Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2007
Станислав Викторович Севастьянов — родился в 1971 г. в п. Бреды Челябинской области. В 1994 г. закончил факультет иностранных языков Магнитогорского пединститута. В 1999 г. защитил кандидатскую диссертацию по русской литературе. В настоящее время преподает немецкий и английский языки в Магнитогорском государственном университете. Печатался в журнале “Урал”.
Урод
…Благословим уродов, ибо в природной эволюции обезьяна, возможно, никогда бы не стала человеком, не появись в семействе урод.
В. Набоков
1
Я лежал на диване и, дымя сигаретой, читал Генриха Белля, а из детской доносились вопли моего сына, отчаявшегося вернуть себе веревку с привязанным на конце колесом от игрушечного грузовика. Веревка служила пропеллером, когда он летал по квартире на самолете. Я ничего не имею против детских игр, но в тот день они превзошли сами себя в своей разрушительной силе и вынудили меня пресечь их. Ибо в течение короткого, но захватывающего дух полета была безжалостно уничтожена фарфоровая пастушка — девушка в бледно-розовом переднике, смиренно склонившая свою прелестную головку; выдран, на самом видном месте, кусок обоев в прихожей; опрокинута кошачья миска с недопитым молоком; а также потревожен сосед с верхнего этажа, которому не понравилось, что кто-то колотит по батарее центрального отопления.
“И неважно, — кричал он мне в самое ухо, стараясь голосом проникнуть за барабанную перепонку, — неважно, что пропеллер игрушечный, ведь вращается и гремит он, как настоящий, и кто знает, не разнесет ли ребенок таким образом весь дом!”
Делать нечего. Я извинился за батарею и вытолкал соседа за дверь. Веревку у сына я отобрал и, раскрутив ее пропеллером, — так что у меня самого захватило дух! — забросил на антресоли. Сын чуть было не задохнулся от отчаяния, так как он еще не успел полетать в гостиной и ванной, а самое сладкое, как известно, всегда оставляешь на потом.
Я вернулся на диван, закурил потухшую сигарету и, как ни в чем не бывало, продолжил чтение, не обращая внимания на разразившиеся вопли. Это была восхитительная минута! Безудержная истерия бьющей наружу энергии уравновешивалась невозмутимостью ленивой созерцательности. Так, должно быть, сосуществуют в природе, оттеняя и дополняя друг друга, низвергающийся с грохотом водопад и тихая, неподвижная радуга в облаках поднимаемой им водяной пыли. Возникшая между мной и сыном гармония была одним из тех редких состояний, которых иногда достигали наши с ним взаимоотношения. Однако гармонии этой было не суждено запечатлеться на доске времени, потому что из парикмахерской вернулась Наташа, моя жена, и нарушила установившееся равновесие. Она приласкала сына и вознаградила его страдания бананом, а мне предложила собрать вещи и убраться куда-нибудь, где меня могли бы терпеть. Ее же терпение лопнуло, и она “не намерена оставлять все, как есть”.
“Я пожертвовала своей молодостью, выйдя за тебя, а ты даже обувь не снимаешь, когда лежишь на диване”, — сказала она, аргументируя свое предложение.
“Мамочка, папа сломал мой самолет, я не хочу без самолета”, — сказал сын, жуя банан и блестя зареванными глазами.
Мне было нечего возразить на столь убедительное обличение моих пороков. Я поднялся с дивана, сунул под мышку Белля и ушел, ничего больше с собой не взяв, ибо в глубине души рассчитывал, что изгнание мое не затянется надолго.
На улице я первым делом разинул рот и вобрал в себя прохладного сентябрьского воздуха. Ощутив прилив сил, я пожалел, что прихватил с собой книгу, которая, находясь у меня под мышкой, сковывала мою так нечаянно обретенную свободу. Заметив бомжа, выжидательно замеревшего у мусорных баков, я подошел к нему и предложил взять у меня книгу.
“На что она мне? Вот если бы вы дали пустую бутылку, я бы не отказался”, — сказал он, заискивающе заглядывая мне в лицо.
“Вы можете продать ее”, — возразил я, засовывая Белля в его мешок.
Отойдя шагов на тридцать, я оглянулся и увидел, что бомж держит книгу в руках, словно оценивая ее вес. Покачав головой, он раскрыл ее, пощупал страницы, проверяя, удобны ли, и, видимо, решив, что неудобны и жестковаты, швырнул книгу в бак, тем самым утверждая меня во мнении, что всякая ценность относительна и одна пустая бутылка может стоить больше, нежели наполненные содержанием несколько сотен страниц.
Повернув за угол дома, я оказался на оживленном проспекте и, не зная, куда направиться, в нерешительности остановился. Дома, на диване, мой выбор был ограничен, я мог либо почитать, либо посмотреть телевизор; теперь же мне предстояло решиться на что-нибудь, иначе пришлось бы слоняться под окнами своей квартиры, вызывая подозрение жильцов и ежеминутно ожидая, что Наташа выглянет и увидит меня — “неприкаянного и ни на что не годного”.
Мне вдруг захотелось встретиться с моим приятелем Шадриным, выпить с ним пива и предостеречь его, ведь он хотя еще не был женат, но уже мечтал об этом. Я бы многое порассказал ему о поэзии семейной жизни, о том, например, что обдуваемую поэтическими ветрами возлюбленную лучше держать от себя подальше, если не хочешь перестать понимать то, о чем она говорит. Моя Наташа была ясна и доступна для меня, когда я видел ее на некотором мыслительном расстоянии; но я совершенно бывал сбит с толку, когда подсаживался к ней, чтобы завести какой-нибудь разговор.
Я посмотрел на часы: дома он будет только через час, поэтому можно не садиться на трамвай, а пройтись пешком, чтобы как раз застать его. Я подошел к киоску, купил себе сигарету, закурил и пошел по тротуару, глядя по сторонам и вникая в смысл происходящего вокруг. В город приехал цирк с дрессированными медведями, поэтому всюду на столбах были расклеены афиши, на которых два медведя (он — в штанах, и она — в юбке) ехали по кругу на велосипедах. Я подумал, что надо бы сходить с сыном, тем более что Наташа уже намекала на это. На одной из афиш у медведицы были выцарапаны оба глаза, и она с остервенением взирала на ехавшего впереди нее дружка, словно это он был виноват в том, что она никак не может его догнать. Внизу афиши было написано: “Медвежья эквилибристика. Членам общества защиты животных — скидки”. На балконах висели спутниковые тарелки, и я сосчитал, сколько мог видеть: четырнадцать штук. Я давно хотел приобрести себе такую, но никак не мог удержать в наличии необходимой суммы денег; деньги постоянно уплывали из рук, расходуясь на повседневные нужды, и чтобы копить их, нужно было всей семьей вести полулетаргический образ жизни. Проходя мимо витрины магазина с одеждой, я увидел за стеклом Наташу, стоявшую рядом с белесоглазым мужчиной и опустошенным взглядом смотревшую на меня. Вернее, это был манекен, похожий на мою жену и лицом и точно таким же платьем в лилиях, купленным ею недавно, может быть, в этом же самом магазине.
Наташа часто глядела на меня подобным взглядом. Вечерами, когда она, уложив сына, листала журнал или пришивала пуговицу, я подсаживался к ней и начинал делиться моими наблюдениями над жизнью. Она откладывала в сторону свое занятие и с готовностью принималась меня слушать, даже меняла позу, показывая, что нарочно настраивается, чтобы ничего не пропустить; но уже через пять минут я замечал, что ее взгляд рассеивается, проникает сквозь мое лицо и фокусируется на предметах позади меня. Это было необычно и пугало меня, поэтому я останавливался на полуслове и спешил перейти к чему-нибудь менее утомительному для нее, чтобы предотвратить состояние подавленности, в которое она впадала обычно в таких случаях.
“Видишь ли, — говорил я, беря ее за руку, — всякий человек должен стремиться к положению, при котором его убеждения и образ жизни сильно не расходятся друг с другом. Когда-нибудь я приду к этому, и тогда в нашей жизни все будет совсем по-другому”.
Она продолжала смотреть сквозь меня, но в ее глазах я уже замечал слезы.
“Что с тобой? Или ты не веришь мне?” — спрашивал я, пытаясь поймать ее взгляд.
“Я тебе верю”, — тихо говорила она и опускала глаза.
“Тогда в чем дело?”
“Я не хочу не понимать тебя, а я тебя не понимаю. Когда ты так говоришь со мной, мне становится одиноко и грустно. Я хочу, чтобы ты был другой, беззаботный и доступный, и говорил со мной о привычных вещах, неужели не ясно!”
“Но меня тошнит от привычных вещей. Если я все же вынужден говорить о них, из меня несется такой вздор, что все затыкают уши и корчат рожи. Лучше всего, конечно, мне молчать, но и когда я молчу, я невыносим, потому что выражение моего лица такое, что окружающие начинают жаловаться, что своим видом я порчу им аппетит”.
“С тобой невозможно жить”, — пускала она в ход свой излюбленный аргумент.
“Да чем же я так невозможен? Разве ты сама не говорила, что рядом со мной ты дышишь другим воздухом?” — спрашивал я, осознавая всю бессмысленность такого разговора.
“Это было давно, тогда я еще многого не замечала. Теперь я вижу, что ты — урод, не как все нормальные люди. Ты словно смотришь на мир какими-то испорченными глазами”, — говорила она и, начиная плакать, жалко опускала плечи.
Отходя от манекена, я подмигнул ему, ободряя его в его самостоянии и сочувствуя, что ему приходится не по своей воле носить платье в лилиях, хотя сам он, возможно, предпочел бы оставаться в чем мать родила. Но манекен без одежды — это нечто жуткое для нашего избалованного привычкой восприятия, поэтому мы спешим одеть его во что-нибудь простое и понятное и даже готовы пожертвовать эксклюзивностью фасона, лишь бы только он перестал пугать нас своей уродливой наготой.
На перекрестке, на котором год назад трамваем раздавило неизвестно откуда взявшуюся там корову, я столкнулся с Зинаидой, подругой моей жены.
“Привет!” — воскликнула она, принимая позу посетительницы музея, рассматривающей скелет древней рептилии.
“Привет, — ответил я и, опережая ее вопрос, сказал: — Все нормально, как всегда”.
“Как дела? — спросила она. — Ах да! Значит, все в порядке?”
“Да”.
“А Наташа?”
“Как обычно”.
“Все хорошо? Ты уверен? Я вижу по твоим глазам: что-то стряслось. Поговорим?”
“Нет, спасибо. Все нормально”.
“Как знаешь! Ну, пока!” — И она, повернувшись на каблуках, с легкостью надувной резиновой лодки поплыла дальше.
Я позавидовал трамваю, которому нет нужды лицемерить с теми, кто встречается у него на пути. Мне же на каждом шагу приходилось лгать и притворяться. Если бы я был искренен с Зинаидой и сказал ей то, что думаю, а именно: что с такими чувственными губами, как у нее, невозможно оставаться порядочной женщиной и претендовать на роль охранительницы чужого семейного благополучия, она вцепилась бы в меня с упреками и зацеловала бы до синяков, выражая сострадание моей жене и изъявляя готовность взвалить на свои хрупкие плечи ее тяжелый жребий. Ибо жертвовать собой ради другого — разве это не естественно? И разве не естественно, что такую жертву совершит не кто-нибудь, а она, женщина в известном смысле слабохарактерная и заслуживающая обуздания ее легкомысленного нрава? Поэтому лицемерию Зинаиды, которая не раз усаживалась мне на колени, нашептывая развязные и бессмысленные слова, я мог противопоставить опять же только лицемерие, иначе она вообразила бы, что я ревную ее к мужчинам, имевшим удовольствие пройтись с нею под руку до двери ее квартиры.
Часы на городской площади пробили пять раз. Их не было видно, но я отчетливо представил себе высокий серый четырехгранник, а у его подножия — цветные ряды торговых палаток, где можно было купить все что угодно, от туалетной бумаги до копченого окорока. Впрочем, пиво там все-таки нельзя было купить, и я зашел в первый встретившийся мне магазин, взял пару бутылок “Балтики”, леща, разместил все в пакете и уже собрался выйти, как вдруг продавщица, которая все время молча поглядывала на меня, заговорила:
“Не узнаешь меня? А я тебя сразу узнала. Где ты пропадал эти годы?”
Я взглянул на нее; лицо ее показалось мне чужим и незнакомым. Она рассмеялась и сказала, что мы сидели когда-то за одной партой, но она хрустела пальцами и я от нее пересел.
“Да что ты в самом деле! Или нарочно притворяешься?”
Я напряг память, но это не помогло. Тогда я решил честно признаться, что не могу вспомнить ее, “ведь прошло столько лет, что и себя толком не помнишь”, но тут к прилавку подошел мальчик со школьным рюкзаком на спине и попросил жевательную резинку. Она машинально переключилась на него, я воспользовался этим и выскользнул на улицу.
Она могла обознаться, а мне теперь голову ломать, думал я, дожидаясь зеленого света, чтобы перейти на другую сторону. Светофор был неисправен — или происшествие в магазине так взволновало меня, — но только мне пришлось ждать целую вечность, когда я наконец смог двинуться с места. Идя по пешеходному переходу, я краем глаза следил за черным джипом, который сильно выдался вперед и угрожающе урчал мотором. Мне показалось, что я не успеваю, и последние метры я бежал, отчего бутылки в пакете громко стучали друг о друга. Достигнув безопасного места, я остановился, чтобы перевести дух, и услышал, как джип за моей спиной заревел и пошел в разгон.
Напротив меня находилась аптека, у входа в которую, прямо на тротуаре, стоял щит, рекламирующий средство против потливости. Чуть дальше, в стороне, стоял мужчина в шляпе и — руки за спину — зачарованно смотрел вверх. Подняв голову, я увидел в небе след от реактивного самолета и несколько грязноватых облаков. Возможно, мужчина наблюдал за самолетом, который совсем недавно пролетел над ним, и под впечатлением пережитого все еще не мог прийти в себя. Я подошел к нему и поинтересовался, прав ли я в своей догадке? Он посмотрел на меня и сказал, что на самолет ему наплевать и что он всего лишь вспоминает, какие таблетки жена велела ему принести из аптеки.
“Ясно”, — сказал я и отошел.
Улица, по которой следовал мой путь, уходила вниз и вдалеке снова поднималась наверх, поэтому какая-то часть города лежала передо мной как на ладони. Прежде, до того, как были понастроены дома, здесь можно было наслаждаться живописным видом холмов, а теперь местность преобразилась так, что трамвайные пути, проложенные в сером тоннеле пятиэтажек, составляли ее единственную достопримечательность.
Впереди меня шла девушка с коляской. Коляска была старая и выгоревшая, колеса ее поскрипывали, отчего малышу, наверное, лучше спалось, ведь таким образом он привыкал к посторонним звукам и шум проезжавших трамваев уже не так тревожил его. Я догнал их и сбоку заглянул в лицо девушки, чтобы узнать, красиво ли оно. Девушка заметила меня и повернула голову, и я увидел, что глаза ее были выразительны, а черты лица простовато-грубы. Ничего особенного, подумал я и пошел быстрее.
Внизу улицы я подошел к киоску с церковными принадлежностями и литературой на религиозные темы. У одной из книг был красивый, добротно исполненный переплет, и я попросил показать ее мне. Это был сборник миниатюр из старинного летописного свода. Я полистал страницы, рассматривая иллюстрации. Из всех мне запомнилась одна: Адам и Ева, держась за руки, целомудренно склоняли головы к земле. Под изображением помещался комментарий на церковнославянском, а еще ниже, мелким шрифтом, перевод: “И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания”. Я подумал, что смоковное опоясание было первой вещью человека и что оно, как и все последующие вещи, служило ему, чтобы скрывать несовершенство его натуры.
“Вы покупаете книгу? — спросила продавщица. — Если нет, то верните ее, пожалуйста, она очень дорогая, а вы можете испачкать страницы”.
Я захлопнул книгу и сунул ее в окошко.
“У вас есть фотография Папы?” — спросил я.
Она сказала “нету”, и мне показалось, что своим вопросом я обидел ее. Тогда я попросил продать мне дешевую иконку с Богоматерью, и лицо продавщицы снова стало приветливым. Засунув иконку во внутренний карман пиджака, я почувствовал облегчение, словно совершил благодеяние. Мне захотелось накупить шоколадных конфет и мороженого и вернуться домой к жене и сыну, но деньги у меня кончились, к тому же меня, по сути, выгнали из дому и вряд ли будут рады моему возвращению. Единственный, кто обрадуется, увидев меня сейчас, — мой приятель Шадрин, и я правильно делаю, что иду к нему, думал я, подходя к его дому. Поднявшись на этаж, на котором он жил, я прислонился к его двери, чтобы отдышаться и заодно узнать, теплится ли за нею какая-нибудь жизнь. Жизнь теплилась в виде включенного телевизора. Я прислушался.
“То, что я вижу, скорее похоже на застенок. Это тюрьма, да? Я в тюрьме? Ответьте мне!”
“Заткнись!..”
“Лула, здравствуй”.
“Здравствуй и прощай”.
“Лула, не надо так грубо…”
Я громко постучал, испугавшись, что мой приятель умер и оставил телевизор включенным. Замок в двери щелкнул, дверь открылась, и под моим носом возникло странное существо с чертами лица скорее женскими, чем мужскими.
“Вам кого?” — спросило оно, демонстрируя застиранный цветной халат, едва прикрывавший колени.
“Моего приятеля Шадрина”, — сказал я, обнаруживая, что существо это мне кого-то напоминает.
“А-а. Проходите, он скоро будет”.
Я оставил пакет с пивом в коридоре, прошел в гостиную, выключил телевизор и лег на диван, теряясь в догадках, кто бы это мог быть. Взглянув на него, ибо оно уселось в кресле напротив меня, я увидел, что это, точно, была девушка лет двадцати, довольно некрасивая собой, хотя ни одна черта ее лица сама по себе не была какою-нибудь кривой и неправильной. Странное дело, подумал я, она такая непривлекательная, но напоминает мне что-то явно прекрасное.
Между тем девушка пошевелилась и, видимо, вообразив, что должна как-нибудь занять меня, заговорила:
“Вы — Косовертов, я видела вас на стене”, — она указала пальцем на фотографию, на которой я был изображен сидящим в люльке мотоцикла, в шлеме и мотоциклетных очках.
“Не Косовертов, а Косоверов, — поправил я. — Вы меня удивляете: разве можно узнать меня по тому снимку?”
“Еще бы! У вас характерная посадка головы. Такое ощущение, что вам подвесили кирпич к подбородку и вы не можете распрямиться”.
“Поразительно подмечено! Вы правы насчет кирпича, только он не подвешен к подбородку, а лежит на плечах. Огромный кирпич моего бренного существования. Кстати, я до сих пор не имею понятия, кто вы”.
“Мария. Но для друзей я — Мери”.
Мария! Как только она назвала свое имя, меня осенило: она напоминала мне ту, которая была Донной Марией Тересией Каэтаной де Сильва и Толедо, тринадцатой графиней герцогиней Бенавенте и Альба, маркизой Вильяфранка — короче говоря, Каэтаной Альба, махой с картины Франсиско Гойи, репродукция которой столько времени висела над моим диваном! У нее было все то же самое: большие, как крупные сливы, глаза, черные брови в виде тонких, длинных дуг, прямой, даже слишком прямой нос и рот, великолепно вылепленный лодочкой… Все то же самое, но маха была прекрасна, а Мария некрасива, на маху я смотрел годами и не уставал, а девушка, которую я обнаружил в квартире моего приятеля, сразу возбудила во мне почти физическое отвращение. К тому же друзья звали ее Мери! Нет уж, мысленно сказал я ей, усиленно отводя взгляд от ее круглых коленок, обнажившихся из-под халата, — нет уж, никогда не буду я тебя звать этим именем!
“И что же вы делаете здесь, Мария? — спросил я. — Мой приятель никогда бы не оставил у себя постороннего человека”.
“А я ему не посторонняя, я его невеста!”
“Он об этом уже знает?”
“Ну конечно! Какой вы…”
“Странный?”
“Нет — недогадливый! Но вы как-то сразу помрачнели лицом. С чего бы, а?”
“Меня мучает, что в таком случае я принес с собой мало пива”.
“Не беспокойтесь, я пива не пью, у меня от него изжога”.
“В самом деле? А у меня изжога от меланхолии. Но вам, по-моему, это состояние неведомо, не так ли?”
“Да, я стараюсь не унывать. Да и зачем, когда все так хорошо? Теперь у меня есть Шадрин, он такой милый, вы не находите?”
“О да, он очень, очень милый! Он вам будет прелестным мужем!”
“Правда?”
“Вот увидите!”
Еще немного, и я плюнул бы ей в лицо, но, к счастью, пришел Шадрин, и я был вынужден взять себя в руки.
“Вы уже познакомились?” — спросил он, с подозрением глядя на мои пыльные туфли.
Я хотел сказать, что мы досконально изучили друг друга, но промолчал, потому что в этот момент Мария повисла у него на шее и принялась бесцеремонно целовать в губы, а он со смущенной, но довольной физиономией шлепнул ее пониже спины, порицая за излишнюю открытость в присутствии третьего.
“Значит, ты все взвесил?” — спросил я.
“Да”, — твердо сказал он, снимая с себя Марию.
“И тебя не настораживает моя участь?”
“Что с твоей участью?” — довольно безучастно спросил он, с трудом уворачиваясь от вездесущих губ невесты.
“Наташа прогнала меня с моего дивана и выгнала из дому. И все из-за того, что шнурки на моих туфлях завязались мертвым узлом”.
“С моими шнурками все в порядке”, — сказал он и одарил Марию таким звонким шлепком, что я понял: он будет непреклонен и все мои угрозы — пустое дело.
Что ж, подумал я, владей, Фаддей, своей Меланьей!
“У тебя нет Белля? — спросил я, жалея, что так безрассудно распорядился книгой. — Я не дочитал про клоуна. Он стал спускаться в лифте и вспомнил, что у него украли бутылку водки и разницу между билетом в мягком и жестком, но тут из парикмахерской как раз вернулась Наташа и прервала мое чтение”.
“Сожалею, но Белля у меня нет, — сказал он, — у меня теперь вообще ничего нет — я избавился от книг! Мери считает, что в них обитают организмы, вызывающие беспокойство и дурное самочувствие. Зато вместо книг у нас теперь есть вот это. Посмотри-ка!”
Он отвернул воротник ее халата, и я увидел золотую цепь, сверкающую на смуглой шее. Я подумал, что, в сущности, какая разница, что чему предпочесть: книги украшениям или украшения книгам? Ни те, ни другие не являются вещами, без которых нельзя обойтись. Но золотая цепь, по крайней мере, может привлечь к ее обладательнице внимание мужской особи, что создает благоприятную возможность для продолжения человеческого рода. Может быть, именно поэтому на улице встречаются сплошь женщины, у которых непременно что-нибудь да сверкнет на руках или на голове, но нет ни одной, которая держала бы под мышкой Белля в тусклой обложке.
“Красивая вещь, — сказал я, — вы должны снимать ее на ночь, Мария, иначе она задушит вас”.
Но Мария была занята Шадриным и пропустила мои слова мимо ушей. Она по-кошачьи терлась о его плечо и мурлыкала себе под нос какой-то мотивчик.
“Не пугай ее, — сказал он, — ей и без того страшно: третью ночь снятся карлики”.
“Правда-правда, это какой-то ужас! — она оторвалась от него и засмеялась. — Они такие противные, с толстыми ляжками, обтянутыми трико, и большими головами. Сначала их было всего двое, а сегодня я сбилась со счету, пытаясь установить их число”.
“Вы считали карликов во сне?” — спросил я.
“А как же! Ведь они бегали по полу, а я ловила их и сажала в раскаленный духовой шкаф”.
Я с недоумением посмотрел на моего приятеля, тот горько улыбнулся и подтвердил:
“Да, она засовывала их туда. В этом-то вся и жуть: зачем ей понадобилось так поступать с ними?”
“Жуткое — это почти всегда проявленное тайное, — сказал я, немного подумав. — То, что сначала было скрытым и вдруг выдало себя, воздействует устрашающе. Однажды мне пришлось выносить мусор, когда уже сгустились сумерки. Впотьмах я наткнулся на мешок со старьем и едва устоял на ногах. Приглядевшись, я обнаружил, что из мешка выглядывает предмет, похожий на человеческую голову. Это обстоятельство настолько изумило меня, что я, преодолевая отвращение, наклонился и рукою взялся за то, что в моем сознании представлялось волосами. Вообразите же себе весь тот ужас, который я испытал, когда мешок зашевелился, в действительности оказавшись пьяным бродяжкой!”
После моих слов мы переместились на кухню и откупорили бутылки с пивом. Мария по-хозяйски развела суету, приготовила закуску и уселась рядом, не стесняясь, что ее голые коленки касаются моей ноги. Впрочем, я ее не интересовал, а все ее внимание по-прежнему поглощал мой приятель.
“То, что ты рассказал, забавно, но я не вижу связи, — сказал он, в очередной раз высвобождаясь из ее объятий. — Или, может быть, нам следует искать скрытый смысл и духовой шкаф рассматривать в качестве детской коляски, а противных уродцев толковать как наших будущих детей? Тебе нравится это, Мери?”
“Я так не хочу!” — ответила она, не зная, куда девать руки, и принимаясь за леща.
“Мой пример вовсе не обязательно рассматривать как аналогию, — сказал я. — В случае с Марией все по-другому: она всего лишь обнаруживает в себе присущее всякому человеку, но скрытое от сознания стремление убить кого-нибудь, и это обстоятельство, а также изобретательность, с которой она избавляется от карликов, ужасают ее”.
“Всего лишь! — возмутился он. — Ты говоришь “всего лишь”, но понимаешь ли ты, в чем ее обвиняешь?”
“Ни в чем. Убийство — простейшее действие, на которое способен каждый. Убивать или не убивать — не вопрос выбора и не нравственный вопрос, ибо человек давно решил его для себя положительно. Загвоздка — в посреднике, в орудии убийства, и чем более цивилизованным становится человек, тем менее приличны изобретаемые им средства. В прежние времена убивали кинжалом или ядом, подсыпанным в бокал с вином, на худой конец могли стукнуть древнегреческой статуэткой. Теперь же ничем не гнушаются, пуская в ход все, что подвернется под руку. Скалка, утюг, пепельница — это самые привычные из подручных вещей, годных для убийства. Я знаком с одним уже немолодым служащим, который спит и видит, как он душит своего начальника проводами от компьютера, и все потому, что тот периодически, в ногу со временем, обновляет технику в их конторе”.
“Ну нет, к нам с Марией это не относится! — заявил он. — Это все твои теории, и ты можешь сколько угодно рассказывать их нам, но убивать утюгом мы никого не будем! Да, Мери?”
У Марии вдруг застряла в горле рыбья кость, и она истошно закашляла. Шадрин вскочил и запрыгал вокруг нее, не зная, чем помочь. Лицо Марии повело во все стороны, и оно стало еще более некрасивым. Русская маха, подумал я.
“Это все из-за тебя! — крикнул он. — И надо было тебе явиться! Что же теперь будет? Мери! Мери!”
Мария выкатила глаза и отчаянно затрясла головой, словно хотела вытрясти из себя все свое нутро.
“Мери! Тебе не легче? Кость все еще там? — вопрошал он, с диким лицом заглядывая ей в рот. — Нужно что-то делать! Все пропало! Боже!”
Я крикнул ему, чтобы он заткнулся и не создавал панику, встал, склонился над Марией, сунул ей в рот пальцы, ногтями подцепил торчавшую в глотке кость и извлек ее на свет.
“Вот и все, — сказал я, кладя кость на тарелку. — Что же вы, Мария, не следите за тем, что суете себе в рот?”
Шадрин сгреб ее в охапку и унес от меня подальше — в свою спальню. Я подождал немного, не вернется ли он, но Мария, вероятно, не хотела оставаться одна, и я ушел, так и не предупредив его о том, что его ожидает.
2
Мне показалось, что на улице похолодало. Я поднял воротник пиджака и вобрал в себя голову. Возвращаться домой было преждевременно. Наташа вряд ли была готова смириться с моим присутствием в квартире, поэтому я решил немного выждать и, чтобы убить время, отправился на набережную — посмотреть на лодочников, прогуливающихся по реке. Возле витрины обувного магазина я остановился, вспомнив, что это тот самый магазин, в котором мы с Наташей покупали мне туфли.
“В этих ты будешь выглядеть забавно”, — сказала она, указывая на остроносую, как пила-рыба, пару.
“По-моему, они вызывающие”, — ответил я, имея в виду цифры на ценнике.
Пока мы подыскивали мне обувь, переходя от стеллажа к стеллажу, я втайне упивался запахом кожи, пропитавшим собою все помещение. На какое-то мгновенье я забылся и перестал отдавать себе отчет в том, где нахожусь. Мне послышались звуки тамтамов, перемешанные с ревом раненого и умирающего животного, померещилась колодка чеботаря, воздвигнутая посреди груды кожаных лоскутов и катушек с нитками. Странные картины, изображавшие чужие, непривычные вещи и события, пронеслись перед моим взором. Мне сделалось не по себе, и я захотел поскорее убраться из магазина.
“Вот эти мне подходят”, — сказал я, увидев неброские, но внушающие доверие туфли.
Мы вышли из магазина, и я переобулся. Поскрипывая, новые туфли понесли меня. Я боялся, что влезу в собачью кучу, и всю дорогу напряженно всматривался в тротуар, почти не слушая, что говорит Наташа, и отвечая невпопад. С той поры эти туфли состарились и износились, а я уже давно не смотрел себе под ноги. Ожившее воспоминание было мне неприятно. Я отошел от витрины и свернул в переулок, по которому мы с Наташей никогда не ходили вместе. Окна первых этажей, мимо которых я шел, находились так низко, что я мог видеть, что происходило внутри. Девочка сидела на корточках перед большой собакой-игрушкой и повязывала ей на шею платок. Двое, мужчина и женщина, ужинали. Они ели суп из глубоких тарелок, а на столе перед ними стояла чашка с нарезанным хлебом и открытая банка майонеза. Двое других, более пожилой и более молодая, лежали в постели. Она курила, а он ладонью гладил ее обнаженное плечо. Старуха шла из одной комнаты в другую, но делала это столь медленно, что я так и не узнал, к чему она стремилась. Снова девочка — другая. У нее было миленькое личико, она сидела перед телевизором, подперев голову кулачками. Мужчина, похожий на моего приятеля, пылесосил ковер. Впрочем, со спины было трудно разобрать, так ли уж велико сходство…
Лодочников на реке не оказалось, — наверное, был уже не сезон. Я спустился к воде и рукой удостоверился, что она холодная. Недалеко от берега лежала доска, я положил ее на два камня и сел, как на скамейку. Река была мутная, в ней плавали деревяшки, пластиковые бутылки и водоросли. Мы с Наташей катались по реке на лодке, тогда стояла середина лета и вода была прозрачная, так что можно было видеть в ней кисть опущенной по самое плечо руки. На лодочной станции я по неопытности взял самые большие весла, поэтому увеселительной прогулки для меня не получилось: Наташа хотела, чтобы мы непременно доплыли до моста, и я старался изо всех сил успеть туда и обратно за отведенный нам час. Можно было не спешить и оплатить лишнее время по возвращении, но мы не знали об этом и боялись, что нас оштрафуют.
На другой стороне, вдали, торчали трубы завода, из которых валил розовый дым. Небо над трубами было небом заката, хотя солнце низко висело совсем в другом месте — справа. Я почувствовал, что замерзаю, поднялся, развалил ногой скамейку и пошел домой. Чувство голода напомнило о себе. Я представил, как Наташа стоит у кухонного стола, как всегда в своем голубом фартуке с желтыми завязками, и ножом нарезает хлеб тонкими ломтиками, а по квартире распространяется соблазнительный запах. Мне нравилось, когда из кухни слышались запахи приготовляемой пищи. Пахло не просто жареным мясом или чесночным соусом, яблочным пирогом или сладким какао, но чем-то гораздо более значительным. Это были запахи, по которым я безошибочно определял, что нахожусь дома, среди своих, что жизнь моя устроена и не о чем беспокоиться.
Подходя к своему дому, я увидел мусорные баки и захотел вернуть себе Белля, чтобы дочитать последнюю страницу. Я припомнил, куда бомж бросил книгу, и принялся рыться в мусоре, осторожно, чтобы не запачкаться, вынимая из бака и бросая на землю мокрые, вонючие пакеты, пока не нашел то, что искал. Я сел на стоявшее на земле дырявое ведро, раскрыл нужную страницу и прочитал: “И вдруг я вздрогнул: в шляпу упала первая монетка — десять пфеннигов; монетка ударилась о сигарету и немного сдвинула ее. Я положил сигарету на место и снова запел”. После этого я захлопнул книгу и посмотрел на дверь моего подъезда, зеленая краска которой была старая и местами облупилась. Мне хотелось курить, но у меня не было сигарет, а последние деньги я потратил на Богоматерь. Я собирался занять немного у моего приятеля, но застрявшая в горле у Марии кость помешала мне сделать это. Я подумал, у кого бы стрельнуть, но представил, как мне придется унижаться, клянча сигарету, и с отвращением отбросил эту идею. Задумавшись, я не заметил, как облупившаяся дверь открылась и кто-то вышел. Я понял это несколькими секундами позже, и мне стало не по себе, когда я увидел спины удалявшихся от меня жены и сына.
Они шли держась за руки. Наташа была одета в давнишний, привычный моему взгляду плащ бледно-коричневого цвета. Она двигалась легко и плавно, иногда поворачивая и наклоняя голову к сыну и слушая, что он ей говорит. Он, подняв к ней свое белое лицо, о чем-то громко, скороговоркой спрашивал. Она в ответ кивала, произносила несколько слов — я видел по ее губам, что они шевелятся — и возвращала голову в прежнее положение, из которого она никак не могла увидеть меня, сидящего среди груды мусора. Они все дальше уходили по асфальтированной дорожке, а я все так же сидел на дырявом ведре, держал в руках Белля и не находил в себе решимости броситься им вдогонку. Я испугался, что они не обрадуются, увидев меня, что Наташа не перестала раздражаться мною и не хочет, чтобы я вернулся. В таком случае она могла бы расценить мое появление как свидетельство того, что я пришел за вещами, а это было бы заблуждением с ее стороны. Я же больше всего не мог выносить, когда она заблуждалась на мой счет, давая неверную оценку моему образу жизни и мне самому. Это повелось с самого начала, и она всегда видела меня не таким, каким я был в действительности, но преувеличивала меня, даже считала великодушным.
Однажды у нас в квартире завелась мышь, которая по ночам выходила из-за плинтуса и играла мелкими предметами, закатившимися за шкаф или под диван. Наташу это пугало, ведь мы спали на диване и мышиная возня была как раз под нами. Я купил мышеловку, и в первую же ночь мышь соблазнилась кусочком колбасы. Мы слышали, как она подкралась к ловушке и принялась есть наживку, и оба вздрогнули, когда механизм сработал и мышь, издавая писк, забилась в плену. Скоро она затихла и мы смогли уснуть, но утром я обнаружил, что она все еще жива. Ей зажало хвост и обе задние лапки, но маленькие блестящие глазки ее бегали, со страхом следя за мной. Я сказал об этом Наташе, но она не захотела подойти и посмотреть, потому что была “занята сыном”. Вечером она все же проявила интерес, и я сказал, что отпустил мышь. “Я боялась, что ты умертвишь ее собственными руками”, — призналась она. “Что ты, пусть себе живет”, — сказал я, с содроганием вспоминая, как лил из чайника кипяток на выпученные мышиные глаза. Дыру в плинтусе я заделал, а через неделю после этого мы завели кошку и забыли о случившемся.
Наташа ошибочно видела во мне гуманного человека — “во многом непонятного, но вообще незлобивого”. Я не собирался развеивать ее заблуждение, полагая, что лучше пусть она сама как-нибудь поймет это. Тогда я бы сказал в ответ на ее разочарование, что и боги заблуждаются, что один из них, камчадальский бог Кулка, даже принимал собственные замерзшие испражнения за богиню красоты, пока те не начали оттаивать.
Я увидел, как Наташа с сыном повернули за угол, и немного успокоился. Поднявшись с ведра, я направился в нашу квартиру, но перед дверью, уже вставив ключ в замочную скважину, я подумал, что впервые за много лет войду в пустую квартиру и мое появление не вызовет никаких эмоций со стороны близких. Наташа не посмотрит на меня своим ясным взглядом, в котором я мог бы, если бы пожелал, прочитать все что угодно: от удовлетворенного и почти радостного “хорошо, что сегодня ты вернулся раньше обычного” до грустно-недоумевающего “ты снова забыл купить кефир для ребенка”, а сын не подбежит ко мне и не заберется на руки, чтобы оказаться ближе к карману, в котором я всегда что-нибудь припасал для него — шоколадку или жевательную резинку. Еще я подумал, что вместо жены и сына застану в квартире их вещи, которые ежесекундно будут мне напоминать о них и наводить на меня смертельную тоску, ибо нет на свете ничего более тоскливого, чем оказаться среди вещей, оставленных своими хозяевами. И все же я повернул ключ и вошел. Едва успел я вытянуть усталые ноги на диване, как задребезжал телефон.
“Алло”, — раздраженно бросил я в трубку, сожалея, что мне пришлось подняться и преодолеть расстояние от дивана назад в коридор, где находился телефон.
“Добрый вечер, — услышал я женский голос, — вас беспокоят из агентства “Целительная сила”. Вы можете подъехать в наш офис и забрать первую партию омолаживающего препарата. Вы сможете сделать это завтра?”
“Идите к черту!” — крикнул я и положил трубку.
Уже снова улегшись на диване, я сообразил, что это, наверное, звонили Наташе. Она говорила, что нашла дополнительную работу. Но при чем здесь омолаживающий препарат? Неужели она всерьез думает, что на этом можно разжиться? С досады я ощутил боль в желудке и вспомнил, что хотел есть. И еще курить. Поесть и покурить — это все, что мне было нужно. В холодильнике я нашел остатки жареной курицы и кусок сыра, но с куревом у меня ничего не вышло. Пошарив по всем карманам, я не обнаружил ни сигарет, ни денег, на которые мог бы их купить. К несчастью, у меня не было также гитары и шляпы, иначе я непременно воспользовался бы ими и исполнил у входа в какой-нибудь гастроном партию карлика Альбериха из “Кольца нибелунгов”, проклинающего любовь ради обладания золотым кладом.
Вернувшись после бесплодных поисков в гостиную, я заметил Марию, висевшую на стене. Глаза ее были похожи на глаза ошпаренной кипятком мыши, и я вспомнил, что, заделывая дыру в плинтусе, выронил в нее сигарету, которая, должно быть, все еще находилась там, под полом. Я отодвинул от стены диван и опустился на колени, чтобы осмотреть плинтус. Замазка оказалась непрочной; я сходил на кухню за ножом и легко отковырял ее. Приблизившись к образовавшейся дыре глазом, я всмотрелся в темноту, но ничего не увидел. Нужно было, по меньшей мере, отрывать плинтус, и я провозился с этим минут двадцать, пока не сломал лезвие ножа. Требовался гвоздодер, на худой конец — лом или топор, но где их было взять? Я вспомнил, что сосед сверху, тот самый, которого вывели из себя игры моего сына, сам довольно часто стучал по стенам и по полу, постоянно что-то ремонтируя в своей квартире. У него наверняка должно найтись что-нибудь подходящее, подумал я и пошел к нему, надеясь, что он уже не держит на меня зла. Я надавил пальцем на кнопку звонка и вдруг разволновался. Не знаю отчего, мне померещился гудок теплохода, а вокруг — бескрайние зелено-голубые просторы. Я ощутил отсутствие земли под ногами и закачался, словно буй на воде.
“Что вам угодно?” — услышал я голос, который показался мне недружеским.
“Э-э”, — ответил я, с усилием отрываясь от солоноватой грезы и всматриваясь в человека перед собой.
Это был, несомненно, он, виновник и подстегиватель моей ссоры с сыном. На нем висели все те же мятые коричневые брюки и майка с надписью “Прокатмонтаж”, голова его все так же была увенчана гладкой лысиной, обрамленной редкими пеньками волос, а на самом кончике носа, цепляясь за его неровную поверхность, сидели все те же очки, которые служили ему неизвестно для чего, ибо я никогда не видел, чтобы он смотрел сквозь, а не поверх них.
“Что вам угодно?” — повторил он, и в его голосе послышалась скрытая угроза.
“Как ваше самочувствие?” — слицемерил я, чтобы выиграть время и не сразу лезть к нему с просьбой.
“Вы унизили меня, — смягчился он, и голос его зазвучал милосердно. — Со мной так еще никто не обходился. Вы — первый!”
Он вздохнул, очевидно испытывая облегчение оттого, что ему представилась возможность обличить меня. Если бы я зашел к нему по пути на охоту, то достал бы из подсумка патрон с самой крупной дробью и разрядил ружье у него над ухом, чтобы показать ему, что нисколько не раскаиваюсь, а напротив, сам могу предъявить счет за убытки в семейной жизни, которые понес по его вине. Но я шел не на охоту, а за гвоздодером, поэтому пришлось ограничиться дробью словесной:
“Вы сами виноваты, что потревожили меня в минуту, когда я предавался безобиднейшему из занятий — чтению. Что же касается моего ребенка, то, смею вас заверить, он пострадал не меньше вашего”.
“Что ж!” — он совершенно удовлетворился и даже пригласил меня пройти. Я ответил отказом и перешел к сути своего визита.
“У вас нет ли гвоздодера?” — спросил я и по внезапно изменившемуся выражению его лица понял, что гвоздодер у него несомненно есть, но что он предпочел бы его сокрыть.
“Зачем вам гвоздодер?” — тупо спросил он.
“Я очень хочу курить”, — сказал я.
“К сожалению, ничем не могу вам помочь: я некурящий!” — обрадовался он.
“Вот видите, — настаивал я, — тогда вам придется дать мне гвоздодер. Ведь он у вас есть?”
После минутного колебания он обреченно выдавил из себя “да, разумеется” и, нырнув в глубь своих покоев, вынес мне заветную железяку.
“Надеюсь, вы вернете его в целости?” — спросил он, с тоской наблюдая, как я схватил и верчу в руках его вещь.
“Ну конечно!” — пообещал я, спускаясь по лестнице.
Следующие полчаса я был занят разборкой пола в гостиной. Отодрав плинтус, я понял, что это полумера, и принялся за половицу. Когда в полу образовалась обширная щель и я в ней не обнаружил ничего, кроме мелкого мусора в толще пыли, меня охватило смутное ощущение помешательства. Я тщательно, но тщетно ощупал ладонью все доступное пространство под полом и решил во что бы то ни стало докопаться до истины — в конце концов, не могла же сигарета бесследно исчезнуть, когда я точно знал, что ронял ее туда! Или, быть может, мыши выкурили ее? Я со скрежетом оторвал еще с десяток половиц, но результат был тот же — ничего! Оглядев плоды своего труда, я понял, что, если сейчас вернется Наташа, мне трудно будет объяснить ей, из каких соображений я лишил нас гостиной. И все же это было ничто в сравнении с тем, что я начинал сходить с ума от озабоченности единственным вопросом: куда девалась сигарета? Я беспрестанно спрашивал себя об этом, двигал с места на место мусор, надеясь найти хотя бы табачный прах, но находил только черный мышиный рис. Изможденный, я сел на уцелевший пол, взял в руки гвоздодер и, ощущая его прохладную весомость, подумал, что этой вещицей неплохо было бы проломить кому-нибудь голову, например — мне, чтобы я не мучился в напрасных поисках. Но рядом со мной не было никого, кто бы мог сделать это, а бить самого себя гвоздодером по голове мне не хотелось. Меня пронзила мысль вернуть все на прежнее место, но вид прогнивших лаг отворотил меня от этого. Дом был стар, лаги испортились, и требовался капитальный ремонт. Что толку, если я восстановлю пол, ведь я все равно буду знать, что под ним — гнилье и мышиные испражнения, к тому же половицы теперь еще сильнее будут продавливаться и скрипеть.
Из кухни пришла кошка и, подергивая хвостом, принялась осваивать неведомую ей территорию. Я следил за нею, пока она не исчезла под полом, а потом перевел взгляд на дерево за окном. Это был тополь, который по-хмельному раскачивался под воздействием воздушной сумятицы. Тополь был молод, в его движениях чувствовалась снисходительность к ветру, нападавшему на него. У него были сильные, здоровые корни, и он не боялся, что накренится и рухнет, тряхни ветер как следует его ветви.
Я взглянул на Каэтану Альба, со стены смотревшую на меня своими обворожительными испанскими глазами, отбросил гвоздодер, поднялся и пошел в ванную, чтобы почистить брюки и лицо. Последнее было словно бесхозное, и даже я, его хозяин, не сразу узнал его, когда посмотрелся в висевшее над раковиной зеркало. Вместо глаз я увидел два заржавленных отверстия, из которых наружу пробивался слабый свет ночника, приколоченного к внутренней стенке черепа. Подбородок казался настолько громоздким, что было непонятно, как он вообще еще не отвалился, а держался в компании с остальными частями лица. В общем, я увидел в зеркале плезиантропа, почти человека, но еще не человека в общепринятом смысле, и мне показалось, что решение Наташи расстаться со мной не столь уж безосновательно. На полке в пластмассовом стакане стоял бритвенный станок. Я подумал, не побриться ли мне, выдавил на ладонь пену для бритья и принялся наносить ее на скулы, шею, подбородок, с удовольствием вдыхая исходивший от нее запах. Производитель уведомлял на флаконе, что пена имеет какой-то особо действенный состав. Острое лезвие превосходно исполнило бы свое назначение, пусти я его в дело. Но я вспомнил, как однажды станок сильно порезал мне горло, и раздумал бриться. Мне не хотелось, чтобы Наташа застала меня лежащим в луже крови. Это выглядело бы как месть с моей стороны, а я не собирался мстить ей — ни вообще, ни тем более таким нарочито грубым способом. Я смыл пену, вытерся полотенцем с Микки Маусом — полотенцем сына, потому что своего я не обнаружил — и вышел из ванной, осторожно, чтобы меня ненароком не убило электричеством, погасив за собою свет.
В коридоре задребезжал телефон. Наверное, снова омолаживающий препарат, подумал я и решил на этот раз быть образцом учтивости.
“Алло”, — вежливо выдохнул я в трубку.
“Ты прочитал записку, которую оставила Наташа?” — это была Зинаида.
“Какую записку? — спросил я и тут заметил на полке рядом с телефоном сложенный вдвое тетрадный листок в клетку. Я развернул его и увидел маленькие круглые буквы, принадлежавшие почерку моей жены. — Да, вот она, я ее только что нашел”.
“Так прочитай же скорее!” — сказала она и бросила трубку.
В записке было: “Я не хочу встречаться с тобой. Пожалуйста, забирай вещи и уходи. Н.”. Она не хотела со мной встречаться! Признаться, это было для меня неожиданностью, ведь никогда еще Наташа не была столь беспощадна со мною. По всей видимости, она приняла решение и боялась, что наша встреча может поколебать его. Таким образом, избегая меня, она словно сбрасывала меня со счетов и несправедливо лишала возможности последнего слова.
Я был в растерянности. Я не знал, что именно мне следует взять из вещей. Их у меня было не так уж много, по крайней мере, тех вещей, про которые я мог бы сказать, что они “лично мои”. Того же, что могло мне так или иначе пригодиться, набралось бы не меньше дюжины сумок, надумай я все унести. Итак, мне предстояло сделать выбор, и я поспешил как можно скорее разделаться с этим. Прежде всего, я сразу решил, что Белль мне не нужен, раз уж я дочитал его до последней страницы, — и я поставил книгу в книжный шкаф. Я, наверное, взял бы с собой пастушку, будь она цела, ведь когда-то она принадлежала еще моей матери и была в какой-то степени семейной реликвией. Я прошел по квартире и положил в сумку несколько вещей: туалетные принадлежности, включая пластмассовый стакан и маленькое зеркало на ножке, нераспечатанную пачку стирального порошка для автоматической стирки, пару свежих рубашек и новый галстук в синюю полоску по диагонали, маленький железный чайник, кухонное полотенце с немного обожженным краем, обувной рожок с наконечником в виде лошадиной морды, упаковку аспирина, тюбик универсального клея, электронные часы-будильник, алюминиевую вилку, флакончик с настойкой перечной мяты, отвертку с индикатором для обнаружения электрического тока, лейкопластырь, на всякий случай — комплект полиэтиленовых мешков для бытового мусора. Еще я положил туда старый свитер, брюки от спортивного костюма и портативный радиоприемник, в котором не было батареек. Уже поворачивая за угол дома, я оглянулся и увидел, как две тени скользнули в подъезд, из которого я только что вышел. Мне показалось, что это были жена с сыном, но я не был уверен, поскольку вечерний сентябрьский воздух успел сгуститься настолько, что в нем различались лишь силуэты человеческих фигур.
3
Зинаида вся сверкала, когда я переступал порог ее квартиры.
“Мой до гробовой доски? — восторженно спросила она, вырывая из моих рук сумку. — Наташа отпускает тебя! О, это так великодушно с ее стороны! Ради подруги она готова была сама просить тебя уйти ко мне, но я не приняла такой ее жертвы. Я знала, что ты и так будешь моим — и вот ты здесь. Невероятно, не правда ли? Ты не представляешь, на что я готова была пойти, чтобы обладать тобою!” — И она принялась срывать с меня пиджак, в нетерпении ломая себе накладные ногти.
“Я невыносимо хочу курить”, — сказал я.
“Милый!” — простонала она и устремилась за сигаретой, ликуя, что победа достается ей столь малой кровью.
Лежа в постели подруги моей жены, я представлял, что нахожусь на самом дне котловины, до краев наполненной нечистотами. Зинаида лежала рядом, положив ладонь мне на плечо, и рассуждала о предстоящей своей верности. Она заявила, что желает быть честной передо мной, и поименно перечислила всех своих бывших любовников, — разумеется, за исключением тех, кого уже безвозвратно забыла.
“Я хочу, чтобы с тобой у меня была горняя любовь”, — сказала она и подула мне в ухо.
Я хмыкнул и, засовывая мизинец в ушную раковину, сказал, что никогда еще не оказывался в столь мерзком положении.
“Не надо горней любви, Зина, — сказал я, проводя тыльной стороной ладони по ее щеке, по которой стекала слеза, — пусть все будет обычно. В противном случае я сейчас же оставлю тебя”, — пригрозил я, высовывая ногу из-под одеяла.
Она тут же согласилась и, краешком простыни утерев глаза, прижалась ко мне, демонстрируя полную покорность и готовность довольствоваться малым, то есть любовью обыкновенной и земной. Всю ночь и весь следующий день я был добросовестным наложником Зинаиды. Ее то и дело забрасывало на вершину блаженства, я же ограничивался вкушанием вышеупомянутых нечистот. Каждый новый акт убеждал меня в бесконечности нравственного падения человека и в его безграничной возможности приспосабливаться к чему угодно. Ибо всякий раз, когда я в изнеможении обращал глаза к потолку, я думал о том, что мое место — не иначе как в раскаленном духовом шкафу Марии, но следом за этим я уже начинал думать о выгоде моего положения: узнав от Зинаиды о моем многократном ничтожестве, Наташа поймет наконец, что я вполне нормальный человек — как все. Эта мысль утешала меня и удерживала от того, чтобы схватить Зинаиду за шею и держать ее так, покуда судороги в последний раз не сотрясут ее тело. И все же во второй половине дня, под вечер, выдержка оставила меня, когда Зинаида, совершенно исступленная, в очередной раз прикоснулась ко мне, пальцами ноги пощекотав мою поясницу. Я грубо прикрикнул на нее:
“Если ты считаешь, что вправе вытирать об меня ноги, то считай себе на здоровье! Но запомни: чувства, если хочешь их выразить, должны оставаться утаенными, иначе рискуешь породить на свет сентиментальных недоносков!”
Она ошарашено уставилась на меня и изрекла:
“Но если утаивать, то как же тогда выразить?”
“Никак! Остается полагаться на память, которая способна оставлять незримые крупицы чувств на дне своего решета”.
“Я не понимаю тебя”, — сказала она, и я почувствовал к ней отвращение, потому что она говорила словами Наташи.
Она посмотрела на меня, снисходительно улыбнулась, словно давая понять, что, несмотря ни на что, она принимает меня таким, какой я есть, — и меня вырвало прямо на ее подушку.
“О Боже!” — воскликнула она, вскочила, накинула халат и пошла в ванную.
Я тоже встал и принялся надевать рубашку: просунул в рукав правую руку, потом то же самое проделал с левой, а после всего этого стал застегивать пуговицы. Я поймал себя на том, что не просто одеваюсь, а словно со стороны наблюдаю за самим собой, как я это делаю. Вот моя рука проскальзывает сквозь рукав, и один из ногтей, плохо подпиленный, неприятно цепляется за ткань. Вот вторая рука следует примеру первой, за тем лишь исключением, что теперь мне приходится выворачивать ее назад и предусмотрительно складывать пальцы в кулак. Вот я смачиваю слюной подушечки пальцев, потому что прикосновение к рубашке начинает доставлять мне неприятные ощущения, и, нащупав верхнюю пуговицу и петлю для нее, я пропускаю их и принимаюсь за следующие. Все эти нехитрые и доведенные до автоматизма действия я не только совершал, но и мысленно фиксировал их совершение, как будто удостоверяясь в том, что я действительно делал то, что делал. Это подглядывание за самим собой утомило меня, и я с большим усилием смог одеться до конца. После этого я вышел на балкон, на холодный воздух, чтобы прийти в себя от суточного пребывания в Зинаидиной постели.
Запрокинув голову, я увидел синее, без облаков, небо, которого было так много, что у меня почернело в глазах. Я зажмурился, опустил голову и когда снова разомкнул веки, то увидел желтые деревья сквера, расположенного напротив. Я почувствовал запах палых листьев и свежей осенней сырости, напомнивший мне одну давнюю поездку за город. Тогда тоже стоял сентябрь. Мы с Наташей сошли с электрички на глухой станции, взялись за руки и скрылись в лесу. Воздух был тихий, мы долго шли молча, испытывая вину за то, что своим вторжением поколебали некую незыблемость. Наконец мы заметили, что под ногами у нас уже давно шуршит и похрустывает, и внезапно, словно разбуженные, засмеялись и начали вести себя как дети, впервые оказавшиеся без строгого родительского надзора и вольные делать все, что заблагорассудится…
Внизу я увидел мужчину, который выгуливал большую, лохматую собаку неизвестной мне породы. Собака то и дело останавливалась, чтобы обнюхать какой-нибудь кустик или камешек, а мужчина дергал поводок и кричал: “Фу, оставь!” Мне было непонятно, почему собака не может обнюхивать, что ей хочется, и громко спросил:
“Господин, почему вы не даете животному наслаждаться прогулкой?”
Мужчина остановился, пошарил взглядом по этажам, обнаружил меня, неприлично выругался и плюнул в мою сторону, этим выражая мысль, что “собака моя и никакая сволочь мне не указ”. Я переключил свое внимание на детей, играющих на детской площадке. Два мальчика в курточках совками выбрасывали песок из песочницы, стараясь попасть в деревянную белоснежку, которая стояла неподалеку в окружении цветных и тоже деревянных гномов. Иногда один из них попадал в цель, и тогда оба радостно кричали и подпрыгивали.
“Сережа, немедленно прекрати!” — сердито произнесла молодая женщина, которая сидела на лавке и листала иллюстрированный журнал, когда песок, брошенный с особенным рвением, долетел до ее ног.
Мое сердце встрепенулось, потому что это было имя моего сына. Я вспомнил о веревке с колесом от игрушечного грузовика, и мне стало грустно при мысли, что я не был образцовым отцом. Я вернулся в комнату и позвонил домой. Дома никого не было — или Наташа нарочно не подходила к телефону, — но я долго не клал трубку, слушая монотонные гудки, которые уныло отдавались во всем моем черепе. Поток воспоминаний снова нахлынул на меня. Я увидел себя сидящим на диване на одной из студенческих вечеринок, которые я посещал скорее со скуки, чем из потребности общения, а рядом со мной — Наташу, которой были явно не по душе философствующие рюмками студенты. Мы были едва знакомы, но я взял ее за руку. Она не стала возражать, лишь дыхание ее остановилось и замерло. Как у косули, вдруг ощутившей на себе прицел охотничьего ружья, подумал я в ту минуту.
Я положил трубку, взял свою сумку, сунул в карман лежавшую на туалетном столике пачку сигарет и вышел из комнаты. В коридоре я столкнулся с Зинаидой, которая вышла из ванной и, вся намытая, сверкала. От нее вовсю благовонило моющими средствами и туалетной водой. Пропитана насквозь, подумал я, берясь за ручку входной двери.
“Ты куда это?” — удивилась она.
“Все равно”, — сказал я.
“Ну уж нет, я тебя не отпущу! Иди ко мне!” — Она протянула руки, желая обнять меня.
“Ты бесчувственная самка, Зина, — сказал я, отстраняясь. — Неужели ты не видишь, что ты до последней своей клетки противна мне?”
Она вцепилась в мою сумку и не пускала меня. Тогда я изо всех сил толкнул ее, она вместе с сумкой отлетела к стене, ударилась затылком и закричала. Я отвернулся, чтобы не видеть ее искривленного болью лица, дернул дверь и вышел.
4
Внутри сквера было еще более тихо, чем я предполагал с балкона. Деревья застыло окружили меня, и лишь падающие то тут, то там листья создавали некоторое оживление, которое, впрочем, все равно было не чем иным, как погружением в сон и омертвлением того, что еще совсем недавно цвело и благоухало. Я подошел к одному из деревьев и обломил сухую ветку. Вот так и меня обломит когда-нибудь чья-то рука, пронеслось в моей голове. Из чувства солидарности я сунул ветку под мышку. Свернув с асфальтированной дорожки, я пошел по траве, желая проторить свой собственный путь. Городскому скверу было далеко до настоящих трущоб, и все же я испытал подлинное умиротворение, продираясь сквозь цепляющиеся за брюки кусты. Я двигался по направлению к месту, в котором, судя по голосам и выкрикам, должно было наблюдаться скопление людей. Скоро я выбрался на поляну и обрадовался, обнаружив на ней играющих в футбол подростков. Мне захотелось к ним присоединиться, я бросил ветку на землю, вышел из-под деревьев и встал за ближними воротами, чтобы на меня обратили внимание и позвали в игру. Какое-то время я оставался незамеченным и успел сделать некоторые наблюдения. В команде, у ворот которой я расположился, как раз не хватало одного игрока — хороший для меня знак. Заводилой в компании был, судя по всему, долговязый парень с густыми рыжими волосами. Он не носился, подобно остальным, по полю, гоняясь за мячом, но раздавал всем громкие указания, как действовать, и ругался, если кто-нибудь неумело распоряжался кожаной добычей. Долговязый был в команде соперников, и это насторожило меня. С нашей же стороны выделялся вратарь, хилый мальчик в вязаной шапочке, который беззвучно сновал из одного угла ворот в другой и, казалось, всякий раз с ужасом ожидал атаки в свою сторону. Пока я стоял за его спиной, он успел пропустить два гола, и один раз я даже сбегал для него за мячом, но, несмотря на это, меня упорно не хотели замечать. Тогда я дождался очередного промаха нашего вратаря, схватил мяч, выбил его что было мочи в поле и устремился в нападение, вспоминая и употребляя в деле финты, которыми я пользовался в далекие дни своей юности. Мне без особого труда удалось отквитать один гол, ибо все игроки встали как вкопанные и с изумлением наблюдали за мной. Почуяв неладное, я тоже остановился и вопросительно взглянул на долговязого. Тот ухмыльнулся и сказал:
“Перестаньте нам мешать, иначе пожалеете!” — и он по-деловому сплюнул, давая почувствовать весомость своих слов.
Я подумал, что все вместе они, пожалуй, в самом деле могут наломать мне бока, даже при желании забить меня своими натренированными ногами до смерти, поэтому я повернулся и пошел обратно к деревьям, провожаемый их молчаливым ожиданием. Если разобраться, я не сделал этим подросткам ровным счетом ничего такого, за что они могли бы требовать для меня справедливого наказания. Единственная моя вина перед ними — моя инородность, но разве за это положено подвергать каре? Я оцепенел при мысли, что мог умереть по столь незначительному поводу, то есть от желания погонять мяч. При этом причину моей несостоявшейся смерти — кровоизлияние в мозг от многочисленных ушибов головы — я нашел не просто нелепой, но даже прямо смехотворной. Я прибавил шагу, брезгливо морщась и думая о том, как это, должно быть, ужасно — умереть по причине, которая тебе заранее открылась! На выходе из сквера я споткнулся, упал и расцарапал себе лицо о ветку. Этого еще не хватало! — подумал я, увидев следы крови на носовом платке.
5
Шадрин не ждал меня. Он был гладко выбрит, весь его вид источал довольство.
“Я тебя не задержу, — сказал я как можно тише, опасаясь, что из-за его спины выглянет Мария. — Мне нужны деньги. Все равно сколько”.
Он достал бумажник, отсчитал несколько купюр и протянул их мне. Все его движения были столь четкими и выверенными, словно он не в первый раз проделывал это для меня.
“Тебе есть, где ночевать? Ты можешь некоторое время пожить у нас”, — сказал он, налегая голосом на “у нас”, из чего я заключил, что, если приму его приглашение, он ночью задушит меня подушкой.
“Я возвращаюсь домой”, — сказал я и удивился самому себе, почему сразу не сделал этого, а пришел к нему.
“Ну и отлично, — согласился он, — а то ты совсем какой-то потерянный. Честно сказать, глядя на тебя, я испытываю противоречивые чувства, ведь мне, возможно, предстоит то же самое”.
Мне захотелось успокоить его и развеять его дурные предчувствия, и я сказал:
“Знаешь, когда имеешь что-то, то в твоих глазах это не выступает явно как твоя собственность или что-то для тебя неотъемлемое. Ты осознаешь, что обладал чем-то, лишь когда его теряешь и остаются одни воспоминания. Но этого, видимо, никому не избежать”.
“Это как во время сна, когда не знаешь, что спишь?” — спросил он.
“Как во время сна”, — подтвердил я.
“И ничего не изменить?”
“Нет”.
Мы какое-то время стояли молча, словно перед долгим расставанием, потом я повернулся и пошел прочь, сжимая в кулаке его деньги, которые, в сущности, мне были совершенно ни к чему.
6
Иногда, находясь в одной из комнат, подумаешь о чем-нибудь, захочешь что-нибудь сделать, потом идешь в другую комнату и забываешь, о чем подумал, что хотел сделать. Понапрягав напрасно память, возвращаешься назад, садишься в кресло, в котором только что сидел, смотришь на вещи, которые присутствовали при рождении утраченной мысли, — и если повезет, можно вспомнить забытое. В другой раз и вовсе не помнишь, что имел какие-то мысли или намерения, и, случайно оказавшись в исходной ситуации, все вспоминаешь и удивляешься, как это вылетело из головы то, что, казалось, не должно было вылететь. Однажды я крутил ручку мясорубки, перемалывая мясо, и услышал, как по телевизору рекламируют моторное масло. С тех пор я всегда, готовя мясной фарш, думал о моторном масле, хотя оно мне было безразлично, потому что у меня не было машины.
Решив потратить деньги, которые мне дал мой приятель, я зашел в магазин детской игрушки. Я хотел купить что-нибудь сыну, но не знал, что у него уже было. Я долго ходил среди полок, колеблясь и не отваживаясь остановиться на чем-нибудь одном, пока наконец не оказался возле полки с калейдоскопами. Взяв один, я приложил к нему глаз и увидел причудливый узор, который тут же сменился другим узором, а тот — следующим…
Я вспомнил, что в детстве у меня тоже был калейдоскоп, хотя и недолго. Проснувшись в день своего рождения, я нашел его на стуле возле кровати. Весь день я не отрываясь разглядывал разноцветные картинки, сменявшие друг друга после малейшего поворота трубы, и даже отказался выйти из своей комнаты к гостям, которые собрались вечером у нас в квартире. Отец долго говорил мне что-то, но я ничего не разобрал из его слов и только еще сильнее прижался глазом к отверстию со стеклышком. То, что я видел, было необыкновенно и поражало меня. Я всматривался в чередующиеся узоры, пытаясь уловить связующую их нить, но каждый узор был настолько неповторим, что в нем находилось мало общего с остальными. Прежде я ничего подобного не видел; пластмассовая труба, оклеенная цветной бумагой и вмещавшая в себя всю эту многогранную мозаику, в один день перевернула все мои представления о мире. Мне казалось невероятным, как такая маленькая вещь может вмещать в себя столько всего! Как это все в ней помещается, спрашивал я себя, где обитают все эти цветные фигурки? Самостоятельно я не мог ответить на эти вопросы и обратился к отцу. Он дожевал, что было у него во рту, вышел из-за стола, взял из моих рук калейдоскоп и убрал его на шкаф. Мне пришлось сесть на заранее приготовленное для меня место за столом, а на следующее утро я узнал, что один из гостей случайно унес с собой мой калейдоскоп. Я заплакал, но отец пообещал вместо него купить велосипед, и как-то так вышло, что больше я не вспоминал о цветных фигурках.
Я подумал, что теперь наконец-то могу сам разрешить волновавшие меня в детстве вопросы. Я снял с калейдоскопа заднюю крышку, и на пол посыпались цветные стеклышки и зеркальные пластинки. Когда труба опустошилась, я посмотрел в нее и вместо узора увидел спешно приближающуюся ко мне продавщицу в голубой униформе. Я разочарованно опустил руку и приготовился слушать, что она скажет.
“Вы не нарочно сделали это?” — спросила она.
“Нет, нарочно”, — ответил я.
“Тогда вам придется заплатить. Таков порядок”.
Я кивнул и поинтересовался у нее, как часто не оправдываются ее ожидания? Она сильно удивилась, но, немного подумав, сказала, что в последний раз это было два года назад, когда бельгиец, с которым она познакомилась через интернет, в действительности оказался вовсе не бельгийцем, а русским, и ей пришлось вернуть ему часики, которые он успел ей подарить.
“Я носила их всего неделю, но до сих пор смотрю на то место на руке, где они были”, — вздохнула она.
“Почему вы не купите себе другие?” — спросил я.
“В таком случае я перестану вспоминать о той поре, а мне не хочется этого”, — сказала она.
Я снова кивнул и пошел к кассе, чтобы рассчитаться за испорченный калейдоскоп. На выходе из магазина я задержался, потому что увидел свое лицо в зеркальной двери. Царапина на щеке запеклась и была коричневого цвета. Мне пришло в голову, что меня могут заподозрить в драке с женщиной, и я попробовал ногтем убрать запекшуюся кровь, но только еще пустил новой. Оглянувшись, я увидел, что продавщица, с которой я разговаривал, обслуживает покупателя и не смотрит в мою сторону. Это меня успокоило, и я вышел на улицу. Было уже темно, когда я добрался до дома Зинаиды. На лавке возле подъезда сидел мужчина с телосложением борца. Когда я проходил мимо него, он попросил у меня сигарету.
“Ты к Зинке?” — спросил он, закуривая и пуская дым мне в лицо.
“К ней”, — сказал я.
“Не волочись за ней, а то я сломаю тебе ребра, понял?” — он сцепил пальцы и хрустнул ими, демонстрируя, как хрустнут мои ребра, если что не по его воле.
Я подумал, что и так не собираюсь продолжать отношения с Зинаидой и иду к ней единственно за тем, чтобы забрать свои вещи. Повернувшись, я вошел в подъезд, но не успел подняться на первый этаж, как борец догнал меня, ударил кулаком по ребрам, а когда я упал, он несколько раз пнул меня в живот и исчез. Зинаида открыла мне с полотенцем на голове. Не произнося ни звука, она швырнула мне мою сумку и захлопнула дверь.
7
Однажды Наташа спросила меня, что происходит, когда мы едим, ездим на трамвае, разговариваем по телефону, ссоримся друг с другом, то есть когда мы живем? Разве без нашей жизни что-то пострадало бы во Вселенной? Я ответил, что без нас, наверное, не было бы и самой Вселенной, на что она простодушно возразила:
“Тогда непонятно, что было бы вместо нее”.
Я оставил ее слова без ответа. Она все равно не вникла бы в мои разъяснения и назвала бы их, как она выражалась, рукоблудием рассудка, поскольку “они дают удовлетворительные ответы лишь на твои собственные вопросы”. Она не понимала меня, хотя и делала порой вид, что старается понять; я втягивал ее в совершенно ей ненужное противостояние общепринятому, хотя это происходило помимо моей воли. Я видел это и мог бы освободить ее от себя, уйди я сам, непринудительно и порядочно, но я не мог сделать этого, потому что она была моей средой обитания, моим топосом, в который меня тянуло, словно магнитом.
Я стоял под окнами своей квартиры и разглядывал тень моего сына на потолке, отбрасываемую его головой и плечами. Он сидел за столом, и яркая лампа освещала его пластмассовые фигурки или книжку с картинками. Потом я увидел силуэт Наташи; она подошла к окну и задернула штору, так что я перестал видеть сына. Я хотел крикнуть ей что-нибудь, но, пока соображал, она отошла от окна и уже вряд ли услышала бы меня. Наверное, я слишком долго находился на одном месте, привлекая к себе внимание, потому что ко мне кто-то подошел сзади и положил руку на плечо. Я обернулся и узнал бомжа, который не захотел взять Белля. Он был сильно пьян и почти не держался на ногах. Это сразу сблизило нас. Я подумал, не напиться ли мне тоже, и попросил его составить мне компанию. Он неопределенно тряхнул головой, потерял равновесие, упал к моим ногам, словно благодаря за доброту, и тут же, чего я никак не ожидал, уснул, поставив меня в сомнительное положение: издалека могли не разобрать и решить, что это я ударил его и он потерял сознание. Я взял его под мышки, оттащил на скамью и подложил ему под голову его мешок, чтобы было удобнее спать. По ночам еще не так холодно, поэтому он не должен околеть, подумал я, а сам отправился в гостиницу, которая находилась неподалеку.
Это была дешевая и плохая гостиница, но мне и не нужно было другой — лишь бы где переночевать. Освещение в номере было тусклым, а стены оклеены грязно-желтыми обоями. Я закинул сумку в угол и улегся на кровать, надеясь, что мне сразу удастся заснуть. На стене над моей головой висел старый радиоприемник. Я бессмысленно смотрел на круглую ручку регулировки громкости, думая, что совершил глупость, включив свет, и теперь вот нужно спать при свете, либо же встать и целых три метра тащиться до выключателя. Первое меня раздражало, а второе было лень, и я попробовал дотянуться до радиоприемника, чтобы проверить, работает ли он, но не смог и только неприятно потянул мышцу в пояснице — вдобавок к боли, которую я ощущал в животе после массивных ботинок любовника Зинаиды. По коридору кто-то прошел, тяжело ступая, а за стеной, в соседнем номере, громко засмеялись. Я различил голоса: мужской и женский. Мужчина хрипло кашлял, как заядлый курильщик, а женщина говорила об Испании и какой-то Альбине. Где-то зазвонил телефон, но я ошибся: это сработала сигнализация на автомобиле, и скоро ее отключили. Снова тяжелые шаги за дверью. Снова кашель курильщика и ничего не выражающий громкий смех. Потом на какое-то время все затихло. Мне показалось, что радио над моей головой заработало, в нем что-то скрипело и ухало. Я напряг слух и сообразил, что звуки эти не из приемника, а из-за стены. Кашель возобновился. Я вспомнил о бомже и подумал о непостижимости человеческой натуры. Жаль, что я не взял его с собой! Тем временем к моей двери подошли и постучали. Я обрадовался, потому что с этим стуком забрезжила возможность поговорить с кем-нибудь и отвлечься от наседавших на меня тяжелых ощущений. Я встал и открыл дверь. В коридоре стоял парень лет двадцати пяти, от него несло туалетной водой. Его лицо было таким, что, смотри я на него хоть целый час, я не смог бы затем описать его. Парень глядел на меня самоуверенно и разоблачающе.
“Девочка нужна?” — спросил он.
“Что?” — спросил я.
“Девочка, говорю, нужна?” — повторил он.
“Возможно”, — я наконец понял его.
Он исчез, а через секунду на его месте уже стояла она. Я впустил ее и закрыл дверь. Она прошла, присела на кровать, и я смог хорошенько разглядеть ее. Яркая, чересчур искусственно-красивая; губы, впрочем, накрашены кое-как, а глаза — притворно-игривые.
“Тебе сколько лет?” — спросил я.
“Шестнадцать”, — сказала она.
Я подошел, выложил из карманов всю мою наличность и спросил, на сколько этого хватит. Она скептически взглянула на бумажки, взяла их, пересчитала и сказала, что “на полчаса, если без излишеств”.
“Какие уж тут излишества!” — сказал я и отошел к окну.
Напротив стояла пятиэтажка, на крыше которой светились большие оранжевые буквы: “ПРИ ПОЖАРЕ ЗВОНИТЬ 01”. Буква “Р” во втором слове дрожала, словно еще немного — и она взорвется и навсегда погаснет. Внизу, слева направо, шел трамвай, разукрашенный рекламой. На втором вагоне было написано: “СВЕЖЕЕ МЯСО КАЖДЫЙ ДЕНЬ”. В одной из газет насмехались над этой рекламой, но мне она теперь вовсе не казалась смешной. Возможно, в этом была виновата девушка, которая находилась в моем номере и с которой я должен был что-то делать. Я повернулся к ней и увидел, что она уже разделась и голая ждет меня. Я спросил, знает ли она, по какому телефону надо звонить, если пожар? Она не знала, и я ей сказал.
“А-а. Я подумала, ты в переносном смысле. А так я, конечно, знаю! А ты чего медлишь? Или тебе расхотелось?” — Она громко рассмеялась, и я подумал, что те двое за стеной непременно должны были услышать ее.
“Мне и не хотелось”, — сказал я.
“А чего же ты согласился?”
“Тоска заела. Наверное, это из-за обоев. Они угнетают”.
“Подумаешь! — сказала она. — Так мне можно одеться? А то здесь холодно”.
Я кивнул, и она быстро, по привычке, оделась. Я включил радио, но оно не работало. Она спросила, сколько времени? Оказалось, что у нас оставалось еще почти двадцать пять минут.
“Я могу сделать тебе массаж”, — сказала она.
“Разве ты этого хочешь?”
“Вообще нет”.
“Тогда лучше не надо”.
“Ладно”, — сказала она равнодушно.
По тому, как она это произнесла, мне показалось, что она больше не стремится выглядеть взрослой и опытной, и я захотел обнять ее. Я сказал ей об этом, она всполошилась, тотчас приблизилась ко мне и стала расстегивать ремень на моих брюках.
“Сразу бы так! А то я уже решила, что ты урод какой-то. Но ты, видать, все же нормальный. Вот увидишь, тебе понравится! Я это хорошо могу!”
Она прижалась ко мне, свободной рукой провела по волосам, шее, щеке и всем телом соскользнула вниз. Я почувствовал, как между нами что-то оборвалось и наступило непреодолимое отчуждение. Я схватил ее за волосы и отбросил в сторону. Она вскочила ошеломленно на ноги, крикнула “подонок” и уселась на кровать. Вид у нее был жалкий. Я подумал, что если не воспользуюсь ею тотчас же, ее жизненные устои сотрясутся и вся ее жизнь вывернется наизнанку. Мне не хотелось, чтобы это случилось с нею, ведь ей было всего шестнадцать лет! Я подошел к выключателю и погасил действовавший мне на нервы тусклый свет.
8
Проснулся я довольно поздно. Трамваи на улице вовсю сновали взад-вперед, но разбудили меня не они, а солнце, которое одним своим боком влезло в окно и прожгло мои веки. Я зажмурился и проверил свои ощущения: внутри у меня уже не ныло. Девушка-проститутка, которая накануне была в моем номере, почти забылась и казалась сновидением. Я встал, привел себя в порядок и даже смог ногтями распутать шнурок на одном ботинке. Я вспомнил, как учил сына завязывать шнурки, и, словно он снова стоял сейчас рядом со мной и глядел, как это делается, старательно соорудил образцовый бантик.
Перед уходом я хотел позавтракать в гостиничном кафе, но вспомнил, что денег у меня совсем не осталось. Хорошо еще, что за номер я заплатил вперед, подумал я.
“Можно мне сделать один звонок?” — спросил я у администраторши.
Она благодушно разрешила, и я позвонил домой. Трубку взял сын.
“Сережа, где мама?” — спросил я.
“Ушла в магазин”, — ответил он.
“А ты, значит, один остался?”
“Да”.
Я удивился, как это Наташа решилась оставить его одного, ведь раньше мы никогда не делали этого.
“Тебе мама что-нибудь говорила про меня?”
“Нет. А ты когда вернешься?”
“Ты хочешь, чтобы я вернулся?”
“Да”.
“Так я сейчас приду!”
Я бросил трубку и побежал домой. До дома было всего несколько кварталов, и я рассчитывал, что смогу добежать минут за пять. Прохожие шарахались от меня, что-то кричали вдогонку, но мне было не до них. Солнце светило мне в лицо, и я радовался, как ребенок, что могу бежать во весь опор, перепрыгивая через мелкие лужи и выбоины в тротуаре. Сумка слетела с плеча, я остановился, чтобы поправить ее, и заметил, что шнурок на ботинке развязался. Видимо, потерял сноровку, усмехнулся я про себя и, мысленно махнув на шнурок рукой, снова побежал. Светофор заморгал зеленым, но я должен был успеть. Перед трамвайными путями я снова на мгновенье остановился, но решил, что проскочу, и, наступив на шнурок, начал терять равновесие. В ту же секунду я услышал слева от себя металлический скрежет, повернул голову и увидел на красном белые цифры “2029”, а над ними — испуганное, недоумевающее лицо Марии. Значит, она водит трамваи, пронеслось в моей голове, а в следующий миг грубая сила встряхнула меня, словно градусник, и сознание мое упало до нулевой отметки.