Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2007
Когда его не стало, многие из нас, из пишущего окружения С.А. Захарова, поняли, как нам его не хватает! И не в том даже дело (вернее, не только в том), что неожиданно исчезла надежная возможность всегда получить справку, когда-таки и по какому маршруту пошел первый свердловский трамвай или где располагался первый детский садик нашего города — он был его воспитанником, или какую форму носили в тридцатые годы прошлого века милиционеры. А в том дело, что с его уходом колебнулось само основание нашего краеведения. Не в смысле накопления значащих фактов, тут многие могут соревноваться друг с другом, но в смысле самой идеи, ощущения неукоснительной надобности дела. Здесь Стефан Антонович Захаров был незаменим, и эта его роль идейного вдохновителя живого уральского краеведения, пример ежечасного служения ему без сомнений и колебаний, любование даже всяким событием, хотя бы косвенно вписывающимся в нашу историю, делали его выдающейся фигурой культурной жизни Свердловска—Екатеринбурга последних десятилетий.
Он знал всех своих екатеринбургских современников, и все его знали. Ян Христофорович Вутирас, легендарный солист Свердловского оперного театра (как он пел арию Демона!), выговаривал нам, его друзьям:
— Почему вы говорите: “СтефАн Антонович”? Ведь по-гречески это имя звучит “СтЕфанос”, значит — “СтЕфан Антонович”!
Но мы только улыбались филологическим изысканиям артиста и продолжали называть его всё-таки по-своему: Стефан Антонович или даже Степан Антонович, или просто — Стёпа. Это было так по-русски и тепло…
Хорошо помню, как в редакцию “Урала” пришла группа всполошенных краеведов:
— Сносят дом Ипатьева! Место гибели царя!
Предпринять что-то существенное уже было нельзя. Высшее лицо области, “набоб”, первый секретарь обкома КПСС и будущий первый президент “независимой” России решил на всякий случай пробежаться впереди большевистского паровоза и истоптать само историческое место. Людям осталось только прийти в сокрушении к своему Стёпе.
Имя это хорошо ложилось на его большую и абсолютно незлобивую, домашнюю, можно сказать, фигуру. Встречался ли когда-нибудь человек, более лишенный официальной строгости, позы чиновника! А ведь вполне можно было напустить на себя неприступность, находясь на уникальной должности ответственного секретаря редакции журнала “Урал”, охватывающего своим литературно-художественным и общественно-политическим влиянием восемь уральских областей и республик. Но Стёпа неизменно оставался доступен “для каждого входящего” в редакцию, был прост и интересен.
Думаю, что этот его талант общения с людьми и сдержанность на слова были качествами не только врожденными, но и приобретенными воспитанием. Воспитанием, как говорится, не дай бог никому. Наш Стёпа входил в число тех Иванов, Петров, Сидоров, тех русских солдат, которых великий кормчий и стратег И.В. Сталин — миллионами! — в первый же год войны сдал в плен врагу. Солдат Захаров вернулся в Россию только через лагерь смерти Маутхаузен и итальянское сопротивление. Мне кажется, что сквозь его всегдашнюю готовность увидеть в жизни что-то смешное или даже это смешное изобрести, проглядывало подчас съежившееся затаенное страдание. От лагерей отечественных его спасло то, что документы Маутхаузена достались нашему СМЕРШу, и в них об узнике Захарове, попавшем в плен по глубокой контузии, не нашли ничего, что проходило бы по статье предательство товарищей по несчастью или тем более — предательство Родины.
При всех перемещениях в редакции журнала “Урал” мы неизменно сидели со Стёпой вместе в одной комнате почти двадцать лет, но ни разу не заговорили об этом. Я молчал из деликатности, подозревая, что ему могли быть тяжелы те воспоминания, а он, возможно, дал зарок себе никогда о плене не говорить. Себе зарок дал или “органам”?
А ведь как было бы здорово, если бы отпущенное ему литературное время он потратил на документальную повесть о подлинной судьбе русского солдата в Отечественной войне. Не менее значительное могло бы получиться повествование, чем о “преданных и забытых” Виктора Астафьева. Но он обратился (то время его обратило) к деланию книг стопроцентно выдуманных, какие в изобилии рождались на обочинах соцреализма. Типа “Приключения Мишки Босякова, кучера второй пожарной части”.
Как могла родиться подобная книга? Скорее всего, главный редактор Средне-Уральского книжного издательства (ни на секунду не забываем, что речь идет о временах развитого социализма) замечает ущербную пустоту в плане: о рабочем классе книга предполагается, о колхозном крестьянстве роман есть, а вот литература для подростков отсутствует. Не дело. Между тем становится известно, что у Стефана Антоновича Захарова (другой этаж здания) роится в голове сюжет о юном кучере пожарной части, да еще в переломные рррреволюционные годы.
Не знаю, богатое ли воображение породило приключения Мишки-босяковской жизни с извозчичьими пролетками, резвыми лошадками и водовозными бочкам, или Стёпа на самом деле, как он указывает в эпилоге, только воспроизвел рассказы знакомого почтенного брандмейстера, но он садится за работу, и к положенному сроку в издательстве появляется нужная рукопись. На подаренном мне экземпляре автор начертал недрогнувшей рукой: “Моему заму по журналистской работе (он возглавлял у нас организацию Союза журналистов, а я ходил у него в заместителях). Пусть не думает, что только он один книги выпускает. Жму, Феликс, руку! С. Захаров”. Бесхитростная надпись в столь же бесхитростной книге!
Ставил ли Стёпа перед собой высокие литературные задачи? Вряд ли. Фактография, а не изнуряющий поиск единственного верного эпитета, была ближе его жизненной цели. Но работоспособности у него следовало бы поучиться каждому. Стол ответственного секретаря редакции, через который ежедневно проходили десятки толстых и менее толстых рукописей, никогда этими рукописями завален не был и в любое время дня поблескивал своей лакированной плоскостью. Стол и его хозяин жили по присловью: не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня. И Стёпа тут же разбирался с любой бумагой, рукописью, “давал ей ход”, как любят выразиться бюрократы, не позволяя ни одному клочку залёживаться ни на столе, ни в столе.
А как он писал! Праздником было видеть, как быстро исписывал он своим угловатым, крупным почерком лист за листом. Казалось, ничто не может удержать этого процесса. Рождалась ассоциация с Оноре де Бальзаком, с таким же напором писавшим романы своей “Человеческой комедии”, разбрасывая при этом страницы по всей мансарде, даже и по полу. Стёпа выгодно отличался от своего французского собрата тем, что не позволял себе мусорить в редакции. Во всем остальном — полное сходство.
Вот в том же его и соцреализма литературном ряду следующий шедевр: “Матрос революции” (1979 год). В книге по хронологии выстроены все имеющиеся сведения: материалы о жизни и деятельности балтийского матроса, прямого участника революционных событий. Павел Хохряков не действует в книге сам по себе, весь его характер — выполнение указаний партии. Тексты такие: “Лозунг “Вся власть советам!”, выдвинутый В.И. Лениным на первом этапе революции, означал, что члены большевистской партии в советах будут критиковать и меньшевиков, и эсеров, и Временное правительство…” Вот матрос Хохряков и громил на разных собраниях меньшевиков и эсеров. На одном из митингов вступил даже в полемику с лидером левых эсеров, знаменитой Марией Спиридоновой, приговоренной царским судом к вечной каторге, но освобожденной февральской революцией. С.А. Захаров пишет: “Растерянная Спиридонова не смогла возразить Хохрякову и покинула трибуну”. То есть наш теленок таки волка съел…
При чтении книги трудно отделаться от ощущения, что вновь читаешь страницы сталинского “Краткого курса истории партии (большевиков)” или некоторое к нему дополнение. Если это и должно храниться в библиотеке, то именно рядом с “Кратким курсом”, на одной с ним полке. Впрочем, все это вполне может пригодиться историку для справки — материал-то собран добросовестно.
И вдруг — как отдельная радость! — “Записки старого свердловчанина”! Работа чисто его, по совести, по духу, радость краеведения! Книга и при жизни автора завоевала популярность, и сегодня может быть переиздана и дважды, и трижды. На одной из читательских конференций симпатичная девушка подошла ко мне с просьбой поставить автограф на сильно впечатливших ее “Записках старого свердловчанина”.
— Мне никогда не приходилось, — возразил я, — ставить автографы на книгах других авторов.
Но девушка настаивала, и я в итоге написал нечто следующее: “От имени и по поручению моего друга С.А. Захарова ставлю свою подпись — Ф. Вибе”. Со Стёпой на следующий день я этот мой поступок согласовал.
В “Записках старого свердловчанина” сегодняшний краевед обнаружит самые интересные сведения и про тот самый первый екатеринбургский трамвай, и про первый звуковой кинотеатр города — “Совкино”, и про приезд к нам Леонида Утесова, и про связь с Уралом выдающихся кинорежиссеров С. Герасимова и Г. Александрова, известных артистов театра, кино и цирка… “Записки”, несомненно, могут составить нетленную славу любому автору. Честная, настоящая книга.
И гораздо меньшая по объему, как бы узко направленная по теме, книжка “Анатолий Бурденюк — штурман капитана Гастелло” безусловно относится не к заказанным, а к чисто захаровским, собственного замысла и расследования честным его работам. Анатолий Бурденюк был в экипаже прославленного летчика, Героя Советского Союза Николая Гастелло, бросившего загоревшийся самолет прямо в скопленье стоявших на станции цистерн с горючим, чтобы самой смертью своей и своих товарищей нанести урон проклятому врагу.
Поиск-расследование не был долгим: штурман Анатолий Бурденюк учился в той же свердловской средней школе №11, которую закончил и Стефан Антонович. Живы были еще учителя и родственники…
Он сам выделял эту книгу из числа других, и известное общество “Знание”, как и отдел пропаганды Союза писателей, нещадно эксплуатировали его по поводу встреч с читателями в разных аудиториях. И поскольку Стёпа, как я уже писал, никогда не упускал возможности позабавиться по любому поводу, жизнь тоже всегда шла ему навстречу в поисках курьезов. Придя однажды на выступление в одно из общежитий турбомоторного, кажется, завода он увидел предшествующее его появлению перед народом объявление: “Все на вечер-встречу с последним из оставшихся в живых членов экипажа Николая Гастелло…”
Отдаваясь по велению тех времен деланию “нужных” книг, он писал в возвышенных тонах о матросе Хохрякове, комдиве Азине, Малышеве — об этих “замечательных людях” Урала, но сам он был, вне всякого сомнения, не менее замечателен, чем они. И поскольку исторический материализм на наших глазах совершенно вышел из употребления, заполним идеологический вакуум известной формулой А.П. Чехова: жизнь станет лучше, когда будет больше хороших людей. Когда вспоминаешь о Стефане Антоновиче Захарове, рождается иллюзия, что их, умных, добрых и настоящих, в России больше…