Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2007
Век минувший
Вячеслав Терентьев
(1940—1975)
Вячеслав Терентьев, подобно, впрочем, несчитанным российским самородкам не только в эту эпоху, наивно надеясь на достойное чисто писательское состояние в нашей реальности, не оттого повесился, что был никчемным пьяницей, — спивался с тоски, не видя себе и живого места, и нормального, не замордованного диким идиотизмом дела. Отстроить внутри себя “башню из слоновой кости” он не умел — был-то слишком поэтом, слишком открытым, капиллярно соединенным по всему окоемному миру…
А ведь, казалось, удачливая сочинительская судьба начиналась и оставалась возможной? Например, одно жизнерадостное стихотворение из ранней поры напечатано в ноябрьском номере журнала “Молодая гвардия” за 1963 год (единственное стихотворение Терентьева единственной публикации на союзном уровне). Называется “Счастливо, парни!”.
…После его смерти некоторые современники убеждали меня, что издавать стихи Терентьева, в принципе, уже нет необходимости, что Слава, конечно, был талантливым парнем, но “не перешагнул 60-х” — зрелым поэтом так и не стал. Я спорил, сомневался, заново перечитывал и нет — стоял на своем. …Осенью 89-го взял в командировку машинописные “500” и посмертный “Високосный год”, имел время пообдумать все спокойно и убедился — книга есть!
…Все это обилие стихотворных строк не выстраивается в несколько поэтических книг, а выглядит обширным, чрезвычайно путаным, но талантливым черновиком, где просматривается одна незаурядная книга. Черновиком — потому что тексты, которые Слава предпочитал спечатывать не в отдельности на страницах, а подряд — “в подбор”, по очередности их написания, не расценивая по качеству и сочетаемости, — взятые вместе, “утесненно толкаются”, мешаются друг другу, “разношерстным” заслоняя несомненное и ослабляя восприятие множеством перепевов, самоповторов, вариаций (вариантов почти нет), случайных опытов, проб, сиюминутных фиксаций. Действительно, он сочинял “взахлеб”, “запоями” — десятки и десятки стихотворений, часто совершенно различных и тематически, и тонально, датированы одним числом или несколькими днями к ряду…
Андрей Комлев
***
На ветру тела березок маленькие,
крыльями ветвей напрасно машущие —
не взлететь березам в синеву,
выше туч и солнца не подняться,
косяками к югу не податься,
но ведь очень манит в синеву,
нестерпима жажда перемены.
Да простит им замысел измены
косогор и детское:
— Ау-у!
***
Из рожденья в смерть — из пустого в порожнее.
Только брызги под солнцем и тающий звук.
Мне выписывал метрики, как подорожную,
секретарь сельсовета в деревне Тюбук.
Я скатился с Урала со склона в огромную
в сочных травах и реках равнину — Сибирь.
Ах ты, мама моя, мама милая, родная —
из каких-то околиц — в такую-то ширь!
Я сквозил в “104”-х, сверкал в “18”-х,
были “Илы” и “Ту”, Магадан и Тикси,
и родные места никогда не приснятся мне.
Почему их не знаю — у века спроси.
Племя новых дорог, печенеги с дипломами,
скифки в мини, транзистор и шейк у костра.
И ползут экскаваторы, будто диплодоки,
блещет сабля плотины, как время, остра.
Я не плачу в жилетку — теперь не до жалости,
мегатонные судьбы в ракетах свистят.
Только хочется мне иногда, чтоб прижалась ты
к непутевому сыну в его скоростях.
Но пришла телеграмма и мир исковеркала.
Вот и все.
Вот и все.
И не может быть “всей”.
А турбины ревут, и внизу, будто зеркало,
снова Обь, полчаса — и уже Енисей.
***
В траве ль кузнечик застрекочет,
или руки вдруг уронят весла.
В судьбе свои бывают ночи,
в душе свои бывают весны.
И вот брожу в проемах просек,
гудят стволы, и плещут листья,
дожди осенние пророча,
уже готовые пролиться.
Брожу по просекам бесшумно
у самой осени в начале.
И сердцу мил прозрачный сумрак,
вкус ненавязчивой печали.
И все земные огорченья
забыты в праздничном молчаньи.
Судьба утратила значенье.
Слова утратили звучанье.
***
Давным-давно исполнен этот свет:
огонь во тьме, как музыка в органе,
часы в ночи, кораблик в океане,
костер в тайге, в Атлантике рассвет.
Еще и ты. Случайна и свежа
небытие разбившая улыбка.
А даль темна, и будущее зыбко —
так бьет набат в начале мятежа.
А ты пока учись сознанью, дочь:
шаги по снегу, темный скрип деревьев,
колючий ветер, сонная деревня,
еще не утро, но уже не ночь.
***
Что ты плачешь в углу над дешевым альбомом, Пракситель.
От “искусства” стошнило в моем сигаретном дыму?
Снова ночью приходишь в свой дом, как унылый проситель,
сам себя принимаешь, с досады кривясь, на дому.
Знаю, парень, что спятил, что зверски устал, что издерган,
по коре полушарий толчки — будто ток по цепи.
Но взгляни — на Рембрандте в крови и грязи гимнастерка,
по канаве Вермеер ползком к дураку — пощади!
Если стадо самцов о “любви” разглагольствует рядом,
и визжат проститутки, и пьяный блюет на цветы,
красота сквозь века с непомерной наценкой на радость
тает в звездном концерте, и ночь искажает черты.
Только что же нам — снова во рвах штабелями в известке?
Нам не саван стелить, нам на свадьбы столы накрывать.
И спешит красота, и в ладони нам рушатся весны,
И Венеры безрукие — руки дают целовать.
***
Все тут да тут, и человек и свет.
Е. Баратынский
И жизнь стекла с материков.
Пустуют гулкие границы.
Все книги — чистые страницы,
во всех — ни прозы, ни стихов.
Но тополя еще цветут
и устилают землю пухом,
и воспаленным ловишь ухом
звук издавна: “все тут да тут…”
***
В пустом быту холостяков
нелепостей хотя бы по три на
день,
но ни бед, ни пустяков
на весь сентябрь не предусмотрено.
И в оглушительных степях,
в закат свергающихся истово,
теряюсь как-то второпях —
и не тревожно, и не искренне.
Тромбонят красные ветра,
и ночь глазам — военнопленная,
и до ближайшего костра
на сто шагов — одна вселенная.
И пусто все —
огромный мир
в прыжке последнего кузнечика.
И делать мне с собой самим
уже не нужно да и нечего.
***
Мерцающие березы,
светящиеся березы
в сверкающем снежном поле,
в ликующем лунном свете,
искрящиеся березы
плывут,
испаряясь в небо,
светящиеся березы —
в мерцающую печаль.
***
Немыслимой жадности жить научи,
в веселых снегах не напрасно я зачат.
На что ты надеешься в гиблой ночи,
оставшийся в зеркале солнечный зайчик.
Я знаю, как ловко ты прячешься в нем:
с одной стороны загляну — ты в другую,
блуждаешь в глубинах пугливым огнем,
и тени к тебе подступают, враждуя.
Глубины зыбучи. Поверхность гола.
Так в омуте — только опушка лесная.
Я сам отраженьем живу в зеркалах,
а чьим отраженьем — никто и не знает.
Я выжил, как ты, затаившись в глуши,
осколком иного, ушедшего света.
Мы знаем — вернется светимость души,
два зайчика, два беглеца, два поэта.
Век нынешний
Вадим Осипов
Осипов Вадим Вениаминович — родился в 1954 г. в Свердловске. Окончил УПИ им. С.М. Кирова. Работал в УПИ, а затем 14 лет — на Уральском электромеханическом заводе.
Стихи публиковались в журналах “Урал”, “Уральский следопыт”, “Литературный Екатеринбург”. Автор четырех сборников стихов.
Член Союза писателей России. Живет в Екатеринбурге.
***
Здесь пасмурно. Серые звери
Хрустят пересохшей листвой.
Зимы приоткрытые двери
Скрипят за поляной пустой.
А ты и не думал, наверно,
Что время — зеркальный двойник —
Безмерные шлёт перемены
Тому, кто за створку проник.
Окутанный тонким и белым,
Узнает, что каждая вещь
Рождается звуком неспелым
И зреет — словами истечь.
Увидит, как тайные знаки
Кладут, исцеляя, персты,
И как непригляден с изнанки
Божественный мир красоты.
Но самая главная тайна,
Последний осенний урок —
Что входят сюда не случайно,
А только в назначенный срок.
***
Я — ребёнок в лучистом лесу,
Где стволы разноцветные дышат,
И огромную силу несут
За шершавою зеленью шишек.
Молодой шевелящийся бог,
Щеголяющий точками роста,
Беспричинно бросается вбок,
На коленках сбивая коросты.
Так прими же в игру и открой
Под корнями заветный секретик,
Муравьиной горячей горой
На условленной тропочке встретив.
И смеётся вокруг мошкара,
Ненасытное чадо природы:
— Вы как будто родились вчера,
Два поэта, забывшие годы!
***
Сосны по небу проносятся мачтами
И оседают домами.
Сосны становятся срубами мрачными
Или густыми дымами.
Ели годны на тоску и веселье,
Хвойное горе и праздник.
Лапами молят они о спасении,
Год наступающий дразнят.
Девам же лиственным с иглами яркими,
Стойким, как стены фортеций,
Выпало быть дорогими подарками —
Сваями вечных Венеций.
***
Спотыкаясь на ровном полу, как на лестнице,
Проходила безумные чащи насквозь.
О, любовь! На строке листопада поместится
То, что целою жизнью твоею звалось.
Оставалась чиста и под грязью неистовой,
От бессилия слов становилась больна
И меняла, не глядя, платочек батистовый
На измятый кусок домотканого льна.
Прокатились по крышам осенние яблоки,
И до талой воды оседают снега.
Ты карманной воровкой гуляющей ярмарки
Забираешь ту память, что так дорога.
***
Как в марте над осевшим снегом
Витает свежесть бытия,
Как осенью перед рассветом
Сквозит холодная струя,
Так для души закономерно
Существование любви,
Рукой угаданное верно
По колебаниям в крови.
***
Цифровые шифры —
вестники разлук вы.
Забываю цифры,
вспоминаю буквы.
Называю вещи —
составляю слово,
словно странник вещий,
сдвинувший основы,
проронивший сипло:
“Обретете Дух вы!”
Ненавижу цифры —
обожаю буквы!
***
Живу на сломе языка —
Мне так же повезло, как деду, —
Он думал: “С красными уеду!”,
Да к белым заглянул слегка.
Бежал, успев на пароход,
С фиктивной — будущей — женою.
А я с грамматикой живою
Бегу, чтоб не попасть в расход.
Убиты прежние слова,
Взамен растут уроды эти…
А ты, любимая, права —
У нас такие будут дети!
***
Вот черт! А значит, ближе к Богу —
Они ведь рядышком сидят.
Темнеет Гефсиманский сад.
Мария плачет на дорогу
(И это — настоящий ад!).
На древе яблочки висят.
Мир проступает понемногу,
И падший пятится к порогу.
Прощен. И принят в общий ряд.
Все вместе. Вот и слава Богу!
***
Заледенелые снега,
Травы иссушенные пряди.
Неразличимы берега
В холодном северном наряде.
А это — след! Смотри, один
Беглец, охотник или воин —
Среди застывших дней и льдин
Один движенья удостоен.
Свобода, битва или зверь
Ему служили ориентиром —
Тропа надежды и потерь
Вдали теряется. Над миром
То льется равнодушный свет,
То тьма сгущается за мысом…
Но бьется одинокий след,
А значит, мир имеет смысл!
***
Я слышал, как ныли деревья
В лесу, где прошёл бурелом,
Надломлены, тронуты прелью,
Друг друга держали с трудом:
— Расти — это в небо стремиться.
Упасть — это в землю уйти.
А мы, как музейные птицы,
Застряли на вечном пути.
Мы созданы кроною пышной
Царапать небесную твердь,
Но долгой нам жизни не вышло,
А вышла нам долгая смерть.
На горе нам выперли недра
Крутой буреломный бугор!
И молят заложники ветра
Послать им пилу и топор.
***
Всю зиму пробовать потешно
Холодный воздух языком,
Губами, нёбом, говорком —
Когда слова бегут поспешно
От лютой стужи в тёплый дом,
Где согреваются с трудом —
А после шепчутся так нежно.
***
Спелое лето, бесстыжую грудь
От вожделения спрячь! —
Пляжи закрыты. Резиновый груздь
Брошен, как спущенный мяч.
Мы не успели… да что из того? —
Даже цветы перечесть.
Станем заваривать чай листовой —
Тратить на тонкую лесть.
Ты завернешься в пушистую шаль,
Будет похоже на рысь.
Скажешь коту: “Погоди, не мешай,
И головою не трись!
Слышишь, как цокнул мороз коготком?
Крепнут закраины луж…
Блюдце наполнит метель молоком,
Вывяжет кружево стуж”.
Кажется, слушая наш разговор,
Дремлет за окнами муть.
Скоро зима, только я до сих пор
Помню бесстыжую грудь!
***
Счастье было, а потом пропало,
Высоту теряло и упало.
Cчастье было, а теперь — проклятье.
Это у судьбы такое платье,
Что её шагов не видно сразу,
И душа пока не верит глазу,
Радуясь надежде и обману,
Как ребенок граду и вулкану.
Счастье было, но его не стало —
Просто быть чужим оно устало.