Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2007
Олег Эдуардович Мошников родился в г. Петрозаводске. По национальности — вепс. В 1988 г. закончил Свердловское высшее военно-политическое танко-артиллерийское училище. Служил замполитом военно-строительной роты. После сокращения в 1991 г. пошел работать в пожарную охрану города Петрозаводска. С декабря 2005 г. — заместитель начальника отдела пропаганды и связи с общественностью Главного управления МЧС РФ по Республике Карелия, подполковник внутренней службы. Печатался в журналах “Север” и “Карелия”. Живет в г. Петрозаводске.
Рассказы
Часовой
Лежа вертикально на белой казахстанской метели, вытянув ноги, спиной к ровным щекочущим струям, можно стоять и не падать, не делая ни малейших усилий, стоять, заложив ватные озябшие руки за ремень заиндевевшего автомата… Тупо полощутся по ветру полы тулупа, хлещет по впалым щекам воротник. Холод взбирается по легким кирзовым сапогам, колет под ребра, пощипывает спину. Не спать! Не спать! Руки как можно глубже в рукава, в тепло, к сердцу. Как тихо оно стучит. Как жалобно скулит за “колючкой” вещевого склада караульная собака. Еще час… На КТП воинской пожарной части зажжется свет. Дневальный поставит чай. Хлопнет в большие трехпалые рукавицы: “Эй, на посту!” Я здесь! Я не сплю! Я стою, крепко стою под фонарями вверенного мне автопарка. Я не сплю… “Дедушка”, обещавший сменить часового на два быстрых желанных часа, так и не пробудился в тепло натопленной караулке… Плечи уже не чувствуют опасной смертельной тяжести автомата. Деревенеют ноги. Равновесие ветра, света, расправленного тулупа, летящего в колких огненных искрах снега, поглощается ровной кирпичной тьмой. Кирпичная кладка давит на плечи, грудь. Сонное, едва пульсирующее сознание не в силах крикнуть в темноту гулких отверстых ворот, навстречу грохочущему грузовику и рассыпавшимся по парку людям: “Стойте! Я не сплю! Не сплю…” Кирпичи падают на спину, ухают в живот и затылок. Обдирают кожу на пальцах и скулах кованые сапоги. Вызванная старшим припоздавшей патрульной машины смена отрабатывала каблуками и прикладами “тихую” караульную ночь. На затоптанном снежном циферблате, в стылой казахстанской степи не было ни пощады, ни укрытия маленькому забитому часовому…
— Новенького привезли! — юркнула в глубь пустынного больничного коридора курносая молоденькая медсестра. — Теть Маш, принимай солдатика.
— Все возят и возят, — буркнула себе под нос пожилая дородная тетка, — служить некому, а они тут хлеб задарма жрут! Вот, ложись… Чего дергаешься? Психованный, что ли? Ну, ничего, обвыкнешь. От дурдома до дома дорога прямая. А то соседа полоумного попроси, он тебе койку качнет, на дембельском поезде поедешь: ту-ту…
Уткнувшись в твердую ватную подушку, осталось слушать, как за толстой казенной стеной идет снег.
Глухарь
Уф! Еле дошел. Мороз под тридцать. Да и годы не те, чтоб через весь город на Петушки за водой ключевой ездить. Хорошо, санки помогают, как лошадка хорошая, сами к водопою катятся. Народ у колодца толпится, на праздники новогодние впрок запасается. Я в очередь пристроился. Вокруг — красотища! Ели столетние стоят, снегом облепленные, снежная пыль на солнце, как косынка газовая, на ветерке шалом огнями самоцветными вспыхивает! Синичка на сруб колодезный вспорхнула. Клювиком водит, хвостиком крутит. Сыпанул ей семечек из кармана. Клюй, вертихвостка! Покатились, запрыгали по снегу утоптанному юркие желтые шарики. А тут и моя очередь подошла. Я канистру и бутылки по ранжиру расставил, крутанул ворот, ведро в окошко ледяное опустил. Эка надышал, Морозушко, в аккурат только ведро и входит! Тут из ельника, по еле приметной тропке, девица выпорхнула. Смуглоты южной. В фуфайке на вырост. В короткой юбке и валенках на босу ногу. У меня от того вида мороз по коже. А ей ничего, бедрами вертит и мне ведром пластмассовым в бок тыкает:
— Дяденька, дай, — говорит, — воды зачерпнуть местным без очереди…
— Что? — я шапку заиндевевшую со лба сдвинул. — Это ты-то местная? С какого двора будешь? Я тут всех знаю. У Милютиных угол снимаешь? То-то и видно, полгода как с теплых краев прилетела, а поди ж ты — местная! Это я, Тойво Мартискайнен, местный, глухарь не перелетный. Птица лесная, оседлая. Потому и уважение к себе еще имею! За то и в Сибирь в сороковом году сослан был. И опять вернулся, чтобы путь трудовой здесь завершить! Финно-угорский мир словом и делом своим поддержать!
Девушка сквозь загар природный бледнеть начала:
— Вы, — шипит, — угры-бугры офигенные, по часу воду набираете! Петушки морозите!
— А ты чё за всех петушковских жителей отвечаешь? Они все свой черед ждут, а не прут внаглую! Что, зябко? Если тепло, девонька, любишь, зимой без порток ходить нечего! Не Гагры!
А девица и впрямь замерзла. Дрожит. С ноги на ногу переминается. Я бутылочки свои многочисленные наполнил, не спеша пробочки закручиваю. Народ сжалился, красавицу вертлявую вперед пропустил. Ну, своя воля. Я норов глухариный неуступчивый показал, пущай сами разбираются… Вдруг спину мою холодом диким окатило.
Ах, ты!!! Эта вертихвостка воспользовалась моим стариковским полусогнутым положением, ведро полнехонькое под полушубок оттопыренный ухнула… Пока я на наледи коварной егозил, девицы и след простыл. Только пыль снежная еловая тропки неприметные порошила. Народ негодует: эта краля ведро общественное в колодец упустила. А мне не до того, мне хозяйство промокшее спасать надо… Иду — голове жарко, ногам холодно. Штаны, как два церковных колокола, друг о друга и санки тяжеленные погромыхивают. Я их потом в угол к батарее поставил, оттаивать. Так с неделю и простояли, пока я бронхи застуженные лечил. Ну, думаю, сам виноват, старый дурак! Почто распетушился, почто мир финно-угорский приплел? Он как грудь застудил. Впредь тебе, старому, наука будет!.. Но на свою землю шмякнуться — всегда в радость. Отлежусь маленько и пойду к колодцу. Заждались меня санки, заждались рукавицы! Вот завтра по воду и пойду, только семечек в карманы насыплю — синичек побаловать.
Деталька
Сват у меня, ребятки, золото! И характер, и руки золотые… А судьбы такой необыкновенной, как у Ивана Ивановича, еще поискать надо! В войну мальцом на фронт сбежал. Да куда десятилетнему мальчишке воевать! Притулился Ваня к воинским эшелонам, что на Архангельск ходили. Сыном железнодорожного состава числился. Там, в солдатском житие-бытие, открылся у Ванюши дар — машины и другую военную технику ремонтировать. Тем и жив был. Вернулся в родную Сергилахту, а там никого. Все: мама, пятеро братьев и сестер, от голода и болезней умерли. Приютили мальчонку на МТС. Машинно-тракторную станцию тогда белорусы поддерживали. Много после войны в Карелию народа разного наехало. В бараке-общежитии веселых и трудолюбивых бульбашей окреп Ваня, школу поселковую закончил. Потом в городе на тракториста выучился. Да он и без документа полагающегося специалистом был — высший класс! Жених завидный. Вскорости зазнобушку свою разъединственную встретил. Правление колхоза молодоженам полдома выделило. Детишки пошли. А там и мы с Иваном Ивановичем сватами стали! Я в Сергилахте дом купил, чтоб поближе к сродственникам держаться.
В то дождливое лето Иваныч шестьдесят пятый годок перемогнул. Сразу после юбилея мне по почте бумага пришла: на станцию ехать надо. Прислала сестра с Украины машину “запорожец”, получить необходимо. В то время не дорого было по железной дороге грузы отправлять на платформе. Ваня, как “мерседес” мой распакованный увидал, сразу понял, что нормальный человек на нем кататься не станет. Оказывается, за ненадобностью, по случаю безвременной кончины мужа, сестра в “запорожце” курей держала. А после, вообще, решила это железное беспокойство мне передать. Пособи, сватушка, чем можешь. В долгу не останусь. Покрутился Ваня вокруг машины, поколдовал и через пару дней выкатывает, как новенькую! “Гляди, — говорит, — какую я из твоего корыта конфетку сделал! Правда, тормозов нет. Детальку одну важную человеку одолжил…” Была у Ивана удивительная черта: детальку, как он ласково необходимую для ремонта запчасть величал, на временное пользование выдавать. Тридцать лет проработал Иван Иванович на рейсовом автобусе, толк в отечественных механизмах знал. Починить? Пожалуйста! У меня и деталька нужная имеется. Только с возвратом. Что и говорить, в моторах Ваня был асом! Бывало, позвонит кто-нибудь из знакомых шоферов в сельсовет, попросит дядю Ваню к телефону пригласить и спросит: что-то у меня в машине сломалось. Иван симптомы технической неисправности вызнает, а то и попросит авто к телефонному аппарату поближе подогнать. Мотор чихающий через трубку послушает и точный диагноз поставит: смени, мол, такую-то и такую-то детальку. Ни разу не ошибся! Поставил на ноги сват моего Горбунка, хоть в город езжай. Я тут же уговорил соседа подбросить меня до центральной дороги, там, где рейсовый автобус останавливается. Мне в районный центр по делам ехать надо было. И Ваню уговорил прокатиться. Мало ли что дорогой случиться может. Машина не объезженная, с норовом. Долго ли, коротко собирались, поехали. Едем сторожко. Дорога грунтовая, лесовозами разбитая. По сторонам глазеть некогда. Впереди горка. Подъем, стало быть. Сосед на третьей скорости до середины горушки проскочил и дальше прет, как ни в чем не бывало. Мы с Иваном в голос: “Переключайся давай, заглохнем!” Тот: “Не боись, проскочим!” “Переключайся, — кричим, — олух! На второй не поднимешься”. На самой верхотуре, наконец, рычаг переключения тронул. Трах-тарабах! Коробку заклинило! Тормозить нечем. Поехали в обратную сторону. Сосед чуть шею не выкрутил, с горы выруливая, колеи держался. Да разве ее на такой скорости нащупаешь? На ближайшей кочке машина подпрыгнула, перевернулась и — в заросшую ивами впадинку влетела. Там и повисла. Вверху — небо. Внизу — душа, чуть живая, за ветки цепляется. Сидим на головах, пошевелиться боимся. Тут по дороге проселочной лесовоз едет. Водила колеса наши вертящиеся в воздухе увидел. Удивился. Притормозил: “Что это, мужики, вы тут делаете?” Сними ты нас, взмолились, мил человек, с верхушек этих окаянных! “А я, — говорит, — вертолет, что ли, машину с дерева снимать?” Но уговорили. Кинул доску. Переползли мы поочередно на землю твердую. “Запорожца” тросом стащили. Слава богу, все живы-здоровы! Только сапоги мои карельские, коты, шитые из мягкой свиной кожи, куда-то запропали. Пришлось мне дальше в одних носках ехать. Ну, да ничего! Мы с Иванычем не из таких передряг выбирались! Вот “запорожцу” не повезло. На прикол долгий поставлен.
— Ты, — подытожил дорожное приключение Ваня, — за руль без моего призора не садись. Подожди, пока я механизм сорокосильный до ума доведу. Я тебе детальку одну поставлю — побежит шибче прежнего!.. Вот только не подвезли еще детальку. На прошлой неделе обещались, да что-то не едут…
Не сяду, не сяду, дорогой мой человек, никогда не сяду… На следующую злополучную ночь сватья в двери колотит: умер Иван Иванович. Во сне. Сердце… За похоронными хлопотами пролетело три дня. Три дня ветер гонял по небу темные дождевые тучи. Будто само небо оплакивало хорошего человека. Проводили мы Ивана Ивановича в последний путь, почитай, всей деревней. Возвращаемся с кладбища, подходим к дому и видим: висит на дверной ручке, примотанная проволокой, драгоценная Ванина деталька.
Долгожитель
— 014, ответьте 06! Где находитесь?
— 06, я 014! Находимся в шкафу…
— Как в шкафу?
— Да дверями ошиблись… из тряпок выпутываемся…
— 014! Вылезайте из шкафа! В квартире взорвался газ. Есть пострадавшие. После разведки доложите…
— А чего докладывать? Вышли на кухню. Фонарем покрутили… Сидит старичок на табуретке. Личико розовое. Волосики седенькие в катышки рыжие закрутились. К груди ключ газовый прижимает. Живой! Торкнуло деда взрывом — да не шибко…
— Я, — говорит, — сынки, запах газа за версту чую! Еще у подъезда старуху к соседям отправил, газовиков вызывать. Сам — пробки на площадке выкрутил и — к двери. Тихонечко ключ повернул, петелькой скрипнул… Знаю! — что от любой искры, трения нежелательного — долбануть может. Я, по такому случаю, даже носки снял синтетические. В прихожей темнотища! Кое-как до плиты добрался. Зазор, провонявший, на газовой трубе обнаружил. Хотел подтянуть (благо инструмент подходящий под рукой был), да не видно ни зги! Вот я спичку и чиркнул, чтоб посветить…
— Ну, учудил дед! Такой — до ста лет доживет, не поморщится! Еще начальником пожарной команды станет… Умелец.
Клавкино счастье
Сразу после войны это было, в году сорок седьмом или сорок восьмом, уж точно не помню. Мне, парень, годков было не много. Если б тятя с мамой в разговорах домашних о случае том не вспоминали, забылось бы. А с разговорами — будто вчера произошло, хотя родители, почитай, лет тридцать назад один за другим ушли, да и я уж давно бабкой стала. Голодно тогда было очень. Зима выдалась ранняя, многоснежная. Из города по насту редкие сани проскочат, да и то налегке, с каким-нибудь сельскохозяйственным инструментом. После войны, подъема всеобщего, на севере Карелии последние зернышки по амбарам и полям собирали. Жили бедно, да счастливо. Уж не знаю, почему так весело в деревне было. А может, молодость в крови играла, патриотизм народный? Такого гада — Гитлера — задавили! В конце ноября с обозом кумачовой материи и мебели для клуба бумага из города пришла. Начальство партийное передовиков-ударников со всех таежных уголков в центр собирает. Зима. Озера встали. Самое время — уму-разуму поучиться, а то и почесть какую заслуженную получить. Из Калевалы нашей на совещание в саму столицу тетку мою, Клавдию, снарядили. Активистка. Лучший колхозный бригадир. Муж на фронте погиб, страну от ворога защищая. Троих ребятишек тети Клавы мы к себе взяли. Вчетвером не пропали, то вдесятером точно не пропадем! “Езжай, Клавдия, спокойно, — выдохнул тятя. — За деток не беспокойся, с голода не помрут”. Посадили тетю в чудные деревянные сани, запряженные выносливой молодой лошадкой Глашей. Не сани — карета! С резными наличниками, сидушками, облучком! Председатель распорядился, из своего двора выделил. Чтоб не посрамила район! На дорогу харчей дал из неприкосновенного запаса. Да Клавдия все нам, на детей передала. Себе только краюху хлеба оставила. Мир, мол, не без добрых людей.
Повез Клаву до станции Макар, дюжий мужик, с фронта в первый год пришедший, ногу ему осколком снаряда перебило. Вот он и приспособился при лошадях, председателевым возчиком состоять, все не пешком ходить. Дорога лесная да через озеро. Согрелась Клава под овчинной шубой. С часок даже вздремнула. Солнце из-за леса выкатилось. Заблистали макушки дальнего берегового ельника, заискрился, заблистал огнями самоцветными гладкий озерный наст.
Вдруг Глашка всхрапнула, судорожно передними ногами засучила. Будто испугалась чего. Макар от солнца глаза под шубенку спрятал: “Мать честная! Медведь!” Клава на санях привстала. Точно! На озере, у самого берега, медведь лося дерет. Молча. Жадно. Наверняка — шатун. Загнал лося на крепкий лед, чтоб брюхом снег не утюжить. По льду от косолапого не убежишь. Возница лошадку успокоил, в сторону от берега опасного повернул… “А ну, стой!” — Клавдия быстро соскочила с саней, выхватила из-под сиденья завернутый в тряпку топор и решительно зашагала по крепкому звенящему насту, будто и впрямь в гости к хозяину леса собралась. “Ты что, девка, сдурела! Куда пошла! Тикаем отседова, пока медведь не учуял!” — “Сиди, Макар, где сидишь… Если со мной что случится, в деревню гони, за подмогой. Ты мне с одной ногой не помощник”. “Вернись, Клавдия! Вернись, слышишь!” — Макар беспомощно заковылял вслед ушедшей далеко вперед женщине. Клавдия не обернулась. “А ты куда! — раздосадованный мужик хлестнул рукавицей ткнувшуюся ему в плечо лошадь. — Тпру, вислогубая!”
Клава была уже в десяти метрах от занятого едой изголодавшегося зверя, когда его чуткие ноздри уловили чуждый посторонний запах. Медведь повернул к женщине настороженную, липкую от крови морду и замер. Не зная, откуда у нее взялась эта злая безудержная решимость, откуда нашлись нужные слова, неведомые карельские заклинания, нахлынули горькие русские плачи, но, глядя куда-то в глубь своего и не своего человеческого существа, Клава заговорила:
“Медведюшко, хозяюшко, не тронь меня, не ломай мои хрупкие косточки, не терзай мою белу грудь. У меня детушки голодные. Отдай мне еду, тобой добытую, поделись-расщедрись, не жалей лося сохатого. Не гонись за мной, не ищи меня и добычу свою. А не то не жить нам обоим на свете белом! Не уйду от тебя я без мяса сытного, малым детушкам пропитания…” С теми словами ведовскими отрубила она заднюю лосиную ногу и, не оглядываясь, по снегу к саням поволокла.
Не рявкнул медведь, не шелохнулся даже… Клавдия ног под собой не чувствовала, холода зимнего, ноши непосильной не замечала… Охая, хлопая шубенками об полы долгого тулупа, Макар навстречу метнулся, ляху лосиную на сани погрузил… Потом на берегу у жаркого костерка ногу разделали, половину глубоко в снег закопали, а другую часть в холстину завернули и в сани положили. Макар детям, родне — мясо отвезет. До приезда мамки-кровиночки родные теперь продержатся, бульончика горячего похлебают! Поехали, Макарушка, на станцию. Быстрей приедем, быстрей домой вернешься… Переночевав в Кеми, отправилась Клавдия дальше, столицы покорять.
Как сейчас помню, смотрю в окно: Макар в карете председателевой к нам во двор заворачивает. Важный. Морозный. Как мамка с тятькой на мужика налетели! Отец и мама мои за сестру испугались сильно, на возницу непутевого накричали. Но, когда он лосятину из холстины выпростал, отошли маленько. Что с колченогого взять?.. Не один раз Макар историю про медвежью оторопь и Клавкино счастье сельчанам рассказывал. Мало кто верил. Сказкой сыт не будешь. А то, что дети тетины веселые да накормленные с горок снежных катаются — в диковинку! Ах, Клавдия, Клавдия! Забубенная головушка! За детишек голодных и медведю глаза выцарапает!.. Родители уже не сомневались, остаток ноги лосиной как должное приняли, когда сестра домой вместе с бумагами столичными возвернулась. Не тронул лесной хозяин мясо заговоренное… Народу в избу набилось — тьма! Никто на грамоты и вымпелы заслуженные и не глянул. Все родные, соседи, старики на лавках, дети на печке Клавдию о подвиге ее расспрашивали…
Быль эта многие годы по дворам и деревням ходит. А ты уж дальше передай, если интересно стало. Тетя Клава до самой пенсии в колхозе нашем председательствовала. Не на много брата своего, тятю моего, пережила. Смелая была женщина, совестливая. Пусть память о ней подольше на земле калевальской живет.
“Колхида”
Случилось это с моей знакомой, Натальей Степановной, в недолгие, но цепкие андроповские времена. Поставили на проходной Онежского тракторного завода “Колхиду”, штуковину такую, как стопор в метро. Но она, видишь, не только по чему ни попадя рычагами лупит, а еще и время по пластмассовым пропускам с дырочками отбивает. Когда пришел, когда ушел… Не забалуешь.
Поутру серым людским потоком повлекло Наталью Степановну от автобусной остановки к заводским воротам, понесло по руслу неспешных мыслей о детях, о пьянице муже, о больной свекрови… Остановилась перед “Колхидой”. А пропуска нет. Был ведь! В руках держала! Посторонилась Степановна, назад отступила… Что-то инородное вторглось в привычный размеренный ритм рабочего утра. Все окружающие люди, вохровцы, работяги показались вдруг такими четкими, чуждыми, злыми, что сердце захолонуло от жгучей удушливой жалости к самой себе. Так, так… В радужную зыбкую дыру воспоминаний вплыл синий почтовый ящик. Раньше, раньше… Женщина впереди шла. Письма несла. Ящик. Письма. И — о ужас! — Наташина рука сама, непроизвольно, повторяя движение рабочей, сбросила в жадный почтовый зев заводской пропуск! Вот раззява! “Люди! Как быть-то? Люди! Мастер осерчает… Прогул ведь… Не бывало такого! Люди?!” Как наяву, представилось Наталье строгое общественное собрание. Виноватые взгляды подруг, соседей. Выговор. Лишение премиальных. Пропущенная очередь на квартиру. Положенные на стол профкома алая повязка и значок “Отличник народной дружины”… Что-то набухло и оборвалось в захолонувшей груди. Сердце зашлось мелкой болезненной дрожью. В глазах потемнело. Не заметила, как очередь засуетилась. На почту позвонили. Корвалолу накапали…
Утряслось все. Сладилось. Пропуск Степановне вернули. Через “Колхиду” под руки провели. В цех сопроводили. А на сердце худо. Будто сожрала утробно чавкнувшая, бездушная машина не только хитро продырявленный пропуск, но и всю Наташину сознательную жизнь.
Конек-Горбунок
Служил Леонтий Кириллович Запорожец на Новой Земле, на секретном аэродроме. Сам-то он с Азова. Оттуда и призывался. В учебку под Ленинградом попал. А там — куда Родина пошлет. Послала далеко… Но ничего. Вскорости пообтерся Леонтий в армейской среде, мерзлоте вечной. Тепло техники военной почувствовал. Даже на сверхсрочную остался, при КТП автомобильного парка состоять. Под его приглядом “Уралы”-перевозчики личный состав к самолетам доставляли. Все хорошо… Да понатыкала советская власть на Новой Земле разных вредных установок, радиостанций, локаторов хитрых. Того и гляди, как лампочка засветишься. Вот уже и залысины появились. Болячки всякие. Сослуживцы подтрунивают: “Перевозчик” — не машина. Запорожец — не мужчина, если хочешь быть отцом — заливай яйцо свинцом!” Решил Леонтий с армией завязать. Дембель сыграл, как положено, с музыкой. Летчики старшину Запорожца на Большую землю с полковым оркестром проводили. По пути домой в Вологде тормознулся. Там и судьбу свою встретил, Леночку. Свадьбу сыграли в Азове. Все у Леонтия в порядке оказалось. Сына народили. Мишенькой назвали. Устроился Леонтий в автоколонну, водителем. Леночка — в детский садик. Раз в год к родственникам вологодским выбирались.
Как-то по осени на Вологодчину прикатили. За неделю всех родичей обгостили, никого не забыли, общением не обделили. А тут тесть, после баньки деревенской, пристал как лист к лысине: “Бери, — говорит, — зятек, моего “запорожца”! Завтра же доверенность у нотариуса заверим и кати с ветерком! Мне уже по многости лет несподручно Горбунка этого объезжать…” Леонтий согласился. Больше, чтоб отца жениного не обидеть. Ну, с Богом! Двинулись, груженные домашней снедью, самогоном, вологодским кружевом и маслом, на Тихвин. Темнеет осенью рано. Мишенька утомился, забрался с ногами на заднее сиденье и быстро уснул. Сидящая рядом с мужем Леночка заботливо прикрыла сына теплой отцовской курткой. Дорога — во тьму. Небо — звездно. Таинственно. Жутко даже. Кометы струйками за воротник темно-лилового леса стекают. По спине мурашки бегают. Редкие деревеньки-совы окнами на тарахтелку припоздавшую таращатся. Эх, кабы городишко какой, ларек освещенный? Ни души! Так, упакованные в тревожные мысли и тесную малолитражку, тряслись Запорожцы на лесной незнакомой дороге. Слева курносой серебристой громадой проплыл памятник военному самолету… Подхватили и понесли Запорожца воспоминания о Новой Земле. О видении необычайном.
— Слышишь, Ленчик, — задумчиво произнес Леонтий Кириллович, — ты в инопланетян веришь? Нет… Я тебе о том не рассказывал. Случая не было. Достали, понимаешь, наши ВВС на Новой Земле неопознанные летающие объекты. Пресловутые НЛО. Туда-сюда шастают. Приборы точные с ума сводят. Как-то поутру, вот в такую же осеннюю темень, построил бойцов командир части. Как и положено — развод. Плац замер. А НЛО тут как тут. Над папиной папахой рогами огненными колышется. Бойцы рты разинули, в небо пальцами тычут: “НЛО! НЛО!” Папа на невидаль этакую оглянулся да как рявкнет на всю плацу: “Хреньло это, а не НЛО! Равняйсь! Смирно! На-ле-во! На работы шагом марш!”… Мирные они были, НЛО, не воинственные. По первому году службы — в диковинку. А после… Так… Дурь радиоактивная…
Леонтий замолчал. Леночка тоже молчала, испуганно вглядываясь в окружающую темноту. Раззевавшись, растерев докрасна усталые веки, Леонтий свернул к обочине и остановился:
— Лен, может, вздремнем маленько? Через два часа рассветет. Что зазря зрение напрягать?
— Да не, страшно тут, Леня. Лучше потом в Тихвине отдохнем…
Машина с рычанием и треском рванулась с места. Мимо едва осязаемого леса. Мимо таблички заброшенного пионерлагеря. В неверном свете фар вдоль березовой аллейки двигались гипсовые скульптуры: девочка с голубем на ладони, мальчик с футбольным мячом, и еще, и еще с голубем… Страх божий! Вроде проехали черные заколоченные корпуса. Вроде страсти музейные миновали. Глянь, опять впереди силуэты звонкие белеют… У дороги, размахивая жестяным барабаном, стоял мальчик в легкой пионерской форме. Другой ребятенок с блестящим новеньким горном стоял чуть поодаль, возле мокрого малинового куста. Что-то толкнуло Леонтия Кирилловича остановиться:
— Вас подвезти, хлопцы?
Несмотря на поздний час, рубашки и шортики, одетые явно не по погоде, ребята выглядели уверенно и по-советски строго:
— Наконец-то, Леонтий Кириллович! Здравствуйте! Не удивляйтесь, мы все о вас знаем. И что живете в Азове… И что на Новой Земле служили… Пойдемте с нами, мы вам все по дороге объясним!
Из леса исходило какое-то белое пульсирующее свечение, доносились тонкие свистящие звуки. Слышит Запорожец, жена коленками и зубами застучала. Ну и дела! Ребята-то не простые, одеты чудно и говорят вежливо. Закурить не просят…
— Нет, —выпаливает Леонтий, — не пойду я с вами. Мне еще до Азова “Запорожец” гнать!
Но пионеры не сдаются:
— Да все у вас с машиной в порядке будет! Вы нас больше интересуете… Ваши уникальные способности… Через час обратно вернем, честное пионерское!
Голосок такой чистый, детский, проникновенный. Руки сами собой к ручке дверной потянулись. Да дрожь жениной коленки подсознанию передалась:
— Не… не пойду! Извините… Вот подремонтируемся в Тихвине и дальше махнем…
— Да забудьте вы о своем драндулете! Порхать будет, как ласточка! Оставайтесь, Леонтий Кириллович!
— Не останусь, не просите! — и тихонько на газ давит.
— Вы только ни… Ни… кому… не…
…Не дослушал Запорожец великой мальчишечьей тайны, рванул с места так, что уши автомобильчика по ветру затрепыхались! В какой-то момент показалось Леонтию, что он автомобилем не правит вовсе, а тот, оторвавшись от земли, парит над миром по велению его, Леонтия, летучей мысли…
— Лё-ё-ёня-а!
Неимоверным усилием воли посадил Леонтий Кириллович свой горбатый самолетик на темнеющую внизу трассу…
— Лёня, Лёня-а-а-а-а, — тормошила Леночка мужа. — Проснись! Ехать пора.
Леонтий открыл крепко зажмуренные глаза. За стеклами автомобиля занималось утро. “Запорожец” стоял на обочине в том самом месте, где заморенный тезка остановил его три часа назад.
Дорога до Азова показалась Леонтию Кирилловичу одним дивным мгновенным сном. В пути что-то ели, что-то пили, заправлялись бензином… Правда, после того как домой приехали, не мог вспомнить Запорожец ни одной придорожной заправки. И, как водится, по законам сна, Леночка к мужу с вопросами о ночном происшествии не приставала… Может, и не было ничего вовсе? Мало ли чего сослепу померещится. Не было и не было… Только странность одна у машины оказалась: полгода ездил Леонтий на “Запорожце” и — ни капли бензина или масла какого на него не израсходовал! После трех тысяч километров под капот не заглядывал… О чем механикам и шоферам в гараже похвастался. Те — в хохот: “Ты, Запорожец, почаще тезку своего самогоном вологодским заправляй, он у тя и по воде скакать будет!” Леонтий Кириллович плечами пожал, поехал жену из садика забирать. Привез Запорожец Леночку и Мишу домой. Одним махом с тяжелыми хозяйственными сумками на четвертый этаж взлетел. За город торопился. Тещу на дачу везти. Перекусил малость… И что его с бутербродом недожеванным к окну потянуло, до сих пор не ясно. Отдернул шторку… Машины, тезки, Горбунка безотказного, на месте обычной стоянки не наблюдалось! Не было его и в соседнем дворе… За время поисков, беготни бестолковой не встретил Леонтий на своем пути ни машины, ни сведущего человека… Леночка плачет. Мишенька папочке машинку свою пластмассовую протягивает: “Ня, возьми, катяйся!” Да разве утешишь батю. Пропал “Запорожец”. Как в воду канул… В милиции руками машут: “Забирайте скорей свою заяву! Людей не смешите. Кому ваш дедовский примус нужен? Ни зада, ни рожек… Вон в округе НЛО появилось, вот это да! Маленькое, горбатое, шарахнет по крышам огнями бортовыми — и обратно, — в облака! Авиацию подключили… Тут не до вашей развалюхи… А то, — доверительно понизил голос сержант, — мою берите! “Москвич-412”! Машина — зверь! На хороших оборотах да по прямой трассе вообще не останавливается! Не то слово — сказка!”
Несусвет
— Слышь, парень, — начала разговор плюхнувшаяся рядом со мной на сиденье электрички тетка, — чего это поезд так долго не подавали? Тока, что ли, не было? Али машинист загулял? Если с напряжением что — оно понятно. А ежели с человеком… Я, почитай, четверть века в Энергонадзоре, а все к дурости людской не привыкну. Вот взять наш Мончегорск. Вечная мерзлота кругом. Холод. Тут друг дружки держаться надо. А эти — как сбесились! Жалобщики. Огородники. Ишь чего удумали! Током, видите ли, у них от земли бьет. Мол, соседи незаконную энергию, динамо-машину, для бытовых нужд подключают. Какие соседи? Чушь несусветная! Бичва на бичве! В доме лампочки целой нет, а тут — динамо-машина! Три раза выходила, в огороде об комья запиналась. Сигнал отрабатывала. Жалятся и жалятся… Светлана Семеновна! Светлана Семеновна!.. Тьфу! А на вид приличные люди! Ну хоть бы кабель какой подземный поблизости проходил, опора электрическая притулилась. Нет! Одно в доме напряжение — старенький ламповый телевизор… Собралась я духом, мигом к бичам несведущим слетала и предъявляю огородникам: вот вам причина беспокойств! А в руке у меня две прогоревшие электрические пробки. В соседней половине дома свет уже полгода как отключили за неуплату, они теперь им ни к чему. Обесточила, — говорю, — я их динамо-машину! В подполе нарушители энергию вредную держали! Вроде поверили… Как по весне картошку сажать соберутся… тут уж ничего не поделаешь. Может, и весь дом отключать придется. Из-за нарушений правил устройства электроустановок. А жалобы, что ж, пишите. Тогда ночи светлые будут.
Впереди зима… Зимой почти на три месяца Мончегорск во тьму полярную погружается. На эти три месяца контора наша наиглавнейшей становится. И свет, и тепло дает. Здесь, главное, не зевать! Вовремя деньги из потребителей-должников выколачивать. Кусачками, а где и глоткой луженой право свое доказывать. Так вот в эту студеную зимнюю пору сподобился кто-то в городе воровать электроэнергию по-крупному. Тысячи киловатт в неизвестном направлении растворяются. Но у меня с Кольского полуострова ничто не ускользнет! Отправляюсь на поиски пропажи. Долго искала и наконец забрела в пустующий барак. Остался он еще с военных времен, заброшенный, одинокий. Захожу вовнутрь — цветущий сад! На стеллажах в три яруса цветы, лианы, пальмы тропические растопырились, у подножья райского лучок, петрушка, укропчик зеленеют. По периметру лампочки по пятьсот ватт светят. Тут и хозяин всего этого нахального изобилия объявился — житель солнечного Азербайджана. Худой, носатый, улыбчивый. Ну, я ему тоже улыбнулась… За пять минут протокол составила и у соседей подписала. Штраф само собой, а проводку незаконную через три дня самолично отключила. Не умеешь — не воруй!
На следующий день муж мой Саша приятеля какого-то в дом пригласил по своим делам. “Бизнес, — говорит, — у меня намечается экзотический”. Ну, бизнес, так бизнес. Лишь бы меня после работы не беспокоил. Слышу, дверь в прихожей хлопнула. Затопали, загомонили, и голоса какие-то нерусские. Ба! Да никак азербайджанец мой давешний! Я к прихожей поближе подвинулась. “Абдул, — спрашивает мой недотепа, — что это ты весь товар оптом продаешь? Да и как продаешь — за копейки!” — “Ай, Саша-джан, — ответствует азербайджанец, — пропадут цветы, хоть даром бери. Дом мой от света отключили. В горсети такой собак сидит, разула меня, раздела, детей без хлеба оставила. Светланой Семеновной зовут!” — “Так это же моя жена!” — “Ай, Саша-джан, как ты с таким зверем живешь?!” Ну, я им и показала зверя: и мужу, и гостю! Абдул по лестнице до самых дверей катился. Весь в цветах!
Вот и получается, Абдул — себя надул! Государство на хромой кобыле не объедешь… Да и не монстра я никакая, не тигра. Я женщина понимающая. При исполнении. Вот и бабушкин счетчик тому свидетель. Когда ж это было? Лет пять назад, не меньше. Бабулька одна в контору зачастила. “Платить, — говорит, — за електричество не буду! Счетчик, в комнате моей установленный, безбожно врет!” Ну, собрали мы, наконец, комиссию компетентную. Я по такому случаю электрика трезвого нашла. Вдвоем и пошли. Дом на две семьи. В окнах света нет. Бабушка на крылечке встречает, вторую половину дома ключом отпирает. Видим коридор, темнющий, длиннющий, и в конце счетчик поблескивает. Старушка шаркает к счетчику. Щелкает выключателем. Над прибором вспыхивает тусклая, заляпанная лампочка. “Вот видите! — прошамкала старушка. В комнатях ничаво не горить. А счетчик бегает!” Я поначалу остолбенела. Как, говорю, не горит? А лампочка у тебя над головой Святым духом зажигается? Старуха рот раззявила, глаза выпучила: “Какая такая лампочка? Эта? Эта не та! Эта к счетчику для освещения прилагается”. Электрик в покатуху. Если б не узкий коридор и мой весомый авторитет, на пол бы рухнул. Мне тоже, конечно, весело, на окраину города за три километра от автобусной остановки по пустякам переться. Другой бы накричал, а я только штраф за неуплату выписала. Молча. Законно. Потому и не обидно.
Я женщина справедливая. Бывает, конечно, переусердствую, но не по злобе, а по простоте душевной. Директору горсети в рот глядела. Дура. Хоть на голые провода из-за любезного Тараса Григорьевича лезла. Старалась, как могла. А Тарас Григорьевич цену себе знал. Более двадцати лет начальником проработал. Человек, дающий свет в Мончегорске, — это царь и бог! Таковым Тарас Григорьевич без ложной скромности себя и считал. За двадцать лет все видные посты в учреждении унаследовали его близкие и дальние родственники. Только одна я случайно со стороны в контору затесалась. Поэтому и выполняла все поручения безропотно и сразу. В январе того памятного года вызывает шеф: “У тебя, Светлана Семеновна, где-то на окраине с подстанции воруют! Разберись и доложи!” Да разбиралась уж и не раз! Много лет эта подстанция давала свет в частные деревянные дома. Постепенно дома пустели, ветшали, их сносили, а кабели на подстанции отключали один за другим. Остался, наконец, единственный кабель. Вот и оказалось, что через него кто-то к подстанции незаконно подключился. Уж чего я только не предпринимала, чтобы установить потребителя: к земле ухо прикладывала, кабель нюхала, чуть ли не ложилась на него, кабелину проклятого, своим дебелым телом. Но отросток этот напряженный от подстанции глубоко в снег уходил, в недра Кольского полуострова, и где-то там бесследно исчезал. Так, не солоно нахлебавшись, пред гневными очами Тараса Григорьевича предстала. “Отключить! — взорвался шеф. — Немедленно отключить вора!” Но, Тарас Григорьевич, пытаюсь робко возразить, ведь пятница сегодня, да и мороз на улице за тридцать градусов. Давайте дождемся понедельника? И слышать ничего не хочет: “Отключить сегодня же!” Приказ начальника — закон для подчиненного. Отключила, замок амбарный на дверь подстанции повесила и — домой на выходные… В понедельник прихожу на работу, опомниться не успела, начальник морозной тучей в контору влетает и сразу ко мне: “Ты потребителя на Некрасовской подстанции отключила?” Я про себя думаю, как хорошо, что я начальника с полуслова понимаю, все его распоряжения в точности выполняю. И с чувством выполненного долга говорю: да еще в пятницу! “И что, кто-нибудь объявился?” Нет пока. “Так вот, Я ОБЪЯВЛЯЮСЬ!” Грохнула дверь. Ухнуло сердце. Что за напасть такая? Что за невезение?.. Перед работой зашел директор в свой гаражик солений-варений набрать. Выключателем щелк — света нет. В яме спичкой посветил — все запасы погибли. Картошка померзла, банки с огурцами-помидорами полопались. Тэны электрические инеем подернулись. Все сразу понял Тарас Григорьевич: и про мое усердие, и про память свою забывчивую, и про всех родственников до кучи, которые не подсказали занятому государственному человеку, что это его кабель был. На собрании сидела я тише воды. Директор старался темы, связанные с работой моего участка, стороной обходить. Юлил-крутил, лавировал так, что и премиальные наши в стороне остались. Но я-то бог с ним, а люди в чем виноваты? Встала и про перевыполнение плана по поимке должников отрапортовала! Тут с директором что-то неладное сотворилось: щека задергалась, лицо пятнами пошло, сперва в крик, потом на шепот сорвался:
“Все ты, — говорит, — Светлана Семеновна, лезешь туда, куда тебя не просят! Правдорубка! Раззява! Несусвет какой-то! Ты бы лучше знала, какие провода можно кусачками цапать, а какие за километр обходить!” Это я-то раззява? Это я-то несусвет? Ну, спасибо, думаю, начальник, обласкал! Спасибо, что глаза людям открыл! За рвение мое — сполна отблагодарил! Встала я эдак молча и вышла, совсем, с расчетом. Благо на предприятии элитном — “Североникель”! — вакансия была, давно уж меня туда подружка Люська из отдела кадров звала. Там поспокойнее будет. Да и начальство интеллигентное, образованное, на личности не переходит.
Сейчас, парень, хорошо! Новая работа не в пример старой. Не занюханная контора “Пробки-кусачки”, а градообразующее предприятие — комбинат! Его не числом, а умением брать надо! Потребителей энергии у комбината немного, при недоразумении каком за полдня территорию обойти можно. Но главная проблема у администрации не электричество, а несуны. Привозят сюда из Норильска медно-никелевую руду и получают из нее разные цветные металлы — практически всю таблицу Менделеева! Даже золото и платину. А уж людей, падких до золотишка, искать долго не приходится. Так и норовят чего умыкнуть. Вот и не прекращается на комбинате постоянная битва умов: с одной стороны, народ все новые способы воровства придумывает, с другой стороны, администрация комбината изощряется в том, чтобы эти попытки пресечь. В три ряда обнесено предприятие колючей проволокой, между рядами курсирует вооруженная охрана с собаками. Одно время в том месте, где комбинат примыкает к озеру, народ умудрялся сплавлять цветмет под водой, в водолазных костюмах. Сейчас вдоль берега стоят сторожевые катера, а зимой всегда наготове снегоходы. Вся акватория озера “простреливается”. Да что озеро! Все внутреннее пространство “Североникеля” поделено на сектора. Из одного сектора в другой без специального разрешения не проберешься. А чтобы попасть из цеха, например, в столовую, рабочий раздевается догола в специальном помещении-пропускнике, где вся его подноготная, самая распоследняя складочка одежная охранником прощупана. Женщин, кроме того, миноискателем в местах интересных оглаживают. Стой и не пищи! Слава богу, что я ни к золоту, ни к миноискателям касательства не имею. Мое дело известное. Согласно заявок и по велению сердца энергию на предприятии сберегаю.
Однажды вызывает меня начальник цеха и сообщает, что обнаружен “левый” кабель от цеховой подстанции, видимо, кто-то что-то напутал, не к тому автомату подсоединился. Я — к подстанции: точно, торчит змеюка! Не долго думая — нос по ветру — вдоль “левака” побежала. Но в аккурат перед первой линией эшелонированной комбинатовской обороны кабель под землю, в люк какой-то юркнул. Смотрю по схеме — нет такого люка. Сдвинула крышку, вижу — ступеньки куда-то вниз идут. А мне интересно стало, что это я в своем царстве-государстве электрическом слыхом не слыхивала и ведать не ведала. А внизу — широкий подземный ход, в рост человека! Я не поленилась, до конца туннеля прошла и — оказалась в кустах за территорией комбината. Ба! Дак это ж несуны сооружение подземное вырыли! Пока охрана ворон стреляет, эти умельцы, монтекристы несчастные, для освещения преступного своего деяния — кабель мой приспособили! Как в московском метро, под мерцание лампочек, продукцию с предприятия прут! Разошлась я не на шутку! Вдруг слышу, с другого конца хода — голоса. Я — к стене. Спиной неровность волглую почувствовала и каким-то чудом в выемку эту углубилась. Стою — ни жива, ни мертва. Мужики мимо меня прошли. Серьезные. С матюгами. Я подождала еще маленько и назад почесала. Вот, думаю, счастье твое, Светушка, что свету здесь мало: лампочки сороковки, а не на сто ватт в подземелье навешаны. Иначе не сносить тебе головы. Тут бы под землей и похоронили… На воздухе успокоилась немного, то есть закипела сердцем, на несунов-вредителей обозлилась. Я ведь тоже женщина серьезная! Старой советской закалки! К вохровцам полусонным обращаться не стала. Сразу к Люське побежала. Она любовницей заместителю директора приходится. Подруга всех на ноги поставила. МВД, ФСБ… Повязали расхитителей. Всю шайку. Ко мне обратились. Мол, очную ставку хотим сделать, чтоб эпизод выноса цветмета через ход подземный к делу присовокупить. Я отказалась. В темноте да со страху кого разглядишь? А матюги, они и есть матюги. Похабные! Следователи обиделись. Всю картину происшедшего без моего участия обрисовали. Так и дирекции преподнесли. После назидательного разбирательства подземный ход залили бетоном и закатали асфальтом. Вохравцам за бдительность медали и премии дали. А мне ничего. В смысле, не обидно. Пусть… Не за то я на предприятии родном электричество экономлю, за каждую киловаттную копейку борюсь! Я НЕСУ СВЕТ ЛЮДЯМ! За то и жизни своей не жалею! А что завтра Мончегорску и стране нашей светить будет — вам, молодым, виднее.
Сельский час
Жил Леня Пчелкин в деревне на берегу красивейшего карельского озера. С самого рожденья жил. При советской власти, перестройке… Худо-бедно, а хлеб маслом намазывал. Пчелкин в колхозе скотником работал. В деревне Леня и жену себе сыскал. Родителей на деревенском погосте похоронил… И тут пошла у Леонида затяжная черная полоса. В ельцинскую неразбериху колхоз за ненадобностью закрыли. Осиротевшие фермы сами же колхознички по домам растаскали. От безысходности и безделья народ на селе запил. Выход в худосочные морковно-картофельные поля, каким-то чудом уцелевшие, “сельским часом” прозвали, в честь передачи, что в старые добрые времена по телевизору показывали. Час работают, неделю пьют. Не принес изменения в Ленину жизнь и нынешний рыночный беспредел. Только супруга от горьких мужниных запоев в город подалась. К сестре. Там детей на ноги поставить можно. Загоревал Леня пуще прежнего. Затосковал. Старался полосу черную черной работой отбелить. У фермера местного в хороший сезон деньгу большую зарабатывал. Держался. Да осенью, пропившись до копейки, по домам, по бабкам сердобольным ходил, кто родителей его помнил. Плотничал. Печи правил. Не все свое работное умение в вине утопил. Пытался хозяйство домашнее вести. Но пьянство и хозяйство, известное дело, как кошка с собакой, под одной крышей не уживаются. А животных Пчелкин любил с детства.
В одно удачное лето завел Леня кролей. Клетки сколотил добротные. Пока сорняков на заросшем родительском огороде хватало, пока вдоль улицы лопухи дырявые стелились — корма пушистой гвардии было вдоволь. А уж плодились, родимые, со скоростью невиданной! Пришлось Лене новые домики для живности домашней соорудить. В клетках тепло. На дворе листву, и ту смело. Ртов много, а травы не хватает. На “сельский час” одна надежда. Собрался Пчелкин до фермерского хозяйства идти. Шел вдоль притихшего озера, подернутого рыжиной белесого ржаного поля. Ишь что придумал богатей! Поля под парами держит, чтоб в землицу скудную рожь осыпалась. Весной земля жирнее будет! А поле-то какое! Золото сусальное! Волнами ходит, с еловым лесом, отороченным желтой березой и алой осиной, переливается. Вдохнул Леонид полной грудью свежий осенний воздух: что ни говори, а краше нашего края на всем белом свете нет!
Фермер Пчелкина приветил. Полную тележку прицепную сельхозпродукции, слегка только подгнившей, нагрузил. Даже сам на тракторе помог “коллеге” овощи до дому довезти. Знал, что отработает свое Леонид. Да и зимой пособит чего, не откажется. Насыпал Леня кроликам еды, сколько в клетки влезло. А остаток, что ж… с приятелем подоспевшим у магазина сельповского оптом сдали… за ящик водки… Очухался передовой кроликовод к вечеру седьмого дня. К клеткам кроличьим вышел. Шебаршатся, черти! В сетку носами мокрыми тычутся! Живучие!.. А создания Божьи пол унавоженный до гвоздей сгрызли, через дыры сапоги Ленины грязные видать. Совестно стало хозяину, муторно, что животина бессловесная от его слабости человеческой муки принимает. Махнул рукой на личное обогащение, на зиму сытную, уговорил приятеля, опохмелившегося, добить оставшуюся в хозяйстве живность. Кормить все одно нечем. А сам — на кухню — очи синие слезой водочной заливать… На следующий день еще хуже стало: ни водка, ни мясо диетическое впрок не идут… От тоски той Леня кота рыжего завел. Зиму прожили они вместе душа в душу. Пчелкин фермеру баню строил. Частенько молоко парное, хлеб печеный, горячий еще, домой приносил… Да в марте, как овощи кроличьи отработал и деньги за трудодни получил, запил надолго. Стоило только до магазина дойти… Через неделю, а то и больше, собутыльника узнавать начал, по сторонам оглядываться. Мать честная, где это я? Как где? В доме колхозника, в общежитии для приезжих, куда тебя с матами и сумкой вина братва командировочная затащила… Когда? Да щас и не упомнишь… Так у меня же кот дома заперт! Да еще как заперт: ни форточки открытой, ни щелочки, ни погрызть чего. Мыши и те убежали… Все опасался. Дом-то у дороги, нет-нет да и подкатит кто на машине. Дорогу до фермерского хозяйства спрашивают. Как бы не утянули чего… Леня по лужам, по талому снежному месиву домой ринулся. Только дверь открыл — кот пулей из сенцев вылетел и на дорогу. Прямо под колеса проезжавшего грузовика.
Закопав кота на оттаявшем лесном взгорке, Леня послал приятеля за бутылкой. Не годится так насухо, по скорому, что ли, помянуть по-людски надо. Разлили стаканы. Молча, не закусывая, выпили. Посидели минуту в звенящей деревенской тишине. Леонид вытянул-таки в струнку из тягостной душевной пустоты полувздох, полустон: “Вот та-а-ак… Покончил жизнь самоубийством. Не выдержал пьяного паскудства, жизни моей грошовой, пропащей… Это не кролик безмозглый. Это — друг! А предавать друга… Эх! Давай наливай по второй. Помянем кота. Хороший был. Рыжий. Как осеннее поле…”
Танк
Был у нас в части случай один. Презабавный. Если на него, по прошествии лет, через списанный дальномер посмотреть. И то с опаской.
В ту раннюю осень ждали мы высокое начальство: генерала, начальника пожарной охраны округа со свитой! Вверили нам отцы-командиры лопаты, кисти, ведра. Стало быть, копать и красить. А кто без инструменту остался, на деревья загнали — листву трясти. Чтоб под ноги ваше высокоблагородиев не облетала.
Ну, вроде все намарафетили. А изюминки нет. Не хватает последнего обалденного штриха. И тут зампотех про танк пожарный вспомнил. Стоит та громадина в боксе с незапамятных времен. Бойцы к этой страхолюдине подойти боятся. Морда — плугом, как забрало немецкого рыцаря. Гусеницы полы бетонные притомили. Простаивает матчасть без дела, без пользы… Командир — в позу. Как так — водителя нет! Чтоб к вечеру танк на плацу был, над всей прочей пожарной техникой выгодно возвышался. Сказано — сделано. Нашли в соседней мотострелковой части комбайнера. Объяснили ему в русских выражениях важность грядущего момента и в люк затолкали. Потянул боец рычаг один, второй, третий… Завелся танк! Зачихал, зафыркал. Да вместо прямого хода — взад подался. Хотел боец рычаги заклинившие на место вернуть, да только пятки поотшибал… Первой пала кирпичная перегородка. Затем сыграл в “гармошку” новенький командирский уазик. Через 500 метров, пропахав бетонные и растительные ограждения, бороздя за собой мосты двух ярких энзешных “КрАЗов”, танк торкнулся в цветущий ромашковый бугор и затих.
“Разбор полетов” проводить не стали. Времени не было. За ночь поставили стены, положили асфальт, отрихтовали “КрАЗы”. Всем имеющимся в распоряжении командира дизельным и гужевым транспортом втянули танк на дрожащий бугор. Позвали художника клубного… К утру на броне непобедимой боевой машины сияла гордая лаконичная надпись: “На Берлин!”
Космонавт
“Ух ты, космонавт…” — видение в скафандре не походило ни на кого из загулявших у Бычкова друзей. Слабо сопротивляясь, Николай Николаевич позволил стащить себя за ноги с тлеющего тюфяка. Тук-тук, оббивала пороги квартиры кудлатая задымленная голова. Глоток свежего ночного воздуха вывел Николая из сонного беспомощного состояния. Щелки опухших глаз поплыли по потолку, стенам грязной лестничной площадки. Пожарные деловито и буднично скатывали мокрые рукава. В разбитую подъездную раму заглядывала луна. Шумели соседи. “Алкаш! Пьяница! Ишь чё удумал, водку лакать! Вот Зинка с дачи приедет, она те покажет!” Дзинь-дон, звенели в тяжелой бычковской башке далекие позывные. Поташнивало. “Прокурил, профукал квартиру!” Дзинь!..
Захлопнулись двери. Не смея пройти по залитому серому коридору на разоренную семейную половину, Николай толкнулся вправо… В тещиной комнате было сухо. На фарфоровых кошечках, слониках, полочках и шкатулочках лежала драгоценная недельная пыль. Белела кровать, подушки. Невесомость тещиных пружин передавалась телу… Кружились планеты. Мерцали звезды. Чумазые, улыбчивые астронавты встречали Николая Николаевича, как родного. Все глубже и глубже затягивала Николая то ли загадочная черная дыра, то ли геенна огненная…