Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2008
Делать толстый журнал — занятие серьезное. Но случались у нас и дни веселья. Столы освобождали от рукописей, выставляли стаканы и нехитрую снедь.
Собственно, общим застольем отмечали только день мужчин — 23 февраля и день женщин — 8 Марта. Если предстоял День Красной Армии, — шептались женщины, продумывая программу. Если 8-е Марта, — секретничали мужчины. В мужской праздник, стараниями женщин, было что поесть, а в женский — что выпить.
Помнится такой курьез. Жене Зашихину коллеги поручили обеспечить провизию. Когда женщины вошли в “банкетную” комнату, на столе стояла водка в ассортименте и… трехлитровая банка соленых огурцов!
Зато мужчин, среди которых были профессиональные поэты, выгодно отличало поздравительное слово, персональное для каждой женщины. Кое-какие образцы этого творчества у меня сохранились. Позволю себе по случаю юбилейных вольностей сделать публикацию непубликуемого.
Да станет День Восьмого Марта
Очередным счастливым стартом.
В твоей, наш милый друг, судьбе.
Да повезет во всем тебе!
В здоровье. В авторах. В любви
(Она гемоглобин в крови!).
В работе. В отдыхе. В дороге.
В улыбках. В радостях…
В итоге —
В друзьях надежных всякий раз,
А это значит — просто в нас!
Рыцари “Урала”
За общей подписью здесь угадывался слог и тон Давида Лившица, заместителя главного редактора в начале 70-х.
А вот другое.
Март шагал в скрипучих валенках,
Подминая целину.
И следы его — проталинки
К твоему вели окну.
Звон ручьев, капели звон —
Слышишь? Слышишь? Это он!
Говорит: “С весной и счастьем!
С радостью, с цветеньем!
Пусть все дни твои лучатся
Кипенью сирени!”
Это март! Но вдруг — на миг! —
Он уже переиначен:
То он Пудваль, то Черных,
То Шкавро, а то Удачин,
Очеретин, Горбунов,
Захаров, Арбенев
И Мережников!
И неподдающийся рифме Вибе!
Сдается, сочинил это Николай Мережников. Его интонацию слышу и в следующем послании:
Я вышел из отдела прозы
И встал у запертых дверей.
“Так вот какие, значит, розы
Нам заготовил Гименей”.
Ну, что ж, пусть я — неважный автор
И потерпел опять фиаско!
Зато почти что целый час
И даже больше — с половиной! —
Сидел я, счастием лучась,
Под обаянием Валентины!
И пусть немного не в себе я,
Мой пыл годам не остудить:
Иду писать я эпопею —
Ее за час не обсудить!
В семидесятых годах завела я собаку. Выбор породы имел литературные истоки. “Жила у меня собака” Карела Чапека — восторженные рассказы о фокстерьере Дашеньке. У Джером Джерома — знаменитый на весь мир проказник Монморанси. Ну, а у меня появился фокс Ромул. Кстати, писатель К.Я. Лагунов из Тюмени совершенно влюбился в моего Ромку, выписал из Москвы его кровного родственника, тоже назвал Ромкой и вскоре написал ставшую очень популярной детскую книжку “Ромка Ромазан”. Она и сейчас есть в детских библиотеках.
Фокстерьеры — собаки охотничьи. И вот я получаю от коллеги-инкогнито:
Мы слышали:
Ты завела собаку
И ею хочешь затравить лису.
Мы сами браконьерствуем.
Однако
Совет тебе такой преподнесу.
Ты любишь зверя.
____________Это все понятно.
Но нам такой обиден поворот.
Из уважения к тебе
___________любой
_______________из авторов,
Не только зайца —
___________волка загрызет!
Случалось, и авторы дарили стихотворные строки.
Здесь в авторах души не чают,
И поощряют слабый труд,
И юмористов привечают,
И “Первых встречных” издают!
Герман Дробиз
А вот Юрий Михайлович Курочкин со стихами изящными, как он сам.
С годами мы у милой Вали
Тьму лучших качеств открывали.
И, пусть бы нас четвертовали,
Мы все равно б не уставали
Твердить, что лучше нашей Вали
Другая сыщется едва ли,
И потому не забывали
В конце письма поставить
Vale!
Известным мастером шуточных поздравлений был Стефан Антонович Захаров. К моему первому юбилею он — злодей! — написал оду, в которой каждая строфа заканчивалась рефреном “О, женщина в полсотни лет!” Я ему впоследствии ответила неуклюжим:
Когда нас в нашей жизни бренной
Срок юбилейный настигал,
Захаров в щедрости отменной
Строчил дежурный мадригал.
Его способность в этом виде
Не в силах были превозмочь
Ни Станцев и ни Феликс Вибе,
Ни мастер стансов Лев Сорочь.
Но я, воспетая когда-то
Как женщина в полсотни лет,
Рискну исполнить к свежей дате
С трудом рифмованный куплет.
“Мужчина в семьдесят!”
Абстрактное сужденье скажет:
“Он немощен, он дряхл, он сед”,
Но вы взгляните на реальный сгусток плоти, —
Ведь это огнедышащий субъект!
Захарова восславлю я, ребята,
Дай бог вам всем, в его года-то!
Получилось тяжело, как у Тредиаковского.
Женю Арбенева, редактора художественного оформления журнала, отличало отсутствие вредных привычек, дисциплина труда и тела. Для разминки он соорудил в тамбуре из старой вешалки нечто вроде турника. Тут же появилась частушка:
Ой, вы девки, ясный свет,
Не ходите в туалет.
Женя там на длинной палке
Кувыркается в обед!
В большие праздники мы с частушками спускались вниз, в издательство. Валентин Петрович Лукьянин в фуражке, украшенной бумажным цветком, аккомпанировал на балалайке. Большой успех имел романс, исполненный дуэтом. Виталий Клепиков, тогда редактор издательства, а ныне сотрудник “Областной газеты”, изображая Лукьянина, пел, обращаясь к экономисту издательства Фаине Гакашиной:
Моя ласточка, моя душечка,
Взор суровый свой прогони!
Иль не видишь ты, как измучен я?
Пожалей меня, не гони!
Я отвечала за нее:
Не лукавьте, не лукавьте,
Ваша песня не нова.
Ах, оставьте, ах, оставьте!
Все слова, слова, слова…
И так далее с небольшой редакцией текста, финансово-экономическая подоплека которого была ясна всем и вызывала смех.
Праздником было появление в редакции писателей из других областей. Собирались вокруг К.Я. Лукьянова, с его великолепными сюжетами о Тюменщине. То же можно сказать о явлении народу экзотического Жени Шермана. Любили веселого, шумного, румяного Льва Давыдычева из Перми. Желанны были интереснейшие собеседники оренбуржцы Борис Сергеевич Бурлак и Леонид Наумович Большаков.
Пожалуй, в двух отделах чаще всего роились друзья-приятели журнала. У Валерия Г…, в публицистике, и у Феликса Вибе — юмористы. Приходили не по делу, а ради общения. Шигайкин, Шакинко, Подкупняк, Матюхин… (Господи! Уж никого из названных выше гостей нет в живых.)
В связи с юбилеем журнала, наверно, позволительно вспомнить то немногое теплое, что было не для тиража, а для себя, между собой, в доброте чувств.