Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2007
Гончак, сын Флейты и Фагота
Вдруг, как-то разом, ему захотелось пить. Когда гнал зайца, не замечал жажды. Был азарт, не простой — охотничий, который застилает все на свете, в том числе и голод. Теперь, когда заяц лежал в рюкзаке хозяина, ему вновь захотелось пить. Но кругом, в какую ямку он ни тыкался своим черным носом, было сухо. Даже среди огоромного болота, меж кочек, не проблескивало живительной влаги. И вдруг посреди успевшей схватиться льдом реки блеснула своим огромным глазом полынья.
Вода! Он поспешил к ней, выбежал на лед. Но остановиться не было возможности: лапы его бойко скользнули в сторону полыньи…
Темно. Пасмурно. Но в воздухе висит прохладная и, более того, морозная сухота. В лесу тишина, у самой земли совсем спокойно. Слышно, как по примерзлому к земле листу прошуршит мышь. Лесная дорожка плотно, в несколько слоев устлана палым листом. Кое-где по колеям белеет матовым глазом ледок. Прошел лось, и было слышно издали, как с хрустом под его мощным весом ломается лед.
По небу кучно неслись облака, а меж ними нет-нет да и показывались звезды: мигнут — и нет их. Будто говорят: мы здесь, мы есть…
С большака запалило ярким светом фар, и на хорошо выбритую косцами поляну свернул уазик. Остановился. Свет фар погас. Темнота мигом заполнила поляну. Едва открылась задняя дверь автомобиля, как из нее выскочил крупный гончак и тут же устремился к одиноко стоящей сосне и, наверное, с полминуты, подняв заднюю ногу, освобождался от влаги, окропляя, а заодно и метя, как подобает, ствол дерева.
Следом за гончаком из машины начали не выходить, а прямо-таки выползать охотники. Первым — хозяин гончака, мужик полный, охотничьи доспехи еще добавляли ему полноты. Облаченный в болотные сапоги, теплую не по-осеннему куртку, стеганые брюки, он напоминал всем своим видом этакий катышек. Тут же, у автомобиля, охотники расчехлили ружья, побросав в открытую дверь на заднее сиденье чехлы. Затем, словно по команде, дружно закурили. И замелькали в предрассветных сумерках слабые огоньки сигарет. Затем чуть ли не строем все четверо молча двинулись по лесной дорожке, которая вскоре вышла из кромки леса на покосные поляны с мелким перелеском. У самого болота с большими лохматыми кочками, местами плотно затянутыми кустарником, дорожка словно потерялась.
Светало. За болотом, за рекой, над дальним сосновым бором по всему горизонту пролегла белая полоса зари. Но она не дала того света, который должна была дать. Рассвет уже начинался, но не тот, бойкий, что бывает весной, а какой-то вялый. На дворе осень, да еще к тому же и самая поздняя. В иные годы, как и положено по этому времени, на земле уже лежал снег, но сейчас его не было. Хотя, начиная с дня Покрова, более десятка раз он падал, грозясь лечь основательно, до весны. Но напрасно: земля его держала на себе совсем не долго, не более дня. Если кто и радовался бесснежью, то более всех охотники-гончаки: природа продляла их сезон.
В тот год долго стояло время черной тропы. Необычное время. Казалось, ему, как и затянувшейся осени, не будет конца. С ночи выпавший снежок грозился не раз остаться, потому что земля, отпустив тепло, была в полном ожидании зимы.
Перед выходом на покосные поляны охотники остановились, опять, как и недавно, молча закурили. Старшой, он же хозяин не только уазика, но и гончака, бросив выкуренную сигарету, сказал:
— Давайте, мужики, слегка разойдемся. Надо помочь нашему Разыграю поднять зайца. Ничего не поделаешь, крепко сидит косой. Таится. Боится дать след. Да к тому же почти вылинял, белым стал.
— Оно и верно, — подтвердил его давний друг Федор Иванович, засылая в патронник своей ижевской вертикалки пару папковых патронов собственной зарядки, и смачно чавкнув затвором, добавил: — Не знаю, каким нынче номером вы будете палить по зайцу, а я зарядил патроны “двойкой”.
Хозяин гончака, Петрович, еще раз напомнил, что пора зайца поднимать, так как сам он едва ли даст след. И по покосным полянам и перелескам понесся привычный для такой охоты крик:
— Вставай!.. Вставай!.. Пошел!.. Пошел!.. Поднимайся! Хватит тебе, косой, лежать!..
Прокричали раз-другой, и снова тишина.
И вот в предрассветном лесу, среди лесной черноты и полного безмолвия, из дальнего угла, оттуда, где плотно толпились сосновые посадки, донесся долгожданный звук, который заставляет сильнее биться страстное сердце охотника.
— Гам, гам, гам! — поначалу робко, а затем все увереннее подавал голос Разыграй.
Гончак, похоже, вышел на след косого и начал распутывать его утренние наброды. А минуту спустя по-настоящему уверенно пошел за зайцем, как и подобает настоящему гончаку…
Жил он в лоджии, застекленной и хорошо утепленной со всех сторон от пола до потолка, спал на мягкой подстилке. Здесь было его основное жилье, его дом. Жил он здесь с того времени, как на дворе стало по-летнему тепло и когда перестал питаться одним материнским молоком, а перешел на более грубую пищу, в которой нуждался его организм, потому что он должен был расти и развиваться.
К тому времени всех его братьев хозяин распродал за хорошие деньги, так как все они были чистокровные гончаки, известные на всю округу.
Каждое утро хозяин, как правило, перед очередной кормежкой, выводил его на прогулку, а вечером, придя с работы, они снова гуляли. И так изо дня в день, какая бы ни была погода: дождь, снег, ветер…
Весной и летом для него была не жизнь, а скукота. Совсем иное дело, когда наступала осень. Летел, сыпался дождем лист с деревьев, устилая землю, а следом наступало время черной тропы. Время необычной охоты, азартной и неповторимой — охоты на зайца!
Как правило, перед выездом он проводил ночь не в лоджии, а в гараже, рядом с машиной. Почему? Выезжать приходилось рано, до свету, и, чтобы не будить домашних, хозяин ждал друзей-охотников у гаража.
Куда выезжать, они договаривались заранее, но в дороге кое-кто из охотников начинал оспаривать первоначальный план, ссылаясь чаще всего на то, что там, куда они ехали, зайца нет и непременно надо им забраться в другое место. Споры в дороге, споры во время сборов гончак слышал постоянно. Ему-то было все равно, на какое место охоты ехать, на старое ли, знакомое, или незнакомое, в сторону Бельников, или на Лавровку, лишь бы в лес, а там он покажет класс своей работы. Если, конечно, будут зайцы.
Но это наступит завтра. Пока же он лежал в углу гаража на старом толстом ковре, сложенном вчетверо. Из него еще не выветрился полностью нафталин, что так и не спас от моли изделие, висевшее в гостиной квартиры, когда-то бывшее гордостью владельца: на нем висело с десяток ружей и даже пара с нарезными стволами. Висели они изящно, крест-накрест и поодиночке. Над ними, почти под самым потолком, красовались лосиные рога с двумя мощными лопатами по семь отростков на каждой разной величины. От всего этого ружейного арсенала пахло ружейным маслом. Но, кроме масла, из стволов ружей, как бы их ни чистил хозяин, исходил тончайший аромат недавнего выстрела, особенно дымного пороха, что держался в затворе ружей, в том самом месте, куда ни щетка шомпола, ни тряпочка не доходят. Потому не столько вид самих ружей, сколько эти запахи с первых дней его жизни пробуждали в нем страсть охоты.
Вот и теперь в эти минуты в темном гараже, из всех его углов шли запахи, но не те, лесные или ружейные, что будоражили его воспоминания. И с этими запахами он боролся, ведь завтра будет много свежего воздуха и следов, и среди них один особенный — заячий. Ему не спалось, он прислушивался к звукам, что шли снаружи, из закрытой смотровой ямы. Там, внизу, под толстым полом явно водились гаражные крысы. Будь они на виду, он бы тут же расправился с этими тварями. Но сейчас он ничего не мог с ними поделать и время от времени лишь громко рычал на них. Крысы затихали на какое-то время, а затем снова начинали пищать и что-то грызть. Тут уж ничего не поделаешь. У них идет какая-то своя ночная жизнь. По ямам, по сараям и подвалам промышляют они, и если живут, то там, где рядом человек. Вот и он, гончак, без человека — ничто. Сколько он проживет на свете, полностью зависит от человека, его хозяина.
Когда крысы в подвале успокаивались, до его слуха доносились гудки и пересвисты локомотивов, что везли руду от шахт, стук колес на стыках рельс и еще много-много понятных и непонятных шумов. Перед охотой ему надо было хорошо выспаться и отдохнуть, но обычно не удавалось ни то, ни другое. Правда, в какой-то момент он просто отключался, впадал в сон и всегда видел бегущих зайцев, своих главных противников. Хотя какие они противники ему, мощному гончаку! Просто его главная профессия была одна — гонять и гонять их. Так обучили с малолетства его мосластые родители. И в его крови, опять же от родителей, что дали ему жизнь, было заложено это чувство — чувство погони за зайцем. И даже не столько от его вида, сколько от его запаха. Да ему и не полагалось работать по зрячему зверю — нужен был лишь свежий след косого, лучше только что поднятого с лежки. Запах заячьего следа раздражал его чувствительный, тонкий нюх, и приходил азарт погони. Он преследовал добычу не просто молчком, а с голосом, как бы говоря охотником: “Я иду, иду по следу, гоню на тебя зверя, перехватывай его и не промахнись!”
Он лежал в углу гаража. Ему не спалось. Он закрывал глаза — они вновь открывались. Все вроде бы хорошо, тепло и тихо. Крысиная семья, что донимала его слух возней и писком, угомонилась, но ему не спалось. Он то вытягивал по ковровой подстилке свое мускулистое тело, то сворачивался в клубок, положив голову на кромку подстилки.
О чем он думал? Может быть, о том, что нынче тринадцатая осень его жизни и двенадцатая осень его самостоятельной охоты. И потому он думал не о дне нынешнем, а вспоминал, вспоминал… Особенно первые дни жизни. Сколько прошло времени! А он до сей поры продолжал ощущать теплоту материнского тела, ее шершавый язык, которым она, как махровым полотенцем, слегка смоченным слюной, прочищала мягкую шерстку своих детенышей. Они родились, как и положено, не где-нибудь в старой конуре или под крыльцом, а в благоустроенной квартире, в крипичном доме на третьем этаже, в специально подготовленном и слегка затемненном месте, на подстилке, недалеко от батареи, от которой шло тепло.
На дворе тем временем шла весна, еще не такая бойкая, со своими ручьями, но на лесных взгорках уже показывала свои темные бока земля. Все это обустройство их первого жилья в квартире никоим образом не было случайным. Что там ни говори, их мамаша — чистокровная русская гончая. Она была невысокая в холке, миниатюрная, с черно-пегим окрасом, точь-в-точь такая, какой описана во всех книгах-справочниках, и окрас этот покрывал не только ее голову, но и все туловище. Да и данное ей хозяином имя тоже не было случайным — Флейта. Названа она так была за ее изящный, нежный голос во время гона зверя.
Отец их семейства, из одного помета, назван был Фаготом — за грубый, слегка глуховатый голос. Правда, в момент, когда случалось идти по зрячему зверю, тот и другой в азарте частили что есть силы. Если теперь судить по вязкости гона, Фагот порой был слегка бесшабашным, случалось, сходу проскакивал хитрую звериную стойку косого, начинал лаять громко, с подвывом, жалуясь на весь белый свет, что потерял след. Но сам ленился распутывать, топтался на одном месте. На самом же деле хитрил, прислушивался к работе Флейты, которая, спокойно распутав заячьи хитрости, продолжала идти по следу. Шла всякий раз не торопясь, стараясь не сойти с него.
И Фагот-хитрюга, недолго думая, догонял свою подругу, пристраивался к исправно работающей Флейте. И они вдвоем, в паре, шли, говоря на охотничьем языке, смычком, гоня зайца в сторону охотников, стоящих каждый на своем лазу. Именно в тех местах, где должен, по их мнению, пройти зверь.
…И верно, малыши старались изо всех сил, ухватившись своим беззубым ротиком, вбирать в себя материнское молоко. Каждый упирался мягкими лапками в бесшерстное брюхо своей мамаши, выдавливая нежную белую влагу. Наполнив все свои еще совсем небольшие желудки высококалорийной пищей, отпадали, словно лепестки от цветка, в полной неподвижности тут же рядом.
Такой была их жизнь. Поспал и опять покушал, поспал — и опять за работу, к материнскому соску.
С того самого времени, с той секунды, с того часа началась их жизнь, пока для них неизвестная. Вскоре, когда у всех детенышей Флейты прорезались глазки, они увидели свет, а вместе с ним и солнце, небо с постоянно бегущими облаками. Чуть встав на свои слабые ножки, они еще не умели твердо передвигаться по обычному деревянному полу. Но уже успели получить одно имя на всех четверых — гончак, так же, как их предки дальние-предальние, состоящие из самой древней охоничьей породы, в крови которой было заложено найти свежий след зверя и гнать его не торопясь. Гнать по кругу, в ту сторону, откуда он ушел и куда должен обратно вернуться. Конечно, это не тот правильный круг, который может начертить на бумажном листе обычным циркулем школьник.
…Сон к Разыграю так и не шел. На какое-то мгновение он как бы отключался, и тут же ему, словно наяву, виделся гон. Он не летел во всю прыть — бежал ровно, экономно, не прямо по следу, а большей частью рядом, порою срезая угол гона. Он не слышал шума лап зверя по прелому палому листу и не видел его в открытую. Да и зачем видеть зайца? Главная задача — гнать косого к охотникам под выстрел. А они пускай перехватывают его, зная заранее, где пойдет косой, — это их умение, их опыт, их знания.
…Сколько их было, таких ночевок перед охотой, в гараже, рядом с машиной, за двенадцать лет! Он, конечно, не помнил, да и зачем ему это? Но всякий раз перед охотой у него, пожалуй, не меньше, чем у самих охотников, возникало волнение. Да к тому же был он не молод, найти след зайца, гнать его, может быть, не один круг — хватит ли сил? А тут еще, как на грех, вот уже который выход под его лапами была сухая мерзлая земля, бегая по которой, он набивал подушечки меж когтей, так что на следующее утро не мог встать. И к этому он не мог ни привыкнуть, ни приспособиться. Не потому ли, идя следом зайца, наверное, внутренне уговаривал охотников, что стояли на лазу, на перехвате брать зайца как можно быстрее, на первом кругу.
…Гон настроился. Разыграй в какой раз — в сотый, пятисотый — будил лес своим голосом. Он не просто лаял, он не словно и не будто, а на самом деле выговаривал: “Охотники! Будьте внимательны. В вашу сторону идет заяц. Не промахнитесь. Не то придется мне идти за ним второй, а то и третий круг!”
Только бы не нагнать зайца на главного мазилу — Федора! Тот постоянно хвалится, какое у него прекрасное ружье, какой у него редкий бой, какая кучность дроби. А случись, набежит на него заяц, в самой близи бабахнет из своего двенадцатого калибра — косого не тронет заряд, лишь грохотом выстрела подхлестнет. Тот непременно прибавит ходу. А он, Разыграй, гони зверя по второму кругу, да по-прежнему так же ровно и с голосом. Может, иной раз гончак и рыкнул бы на мазилу, а более того, просто взял бы и куснул его. Но нет, не положено ему такое. Родители не учили этому, а учили упорству гона.
Разыграй шел за зайцем, не видя его. Азарт гона, свежего, почти теплого следа, ожидание того, что вот-вот по лесным полянам и перелескам разнесется грохот выстрела, вел его. Он, опытный гончак, не рванет, не побежит на его звук. Нельзя. Может быть, стрелок промахнулся. Потом его, Разыграя, дело — идти по следу, не сбиваясь с него, пока своими глазами не увидит убитого зверя.
Сегодня зайца взяли на первом кругу. И только Разыграй успел подбежать к сгрудившимся охотникам, как тут же получил в награду не только славную похвальбу, но и заячью лапку. Ах, эта заячья лапка! Какая прекрасная награда! Правда, только на один жевок. Хрусть — и нет ее!
После удачного гона, удачного выстрела — небольшой перекур с небольшим привалом, чтобы дать отдышаться четвероногому другу. И снова вперед. Удача с первого раза обернулась неудачей потом. Нет, никто не мазал, потому как то ли не могли охотники поднять зайца с лежки, чтобы Разыграй (или, как его звали накоротке — Грай) пошел по его следу, то ли в этом крае леса не было больше косых. Собравшись на очередной перекур, охотники решили перейти реку. Несмотря на бесснежье, русло ее покрылось льдом, и перейти ее не составляло труда. А там — кто его знает! Ближе к сосновому бору, а точнее, вдоль него, по мелколесью, зайцы обязательно должны быть. А значит, теплилась надежда не только поднять зайца, но и добыть его.
Так каждый из охотников, все на своих привычных местах, шли гуськом, друг за другом, через кочковатое болото к реке. Сухое болото, будто не было в нем никогда воды. Огромные кочки с мохнатыми головами, пожухлой осокой и промерзлая жижа меж ними. Сухо и твердо.
Вот и река узкой блестящей подковой огибает мысок, поросший большей частью ивой да черемухой. Редкие набеги ветерка легко, не задерживаясь, пролетают через мыс. За ним не далее двухсот шагов темнеет стена соснового бора. Какой-то десяток минут ходу, и охотники в бору, а за ним пойдет редкоман. А там и… Тут их мысли и разговоры о зайце прервал лай Разыграя. И лай этот был не обычный — с подвывом, больше похожий на зов и зов тревожный. На какую-то секунду охотники, не ожидая услышать такое, замерли и разом повернули к стене соснового бора, куда только что шли, петляя меж кочек и ивовых кустов.
И они не побежали, а прямо-таки рванули на зов Разыграя.
Вот она, река, давно им знакомая. Посредине ее, на перекате, хотя так его назвать можно с большой долей условности, — просто быстрое течение, полынья, совсем не широкая. Но это только кажется. А в ней, как в тарелке, барахтается их гончак. Разыграй что есть силы колотил передними лапами, стараясь плыть. Но куда? Кругом лед, не только скользкий, но и по краям тонкий, гончак пытается выбраться из полыньи.
— Мужики, давайте топорик! — первое, что произнес хозяин гончака. — У кого топорик?
Все остальные в растерянности переглянулись.
А слово “топорик”, произнесенное как бы скороговоркой, прокатилось малым, глухим эхом по ровной речной долине, по бесконечному льду, по болоту и ушло высоко-высоко в пасмурную серость холодного неба.
Что делать, что делать? Четверо крепких мужиков в каком-то бессловесном оцепенении метались вдоль поросшего мелким кустарником берега, будто искали в высокой пожухлой траве только что оброненный топорик.
Но его нет и не могло быть ни в траве, ни в рюкзаках, что висели за их спинами. В эти самые минуты, когда топорик был так необходим, он лежал себе бездвижно в том самом уазике, на котором они приехали, под сиденьем водителя.
Что делать? Совсем рядом с рекой на небольшом сухом взгорке тянулись вверх свечками осинки. Эх, был бы топорик! Мигом смахнуть их, выложить настил к полынье! Минутное дело.
Но что делать? Думать и мечтать о топорике бесполезно. Сам он не придет, не прилетит по щучьему велению.
Спасать, спасать! Но как? Охотники, как по команде, бросились к единственному высокому кусту черемухи, ухватились, кто как мог, за ее ствол, стараясь, если удастся, не только сломать ее, но и выдернуть вместе с корнем. Они что есть силы вертели, крутили ни в чем не повинную черемуху, ругая всех и вся, на чем белый свет стоит.
Пока мужики боролись с черемухой, затем пытались соорудить что-то вроде подобия помоста из теплых курток, Разыграй уже не издавал никаких звуков, лишь изредка ударял лапами по кромке тонкого льда. Но продолжал держаться на плаву.
Поначалу он верил, что охотники спасут его. Ведь была однажды с ним беда. Правда, не на воде, а в лесу, на суше. Как-то попал он с ходу в заячью петлю, выставленную на их тропе. Затянула она ему шею так, что гончак не мог даже и голоса подать.
Мог бы тогда по молодости пропасть, но не пропал. Хотя дело шло к этому. Нашли тогда его по следам, правда, долго искали. Вызволили из петли.
В тот, хотя и роковой день, Разыграй не только очухался быстро, но еще охотники взяли из-под него на гону пару косых. Подарок от гончака в знак благодарности получили.
Но более всего выходил из себя хозяин гончака: почему не взял его на поводок? Да разве все можно предвидеть! Этими словами он пытался оправдаться. Наконец, не только вспотев от усилий, а даже взмокнув в своей не по сезону теплой одежде, они, правда, подтащили к реке черемуху, вытащив ее с корнем. Подтащили к реке, положили на лед. Куда там! Она была коротка. Тогда они поснимали с себя куртки, делая как бы небольшой мостик. Самый легкий из них, Юрич, вызвался ползти к полынье. Но куда там! Лед и под его малым весом стал как-то неестественно прогибаться, а стеклянное пространство под ним стало заполняться водой.
Мужики заволновались: как бы не утопить своего товарища! Хоть на этом месте реки и быстрина, но глубина приличная, под три метра будет.
А их Юрич ростом всего-то метра полтора вышел, да и то с новой шапкой вместе. Пока мужики метались по берегу реки, ломали и выдергивали с корнем черемуху, Разыграй совсем выбился из сил, да и холодная вода сковывала его тело и мышцы. И он уже не бил лапами по воде, не звал на помощь, не держал над водой голову — она у него плоско лежала на кромке льда. Что же касается помощи, она была рядом, но бесполезная. У этой помощи не было ни острого топорика, ни веревки. И потому она была беспомощна. Охотники стояли напротив, теперь уже можно сказать, безжизненного тела их гончака.
Голова его беспомощно лежала на льду, но открытые глаза по-прежнему смотрели куда-то вверх, наверное, туда, где сейчас не бежали, а медленно ползли тяжелые, плотные облака.
Прошла зима. Следом, как и положено, нагрянула весна, бурная, шумная, звонкая, с раскисшими от обилия воды дорогами, с пением птиц.
Просто так, без ружья, поехал я в лес послушать весну, ее звуки, постоять на вальдшнепной тяге. Оставив машину на большаке, захватив бинокль, отправился по покосной луговине в сторону реки.
Нагретый за день воздух носил в себе запахи прошлогоднего прелого листа. Земля на буграх парила. Высоко в небе в прозрачных лучах шли ровным клином журавли. Прошли, пролетели, не оставив следа, только отзвук их трубного крика продолжал будить тишину приходящего вечера.
Пара крякшей снялась с небольшой болотной калужины. Я поймал их полет в приближающую оптику бинокля. Красота-то какая! Он настоящий франт: что ни перышко, то цветное. Она одета много скромнее, но изящная — до невозможности! Птицы с шумным кряканьем, больше похожим не на крик, а на звонкое пение, пошли-пошли набирать высоту, крыло к крылу, делая немыслимые виражи. Набрав высоту, они вдруг, разбросив крылья, пошли на посадку. И так — снова и снова!
Так они играли в любовь. Все это время я держал их под наблюдением, пока они не приводнились на небольшом плесике, что прозрачным глазом поблескивал в лучах пока еще не торопившегося к закатному горизонту солнца.
Приводнившиеся крякши продолжили свои любовные игры теперь уже на воде. Я продолжал наблюдать за ними: такое случается только раз в году, и именно сейчас, весной!
Поиграв на воде, утки опять поднялись в небо, но в тот момент, когда они отрывались от воды, мое внимание привлек обломок льда неестественного цвета, примостившийся около огромного, раскидистого куста ивы. Какое-то внутреннее чувство толкало меня пойти туда, через кочковатое болото, по воде, к подозрительному обломку льдины такого необычного цвета.
Распустив болотные сапоги, я направился в сторону сомнительного предмета. Идти было непросто, так как местами, там, где холодная вода пыталась перелиться в сапоги, приходилось просто на ощупь искать отмель. Пробираясь, петляя среди кочек, я уже не держал в руках бинокль, чтобы не обронить его в воду.
Неопознанный предмет — вот он, рядом, до него — рукой подать. Стоит только обойти плотный куст слева. Обогнул его — и замер! Неужели? Впереди, в нескольких шагах передо мной, лежал вмерзший в обломок льдины огромный гончак черно-пегого окраса. Неужели Разыграй? Неужели гончак Петровича, что потонул поздней осенью? Слышал я эту историю. Помню, еще тогда удивило меня, что не смогли спасти гончака четверо мужиков: испугались, не полезли в воду. И вот мне чисто случайно выпало стать участником этой трагедии. Надо же отыскать такое? Первое, что промелькнуло в голове: нельзя оставлять его здесь! Надо обязательно предать тело земле! Не то через день-другой лед растает, и начнется пир воронья.
Нет, нет и нет! Я окинул взглядом западную часть неба. Солнце зависло над лесом, но все еще продолжало освещать поляны. И все же времени оставалось в обрез. Надо было торопиться. Первое — вытащить льдину через болото на сухое место. Это сделать не так трудно. Пришлось, правда, раз-другой черпануть в сапоги холодной воды. Другое дело — тянуть ее посуху. Но это — потом.
Сколько мог, вытащил я льдину с гончаком на сухое место. И пустился бегом туда, где совсем недавно оставил машину. Чтобы предать тело Разыграя земле, мне перво-наперво понадобились топор и лопата. Весь этот шанцевый инструмент всегда находился у меня в машине. Я должен был торопиться: медленно, но верно наступал вечер.
Пока я бегал за топором и лопатой, льдина, в которую вмерз гончак, подтаяла, и я довольно быстро высвободил из нее тело гончака. Теперь предстояло найти участок оттаявшей земли. Вот, кажется, вполне подходящее место. Оно отыскалось на невысоком бугорке, где росли три березки. Здесь солнце успело прогреть землю на два штыка.
Ямка готова. Сбегал за пихтовым лапником. Не хотелось рубить его разлапистых веток, но время поджимало. Не на голой же земле лежать верному, доброму гончаку. Три самых плотных ветки положил я на дно, а поверх них — холодное, давно остывшее тело Разыграя. На него легли остатки лапника и земля. Вот и получился холмик.
Когда обкладывал могилку дерном, по небу над покосной поляной заходили вальдшнепы. В полете птицы разговаривали на своем языке. О чем говорили птицы? Об этом знали только они. А мне оставалось только догадываться. Природа продлевала свой род.