульптора — Озерский и Горский”.
Создать произведения, достойные нашей эпохи — такой призыв объединял все газетные материалы. Там же публиковались статьи ведущих скульпторов художественной школы — Горского и Озерского. Одного волновала судьба старых моделей художественного литья, другого — не решенные и не решаемые проблемы художественной школы, где Озерский чувствовал себя ее главным руководителем. Обе публикации представляют несомненный интерес для исследователей художественного литья Каслей и позволяют понять, насколько разные характеры встретились в Каслях в лице двух скульпторов завода. Они дают представление и о решаемых проблемах, и о несовместимости масштабов, которыми были озабочены каждый из руководителей. Закончилось это противостояние печально: Озерский уехал из Каслей.
Однако учебный график занятий в школе соблюдался все так же согласно утвержденному плану. В нем на месяц на преподавание русского языка отводилось 20 часов, математики — 20, рисунка — 40, скульптуры — 35, истории искусств — 20, анатомии — 15. План лекций по истории искусств разрабатывался на год. Еще в феврале 1937 года в докладной записке директору завода Зайцеву Горский писал о том, что ученики школы могут приносить пользу заводу уже сейчас “в изготовлении из гипса детских игрушек, реставрации и в громоздких работах”. День ото дня накапливался и конкретный вклад учащихся в ассортимент заводской продукции.
В начале 1939 года Горский сообщает о том, что ученики школы создали уже немало достойных работ, заслуживающих отливки в чугуне. Скульптор называет авторов и их работы, убеждая в справедливости своих оценок. (“Челябинский рабочий” 1.01.1939 г.)
Вот этот список.
“Т. Чиркина. Статуэтка “Мать” и “Балерина”.
А. Лукьянов. Статуэтка “Сын за отца”, группа для фонтана “Цветы жизни”, пепельница “Парашютистка”.
Б. Лапотышкин, статуэтка “Пробуждение раба”. (В журнале “Антиквариат и предметы коллекционирования”, № 9, 2005 г. ошибочно приписывается авторство этой работы Н.Н. Горскому.)
В. Раздрогин, статуэтка “Шахтер”, группа “Не сдадимся”, пепельница.
А. Самохвалов работает над статуэткой “Вратарь”, группой “Поссорились”, “Матросы 1917 года”, пепельницей “Щука и кот”.
К. Лаптев имеет пепельницу “Орел и свинья”, барельефы “В секрете”, “Игра в бабки”, “На улице”, “Пехотинец”, “На реке”, “Генерал Топтыгин”.
Е. Зверева работает над статуэткой “Приветствие”.
П. Игнатов лепит статуэтку “Девушка конькобежец” и пепельницу “Гусь в домике”.
С. Липунов лепит пепельницу “Лев”.
А. Раздрогин — группу “Ребенок и щенок”.
Алферов — пепельницу “Орел” и статуэтку “Встреча”.
П. Щербакова — статуэтку “Лыжница”.
Г. Пономарева — статуэтку “Метростроевка”.
Н. Чиркина — статуэтку “Пионер-горнист” и группу “Дедушка, внучка и Жучка”.
По мнению Горского, лучшие из этих работ вполне могут представлять продукцию завода на международной выставке, которая предполагалась в Нью-Йорке. Для этой выставки он намеревался представить и собственные работы. Должна быть закончена статуя в натуральную величину “Радость советской матери”, группы миниатюрных пепельниц, статуэтка “Марина Раскова”, скульптура в натуральную величину “Пионервожатая”, статуэтки “Украинский танец” и “Маугли”.
Однако рапортовать приходилось не только об успехах.
“Недомыслие или безответственность?” — спрашивал журналист М. Репин, обращаясь к “Челябинскому рабочему”, и справедливо возмущался тем, что “школа в течение нескольких месяцев лишена возможности обучать учеников лепке с натуры. Все еще не готова скульптурная мастерская, хотя сделать нужно немногое: подчинить пол и вставить стекла.
Скульптор Горский с учениками работает над моделями фонтанов. Чтобы выполнить эту работу, нужны три простых, сколоченных из теса, деревянных круга. Техрук завода отказался изготовить их, мотивируя “недостатком средств” хотя стоит это сооружение несколько десяткой рублей”. (“Челябинский рабочий”. 21 янв. 1939 г.)
К сожалению, такая нетерпимая позиция к недостаткам привела к прямо противоположным результатам. Вскоре директору завода начальником Главного управления коммунально-строительного управления Михайловским, начальником отдела подготовки кадров Вольфензоном было направлено следующее предписание “В связи с тем, что при заводе имеется школа ФЗУ… предлагаем вам школу художественного литья как самостоятельную единицу ликвидировать, создав на этой базе группы при школе ФЗУ”.
Выписка из трудовой книжки Н.Н. Горского
“19 февраля 1939 года. Уволен с Каслинского завода за невозможностью дальнейшего использования”.
В “трудовом списке” скульптора есть еще более конкретная запись: “В связи с переходом школы в распоряжение учебного комбината ОМШ исключен из штата служащих завода”.
Тогда же, в феврале 1939 года, Горский уехал из Каслей.
ДО И ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ
Горский уехал из Каслей, но пока не распрощался с Уралом. В его трудовой книжке есть запись о работе на Челябинском учебном комбинате облместпрома. Тогда же, в 1939 году, вместе с женой скульптор возвратился в Ростов. Уехали из Каслей они вдвоем, — вспоминала потом дочь Горского Лилия Николаевна. “Меня же оставили в Свердловске у тетки Анны, маминой сестры. Там же, в Свердловске, жили три брата матери — Иван, Григорий, Василий — все Нотченко”.
В Ростове по заказу облпроекта Горским была создана трехметровая скульптура “Счастливое материнство”. Художник считал ее своей удачей и даже в собственной автобиографии посвятил ей несколько строк: “Группа была растиражирована в 11 экземплярах и установлена в городах и селах. В частности — в гг. Одессе, Сальске и других”.
Параллельно шла работа на галантерейно-зеркальной фабрике ОМП Росгорисполкома, с которой пришлось распрощаться по случаю сокращения штатов. Затем — Сальский промкомбинат, где со штатной должностью художника тоже повезло ненадолго. Через полгода “в связи с не утверждением плана скульптурных работ” Горской был уволен.
Главными беспристрастными свидетелями этого времени стали все те же письма. В них и прежняя жажда работы, и подробный отчет о ней, и новые планы с надеждой на удачу, что в конце концов должна была улыбнуться.
Из письма 22 ноября 1940 года
“Зоя! 25-го выяснится, освободят ли меня от воинской обязанности. По всей вероятности, возьмут на учет, потому что только совершенных калек отстраняют, а меня, наверное, зачислят в нестроевые. Как художника в культотряд.
Рядом с военным пунктом (клуб железнодорожников) сад, где установлена статуя моего “Материнства”. Рассмотрел я ее как следует и нашел, что изрядно ее покалечили монтировщики во время установки. К тому же слой извести, которым ее покрыли, залепил все детали. Еще издали она выделяется среди остальных своей колоссальностью и привлекает, а близко подойдешь — разочаровываешься. Досадно еще и потому, что перед самым лицом стоит телеграфный столб и закрывает выгоднейшую для нее сторону.
Говорил с заведующим, так он обещал, что весной столб уберут и на другой стороне площадки вместо незначительного по размеру бюста Сталина предполагают установить что-то аналогичное моей скульптуре.
Я предложил группу, что хотелось поставить на Уралмаше — старого рабочего и рядом с ним комсомольца и пионерку. Или группу “Старая и новая жизнь” — помнишь, я в Каслях делал эскиз — это сгорбленная старушка с клюкой в руке и девочка-пионерка.
Зав. клуба понравились оба варианта, но больше второй. Обещал поговорить с правлением и начальником станции, а мне предложил сделать эскизы. И я сделаю, потому что соглашусь получить за работу хоть 100 рублей”.
Письмо от 11 декабря 1940 года
“В Сальске такая грязища, что ни проехать, ни пройти — дожди льют без конца. Относительно работы — все откладывается до нового года ввиду отсутствия средств.
Правда, начальник цеха на свой риск берется начать подготовку, т.е. заказала станок для лепки и каркасник, а базе снабжения — добыть 2—3 тонны глины и гипса, алебастра и цемента. Начать думаю девочку с гусями и мальчика, обучающего собаку-овчарку. Работать буду вечерами, за что будет оплачено после. Пока я в это верю. Должно же, в конце концов, все пойти своим чередом!
Прислал бы вам мяса, но беда в том, что его нужно просолить, а соли у нас не достать ни за какие коврижки. А непросоленное в дороге мясо может пропасть. (Деньги я распределил так: 50 pyб. за туфли, кожаные подошвы, я в них хожу, 10 руб. — починка сапог + 5 отдал за еду на 7 дней. Осталось 200, из которых тебе высылаю 100…)
Из письма 4 февраля 1941 г.
Приступил к работе над скульптурами. Завтра начинаю лепить “Колхозницу” высотой 75 см.
Из письма от 11 февраля 1941 г.
5-го февраля начал работать над эскизам скульптуры, которую раньше называл просто “Колхозница”, а теперь — “Дочь полей”. Высотой она не 75, а 86 см.
Так вот 5-го начал работать, а к 10-му сделали столько, что ее пропустили на выставку конференции местной промышленности, где были представители колхозов и комбинатов. Скульптура всем понравилась, хотя еще не окончена. Четыре колхоза дали заказ на большие экземпляры.
Но:
Заказ, оказывается, будут оформлять тогда, когда найдут или, точнее, сумеют выхлопотать у государства нужные средства. Поэтому директор сказала, чтобы я заканчивал маленькую скульптуру, а потом приступил к лепке трехметровой.
Представляешь, Зокина, какие во мне происходили колебания? То я ее вижу громадным монументальным изваянием, которым восхищаются люди, шумит пресса и т.д., то вдруг ошпарит меня разочарование, потому что приходит мысль о том, что заказов не будет и к большой скульптуре я так и не приступлю, а время будет идти, и меня принудят лепить эти эскизики, ничего не значащие миниатюрки. К тому же их будут уродовать на массовой формовке.
О, как мне при сознании этого делается нехорошо, обидно и страшно. Страшно потому, что пройдут годы, а ничего не сделано, и нет возможности сделать. Руки опускаются, и я стою перед этим образом как пришпиленный. Но, взглянув на нее, снова одухотворяюсь, душа горит желанием работать, творить и творить…
В моем представлении эта фея, заключенная рукой художника в 10—15-метровый монумент, стоит среди просторов полей и вдохновляет тружеников земли. Так я мечтаю в часы особого настроения. Но, увы! Очнешься и видишь отвратительную действительность, неблагоустройство, беспокойство о куске хлеба, и руки снова опускаются.
Дней через пять я закончу “Дочь полей”, и корреспондент нашей газеты обещает послать снимки в “Молот” (ростовская областная газета. — И. П.) или “Правду”. Сбудется ли? Я уже так привык к обману…”
Но поэтической, творческой натуре Горского не удастся развернуться и на этот раз. Не было средств, не оказалось материалов, чтобы осуществить задуманное. Через три недели скульптор уже с горькой иронией сообщит: “Ну, Зокина и Лилюсик, поздравьте меня! Не имея больше глины-каолина, я начал лепить из грязи, которой на улице возле мастерской целые залежи.
И что ты, Зокина, думаешь? Выходит прекрасно, даже приятно лепить, не навивается, как иногда плохая глина. В общем, работаю себе и рассуждаю, что и как. А после обеда заходит в мастерскую начальник и говорит: “Ну, Николай Николаевич, довольно тебе в грязи возиться, берись-ка лучше за чистую работу, а пока иди — подпиши эту бумажонку” и показывает приказ директора, где: “ввиду невведения в план промкомбината производства скульпторы, мастера-скульптора Горского предупреждаю об увольнении с 11.3.1940 г.”.
После этого начальник дал задание рисовать портреты Ленина и Сталина масляными красками, к чему я уже и приступил. А после работы и до работы буду заканчивать скульптуру, чтобы потом зафотографировать”.
Так первые месяцы 1941 года принесли с собой и перепады настроения, и прощание со штатной должностью, и неопределенность будущих дней. К сожалению, материалы архива ничего не сохранили о том, как и где застал семью июнь 1941 года. А в автобиографии Горского есть только одна скупая строчка: “Участвовал на фронтах в Отечественной войне”. Без всякого объяснения.
Известно, что еще в ноябре 1940 года Горский сообщил жене о том, что “сегодня (30 ноября. — И. П.) я прошел медкомиссию и освобожден от воинской обязанности совсем по статье 75. Билет выдали другого образца, не такой, как у военнообязанных, т.е.: “Свидетельство № … бессрочное об освобождении от воинской обязанности”. И “снят с военного учета”. Поэтому ничего удивительного в том, что в первые месяцы войны решающих перемен в жизни Горского не произошло. Забота о хлебе насущном, поиски работы снова погнали его в дорогу.
Из письма домой от 8 августа 1941 года
“Пришлось нам, в общем, поблукать изрядно. (Вместе со спутникам они отправились на поиски продуктов по селам. — И. П.) Люди на дороге редко встречались, а если что спросишь, отвечают: “не знаем”. Одна из дорог показалась нам хорошо наезженной, и мы приняли ее за тракт, пошли, а оказалось, что этот тракт привел нас туда, откуда вышли. К счастью, выручил встречный пастух, который знает все села, куда нам нужно идти.
Наш пищевой запас мы при первом же привале ликвидировали, так что съели по кусочку хлеба и запили водой. В хате я прилег на стульях, чуть всхрапнул и соскочил, потому что, во-первых, “мягкая” постель, а во-вторых, у нас не было “кавказского порошка” от клопов. Ну кое-как ночь прокоротали, а утром — в путь”.
Тогда же Горский побывал и на родине, в селе Миллерово, навестил родных.
Из письма от 30 август 1941 года
“В Миллерово колхоз считается богатым: в селе электричество, но огня не зажигают — нельзя из-за военного положения. Приняли нас очень хорошо. Хотя было и воскресенье, но все работали на полях до захода солнца. Ночью пошел дождь, и сегодня идет целый день. Я починил свои черевички и готовлюсь чинить в большой хате крышу соломой и бурьяном.
Мать уже старенькая, но все работает по хозяйству и нянчит Павкину (сына. — И.П.) дочку. Ну, а относительно работы дело швах. Председатель совета сказал мне, что уже уборка подходит к концу, и посоветовал просто рисовать портреты с желающих. А потом, может быть, и декорацию в клубе придется нарисовать, или задумают заказать скульптуру. В общем — пока гостюем”.
Из письма от 30 августа 1941 года
“Ну, Зоя, как говорят — бедному жениться — так и ночь коротка — так и у меня с работой. В клубе сейчас никакой работы не ведется, а для физической я, оказывается, совсем негоден. Здоровье мое совсем подкосилось — ревматизм покоя не дает, боль в переломанной спине тоже не проходит. Совсем инвалидом стал, а моральное состояние и того хуже.
Я жил и боролся, потому что была мечта, была цель, к которой я стремился, не обращая внимания на физические недостатки — в данный момент это все оказалось ненужным. Если сейчас обездолены миллионы людей, то что значит отдельное существо? И если были в моей жизни отдельные просветы, так эти искорки до пламени не восходили и быстро гасли.
Не знаю, не пойму — может, это у меня от состояния здоровья? А может, и от другого, потому что к кому я приехал немного отдохнуть, не в лучшем положении.
23-го Павла взяли на войну. Архип работает сторожем, здоровьем слаб, а семья 7 душ. Тянет домой. Что-нибудь да будем делать, хоть сторожем куда поступлю. В конце концов, живут же люди и похуже…”
Новые сведения заключает в сeбe письмо, которое семья получила год спустя. И как разительно отличает его от предыдущих посланий и общий настрой, и отношение к жизни, в которой Горский снова боец и ее активный участник.
На письме был необычный обратный адрес. Оно послано со станции Трубецкая из II отделения первого Ростовского трудового полка. “Зока, — писал Горский, — я с 15 по 2-е августа буду работать на прорыве по уборке хлеба в совхозе “Гигант” с оплатой 1 рубль в день. Я — ответственный редактор газеты “Трудармеец” и тружусь на поле. Наша бригада ударная, выполняем на 100 и 150 процентов.
Я больше поехал с целью изучения жизни колхозов и совхозов. Материала очень много”.
В феврале 1943 года Горский был призван в действующую армию и зачислен в 118-й отдельный инженерно-стрелковый батальон сапером. К сожалению, подробностей фронтовой жизни художника почти не сохранилось. Исключением стало событие, в котором Горский представлен как боец действующей армии, скульптор, чей труд оказался востребованным в самой непредвиденной фронтовой обстановке.
Сохранились два документа. Один, на котором подпись “боец-художник Горский” — докладная записка командованию о материалах, необходимых ему для сооружения монумента. Второй — собственноручная запись мелким почерком о самом событии.
На лицевой стороне этого небольшого листочка бумаги со штампом полевой почты № 44 200 командир части капитан Белов давал предписание некоему сержанту Исаеву “убыть в штаб бригады в распоряжение майора Михайлова вместе с четырьмя человеками”.
Среди четырех откомандированных был и боец Горский.
Этому отряду из пятерых человек предстояло выполнить задание — поставить на берегу Сиваша памятник героям-саперам, сумевшим построить под вражеским огнем, в мороз и пургу два трехкилометровых моста через Гнилое море.
Таков был приказ, и его предстояло выполнять.
Очевидно, клочок бумаги с предписанием был единственным, который оказался под рукой, когда Горский решил записать для памяти историю рождения монумента.
Памятник высотой 6,5 метра предстояло установить за 10 дней. “Статуя начата 22.3.1944 года, — записал Горский. — Работали три дня все 5 человек. Потом остались лишь мл. сержант Василий Исаев, Егор Ляпин и я. Окончили 13.5.44 г. Из этого времени работали лишь 8 дней. Остальное время дожди и снегопад. 16-го перевезли на санях из 3—4-метровых бревен. Bо время перевозки (2 километра) и втягивания на пьедестал статуя была разрушена — отвалились грудь, левая рука и левый бок. 18-го закончил реставрацию, 19-го окрасили. 20-го уехал догонять часть. 24-го снова с нач. п/о Перельманом на легковой машине уехали к статуе для окраски серебряной бронзой. 28-го окончили и закрыли плащ-палаткой.
Третьего числа был представлен к награде медалью “За боевые заслуги”, но еще не получил.
10 июня состоялось открытие”.
Возвращением к фронтовым будням художника стали и копии писем, которые он получал от семьи в 1943 году. Лиля регулярно сообщала ему о событиях дома.
“Здравствуй, дорогой папочка!
Сегодня мы получили твою открытку, что ты послал 17 сентября 43 года, в которой ты пишешь, что получил от нас только одну весточку. А ведь мы отвечаем на каждое твое письмо. Деньги от тебя 400 рублей получили и сделали на них ремонт обеих печей, застеклили окна, купили внутренний замок (взамен украденного румынами). Вставили наружную дверь и вставили везде запоры. Остался “маленький” ремонт крыши со стропилами, но так как в этом году его сделать невозможно, оставили на следующий.
Деньги, что ты высылал к моему дню рождения, еще не получила, а поэтому взяла взаймы у мамы и расправилась с ними так: сходили с подругам в кино, посмотрели “Песнь о любви”, очень интересная картина.
Учусь по-прежнему в ФЗУ. Четыре часа работаем в цехе, а четыре — теоретические предметы. Кормят три раза в день. Мама мне купила ко дню рождения часы-ходики, но ничего не пекла, как это обычно бывает…
12 сентября 1943 года
Дорогой папочка! Сообщаем, что живы и здоровы, чего и тебе желаем. Деньги твои получили, за что благодарны, они очень пришлись кстати. Нам Бурцев (сосед) делает двери в зимнюю комнату и кухню, за что платим 200 рублей. Мама ездила в Богаев, купила огурцов и помидор, а в Ростове продала, так вот и выкручиваемся. Что дальше делать, не знаем. Если маме поступить на работу — дома все полетит, потому что среди дня обирают квартиры. Так что на зиму ничего не останется — это уж как пить дать.
Все что мы садили и сеяли, — выгорело! Разве только будет немного капусты.
Ну, а как там у вас на войне? Далеко уже угнали немца? Гоните его, паразита, подальше, гоните до Берлина и дальше, чтобы его и духу на земле не было, а ты, папа, приезжай домой поскорее, будем голодать вместе.
Папа, в тот день, как мы получили твое письмо, в котором ты поздравляешь нас со взятием Харькова, у нас за день раньше взяли Таганрог. О, сколько было радости! Люди и плакали, и смеялись. Ну, а теперь весь Донбасс очистили от немецкой дряни.
Здесь поговаривают, что стариков будут отпускать домой. Может быть, и тебя отпустят? Твои дочь Лиля и жена Зоя.
25 сентября 43 г.
Дорогой папочка! Мы живем по-старому. Мама опять поехала в Богаев и больше не хочет, потому что никакого толку нет, а у нас пока ни мучинки, ни крупинки нет.
Почему мы уже столько времени не получаем от тебя писем? Последнее ты писал 2 сентября.
22 октября 1943 года
Письмо твое получилм, из которого узнали, что вас перевели на другое направление фронта. И очень печально, что вы все время находитесь под огнем.
Мама покупает пшеницу, мелет и продает муку, чем и живем. Дома все в порядке, куры все целые, цыплята растут. Мне выдали обмундирование — туфли и юбку, жакетку, нижнюю рубашку, рейтузы и носки. Я поступила в драматический кружок. 29 октября должна выступать на сцене. Целую тебя крепко-крепко, милый папочка. Твоя дочь Лиля.
9 ноября 1943 года
Папа, почему ты уже больше месяца ничего не пишешь? Забыл о нас или с тобой что случилось? Даже с праздником Октября не поздравил и не поздравил с освобождением Киева. Мы живем по-старому, я учусь в ремесленном. Праздник провела неважно.
28 ноября 1943 года
Папочка, письмо твое мы получили сегодня, сегодня и отвечаем. Прихожу из школы, а в дверях твое письмо. Ты не представляешь, как я была рада! Мы думали, что тебя уже и в живых нет. Мама так нервничала, что от тебя так долго нет писем. Целых 37 дней прошло, как мы не получали от тебя вестей.
Так вот — сначала обрадовались, а потом, когда прочитали твое письмо, мама и голову опустила, что тебе приходится там так плохо.
Ну что же — ничего не поделаешь. Нам ведь тоже нелегко. Ты борешься с врагами, с паразитами-немцами, защищаешь нас, и мы гордимся тобой, что хотя ты и немолодой, седой, защищаешь нас, твою семью, свою Родину. Просьба к тебе — насколько можно — береги себя, а мы тебя не забываем.
Не проходит ни дня, ни часа, ни минуты, когда мы с мамой не вспоминаем о тебе. Ложимся спать — о тебе загадываем, а утром спрашиваем друг у друга, снился ли ты кому и в каком виде.
Ты пишешь, что тебя что-то сохранило, и мы с мамой решили, что судьба сохранила тебя для нас. И в дальнейшем будем о тебе думать и болеть о тебе. Чтобы ты остался жив и невредим и вернулся домой. Ну, если судьбе будет угодно тебя повредить или пошатнуть твое здоровье, для нас ты был и будешь дорогим семьянином-отцом.
Скорей загоняй проклятых курятников в Черное море и возвращайся, а мы постараемся как-нибудь пережить и пропитаться, сохранить, не продать и не проесть то, что у тебя есть. Чтобы когда придешь, у тебя было чистое надеть и в чистом заснуть.
Мама ради 500 гр. хлеба поступила на работу. Я учусь и работаю. Талоны на уголь обещают. Большого голода не предвидится. Плохо только, что, когда идут дожди, крыша течет. И еще: у нас украли 10 штук курей, осталось пять штук. Сегодня еще одного петуха украли. Вот и все наши новости. Пиши чаще, чтобы мама не волновалась. Лиля”.
Демобилизовался Горский только в августе 1945 года. По возвращении в Ростов работы по специальности не оказалось, и он вынужден был соглашаться на любую. Так, в трудовой книжке скульптора появилась запись о том, что 26 декабря 1945 года он принят в 53-й отряд ВОХР при заводе Ростсельмаш стрелком.
В этой должности художник проработал год и был уволен “по состоянию здоровья”.
Из трудовой книжки
“1946 год. Принят в художественно-ремесленное училище № 14 на должность мастера лепного дела.
1949 год. Уволен по собственному желанию.
1949 год. Принят на должность художника-скульптора художественного фонда СССР в г. Ростов-на-Дону.
1950 год. Уволен по собственному желанию”.
Далее — работа в фонде на разных объектах и должностях: выполнение лепных работ в клубе рудника Голубовка, зачисление в Кадиевскую мастерскую художников, временное зачисление в скульптурный цех мастерских фонда, после которого тот же финал: “уволен по собственному желанию”.
Tак продолжалось до тех пор, пока художника однажды не осенила идея. Похоже, душевный кризис, неудовлетворенность собой, усталость от бесконечной текучки и четкое понимание того, что все его занятия не соответствуют подлинным возможностям, становился все острее. И на главный вопрос “для чего я жил?” по-прежнему не было ответа.
Идея показалась настолько реальной и необходимой, настолько соответствовала тому предназначению, к которому он всегда стремился, что желание как можно скорее приступить к делу обрело реальные черты.
ГЛАВНОЕ ДЕЛО ЖИЗНИ
О самом главном деле в своей жизни Горский расскажет сам. Расскажет письмами, в которых он делился самым сокровенным. В сущности, это монолог на тему, захватившую скульптора на целых 10 лет.
Из писем от 20 июля 68-го года и 23 февраля 72-го года журналисту Ю.М. Елфимову (черновик)
“Давно всеми позабытый и никому не нужный, я уже опустил крылья творческих устремлений и пришел к заключению, что настал конец всему. Но желание создать что-то необыкновенное и грандиозное бурлило в моих мыслях уже много лет подряд.
Но что?
И вот в канун 90-летия Великой жизни в мой мозг словно током ударила огнедышащая мысль:
Ленин! Ленин! Вот именно Ленин, его необыкновенная личность в истории человечества — сверкала в моем сознании вечно негасимой полярной звездой.
Я искал выход и, не находя его, страдал.
Подчас делалось страшно от пресловутой робости и сознания того, что такая задача рядовому человеку не под силу. Это надлежало сделать не мне, а другому, более сильному, решительному и талантливому художнику.
Так я себя чувствовал, пока не родилось новое психологическое состояние — цель.
Ленин стал моей неотразимой целью.
Я уже знал, верил, что смогу все сделать, что сама жизнь меня подтолкнула к такому подвигу.
В конце 60-летия своей жизни я задумал создать его бессмертный образ.
В каждом городе, поселках и селах мы встречаем его изображение. В иных — только потому, что на портрете человек с небольшой бородкой и лысиной, люди считают, что перед ними Ленин. На самом деле — это лишь смутный отпечаток действительности, подчас — карикатура на образ Ленина, и мне было больно такое видеть и понимать. К тому же изображение выполняется в таких ничтожно малых размерах, что на зрителя производит слабое и мимолетное впечатление любой ансамбль.
Я задумал памятник не таким, чтобы его мог закрывать от зрителя какой-то кустик, а чтобы для него были малыми и гигантские деревья, и высотные здания. Чтобы стоя на площади города или в степной местности, бюст его был виден за десятки километров.
Сначала я сделал его в натуральную величину, т.е. 24 см одна голова. Такого размера у меня десятки вариантов, с различным выражением его лица. Они вполне могли подойти для каслинского литья. Но я увлечен монументом-гигантом и начал делать голову в 12 метров. Помешала холодная зима 1969 года, и я в комнатных условиях начал делать голову в 2 метра 40 см, т.е. увеличил первоначальный вариант только в 10 раз (5 метров высотой и восьмиугольник 9 метров в диаметре)”.
Сохранились и некоторые подробности самого процесса создания бюста, а результат работы вскоре был отмечен прессой.
“Есть в нашем городе переулок Манычский, — писала газета “Вечерний Ростов” 26 февраля 1972 г. — Он отличается от всех улиц и переулков особой приметой — гигантским бюстом В.И. Ленина…
Сейчас бюст вождя высотой почти в 2,5 метра установлен во дворе дома № 57 на специально устроенной площадке на крыше мастерской скульптора”.
Однако сначала он стоял не на мастерской, а внутри ее. Чтобы правильно оценить пропорции изображения, надо было рассматривать работу с расстояния в 10 раз большего, чем высота.
“— А у меня вся мастерская 9 метров в диаметре, — сетовал Горский, — стало быть, я мог отступить от работы всего на 4—5 метров.
Разобрав стену, я сделал ворота и уже в них смотрел на бюст с нужного расстояния.
Мелькнула мысль воспользоваться биноклем. “Выцыганил” у жены деньги, купил театральный бинокль — стало немного лучше. Устранил много ошибок”.
К сожалению, в архиве Горского, его письмах не раскрыты многие детали работы художника над образом Ленина, зато подробно восстановлен печальный финал.
Сохранилась копия обращения в Ростовские отделение Художественного фонда России за подписью секретаря Первомайского райкома партии Н. Карпуна, с просьбой создать авторитетную комиссию по оценке работы скульптора Н. Горского над бюстом В.И Ленина, который он “изготовил по своей инициативе”. Кроме того, предлагалось определить место для установки бюста и выплатить художнику гонорар.
Однако этому благому намерению не суждено было сбыться.
В письме к другу Жоре от 7 января 1970 года Горский делится своими переживаниями о развитии событий:
“— Жора, не представляешь, как мне сейчас тяжело и страшно. Мне еще не приходилось переживать такого ужаса даже на фронтах Отечественной войны.
Может быть, это потому, что я был молод и не имел представления о ценности жизни, а теперь, когда жизнь уже по сути кончается, а грандиознейшая цель так близка и необходима, мне, уже усталому и изувеченному, приходится хватать ее за хвост. Вдруг она вырвется, и в руках останутся только перья?
Тебе, может быть, непонятен бред моего многословия, так я поясню. Зоя очень тяжело больна, находится уже в бессознательном состоянии, и это не дает мне покоя ни днем, ни ночью. Это одно. Другое то, что бюст Ленина уже был утвержден жюри художественнее фонда, как вдруг неожиданно возникло препятствие.
Директор фонда т. Серобаба, до того на все соглашавшийся, вдруг струсил и отказался взять на себя ответственность за осуществление проекта.
На письме секретаря райкома он наложил резолюцию, что, дескать, мастерские фонда не вправе это сделать, что на осуществление таких объектов изобразительного искусства, как мой, может дать санкцию только Москва.
Так почему же 3 месяца тому назад нельзя было об этом заявить? А теперь, когда так мало времени осталось до юбилея, вдруг пришлось узнать, что время прошло впустую.
А тут еще сама природа встала мне поперек горла.
Нужно же было так случиться?
Крыша моей мастерской непригодна для таких явлений, какие произошли во вчерашнюю ночь.
Зима. В 17—25 градусов мороза и вдруг ливневый дождь. Бюст стоит в мастерской, но потекла крыша, и у моего Ленина отпали нос, борода, уши. Вот и посуди: времени в обрез, от больной Зои нельзя отойти, а дождь льет как из ведра. Я из-за такой непогоды тоже согнулся в дугу (сломанный позвоночник дает себя знать), а тут такая беда.
Что делать? Ведь бюст Ленина надо было сфотографировать и послать в Москву для утверждения, а что я буду фотографировать? Разрушенные его остатки?
И все-таки с умопомрачающими болями в позвоночнике, под проливным дождем я один, без чьей-либо помощи, срываю со стен защитительные от солнца листы толевой бумаги, набиваю их на сделанный каркас четырехугольника, дабы все это прикрепить к потолку мастерской выше головы Ленина, чтобы защитить его от разрушающих потоков воды. И, знаешь, обида, жалость к другу жизни, к самому себе и своему делу не угнетает меня, а увеличивает ярость, способную победить любые препятствия.
Чудовищное напряжение чувств и воли были моим законом с детства. Я привык к невзгодам и научился их побеждать в любых условиях. Если есть желание — все можно преодолеть, это было, есть и будет моим девизом.
Потратив 30—45 минут на борьбу со стихией, я принялся восстанавливать утраченные детали бюста. Это гораздо труднее, чем делать заново. Но время! Время требовало поступать именно так.
Через 10—15 минут напряженной работы с оледеневшими пальцами бегу к жене. От ее ужасающих душу стонов у меня волосы дыбом. Вокруг никого — дочь и зять на работе, внук в школе, а врачи давно отказались что-либо сделать.
И вдруг! Стоны больной прекратились, она вроде и дышать перестала. Сейчас умрет?
На фронтах я видел смерть не раз, а иногда в одно мгновение гибли десятки солдат, знакомых и незнакомых людей, но то была война, и каждый из нас свыкся с мыслью, что это неотвратимая неизбежность, а это… Это…
От мертвей тишины в комнате у меня мурашки пошли по телу. Смерть? Но нет. Тихо дыша, Зоя спала, и, немного успокоившись, я пошел работать”.
Однако подняться Зое Петровне уже не пришлось. В канун нового, 1970 года состояние ее ухудшилось. Врач, придя 3-го января, установила тяжелый грипп, осложнения на печень и почки. А 17 января в 8 утра Зоя Петровна скончалась.
Горский тяжело переживал эту потерю. “Как же так, — сокрушался он. — Ведь 9-го мая, в день моего 70-летия (Зоя Петровна была старше Горского на 5 лет. — И.П.), мы собирались отметить свою золотую свадьбу. И вдруг такое…” “Я тяжело заболел и был прикован к постели. Жену хоронили без моего участия…”
Что было дальше? А дальше — еще в одном письме от 5 марта неизвестному адресату (текст письма — черновик). Сначала события обещали многое. Затем вся эпопея с директором МЖБК (расшифровка непонятна), куда Горский поступил сторожем, закружила его каруселью необязательности и бюрократизма.
Рассказывает Н. Горский
В субботу 7 февраля 1970 г. ко мне подошел директор комбината Борис Петрович и, взглянув на фото бюста, сказал, что берется поставить памятник.
— Сколько это будет стоить для вас? — спросил он.
— Ничего, я делал его на общественных началах.
— Как же так? — удивился он. — Вы же работали и будете работать. Успеете к юбилею сделать?
— Это будет зависеть только от вас: если починить крышу мастерской вовремя доставить материалы — алебастр, паклю, проволоку, посуду, кисти и т.д., то успеем.
— Тогда приходите в понедельник. А знаете… Лучше во вторник, и мы договоримся. Во всяком случае, я вас временно зачислю на какую-либо работу, рублей на 80—100 в месяц, и это будет хоть малая плата за ваш труд. Согласны?
— Не только согласен, но я уже сейчас на десятом небе!
Я был так ошеломлен случившимся, что не находил себе места. Радость от мысли, что моя мечта осуществится, подхватила меня, как морская волна, и понесла в края побед и справедливости. И когда в 21 час пришла наш бригадир Лидия Николаевна Разогреева, тоже сочувствующая мне, мы договорились, что она даст мне отпуск для работы.
В эту ночь дежурства я, как мне кажется, помолодел на все свои 69 лет. Я будто родился заново. О, как прекрасны и величественны минуты справедливого торжества!
10-го в половине восьмого утра я был на МЖБК.
Машина директора бесшумно вошла в ворота и остановилась у подъезда в контору. Улыбка его меня обнадежила: значит, все в порядке.
Приветливо поздоровавшись со мной за руку (чего раньше не бывало), он повел меня в свой кабинет.
— Ну, говорите, что вам нужно в первую очередь. Прежде всего, давайте решим, где бюст Ленина ставить. Я думаю — во дворе завода.
— А я думаю поставить перед заводом, его будет видно с двух автобусно-троллейбусных магистралей. К тому же здесь остановка. Всегда много людей будет его видеть.
— Согласен. Говорите, что нужно.
Он позвал секретаря и дал необходимые распоряжения.
Но… С материалами получился затор.
Прошел 11-й день марта.
12-го я последний день на дежурстве. После бригадира был в управлении вневедомственной охраны и оформил отпуск.
13-го целый день проторчал на заводе и ничего не добился.
17-го привезли три железных бочки алебастра по 50 кг. Я начал доделывать разрушение детали бюста и не завершил работу, т.к. алебастр закончился.
18-го сообщили, что алебастр выписан, но мне его не в чем доставить!
20-го пятница прошла впустую.
21—22 — выходные.
23-го говорил с директором, что время идет. О подаче моего заявления на временную работу ни слова.
24-го привезли короб алебастра и подъемным краном поставили на улице. Я работал над торсом.
25-го подал заявление о поступлении разнорабочим с 80-ю руб. в месяц.
26-е. Ветер и дождь. Покров бюста плохо высыхает, но я работаю над торсом.
27-е. Готовил аппаратуру для формовки.
28—29-го тревога возрастает: одному такую махину не отформовать.
30-го пошел к бригадиру Разогреевой брать разрешение на отпуск за свой счет. Ведь 1-го апреля выходить на работу”.
Продолжение этой истории уже в другом письме некой Наталье Львовне:
“Итак, загвоздка в формовке. Я побывал в фонде и договорился со своими бывшими учениками, но они слишком заняты, могут работать только вечерами и стоить это будет в три раза дороже, т.е. 1500 рублей. В течение недели они отформуют, в два-три дня отольют и установят. Сколько я ни торговался никто из троих на уступки не пошел.
С поникшей головой явился я к директору, и он… отказался.
В связи с этой беготней и волнениями я слег в постель, к тому же узнал, что мне будут платить не 120 рублей, как договаривались, а всего тридцать. А я ведь рассчитывал из этих денег заплатить ребятам, которых (был уверен) найду.
Полторы тонны алебастра должны забрать обратно. Мастеров я так и не нашел, а время двигалось вперед неимоверно быстро. Пошел к секретарю райкома, но его уже не было — уехал в отпуск, а его заместитель отказался этим заниматься. Так мне не пришлось осуществить свою мечту к юбилею.
Пытался формовать сам — не получилось. Когда поднял полведра разведенного алебастра, мой позвоночник не выдержал, и от страшной боли я свалился на землю. Слег на полтора месяца и свое 70-летие отмечал в постели…”
По существу можно было бы поставить завершающую точку в этой очень важной для Горского истории. Однако другие, более поздние письма подтверждают, что и в дальнейшем работа над бюстом продолжалась. Более того, Горскому пришлось пережить еще одну трагедию, которая едва не лишила его уже сделанной работы, как и едва не стоила в буквальном смысле жизни.
Об этом в двух письмах: в редакцию ростовского радио и друзьям Жоре и Нине. От 20 ноября 1973 года и 26 декабря тоже 1973 года.
“Ох, и не везет же мне со здоровьем — не только физическим, но и духовным. А случилось страшное. В ночь с 12 на 13-е декабря разразилась такая страшная буря, что ломала деревья, сорвала с летней кухни и летних сараев крыши, а мастерскую и особенно загородку бюста Ленина на ее крыше так тормошила, что мною овладел ужас.
Будучи еще до этого нездоров, я вдруг почувствовал, как задрожала вся моя саманная хибарка. Электролампа начала мигать, a в уши ворвался невероятной силы шум и грохот. Репродуктор умолк. На будильнике было 23 часа 23 минуты.
Пока я одевался, нашел свечу, чтобы выйти во двор и узнать, в чем дело, молниеносно пронзила догадка: буря! Ленин! Бюст Ленина, мой многолетний почти нечеловеческий труд превратится в развалину.
Я чуть ли не на четвереньках выполз во двор и увидел страшную картину! Сорванные с кухни и сараев куски толи летали по двору, как сказочные драконы.
Я включил свет — внутренний и внешний — тросы, поддерживающие загородки бюста Ленина, звенели и гудели, как сирены во время тревоги.
Мысль подпереть конструкцию рейками или дисками, а их было много на крыше, увеличила незначительные мои силы.
По шестиметровой лестнице, позабыв о болях, я взобрался на крышу мастерской. Вся конструкция и бюст Ленина качались то в одну, то в другую сторону. Руки уже замерзали (я забыл надеть рукавицы), судорога сводила пальцы, но я из последних сил хватал то доски, то рейки, чтобы подпереть бюст, а они срывались и падали на меня.
Одна доска с гвоздями упала на левую ногу и гвоздем пронзила туфель и ступню, вторая ударила по голове, и я свалился.
Вдруг буря так рванула, что тросы порвались. Один из четырех порвался внизу и обмотал меня несколькими витками. Еще рывок — и лампы погасли. В кромешной тьме я распутывал себя, но напрасно. Конструкция затрещала, и крыша ее, как гигантская птица, полетела к соседям. Бюст свалился на центральный столб, прижав и меня к крыше вместе с рейками и досками.
Как потом я узнал, доползши в хату, я два час лежал без сознания, а когда очнулся, обнаружил, что прикрыт одеялом из снега толщиной в 3—5 см, а вокруг мертвая тишина.
Уже по заснеженной дорожке я добрался к дому и обнаружил, что весь в царапинах и ссадинах, а с ноги еле снял туфель, он был приклеен к ноге кровью…
Вот так я и живу. За все лето с большими перерывами починил мастерскую и крышу. Немного выправил пробоины в бюсте Ленина и все. На большее не хватает сил. Да в лежачем положении что же можно делать?”
Продолжая рассказ о своем состоянии, Горский в июле 1973 года писал директору Каслинского музея Э.М. Колупаевой (черновик).
“…Я был так покалечен, что попал в больницу. Вывихнутую правую руку вправили, царапины и пробоины залечили, а удар тяжелой доски по голове обошелся дорого. От сотрясения мозга до сих про бывают страшные боли, они долго не давали возможности нормально спать.
В апреле этого года я снова начал восстанавливать повреждения в бюсте. Самое страшное уже позади, дел еще много.
Часто сижу во дворе и тоскую без работы. А ведь сколько ее, этой работы! Труба на доме вот-вот развалится, стены пооблупились, а ничего делать еще нельзя”.
О дальнейшей судьбе памятника Ильичу много лет спустя написала дочь Горского Лиля — Лилия Николаевна Ненаживина:
“Вы знаете, что отец договорился с заводским МЖБК. Они пришли, посмотрели — им понравилось. Хотели все сделать к 100-летию.
Завезли материалы и начали: отлили несколько форм, а потом рабочие запили, и все остановилось на полпути.
У отца самого не хватало сил и возможностей, он истратил все свои сбережения, но их было очень мало. Заказчики остыли, или у них на заводе что-то не заладилось — точно не знаю. Но работа дальше не двигалась, а тут еще умерла мама.
Он все надеялся, что сам закончит, но сил не хватало, хотя до завершения оставалось немного. Так все постепенно и стало разваливаться
У вас есть фото, чтобы представить, что ему удалось сделать.
Немного виной, как я считаю, был и его характер. Он всегда говорил: “Деньги — ничто. Главное — идея”. Пойти попросить о помощи художественный фонд ему не позволяла гордость. Вот так…”
Талантливый скульптор, сложный и не очень счастливый человек Николай Горский умер 11 мая 1981 года. Похоронен на Северном кладбище Ростова: квартал 51, могила № 57.