Роман (окончание)
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2007
Наташа:
“После солидного перерыва Королек вновь обратил на меня милостивый монарший взгляд и соизволил сделать своей помощницей. Теперь я то ли придурковатый доктор Ватсон при гениальном Шерлоке Холмсе, то ли верный оруженосец Рыцаря Печального Образа. Не объясняя причины, он просит меня зайти вместе с ним к Катьке. Той самой, что живет в моем доме и в день убийства Ады Аркадьевны лицезрела некоего паренька.
На наше счастье, Катька оказывается на месте. Теперь на ней соблазнительный голубой в цветочек халатик, облегающий стройное тельце и, как я понимаю, сулящий мужчинам о-очень многое. Возможно, в этот наряд она облачилась ради того молодого человека, которого в прошлый раз так ждала, но и Королек получает свою долю эротико-эстетического удовольствия. Даже с лихвой.
— Посмотрите внимательно, — Королек одаривает Катьку самой очаровательной улыбкой изо всех, какие я у него наблюдала, на меня он никогда так не глядел. И достает несколько фотографий молодых людей, держа их веером. — Кто-нибудь из них вам знаком?
Несмотря на обольстительный наряд, Катька сегодня с Корольком не заигрывает — скорее всего, ее миленочек обретается в квартире, и она побаивается будить в нем ревнивого зверя. Так или нет, но она безо всякого кокетства уверенно тычет в один из снимков:
— Этот.
— Чем же он вам так запомнился?
— Даже и не скажу. Но он, точно. Что-то в его физии было такое, противное, что ли.
— Нехорошо так о покойнике, — усмехается Королек.
Катька по-бабьи ойкает, из проницательной и неглупой моментально превращаясь в примитивную и скудоумную. И тут же в ее синих глазенках зажигается поганенький огонек любопытства:
— За что же это его?
— Следствие установит, — уклончиво ответствует Королек казенной формулировкой.
Она тотчас отстает, словно услышав исчерпывающее объяснение, и захлопывает дверь, должно быть, торопясь к своему мачо. Интересуюсь:
— Что за снимок ты ей показал?
— Одного пацаненка, которого пытали, а затем угрохали, как Владика и Ксюшу. А сейчас давай так. Все объяснения завтра. Посидим на моей любимой скамеечке, и вывалю я на тебя все, что нарыл. “То будет повесть бесчеловечных и кровавых дел…”, — так, если помнишь, в “Гамлете” Горацио подводит итог всей заварушке. Вот и нам пора заканчивать эту бодягу. О’кей? Тогда до встречи. Предупреждаю: на изячный детектив данная история не тянет, пакостная до предела.
Когда уже собираюсь уснуть, уютно устроившись в кроватке, — звонок. Нинка:
— Ох, подруга, сегодня выперла Воланда. С треском. Присосался, тля мелкая. Мне еще две недели назад Анна глаза открыла, в бане. Помнишь? Я тогда такой разгон ему устроила, небось, мало не показалось. Но он, хитрован, как-то отбрехался, умаслил. Ну я и поверила, подумала, а вдруг Анна ошибается? А сегодня была у бабки-целительницы, ее мне верные люди присоветовали, она и говорит: милая, бросай ты своего мужика, он тебя глазит… или как там?.. неважно. В общем, турнула я голубчика. А сейчас лежу одна в кровати и реву… Одной-то пло-охо!
И Нинка всхлипываниями подтверждает сказанное.
* * *
— “В гранит оделася Нева, мосты повисли над водами”, — декламирует Королек. — Обычно у меня строчки стихов в башке перепутываются, ни фига не соображу, кто автор, а тут точно знаю — Пушкин. Конечно, наша запруда ни в какое сравнение с Невой не идет, но тоже вода, и гранита навалом.
Созерцаем мрачноватый пруд, который вдали, за погрузившими в воду слоновьи ноги мостами, теряет городской лоск и становится рекой. Ветер шевелит у бывшего сыча волосы цвета выгоревшей соломы. Королек пообещал раскрыть тайну убийства Владика, и я напряжена в предчувствии разгадки.
— Но это так, вроде предисловия, — возвещает Королек. — Приступаю к основной части сочинения. Надеюсь, ты поняла, что в случае с твоей Адой я подозреваю убийство. Итак. У бабули поселилась некая девочка и прожила некоторое время. Месяц, два, неважно. А затем происходит следующее: старушка отдает концы при довольно странных обстоятельствах.
— Но ведь никаких следов насилия не обнаружено.
— Господи, да много ли божьему одуванчику надобно! Это здорового бугая колют, рубят, режут — ништяк, живехонек, голуба, назло мировому империализму. А ей тихонечко пережал дыхалку — и все. Капут. Гляди: Катенька заметила, что паренек забежал в подъезд и вскорости выкатился. Следовательно, он только заглянул в квартиру, придушил старушку и смотался, не ведая, что у той на конфорке закипает чайник.
— Только без подробностей, пожалуйста, иначе мне самой плохо станет, тебе же придется отхаживать. Послушай, а что если это сделала девочка, которая у нее квартировала?
— Жиличке либо варят обед, либо не кормят вообще. А тут явно ждали гостя — выставили конфетки, печенье. Но оставим пустые домыслы и зададим себе вопрос: отчего ухлопали бабулю? Первое, что приходит на ум, — деньги. Но в квартире не обнаружено никаких следов грабежа. Да и мальчишечка сразу же ускакал, у него и времени-то не было обшмонать жилье. Второе — бабушка владеет некой секретной информацией. Но это из области бреда. Третье — она кому-то мешала. Кому? С соседями практически не общалась, родственников никаких. Что остается?
— Квартира.
— Во! Из-за жилплощади спокойненько угрохать могут. Сейчас такая квартирка стоит небось миллиона полтора. Или поболее. Ради этакого куша не только порешить, но и аферу соответствующую провернуть не грех. А теперь представь, что речь идет не об одной, а о десятках, сотнях квартир. Это же деньжищи немереные!
Рассмотрим примерную схему преступления. Имеется банда, которая специализируется на убийствах божьих одуванчиков с последующим присвоением их жилья. У нее есть связь то ли с управлением по соцзащите, то ли с жэками, не суть важно. Первым делом выясняются адреса одиноких стариков. А затем на сцену выступают: а) девочка, назовем ее условно менеджером; б) нотариус и в) убийца. Менеджер внедряется к старику или старушке, чтобы: во-первых, окончательно выяснить, прописан ли кто в квартире еще; во-вторых, засветиться, дабы видели соседи. По истечении некоего срока нотариус оформляет липовое завещание, по которому имущество в случае кончины бабули (дедули) переходит к девочке-менеджеру. После чего на сцену выступает убийца, Азазелло в образе мелкоголового шпингалета с пионерским чубчиком. Кончину бабки или деда, конечно же, посчитают естественной — отжили свое, пора и честь знать, а патологоанатомы скрупулезно исследовать кадаврика не станут: сердчишко подкачало, и все дела. Банда продает полученное по поддельному завещанию жилье. Операция завершена.
— Но твои умозаключения не более чем теория.
— О, это не есть теория, майне кляйне фройляйн, — дурачится Королек, — это есть истина. Начнем с того, что девочка, которая жила у твоей бабы Ады, найдена бездыханной. Не делай круглые глазки. Поработали над ней обстоятельно, так же как и над известными нам фигурантами. Причем при ближайшем рассмотрении ее паспорт оказался отлично сработанной фальшивкой. Могу поклясться, сделано это для того, чтобы она могла окучивать сразу трех-четырех старушек. Для каждого случая у нее был свой паспорт. Что, кстати, я и обнаружил. Выяснил, кто из одиноких стариков опочил за последний год, выбрал пятерых и побеседовал с их соседями. Происходили события по одной схеме. У пенсионеров поселялась девчурка из неясной филантропической фирмы, а месяца через два хозяева квартир приказывали долго жить. Что интересно: звали девочек по-разному. В двух случаях фигурировала барышня, крайне схожая с квартиранткой твоей Ады. Но имена у нее были разные, не говорю уже об отчествах и фамилиях. Как видишь, преступная фирма солидная, веников не вяжет, наоборот, действует безукоризненно, механизм выверен и отлажен.
Стало быть, что мы имеем? А имеем мы получившиеся одинаковым способом — пытка и пулька в башку — три бездыханных тела: девочка-менеджер, мальчик-палач и… вспоминаешь?
— Ксюша?
— Она самая, мой пытливый дружок. Нотариус, оформлявшая фиктивные завещания. Я практически убежден, что трупики на счету “заборских”, которым также захотелось поживиться на ниве дармового жилья. Представляю так. “Заборские” взялись было за весьма прибыльный бизнес — умерщвление стариков с целью присвоения жилья. И вдруг обнаружили конкурентов. Ну и по своей милой бандитской привычке стали их убирать. Но тогда возникает вопрос: почему девочку-менеджера, мальчика-палача и нотариуса Ксюшу не прихлопнули сразу, а подвергали пыткам? Хотели вызнать, где деньги? Вряд ли. Получали ребята скромную долю, все остальное шло боссу. Думается мне, “заборские” хотели вытряхнуть из них имя шефа. А так как мы имеем уже третий изувеченный трупик, стало быть, ответа на сей животрепещущий вопрос “заборские” не получили. Босс законспирирован так, что сами исполнители не ведают, кто такой и где обитает.
— Можно вопрос, начальник. Не для протокола.
— Ну-кась. Похоже, сегодня вечер “Хочу все знать”.
— Если нотариус убит, как же они обделывают дела?
— Откопали другого. Свято место пусто не бывает. Вожак этой стаи умеет находить исполнителей. Люди для него, как дрова. Одни сгорели, других в топку подкидывает.
— Еще вопрос: если Владик ни при чем, зачем угрожали Нинке?
— По моему разумению, хотели сбить со следа. На всякий случай. Чтобы менты рыскали в поисках тех, кому выгодна смерть Владика. И исходил звонок от прихвостней вышеупомянутого шефа. У меня даже имеется кандидатура на роль этого самого звонаря. Мика.
— Да ты что! Обаяшка Мика связан с убийствами стариков? Не поверю.
— Давай рассуждать. Мике не только было известно о кончине Владика и Ксюши, он знал, кто такая Нинка, и даже посоветовал тебе держаться от нее подальше. Это первое. Второе. В “Охотниках” Мика получил некое сообщение, которое так его огорчило, что он нежданно-негаданно смылся из кафушки. Рискну предположить, что он, как и мы, не ведал, кто ухайдакал Владика и Ксюшку. И некто знающий сообщил ему, что это “заборские”. Вот тут он струхнул, понял, что могут добраться до него. Возникает вопрос: кем же он был в банде? Для менеджера слишком солиден, для убийцы — чересчур мягок. Нотариусом не был. Остается одно — куратор группы, шестеренка, но повыше уровнем. Вот он, выполняя приказ патрона, Нинку и стращал. А насчет того, что Мика и злодейство — две вещи несовместные, скажу так. Он ведь сам старичков не душил. А такие жизнелюбы и гурманы, как Мика, смерть — естественно, чужую, — воспринимают легко.
— Итак, ты выяснил почти все. Что же дальше, Королек?
Он мрачнеет, его лицо разом становится тяжелее и тверже, и как будто явственнее проступает шрам на щеке.
— Позвони Нинке, пускай не боится. Ее мужа никто кончать не собирался, просто попался под горячую руку. Гонорара мне никакого не полагается: убивцев Владика я не найду.
— Почему? — наивно вырывается у меня.
— Надо быть полоумным, чтобы тронуть “заборских”. Их ребята везде: в городской и областной думах, прокуратуре, в моей родной ментуре. Да если я только сделаю шаг в их направлении — закатают в асфальт…
От этих слов мне кажется, что вокруг сгущается тьма. И жутко становится от ощущения необоримости зла.
Из дома звоню Нинке и передаю слова Королька.
— Я ему заплачу, — решает Нинка. — Как-никак теперь не буду трястись от каждого телефонного звонка. Да и приятно сознавать, что Владька не совершал ничего криминального. Завтра же съезжу на кладбище, проведаю. Изменил мне с этой паскудницей, ну да ладно. Мужики все кобели, ничего не попишешь.
— Может, Корольку продолжить расследование?
— Зачем? — изумляется Нинка. — И так все ясно.
— А вдруг он выйдет на того, кто организовывает убийства стариков. Он же освободит город от такого зверя.
— Старики меня не волнуют, — отрезает Нинка. — Конечно, я понимаю, и тэдэ, и тэпэ. У меня самой родители в деревне. Папашка совсем плох. Скоро придется забирать их сюда. Но скажу так. Если ты нормальный человек, всю жизнь вкалывал, то будут у тебя и деньжата, и дети, и внуки. Будет кому о тебе на старости лет позаботиться. Вот у меня случай особый, детишек нету, зато гроши водятся. А прожил непонятно кем, расплачивайся, кукуй один и жди, когда из-за жилплощади угрохают.
— Ты не слишком сурова, Нин?
— Ничуть. Пускай отдают свои квартиры и двигают в богадельню. Там им самое место”.
* * *
Сидя за кухонным столом, Королек по-мужски жадно, не слишком разбирая, что ест, поглощает ужин. Заодно делится с Анной своими мыслями:
— На девяносто девять с хвостиком процентов уверен, что верно разгадал кроссворд. Перед нами война двух банд: “заборских” и еще неведомой мне группировки. Я уже догнал добычу, мои ноздри раздувает острый, дразнящий запах. Неужели откажусь и поверну назад? Не-а, не поверну. Да и совесть ментовская не позволит. До сего момента я шел по стопам “заборских”. Теперь знаю примерную расстановку сил и намерен действовать на опережение.
Я тут на досуге составил списочек пенсионеров-одиночек нашего городка. Триста шестьдесят с небольшим. Теперь предстоит воистину сизифов труд. Слушай, нет у тебя желания поучаствовать в охоте? Каждый вечер будем объезжать старичков. Представишься сотрудницей соцзащиты. Купим недорогие коробки конфет. Вручишь подарочек бабуле, она и растает. Твоя задача: осторожненько выяснить, не поселилась ли у нее некая барышня. Согласна?
Королек вытирает рот ладонью — Анна так и не приучила его дома пользоваться салфеткой — и выжидающе смотрит на подругу.
— Ну вот, опять ты лезешь в самое пекло… Согласна. Учти, только для того, чтобы если уж погибнуть, то вместе с тобой, без тебя жить не хочу… Пожалуйста, не приставай с поцелуями… И постараюсь облегчить наш труд. Дай мне свой список.
— Зачем? — удивляется Королек, доставая из потертой барсетки несколько смятых листков с распечатанными на принтере фамилиями и адресами.
— Скоро узнаешь. А сейчас оставь меня на полчаса. Разрешаю помыть посуду.
— А, понимаю: чудеса в решете.
Королек отправляется к раковине.
— Только не так щедро пускай воду, — напутствует его Анна. — Ты заливаешь на кухне чуть ли не весь пол, скоро придется менять линолеум.
Услыхав мощный шум льющейся воды вперемешку с громом и звоном посуды, она качает головой, садится за стол и углубляется в список.
Через полчаса Королек подсаживается к ней.
— Что-то накопала? — в его голосе наивное восхищение, смешанное с недоверием.
— Не относись к моему прогнозу слишком всерьез. Из всего списка я выделила двадцать четыре адреса, где в наибольшей степени возможна встреча с твоей девицей. Учти, за абсолютную точность прогноза не ручаюсь, я не волшебница, только учусь…
— Вот спасибочки, — без особого энтузиазма подхватывает Королек. — Ты… погоди… раз в пятнадцать сузила круг поиска. Шукать явно станет полегче. Что бы я делал без тебя?
— Бессовестный льстец. Поверь, я вовсе не намерена хвалиться своими скромными способностями, просто пытаюсь сделать нашу работу проще… Перестань лезть с поцелуями… как мальчик… Господи, мы уже четыре года вместе, пора бы успокоиться. Неужели я тебя так возбуждаю, милый?
— Еще как, — задыхаясь, говорит Королек. — Знай, если мы немедленно не отправимся в постель, я умру. И виновницей моей скоропостижной кончины будешь ты.
— Живи, — коротко бросает Анна, отдавая свои губы во власть его жадного рта…
— Хотя бы до ночи подождали, — брюзгливо шипит соседка Анны. — Ведь немолодая баба уже. Завела себе хахаля и кувыркается чуть не каждый день… Нет, ну ты послушай, как стонет, тварь, точно в порнушном кино. Проститутка чертова. Когда с мужем жила, ничего такого не вытворяла, а с этим будто с цепи сорвалась.
— Точно, — поддакивает супруг, привыкший во всем соглашаться со своей второй половиной во избежание скандала.
А сам думает, глядя на свою обрюзгшую жену: вот было бы здорово, если бы ты хоть разок так покричала, только сопишь да хрюкаешь, как свинья, почти тридцать лет с тобой вместе, а ни разочка, даже в молодости…
* * *
— Чего загрустил, девочка? — томно роняя слова, капризным меццо-сопрано выпевает Эдик, держа в тонких нервных пальцах длинный янтарный мундштук с дымящейся сигаретой.
Худой, смуглый, с прилизанными черными волосами профессионального танцора, с чеканным горбоносым профилем, он напоминает декадента Серебряного века. В публичном доме Эдик пользуется привилегированным положением. Он редко появляется в борделе, предпочитая пастись на вольных хлебах. Хозяева держат его для самых видных клиентов. Если Скунса любой сутенер может обозвать как угодно и даже ударить, то женственного Эдика пальцем боятся тронуть — знают: дойдет до хозяина, не сносить головы.
— Друга моего убили, — скорбно отзывается Скунс, шмыгая носом. — Сначала пытали, а потом…
— Сочувствую, — Эдик небрежно выпускает струйку дыма сквозь напомаженные тонкие стервозные губы. — Вы что, с ним были… тесно знакомы? А? — он игриво шевелит пальцами.
— Нет, у нас нормальная дружба была. Настоящая.
— Ты тронул меня своим безыскусным горем. Нам, девочкам, следует помогать друг другу в этом варварском мире. Чем же тебе подсобить, бедный Скунс? Тебе нужно денег? Много? Впрочем, я денег не даю, вредная привычка.
— Нет, мне хватает.
— Так чего ж тебе надобно, старче? Учти, Скунс, я не золотая рыбка.
— Мне бы узнать, кто его пришил.
— О, — Эдик дугой выгибает выщипанные брови. Его золотисто-шоколадные глаза на миг по-кошачьи расширяются-сужаются, ноздри трепещут, как у кокаиниста. — А дальше? Кровавая месть? А? Ты будешь мстить, Скунс?
Скунс со вздохом пожимает плечами.
— Может, киллера найму. Все свои деньги отдам, только бы эти гады не жили.
— Да ты граф Монте-Кристо двадцать первого века, Скунс. Читал о таком? Прочти, не пожалеешь. Душераздирающая история. Впрочем, вряд ли ты потянешь на мстителя. Но ты меня заинтриговал. Расскажи о своем друге и его ужасной кончине. Я человек сентиментальный, меня легко разжалобить. Если затронешь потаенные струны нежного моего сердца, кто знает, возможно, я тебе и помогу.
Наташа:
“Рабочий день окончен. Выскакиваю с напарницей из салона, раскрывая на ходу зонтик, — и тут же навстречу мне из “жигуля” вылезает Королек. Узрев его, продавщица Вера, особа длинная и ехидная, возбужденно тычет меня в бок:
— Это что, твой? Ох, Натка, гляди, не по чину берешь. Такому красавчику разве что в кино сниматься в роли героя-любовника или на подиуме выступать.
— Успокойся, у него уже есть женщина, от которой он без ума, — отвечаю с неожиданной для себя горечью.
— Молоденькая?
— На одиннадцать лет старше.
— Смеешься? Чтобы такой… — Верка не находит слов, — втюрился в немолодую бабу! Не поверю. Признайся, Натка, ты бессовестно соврала.
Усаживаюсь в машину, предварительно вежливо с ней поздоровавшись. Королек уже приучил меня к тому, что “жигуль” — друг, товарищ и брат, и я воспринимаю его железного Буцефала как разумное существо. Королек заводит мотор, переключает передачу. Ожившее авто сдает назад и выруливает на дорогу.
— Я намерен продолжить расследование. Вроде бы и прекратить пора, а что-то шепчет: давай, действуй… Впрочем, лирика все это, “спиритизма вроде”, как сказал поэт, не помню кто. Современный, похоже. Ну да ладно, к делу. Итак. До сих пор ты была представителем заказчика. Предлагаю активное сотрудничество: нужно выяснять у стариков, кто из них приютил у себя девочку из фирмы по оказанию соцуслуг. Работенка не сахар, но надеюсь, что ты не откажешься. Кому квартиру и душу скорее откроют — мне, дюжему мужику, или хрупкой интеллигентной женщине? Угадай с трех раз. Анна уже согласилась. Я буду курсировать между вами: доставлять к старичкам, а потом забирать. Если не против, можем сейчас навестить один адресок. А вдруг мы такие счастливые и сразу нужную феминку отыщем. Это ведь лотерея.
— А мы не пересечемся с “заборскими”?
— Меня самого не слишком греет встреча с братками, тем более в роли конкурентов по поискам. Однако город у нас не маленький, одиноких стариков не одна сотня, это успокаивает.
Нехотя соглашаюсь. Не слишком-то приятная миссия мне уготована: таскаться по старикам и выслушивать их вечное брюзжание, только возможность побыть рядом с Корольком примиряет с неизбежным.
Прибываем на место. Королек остается в машине, я отправляюсь на задание. Через полчаса обеспокоенный Королек названивает мне по сотовому, еще минут через десять вылетаю из подъезда.
— Обнаружила девчонку? — с надеждой спрашивает Королек.
— Какое там.
— Так что ж ты так долго торчала?
— Внимала. Старичок оказался на редкость бодрым и словоохотливым. Взвалил на меня гору воспоминаний.
— Так мы до мировой революции не управимся. В следующий раз обрывай и сматывайся. И напоминаю еще раз: встретишь “нашу” девочку, не спугни. Ты чиновница из соцзащиты, интересуешься состоянием одиноких пенсионеров. Тебе, главное, очередную галочку в ведомости черкнуть. Порасспросила, что старичка волнует, царапнула для видимости в блокнотик и умотала. Миссия закончена. Рассусоливать некогда.
— Слушаюсь и повинуюсь. Кто я? Всего лишь рядовой необученный, а ты енерал, командор ордена святой Анны.
— Ты уж, Ната, извиняй за инструктаж, но нам кровь из носу надобно на девочку выйти… А теперь так. Анна сама домой доберется, ей недалеко, а мы в некое местечко смотаемся. Кстати, с нашим расследованием оно никаким боком не связано.
— Ты меня интригуешь, командор.
Вырвавшись на простор, “жигуль” мчится к неведомой мне цели. Въезжаем в район, возникший возле гигантского металлургического завода, проносимся мимо площади с помпезным, в имперском стиле Дворцом культуры, сворачиваем в переулок и тормозим возле серой панельной девятиэтажки. Выкрашенный синей краской подъезд оказывается на удивление опрятным. В таком же обихоженном лифте возносимся на шестой этаж. Королек нажимает кнопку звонка. Открывает невысокая полноватая девушка в маечке и шортиках.
— Ой, привет! Илюшка тебя заждался.
— Папочка! — в прихожую, оклеенную обоями под кирпич, выбегает трехлетний малыш с льняными волосами до плеч.
Господи, твоя воля! Королек притащил меня к свой бывшей! Ну, артист. Он поднимает сына на руки, целует, тормошит. Потом появляется нынешний муж Сероглазки — наголо обритый коренастый крепыш, немногословный и безмятежный.
Королек удаляется с сынишкой в комнату, я остаюсь с супругами на кухне. Как выясняется, спутник жизни Сероглазки — потомственный сталевар, через три года выйдет на пенсию по “горячей” сетке. Жена от него ушла, прихватив дочь, о чем он сообщает без затей, глядя на меня ясными поросячьими глазками. От него веет спокойной силой. С Сероглазкой его познакомила сестра. Он тут же влюбился, сделал предложение, все чин чином.
С первого взгляда ясно: они идеально подходят друг другу. Невозмутимый, добродушный сталевар и его жена Сероглазка, болтушка и хохотушка с большими наивными глазами, простая и милая, как ребенок.
Сероглазка мелет вздор, смеется, всплескивая руками; муж влюбленно глядит на нее и улыбается. Абсолютная семейная идиллия. На кухне возникает Королек с Илюшкой на шее. Оба выглядят совершенно счастливыми.
Прощаемся, и вскоре “жигуль” везет нас по направлению к моему жилищу.
— Ну, как тебе мой отпрыск? Правда, копия меня? — в голосе Королька такая гордость, что мне ничего не остается, как только подтвердить:
— Просто близнец.
— Смейся, смейся. А ведь это так здорово. Я помру, а он останется. Он, моя кровь.
А что, мелькает в моей голове шальная мыслишка, если как-нибудь обольстить Королька, затащить в постель и забеременеть! Родила бы маленького Королечка и воспитывала потихонечку одна. Мое настроение разом улучшается. А Королек продолжает сентиментальничать:
— Илюшка в детсадике заявляет, что у него два папы: Володя и Королек.
— Счастливое дитя. У скольких ребятишек ни одного, а у этого сразу двое. Извини, что влезаю в сокровенное, но, как мне показалось, Сероглазка относится к тебе чуть ли не с любовью. Должно быть, вы, как это сейчас модно, расстались друзьями.
— Какое там. Истерики закатывала, кричала, что из окна выбросится. Илюшка ревел. Было ему чуть больше годика, ничегошеньки не соображал, но что-то чувствовал маленьким своим сердечком. А потом Сероглазка вроде как смирилась. Она такая: выкричится и забудет. Но пока замуж за нынешнего не вышла, со мной общалась сквозь зубы. Анну на дух не переносит. Ни разу не видела, но говорить о ней без ненависти не может. Ты не знала ее прежнюю. Тоненькая была, как пацан. А теперь раздалась, раздобрела.
— От сладкой жизни, — слегка иронизирую я. — Сейчас ей, похоже, лучше, чем с тобой.
— Дай-то Бог, — серьезно говорит Королек.
Он останавливает “жигуль” около набережной. Подходим к пруду. Дождь откапал. Небо очистилось. Миром овладевает мерклая синева.
— Время детское, а у меня настроение сентиментальное до невозможности. Если не против, можем постоять чуток возле воды. Японцы, слышал, обожают такое занятие: глазеть на воду, чтобы уйти от суеты и обрести покой и просветление.
Перед нами пруд, нереально гладкий, окольцованный недвижными огнями. Беловатым видением сияет подсвеченный храм. От этой необыкновенной красоты у меня сжимается сердце. Как бы порой ни ругала свой город, бесконечно люблю его, божественно пестрый и откровенно не помпезный.
За нашими спинами фланирует молодежь.
— Оглянись, какая трогательная парочка. Сцепились пальчиками и гуляют. Наверняка молодожены.
— Ошибочка ваша, — убежденно возражает Королек. — Парнишка прикинут классно, на шее цепка — на такой только волкодава держать, а девчурка одета бедненько. Будь они женаты, все было бы с точностью до наоборот.
— Преклоняюсь перед вашим умением делать выводы, мистер Холмс.
— Брось, я рядовой опер по прозвищу Королек.
— Только не надо прибедняться. Признайся, человек ты самолюбивый, амбициозный. Неужели никогда не мечтал быть, допустим, Гамлетом, даже если придется прожить короткую, как вспышка, жизнь?
— Какая патетика! Небось воображаешь, что благородный Гамлет сражался с коварными силами зла. Хочешь, докажу, что Клавдий — главный его вражина — был в последней степени маразма? Прикинь сама. Чтобы угробить Гамлета, Клавдий затеял целую бузу. Договорился с Лаэртом, что тот будет драться с принцем шпагой не с затупленным концом, как положено на спортивном поединке, а заточенной. Да еще подсыпал яду в кубок: ежели разгоряченный Гамлет пригубит, то в одночасье гикнется. Такие замыслы вроде бы должны свидетельствовать о хитропопии Клавдия.
А теперь поглядим на деле. Когда Лаэрт прикончит принца, любому младенцу станет ясно, что это душегубство, ведь шпага прорвет костюм и вонзится в тело. Начнется следствие. Лаэрта прижмут, он и выдаст короля. А кубок с отравленным вином — вообще туши свет. Допустим, Гамлет дерябнет и тотчас скопытится. При скоплении народа, на виду. Тут уж Клавдию вообще не отвертеться. Ну не идиот ли после этого король Датский? Если уж он твердо решил покончить с Гамлетом, почему бы не использовать тот же прием, что с его папашей? Влил белену спящему в ухо — и вся недолга. А так создал себе кучу проблем. Между делом собственную жену потерял: “Не пей, Гертруда!” А она нахлебалась отравы — и каюк. И сам жизни лишился, недоумок.
— Тебя рядом с Шекспиром не было, — поддеваю я.
— Верно. Вместе мы бы такой детектив зафугачили, отпад…”
* * *
Нежась на огромной мягкой кровати в роскошной затемненной спальне, исполненной в синих и сиреневых тонах, положив руку под голову, Эдик наблюдает за своим одевающимся любовником. После акта соития настроение у него философское. Он размышляет: как странно, этот жирный волосатый брюхан, который только что был так нежен со мной, наденет костюм, рубашку, галстук и превратится в босса, перед которым трепещут подчиненные, в уважаемого человека, столпа общества, а что у этого хряка есть такого, чего нет, например, у меня? Только деньги. И связи.
Расслабленно закурив вставленную в мундштук сигарету, он капризно тянет:
— Пупсик, ау-у-у.
— Чего тебе, малыш? — спрашивает толстяк, обращая к нему улыбающееся красное лицо.
Он уже спрятал под брюки и белую рубашку почти женскую грудь и отвисший вялый живот, зачесал прикрывающие плешь редкие седеющие волосы и выглядит вполне респектабельно.
— У меня к тебе просьба, пупсик. Обещай, что выполнишь.
— О чем базар, малыш. В границах пяти тысяч зеленых.
— Ты как всегда галантен. У меня есть приятель…
— Что еще за приятель? Я ревную.
— Да ты просто Отелло, пупсик, венецианский мавр, а? — Эдик выпускает струйку дыма в потолок. — Однако вернемся к нашим барашкам. Мой знакомый тебе известен. Это несчастный, убогий Скунс, одно прозвище которого вызывает жалость и омерзение. Но он тоже человек. И в него вложена кем-то бессмертная душа.
— Ему нужны бабки?
— Не совсем. Порешили его друга. Причем не просто оприходовали, а еще и помучили предварительно. Какое варварство, что за садизм!
— Эка важность, — отмахивается пупсик. — Его дружок наверняка такой же ублюдок, как и он, подобным тварям и жить не стоит. Лучший для них выход — окочуриться, чтобы душа прямиком отправилась на тот свет. Там ее отчистят наждачком, промоют, отпарят и снова снарядят на землю. Новое воплощение Скунса может оказаться вполне качественным. Возможно, в будущей жизни он даже сделает карьеру, станет, допустим, директором магазина запчастей.
— Ты такой умный, пупсик, — своим исполненным истомы манерным голосом цедит Эдик, и в его выпуклых глазах загорается насмешливый огонек.
Он возлежит на белой простыне в алом атласном халате, неторопливо курит, изящно поднося к накрашенным помадой губам длинный мундштук.
— Пупсик, ты обещал исполнять любой мой каприз. Так вот, это моя прихоть. Я хочу, чтобы ты выяснил, кто угрохал этого несчастного.
— Ну и как, по-твоему, я это сделаю? — уже с раздражением интересуется толстяк.
— Ну не надо, пупсик. Ты же постоянно общаешься с ребятами из уголовного мира. Ты же сам… оттуда. Там твои… как это?.. Кореша. Братки. Спроси, тебе они все расскажут. Сделай мне такой подарок. А я буду с тобой о-о-о-чень мил.
Толстяк мрачно глядит на Эдика своими узкими глазками. На миг ему приходит мысль, что его малыш далеко не так наивен, как кажется. Он-то был убежден, что Эдик существует в замкнутом, оторванном от “большой земли” мирке, где есть только секс, вино и деньги, а тот ишь как заговорил. Кореша, братки. Догадывается о его криминальном прошлом. Вонючий проститут, ломака с блудливыми зенками, злобно думает он, ишь, разлегся вроде римского сенатора, небось считаешь, что я буду исполнять все твои идиотские желания, ага, держи карман шире.
Но вслух не произносит ни слова. Он слишком привязался к Эдику и уже не может без него. Более того, только вчера он твердо решил забрать Эдика из борделя и устроить к себе чем-то вроде секретаря. Впрочем, это всего лишь формальность, работать Эдик не будет, только доставлять ему наслаждение.
— Уговор дороже денег, — нехотя говорит он. — Если уж так тебе приспичило, поспрашиваю.
— Вот и ладненько, — жеманно произносит Эдик, и вновь его глаза обретают привычную сонливую томность. — Ты душечка, пупсик. Ты мой симпампончик. Я тебя лав. А ты меня лав, пупсик?
— Еще как, — хмуро отзывается толстяк.
— Тогда не куксись. А ну, погляди на своего малыша и улыбнись.
И толстяк осклабляется, сияя щелочками глаз. Он не может долго сердиться на своего малыша.
* * *
— Неожиданно для себя начинаю входить в жизнь стариков. Мне интересны их рассказы, которые они, должно быть, повторяют едва ли не в сотый раз. Я ведь практически впервые так близко столкнулась с пожилыми. Родители погибли, когда мне было пятнадцать.
— Прелесть ты моя, — Королек правой рукой обнимает подругу, не отрывая левую от руля. — В который раз убеждаюсь: ты послана мне судьбой… Приехали. Ну, с богом, а я отправляюсь за Натой, она скоро отстреляется. Э-эх, перебрали мы уже двоих из твоего золотого списка, а положительного результата не наблюдается. Нет, я тебе верю, но и у чародеев бывают ошибки, правда?
— Я вдруг осознала… — Анна касается ладонью его груди. — Погоди… Я подумала о старушке, к которой едем, и от нее пошел холод.
— И что сие означает?
— Она умерла.
— Даже так… Тогда вот что. Постучись к ней. Ежели никто не ответит, ничего не предпринимай, спускайся во двор. Я подожду.
Анна направляется к ветхому дому, по архитекторской привычке определяя его возраст и стиль — конструктивизм, довоенная постройка. Господи, думает она, это же лачуга, которую давно пора снести, а между тем за квартиру в ней могут преспокойно убить.
В темноватом подъезде ее обдает чем-то тягостно-затхлым, точно все запахи, накопившиеся за долгие десятилетия, сгустились здесь, не выветриваясь. По стоптанным деревянным ступеням она поднимается на второй этаж. Звонит. Слышит, как звонок, по-старчески дребезжа и треща, катится за дверью. Постояв какое-то время, снова давит на кнопку звонка, но в глубине квартиры тишина. Анна спускается вниз, на улицу, в тепло синего августовского вечера.
— Отчитываюсь. Нашей старушки в квартире не оказалось. Что будем делать?
— Действовать по обстоятельствам, — вылезая из “жигулей”, отвечает Королек.
Теперь уже вдвоем они проделывают тот же путь, но на сей раз Королек нажимает на кнопочку возле соседней двери. На пороге вырастает бритоголовый парень и молча уставляется на Королька и Анну.
— Мы из соцзащиты населения, — тяжелое лицо Королька озаряет доброжелательная улыбка. — Собрались бабушку, соседку вашу, навестить, трезвоним, стучим, а она не отвечает.
— Померла, — парень брезгливо кривит губы и намеревается затворить дверь, но рядом с ним возникает подруга или жена, худосочная, белобрысая, с рыбьим лицом, в маечке и шортах, открывающих тощие голенастые ноги.
— Сегодня только увезли, — встревает она в разговор. — Совсем старенькая была.
— И никаких родственников после нее не осталось?
— Никогошеньки. Девушка у нее жила…
— Хорош тарахтеть, — обрывает парень и тянет дверь на себя.
— Да вот она идет, — успевает сообщить его подруга и пытается высунуть голову, чтобы полюбопытствовать, что случится дальше, но парень захлопывает дверь.
Навстречу Корольку и Анне поднимается полнотелая рыжая веснушчатая девушка, одетая в кожаную курточку цвета кофе с молоком, охристую кофточку и бежевые брючки. Оказавшись на лестничной площадке, она бросает на чужих косой неприязненный взгляд, достает ключи и отворяет дверь.
— На ловца и зверь бежит, — Королек демонстрирует ей милицейское удостоверение. И вежливо, но властно продолжает:
— Пройдемте, барышня.
Девушка заходит в квартиру, мягко ступая обутыми в беленькие кроссовки ногами. Королек и Анна — за ней, в темноватую прихожую, где на полу лежит цветной овальный коврик.
— Отправляйся на кухню, — командует Анне Королек, — а мы с дамой побеседуем в ее комнате. Да, позвони Нате, сообщи, что задержимся. Пускай домой добирается сама.
Произнеся эти слова, он усмехается, вспомнив, как удав Каа перед расправой с Бандар-Логами спровадил Маугли, Багиру и Балу.
Анна выполняет приказ, уединившись на грязноватой бело-синей кухне с газовой плитой, холодильником “ЗИЛ” и невесть когда купленной мебелью “под мрамор”. В ней растет непонятная тоска, почти физическое ощущение незримо присутствующей в воздухе ауры тления, смерти. Она набирает номер Наташи, испытывая радость от того, что услышит голос живого человека.
— Извини, Наточка, мы, вероятно, не сможем тебя забрать. Королек нашел то, что искал. Ты поняла? И теперь выясняет истину. Сколько это продлится, не знаю. Ты уж, пожалуйста, не жди нас, поезжай домой.
— Нет проблем, — в голосе Наташи звучит нескрываемая обида.
Тем временем в комнате, в которой из мебели лишь сервант, тумбочка, софа и три стула — все давнишнее, разномастное, дышащее на ладан, Королек стоит перед девушкой, покачиваясь с пятки на носок. Потом жестко требует:
— Паспорт.
И протягивает ладонь, как будто в ней по мановению ока должен появиться документ. И он появляется — в синей обложке с золотистым российским гербом.
Перелистав паспорт, Королек старательно выписывает сведения в свой потрепанный блокнот, хотя они ему на дух не нужны.
— Да, Оксана, ежели это твое настоящее имя, влипла ты в историю. Баба Вера-то не от старости отдала богу душу. Ты помогла ей отправиться прямым рейсом к праотцам.
— С чего это? — огрызается рыжеволосая, не сводя с Королька полных ужаса желтоватых глаз. Волосы ее, заколотые сзади и открывающие круглый кошачий лоб, красиво и трогательно пушатся, должно быть, недавно их вымыла.
— А с того, — Королек демонстрирует ей фотографию. — Знаешь такую?
— Н-нет, — медленно отвечает девушка, разглядывая снимок: мертвое, с закрытыми глазами и темными пятнами кровоподтеков лицо. — Кто это?
— Твоя коллега, ныне усопшая. Тоже втиралась в доверие к старичкам. Потом их грохали, и оказывалось, что по завещанию фатера принадлежит ей. Гляди внимательно, вдумчиво гляди — она свое уже получила. “Заборские” — надеюсь, ты в курсе, что это самая крутая банда нашего городка, — выследили ее, сердешную, и побаловались всласть. Сейчас охотятся за тобой. Могут появиться хоть сегодня. И никто тебя не спасет. Выбирай: они или я. Итак. Кто и как тебя завербовал? Покайся, облегчи душу. Ну?..
В кровь искусанные пухлые губы девушки, за которыми влажно поблескивают меленькие остренькие зубки, начинают быстро-быстро шевелиться, выстреливая пулеметной очередью слов:
— В нашем поселке работы нет ни хрена. В прошлом году взяла и поехала сюда. Думала, устроюсь. Город вон какой большой. Магазинов, ресторанов, фирм всяких до фигищи. Ага! Так меня тут и ждали! Сунулась туда, сюда. Образования не хватает, прописки нет, так что я вроде не человек. Устроилась в кафе посудомойкой. Официантка — хорошая девчонка — пустила жить к себе. А я все думаю: как бы нормальную работу найти? Устала мантулить за гроши. Они там лакомятся в зале, чистенькие, нарядные, а я посуду с их объедками скребу да мою. У меня кожа на руках стала трескаться от этой работенки, в гробу я ее видала. В газетах объявления просматривала, месяц, второй, третий — мимо. Вдруг гляжу: “Требуются иногородние девушки. Не интим”. Позвонила. Говорят: приходите на отбор. Заявляюсь. Здоровенный такой домина. Кабинет на шестом этаже. А перед ним девчонки маются. Тоже вроде меня, иногородние и безработные. Подходит моя очередь. Заваливаюсь. Сидит мужик. Рассказала о себе, а он спрашивает: “А как у тебя с совестью? Если мы тебя возьмем, ее придется засунуть в попу поглубже. А за это огребешь такие бабки, мало не покажется”. Ну, думаю, хватай, пока дают. Говорю: согласна, засуну совесть туда, куда прикажете. Через неделю звонок: “Не передумала? Тогда приходи по такому-то адресу”. Пошла. Место теперь уже другое, домишко низенький, старинный. Очереди никакой. Опять тот же мужик сидит. Объясняет: “Дело твое непыльное. Вот адрес старушки. А вот коробка конфет. Завтра вручишь бабке коробку и представишься сотрудницей фирмы “Север-Эдельвейс”. Тебе нужно втереться к бабуле в доверие и поселиться у нее. Бей на жалость: дескать, приезжая, живешь на птичьих правах. Как хочешь вертись, но добейся, чтобы она тебя приняла. Не возьмет, считай, плакали твои денежки”. И достает визитку, на которой моя фамилия, имя, отчество, все чин по чину. Отправилась я к бабке. Понравилась, стала у нее жить. Помогала по хозяйству…
— Как наниматель тебе платил?
— Велел завести в банке сберкнижку. Деньги каждый месяц перечислял. А позавчера мужик звонит и приказывает: “Завтра отправляйся к подруге-официантке и до позднего вечера у бабки носа не показывай”. Я так и сделала. Вернулась, открываю дверь — а старуха лежит мертвая. Я закричала, побежала к соседям…
— Значит, смерть бабули была для тебя сюрпризом?
— Ага.
— Ох, не ври, девонька. Ты ведь наверняка смекнула, что мужик не просто так отправляет тебя из дома.
— Нет, что вы! Конечно, я понимала, что случится что-то такое… Даже в магазине продуктов накупила.
— Зачем? — удивляется Королек.
— Даже вы не догадались. На чеке ведь время ставится.
Хитрые янтарные глазки-шарики сияют гордостью и тупым торжеством.
— И это все, что ты можешь мне поведать? А ведь кое-что ты упустила, красавица. Ты и других бабок пасешь, — голос Королька наливается жесткой силой. — Колись, раз уж начала. Сколько их, будущих жертв?
Девушка опускает голову:
— Только старичок.
— Он тоже помер?
— Нет! — выкрикивает она. — Он живой еще. Чем хотите, клянусь!
— Ладно. Верю. Теперь вернемся к мужику, который давал тебе задание. Хорошо его запомнила?
Девушка утвердительно мотает головой.
— Анна! — зовет подругу Королек. И когда она входит, велит: — Будешь делать словесный портрет. Держи блокнот, ручку. Барышня опишет мордашку того мужика, что давал ей ценные указания, а ты его изобразишь. По идее, нужно отвезти ее в ментовку, там на компьютере портреты в два счета стряпают, но, увы, поздно.
— Учти, за качество не ручаюсь, — предупреждает Анна и обращается к девушке: — Начнем? Лицо какое — круглое, удлиненное?..
Она уверенно рисует в ежедневнике Королька овальное лицо, прилизанные волосы, большие глаза. Переворачивает страничку, начинает сызнова. Королек любуется ее крупными пальцами.
— Теперь похож? — слышит он голос Анны.
И ответ девушки:
— Точно, он.
Задумавшийся Королек оторопело уставляется на листок блокнота. Перед ним, как бы продираясь сквозь неверные линии и штрихи, проступает лицо Воланда.
— Теперь понятно, как фишка легла, — бормочет он.
— Вы меня заберете в милицию? — испуганно спрашивает девушка.
— Надо бы. Ты — преступница чистой воды, пособляла людей убивать. Не реви, слезами горю не поможешь. Ладно, вали отсюда. Кончилась твоя халява. Если мужик позвонит, скажешь, что все в порядке. Про меня ни слова — иначе и впрямь загремишь за решетку. И пусть убитая старуха будет камнем на твоей совести, если она у тебя имеется. Собирай манатки, “заборские” могут нагрянуть в любой момент.
Рыжая вихрем вылетает из комнаты и возвращается, таща упакованную сумку. Втроем они покидают жилье, в котором вечным постояльцем поселилась смерть. К неудовольствию девушки Королек забирает у нее ключи от квартиры.
— Может, подбросите? — заискивающе просит она, делая наивные глаза.
— Сама доберешься, не барыня, — Королек захлопывает дверцу “жигулей”.
Девушка одаривает его коротким взглядом, на миг ее глуповатые гляделки обретают твердость и силу, сверкнув двумя искорками ненависти. Но “жигули” уже отъезжают, помаргивая огнями.
— Злобные и жалкие Бандар-Логи, — сквозь зубы цедит Королек.
— Почему ты ее отпустил? — спрашивает Анна. — Она же, по сути, сообщница убийц.
— Не имею права. Уголовного дела о насильственной смерти стариков не существует в природе. Так что у девчонки есть шанс одуматься и начать честную жизнь, во что, признаться, не слишком верю. Горбатого могила исправит. В этом ядреном яблочке уже сидит червячок преступника. Где-нибудь она споткнется всенепременно. Думаю, небо в клеточку ей обеспечено. Так что пускай живет до поры.
* * *
— Я выполнил твою просьбу, малыш.
Толстяк лыбится. На нем распахнутая на груди светло-бежевая рубашка и легкие летние брюки, его обильная плоть пропитана прощальным августовским солнцем и вся будто лучится, озаряя сине-сиреневый полумрак.
— Какую именно, пупсик? — виолончельным голосом вопрошает Эдик, который уже благополучно забыл, о чем, собственно, просил любовника.
— Вот те и на! — изумляется толстяк, увесистой лапой поглаживая спину и филейную часть Эдика, облаченного в шелковый фиолетовый халатик, и в его заплывших глазках загорается вожделение. — Ну, если тебе без разницы, то не пора ли в кроватку, малыш?
— Нет уж, — по-женски требовательно заявляет Эдик. — Не пытайся увильнуть. О чем это я тебя просил?
Идиот, обращается к себе толстяк, добавляя пару-тройку сильных выражений, и пробует обмануть Эдика, но безуспешно, того не так уж легко обвести вокруг пальца. С женской прозорливостью отметая неуклюжее вранье толстяка, он наконец победно щелкает пальцами:
— Пупсик, не надо слов. Может быть, я и девочка, но память у меня далеко не девичья, милый. Так ты узнал, кто прикончил дружка несчастного Скунса?
— Чего только я не сделаю ради своего малыша, — вздыхает пупсик. — Землю носом рыл, чтобы сведения добыть. Цени. На твой запрос отвечаю: постарались “заборские”. За что — аллах ведает. Но “заборские” за просто так человека не грохают, провинился он в чем-то перед ними. А теперь мой тебе совет, малыш: Скунсу лучше не треплись, не вываливай язык. Лишняя эта информация. Пользы Скунсу от нее никакой, а вреда может быть о-го-го, вагон и ма-аленькая тележка. С “заборскими” связываться — все равно что башкой тормозить бульдозер. Только черепок раскроишь.
— Знания умножают скорбь, — философски изрекает Эдик. — Пожалуй, я попридержу твою информацию.
— Ты умница, малыш, — хвалит его пупсик.
— Малыш умен не по годам, — то ли всерьез, то ли иронично соглашается Эдик, и в глазах его вновь зажигается смущающий любовника тайный огонек.
И в тот же вечер, то ли повинуясь прихоти, то ли желая поступить наперекор просьбам толстяка, Эдик, заглянув в бордель, манит Скунса, заводит его в темный уголок и, боязливо и загадочно блестя глазами, передает добытую пупсиком информацию. Его не узнать — томность слетела с него, как шелуха, и похож он на мальчишку, сообщающему другому пацану страшную тайну.
— А это правда “заборские”? — невесть почему шепотом переспрашивает сжавшийся Скунс, объятый ужасом перед унесшей Пана безжалостной силой.
— Источник заслуживает доверия, — Эдик неторопливо закуривает, вновь обретая привычный облик салонного поэта начала минувшего века, кокаиниста, чувственного и жеманного.
— И что же мне теперь делать? — потерянно спрашивает Скунс.
Он так хотел выяснить, кто убил Пана, но эти сведения оказались столь чудовищными, что у него опускаются руки. Лучше бы он этого не знал. Прежде хоть была какая-то надежда покарать убийцу, а теперь оказалось, что и месть невозможна. Только стало тягостнее на душе.
— А это уже твоя проблема, девочка.
И Эдик оставляет Скунса в горести и унынии.
* * *
Сверчок сидит на городском Арбате, ожидая, кто сядет к нему, чтобы на короткое время стать моделью. Он откидывается на спинку стульчика, закрыв глаза и подставив лицо солнцу.
Ближе к полудню на противоположный стульчик мягко усаживается девушка лет двадцати трех-двадцати пяти, полноватая, рыжеволосая. Сверчок принимается за работу. Облизывая свои маленькие пухлые губы, тщательно работает карандашом и мелками, стараясь передать мягкую округлость ее лба. Вылупленные кошачьи глаза девушки с темными провалами под ними неприятны ему, не по душе и затаенная хитрая усмешечка, прячущаяся в левом уголке чуть вывернутых губ-лепешек. Но в ее лоб он влюбляется немедля и бесповоротно.
Видно, сегодня особый день. Едва ли не впервые Сверчок испытывает прилив вдохновения, невероятного подъема, он уже любит девушку, проявляющуюся под его рукой, женственную, милую, — прямую противоположность туповатому, продувному оригиналу…
Он завершает работу и точно выныривает из глубины на поверхность, слабый и опустошенный.
— Ой, как здорово получилось! — восхищается девушка. — Только здесь я красивее, чем в жизни. Прямо хоть в кино снимайся.
— Очень прошу, — умоляет ее Сверчок. — Позвольте мне оставить этот портрет себе. Я сделаю копию и принесу.
— Ладно, — поразмыслив, милостиво разрешает она. — Только тогда отдадите мне портрет задаром.
— Согласен, — тут же отзывается Сверчок. — Вы завтра в это же время сможете прийти? Чудесно. Извините, вас как зовут? Оксаной? А меня все Сверчком называют.
— Это что, прозвище такое, да? — выпучив глазенки, в которых скачет смех, интересуется Оксана. — Какое смешное!
Сверчок съеживает губки, внутренне корчась от обиды, и кивает.
Когда Оксана удаляется, он быстро сворачивает свое “рабочее место” и отправляется домой. По дороге решает написать портрет маслом. Зайдя в квартиру и наскоро перекусив, натягивает на подрамник холст и принимается за дело. Пишет до ночи, не отрываясь, то приходя в восторг, то отчаиваясь. Теперь, когда он не связан оригиналом, лицо на картине получается гораздо более живым, чем на пастели, светящимся, словно выступающим из мрака. Последние мазки он кладет уже за полночь, без сил валится на кровать и мгновенно растворяется в водовороте сна.
В полдень следующего дня он отдает пастель Оксане, а на ее вопрос, получилась ли копия, отвечает, что получилась и даже лучше. Потом, набравшись храбрости, приглашает прийти поглядеть и чувствует, как обжигающе загораются его уши.
— Ох вы какой, — грозит пальчиком Оксана. — Зазываете девушку к себе, а сами небось холостой.
Сверчок честно признается, что не женат, немедленно вызвав повышенный интерес Оксаны. Через пару минут она соглашается прийти к нему вечерком.
Едва вытерпев час после ухода Оксаны, Сверчок мчится домой, купив по дороге сладостей и вина. Залетев в квартиру, прибирается и залезает в ванну. Отмокая в горячей воде, тоненько напевает из Окуджавы, откровенно фальшивя: “Ах, какие удивительные ночи! Только мама моя в грусти и тревоге…” И душа его рвется в прежние апрели, и воспоминания блаженно царапают сердце. Точно вновь наступила молодость, но не дурная, нелепая, которую он прожил бездумно, начерно, а мудрая и прекрасная.
Оксана появляется с опозданием минут на пятнадцать, мельком озирает картину: “Здорово, только я тут не похожа”, с аппетитом поглощает торт, отдает должное вину и принимается расхаживать по квартире, по-хозяйски разглядывая и деловито, с дотошностью маклера комментируя увиденное.
— А балкончик у вас маленький.
— Зато поглядите, как вокруг зелено, — оправдывается Сверчок.
— И завод совсем рядом, — не унимается Оксана. — Вон труба как дымит. Небось, когда ветер в вашу сторону, сильно воняет.
Потом досконально расспрашивает о родственниках. Сверчок приносит семейный альбом, и они перелистывают его — Сверчок с ностальгическим умилением, она — с практичным интересом, обстоятельно вызнавая, кто жив, кто уже скончался. Иногда она косо поглядывает на Сверчка, ожидая, должно быть, когда начнет приставать, но он не смеет к ней прикоснуться. И ее губы то и дело морщит презрительно-лукавая усмешечка.
Когда она удаляется, оставив после себя легкий запах духов, Сверчок от восторга бегает по квартире и пискляво вопит, надсаживая связки, из того же Окуджавы: “И муравей создал себе богиню по образу и духу своему!..”, и счастье заполняет все его пухлое, дрябловатое тело.
В тот же вечер Оксана, жуя жареный арахис, говорит на кухне подруге-официантке:
— А что, мужик он еще не старый. В меня врезался по уши, сразу видать. Пойду за него. Будет у меня жилье. Не вечно же по углам мыкаться. Я — девочка из провинции, мне на брюхе выползать надо.
— И ребенка от него заведешь?
— Еще чего.
— Ох, Оксанка, не то ты задумала. В одно темное дело влипла, теперь в другое лезешь. Уж не собираешься ли потом со своим стареньким муженьком как-нибудь разделаться?
— Типун тебе на язык, — вяло отмахивается Оксана, но в ее глазах вспыхивает бесовский огонечек.
Королек:
“Над городом выцветшее безоблачное небо. В кронах деревьев мелькает желтизна, точно близящаяся осень, напоминая о скором своем приходе, метит слабые листья, первыми обреченные на смерть. Мой недавно вымытый, поблескивающий на солнце “жигуль” благородного цвета бордо летит в потоке других железных коней.
Еще издали вижу отчаянно голосующую девушку и подаю верного Росинанта к обочине. Она наклоняется, перегнувшись почти пополам, просит подвезти до вокзала. Это совсем не по пути, но отказать не решаюсь: девушка держит на руках спящего ребенка. Приглашающе мотаю головой. Молодая мамаша, не мешкая, устраивается на заднем сиденье, предварительно забросив сумочку, и мы отправляемся.
— Встречаете кого-то? — спрашиваю, чтобы начать разговор.
— Нет, домой едем, — охотно отвечает она и называет маленький областной городок.
После чего сообщает, что трудится учительницей, и с легкой запинкой добавляет: “русского языка”, чем сильно меня удивляет. Высокая, худая, крашенная под блондинку, с унылым жестковатым лицом и длинными фотомодельными ногами, она эффектно упакована в черную кожу, явно не самую дешевую. Я бы скорее предположил, что ее узкие напомаженные губы произнесут “референт”, “менеджер” или что-то вроде того.
То ли девчонка из породы погремушек, то ли от усталости и нервного напряжения развязался язык, но она принимается тарахтеть без передышки. Между прочим, сообщает о своем муже:
— Уж не знаю, что делать с ним, такой ревностный. Хоть на минуточку опоздаю с работы или засижусь у подруг, сразу: где была?
— Ваша дочка? — интересуюсь я.
— А как же. Юлечкой зовут. Четыре годика.
Даже в полутьме кабины щеки ребенка горят двумя сочными арбузиками. Из кармана голубенькой курточки высовывается шоколадка. Девушка собирается продолжить повествование, но я довольно невежливо перебиваю:
— Чего это она спит?
— Умаялась. Считай, целый день пробегали с ней по магазинам. Под конец еле ножками переступала.
Она еще пытается навесить мне пару лапшинок на уши, но я останавливаю машину. Девушка тут же осекается, точно захлопывает задвижку перед потоком слов, спрашивает тревожно:
— Что-то случилось?
— Шину проколол. Придется вам искать другую попутку, — вылезаю из “жигуля”, открываю дверцу и предлагаю как можно ласковее: — Давайте ребеночка, помогу.
Но она выдыхает хрипловатым, быстрым, испуганным полушепотом:
— Мне не тяжело.
Так, с малюткой на руках, перекинув сумочку через плечо, и покидает авто.
Дальше рассказывать неинтересно. Тачку я остановил возле милиции и действовать приходится без сантиментов, хотя девица, сопротивляясь, визжит и вопит так, что у меня опухают барабанные перепонки, и старается заехать мне коленом в пах. Прохожие, скользнув равнодушно-любопытным взглядом, огибают нас и следуют дальше, никто на помощь барышне не спешит.
В конце концов мы втроем оказываемся внутри помещения — одной рукой я прижимаю к груди никак не просыпающегося ребенка, другой тащу разъяренную упирающуюся “мамашу”.
Не сходя с места, она закатывает истерику, норовя исцарапать мою физиономию. Потом, как и положено в природе, бурю сменяет штиль. Деваха тихо, безнадежно признается ментам во всем. Кроху она похитила у состоятельных родителей и собиралась отвезти к своей бабке в деревню, чтобы потом потребовать у папаши-бизнесмена выкуп.
Детали “операции” я выслушивать не собираюсь, выхожу из ментовки, сажусь в машину и двигаю куда глаза глядят. На душе, не знаю почему, скверно. Кручу баранку и разговариваю с девушкой, точно она все еще покачивается за моей спиной.
Что ж ты, милая, даже “легенду” правдоподобную выдумать не удосужилась. Назвалась училкой русского, а слова “ревнивый” и “ревностный” путаешь. Ладно, сделаем скидку на то, что живешь в провинциальном городке. Но отчего тогда одета как столичная штучка? Хорошо, допустим, муж у тебя — богатенький Буратино. Но тогда возникает третий вопрос. Ежели ты по магазинам набегалась, где шмотки, которыми отоварилась? Неужто в маленькой сумочке уместились? Верится с трудом.
Далее. Какая ты мать, если отправилась с ребенком в дорогу без сменного бельишка! А четвертый вопросик возник у меня, когда увидал алые щечки твоей “дочурки” и шоколадку, торчавшую из ее кармашка. Ни одна родительница в целом мире, будучи в здравом уме, не станет кормить шоколадом диатезного ребенка. Вот почему я сильно засомневался в правдивости твоих слов и решил: ты малютке такая же мамаша, как я ее папуля, и девочка не “умаялась” — это ты дала ей приличную дозу снотворного, после чего действовала по обстоятельствам. Ох, и смела ты, красавица, одна на эдакое дело решилась. Глупо. Тебя все равно бы вычислили и повязали. Опер по прозвищу Королек лишь ускорил твою судьбу.
Такую я провожу политбеседу с этой дурехой, но неясное гнетущее чувство, что-то вроде тоски, все еще сидит в душе, как заноза. Жаль мне деваху, что ли? Потом понемногу отпускает. Только тогда разворачиваю “жигуль” и отправляюсь к матери Пана.
Разузнав неделю назад, что мать погибшего пацанчика-убийцы лежит в кардиоцентре с инфарктом, я позвонил, получил в ответ: “она в реанимации” и на время успокоился.
Через три дня ее перевели в палату, но встречаться с ней я не торопился: к матери наверняка заглянет ведущий дело следак, расстроит вопросами. А если еще и я подвалю, она вообще замкнется, слова не вытянешь. А между тем именно с ней Пан мог секретничать о своих делишках.
Проехав мимо небольшого сосняка, сквозь который сквозят больничные корпуса, торможу возле кардиоцентра, вхожу внутрь здания, поднимаюсь на второй этаж. Оставив за спиной бойкий мир последних августовских дней, в котором царят нахальные и молодые, попадаю в шаркающую вселенную стариков. И сам себе начинаю казаться непозволительно здоровым и громоздким. Двигаюсь по длинному темноватому больничному коридору, стараясь ступать медленно и осторожно. Постучав, отворяю дверь. Восьмиместная палата. Большинство кроватей пустует. На двух лежат немолодые женщины. Одна из них лет восьмидесяти и никак матерью Пана быть не может, в лучшем случае бабушкой. Другая помоложе. Ее желтовато-бледная большая голова с раскиданными по подушке наполовину седыми, наполовину крашеными волосами неподвижна, как у мертвой, глаза закрыты. Возле нее сидит одетый во все черное мальчишечка.
Пацан на миг поворачивается ко мне. На простеньком его личике выражение глубокой печали. Без слов ретируюсь, присаживаюсь в коридоре на топчанчик. Долго скучать не приходится — вскоре паренек появляется и, горбясь, опустив виновато глазки, торопливо шагает по коридору.
Пристраиваюсь за ним, и вскоре оба оказываемся на грязной улице — дышащие на ладан облупленные больничные корпуса, полуразрушенный кирпичный забор, возле которого замерли четыре машины: серебристый джип, еще одна иномарка, темная и приземистая, древний “москвич” и мой “жигуль”.
— Можно вас на минутку, — обращаюсь к пареньку.
Произношу эту фразу негромко, но мальчишка заметно вздрагивает, боязливо оборачивается, выжидающе смотрит на меня светлыми детскими глазами. Неторопливо достаю удостоверение, предлагаю любезно:
— Посидим в машине? Когда стоишь, какой разговор, маета одна.
Кивнув, мальчишка безропотно отправляется за мной. Я сажусь на место водителя, парень — рядышком.
— Убиенный кем тебе приходится?
— Друг, — скорбно и веско произносит пацан.
— Вот оно как… Ну, тогда уж он наверняка делился с тобой своими маленькими секретами. Он кем работал-то?
— Он не говорил, я не спрашивал, — отвечает хлопец ломающимся подростковым голоском. — Неудобно вроде.
— Так о чем же вы тогда калякали? О космических пришельцах?
— О разном.
— Кто же мог его порешить, как по-твоему?
— “Заборские”, — скромно потупляется он.
— Однако. Я к тебе подкрадываюсь, прикидываю, как бы выцарапать хоть крохи, а ты вываливаешь та-ко-е! Откуда дровишки? Из леса вестимо?
— Этого я сказать не могу, — с неожиданной твердостью произносит пацан. — Но точно “заборские”. Источник заслуживает доверия.
— Ну, воля твоя. Тогда тебе наверняка ведома причина. Отчего его ухайдакали, да еще таким садистским манером?
— Понятия не имею, вот честное слово.
— Лады. Может, тогда сообщишь свое имя, а то вроде как с мистером Иксом общаюсь.
— Вообще-то меня Скунсом зовут. А про то, чем занимаюсь, пожалуйста, не спрашивайте, все равно не скажу.
И пацан настороженно, выжидающе глядит на меня, как отреагирую. Похоже, привык к тому, что над ним потешаются. Но выражение моего лица остается вполне уважительным. В глазах Скунса конфузливой тенью мелькает благодарность, хотя на его физиономии это не отражается никак, она по-прежнему печальна.
— Вот что, Скунс. Кто бы тебя ни расспрашивал о гибели дружка, про “заборских” не упоминай. Мои коллеги-менты будут допытываться — молчи. Веских доказательств у тебя наверняка нет — ведь нет, так? Кто-то что-то наплел. Для ментуры твои показания, мягко говоря и грубо выражаясь, неубедительны. Но дойдет до “заборских” — несдобровать. И сам пропадешь ни за грош, и тех, кто дал информацию, подставишь. “Заборские” шутить не любят.
— Я смерти не боюсь, я, если по правде, наоборот, ее жду. Только бы не мучили. А если сразу — пускай, даже обрадуюсь.
— Тебя подбросить?
— Сам дойду, — Скунс вылезает из машины, потом внезапно наклоняется ко мне и спрашивает почти сурово: — А вы точно из милиции?
— Из нее, родимый. Фамилия моя, если заметил, Королев, а все Корольком кличут. Я не обижаюсь, привык. Так и представляюсь — Королек. Так-то, брат. Ты Скунс, я — Королек.
— Пожалуйста, найдите убийцу Пана, я буду вечно вам благодарен, — просит Скунс. — Он один относился ко мне как к человеку.
“Жигуль” огибает желтоватый больничный корпус. Черная фигурка Скунса мелькает на миг в зеркальце заднего вида и пропадает — для меня, во всяком случае, навсегда. Прощай, маленький человечек с отважной душой, не знаю, чем ты там занимаешься, парень, хотя и догадываюсь, но друг ты настоящий, мне бы такого.
Потом задумываюсь о своем. Теперь я окончательно убедился в том, что имею дело с “заборскими”, и мои абстрактные построения обретают несокрушимую опору.
— Слушай сюда, парень, — отворачиваюсь от пронизывающего ветра, подхлестывающего набрякшие дождем облака, поднимаю воротник куртки. — Задание тебе. Нужно проследить за одним мужиком. Попасти его с утречка и до вечера.
— Не понял, — отзывается стажер Славик. — У нас с тобой вроде другое задание.
— То я как-нибудь без тебя выполню. А это будет лично от меня.
— Майор в курсе? — интересуется Славик.
Его лицо, незамысловатое, штампованное, как типовые дома в спальном районе, жестко и независимо. Пацан еще, всего двадцать с копейками, а уже женат, недавно отцом стал. Ишь ты, думаю с раздражением, молокосос, а туда же: майор в курсе? У меня бы в этом возрасте даже вопроса такого не возникло, понесся бы, задрав штаны, выполнять поставленную задачу. Эти не разбегутся, рациональны, отменно знают свои права и не слишком — обязанности, энтузиазма от них ждать не приходится, прождешь до второго пришествия.
— Майор не в курсе. Это моя просьба. Могу заплатить. Установим таксу, сколько тебе отстегивать за каждый потраченный на слежку день.
— Лишнее, — кисло усмехается стажер. — У этого мужика тачка? Тогда оплатишь бензин. Остальное не бери в голову, когда-нибудь сочтемся.
Ишь ты, супермен хренов. Сопля соплей, а корчит из себя… Ну да ладно, хорошо хоть согласился. Мы стоим, касаясь друг друга плечами. Ветер остервенело треплет и выносит вперед мои волосенки, ледяным пальцем тычет в затылок.
— А чего этот мужик сделал такого, что я должен его пасти? — интересуется стажер.
— Этого тебе знать необязательно. Поверь на слово: мразь он, преступник, по которому тюряга горючими слезами плачет. Впрочем, как тебе ведомо, пока суд не докажет виновности индивида, его преступником назвать нельзя.
— Помнишь еще основы, — поддевает стажер. — Но если он такой-сякой, отчего мы расследование официально не ведем? Странно это. Ох, наставник, впутываешь ты меня в сомнительное мероприятие. А теперь конкретно: что такого данный мужик должен совершить? Чего мне от него ждать?
— Гадом буду, для самого загадка, — сознаюсь я. — Давай так. Пасешь его с девяти утра. В семь вечера я тебя сменяю. Ладно, чего рассусоливать. Садись в свою тачку, поезжай за мной. Покажу, где мужик обитает. Завтра с утречка заступишь.
Трогаюсь в “жигуле” к дому Воланда, время от времени зыркая в зеркало заднего вида, не отстает ли стажер. Но зеленая “десятка” следует за мной неотступно. Водить умеешь, мысленно одобряю стажера, хоть это у тебя получается, поглядим, как проявишь себя в роли пастуха. Добираемся до дома Воланда. Демонстрирую Славику фотомордочку нашего красавца.
— Держи на память. Этот молодчик — мелкий бес, но он может нас к своему боссу — самому дьяволу — привести.
Два дня наблюдения — результат нулевой, хоть ты тресни. Воланд преспокойно ведет паразитический образ жизни, приводит на ночь девочек, которых снимает в дорогих ресторанах. Эх, если б можно было прослушивать его телефонные тары-бары!
Третий день.
Мелкий дождик робко стучит в стекла “жигуля”, точно просит впустить. Навстречу бежит во всю прыть унылый промокший город, кружится, распахивает улицы. Спешат прохожие — одни под зонтами, другие с капюшонами на головах.
В кармане моей куртки звенит мобильник.
— Я в камере хранения автовокзала, — сообщает стажер Славик. — Подопечный засунул в ячейку спортивную сумку и свалил. Ехать за ним?
— Оставайся на месте. Жди. Вскорости подгребу.
Разворачиваю “жигуль” и мчусь к вокзалу. Перед камерой хранения, притулившись к стене, как будто скучает, стажер. Увидев меня, лениво отлипает от стенки и, деланно позевывая, ждет дальнейших указаний. Молча киваю. Вдвоем заходим в заставленное ячейками помещение, тесное и мрачное.
— Сорок восьмая, — тихо сообщает стажер.
Демонстрирую удостоверение охраннику в камуфляжной форме, толстому крепкому мужику лет сорока пяти с сивой, внушительных размеров башкой:
— Мой коллега побудет тут у вас. Лишнего стульчика не найдется?
— Без проблем, — отвечает охранник таким ментовским голосом, что не могу сдержать улыбки.
— Когда некто Икс вынет сумку из ячейки, — велю стажеру, — постарайся его попасти.
— Не трухай, запросто доведу зверушку до самой норки, — азартно заявляет тот.
Сквозь маску циника, тертого калача в нем откровенно проступает пацан. Наш кадр, нормальным опером будет. Желаю Славику счастливой охоты и выхожу на улицу, где на меня, как беспардонный приятель, набрасывается ветер.
Через час позывные сотового застают меня в подъезде почернелой деревянной развалюхи, одной из немногих сохранившихся в городе. Здесь у старухи свистнули телик, советский еще, невесть какого года выпуска, такие нынче можно спокойно обнаружить на помойке.
— Да не голосите вы так, мамаша. Найдем ваше чудо ламповой электроники. — Достаю из кармана мобильник: — Слушаю.
— Я его засек! — звучит в трубке возбужденный голос стажера. — Сейчас эсэмэской пошлю тебе номер его тачки. Продолжаю преследование.
— Погоди, — спокойно отрезвляю его. — Не шустри. Какой он из себя?
— Парень-то? Под тридцать. Высокий, смазливый, на артиста похож. Ухоженный, ну просто аристократ, белая кость.
— Ладно, диктуй номер, я его так запишу. Не терплю всякие штучки-дрючки, эсэмэски, опупески.
— Как скажешь, — обижается стажер, ожидавший восторгов по поводу своей хваткости. — Царапай…
Перелистнув страницы с портретом Воланда, заношу в потрепанный ежедневник старательно продиктованный номер.
— Доведи его до хазы и сматывай удочки. Для тебя эта история закончена. Отдыхай. Спасибо за помощь. Без тебя бы я…
— Бла-бла-бла, — насмешливо передразнивает стажер. — Пока. Завтра свидимся, — и вдруг спрашивает с надеждой: — Ты хоть когда-нибудь объяснишь, за кем я охотился? А то даже чудно…
— Когда-нибудь — обязательно, — обещаю я, отключая мобильник”.
* * *
Август выдался на редкость теплым, но и он торопится к финалу, и ощущение близкой осени томит сердце безотчетной печалью. С утра зарядил нудный дождь, предвестник осенней слякоти, и показалось, что лето уже не вернется. И вдруг небо очистилось. Белка как-то особенно повеселела, а вместе с ней возрадовалась Стрелкина душа.
Вечер настал теплый и ясный, прохваченный светлым заходящим солнцем. Они никуда не пошли, смотрели телевизор, слушали музыку, скатали ковер и танцевали босиком. Давно Стрелка не испытывала такого полного, расслабляющего счастья.
Девчонки не зажигают свет, и комнатой, как и всем миром, исподволь овладевает мерклая синева. За балконной дверью, вознесенной под самую крышу квартирки, простирается громадное пространство, уставленное коробками зданий. Справа, на горизонте, за темно-зелеными волнами деревьев городского парка, там, где закатилось солнце, еще пылает необыкновенной красоты огонь. Два облачка над ним горят красно-золотистым пламенем. Понемногу закат гаснет; чернея, тухнут облачка. Небо прокалывают иголочки первых звезд.
— Слушай, — предлагает Стрелка, видя, что подруга пребывает в благодушном настроении, — мы ведь спокойно можем трахаться со спидоносными. У них там навроде клуба.
Белка только машет рукой:
— Скучно. Все равно как зверята в зоопарке.
— Ну хочешь, мы можем друг с другом. А что? Будем этими самыми… розовыми. Правда, я не знаю, как они это делают… — наивно добавляет Стрелка.
— Кто-то мне говорил, есть такие белки-летяги, — не отвечая подруге, усмехается Белка. Ее взгляд неотрывно устремлен на лоджию. — Видала?
— Не-а.
— Скоро увидишь… Ну, мне пора, — Белка закуривает, несколько раз затягивается торопливо, жадно, точно боясь не успеть, шумно выпуская из ноздрей дым. Наливает в чашку водку, вмахивает в горло, давясь и морщась. Объясняет онемевшей Стрелке: — На посошок.
Потом, не оглядываясь, идет на лоджию, становится на колченогий стул, поворачивает к Стрелке смутно белеющее лицо:
— Прощай, Стрелка. Скоро встретимся. Белке пора в полет!
От страшного предчувствия у Стрелки немеют ноги. Не шевелясь, она смотрит, как Белка неуклюже взбирается на парапет лоджии, секунду балансирует, коротко, дико, истошно кричит: “Мамочка!” и исчезает.
Стрелка садится на пол, тупо смотрит на то место, где только что была Белка. Проходит целая вечность, прежде чем она заставляет себя дотащиться до лоджии и глянуть вниз, в страшную пропасть глубиной в пятнадцать этажей. Она различает едва заметную в темноте, лежащую на земле среди травы и кустов крошечную Белку, хватается за голову и без памяти валится на холодноватый бетон лоджии.
* * *
С удовольствием отпивая первый глоток, Королек с гордостью сообщает подруге:
— И все же я отыскал гаврика, которому Воланд отдает деньги за квартиры шлепнутых дедуль и бабуль.
— Извини, но мне не совсем понятно, как ты можешь говорить об этих мерзавцах, делающих деньги на смерти беспомощных стариков, и при этом смаковать пиво. Если бы я не знала тебя, решила бы, что ты толстокожий.
— Спасибо, что еще не считаешь меня бесчувственной скотиной. Мне жаль бедолаг, но я профессионал. Поверь, я не очерствел душой, но биться об стенку и рвать на груди рубаху от ужасов сего безумного мира — не моя профессия. Нас не зря называют легавыми. Да, я натасканный на дичь охотничий пес, и чем больше принесу ее в зубах, тем ценнее для общества.
Анна нежно ерошит его волосы.
— Я не хотела тебя обидеть, прости. Так что же ты выяснил?
— Использует Воланд для передачи камеру хранения. Способ древний, появившийся, должно быть, с тех пор, как изобрели эти самые камеры. Естественно, я не имел права открыть ячейку и проверить, что загрузил в нее Воланд, но убежден — сумка, которую он туда засунул, была битком набита родными деревянными. А теперь о том пареньке, который затем эти денежки забрал. Трудится он помощником депутата, а сам депутат — очень хорошо нам знакомая дамочка…
— Неужели Плакальщица?
— Она самая. А сейчас спрошу — так, из любопытства. Как считаешь, Плакальщица — это и есть главарь шайки, делающей бизнес на стариках?
Анна на секунду задумывается и подтверждает:
— Да, это она.
— Хоть я оккультными знаниями не обладаю, но и без них до этого допер. Сам помощник создать банду не мог — кто он такой? Всего-то навсего смазливый хлопчик, пристроившийся к богатой и пробивной шефине. Небось по совместительству он ее и в кроватке ублажает: шибко занятым бизнес-леди искать вторую половинку некогда. Еще наивнее предполагать, что служит он двум господам: Плакальщице и некоему уголовному авторитету, занимаясь преступным промыслом под носом ничего не подозревающей боссихи. Так что Плакальщица и есть настоящий лидер шайки.
— Ты почаще обращайся ко мне с такими вопросами, — просит Анна, заглядывая в глаза Королька.
— Понимаю, наш тандем щелкал бы криминальные задачки как орешки. И все же — извини, нет. Пускай каждый занимается своим делом. Прошу, не отнимай у меня последней отрады: терзать мозги, решая головоломку.
— Если так тебе лучше — пускай. Я согласна, лишь бы тебе было хорошо, мальчик мой…
Королек намеревается ответить, но его прерывает звонок мобильника. Выслушав сбивчивую речь жены отца, он поднимается из-за стола, дожевывая на ходу.
— Ты куда? — встревожено спрашивает Анна, так и не сумевшая привыкнуть к его внезапным уходам.
— У отца, похоже, марки стянули, — отвечает он неохотно и добавляет с неприязнью, которую не в силах подавить: — Как же, мировая катастрофа!
Прибыв в солидную, с высокими потолками квартиру отца, Королек сдержанно здоровается с домочадцами.
— Вот, последнее отнимают, — напившийся валерьянки отец силится выглядеть спокойным, даже ироничным.
Он стоит посреди комнаты — седой, длинный, костистый, потерянный, несчастный. Сколько Королек себя помнит, отец всегда был помешан на филателии; когда уходил от сына и жены, один из его чемоданов распирали альбомы с марками.
— Конкретно, что пропало? — холодновато и отстраненно интересуется Королек.
— Коллекция с картинами, — сухие узкие губы отца дрожат.
— Исчез только этот альбом?
— Да.
— Он что, лежал в стопке сверху?
— Точно не помню, но, кажется, был где-то в середине.
— Когда видел его в последний раз?
— Сегодня. У меня как раз собрались товарищи-филателисты. Фамилии назвать?
— Кто еще был?
— Лизин жених.
— Твои коллеги явились с сумками?
— Ну да, они же принесли альбомы.
— У жениха тоже была тара?
После этих слов в поле зрения Королька возникает его девятнадцатилетняя сводная сестра Лиза, которая всегда умудряется оставаться на заднем плане. Ростом и лицом она, как и Королек, в отца, лишь волосы темные, как у матери.
— Нет, — твердо заявляет она, — у него при себе ничего не было, точно.
— Это верно, — подтверждает жена отца, дородная женщина с маленькими раскосыми глазками под густыми бровями. — Он еще, когда уходил, засмеялся и сказал, дескать, пришел ни с чем и ухожу без ничего.
— Послушай, Лиза, не прокатиться ли нам к твоему хахалю? Хочу с ним покалякать, вдруг он что углядел?
— Так ведь можно по телефону.
— Желательно тет на тет, оно как-то сподручнее.
На дворе их встречает печально тускнеющий вечерний мир. Вот и лето закончилось, печалится Королек, сентябрь, скоро вечера станут темными и холодными, как ночи. А там, глядишь, и зима.
Пятнадцатиминутный бросок “жигуля” по улицам города — и они на месте. Дверь отворяет тощий носатый парень лет двадцати пяти зашкаливающего роста — сожитель Лизы. Они проходят в чистенькую, скромно обставленную комнату, в которой витает неуловимый запах краски. Всюду картины. Когда Королек сообщает о случившемся, парень округляет глаза:
— Кому могли понадобиться марки?
— А действительно, кому? Начнем с филателистов. Это ребята особые. У отца, например, есть “лениниана” и “сталиниана”, но это вовсе не значит, что он убежденный коммуняка. Да он всех вождей мирового пролетариата чохом отдаст за марку какого-нибудь острова Фиджи! И Саврасова он от Пикассо не отличит, а набрал полный альбом шедевров мировой живописи — тот, что сперли. Филателистов прежде всего волнуют редкие экземпляры, например, гашенные в космосе. А вор позарился на вполне рядовую продукцию, хотя и красочную… Лизонька, нам бы кофейку по маленькой. Небось кажный день кофейком балуетесь, а? — и Королек заговорщицки подмигивает парню.
Метнув на Королька мгновенный взгляд, сестра молча удаляется на кухню.
— А вот теперь в самый раз заводить мужской разговор. Альбом сам отдашь или помочь?
— Ты что? — таращится парень. — С дуба упал? Какой альбом?
— Не могу сказать, что обожаю человека, который бросил мать и меня и подался за новыми ощущениями. Но он мой отец. К тому же немолодой человек. Поэтому прошу добром: отдай, не греши. В противном случае бить не буду, но учти: я опер. Попрошу ребят, чтобы как следует тобой занялись. Они профи и накопают в твоем прошлом такое, что загремишь, милый, под фанфары.
— Ладно, тогда объясни, как я сумел альбом незаметно вынести? На мне вот — рубашка да джинсы. Сумки со мной не было, хоть чем поклянусь. Я что, альбом невидимым сделал? Конечно, обидеть художника всякий может, — зло насмешничает парень.
— Потому-то я и убежден, что стырил альбом ты и никто другой. Филателисты взяли бы уникальные марки, а ты как художник — с картинками. Или не так?
— Ой-ой-ой, куда нас понесло. Да мне на эти сусальные поделки, на всяких там да Винчи недовинченных да шишкиных с тремя мишками, которых только на конфетках изображать, — тьфу, плевать, пускай ими замшелые старухи любуются да вздыхают: ах, как раньше рисовали! Погляди, разве это похоже на мишек? — длинной худой рукой любовник Лизы обводит покрытые мощными мазками полотна, на которых трудно что-либо разобрать. — Твои вонючие копировщики действительности мне отвратны. Искусство — это взлет души, вдохновение, экстаз. Вы молитесь на ублюдочных кретинов, которых именуете гениями. Представляю, как старательно они выписывали свои кастрированные картинки, высунув от усердия язык!..
— А ты и не уносил альбом, — резко вклинивается Королек в этот страстный монолог. — Спрятал в квартире, чтобы потом преспокойненько утащить.
— Что? — парень разевает рот.
Он так глубоко погрузился в эмоции, что внезапная атака ошеломляет его.
— А то. Рассчитал ты верно, голуба моя. Выбрал день, когда престарелые собиратели марок притащились к отцу щебетать и обмениваться сокровищами. Естественно, при них сумки с альбомами, то бишь тара, в которой при желании легко что-нибудь уволочь. И ежели после ухода этих кротких безумцев пропадет отцовский альбом, естественно, заподозрят их. Кого же еще? Ведь ты явился без всего. А чтобы этот факт был удостоверен, сообщил жене отца, что голеньким пришел, голеньким и уходишь. Между тем, когда стариканы сильно увлеклись своими игрушками, именно ты вытащил альбом и спрятал его, скорее всего, в той же комнате. Не так было?
— Воображение у тебя — позавидовать можно, — криво усмехается парень. — А доказательства где? Ты…
И осекается — в комнате, неся на подносе дымящийся кофейник, сахарницу и три изящные чашечки, появляется Лиза.
— Хозяйка, — хвалит Королек сестру. — А кофе какой! О-о-о! Божественно. Жаль, я не кофеман, тем не менее способен оценить качественный продукт. Давай-ка, Лиза, вернемся в дом нашего с тобой папаши. Я собираюсь провести там небольшой следственный эксперимент. После чего сообщу, кто марки спер.
Он холодно, в упор глядит на парня и в застывших глазах читает мольбу: не выдавай. Когда Лиза уходит на кухню, унося посуду, быстро спрашивает:
— Куда альбом заховал?
— За сервант засунул, — обреченно сознается парень. — Мужик, тоже художник, хорошие бабки за них обещал. Ремесленник, лакировщик, малюет кукольные мордашки и зашибает столько, сколько мне и не снилось. Старый хрыч твой папаша. Сидит на своих марках, как собака на сене, а дочь в обносках щеголяет. Я ведь о Лизе думаю, мне самому ничего не надо.
— А ты зарабатывай, — от ярости Королек почти хрипит, — не зарься на чужое. Хватит из себя малахольного творца изображать. Учти, мне ничего отцовского не надо. Даже если он мне все свои марки завещает, ни одной не возьму, все вам достанется…
И резко обрывает себя: в комнате возникает Лиза. Они отправляются к отцу и застают его сидящим у телевизора. Сгорбился, уткнувши в экран невидящий взгляд. Вот теперь ему впервые действительно стало худо — не тогда, когда оставлял семью, а сейчас, при потере крохотных цветных бумажек. Корольком овладевают гадливая неприязнь и — неведомая прежде жалость.
Отец смотрит на сына с тусклой надеждой.
— Поужинали? — спрашивает Королек жену отца.
— Какое там, — машет она рукой. — Разве сейчас до еды.
— Тогда идите на кухню, перекусите. А я побуду здесь. Покумекать надо.
Ему подчиняются. Отца уводят, заботливо придерживая, как тяжелобольного. Оставшись один, Королек присаживается на корточки, просовывает руку между сервантом и стеной, нашаривает и вытаскивает на свет альбом. Немного переждав, отправляется на кухню, где застает четверых, в сущности, чужих ему людей.
Вначале он хочет подшутить над отцом, скроить кислую физиономию, дескать, ничего не выгорит, а затем внезапно показать альбом и полюбоваться реакцией. Но передумывает.
— Пап, — он с удивлением чувствует, что дрожит горло. — Пожалуйста, не волнуйся, нашел я твою пропажу.
Отец поднимается, глядя не на лицо Королька, а на руку с альбомом, трясущимися руками хватает альбом, судорожно ищет очки.
— Ты сам засунул его на полку между книгами, а потом забыл. Напрасно только людей подозревал.
Но отец не слушает его, он плачет.
— Мы пошли, па, — Лиза встает, не дожидаясь ответа. Вместе с ней удаляется ее сожитель, бросив на Королька взгляд исподлобья.
— Пиво будешь? — спрашивает отец, сморкаясь.
— Нельзя, за рулем.
Отец наливает пиво в стакан, ненасытно пьет, давясь и отдуваясь. Обтирает ладонью рот.
— Все равно не понимаю, как ты обнаружил альбом.
— По методу небезызвестного тебе Шерлока Холмса. В одном рассказе он говорит примерно так: “Я пришел к выводу, что пропавшая вещь не покидала пределов дома”. Ему не поверили, а зря. Вещь-то отыскалась. Ну, мне пора.
Выбравшись на улицу, Королек обводит взглядом небо с проклюнувшимися звездами, насупившиеся дома, в которых уже зажигается свет. Когда-то июльским вечером от него, одиннадцатилетнего подростка, ушел отец. Но сегодня это воспоминание не вызывает в нем привычной боли. Может быть, отец по-настоящему не любил меня и марки ему дороже, чем сто тысяч сыновей, ну и плевать, отныне и навсегда я принимаю его таким, какой есть, и прощаю все и навсегда…
Пиликанье сотового раздается как раз в тот момент, когда Королек стаскивает перед сном рубашку. В трубке голос сестры:
— Скажи честно, это мой украл у отца марки?
— С чего ты взяла?
— Мы уже подрались. Не жалей меня, ответь, как было на самом деле. От твоего слова, может, судьба наша решается.
— Что же у вас за любовь такая, ежели от одного слова зависит? Повторяю, отец сам засунул альбом за книги и запамятовал. И закончим тему, сестренка.
— Спасибо, Королек, — всхлипывая, глухо говорит Лиза. — А то мы уже разбежаться задумали.
— Ну и дураки. Ты лучше ответь на такой вопрос: не надоело в блуде жить? Женитесь, нарожайте отцу внуков. Ему, небось, не терпится внучка потетешкать.
— Сначала со своей жизнью разберись, а потом другим советуй, — огрызается Лиза.
Королек кладет телефон на прикроватную тумбочку. Анна смотрит на него, голые руки закинуты за голову, видны темные подмышки с курчавыми волосками. Он ложится рядом, целует ее, сходя с ума от желания, и пропадает, расплавляясь, тая, в горячем солнечном вихре…
Какое-то время они обессилено отдыхают. Потом, повернувшись, Королек легонько дует в лицо Анны, глядит, как трепещут ее веки и улыбается.
— Ты как-то обмолвилась, что моего отца нынешняя супружница приворожила. Так, может, восстановить справедливость, вернуть его? В конце концов, ему совсем неплохо было бы провести остаток жизни с моей матерью.
— Твоя мать — не та женщина, которая была определена ему космосом. С ней он был так же одинок, как и сейчас. Пусть все остается по-прежнему. Он тешится своими марками. Оставь его. Не мешай.
Приподнявшись на локте, он вглядывается в ее кофейные глаза.
— Давай поженимся, родная моя.
— Мальчик мой, — тихо и нежно отвечает она, — не надо об этом. Будем жить, пока живется.
Она кладет голову на плечо Королька, и от этой мягкой тяжести у него блаженно замирает сердце. Засыпают они почти одновременно.
Наташа:
“Два с лишним месяца миновало с тех пор, как Королек притащил меня к своему приятелю по кличке Шуз. С тех пор надоеда Шуз дважды приглашал меня в кафе, где донимал светскими разговорами, конфузя неотрывным взором неопределенного цвета глаз навыкат. Кроме того, он еженедельно названивает мне, сюсюкая, точно с английской королевой. Презираю себя за то, что не могу раз и навсегда прекратить эти дурацкие звонки, но язык не поворачивается отшить нелепого ухажера.
Вот и сегодня, как подарок на сон грядущий, телефон преподносит мне чудака Шуза.
— Мы не могли бы завтра встретиться? — в его голосе такая надежда и тоска, что мне становится не по себе. — Нет-нет, ничего особенного, просто хочется вас повидать. Пожалуйста, очень прошу.
— Хорошо. На набережной. В восемь вечера.
Представляю, как Шуз явится на свидание в доспехах рыцаря, поднимет забрало, гремя заржавленными латами, припадет на колено и преподнесет алую розу. И прыскаю от смеха. И так становится весело, что даже в кровати еле уговариваю себя уснуть, хочется хохотать и дурачиться.
Невидимая метла метет по набережной пыль и сор. На скамейке Королька, вытянув тощие ноги в продранных джинсах, восседает Шуз, смуглый, небритый, узкоплечий. На грязноватую футболку надета донельзя потертая черная кожаная куртка. Ради дамы мог бы одеться понаряднее, во всяком случае, побриться.
Завидев меня, вскакивает, приглашает присесть и протягивает шуршащие целлофаном розы, демонстрируя пронафталиненную галантность. Невольно усмехаюсь, вспоминая, как представляла его вчера в виде коленопреклоненного рыцаря. Ветер разгулялся не на шутку. То и дело отвожу волосы, норовящие заслонить глаза.
— Это наш последний разговор, — глухо, торжественно начинает Шуз. — Больше я не буду вам надоедать, обещаю. Не стану врать, что влюбился без памяти. Просто захотелось иметь нормальную семью. Когда увидел вас впервые, подумал: а почему бы и нет? Мы оба одиноки. Оба — интеллигентные люди. Потом, вы мне просто понравились. Зажили бы спокойно. Может быть, даже ребенок родился.
— На таких основаниях не создают семью, — произношу я как можно деликатнее.
— Возможно, мы привыкли бы друг к другу и даже… Впрочем, — обрывает он себя, — теперь уже нет смысла пережевывать банальные фразы. Я только хочу сказать, что вы дороги мне и… Я человек абсолютно одинокий. Кроме Королька и, пожалуй, вас у меня нет никого…
— Бросьте, что за похоронное настроение.
— А, да, — он внезапно хохочет, демонстрируя длинные желтые зубы. — Это точно!
Что за достоевщина! Не хватает еще, чтобы он забился в припадке. Парень явно не в себе.
— Извините, — говорю довольно сухо. — Я не совсем понимаю, куда вы клоните.
— Проститься, — внезапно сообщает он доверительно. — Я, изволите ли видеть, уезжаю. Помните, как Свидригайлов в Америку… Нет-нет, вы уже и личиком переменились. Не пугайтесь. Шучу. Я отправляюсь весьма конкретно. Домой. Дома давненько не был. Соскучился.
— Погодите, но я считала вас сиротой.
— Все мы сироты на этом свете, — подхватывает Шуз.
Нет, мне положительно надоели его убогие потуги казаться загадочным роковым индивидуем!
Поднимаюсь.
— Всего хорошего. Надеюсь, когда мы снова свидимся, настроение у вас будет более оптимистичное.
— До свидания, — произносит он отчетливо.
Слава богу, не порывается провожать. До чего жалкий субъект. Ухожу. Ветер, должно быть, изо всех сил надувая щеки, гонит меня прочь. И все же оглядываюсь. Словно тающий в синеве Шуз неподвижно сидит, глядя на темный свинцовый пруд. Руки картинно скрестил на груди. Вот шут гороховый. И все же мне отчего-то не по себе.
Перед сном намереваюсь сообщить о нашей встрече Корольку, пусть повлияет на своего полоумного приятеля, но останавливаю себя: незачем отрывать его всякой мелочью. Еще решит, что навязываюсь.
На следующий день общаюсь с покупательницей, запавшей на картину неизвестного художника начала двадцатого века “Фавн и нимфа” — ужасный китч.
— Посмотрите, как тщательно выписана каждая деталь, — щебечу я. — Стиль модерн в лучшем своем проявлении.
— Уж больно они… голые, — сомневается тетка.
— Эстетика обнаженного тела — основа искусства. А мифологические персонажи…
В это мгновение, прервав мой высоконаучный доклад, имеющий целью всучить невежественной лохине второсортную поделку, под сводами салона разносится фуга Баха, нежно исполняемая моим сотовым. Достаю мобильник из кармана пиджака. Королек сообщает, что заедет.
— Угу, — принимаю я к сведению и продолжаю вещать, честно глядя в наивные глазки уважительно внимающей лохини: — Мифологические персонажи одежды не имели…
Часа через три, выпав из своего антикварного мирка на улицу, замечаю “жигуль” Королька. Влезаю внутрь.
— Шуз умер, — хрипло говорит Королек. — Покончил с собой. Наглотался таблеток и… Сама записка в ментовке, я переписал.
Он достает сложенный вчетверо мятый лист. Буквы крупные, с сильным наклоном, точно двигаются против ветра: “Ухожу из жизни добровольно. Причина поступка элементарна: я подцепил СПИД. Я не наркоман и инфицировался самым банальным образом: половым путем. Кто она — не выдам. Никогда не был предателем. Возможно, она еще заразит немало мужиков, но, значит, так оно и надо. Я свое заработал, теперь их очередь. Лечиться, тем более вступать в сообщество таких же бедолаг не намерен, лучше сразу, чем долго и мучительно.
Прощай, Королек! Мы с тобой не доспорили на этом свете. Не горюй, скоро встретимся на другом, наболтаемся всласть. Будем летать среди звезд и трепаться о добре и зле. Тебе и еще одному человеку, которому я не нужен, последнее прости! Ребята, жду наверху!”
— Господи, вчера еще он разговаривал со мной, — в порыве самобичевания вскрикиваю я, — и намекал, явно намекал, а я решила, что просто рисуется.
— Брось, это я виноват. Черт меня дернул сообщить Шузу, что знаюсь со Сверчком! Один раз он даже сцену закатил, как ревнивая жена, стал кричать, что Сверчок меня охомутал, что я нашел, как он выразился, гуру, попал под влияние пустоболта. У Шуза родных нет. Трудился он, как я понимаю, на некие полукриминальные структуры. Торчал в своей “хрущобе”, строчил для них программы, взламывал коды. Эти ребята на похороны наверняка не заявятся. Помер Шуз — найдут другого. Так что хоронить его практически некому. Придешь?
— Разумеется.
— Спасибо, Ната, ты настоящий друг.
Ага, товарищ и брат. И только-то…
Похороны Шуза прошли скромно и незаметно. В дождь. Кроме меня и Королька были только дюжие парни из похоронного бюро. В своей записке Шуз не указал, как поступить с его физической оболочкой, и Королек решил приятеля кремировать. Чистенько и интеллигентно. Думаю, Шуз бы одобрил. Вряд ли он хотел истлевать в земле, если не пожелал гнить от СПИДа.
В крематории та же самая женщина, что проводила в последний путь Нинкиного мужа, с пустым лицом манекена и смоляными, гладко зачесанными волосами отбарабанила трафаретный текст, и тело Шуза отправилось в огонь, сжигающий и очищающий. Как у Булгакова, все закончилось огнем.
Потом мы втроем поминаем Шуза в квартире Анны. Мы уже выпили водку из маленьких стаканчиков. Перед четвертым местом, где мог бы сидеть Шуз, Королек собрался было поставить такой же полный стаканчик, но передумал — Шуз спиртное не употреблял, опасаясь дурной наследственности. И на столе, остывая, сиротливо стоит нетронутая чашечка с крепчайшим черным кофе.
Вижу, как ходит кадык Королька, но глаза его сухи и только чуточку прищурены, точно от режущего дыма. Анна успокаивающе кладет ладонь на его руку.
— Прости, Шуз, — адресуется в пространство Королек. — Я был никудышным другом, но сейчас этого не исправить. Ты слышишь меня? Если да, подай знак.
Королек тоскливым взглядом обводит кухню, словно и впрямь ждет тайного знака: то ли тюль шелохнется, то ли заплещется кофе в красно-белой фарфоровой чашечке. И мне кажется на миг, что мертвый Шуз с закрытыми глазами медленно проявляется на стене и загробный мир, черный и стылый, вторгается в наш теплый мирок.
Анна осторожно гладит руку Королька.
— Не надо, милый. Я поставила свечку за упокой души Шуза. Он свое отстрадал. Скоро он переступит порог Дома, где ему будет радостно и спокойно…
К ночи Королек удаляется в супружескую спальню, мы с Анной остаемся поболтать.
— В последнее время замечаю повышенное внимание к моей скромной особе со стороны мужского племени. Не самых лучших его представителей, но все же… К чему бы?
— Не знаю, как ты воспримешь мои слова, — говорит Анна, — но это, в частности, результат моих стараний. Я сняла с тебя сглазы и проклятья. К сожалению, не умею исправлять судьбу, возвращать долю. Судьба каждого из нас должна быть счастливой. И если это не так, значит, доля украдена. Но что смогла, я сделала.
— Господи, да я и за это премного тебе благодарна! У меня вопросик… Не знаю, уместно ли… Но если ты можешь убирать порчу и прочее в том же духе, почему твоя жизнь складывалась негладко?
— Прежде я не верила в магию, считала ее прибежищем шарлатанов и древних старух. И только когда моя дочь… В общем, я осознала, что была полной дурой. Все на этой земле — энергия, в том числе и наши мысли. Желая кому-то смерти, мы энергетически кодируем его на болезнь и угасание. Я очистила свою ауру — и почти тотчас появился Королек, который был предназначен мне космосом. Нам хорошо вдвоем. Есть только одно “но”: он так скучает по сыну!
— Но у тебя еще есть возможность завести ребенка.
— Прошу тебя, — ее лицо искажается, как от боли. — Знаю, я совершаю величайшую глупость, не используя такой шанс. Королек то и дело просит меня, чтобы родила ему сына, просит деликатно, потому что знает: это мой пунктик. Но я не могу… Ну, пора спать…”
* * *
То, что некогда было Шузом, обратилось горсткой легкого пепла, развеянной Корольком в городском парке, пустынном, со строгими аллеями, увядающими цветами и охваченными холодным огнем деревьями. Но он как будто еще присутствует на земле, вклиниваясь в разговоры живых.
Грустный сентябрьский день. Дымные, цвета смолы и пепла, подернутые сединой тучи так низко движутся над землей, что кажется, вот-вот заденут тарелку спутниковой антенны на стеклянной высотке или золотой крест белеющего храма. Набережная выметена, но под скамьей полным-полно опавших листьев. Иногда какой-нибудь из них вдруг жалобно хрустнет под модными туфлями Королька или старыми кроссовками Сверчка.
— Прими мои соболезнования, — уныло бормочет Сверчок, не отрывая взгляда от колышущейся серой воды пруда, торопливо бегущей мелкими волнами. — Зная тебя, я убежден, что Шуз был прекрасным человеком…
Он умолкает, ощущая тривиальность своих слов, таких же мертвых, съеженных, легковесных, как валяющиеся на земле листья.
— А вот я, — отзывается Королек, — в этом не уверен. Он не творил зла, но и добра, если честно, не приносил. Вроде был забубенным циником, а что крутилось в его душе, — не ведаю. Много мы с ним трепались, а душу он так и не открыл. Он и живым-то был загадкой, а теперь, когда оглядываюсь назад и пытаюсь его понять, — загадка в квадрате…
— Меня что угнетает, — деликатно кашлянув, сообщает Сверчок. — В последнее время ты, наверное, недостаточно уделял ему внимания. Боюсь, виной этому я. Если бы ты чаще был с ним рядом, возможно, несчастья и не случилось…
— Беда с интеллигентами, — сокрушается Королек. — Больная, раненая совесть, истрепанные нервы, рефлексия и прочая ерундовина. Возьми Гамлета — вот кто был первым в мире интеллигентом. Пока он раскачивался да мерекал быть или не быть, его и кокнули. Правда, перед смертью он сумел отправить на тот свет пятерых: Полония, Лаэрта, Клавдия и еще двух друзей детства, которые по дурости угодили в эту мясорубку. Еще бы: “Ничтожному опасно попадаться меж выпадов и пламенных клинков могучих недругов”. Пять — один, счет не слабый, но если бы принц был простым малым, без претензий и проблем, он бы втихушку зарезал Клавдия, женился на Офелии, нарожал здоровых отпрысков и правил в свое удовольствие.
— Тогда бы не было великой трагедии, — печально улыбается Сверчок.
— А на кой хрен эти трагедии, может, без них лучше? Может, они только мешают жизнерадостному движению человечества к светлому будущему?.. Впрочем, я заболтался. А о Шузе скажу так. Покойника тошнило от слюнявости и интеллигентщины. Давай в память о нем хоть сегодня будем примитивными весельчаками и придурками.
— Согласен, — кивает Сверчок, который никогда весельчаком не был и зубоскалить не привык. — Тогда поделюсь с тобой радостью. Видишь ли… В моей жизни появилась женщина. Девушка… Нет, ты не подумай, между нами ничего серьезного, тем более что разница в возрасте огромна, около четверти века. Просто иногда встречаемся, общаемся по душам. Самое парадоксальное, что люблю я, скорее всего, не саму ее, а портрет, который с нее написал. Странно, не правда ли?
— И как зовут твою русалку? — немного ревниво спрашивает Королек,
— Оксана. Чудесная рыжеволосая девочка.
— Упитанная? — с несколько загадочной интонацией интересуется Королек.
— Д-да, она несколько в теле… нет, это не толщина, а пышность, которая в средние века считалась непременным признаком истинной женщины. Знаешь, я, наверное, слегка свихнулся, но мне почему-то кажется, что она согласится выйти за меня замуж.
— Не могу ли я поглядеть на твою откормленную ундину?
— Как раз сегодня вечером, часам к пяти, она придет ко мне. С удовольствием вас познакомлю.
— О’кей, тогда и я подвалю. Погреюсь возле вашего любовного костерка.
Королек собирается сказать что-нибудь непринужденно-веселое, но ему мешает то ли глубокая печаль этого дня, то ли занозой сидящая хандра. Отчаявшись, он машет рукой и заводит философский разговор. Сверчок охотно подхватывает. Их голоса летят к непрестанно плывущим тучам и тусклым, точно плетеным куполам храма напротив, по которым текут неуловимые тени.
Приезжает он к Сверчку пораньше, до пяти. Сверчок выскакивает к нему возбужденный, радостный, свежий. Видно, только что принял ванну. Крепко, двумя руками жмет руку Королька.
— Извини, мне нужно еще накрыть на стол. А ты пока располагайся, чувствуй себя как дома.
И убегает на кухню.
Ни разу не бывавший в квартире Сверчка Королек проходит в комнату, напоминающую келью аскета или жилище старой девы. И практически сразу обнаруживает висящий на стене портрет девушки, трогательно-женственной, глядящей на него нежными глазами цвета гречишного меда.
— Однако, девочка, это все-таки ты, — обращается он к портрету. — Ох, чуяло мое сердце, что снова встречу тебя, хотя вроде и не должен. Сильно тебя приукрасил Сверчок, из дерьма конфетку сварганил. Мастак. Нет, милашка, не отдам я тебе друга своего, не надейся.
Вскоре раздается звонок в дверь, Королек слышит торопливые шаги Сверчка, звук отворяемой двери и голоса — Сверчка и девушки. Невесело усмехнувшись, подходит к окну, сквозь увядающую зелень смотрит во двор. Через какое-то время Сверчок и Оксана появляются в комнате. Королек резко оборачивается… “Это была сцена”, — скажет он Сверчку через год с лишним, когда у того угаснут воспоминания о девочке с повадками кошки. Но это будет потом, а сейчас Королек видит, как застывает на пороге побледневшая Оксана.
Сверчок знакомит их, суетливо пытается развлечь, пускаясь в свои обычные рассуждения, но гнетущая, почти физически ощущаемая атмосфера только сгущается. Обычно оживленный и ироничный Королек каменно молчит. Безмолвствует и Оксана, уткнувши взгляд в пол и посасывая через трубочку предложенный Сверчком сок.
— Случай у меня недавно был, — наконец открывает рот Королек, прерывая Сверчка.
— Ну вот, — радуется художник, потирая руки. — Расскажи, позабавь нас с Оксаной.
— Как-то раз девчоночка мне попалась, — начинает Королек. — Входила она в некую преступную шайку. На чем специализировались ребятки, уточнять не стану, но в результате ни в чем не повинные люди отдавали Богу душу. Пожалел я ее молодость, не засадил в кутузку, но предупредил: остановись, пока не поздно, иначе светит тебе казенный дом на долгий срок. А она остановиться не пожелала. Что ж, теперь получит по полной программе, мало не покажется.
— И это все? — тянет Сверчок.
Королек разводит руками.
— Ой, мне же надо срочно… к подружке в больницу, — внезапно вспоминает Оксана и встает, пугливо водя глазами, чтобы не встретиться взглядом с Корольком.
Напрасно Сверчок умоляет ее остаться, она удаляется, ввергнув его в великую печаль.
Когда, затворив за нею дверь, расстроенный Сверчок возвращается в комнату, Королек заявляет вроде бы ни к селу ни к городу:
— Человечество поделено на людей и зверей. Это звери выдумали присловье: “Боишься, значит, уважаешь”. Потому как сами пресмыкаются перед сильными и топчут слабых. Истреблять их надо без жалости и сострадания. От них одно зло. А мы миндальничаем. Эх, если бы всех зверей повывести, насколько счастливее была бы жизнь!
— Я бы назвал их по-другому, — деликатно кашлянув, возражает Сверчок. — Рабы.
Затем принимается искать корень рабской психологии, погружаясь в историю отечества, в самое начало крепостного права и доказывая, что именно оно, длившееся на Руси почти четыре сотни лет, формировало характер раба. Королек слушает вполуха. Слабо усмехаясь, он глядит на портрет, на рыжеволосую медовоглазую девушку, и она отвечает ему еле заметной улыбкой.
Королек:
“За окнами любимого моего пивбара льет бесконечный дождь. Утром он насыщал пробензиненный город запахами увядающей зелени и казался благом, а к вечеру изрядно надоедал прохожим и злил водителей.
Стены питейного заведения украшают натюрморты, изображающие пузатые пивные кружки в приятном соседстве с раками, таранькой и ноздреватым сыром. В зале немноголюдно.
Мент по прозвищу Акулыч со стуком ставит стакан на грубо сколоченный стол, крякает, закусывает сосиской. Его округлое, словно вылепленное из одного шматка мяса тело налито силой, не выпячиваемой, но при физическом контакте ощутимой вполне. Вдоволь налюбовавшись этим сгустком здоровой плоти, замечаю миролюбиво:
— Чавкаешь ты, Акулыч, образцово-показательно. У меня аж слюноотделение началось.
Прожевав, мент воздевает короткопалую руку:
— Горе мне, дерзнувшему непристойными звуками оскорбить нежный слух его корольковского величества! Не велите казнить жалкого раба, мне бы еще чуток посмердеть на этом свете!
— Ладно, живи, радостный окорок.
— Премного вами облагодетельствован, — с упоением придуривается мент. — Уж не чаял в живых остаться. Меня ведь что на грешной земле держит? Пиво. В раю, небось, нектар один.
— Поверь, друг, и там наверняка имеется бочковое в заначке. Хорошенько попросишь какую-нибудь сдобную, с крылышками бабешку из обслуживающего персонала — ты ж на это мастак, она тебе и поднесет.
— Сладко щебечешь, Королек, только нас, пожалуй, прямиком в геенну огненную откомандируют. Все наши клиенты там. Здесь в одном котле с ними варимся и там продолжим. Но ты, разумею, позвал меня не на богословские темы калякать.
— Ты как всегда прав, пивная утроба. Я тут покопался в дерьме во внерабочее время. И что обнаружил. Существует некая преступная группировка, которая кончает одиноких стариков и захватывает их фазенды. Поставили убийство божьих одуванчиков на поток. Но свято место пусто не бывает. Небезызвестные “заборские” — чуток попозже — тоже смекнули, что это клевый бизнес. Но двум медведям, как известно, в одной берлоге туговато. Недолго размышляя, принялись “заборские” разыскивать и убирать конкурентов, которые опередили их на золотой ниве. Грохнули уже троих, причем прихлопывали-то не сразу, прежде добросовестно выведывали, кто вожак стаи. Но, судя по всему, не выяснили, хотя шибко старались.
— А с каких щей ты решил, что это “заборские”? Они что, расписались, как на рейхстаге?
— Первое. “Заборские” — те еще отморозки. Нормальные бандюганы увезли бы жертву на край города, чикнули и — концы в воду, то бишь веревку с каменюкой на шею — и на дно. Был человечек — нет человечка, полеживает себе на глубине, как Ихтиандр, рыбок кормит. А эти ребятки без башни. Оставляли трупы на месте, где их вскорости и обнаруживали. Почему? Да потому что уверены — их за эти шалости по попке не нашлепают. Второе. “Заборские” — единственная в нашем городке серьезная криминальная сила. Остальные так, шелупень. А здесь чувствуется почерк солидной уголовной фирмы. И третье. Есть у меня сведения, подтверждающие сказанное.
— Что ж ты, друг ситный, своими соображениями с начальством не поделился? Темнишь, скрываешь, финтишь, партизан-подпольщик.
— А на кой хрен, милый? Неужто наши не разобрались, что имеют дело с “заборскими”? Но проще списать дела в глухари, чем тронуть авторитетную банду. “Заборские” везде просочились. Нисколько не удивлюсь, если у них в прокуратуре и ментовке свои людишки. В прежние-то годы в органы эвон сколько криминала пролезло. Укоренились. Теперь и не разберешь, кто рядом. Сегодня он вместе с тобой мелкую шушеру вяжет, а завтра он же тебе пулю в спину, потому что так приказал шеф — не ментовский, а уголовный.
Смахивающий на разжиревшего медведя мент разражается смехом, но взгляд его глазок жесткий и злой.
— Уж не считаешь ли, что я — тайный агент “заборских”? Не стесняйся, выдай что-нибудь вроде этого.
— Не заводись. Да я потому и раскрываю карты, что начальству своему не доверяю, а тебе верю как самому себе. Проблема у меня. Вычислил я криминального босса, которого разыскивают бандюганы, и могу хоть сейчас сдать в ментовку. Дальше что? На место этих ребят явятся “заборские”, и старики не перестанут умирать. Ладно, приду я к руководству: так, мол, и так, “заборские” намерены делать бизнес на смерти стариков. Да ведь не поверят, рявкнут, чтобы не путался под ногами с дитячьими сказками. А ежели и поверят, пальцем не шевельнут. Нет желания с “заборскими” связываться.
Я уж подумывал найти какого-нибудь труженика пера посмелее да побойчее, пускай в городской газете поднимет бучу. Но где сейчас такого найдешь? И где тот сумасшедший редактор, который статью опубликует? Дураков нет ради стариков на амбразуру лезть. К тому же все наши СМИ под колпаком: кого содержит администрация, кого — богатенькие ребята, включая уголовничков. Эх, было бы это весной, во время предвыборной кампании, когда кандидаты в депутаты друг дружке глотки рвали! Такой взрывчатый материал разом бы напечатали в любом боевом листке. Для пиарщиков это же золотое дно. Только вряд ли бы кончилось чем-то путным. В прежней предвыборной драчке какие факты повылезали, все кандидаты по уши в какашках — и что? Миновали выборы — снова тишь да благодать. В нашем городке хоть до хрипоты ори — точно в вату.
Акулыч нетерпеливо ерзает, видать, моя пламенная речь ему поднадоела.
— Как ты, должно быть, заметил, на журналюгу я не слишком похож. Даже если прикид сменю, все равно от меня за версту разит ментом. Так что конкретно, братан, о чем базар?
— Сам не ведаю. Ежели что, могу я рассчитывать на тебя? Сумеешь ты мимо начальства пособить мне, когда понадобится?
— Подмогнем, не сумлевайся. Одной державе присягали. О, пиво кончилось. Кликни-ка лучше девочку, чтобы еще приволокла.
Вечером, когда ужинаю с Анной, звонит Сверчок:
— Извини, что отрываю, но мне не к кому обратиться. Пропала Оксана. У меня ни телефона ее, ни адреса. Мы не поссорились. Ломаю голову, отчего она так внезапно исчезла, не сказав мне ни слова, и не могу понять. У тебя нет возможности отыскать ее?
В голосе бедняги Сверчка звенят слезы тоски и отчаяния. Что я могу ему сказать? Что распрекрасная Оксанка решила заиметь его в качестве приложения к квартире, чтобы потом как-нибудь от него избавиться и отовариться жилплощадью? Не удивлюсь, если она вполне кровавые варианты проворачивала в своей скудоумной и хитренькой башке. Только философ, чей дом — не квартирка в “хрущевке”, а вселенная, мог попасться на удочку примитивной девки.
Нет, не скажу я ему ничего. Пускай надеется, что вернется его Оксаночка, так жить легче.
В субботу, спустя два дня после разговора с Акулычем, подъезжаю к гигантской — по меркам нашего городка — высотке. Серо-коричневая, с тяжеловесной грацией мастодонта, она царит среди окружающих скромных сооружений: особнячков, непритязательных “хрущевок” и наделена собственным именем — “Олимп”. Здесь расположились отель, два ресторана, игорный зал, магазины, сауна, бассейны и прочее — все, что требуется толстосуму и толстосумке для шопинга и расслабухи. Среднестатистический обыватель вряд ли заглянет сюда — и не только потому, что цены здесь задраны до невозможности, — слишком внушителен и неприступен вид этой громады.
Вылезаю из припаркованного “жигуля”. Хотя от волнения вибрирую, как припадочный, и желудок временами сводят спазмы, нахожу в себе силы усмехнуться: в башке мелькает мысль, что “Олимп” высится среди моря городских крыш наподобие “Титаника”.
В здании царит холодный и дорогой хай-тек. Постукивая каблуками нечищеных полуботинок, целенаправленно шагаю по блистающему вестибюльному полу, в неслышном — уши закладывает — лифте возношусь на пятый этаж и отворяю дверь центра красоты.
Меня окутывают неуловимые ароматы, томные и волнующие. Кажется, в этом уголке, отгороженном от безумного мира золотистыми шторами, есть только мужчины и женщины, инь и ян, влечение и соблазн. За столиком — кукольной красоты чернявая девушка.
— А я к вашей начальнице, — заявляю игриво.
— Вам назначено? — девушка раскрывает в дежурной улыбке накрашенные темной помадой губки.
— Еще как, — демонстрирую голливудский оскал и доверительно сообщаю: — Дело конфиденциальное, особой важности. Но… тсс. Молчок.
— А как ваша фамилия?
— С детства Корольком кличут. Так что будем знакомы.
Посылаю девчушке смачный воздушный поцелуй. Она уставляется на меня в крайнем недоумении: вроде не пьяный, может, псих? Ее чистый лобик прорезает морщинка сомнения, губки сжимаются в линию.
— Да ты не волнуйся, — успокаиваю я секретаршу. — Все путем. Погляди-ка сюда, — и достаю милицейское удостоверение.
— Так бы сразу и сказали, — укоряет меня девочка и мяукает в трубку: — К вам Королев из милиции.
На ее личико возвращается профессиональная улыбка:
— Пожалуйста, проходите, — и она тотчас теряет ко мне всякий интерес.
Святая святых — кабинет хозяйки салона, стильный, выдержанный в светло-серых и бежевых тонах. Погружаю плебейский зад в патрицианское кресло.
— Э, да тут славненько.
— Спасибо, — сдержанно отзывается сидящая за столом женщина. — Чем обязана?
— А ручка-то у вас не слишком изящная, — совершаю я великое открытие и добавляю для справедливости: — хотя и холеная.
— Вы меня удивляете, молодой человек. Позвонили, представились капитаном милиции, сообщили, что у вас ко мне дело. На мой резонный вопрос: в чем оно состоит, ушли от ответа, чем сильно меня заинтриговали, женщина я любопытная. Но женщина я к тому же деловая, свободного времени у меня нет. Если у вас, кроме странных заявлений о моей руке, ничего не имеется, то — извините…
— Я это к тому, — вежливо поясняю я, — что шефиню косметического салона иной себе представлял. Породистая, утонченная, аристократка в тринадцатом колене. А вы такая… коренастая…
— А вы нахал, — усмехается Плакальщица. — Разве можно такое говорить даме? У вас все?
— У меня знакомая есть, на вас похожа, — невозмутимо продолжаю я гнуть свое. — И тоже не голубая кровь. Родилась в деревне. И родители не графья: папаша спился и помер, до полтинника не дотянул, правда, механизатор был дельный, руки мозолистые и прикручены, где положено, мамаша — доярка. Сама девчурка курочек кормила, гусей пасла, возилась со свинками, с коровкой. Сельский воздух, здоровая пища. Но нашей героине этого было мало, она рвалась покорять вершины. Закончила девять классов и подалась в город. Поступила в ветеринарный техникум. Уж очень была сердобольная, жалела больную скотинку. Затем пристроилась в ветлечебницу и стала скромненькой докторшей Айболитшей. Успела и замужем побывать, но недолго. Муженек, тоже большой любитель живности, быстро слинял… Продолжать?
И вновь усмешка кривит узкие, в блестящей помаде губы Плакальщицы. Ширококостная, с не слишком привлекательным лицом и коротко остриженными каштановыми волосами, она воплощает несокрушимую силу. Бледно-серые глаза — осколочки гранита — смотрят на меня с ледяной пристальностью, ни дать ни взять Снежная Королева собственной персоной.
— Почему бы и нет? Это даже интересно.
— Тогда двигаю дальше. Казалось, будет наша ветеринарша до пенсии вылечивать божьих тварей. Но тут случился великий облом, который мило назвали реформой. Начался хаос. Стариков хоронили в полиэтиленовых мешках — гикнулись их сбережения на похороны. Опустела ветлечебница, не слышно стало в ее коридорах мяуканья, гавканья и щебета. Перестали платить служащим зарплату. Другая бы дамочка, характером послабже, сломалась бы. Но наша героиня не такова. Внутри у нее был крепкий стержень. И не простая железяка, а из титана, не иначе. Сначала она по примеру других стала челночить. Моталась в Турцию за шмотками и обратно. Но вскоре поняла, что нужно выбирать дело своей жизни. После недолгих размышлений остановилась на косметике. Организовала продажу поделок некой западной парфюмерной фирмы, потом открыла салончик на окраине, потом — сеть магазинчиков. Наконец решила пойти во власть и стала депутатом, охмурив электорат душераздирающими выступлениями о несчастной доле бездомных детей и заброшенных старичков. Между делом умудрилась получить высшее экономическое образование, отчего ее пламенные речи стали еще убедительнее.
— Не понимаю, зачем повторять то, что я сама, хотя и не таким ерническим, хамским тоном, рассказывала своим избирателям.
— Это для затравки, мадам. Смерть как охота потрепать язычком. Приступаю к тому, о чем задолбанный электорат не догадывается. А неведомо ему, например, откуда у вас оказались такие деньжищи на проведение предвыборной агитации.
— Я далеко не бедна, так что средства нашлись.
— Помилуйте, мадам. Целый год перед выборами вы забрасывали нас собственной газетой, а старичкам на праздники посылали подарки. Не говорю уже о роскошных буклетах и прочей рекламе. Сейчас вы нацелились на думу областную. Даже личную партию склепали — “Союз обездоленных”. В своем почтовом ящике я уже обнаружил ее рекламную цидулку. Откуда столько денег, мадам?
— Вы что, только родились, молодой человек? Существуют спонсоры, субсидирующие предвыборную кампанию, естественно, в надежде на дальнейшее сотрудничество.
— Назовите. Хотя бы одного.
— Я не обязана этого делать, — впервые Плакальщица проявляет признаки раздражения, правая щека еле заметно подергивается. — И давайте прямо: к чему вы клоните?
— Неужели неясно, мадам? Доходчиво пытаюсь объяснить: раскручивались вы на неправедные деньги.
— И откуда же я их брала? Не платила налоги?
— Фи, как мелко. Вы преступница гораздо большего калибра, мадам.
— Что за бред вы несете! — взвивается Плакальщица. — И прекратите звать меня “мадам”! У меня есть имя и отчество. Если вы еще раз позволите себе такое… такую наглость, я вышвырну вас из кабинета!
Ее ноздри раздувает ярость.
— Я уважаемый в городе человек, а вы всего лишь милиционер. Или как там в народе величают? Мент. Если полагаете, что я приняла вас с бухты-барахты, то сильно ошибаетесь. Я созвонилась с вашим руководством и сообщила, что капитан Королев обратился ко мне и попросил принять. Ваше начальство было крайне удивлено. Никакого задания вы не получали. Как понимать эту самодеятельность?
В ее голосе столько уверенности и жесткого напора, что на миг теряюсь, как ученик, не выучивший урок. И тотчас собственная слабость приводит меня в бешенство. Уставляюсь на Плакальщицу подернутыми пленкой ненависти глазами.
— Постараюсь быть кратким. Деньги вы добываете, убивая стариков и присваивая их жилье. Будь моя воля, я бы не суду вас предал, а заживо в землю закопал.
— Ишь ты какой, — прищуривается Плакальщица, — аж побелел весь. В землю он закопает… А доказательства у тебя есть? Чего зенки зеленые вылупил? Вали отсюда, пока я добрая. Мне стоит твоему генералу слово сказать, мигом вылетишь из ментовки, капитан хренов.
— Что ж, — поднимаюсь, невозмутимо гладя в горящие сузившиеся глаза Плакальщицы. — Меня здесь не поняли. Отправлюсь-ка я к “заборским”. Это ведь они тебя разыскивают. Уже как минимум трех шакалят из твоей своры нашли. Истязали основательно, все выспрашивали, кто ими командует. Но ты здорово законспирировалась. У меня есть на них выход, на “заборских”. Сброшу им информацию. Выдам симпатичного паренька, милашку, именующего себя Воландом. Он и подтвердит, что плясал под твою дудку. Уголовники не суд присяжных, им особых доказательств не требуется. И займутся они тобой по полной программе.
Впервые в глазах Плакальщицы подмечаю страх.
— Это что, шантаж? — в ее голосе почти надежда.
Повернувшись, шагаю к выходу.
— Постойте, — шелестит за моей спиной.
Широкое скуластое лицо Плакальщицы напоминает посмертную маску.
— При богатствах, которые дал нам Господь, русский народ должен быть счастливейшим в мире. Вы, мужики, привели несчастную Россию к краху. Людям нужна женщина-президент, которая превратит страну в земной рай. Эта женщина — я. И во мне есть силы выполнить свою историческую миссию.
— Предвыборная речь, понимаю. А убиенные старики? Или их ничтожные жизни — мелочь по сравнению с тем процветанием, которое вы уготовили остальным? На одной чаше весов грандиозные замыслы, на другой — старушка-процентщица. Это мы уже проходили.
— Однажды мне явилась во сне Екатерина Великая, — точно в бреду медленно произносит Плакальщица. — И возвестила: “Знай, ты избрана. Тебе предназначено поднять империю с колен и вознести превыше прочих государств” и надела на мою голову корону. Этот вещий сон должен был сбыться, так предназначалось судьбой. И вот явился какой-то мент… — Она капризно кривит губы. — Неужели не понимаете, что из-за вас может погибнуть Россия?
— Вы — монстр, мадам. Лучше бы вы лечили животинку.
— Звери честнее, порядочнее людей, — Плакальщица мечтательно улыбается. — Человечнее…
Выхожу, не дослушав ее монолог.
Едва сажусь за руль “жигуля” — звонок мобильника. И в мое ухо втекает бас Акулыча:
— Ну, как, обормот, расколол Плакальщицу?
— Вроде того.
— И еще жив? — изумляется Акулыч. — Ну и какие теперь у нас планы? Раздуть мировой пожар?
— Мы с ней как два шахматиста. Свой ход я сделал. Очередь за ней. Она сейчас гадает, какие действия я предприму. Если поверила, что сообщу “заборским”, то у нее только два варианта: либо сматывать удочки и драпать куда глаза глядят, либо кончать меня. И тот и другой равновозможны.
— А ты к какому склоняешься, Капабланка?
— Дело свое она вряд ли бросит — оставить не на кого. Так что…
— Тады приступаем к плану зет, — басит мент. — Твоя женушка с работы отпросилась?
— Само собой.
— А мы столковались с твоим патроном. Так что кайфуй, счастливый сперматозоид. Ключ под порожком. Эх, мне бы такое секретное задание!
Отъезжаю от громады “Олимпа”. Следом за мной — наблюдаю в зеркальце заднего вида — неотступно следует подержанный зеленый “москвич” с тремя ментами…
— О, привет, проходи, — Сероглазка пропускает меня в прихожую. — Что-то случилось?
— Хочу взять на пару недель Илюшку. У меня короткий отпуск наметился, собираюсь свежего воздуха хлебнуть… в санатории. Не возражаешь?
— Один с Илюшкой поедешь или?..
— Или.
Сероглазка принимается тихонько сопеть. Я цепенею в ожидании. Если откажет, придется долго ее уламывать, пока не согласится. Не могу же я оставить Илюшку здесь, зная, какой яростью обуяна Плакальщица. Не отыскав меня самого, эта мегера вполне способна отыграться на ребенке.
— Ладно, если хочешь, забирай, — вздохнув, разрешает Сероглазка. — Мы с Володей хоть немножко отдохнем. Илюша! Папа Королек пришел.
Топоча маленькими ножками, Илюшка жизнерадостно выбегает из комнаты, но ко мне приближается без особой радости.
— Что с ним? — шепчу Сероглазке.
— Похоже, в садике подрался, — многозначительно подняв бровки, одними губами отвечает она, с нежностью глядя на нашего общего сына. — Илюша, не хочешь съездить в санаторий с папой Корольком?
— Хочу, — Илюша тотчас оживает. — А можно, я свою приставку возьму?
— Купили ему приставку, теперь от телевизора не оторвешь, — осуждающе говорит Сероглазка, и ее рот невольно расползается в улыбку. — Лучше бы побегал во дворе.
— Бери, — разрешаю я, — кажется, там есть телик.
И вскоре мы уже катим вдвоем по гаснущим улицам города. Илюша лопочет, глазея по сторонам:
— У тебя “жигуль”, а у папы Володи “тойота”, это иностранная машина, из Японии.
— Зато у папы Володи машина подержанная, кто-то на ней ездил-ездил, а потом ему продал, — отзываюсь с некоторой обидой. И тут же ловлю себя на этом: неужто ревную Илюшку к мужу Сероглазки?
Оказавшись дома, деловито спрашиваю Анну:
— Собралась?
— Так точно, капитан Королек.
Анна не накрашена, одета в старую дымчатого цвета курточку, красные спортивные штаны и кроссовки, но и в этом одеянии она кажется мне самой красивой и желанной. Целую ее в висок, и жестковатые вьющиеся волосы щекочут мои губы.
Промелькнув за стеклами “жигуля”, город остается позади, и природа открывается нам во всем своем радужном великолепии. Что ни говори, ранняя осень — праздник души. Через полчаса въезжаем в неказистую деревеньку, где избушки перемешались с особняками “новых русских”. Останавливаю “жигуль” возле одной из изб.
— Какой санаторий ма-аленький, — разочарованно тянет Илюшка. — У нас дача и то больше.
— Зато здесь речка чистая-пречистая. Так, во всяком случае, мне обещали. Купаться уже нельзя, вода холодная, на берегу посидим, камешки побросаем. Согласен?
— Можно порыбачить, — солидно говорит сын. — Мы с папой Володей недавно вот таких рыбок наловили!
— Я, брат, не рыбак, — сокрушаюсь я. — У меня и удочки нет.
И думаю с грустью, что повадками Илюшка все больше напоминает Володю. Неужели наступит день, когда сын станет чужим? Представляю этого будущего Илью, самостоятельного мужика, который однажды скажет: “Ты мне всего-навсего биологический отец, а настоящий — Володя”, и меня точно обдает ледяной водой.
Речка не обманывает наших надежд — такой красоты, что дух захватывает. Сидим с сынишкой на берегу, глядим на огромное движущееся зеркало, в котором текучим сгустком огня отражается заходящее, теряющее силу, но еще слепящее солнце, и швыряем камушки. Потом Илюшка бегает по берегу, неистово машет подобранной веткой и вопит от избытка переполняющих его чувств.
В избу возвращаемся в сумерках. Анна кормит нас ужином. За окнами, в сгущающейся синеве рождаются первые звезды. Илюшка болтает не достающими до пола ножками в крошечных кроссовках, и мне чудится, что мы — семья: я, жена, сын. И от того, что это не так и никогда так не будет, сердце разрывают нежность и горечь.
На рассвете просыпаюсь от мычания коров. Отворяю вежды, как изъяснялись в старину. Темно. Под окнами, тяжело шлепая и бренча колокольчиками, движется стадо. Повернувшись ко мне спиной, спит Анна. Целую ее в затылок, затворяю вежды и засыпаю.
В полдень гуляем по лесу. Тихо. Солнечно. Чуть-чуть колышутся верхушки сосен. Илюшка носится в поисках грибов. Когда находит, с воплями несется к нам, хвастается. Мы с Анной в грибах не смыслим ни уха ни рыла, я, например, отличаю только мухоморы, все остальные для меня на одно лицо, а Илюшка уже дока. В три-то годика. Володя пристрастил его к рыбалке, научил разбираться в грибах, потом, когда пацан подрастет, возьмет с собой на охоту. А чему обучу сынишку я? Мастерству слежки? Умению анализировать факты? Ох, чую, уходит он от меня. Медленно, но неуклонно. Видно, на роду написано мне куковать вдвоем с Анной до старости.
— Можно, я тебя поцелую? — обнимая, прошу Анну, тычась губами в ее щеку. — Да не гляди ты с такой укоризной. Илюшка занят поиском своих… как их там?.. Синичек?.. Лисичек? Пойми, видеть тебя и не целовать — из разряда фантастики.
В ту же секунду раздается трезвон. Мобильник, помещающийся в заднем кармане джинсов, сотрясается мелкой дрожью, занявшись легким вибромассажем моего седалища.
Еще перед тем, как я отправился к Плакальщице в “Олимп”, Акулыч протянул мне основательную ладонь, на которой затерялась миниатюрная сим-карта. И пробасил: “На, вчера купил за свои кровные. Чистенькая, как непорочная девочка. Симочка. Серафимочка. Вставишь вместо своей задолбанной серафимы. Будет у тебя отныне секретный номер, Джеймс Бонд ты наш местного разлива”.
— Э-эх, — морщусь досадливо, прижимая сотовый к уху, хотя звонка ждал, как манны небесной.
— Привет робинзонам, — басит мент. — Мою халупу еще не спалили? Гляди, ежели чего не досчитаюсь, возместишь в трехкратном размере. Пивом.
— Ближе к делу, бочонок. Новости приятные?
— Кому как. Приступаю по порядку. Первое. Ментовку изнасиловали звонками, тобой шибко интересовались. На что ответ был один: умотал в жутко срочную командировку. Ну, сорванец, разворошил ты осиное гнездо… Второе. Возможно, возле твоей хазы — естественно, городской — ошивается киллер. Наши ребята его подстерегают, но пока без результата. Третье. Плакальщица слиняла.
— Вот те на. Точно?
— Как в аптеке. Оповестила своих, что улетает на симпозиум, и испарилась. Мы ей в этом сильно помогли. Как было условлено, позвонил наш пацан и натуральным бандитским голосом пообещал скорую смерть. Так что ты теперь из игры выведен. Плакальщица уверена, что за ней охотятся “заборские”, и с тобой расправляться поздно: собственную бесценную шкурку спасать надобно.
— Что-то слишком просто получается, — сомневаюсь я. — Плакальщица наладила безотказную машину, приносящую ей недурные бабки. На это у нее дьявольского ума и хитрости хватило. Неужто без боя сдастся? Не поверю.
— Да кто она супротив “заборских”? Земляной червяк. К тому же она не голенькой умотала, небось прихватила с собой пару лимончиков баксов. Но я тебя не расхолаживаю. Обосновался — живи, пока отмашку не дам.
— Кто это? — осведомляется Анна.
— Акулыч. Сообщает, Плакальщица свалила. Как, по-твоему, далеко она умотала?
По привычке задаю вопрос вскользь, как бы между прочим, до сих пор не определился, как мне относиться к предсказаниям Анны.
— Нет, она, скорее всего, в городе. Или где-то рядом.
— Ага, — принимаю к сведению, хотя от возбуждения радостно колотится сердце, хочется дурачиться и проказничать. — А сейчас вернемся к тому, на чем нас прервал невежа Акулыч. Девушка, а, девушка, можно вас поцеловать?
— Глупыш…
И тотчас ее губы сминаются моими”.
За окном однокомнатной квартирки, украшенным чистейшим узорчатым тюлем, медленно тухнет сухой и теплый сентябрьский вечер. Оксана и ее подруга-официантка сидят за покрытым клеенкой столом, пьют дешевое вино.
— Да че ж я такая невезучая-то, — всхлипывает Оксана. — За что ни возьмусь, ни в чем нет удачи. Неужто обратно домой ехать? Да я лучше как эта… Анна Каренина… под поезд брошусь. Пойду на вокзал, подожду электричку, которая через мой паршивый поселок проходит, и… — Она улыбается сквозь слезы.
— Все у тебя будет, глупышка. Ты терпи, верь и надейся.
— Ага, будет. Рассказывай.
Оксана машет рукой и разом вливает в горло бокал вина. Нет, теперь уже ясно: не сбудутся ее мечты о богатом муже, роскошной вилле и белой яхте; видно, навек суждено ей выживать в этом паскудном городе, выкарабкиваться, зубами вгрызаясь в грязный асфальт…
Королек:
“В деревне теплынь бабьего лета. Утрами роса, вечера холодноватые, неспешно тускнеющие. Ходим на речку и в лес, ковыряемся на крохотном огородике, смотрим телевизор, книжки и журналы читаем. Кормимся картошкой, свеклой, морковью и яблоками, добытыми на приусадебном участке Акулыча, остальную жратву добираем в маленьком сельпо, половину скудного ассортимента которого составляют вино, пиво и водка. Илюшка то носится за удирающими курами, то с ревом мчится от злобно шипящих гусей, а мы с Анной наслаждаемся покоем и любовью.
Я уже привык к тому, что удобства во дворе, умываться приходится под рукомойником, а воду таскать из колодца. Даже здорово холодноватым утречком пройтись к колодцу, отпустить ворот и слушать, как гремит разматывающаяся цепь, как с гулким всплеском шлепается ведро. Тащишь потом эмалированные емкости, полные чистейшей воды, и чувствуешь себя добытчиком, хозяином, мужиком. Тем более что в избе ждут тебя родные люди, жена и сын, которых ты бесконечно любишь. Чего еще желать?
Грустно только: хотя Анна и ласкова с Илюшкой, но обращается с ним холодновато и отстраненно. И он немного побаивается ее, держится на расстоянии, как чужой. Меня то и дело подмывает поговорить с Анной, но опасаюсь причинить ей боль. Возможно, она не хочет привязаться к Илюше: после смерти дочери любовь к ребенку накрепко сплелась в ее душе со страхом потери…
Требовательный призыв мобильника застает меня в самый неподходящий момент: ползаю на четвереньках по покривившимся, облезлым доскам избы, везя на спине хохочущего Илюшку.
— Возрадуйся, человече, — гудит мент. — Воланда твоего чикнули. Наладили прямиком в преисподнюю, где ему, дьяволенку, быть и положено. Непонятно, чего он на земле потерял.
— “Заборские”?
— Почерк другой. Похоже, известная нам особа следы заметает. На твоей улице праздник, обормот. Теперь все по закону. Уголовное дело заведено, ребятки землю роют. А когда заранее ведомо, кто заказчик, шукать киллера куда сподручнее. Но ты пока не вылезай. У Плакальщицы зуб на тебя вот такой длины, как шашка у доброго казака. Так что сиди и не рыпайся, жди новых сообщений.
И он отключается.
— Пап, ты что? — нетерпеливо понукает меня Илюшка. — Н-но, мой конек!
— Извини, друг, — оправдываюсь я. — Сивка-бурка задумался чуток. С лошадьми такое тоже бывает. Ну, поехали!..
И мчусь по кругу с удвоенной энергией.
Вечером, уложив Илюшку, возвращаюсь к Анне:
— Дрыхнет. Только головенку на подушку положил, тотчас отрубился… Эх, жаль. Смерть Воланда развязывает нам руки. Плакальщица раскрылась, и теперь на нее начинается королевская охота. А я торчу здесь и не могу в ней поучаствовать.
— Ты хотел бы вместе со сворой загонять человека?
— Брось. Плакальщица — дикий зверь, уничтожить ее — дело святое, за которое на том свете скостят многие грехи.
— Прежде, чем вы ее найдете, она принесет немало горя.
— Ты моя прорицательница! Ничего, пускай беснуется, зверюга, скорее себя выдаст”.
Четыре дня Королек наслаждался деревенским покоем, на пятый — виртуозно раскрашенный осенью простор начал его утомлять, на шестой — как магнитом потянуло в город. Это желание становилось все невыносимее… Спасает его от страданий звонок, электропилой взрезавший утренний сон. Продирая глаза, Королек нашаривает лежащий на сложенных джинсах мобильник.
— Ну как, человече, отметил убийство Воланда? — гудит мент.
— Само собой.
— Одобряю. Сколько выдул?
— Штук семь.
— Мало. Ну да хрен с тобой, золотая рыбка, прощаю. Тем более что нынче тебе предоставляется возможность исправить свой архигнусный проступок и оприходовать в тройном размере.
— Погоди… Неужто?..
— Вот именно. Пымали киллера, а он раскололся и сдал саму. Взяли тепленькой. Вместе с помощничком. Только боюсь, не сядет она, сердешная.
— А что так?
— Крыша явно протекает. Такое баба несет… Ей, вишь ли, во сне императрица на башку корону надела, дескать, носи, будущая царица всея Руси. Вроде как она без пяти минут президент державы, а потом и всего земного шара. В общем, Наполеон в юбке и колготках. Так что, по моему разумению, светит ей дурдом. Вертайся, милок. Небось, соскучился по нашему паршивому ремеслу.
Королек отключает мобильник. Раскачивающая сердце радость соседствует в нем с едким сожалением. Все-таки Плакальщица ушла от него — скрылась туда, где нет ни закона, ни тюрьмы, только распаляющие воображение феерические картины невиданного могущества и славы.
— Кто это? — тревожно спрашивает проснувшаяся Анна.
— Акулыч. Спи.
Анна покорно смежает веки. Королек прикасается губами к ее губам, темным бровям, выскальзывает из-под одеяла, одевается, выходит в сени, потом, звякнув щеколдой, — на улицу. Утро. Тишина. Где-то тявкает собака. Вдалеке тарахтит мотор. Как это просто и естественно, думает Королек, — честная и спокойная жизнь на природе, зачем человек рвется в громадные города, в скопище тел и желаний, суету и порок? Вот и Плакальщица кинулась в город в погоне за призрачной мечтой. “Впрочем, — усмехнувшись, возражает он себе, — не мне так рассуждать, я сам — цветочек на асфальте и ни за какие коврижки не променяю бензиновый смог на сельский кислород”.
Поеживаясь, он полной грудью прощально вдыхает вкуснейший, настоянный на увядающей зелени воздух и, скрипнув дверью, возвращается в избу.
— …По-моему, самые чудовищные злодеи — это те, которые убивают по расчету, руководствуясь холодным разумом. Целесообразностью. Возьми Клавдия. Он прикончил брата-короля только потому, что сам хотел править государством. Потом, когда понял, что племяш догадывается о его преступлении, решил убрать с дороги и его. Ни к брату, ни к принцу Гамлету у него и ненависти-то не было, они просто ему мешали. Плакальщица из той же породы функционеров. Старики наверняка не вызывали у нее никаких негативных эмоций. Но у них были денежки, так необходимые для ее карьеры, и она без зазрения совести пошла по трупам.
Королек и Анна стоят на крыльце. Брызжет светом выглянувшее из-за дальнего леса утреннее солнце. Мимо, мыча и бренча колокольчиками, медленно и тяжело проходит стадо коров.
— Всё, отдохнули, пора и честь знать. Ох, до чего же я соскучился по цивилизации! Хочу снова увидеть тебя в костюме, в туфельках на каблучках.
— В кроссовках я тебя не вдохновляю?
— Ты окрыляешь меня в любом виде. Даже в голом, — коротко хохотнув, Королек прижимает Анну к себе. — Между прочим, помнится, ты предсказывала, что Плакальщица до поимки совершит немало злодеяний. Ошибочка, госпожа прорицательница.
— И все же что-то меня беспокоит, милый. Сама не могу понять. Давай отложим отъезд.
— Но Плакальщицу повязали, а заодно ее помощника и киллера. Кто нам страшен?
— Не знаю. Но моя душа неспокойна.
— Доверяю твоей интуиции, хотя ума не приложу, как отбрехаюсь у начальства. Но давай так — завтра отбываем всенепременно. Дальше отлынивать от работы не имею права. Так что потихоньку собирайся в дорогу, любимая.
Сначала под колесами “жигуля”, покачивая его и изрядно встряхивая, проносится проселочная дорога, вся в колеях и колдобинах, потом асфальт автострады, и вот на горизонте уже маячат коробчатые городские окраины, угрюмые и унылые. Машина въезжает в город.
— Твоя тревога прошла? — интересуется у Анны Королек.
— Только усиливается.
Королек ловит в зеркальце подрагивающие в полутьме кабины лица подруги и сынишки, и у него мелькает мысль, что и сейчас Анна не проявляет к малышу особых чувств, хоть напоследок могла бы обнять.
Город обступает машину и неясно, то ли она несется вглубь него, то ли он втягивает ее в себя, проглатывая, как пылинку.
— Илюшка, хочешь у нас переночевать? — глядя на сынишку в зеркало, предлагает Королек. — А завтра отвезу тебя сразу в садик.
— Хочу, — звонко отвечает Илюша. Возможно, ему не терпится домой к маме, но, если папа Королек сказал, он не перечит.
После избы родная блочная высотка кажется им милой и уютной, даже заплеванный подъезд с покореженными почтовыми ящиками, даже оскверненный лифт вызывают умиление. Они у себя дома.
Оказавшись в незнакомой квартире, Илюша сначала робеет, а потом принимается обживать ее с таким шумом и грохотом, что Королек только крякает, а Анна стискивает зубы, не рискуя обуздать буяна, чтобы не огорчить Королька.
На ее счастье, утомившись от беготни и разрушений, Илюша неожиданно засыпает в кресле, свернувшись клубочком. Взрослые раздевают его, укладывают мягкое, разомлевшее тельце на диван, — у Илюши только едва трепещут сомкнутые реснички, — выключают свет и на цыпочках удаляются в спальню. И опять у Королька возникает острое, сладкое ощущение единой семьи: он, жена и сынишка.
Утром Королек собирает Илюшу в детсад, и Анна испытывает невыразимое облегчение: за годы одиночества и существования вдвоем она привыкла к покою, Илюша утомляет ее. Когда за Корольком и его сыном захлопывается дверь, она ложится на диван и устало закрывает глаза.
Спустившись во двор, Королек и Илюша деловито садятся в машину. Королек включает зажигание, собираясь тронуться с места, — и раздосадованно адресуется к себе:
— Ну что, тупая башка, сотовый оставил? Растяпа. — И уже Илюше: — Я сейчас. Ты тут ничего не трогай, ладно?
— Мама говорит, перед выходом надо всегда проверять вещи, — наставительно, как взрослый, заявляет Илюша. — А то можно забыть.
— Мамочка всегда права. Погоди, я скоро.
Королек вылезает из “жигуля”, но не успевает сделать и пяти шагов, как волна жара и боли обрушивается на него сзади, сбивает с ног и отключает сознание…
Вздрогнув от взрыва, заставившего задребезжать стекла в квартире, Анна бежит к окну и видит возносящиеся к безоблачному небу клубы черного дыма. Надеясь на чудо, она, едва передвигая ноги, выбирается на лоджию. Ее обдает утренней прохладой и томительным запахом бензина и гари. Внизу, едва различимый за полумертвыми желто-бурыми листьями березы, горит “жигуль”. Невдалеке от подъезда лежит Королек, на правом боку, как привык спать…
Наташа:
“Удобно устроившись в кресле возле распахнутой балконной двери, читаю Федерико Гарсиа Лорку: гитара, цыгане, кинжалы, кровавые раны, раскрывающиеся алыми цветами. Надо признать: мир, что создали на этой земле мужчины, странен и жесток, наполнен яростью и насилием, и мы, женщины, вынуждены играть по их правилам.
Когда погружаюсь в “Романс о луне, луне”, трещит телефон, и я выныриваю из магического омута на строчке “за ручку в темное небо луна уводит ребенка”.
— Привет, подруга, — тарахтит Нинка. — У меня такое событие, такое событие, даже и слов не подберу…
— Ну?
— Я беременна!
— Господи, от кого?
— Она еще спрашивает! От Воланда вестимо. Вот зараза, сделал мне ребенка и помер. Да еще не своей смертью, пристрелили, как зайца. Ну не скотина ли? Но ты только представь. Мне врачи в один голос долдонили, что бесплодна, а оказывается, это у Владьки, балбеса, живчики как следует не бегали. Ну и что теперь делать? Избавляться мне от сатаненка или рожать?
— Ох, Нинка, я больше тебя нуждаюсь в советах. Но, по-моему, надо оставить. Господь дал тебе такой шанс. Второго может не быть: возраст твой не девичий.
— Спасибо, Натка! Да я уж, честно признаюсь, и сама решила: рожаю! Вчера забежала в магазин детской одежды. Распашонки, колготочки, пинетки. Так растрогалась, чуть не разревелась, право слово. Окрылила ты меня, подруга. Крестной мамой будешь?
— Да ты роди сначала.
— За мной не заржавеет! — восторженно обещает Нинка и отключается.
После обеда выбираюсь на улицу. Сентябрь близится к концу. Скоро начнутся дожди, слякоть, грязь. Но у меня еще есть несколько дней, напоенных солнцем бабьего лета.
Королька я проведываю впервые. Зайдя в больничную палату, сразу вижу его, лежащего лицом к двери. Рядом с ним сидят Анна и Сверчок. Будучи особой мечтательной, я представляла себе обвязанную окровавленными бинтами голову Королька. Ничего подобного. Он почти такой же, как обычно, только осунулся, и — даже не сразу замечаю — поседели виски. Аккуратно, как у благородного героя фильма, точно ему для пущего эффекта отбелили и без того светлые волосы. Прежде бы я поиронизировала над такой невсамделишной сединой, а теперь точно бритвой по сердцу проводят.
Анна положила ладонь на руку Королька, демонстрируя всем и каждому, что приватизировала его и никому не отдаст. Сверчок по своему обыкновению вещает о высоких материях.
Потускневшие глаза Королька безотрывно глядят на меня.
— Ты была на похоронах?.. Впрочем, — глухо обрывает он себя, — потом расскажешь.
— Я тебе фруктов принесла.
Ставлю возле тумбочки принесенный пакет.
Перебросившись несколькими фразами, умолкаем, предоставляя возможность Сверчку нести околесицу. Под благовидным предлогом прощаюсь. Анна выходит меня проводить. Больничный двор залит сентябрьским солнцем. В его безжалостном свете Анна выглядит на все пятьдесят.
— Вчера он сказал, что у него в сердце точно камешек с острыми краями, который то и дело поворачивается и колет, — Анна не поясняет, кто он, ясно и так. — Теперь он всю оставшуюся жизнь будет считать себя виновным в смерти сына.
Совершенно не желая того, вспоминаю похороны Илюши, на которые меня уговорила пойти Анна, — ей самой было неловко присутствовать там, а Королек хотел знать, как предадут земле его сына; вспоминаю разом истаявшую, некрасивую, зареванную Сероглазку с дико распяленным ртом, дрожащие губы ее мужа Володи. И закрытый гроб с телом Илюши, точнее, с тем, что от него осталось…
— Он поклялся, что найдет убийцу Илюши, — доносится до моего сознания голос Анны. — Сказал, что вытряхнет из Плакальщицы его имя. Этот киллер знал, что Плакальщица арестована, имел полное право не выполнять заказ, и все-таки… Ему нет прощения… Если бы можно было предвидеть, что Плакальщица наймет двух убийц: одного — для Воланда, другого — для Королька!..
По ее лицу текут слезы.
— Королек изводит себя из-за того, что сразу не отвез Илюшу домой, к матери. Погляди, как странно и страшно сошлось: Илюша погиб, а Королек остался жив… Ната! Он уйдет от меня, я это чувствую! Он не простит ни себе, ни мне смерти сына!
Впервые вижу ее плачущей. Куда только девались благородная осанка и трагическая горделивость. От Юдифи не осталось ровным счетом ничего. Мне не жаль ее. Вот теперь ты настоящая, обыкновенная баба, боящаяся потерять своего мужика. Пострадай, помучайся, я так и не заполучила Королька, но и ты можешь его лишиться, нет у тебя монополии на него.
— Брось, Анна. Все будет в порядке. Куда он денется? Он же любит тебя безумно. Я еще не встречала такой любви, только в дамских романах.
Говорю и удивляюсь сама себе: вроде бы я не стерва, но в моих словах звучит такая язвительность и губы складываются в такую ядовитую усмешечку, что позавидует самая уксусная старая дева. Анна глядит на меня так, словно ее ударили. А я испытываю долгожданное освобождение. Все, баста! Хватит изображать из себя утешительницу и наперсницу, довольно жить чужими жизнями, у меня есть единственная своя!
— Пока, — поворачиваюсь, ухожу.
Бабье лето обнимает меня. Деревья еще не облетели, их пронизанные солнцем желто-коричневые листья сияют, словно стеклышки витража. Не выдержав, оборачиваюсь. Анна смотрит мне вслед. Усмехнувшись, шагаю дальше, и стук моих каблучков растет торжествующим крещендо. Бабье лето — золотое бабье лето! — ликующе звенит во мне, и триединство печали, надежды и любви то ли теснится в сердце, то ли разрывает его на части. Мертвые ржавые листья стелются под ноги. Без сожаления ступаю по ним. Прощай, Анна. И ты прощай, Королек. Любимый мой! Я любила тебя, не признаваясь в этом самой себе. Прощайте оба. Вы наполовину умерли во мне, стали прошлым, а будущее, сулящее счастье и удачу, — впереди!..
В этот день покупаю в своем салоне ангелочка. Придя домой, осторожно протираю его влажной тряпочкой, ставлю на телевизор и прошу: “Пожалуйста, стань моим ангелом-хранителем. Как бы ни сложилась жизнь, ты всегда будешь со мной, маленький”. В ответ, искоса глядя на меня, он улыбается наивно и плутовато, и его крылышки вспыхивают золотом”.