Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2007
Галина Метелева окончила филологический факультет Педагогического института, работала в школе. Автор сборника стихов “Я здесь своя” (“Уральский литератор”, 1991). Стихи печатались в “Урале”. Живет в Екатеринбурге.
Галина Метелева
Случаи
Встреча
На работе мне сказали:
— Здравствуйте!
Я подняла голову, а человека не узнаю; он же стоит и тоже смотрит. Я давай в памяти перебирать, еле вспомнила. Бородой оброс, не узнать.
— Здравствуйте! — отвечаю и уж и не знаю, то ли с ним разговаривать, то ли продолжать мыть пол.
— Вас не было…
— Да.
— А сейчас здесь работаете?
— Да, за тетю, она заболела.
Молчим.
— А хотите, я книгу вам свою подарю?
— Хочу, — говорит, как отрубает. — Я знаю, что вы стихи пишите.
“Стихи-то, — думаю, — я плохие пишу, но никто ж за язык не тянул, сама предложила…”
Ступаю в свой закуток, засовываю руку в пакет, выныриваю с книжкой и иду обратно. А он меня уже ждет, пропускает вперед себя в дверь. Сажусь, локти раскладываю на столе для основательности и пишу — Такому-то на все доброе, свое имя и число — 17 февраля.
Прощаемся мы. Приступаю я обратно к своим обязанностям. Размышляю, как это Бог ссудил, что попала я в уборщицы; и ведь довольная! Но вот иду вчера с работы, смеркается уже, выезжает машина наперерез, и то ли от недоумения, то ли от усталости вот какие мысли ко мне подступили: если я только уборщица, то дорогу надо уступить. И я сделала шаг назад. А потом сама себе перечу: причем тут то, что я уборщица? Я же на улице и просто человек!
Оля и арбуз
Много помнится, да ничего не воротится. И даже в тогдашних ценах на продукты сейчас видится какая-то поэзия. 80-е годы. Напротив нашей высотки пустырь, а за ним частный сектор: дома деревянные с огородами и садами. Там и жила семья Оли Петровой.
Погожим летним днем мы выстояли очередь у магазина “Овощи-фрукты” и купили арбуз. Положили его в детскую коляску и повезли. Какое это счастье, оказывается! Большое полосатое сокровище лежало на дне коляски, а рядом шумела улица, и сверху припекало солнце! Мы вместе держались за ручку коляски, чтобы она не накренилась и ценный груз не вывалился. Где-то — по асфальтированной дорожке, где-то — по неровной тропочке. У Петровых было многолюдно. Гости ходили по садику, кто-то качался в гамаке. Арбуз наш помыли и разрезали. И вот следующее, что я помню, это огромный, красный, слегка беловатый от искрящихся, выступивших на солнце мелких капелек сладкого сока полукруг. Вкус был замечательный и непередаваемый словами. Мне все теперь кажутся не такими вкусными, как тот. И еще я уверена: дали бы мне больше, я бы пресытилась, впечатление чуда пропало бы. Но меня спросили, хочу ли еще, и я отказалась.
У Оли же была замечательная, густая, длинная русая коса, и она обещала стать настоящей русской красавицей.
С усами или с волосами
…Лариса в роддоме. Знакомы мы с детства. Я тогда еще удивлялась Ларисиной незлобивости и несуетности. Немногословна она была, никого “дураком” не обзовет, ни одного пустого слова не вымолвит. Помню, обращается к нашему забияке рыжему: “Игорешка!..” Да так и свирепого зверя укротить можно!
В комсомол нас принимали, первую — ее, потому что четырнадцать лет раньше всех в классе исполнилось. “Не могу, — говорит. — Не готова еще!” Как ни убеждали всем классом, — не пошла! А мне просто как кость в горле была ее неуступчивость. Я-то ее считала самой достойной и не понимала, как можно, когда все над тобой стоят, уговаривают, оставаться при своем мнении! А она — сердце свое слушала и никого больше.
После восьми классов дороги наши разошлись. И не только потому, что она осталась в школе, а я поступила в училище; не понимала я Ларису, недоверие возникло.
Потом я тяжело болела и не сразу выздоровела. Они с Ринатом меня проведывали; уже дочь росла. Лариса во всем помогала мужу, они один институт закончили, строительный факультет. Прошло несколько лет, и Володеньку родили.
У Рината родня с юга приехала. Решили здесь обосноваться, а пока не было своего очага, все вместе жили. И царили мир и лад, а ссор не было.
…Вот наконец подходит к окошечку Лариса. Улыбается, ляльку держит. Мальчик или девочка, не знаю. Показываю руками юбку, а потом вытягиваюсь по-военному в струнку. Кто? Не понимает. Ребенка, показывает, кормить пора. Опять руками быстро показываю на себе: с усами или с волосами? Лариса догадалась. С волосами, показывает. И смеется.
Души сообщаются
Встреча назначена на четыре часа на улице Восточной, в получасе езды. Я буду петь в подземном переходе. Но не одна. Как же я без поддержки?! Мы во второй раз пойдем. А в начале четвертого я еще дома, с рукоделием в руках. Вдруг — нечто из ряда вон выходящее. Я громко и с укором говорю: “Зачем ты так рано пришел? Что же мне теперь, все бросить и бежать?!..” А перед этим рукоделие мое было отложено в сторону, и сама я вся подалась вперед, и руками, будто без участия своей воли, всплеснула; а в комнате — никого кроме меня нет.
Я посмотрела на часы: двадцать минут четвертого. Друг мой очень рассеянным бывает. Но откуда же я могу знать, что он уже там? А я — в полной уверенности. Даже больше! Неизъяснимым образом мне стало известно и о его намерении не стоять на месте, а ехать ко мне, хотя любой человек, посмотрев на часы, сказал бы: “Эгей! Не-ет! Придется подождать, а то разойдемся”. Поэтому и мне не следовало бы выходить. Но я все-таки пошла на встречу. На Восточной действительно никого не было.
Наконец, запыхавшийся, с растерянным видом приходит и хочет оправдываться. Мы стоим нос к носу, и для меня неудивительно то, что я от него слышу. Да, он был уже здесь, не стал меня ждать и поехал ко мне, а мама моя открыла ему дверь и сказала, что меня нет. Когда же это было? Именно в то время, когда со мной случилось вышеописанное.
Софья
Еще одна душа обитает в этом мире. Душа с именем София. Маленький, только рожденный человек. Спит, незаметно дышит. В личике — полная мера узнавания и опыта, как у долго скитавшегося по свету и искавшего приют. Как это: крошечное личико — и столько всего выражает!! Удивительно! В малом лице — все то же, что и в большом, даже непонятно как, но дано, уже есть. Вот сомкнутые ресницы задрожали, и мне показалось, что она приоткрыла глаза; нет, как прежде спит, не шелохнется. Вдруг о чем-то во сне вздохнула, и снова — ни единого движения. Так вот, чего хочет женщина: всю себя отдать в распоряжение только что родившегося существа; так вот, в чем ее достоинство: всю себя посвятить тому, кто рожден ею и через кого она принимает и святость вышнюю, милость Божью.
Спит София. Есть у нее отец, есть мать. Не тронуть бы ничем ее сон мирный!
Наблюдение
Кушаю я черный хлебушек, кушаю… и замечаю, что он-то несравненно слаще всякого печенья.
Подснежники
Одна женщина у себя в саду захотела посадить подснежники. Сын выкопал в лесу семейку подснежников, принес домой, и она решила их разобрать по корешкам и рассадить, как тюльпаны садят, по одному. Четыре цветка были хорошие, крепенькие, а пятый — кривой и бледненький. Но она пожалела его и тоже посадила. Хорошие и крепкие-то не выросли, а этот в знак благодарности поднялся и радовал ее.
Неуверенность
Придя домой из школы, я с порога, еще не раздевшись, выпалила:
— Мама, у нас в туалете кто-то написал: такая-то плюс такой-то — любовь до гроба.
— Ну и что?
— Учительница, по-моему, на меня думает.
— А ты не думай, да и все, ведь ты не писала!
На другой день после уроков девочек собрали, чтобы дознаться, кто писал. В классе стояла непривычная тишина, я сидела за первой партой в среднем ряду, беспокойно ерзала и оглядывалась назад испуганно и подавленно. На другой день две девочки, Наташа и Яна, одна из них не сидела тогда с нами в классе, сами подошли и сознались.
Я сразу облегченно вздохнула, приободрилась и в конце дня подошла к учительнице: “Вы думали на меня, а вот — не я это сделала!” Она в ответ сказала с убежденностью:
— Ну, Галя, хоть одну палочку ты где-нибудь там да поставила!
Она знала нас по руке, по почерку, меня же осудила моя неуверенность. Когда совесть чиста, так себя не ведут. Но и после. Поручили мне проверить чистоту рук, ногтей и ушей на нашем ряду, и я шла, поджав свои пальчики в кулачки. Мои-то ногти, без сомнения, думала я, грязнее, чем у всех. Это было мучительно. А ведь в уши свои я заглянуть не могла!
На заметку
В детстве я потеряла много разных вещей: ручки, карандаши, пеналы, резинки, спортивные трико, шапки, шарфы. Однажды уборщица, когда я после всех вечером искала забытую вещь, спросила: “Тебя как звать?” “Галя”, — отвечаю. “Тебя надо было назвать Машей!” “А почему?” — спрашиваю. “Маша-растеряша”.
Взрослая я потеряла штук семь зонтов, за каждую зиму — несколько варежек, один раз — сумку с плеча: была — и нету; и ключи. А вот племянница моя с детства дрожит над своими вещами, и за платочек носовой на уши всех поднимет, и носочки, как ложится спать, рядом с подушкой положит. У нее — никаких пропаж. Я, видимо, витаю где-то, а Наталья — нигде.
“Козла” приручила
Я боялась гимнастического “козла”. Все прыгают, а я нет, он меня устрашает. Бегу, бегу, а как добегу, прыгнуть не могу: поджилки трясутся.
Милое дело — канат, и брусья — милое дело, а это — совсем не милое. Даже глядеть не хочу.
Переменила я тактику. Подошла вплотную, поглядела на “козла” глазами и руками, не морщась, потрогала, а потом залезла, посидела немного и слезла. Все просто. Повторила свои действия. Совсем просто. Я приободрилась, отошла на несколько шагов, разбежалась и перемахнула. Можно торжествовать.
Вот ведь как оно: если хочешь что сделать с ходу, с наскоку, то не всегда получается. Могут возникнуть трудности. Но если не получилось с первого раза, это не значит, что надо это дело оставить. Наоборот: надо пробовать и пробовать — и результат будет.
Случай в Вербное воскресение
После службы люди возле храма по обе стороны встают, а священник проходит и веточки вербы кропит: во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Молодой, радостный. А у меня из головы случай не выходит. Зашла во время службы женщина в храм, открыла краник с освященной водой и ну букет свой полоскать. Вода прямо на пол льется…
У брата
Незабываемое время. Серебряные пруды. Как же не жить в таком месте! Кто и не бывал — одному названию позавидовал бы!
С Павелецкого вокзала отправилась электричкой из Москвы и ехала часа два. Сделала пересадку и ехала еще часа два. Потом добиралась рейсовым автобусом один час, а затем опять автобусом: из центра поселка на его окраину. Прибыла. Иванова жена хлебом-солью встретила, а тут и брат с работы вернулся.
— Галинка, как я тебе рад! Будь как дома. Ешь, пей, чего душа хочет. Да пойдем, тебе огород наш покажу!
Вышли из дому. Дошли до сада-огорода. А в нем вишня поспела сладкая. Объеденье!
— Как тебе мои дочери, хорошие?
— Хорошие, Иван!
Он меня целует, милует, а я немножко растерялась. Он меня старше — мамин погодок, а я его только с прошлого года знаю. Крестная рассказывала, что Иван высокий, ладный, красивый на лицо был. После школы поехал в Москву и металлургом стал. Случилась авария. Обожгло сильно, и лицо Ванино задело. Тетя Маня, как узнала, побежала к своей снохе, Ваниной матери.
— Маруся, поедем к Ивану!
Приехали на комбинат, им сказали, что больница на улице Красногвардейской. Долго искали, две больницы на этой улице оказалось. Первая и вторая. В первой говорят “нет” и в другую направляют, и во второй в списках не значится. Как без вести пропавший. Выбились они из сил. Тетя Маруся совсем духом пала. А тетя Маня поднялась на этаж, видно, сердце ей подсказало, и Иван стоит весь в бинтах, лица не видно. Крестная спрашивает: “Нет тут Шашкова Ивана?” Иван: “Я это!” Его из одной больницы в другую перевозили. В одной глаза лечили, в другой — все остальное, поэтому путаница такая возникла.
Отправились мы с девочками на другой день на пруд купаться. Я городская, мне все в диковинку, а не намного их старше. Ныряем, плаваем — благодать. А вернулись — опять Ваня тормошит, обнимает, целует, расспрашивает. Рассказывает, как курить бросил. Два раза бросал, а после опять начинал. А тут полгода уже не курит, да вот животик отрастил: все конфетки сосал… За стол сажает, угощает. Такой щедрый — дух от него горячий. Жена Мария покрикивать на него стала: мол, будет тебе ее тормошить, устала уже! Взбили перину и оставили гостью на ней почивать.
Дня два или три я у Вани пожила. Хорошо мне было. Заглянули мы с Ириной в магазины, и я купила себе халат теплый, фланелевый с запахом. Увидала парчу и — ах: хочу! Все нравится, что не дома водится! Поселок большой. Все друг друга знают, приветствуют. Многие, как и Иван, в Москве работают, но на выходные домой приезжают.
Лето жаркое. Лес рядом нетронутый, густой, могучий, дремучий, тенистый, и поле с молодой кукурузой, и пруды — один, другой, третий… И — ванна в квартире!!!
А сводили меня девочки на болото — тоже пруд бывший. Солнце яркое. Вода зеленая-зеленая, а по берегам — елочки, елочки, да такие славные. Одна толстая коряга с берега в болото уходит. Мы на нее карабкаться стали и фотографироваться. Я плот нашла. Он сгнил, а я все равно на него лезу, оттолкнулась палкой и поплыла. Снимайте! У меня дома над кроватью Аленушка (репродукция с картины художника Васнецова) четыре года слезы лила, и меня так и тянуло ко всему отчаянному и унылому.
Вдруг телеграмма. “Только спокойно, — говорит Иван. — Бабушка умерла”. Наша бабушка умерла. Вот, пока я тут со своей жизнью шутила, душа из нее выходила.
Перед Пасхой
В Страстную пятницу слышу в церкви за спиной разговор.
— Мы с моим прожили шестьдесят, а сейчас мне восемьдесят. Придешь домой: никого… пусто.
— Да-а…- вздыхает в ответ другой голос.
Женщина передо мной, стоящая в людском потоке, продвигающемся к плащанице, обернулась и пропустила вперед трех старушек. Одну из них, в черном платке, с большим лицом, согнутую в пояснице, мы и слышали. Они еще говорят о знакомом, недавно умершем мужчине, переспрашивают друг друга, где похоронен, и опять сдержанно вздыхают.
Проезжая сегодня мимо кладбища, я невольно разделила это слово: клад-бище. А вчера на службе, сильно устав, присела на край ящика для пожертвований. Рядом стояла пожилая женщина, она тоже устала. Я сказала ей: “Присядьте на ящик”. “Выдержит ли он? — спросила она и, время погодя, добавила, объясняя свое нежелание садиться: — Грешная я”. И была в ней сила, какой мне недоставало. “И я грешная”, — прошептала я.
Нет и да
— Тебе бы в бассейн походить, — сказала врач.
И вот я и раз, и другой стою напротив беловолосой женщины в окошечке, а она говорит: мест нет. Являюсь в пятый раз, и она объясняет, что записывает только работающих на заводе, потому что это заводской спорткомплекс. Так вот оно что… Стою, не двигаюсь в растерянности. Ведь врач порекомендовала и вообще… бассейн — моя розовая мечта с детства. У одноклассницы Марины расспросила, что надо туда, и как-то с утречка завязала в узелок вещи, вместо плавок панталоны какие-то нашла, а вместо губки — мочалку… Стою, поджидаю ее у подъезда. А пасмурно. Постояла-постояла, посмотрела-посмотрела и домой вернулась.
И вдруг женщина с белыми волосами сжалилась надо мной. Давайте, говорит, ваши документы.
“Давайте!” — и будто мир передо мной раздвинулся. Так, наверно, всегда бывает, когда за “нет” тебе говорят “да”.
Надеяться надо!
Иногда один день — как жизнь, и вся жизнь — как один день. Но случилось мне однажды маленькой — года в четыре — ходить по непогоде и холоду по городу Болхову. Я и устала, и замерзла, да в придачу к этому ныли у меня ноги, и я их выворачивала так и эдак. Мы зашли в один магазин и купили мне сапоги и колготки, так как непогода была неожиданностью. И весь этот день остался в моей памяти, как одна моя состоявшаяся жизнь — предварявшая жизнь последующую — тяжелая и беспросветная. Серый воздух. Непрерывный дождь. Ветер. Промокшая одежда. Улица. Тогда как дома в деревне тепло и уют, но дом далеко…
Может быть, тогда я познала чувство безысходности и даже отчаяния. Они овладевают нами, кажется, от внешних событий, но чаще потому, что сердце уже холодно, и там уже ветер и дождь или пустыня высохшая. Но в любой напасти и свет, и тепло дарит вера. И даже если погибать — то с ней. Скорее же, все обернется так, что и опасность минует, и добрая мысль будет послана в утешение и во избежание этой опасности. Отчаяние же и паника к разумному глухи. Надеяться надо!
Сустав чувств
Вот случай невеселый. Я рассказала про него Ларисе. А вспомнился он, когда мы стояли на высокой площадке возле Храма, что на Михайловском кладбище. Держали месячную Соню в специальной сумке для лялек, смотрели благоговейно на расчищенные тропки внизу, на могилки, украшенные искусственными цветами; и все настраивало на особо торжественный лад.
Так вот тот случай. Я по приглашению была на празднике, посвященном выходу книги одной нашей поэтессы. Автор читала стихи. Стихи были плохи, а ее все благословляли. Это напомнило мне сказку о голом короле, но возмутиться — не хватало духу.
Один достойный человек, богаче меня опытом, и тот: склонился к моему уху и, указывая одними глазами на певших дифирамбы, проговорил:
— Ничего не пойму! Заплатили им, что ли?!
Я вышла на улицу. Под деревом стоял и курил человек, которому я доверяю.
— Как вы относитесь ко всему этому? — спросила я без обиняков.
Он не торопился, потом тихо проговорил, подыскивая слова:
— В поэзии, как в высшей математике, есть мастера, а это — только первые шаги в ней, — но, не желая выставлять выступавших в дурном свете, добавил: — И такие стихи, как видим, пользуются спросом…
Я пошла с легким сердцем, будто сустав чувств моих, измученный разладом между тем, что я слышала, и тем, что говорило мне мое сердце, вправился.
Мамина торговля
Я дома пироги пеку, а на сердце нет покоя: маму надо проведать, как она? Нынче грибов много, и мама решила подзаработать немного. Вот продаст грибы и купит себе диван. Прежний-то уже развалился. И вот беру я пироги, наливаю в бутылочку чай и бегу к ней. Она на остановке сидит. День уже хмурится. Завидела меня и обрадовалась. По коленкам себя хлопает для согрева.
А грибы не берут, и компания нетрезвая рядом давай наезжать: “Что ты тут делаешь, это наше место!” Нашли конкурентку…
Что обо мне подумают?
Иду и сияю. А что от чего — сама не пойму. Ведро полнехонько в руке пятнадцатилитровое, мешок с мусором большой и швабра под мышкой. Картинная галерея. Вот директор в мою сторону лицом поворачивается, а мне — куда? Хоть сквозь землю проваливайся с улыбкой своей, а спрятать ее не могу. Голову наклонила, брови свела, и иду, а она на лоб лезет и светится!
Ведь все люди при деле и пол мыть — не потеха, а что обо мне подумают?
Заботы
Одного не закончила — за другое схватилась. И так и провожу время с утра до вечера.
Варенью абрикосовому: варись, наказываю. Оно — через край. Ты чего, шумлю, лезешь, куда прешь, разве мы так договаривались?! Заворачиваю варенье обратно от краев в миску: варись хорошо! Гляжу, жидковато. Я через дуршлаг процеживаю, жижу увариваю и снова все вместе варю.
Пятки у меня грязные — значит, пол давно не мыт. Хвать тряпку с ведром и — вперед! В две секунды помыла, а варенье тем временем ко дну пристало. Вот канитель! Перестань! Ну?!! Что такое?! Переливаю его через край в другую посуду и со стенок густоту соскребаю. Остывай, наказываю.
Постирала и отбеливать на плиту таз с бельем поставила. Оно закипает и так и пышет, так и пышет. Парилка. А на улице — погожий июньский день, солнышко светит.
Я опять переговоры веду: ну же, давай же, ворочаю его в тазу и придирчиво присматриваюсь: чисто ли? Указательным пальцем снова грожу: вот попробуй у меня не отбелись! И целый день: заботы, заботы, заботы… Пол долго не сохнет, и обои на стенах взмокли и запотели. А душа — безводная…
Дождь
Крупные шлепки капель, будто блины: плюх, плюх!.. Они не капают, не падают, а, как бумажные бомбочки, разбиваются о землю, смачивая обильно малый ее пятачок. Двор запестрел. А люди стоят под деревьями, под “козырьками” подъездов, и смотрят. И я вышла. Не усидела дома. Потому что, думаю, не много радостей на свете, зачем же такое упускать?
В больнице
В палате все негласно делалось с соответствии с желаниями одной женщины. Устраивался поздний ужин уже после того, как в других палатах гасили свет, и до часа ночи потом не спали. Никто против заводилы не шел, я же попробовала подать голос и получила в ответ: “А ты Библию читала? А я прочитала всю. Так о чем мне с тобой говорить?”
“Она права, — подумала я, — а от гордости я ей лекарства не дам”.
Сколько же было во мне удивления, когда мы после встретились в обычной обстановке, где не перед кем было самоутверждаться! Жалкое существо.
Тупик
Сидит мужчина в глухом конце коридора.
— Постойте, надо поговорить!
Говорит вяло, а смотрит так, будто ему голову лень поднять. Подхожу и ведро с водой на пол ставлю.
— Насчет чего? — спрашиваю.
Еле внятное:
— Распустите волосы.
Надо ему на волосы поглядеть, тогда на него озарение сойдет. Что-то тут не ладное. Я ж на работе, некогда мне волосами заниматься. Отошла и слышу вдогонку: “Учти, такой случай упустила!..” Встречаю тут же другого человека, хроменького, немолодого уже, на войне побывавшего. Кто там, спрашиваю, сидит. А он — только с улицы зашел, и глаза слезятся. “Это, — отвечает, — наш кинооператор, лучший в Свердловской области. Спивается ведь, беда, совсем беда!..”
Потерянное время
У самого дома меня остановили:
— Где химчистка?
Улавливаю только: чистка.
— Какая чистка? — переспрашиваю, и на лице моем, видимо, недоумение.
— Где химчистка?
Стою, раздумываю. Знаю, есть такая вывеска на Уральской, но как бы попроще объяснить дорогу? Дама же недовольно пошагала прочь. Видно, давно искала, и погожий весенний день обходил ее стороной, никак не задевая. Цвели деревья, наконец-то установилась теплая, сухая погода. А она искала химчистку и ничего вокруг себя не видела.
Слабая воля
Слабая воля хуже неволи. Куда не хочу, туда и поворочу. А откуда благодать, коли в церкви не бывать? То поленюсь, то больной притворюсь, то на сон потянусь; работаю без задора, а ем все без разбора. Брюхо набью да плакать начну.
Замечание
Хороша работа, да не моя забота! Помою спустя рукава и уйду! А на другой день мне говорят: плохо помыли! Я говорю: еще на раз помою. И бегу за водой с ведром. Пол блестит, и грех замыт.
Радуга вокруг солнца
Отец Виктор, православный психолог, и другие прихожане из нашего храма на празднике Преподобного Симеона Верхотурского в Верхотурье были свидетелями, как на небе вокруг солнца замкнулась радуга, всеми семью цветами окружив светило.
— Мы никогда такого не видели. Верно, это к святому празднику.
Чудеса!
Варежка
На празднике Преподобного Симеона Верхотурского потеряла я свою варежку. Зима. Да за что мне это, думаю, такое? Не велика пропажа, да мамин труд жалко!
Работник один при монастыре участливо замечает: “Видать, кому-то нужнее ваша варежка”. А мы как раз от Успенской церкви по кладбищу идем, все замело. Я возражаю: “Разве что покойнику. У меня руки вон — даже летом, как лед”.
Иду и у всех спрашиваю. Уже служба началась. Люди спешат, мне сочувствуют, но никто варежки не видел.
Прошла в одну сторону, вернулась. Не знаю, где искать. Вдруг вижу перчатки, кем-то оставленные. Надо, думаю, их на видное место положить и беру. У храма ступеньки с перилами, украшенные коваными колечками, я на окончания этих перил найденные перчатки натягиваю и глядь — моя варежка тут же: в колечко кем-то вдетая. Иду и опять своего знакомого встречаю.
— Что, нашла варежку?
— Нашла!
— А я всех предупредил, чтоб смотрели…
Слава Богу!
На Пасху
Ринат на Пасху крестился православным именем Михаил. Сияет, яйцо ест; такого вкусного, говорит, никогда не едал. Сам, как яйцо, светится! Так-то вот после поста все вкусным кажется! Умные разговоры ведет. Карнеги, говорит, лицемерию учит. То, что мы должны естественно чувствовать в своем сердце, он учит нас только изображать на своем лице. Как кукол. Прийти к начальнику на поклон, мину лучезарную состроить, и хорошо бы заранее узнать про его дела, про жену, про дочку, как здоровье у них…
Улыбается. Сонюшка месячная тоже крестилась. Она в его руках совсем крохотная. Все время в храме была, и не пикнула, и даже есть не запросила.
Уральский чеснок
Хорошо черемшу собирать. Первые витамины. Листья узкие, упрямо стрелочкой вверх тянутся и дорогу себе через толстый слой прошлогодней листвы пробивают. Летом черемша жесткая, а весной нежная, пока маленькая. Где влажно в лесу, где затишье от ветра, кустится, когда еще зелени на огородах нет: ни укропа, на петрушки… Хорошо брать: чистая, без соринок. Набиваем полные мешки, хватит! И другим еще дадим! А случится с корнем вырвать — носком землицу приступишь, листики оторвешь, а корешок с землей пускай в земле остается. Приживется.
Память
Зря я, наверно, под одну гребенку все. Было и хорошее. Вот лежу я на поляне, а лето, жарко, кругом такая благодать, и на душе — праздник! Стихи читаю, тут же в тетрадочке кропаю что-то…
В городе все по-иному, и тут вспоминаются вещи, которые или удивили, или как-то связаны с папой. Вот часы настольные дедушкины в тяжелой каменной оправе. Или — гипсовая скульптура: пограничник с овчаркой.
Мама ее потом кому-то передала: подарила… Она ведь не знала, что, глядя на эту скульптуру, я папу вспоминаю и думаю, что это ему за отличную службу на границе дали.
Учение свое…
— Па… — и никак не могу прочесть по азбуке следующий слог: па.
— Ма…
Опять запинаюсь!
Все мои чувства суть только интерес, и движима я одним стремлением к познанию. Все мне надо пощупать, попробовать, чтобы понять. Но вот папа заболел, и я с непривычной для себя терпеливостью вывожу в тетради по русскому языку буковку за буковкой, а он смотрит и радостно удивляется:
— А я и не знал, что моя дочь так красиво умеет писать!
Слышу из его комнаты глухое покашливание, и мне, минуя голову, сразу в сердце приходит желание принести ему чашку простой воды.
— Как ты догадалась, дочка, что я пить хочу?
Рядом с кроватью табурет вместо столика, на него ставим тарелку с пищей, чтоб папе не вставать. Он очень слаб, но вида не подает. Иногда даже улыбается. Его мучат боли. Вот тогда-то, наверно, и шевельнулось во мне чувство еще не названное: благодарности, любви, сострадания.
— Ты покашлял, папа, и я решила, что у тебя пересохло в горле…
Случай во дворе
Зимой игр мало, только со снегом. А тут — палка. С нею я носилась в сумраке по двору, настигла Лену и осалила ее. А палка была в краске: кто-то вынес после ремонта. Скоро мы разошлись по домам. Только успела я переодеться, выросли у нас в прихожей две фигуры — Лены и ее мамы.
— Ваша дочь испортила нам шубу.
Меня просили сознаться. Я вяло отпиралась. Сказать правду казалось немыслимым. Особенно стыдно было перед бабушкой. Она всегда защищала меня. Утром на следующий день бабушка спросила, как обстояло дело, и я сказала, что палка с краской была приставлена к стене, а Лена прислонилась к ней спиной, вот и окрасилась. Говоря это, я и сама себя убеждала: дескать, не виновна я.
В который раз вижу и сознаю: единожды солгав, забудешь, где и правда.
Стадо мыслей
Святые отцы пишут, что себя надо разделить на себя и врага. Это как стадо, в котором к овцам примешались волки в овечьих шкурах. А ты — пастух, должен волков распознать и выгнать, иначе они все доброе стадо перережут.
Деньги
Я болела. Деньги были нужны. Написала человеку одному письмо с просьбой дать денег. Пришла, хотела оставить письмо, чтобы ему передали. Но передумала. Захожу в его кабинет. Веселость какая-то безбедная и улыбка на лице.
— Прочитайте, — прошу.
Прочитал. Никаких объяснений не потребовал. “Вот все, что есть”, — аккуратно сложенные три тысячи рублей жесткой рукой подает.
— Спасибо, дай вам Бог здоровья!
Деньги беру. Домой маме приношу, и глаза у мамы по алтыну делаются. Не ожидала она: и того, что я решусь попросить, и того, что дадут…
Рукопожатие
Сегодня я сказала “до свидания” и руку пожала Юрию Викторовичу. Потрусила домой, и затрусилось у меня все внутри. “Надо же, — думаю, — какую руку и какому человеку я пожала!” Вот, значит, заяц, заяц, а руку пожать не боюсь! Она у него теплая, широкая, в общем, лопата, на солнышке нагретая, а не рука. Этою-то лопатою слезы утирать хорошо. Я их по большому числу проливаю по любому поводу. Ну ладно, пожала я и пошла, и будет об этом.
Апельсины
Я сегодня апельсины ем и на вершине блаженства — молюсь: “Господи, — говорю, — помилуй меня, грешную!” Потому как они такие вкусные, что мне просто деваться некуда.
Благодать
Стою я как-то на остановке. Тепло, солнце. И воробышки в песочке между трамвайных рельсов купаются. И с такой негой, с таким наслаждением они барахтаются, что хоть сама рядом ложись и трепыхайся. Но для меня песочка мало, и что обо мне подумают, неизвестно. Вдруг слышу:
— Солнышко!..
Гляжу — парень, метр с кепкой, уши, как у чебурашки, на меня глазеет, улыбается и ласково так кличет. Тоже на остановке загорает. Но я с незнакомыми на улице не разговариваю.
На другой день ехали мы вместе в трамвае. Тут он уже знакомый мне был. Взяла его адрес и обещала приехать.
Парень в тюрьме сидел. Хорошо сидел — пять дней отпуска дали. По вольной беседе соскучился. А я в четырех стенах у себя сижу и тоже скучаю. Говорили мы, и говорили, и говорили — часа четыре. Окна — настежь. Внизу машины толпятся, об асфальт шоркаются; люди, как муравьи, — деловито авоськами и портфелями в руках размахивают. А у нас — праздник и раздолье.
Через несколько лет освободился паренек и заходил ко мне в гости, сватался. У меня сердце сжалось. “Ну, — думаю, — Галина, какой овощ тебе угодит?” А все ж таки отказала.
Еда — дело тонкое
Лазарева суббота. На трапезе разрешается вкушение икры. У меня она есть. Целая банка. Намазываю на блин постный, ем и радуюсь. Радость неподдельная. А икра-то — кабачковая.
Любовь к кошке
Диван новый кошка дерет, под утро — тарарам затевает. Я с ней разговариваю:
— Ну ты, наша ласточка! Ну ты, наша мымрочка! Ду-би-на! Ду-би-на!
Хорошо называть вещи своими именами!
А она глядит так, будто все понимает. Вытянула голову и глаза огромные вытаращила.
Сладкая ты моя… Уж и не знаю, то ль лизать тебя, а то ли тебя погладить…
Нюркина любовь
В Доме писателей собака живет, по кличке Нюрка. Лает на всех, хоть Юрий Викторович, председатель Союза писателей, с ней трижды на эту тему разговаривал: по-английски, по-русски и еще на каком-то наречии. Мол, нельзя на людей так. А она — морду потупит, под скамью залезет, а заслышит чьи-нибудь шаги на лестнице и — опять за свое. Выскочит, зарычит, оскалится… Людей пугает. Они ж не знают, что у нее на уме. А Нюрка-то добрая, хлебом ее не корми — приласкай только…
Но в последнее время Нюрка переменилась. Тише воды, ниже травы стала. Лежит в кресле, свернувшись калачиком, глаза грустные…
Алеша — поэт двадцати пяти лет, замечательный человек. Когда все уходят, он остается Дом писателей сторожить. И наведалась к нему девушка. Посидели они, чаю попили, пошел Алеша девушку провожать до метро. Одну дверь за собой прикрыл, другую, но и та, и другая за ними следом тихонечко проскрипели. Идут они по дороге, оглядываются и видят, что Нюрка вслед за ними колупает. И, что удивительно, морду от них воротит, словно чужая. Идут дальше, Алеша снова оглянется. Опять видит то же: стоит Нюрка среди дороги как вкопанная, не шелохнется и куда-то в одну точку смотрит очень заинтересованно.
Такова она, собачья любовь. Ведь Нюрка Алешу любит, а ни за что не скажет.
Рассказ
Дивлюсь я на нашу российскую речь: чем проще она, тем она и богаче. Вот женщина, за ней с оранжевым пакетом — другая, с ними мужчина с авоськой в синей куртке, лет по сорок пять. Широко идут, грязь переступают, и первая ладошку правую подняла, кверху тыльной стороной повернула и в запале говорит:
— Мы все-таки столица, япона мама…
А я что? Я — как та старуха, что колобки печет из последнего: похожу, погляжу, послушаю, приду домой и рассказ испеку.
Нельзя же так…
Вошло в обычай власть хаять, а к чему это? Я этого не понимаю. Зачем по чужим помойкам ходить, когда своя — рядом. Ну Путин, ну, маленький, да свой!
Две пары зимних сапог
В туфлях холодно стало ходить, а сапоги осенние в ремонте нуждаются, и достала я зимние. Надела — непривычно как-то. Одной ноге просторно, а другой — жмет. Но все равно целую неделю в них ходила.
А тут сижу в поликлинике. Очередь небольшая, а время идет медленно. Делать особо нечего, и я свои сапоги рассматриваю. Гляжу, у правого нос острый, а у левого — квадратный. Разве не удивительно? Я чуть не ахнула. Может, я чего-то не понимаю, может, мода новая, чтобы сапоги разными делать? Недоумеваю молча, хотя хочется высказаться и своими соображениями с окружающими поделиться. Смотрю дальше — и голенища разные. Тут-то меня и осенило. У меня ведь две пары зимних сапог. Ну?! Как я так не заметила?!
Встретишь и заблестишь
Снегу навалило — март называется. Идешь, ногами гребешь, а увязнешь — ногу из сугроба выманишь и опять своей дорогой толчешься.
Милашечка, ненаглядный мой, величает меня своей Козявочкой, а я откликаюсь. Собирается домой, я его за плечи на самом пороге удерживаю, а сама: “Иди, — говорю, — время уже позднее”. Он карамельным своим голосом спрашивает:
— Как же я пойду, когда ты меня так крепко держишь?
А я снова головой машу — на дверь показываю. И гоню его от себя:
— Иди, — говорю и за руки перехватываюсь.
Он меня переспрашивает:
— Как же я пойду, если ты меня держишь?
— Так я же твоя Козявочка. В ноздрю засунь и ступай!
И пошел он.
Сидит дома и у себя в носу ковыряется. Родители спрашивают: “Что это у тебя там?” А они же не знают, что я это. “Козявочка”, — отвечает. Ну Козявочка, так и Козявочка, пускай так… Не допытываются, опять к телевизору повернулись. А Милашечка на диване лежит, допрос учиняет:
— Козявушка, ты меня любишь?
Я его целую в шею и молчу.
Он опять:
— Козявушка моя, любишь меня?
Я его еще жарче целую.
На работу рано встает — я с вопросом подступаю:
— Меня с собой прихватил?
— Прихватил.
И добавляет ласково:
— Ты у меня самая хорошая, самая-самая… Вот я тебя так расцелую, так тебе сделаю, как ты мне делаешь…
Так и было… Но росла я, росла и в ноздрю уже не влезала, и опять у себя дома зажила. Милашечка снова часто ко мне запохаживал, а я его, как самого дорогого гостя, — то селедочкой, то блином угощу… Сама так никогда вкусно себе не готовила.
Но однажды разобиделась я на него. Приходит на готовенькое, от меня с порога меда и орехов требует. Это ты, говорю, нехорошо поступаешь; придешь пустой, встречу тебя со сковородой!
— Встретишь и заблестишь.
— Это как?
— А у меня из глаз искры посыплются.
Куколка
Есть у меня кукла Матрена, на руку надевается. Головка из папье-маше, платьишко ситцевое, фартучком подпоясанное, на голове — платок, я же и шила все. Славная она. Еду я с работы уставшая в погожий день, достаю ее. “Посмотри, — говорю, — в окошечко”. Она смотрит, улыбается, щечки румянятся, а я отдыхаю.
То — без забот, а то — дел невпроворот, и про Матрену забыла. А нынче вспомнила, на руку надела. Глажу, приговариваю: “Хорошая ты моя!” И она ко мне так и ластится, так и ластится.
Поездка в трамвае
…Мы тут с мамой в трамвае ездили. Надо было. Еле его дождались. Так удачно получилось: я первой зашла и два места нам заняла. Только одна девушка сидела и полпрохода своими ногами загромоздила. Видать, телепередач пересмотрела…
Мы сели, я — слева у окошечка, мама — справа, напротив девушки. “Ну, что, — говорю маме, — как королевы едем?” Мол, не стоим. “Ага”, — смеется мама. Напротив меня место освобождается, и девушка пересаживается к окошку. Мама шепчет: “Ноги!” Я не поняла, зачем она мне говорит, а потом поздно было. Девушка села, положив свои ноги одна на другую, вразвалочку, а мне свои пришлось под сидение прятать, и пока ехали мы, сильно они затекли. Я девушке ничего не сказала, хотя надо было. Только в глаза ее долго-долго перед выходом посмотрела…
Плакать хочется
Мы в электричке сидим, что едет в Дружинино. Окна запотели, тепло, и на душе — спокойно… Кто задремлет и зевнет, кто в руки книжку возьмет, кто себе под нос запоет тихонечко. Обстановка семейная.
Вышла я на своем 1599-м километре и — плакать… Ведь это, думаю, сколько Бог дает, что унести нельзя! И — забываем благодарить, и — падаем.
Дружба
Тут наведался ко мне Милашечка, а я ему и говорю: “Я люблю другого”. На скамеечке сидим, и я от него на расстояние отодвигаюсь, хотя ничего плохого у нас не было, и он мне дорог по-прежнему. “Ну и люби”, — говорит Милашечка. Я такого разворота не ожидала. Провожает он меня в храм, а я и смеюсь, и слезы льются одновременно. Думала — друга потерять, а — приобрела друга.
В троллейбусе
На Масленой неделе ехала я на передней площадке с одним мужчиной. Солидный такой, лет пятидесяти, очень хорошо одет. Такие в городском транспорте редко встречаются. Я к окошку придвинулась и плачу, а чего плачу — сама не знаю; хочется, чтобы кто-нибудь меня утешил. Он оживленный разговор с женщиной, которая стоит у выхода, заводит. Масленица, и он ее расспрашивает, пекла ли блины, принимала ли гостей. Женщина отвечает: конечно, пекла, дети с внуками приходили. Он опять ее спрашивает — допытчивый товарищ оказался. И женщина опять с охотой разговор поддерживает, потом выходит. Мы за ней вышли и пошли в одну сторону.
Он мне признается: я, говорит, начальник большой. Подчиненных у меня много. Еду к другу, он у меня голь голью. А у меня обида на себя, и я говорю: “А я — дура”. “А я — дурак”, — неожиданно заявляет мне он. Дайте мне, говорит, вашу правую руку. Я ее достаю из варежки, и он ее целует и сворачивает.
И лопух молится
Бог дал человеку волю, дал четыре стороны света. А растение не может сдвинуться с места, на котором растет. Вот стоит оно, торопиться некуда, и молится.
Красное пальто
Стою на остановке, и пчелки меня осаждают — яркая окраска пальто привлекает… Трамвай мой только что отошел, и я сажусь в другой, в семерку, и в свое же пальто взглядом утыкаюсь. Вроде бы, — вещь, ничего в ней необыкновенного нет, а и она радует.
Слово душевное
Сделала салат. Сейчас бы сесть и поесть. Гляжу и думаю: слезы свои поем. Потому что на что ни посмотрю — ото всего плакать хочется.
Тут если и есть аппетит, так — на слово душевное.
Блондин
Едет в трамвае молодой человек. Ростика маленького. Волосы белокурые, мягкие, с завиточками, в хвостик заделаны.
Такой хвостик — как у золотой рыбки!
Сел, а тут — женщина пожилая перед его носом очутилась, и пришлось тут же свое место уступить.
— Вы проезд свой оплатили? — обращается к нему кондуктор.
Трамвай как раз там, где перекресток, едет.
— А мне прямо надо, — машет рукой молодой человек. — Я не в свой трамвай сел.
…Конечно. Зачем два добрых дела сразу делать? Одно сделал, и то хорошо.