Из дневника писателя
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2007
Как только муж собирается от меня уходить, я говорю: “Ты такой талант, ты почти Чехов! Как я буду без тебя писать!” Слава иронично произносит:
— Я — чайка.
И остается.
Говорят: Шекспир не писал свои пьесы, он был актером, ему бы не хватило образования, чтоб все это сочинить. Но вот Андрей Платонов! Никто же не сомневается, что он сам написал свои гениальные вещи (рукописи остались)! Платонов и есть доказательство того, что Шекспир сам все написал. (Слава Букур)
— Писатели такие простые — на лесть сразу покупаются, — сказала Л.
— Ты думаешь: это говорит о нашей простоте! Наоборот — это говорит о нашей сложности! — ответил Слава Букур.
— Каким образом?
— А мы плывем в этом потоке лести и выплываем на сюжет какой-то — о тебе…
(31 декабря 2004 г.)
Мне часто снится один сон: я потеряла якобы свой рассказ, выглядываю в форточку — мой рассказ там, за окном, он… метет двор (в виде такой высокой дворничихи с маленькой головкой, как в карикатурах).
(Февраль 2005 г.).
Когда Александр второй подписывал указ об освобождении крестьян, он просил передать Тургеневу, что решающее влияние оказали его “Записки охотника”. Как я мечтаю написать что-то такое, чтоб сами знаете кто прочел и повысил пенсии!!!
— Нина, ну как — тебе все еще пишут читатели?
— Меньше, но пишут. Нынче одна читательница прислала две посылки с черникой.
— Тебя это не унижает?
— Нет, я ведь не прошу.
— Но значит, так пишешь, что присылают…
(Господи, как в людях все искажено — еще со времен советской власти — жалость, мол, унижает! А по-моему, это чудо понимания).
(19 июля 2005 г).
Господи! — взмолилась я. — Сегодня ничего не пишется! Помоги мне!
И вдруг старый сюжет перестал засыхать, встряхнулся, налился силой и упруго зашевелил конечностями.
Внуки смотрели мультики. Я сказала: как это Чуковский написал такие чудесные стихи! А внук Саша (ему 3 с половиной) ответил: “Взял да и написал”.
Мой внук Артем в 2 года решил помочь мне протереть пыль со статуэтки Льва Толстого. Вытирая, он приговаривал: “Не боюсь тебя, все равно не боюсь” (даже в фаянсе Лев Николаевич страшен).
Когда весной 2005 года в Перми начались митинги пенсионеров, перекрывание дорог и прочее, я купила 3 бутылочки сукразита — на случай голода будет сладкий чай у нас.
И вот в этот же вечер приходит в гости писатель К. и хвастается, что купит скоро 3 однокомнатных квартиры, что случись, так он будет сдавать эти квартиры и жить на эти деньги. Тогда я показала ему 3 бутылочки сукразита: мол, тоже у нас есть запас на случай чего.
Когда А. ушел, Слава сказал мне: “Чистый Хармс! Зачем ты показала ему эти бутылочки с сукразитом?”
А зачем он приходит к нам в коммуналку хвастаться своими квартирами?!
“Как бы” — неопределенный артикль уже сейчас, — сказала я.
А “бля” — определенный, — добавил муж.
В день рождения Пушкина решили собраться у нас пермские литераторы. Н. купил водку “Мороз и солнце”, читал стихи: “Заходи, брат Пушкин, чума”. Вдруг один молодой писатель стукнул кулаком по столу:
— Я точно знаю: меня через 9 лет и 11 месяцев ждет мировая слава!
А через сколько часов и минут — не сказал.
И вот в этот миг с той стороны окна к нам заглянул воробей с осой в клюве! К чему бы это?
Прошел год со дня смерти Чеслава Милоша. Собрались у нас пермские литераторы — помянуть нобелиата. Слава перед их приходом сочинил несколько хокку, в том числе:
Саке для друга купил.
Поговорим под столом
О Чеславе Милоше.
Я хотела сказать: не надо этого — все слова сбываются. Но знаю, как мужчины не любят возражений, и промолчала. А зря! Один молодой прозаик так приударил по коньяку, что уже не мог согласовать слово “танку” (японское).
— Называй бронетранспортером, — сказал мой муж.
— Все, все, поздно, пора спать! — воскликнула я.
Учитель литературы один раз стремительно вошел в класс и сразу перевернул первую парту — ученицы полетели на пол, сверкая бельем розовым. Он выкрикнул: “Вот так Октябрьская революция все перевернула в сознании Блока!”
Это было в советское время. А теперь я думаю, что такая сценка уместнее была бы в наше время. Ведь революция на самом деле демонически довершила процесс очерствения души, и Блок написал “Двенадцать”…
Нет, и в наше время такое переворачивание парт — не по мне. Учениц жалко.
Уныние — путь к слабоумию
Дочери поменялись именами.
Смогу ли им подыграть —
Показать кукиш моей старости?
Хокку, 1990 г.
Пушкин говорил: каждый должен выглядеть на свой возраст. Правда, мои дочери возражают: он не дожил до твоих лет, мама — не известно, что бы он тогда сказал…
А может, и хорошо, что не дожил?
А то вот Толстой в старости выступил против Христа! А Маркес написал роман, где героине 14, когда герою — аж 90 лет!
Одна пермская писательница, выйдя на пенсию, сошла с ума и уверяет, что все повести Юрия Полякова написала она — посылала их в редакцию журнала “Юность”, а там…
— Слушай, а где бы ты взяла материал для “Ста дней до приказа”? — спрашиваю я.
— Ну, я же журналистка — с кем только не встречалась!
Но с другой стороны, Бунин вот ближе к старости преобразился! Был скуповат, а когда получил нобелевку, то помогал больным незнакомым людям и умер в нищете (за что награжден райскими кущами, я верю).
Все не так просто.
Я родилась в 1947-м и ненавидела старпербюро (Политбюро). Мой отец — из раскулаченных, и он сумел как-то мне передать нелюбовь к советской власти.
Затем случилось вот что: мне в юности нагадали по руке, что я рано угасну умом (линия жизни у меня длинная, а линия ума — короткая). И я с тех пор начала бояться собственной старости.
Но — как известно — нет другого способа продлить жизнь. И вот я сама оказалась в возрасте 57 лет, когда нужны уже очки, но их забываешь положить в сумочку, а подняться на 4 наш этаж без лифта лишний раз уже трудно, и я на полном серьезе обсуждаю с мужем вопрос: если хранить запасные очки в дупле нашего вяза под окном… Лучше в сумочке, говорит он. В сумочке — да, но из нее я их достаю на почте, в сберкассе и там забываю…
Конечно, это еще не тот возраст, о котором мне все время рассказывает приятельница, которая сейчас социальный работник. Ее задевяностолетний клиент на днях вручил ей… медаль своей покойной жены.
— Но медаль за труд во время войны, а я родилась после войны! — возразила она.
— Я попрошу врача, чтоб он поставил у главврача круглую печать, и медаль будет действительна. (Для него высший авторитет — круглая печать главврача.)
Недавно у меня под левым глазом появились (в поле зрения) черные крапинки, похожие на мушек — иногда из них составляется единица. Я говорю себе: ничего, еще круглая печать главврача — не высший авторитет для тебя, Ниночка, успокойся, не нервничай!
И у соседки-старушки все пианино в фотографиях котят. Там фотографий сто, наверное. А у меня — не в фотографиях.
А мама подруги (ей 97) вообще спрашивает у дочери каждый день: “Вы здесь кем работаете?”
Но вот я чихнула — нога заболела! Утром сладко потянулась — камень из почки пошел! Это уже причуды старости — в молодости такого не бывает никогда.
Купила в магазине килограмм колбасы и забыла его там, на прилавке. Но про колбасу ведь забыла, а не про совесть. Это так муж меня утешает. Он вообще хорошо меня утешает. Говорит, что нытье — прямая дорога к слабоумию.
Когда я не могу что-то найти в рукописях, муж восклицает: “Опять наш секретарь запаздывает!”
В молодости мы играли в то, что бонна заболела, в старости — в то, что секретарь опаздывает…
Пол вымыть с каждым разом все труднее. Я говорю мужу:
— Пока могу, мою, а когда не буду мочь…
— Тогда у нас будут деньги нанять.
Ну откуда такой глупый оптимизм? С чего это будут деньги!
А между глупым оптимизмом и мудрым пессимизмом ты что выберешь, Нина?
О, да, я выбираю глупый оптимизм!
Да Боже мой! Ведь не одни минусы у возраста! Ума-то побольше стало все-таки. И уже понимаешь, что обэриуты не ах. И что юмор черный не подарок. И разве раньше я могла написать то, что могу сейчас! Значит, годы прошли не зря, старость нужна.
Нашему поколению вообще легче быть пожилым — все адреса в электронной почте, их нельзя написать неправильно — нажал кнопку, и все! Адрес сам написался.
И больше времени на общение с друзьями — в старости!
Моя мудрая мама (она с 28 года) не ходит в гости к тем подругам, которые все время делают ремонт. Дорвались, что все есть, и вот клеят одни потолки, потом… делают навесные — практически без перерыва. И зовут маму на 5 минут — похвастаться, чтоб новенькое что-то клеить-навешивать… Мама говорит: живем один раз, надо наговориться, а они клеят-навешивают…
А терпимость! Она появилась-то у меня только недавно. Раньше я вообще не умела выносить соседей-алкоголиков, которые всю ночь на кухне что-то сжигают (включат газ под кастрюлей и тут же засыпают), а теперь что — вызываю пожарных, а потом спокойно молюсь и благодарю Бога за то, что все живы…
И вот что: с годами я все сильнее ощущаю за плечами присутствие Ангела-Хранителя!
Внук (3 лет) так любит деда, что сказал:
— Снегурочка была красивая, как дедушка Слава.
А ведь внуки могут быть только в старости.
Тем более правнуки.
И пра-пра…
Так что и у задевяностолетних — все впереди!
Вот только купим сто первую фотографию котенка и поставим круглую печать главврача!
9 августа 2005 г.
Театральный рассказ
Воскресенье.
Я собираю чемодан. Муж на кухне. Дети в детской.
— Мама! А Света выпила воду из-под красок! Я рисовал-рисовал, а она выпила!..
— Не плачь, она же маленькая. Ну-ка, что у тебя вышло?
— Вот, это грустный волк, это папа на костылях.
— Почему на костылях?
— Потому что интересно. Нальешь мне еще воды?
— Иди к папе, я уже одной ногой здесь, а другой там.
Надеваю пальто.
— Мама, купи мне в Москве что-нибудь!
— И мне — куклу.
— А мне или танк, или жвачку.
Муж выходит поцеловать меня, на ходу пробуя кашу из ложки.
— Повесть, тьфу, пьесу — взяла?
— Может, уж не ехать? Бог с ней, с пьесой.
— Сколько у тебя экземпляров? Пять? На этой литовской папиросной бумаге? Ну и хорошо. С Королевым там не особенно…
— Мама, а Королев — король?
— Нет, просто мой друг. Дети! Слушайте папу, и ты, Света, дай мне помаду, где ты ее нашла? Ох, уже успела — съела! Я хотела губы накрасить, я ведь тоже человек!
— Не человек! — она притопывает ногой.
— А кто?
— Мама.
И она в общем права. Но все-таки через час я чувствую себя почти человеком: сижу в самолетном кресле, под языком таблетка аэрона, в руках наготове кулечек. Соседка ведет захватывающий разговор о дефиците:
— Взять ситец. По телевизору говорили, что он весь идет на производство линолеума — как основа. А нам спать не на чем. Что нужнее: белье или этот панцирь на полу? Абсурд, какой абсурд!
Я улыбаюсь. Дело в том, что пьесу я написала абсурдистскую, хотя она в принципе про ситец, про белье и про жизнь.
Королев встречает меня по-королевски — с букетом гвоздик (это в марте-то!). Он все так же худ и сдержан, и если мог бы сойти за какого-нибудь короля, то только разве за английского.
— Неужели я в Москве! Семь лет, семь зим!
— Как ты все-таки вырвалась?
— С нервами дальше некуда…
Мы садимся в такси, я еще продолжаю размахивать руками и что-то обсуждать, но Королев не слушает:
— Пока расслабляйся! Голову немного набок — вот так. Руки свободно. Отдыхай.
Понедельник.
Я стою перед Министерством культуры, зданием почти духовным, хотя и материальным. Волнуюсь. Вхожу. Снимаю пальто. Гардеробщик принимает его, привычно взглянув на этикетку у воротника — иностранное или нет. Я в свою очередь смотрю на его огромные ручищи, испещренные наколками. На левой кинжал, сверху крупно: “Помни Толя”. Снизу мелко: “брата Колю”. На другой руке витиевато и загадочно: “Нет счастья на Луне”. Я спрашиваю:
— Почему на Луне?
Отвечает, что исполнено, когда американцы на Луну летали и жизни там не нашли.
Подымаюсь на четвертый этаж — в репертуарную коллегию.
— Что вы хотите? — спрашивает меня на ходу министерского вида дама с папкой под мышкой.
— Пьесу привезла. Вот. Из Перми.
— У вас есть договоренность с местным театром?
— Нет. А нужно?
Дама, энергично выталкивая меня, скороговоркой:
— Когда есть договор, мы быстренько рецензируем, быстренько определяем степень художественности, категорию оплаты — и все! Так что давайте поезжайте обратно и договаривайтесь!
— Дело в том, что… Пьеса абсурдистская, в провинции ее едва ли…
— Из Перми везут абсурдистскую пьесу! Абсурд!
— А что?
— Нам такие не нужны.
— А какие?
— Про жизнь.
— Так у меня про жизнь тоже. И даже философская…
— Что делается! Из Перми везут философию!
— Да что вы имеете против Перми?! — пошла я в наступление, но она тотчас заслонила свою грудь папкой, как щитом, и позиций ни на шаг не сдала.
Девушки за столом спокойно созерцали нашу перепалку, не выказывая мне сочувствия, но и не поддакивая своей начальнице. Это меня как-то поддержало.
— Распутин вон вообще в Иркутске живет! — сказала я.
— Распутин! Я вижу, вас не смущают никакие сравнения! Да когда он пришел в театр, имел солидный багаж!
— Какой багаж? — растерялась я.
— Духовный, конечно! А вы говорите!
— Но и он когда-то пришел с первой вещью.
— С первой вещью идут в журнал, а не к нам.
— В журнал? С пьесой?
— Говорю вам — получите плохую рецензию.
Сдаюсь. Ухожу. Дама, обогнав меня, спешит куда-то по коридору, вдруг останавливается, оборачивается, назидательно провозглашает:
— Не воображайте, что вы одна пишете пьесы! Мы рецензируем тысячу сто пьес ежегодно. Понятно?
Мне ничего не понятно. Если так рецензируют, как мою, то… Звоню Королеву на работу и жалуюсь на жизнь. Он традиционно советует:
— Ничего. Пока сядь, расслабься.
Вторник.
Подхожу к театру на Таганке. Я полна надежд: все-таки самый современный театр. Здесь знают толк в искусстве. Здесь вон зрители с утра спрашивают лишние билетики! С крыши театра неожиданно падает полутонная глыба снега и, никого не убив, с уханьем разбивается на мелкие кусочки. “Чудеса начались, может, к счастью”, — думаю я.
Вхожу. Сидит вахтер. Глаза прямо библейские какие-то, поэтому я сразу верю его словам насчет того, что сегодня у них в театре выходной.
— А вы что хотели?
— Пьесу привезла.
— А какая у вас пьеса?
— Э-э… Про жизнь.
— Нам не подойдет. Если бы что-нибудь философское, абсурдистское. В общем — гениальное.
— Насчет гениальности. У меня есть только одно доказательство — она мне явилась. Вся, в четырех действиях. Астральное доказательство.
— Вы в ЭТОМ понимаете?! Здорово! Какой у вас знак?
— Чего?
— Зодиака?
— Я родилась…
— Это… между быком и козерогом, так, эмм… мм… Ага! Вот! Это значит: “Проблемы Толстого и Достоевского одновременно”. То, что нужно.
— Смотрите-ка! В этом что-то есть. Действительно, одновременно. Да-а…
— Вы оставьте пьесу. Я постараюсь кому-нибудь передать. Ах, какое название! “Рой”! Блеск! Запишите мой телефон.
— Домашний?
— Нет.
— Рабочий?
— Нет.
— Какой-нибудь астральный?
— Обязательно. Я позирую тут, одному, для Христа. В общем, звоните в четверг утром. Успею еще вашу вещь ребятам показать своим, они стосковались по работе. Совсем нет современных пьес.
— Они у вас где, ребята-то?
— В ГИТИСе, где еще. В общем, звоните, вы мне понравились. Вы замужем?
— У меня трое детей.
— Это ужасно.
Среда.
Служебный вход Художественного театра. Осторожно пробираюсь между каких-то труб. Вдруг прямо из-под земли вырывается столб пара, я отскакиваю, но тут же на ноги мне из-под огромных ворот вытекает лавина горячей красной жидкости. Репетируют они, что ли? Благополучно взобравшись по лестнице, вхожу. На вахте седая интеллигентная старушка.
— Здравствуйте. Мне бы заведующего литчастью.
— Она только что ушла. А что такое?
— Я пьесу передать.
— А какая у вас она: современная или из исторической жизни?
— Современная.
— Это хорошо. Нам очень нужны современные.
— Если я оставлю, вы передадите?
— Обязательно. Как она называется?
— “Рой”.
— “Рай”?
— Нет, “Рой”… это так, это рабочее заглавие, неважно…
— Но почему какой-то “Рой”?! — недоверчиво тянет вахтерша.
— Это… это вытекает из содержания.
— Ну, я почитаю, — снисходительно пожимает плечами.
— Вы?
— А что тут такого? Не думайте, что мы за семьдесят рублей здесь сидим! Мы за любовь свою сидим. И театр понимаем!
— Да я ничего, я не к тому… Просто.
Оригинально у меня складываются отношения с театральными вахтерами…
Ох, пьеса, моя пьеса! Долго ли ты будешь шуршать крыльями в руках человеческих или взлетишь наконец, вырвешься на свободу, на подмостки, пропоешь на весь мир?! Как мне вывести в люди свое детище, как сосватать ее какому-нибудь режиссеру, такому, чтобы не очень ее притеснял, а полюбил бы всей душой, нарядил в достойный наряд и вывел на сцену?!
Такие мысли одолевают меня весь вечер, несмотря на то, что Королев упорно призывает расслабляться.
Четверг.
Я снова на Таганке. Волнуюсь: прочли или не прочли? И что скажут. Вхожу. Сразу замечаю, что моя рукопись, расхристанная, валяется на столе вахтера. Конечно, бумага папиросная, мнется быстро, но все-таки неужели нельзя поаккуратнее. Нехорошие предчувствия одолевают меня. Другой вахтер (может быть, тоже студент) равнодушно смотрит, как я начинаю разглаживать листы и прижимать их к сердцу. Робко спрашиваю:
— Значит, не захотели читать мою пьесу?
— Почему же, читали-и, — басит он.
— Значит, не понравилась?
— Почему же, понра-а-авилась.
— Тогда что получается: со мной не хотят разве поговорить, посоветовать что-нибудь, кто читал-то?
— Пожарник вон читал, — и показывает рукой на сидящего поблизости пожарника, судя по всему, третьего студента.
— Пожарник?
— У нас литчасти нет. А режиссер пьес не читает. Мы вообще прозу все время ставим, вы разве не заметили?
В растерянности я набираю номер, который позавчера дал мне вахтер:
— Алло! Это вам авторша из Перми позвонила…
— Да-да! Я вас прочел. Но театру это не подойдет. Не совсем отработано. Я обычно такие вещи сначала переписываю в прозу, а потом снова в пьесу.
— Да? А может быть, вам следует цепочку удлинить?
— Как?
— А так: в прозу, в стихи, потом в серию комиксов, ну и обратно — в пьесу.
— Да вы не расстраивайтесь! Хотите, я вас на спектакль в наш театр проведу? Могу на любой.
— А вы какой валютой берете?
— Никакой. Бесплатно.
— Так я и думала, что астральной. Что ж, я согласна, хоть расслаблюсь.
Пятница.
Я уже спокойна. Будь что будет. Вхожу в “Современник”. Сидит вахтерша. Я автоматически выпаливаю:
— Мне к завлитчастью. Привезла пьесу. Из Перми.
— А разве есть такой город — Пермь? Это что — за Полярным кругом?
— Да. Нет. Это на Урале.
— На Урале?
— Конечно. Неужели не слыхали? Астафьев еще от нас вышел.
— От вас? Да он, наверное, просто жил у вас, а Астафьевым уже стал сам по себе.
— Так можно мне пройти к завлиту?
— Нет, ни в коем случае. Позвоните вот по внутреннему телефону… Ну, что она говорит? Репетиция? Оставить машинопись? Вот здесь подпишите: Боголюбовой. Что вы пишете?! Не Боголюбовой, а Богомоловой. Не то! Пишите: Богоявленской. Нет, честное слово, провинциалы сразу видны… Что с вами?
— Ничего, голова…
— Что голова? Да вы полностью побелели! Вызвать “скорую”?
— Да. Это криз, ничего страшного…
— Сейчас, сейчас! Да что же это!
Когда “скорая” уезжает, я вижу, как вахтерша убирает со стола остатки стеклянной ампулы, заваривает чай:
— Велели чаю сладкого, вот, пожалуйста, что это вы такая слабенькая и пьесы пишете, не женское это дело, я и то смотрю, женщина что-то написала, как будто мало уже понаписано, а пальтишко-то, вам бы одеться получше, да вы пейте, пейте…
— А можно от вас позвонить?
Телефонный разговор.
— Здравствуйте, это Художественный театр?
— Да. Литчасть слушает.
— Вам передали мою пьесу? “Рой”?
— Да. Я прочла уже. Дважды прочла. Очень понравилась! Это которая ваша пьеса — по счету?
— Первая.
— Не может быть!
— В самом деле. До этого я рассказы все…
— Потрясающе! Зачем рассказы! У вас талант драматурга. Но…
— Что “но”?
— Мы не можем взять пьесу незнакомого автора, вы понимаете?
— Понимаю, — отвечаю я, хотя ничего не понимаю.
— Но вам нужно писать. Обязательно писать вторую!
— Да?
— Да. И знаете что… Если есть у вас в жизни что-нибудь светлое, пишите об этом. Все-таки театр — это луч света в темном царстве. А первая пьеса у вас слишком мрачна. Есть светлое? Вы меня слышите?
— Да. Нет.
— Вот и пишите! Желаю вам удачи. А неизвестного автора мы поставить не можем.
— Значит, вы считаете, и нигде в Москве не возьмут?
— Я считаю, что в провинции ее точно не возьмут, нужна столичная коррекция и… Очень уж мрачно у вас все.
— Но там целых два положительных героя!
— А отрицательных сколько! В процентном отношении очень-очень мрачно. К тому же героиня, она, конечно, добрая… упрощенно говоря, но… она живет такой тяжелой жизнью. Жизнь-то у нее слишком тяжелая. Отсюда еще мрачнее…
Суббота.
Третий час сижу в театре на Малой Бронной. Вахтерша объяснила, что у завлита выходной, но главный режиссер здесь, ведет репетицию, нужно ждать. И я жду. Расслабляюсь. Мимо меня ходят знакомые мне по кино артистки, фамилии которых я не помню. Но это не мешает мне примерить каждую на ту или иную роль в моей пьесе. Некоторые очень подходят. Особенно одна высокая блондинка — прямо главная героине и все тут. Я даже с опаской гляжу на длинный шарф, обмотанный трижды вокруг шеи и все равно свисающий чуть не до полу. Мода модой, но страшная гибель Дункан меня пугает. Мысленно заклинаю эту актрису не ездить в открытом автомобиле и беречь себя для моей пьесы… Время от времени появляется буфетчица с кроссвордом в руках и спрашивает:
— Театральный художник на шесть букв, первая — Я.
Все молчат.
— Якулов, — робко отвечаю я.
Буфетчица примеряет “Якулова”, смотрит на меня с уважением, предлагает зайти в буфет и перекусить. Но я боюсь уйти с поста наблюдения. И хорошо, что не ушла. Вот спускается величественный старик. Я бросаюсь к вахтерше, шепотом:
— Это режиссер?
— Нет, это артист Броневой.
И она потеряла ко мне всякий интерес. Что за курица — пьесу написала, а Броневого не знает. Самое обидное, что я его знаю, только в кино он совсем молодой… Но вот на лестнице появился наконец другой мужчина: в замше, усталый и значительный. Я снова к вахтерше:
— Режиссер?
— Нет, это наш завхоз.
Он направляется сразу ко мне:
— Вы от Василия Ивановича?
— Нет.
— От Ильи Петровича?
— Нет, нет, не беспокойтесь.
Он смотрит на меня пристально, отводит в сторону.
— У вас муж есть?
— Что? У меня такой вид, да? А ведь действительно: продаю, продаю, никто не покупает… Есть муж, есть.
— И дети есть?
— И дети. Трое.
Замшевый завхоз оторопело смотрит на меня, потом восхищенно:
— Темпераментная!
Я отскакиваю от него, выскакиваю из театра. Следом голос вахтерши:
— Подождите! Куда вы! Спустился главный режиссер…
Я уныло возвращаюсь и что-то невнятно бормочу в лицо главному: что оставила троих детей, что привезла пьесу, что, по его книге судя, он ищет современную пьесу… Он слушает меня, берет машинопись и устало отвечает:
— Хорошо. Звоните мне. Я вам что-нибудь скажу.
Забыв записать телефон, я еду за билетом. Пора домой, к детям.
Воскресенье.
— Мама приехала!!!
Прибежали все. Чмоки, смех, визг, шум, кто-то же мяукает. Старшая несет свою тетрадь по письму:
— Смотри: большая пятерка!
— Ты все еще не понимаешь: дело не в размере в самой оценке. Поняла?
Она моментально переводит разговор:
— Ну как, приняли твою пьесу?
— Нет, детонька, не приняли.
— А что говорят?
— Мрачная слишком.
— Ну вот! Я говорила, что сказку про белое-черное радио и гроб па колесиках не нужно вставлять, а ты все: расскажи да расскажи! Ты сильно расстроилась? Мы тебя сейчас развеселим! У нас появился котенок!
— Что? Я сойду с ума. Если бы мы хоть жили на первом этаже!
— Не беспокойся. Он ходит прямо в унитаз.
— Если бы еще за ручку дергал!
— Мама, этот котенок вырастет и будет ловить мышей.
— Но у нас нет мышей.
— Мы разведем.
— Это уже другой разговор. Тогда пусть остается. Света, не плачь, котенок останется у нас. А я напишу пьесу для детей — светлую. Иди ко мне, моя маленькая!
Но маленькая не обращает уже на меня никакого внимания, она гладит котенка, приговаривая: “Иди ко мне, к своей маме! Я мама, ты — мой сынок”.
Испуганно кричу мужу:
— Что с ребенком?
— Нормальная девочка, готовит себя к семейной жизни. Не всем же быть писательницами, правда?
— Вижу, как ты устал. Ну, иди, полежи, расслабься. Я дома.
Человек, которого не видят кошки
(Из цикла “Первые рассказы”)
Однажды какого-то ясновидца в Пентагоне журналисты прижали к стенке, и он сказал им все: третьей мировой войны не будет, а будет всемирное правительство, во главе — Зусмановиц…
— Боже мой! — говорила теща Никиты, слушая его с каким-то деревенски-юродивым скептицизмом. — Да пусть оно все будет, как Бог хочет!
А мы с мужем — к досаде Никиты — ничего не говорили, потому что у меня часто пропадало молоко. Диссертация тоже пропадала.
— Возьми мертвую воду — это такая, в которой долго стояли цветы… смочи у своего шефа край одежд. Человек начинает чахнуть, — советовал Никита.
— Я еще могу письмо в редакцию написать, что шеф меня криком довел… Но и то не буду, — отвечала я.
Никита в замешательстве оттянул кожу на шее:
— Смотрите сами! Я предложил, остальное — дело ваше.
— Представляю: идет моя жена по университету и направо-налево брызгает мертвой водой, — начал изображать мой муж.
— Господи, не дай дожить до этого часа! — вздохнула теща Никиты.
— Мама, вы делайте свое дело, — Никита в раздражении начал щипать кожу на своей шее. — Я думал: если человек заслужил свое наказание…
— Что он заслужил, не мне судить. Лишь бы молоко появилось.
— Тогда так, — энергично вскочил Никита, — у меня есть эликсир из тридцати трав…
Теща сразу подозрительно спросила:
— Где взял?
— Один знакомый старичок…
— А старичков этих где берут? — поинтересовалась я.
— В командировках. В командировках.
Никита — председатель областного общества автомобилистов и часто разъезжает. Но я сама до рождения ребенка часто ездила в экспедиции, а никаких чудодейственных эликсиров мне старички не предлагали.
— Ну! — воодушевился Никита. — Разве ж они на дороге валяются! Я захожу в райком: так, мол, и так — занимаюсь секретными исследованиями. Официально езжу под маркой автомобилистов — показываю удостоверение.
— И чем все кончается?
— Медом. Мед предлагают дешевый.
— А ты говорил, что на рынке купил его — дорого, — вставила свое недоумение теща.
Никита показал, что не слушает ее, и продолжал совать мне эликсир прямо в руки.
— Не надо. Я выпила от головной боли сейчас таблетку анальгина.
— Надо! Пойдем к вам, я сниму головную боль.
Только мы вышли из его комнаты, как Никита на все общежитие начал вещать о том, что нужно нам завести кошку.
— Какую — черную?
— Любую. От головной боли они хорошо помогают.
По словам Никиты, кошкам самим выгодно снимать наши боли во всех конечностях тела, в том числе и в голове. Они так любят тереться о нас, потому что получают энергию.
— Неужели? — скептически спросила я, прямо как теща Никиты.
— Но меня — увы — кошки просто не замечают. Я для них не существую, потому что…
Не успел он договорить, как навстречу нам — по лестнице — хлынул водопад из общежитских кошек. С чердака донеслись крики комендантши-гонительницы, а прямо в ноги Никите бросилась пушистая Пятналя, стукнулась и с удивлением отскочила. Мы прошли, а Пятналя все стояла в позе боевой готовности — шесть дыбом — и фыркала.
— Главное, — сказал Никита, — жить правильно.
И вдруг в этот миг грудное молоко изобильно появилось у меня. Мне захотелось поцеловать Никиту или съехать по перилам. Тут мы дошли до нашей комнаты, где спал шестимесячный сын.
Никита велел мне сесть, а сам закрыл глаза и стал энергично выкручивать руками кусок пространства, словно белье выжимал.
— Отдача здесь, — сказал он.
— Какая? — спросил мой муж.
— Ну, отдача, — Никита расправил невидимое белье, часто выдыхая и выпустив волосы из ноздрей.
— Спрячь волосы в нос, — бросил муж, уходя стирать реальное — детское — белье.
— Какая хорошая шутка, — Никита открыл глаза.
— Сеанс окончен? — спросила я.
— В общем так: в космическом столбе у тебя… пробки. Я попытался их открыть, но голос сверху сказал: рано. — Он пощипал кожу на шее. — Как голова? Легче? То-то.
— Никита, я подремлю, пока дитя дает такую возможность, а ты книги посмотри.
— Посмотрю. Я бы тоже покупал, но все уходит на бензин. А без машины не могу.
— Почему?
— В автобусе от этого дует, от того вообще холодом веет.
— Это что значит — какой диагноз?
— Тяжелый.
— И ты что делаешь?
— Того подкачаешь, другого пожалеешь, выйдешь без сил, а впереди рабочий день.
— Ладно, — сказала я. — Заведем мы кошку.
И завели. Точнее, накормили пару раз общежитского кота Ворона, и он не захотел уходить от нас. Никиту кот встречал по-боевому: шерсть дыбом, рычание.
— Я для кошек не существую, потому что каждое утро чищусь: сам убираю все ненужное, — говорил Никита.
Он часто бывал у нас, сбегая от стирки, а вообще защищался от домашних дел щитом из трех слов: сеанс, эксперимент и карма.
Сеанс — жена и теща Никиты не должны его трогать, но сами могут делать все, что хотят.
Эксперимент — жена и теща должны положить дочку в коляску и уйти гулять.
Карма — жена не должна обижаться на Никиту, потому что такова ее и его судьба.
И жена не обижалась. Она была аспиранткой кафедры философии, а если смотреть на жизнь философски, то можно ужиться даже с Никитой. Вообще жена верила всему, даже если Никита в шесть вечера уходил… на зондирование печени.
— Какое зондирование так поздно? — удивилась я, но встретилась взглядом с тещей Никиты, который говорил всегда одно и то же: “Да пусть оно все будет, как того Бог хочет”.
И все так шло. Только однажды Никита привлачился к нам шаркающей походкой, повалился на стул и выдохнул:
— Ффу! Сегодня из меня высосали все силы!
Тотчас наш кот ворон прыгнул с подоконника и начал тереться своим боком о ноги гостя. Никита напустил туману:
— Спасал одного. Двое детей, а присушила его одна…
— И ты что?
— Был у него дома. Чистил-чистил…
Было один раз, что я за солью к Никите пришла. А жена его говорит:
— У него эксперимент, выносить из комнаты ничего нельзя, мы сами уходим…
В другой раз я попросила Никиту минуту посидеть с нашим сыном — мне “скорую” к нему нужно вызвать сбегать. Но Никита отказался помочь: мол, идет эксперимент, и он не должен выходить из комнаты.
— Вот что: в нашу комнату больше никогда не входи! — сказала я.
И побежала звонить, хотя боялась, что сын выпадет из кроватки, как уже было недавно. Обратно я принеслась вся в поту, как рыба в чешуе, а в нашей комнате сидел Никита и гулил с сыном. Оба были вымазаны чем-то красным.
— Я сделал несколько пассов и вызвал рвоту, — объяснил Никита. — Ребенок чем-то отравился.
Я стала переодевать сына. Никита не уходил:
— Рубашку свою испачкал…
— Карма твоя такова, — пробормотала я.
Никита понял, что прощен, и спросил: как у меня дела с шефом.
— По-старому.
— А чего он больше всего боится?
— Что его на пенсию отправят.
— Из этого нужно исходить. Сделать матрицу…
— Некогда мне, сейчас “скорая” приедет.
Но Никита не ушел, а рассказал историю про родственницу, которая — между прочим — депутат и все такое. Муж молился на нее: Мария, Мария, Мария! И вот Мария родила и не смогла мужа видеть рядом. Хоть режь! Но однажды подушки перешивала, нашла внутри клубок ниток, а в нем — иголка…
— И с мужем все наладилось?
— В тот же вечер.
— Он сам подложил — для внушения. А потом подал идею перешить подушки.
Никита возмутился:
— Что ты! Это же матрица. Вот я и предлагаю: давай отправим твоего шефа на пенсию.
— Никита, говори проще — я все равно пойму.
— Не хочешь, как хочешь. Дай мне почитать два тома эти вот.
— Но это же по истории искусства.
— Оккультизм сейчас упирается в понятие гармонии…
Через месяц, когда он возвращал мне эти два тома, сказал: из этого можно сделать матрицу.
— А из своих подружек ты тоже матрицы делаешь? — спросила я.
— Из каких? Ты на мой костюм посмотри!
Костюм у Никиты был действительно анти-донжуанский. Зато каждой женщине хочется его обстирать и прочее. И вообще павлиний рефлекс — вещь разнообразная. Никита не хвост распускал, а язык. Одни девушки реагируют на джинсы, а другие — на карму, матрицу и прочее. Я видела на днях его в кафе-магазине “Хлеб— кофе— торты” — какой-то красавице он рассказывал про эксперимент.
— Вчера? — он заоттягивал кожу на шее. — Это я встретил одну с интересной аурой. Дай, думаю, познакомлюсь — с целью исследования.
— Абсолютно — исследования, — повторила я.
— Ну, приятного такого исследования, — сдался он.
— Сладкая вещь — наука, — горько вздохнула я, думая уже о своей диссертации.
А Никита в процессе приятных исследований вскоре несколько ночей не ночевал дома, правда, предупредив жену об эксперименте и прося не беспокоиться. Но она беспокоилась, прибегала к нам, обсуждала похолодание (а Никита так легко одет). Когда она ушла, я начала ворчать:
— Как просто в наше время быть донжуаном! Уехал на эксперимент, и все. Никакой он экстрасенс — Никита! Все говорит для того, чтобы одурманивать девок.
— Не думаю, что дело только в этом, — бормотал в ответ мой муж.
— в чем же еще?
— Скучно жить на этом свете без тайн.
— И тебе?
— Мне некогда скучать. Теща далеко, сам все стираю…
И тут вошел Никита: бледно-зеленый, слегка отдающий запахом “Сигнатюра”. — У кого в общежитии я недавно видела эти духи?
— Ну, что? — спросил его мой муж.
— Да так. Летали, — устало отвечал Никита.
— В каком смысле?
— В астральном, конечно.
— Ты вылетишь из семьи, если жена узнает…
Она знаете чем успокоится? Теперь военные за мистику большие деньги платят…
Устроился ли он к военным, мы не узнали, потому что решили отдалиться от Никиты. Нам в это время дали квартиру, и мы переехали. Когда я пришла выписываться, видела, как стая кошек с визгом летела по коридору общежития и обогнула Никиту. Все-таки они его отлично видели.