Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2007
Егор Белоглазов — окончил филологический факультет Уральского государственного университета. Работал преподавателем, тренером единоборств, сторожем, охранником. Вел литературный семинар клуба “Ключ”. В “Урале” публикуется впервые
Непокоренный снег
Шесть лет назад медвежий этот город
Хотел зимы, но получил меня;
В тот день плотинку снежная броня
Покрыла несмываемым узором.
На льду следы от чьих-то легких слег,
Но ужасу тому я был свидетель,
Как ни один прохожий не заметил:
На город шел непокоренный снег!
Еще не скован снежной слепотой,
Еще морским, еще зеленым глазом
Я наблюдал, как город был размазан
Под гексагоном искры ледяной.
Почесть аборигенов дураками
Конкистадорам свойственно порой,
Словесной затуманиться игрой
И годы слепо исчилсять “летами”…
Какие лета, — оглянись, Европа!
Аборигены празднуют беду,
Я знаю, — я три месяца в году
Шесть лет подряд жду нового потопа!
Снег — мастер отпечатывать следы.
И заносить. Навечно. В книгу судеб.
И мир не бомбой уничтожен будет,
А точкой замерзания воды…
Мы все равно проскочим в новый век,
Я напишу про лето очень звонко…
…Нас занесет не вьюга, не поземка, —
Не ваш, не мой, — непокоренный снег.
Златоуст
Привстав на ложе, Златоуст приветствует знаменье,
Скользнувшее в протяжный миг меж выходом и днем;
Туман ночует у дверей, и — каждого по жмене —
Семь видов зерен на столе, не тронуты огнем.
Знаменье даже не стучит; плечом отодвигая
Больную явь, тяжелый сон и немочь с языка,
Вокруг патлатой головы кружит — и возлагает
Не два луча, а целых три ромашковых венка.
Пещера слишком высоко, чтоб можно было думать, —
Лишь говорить, и то ему, и то едва-едва…
Со звоном рвутся лепестки ромашек, и чугунной
Веригой падает венок — обычная трава.
Второй, как липкий мед, увяз на пальцах, не готовых
Постигнуть дрожь; а чей-то смех колечком катит вниз.
У Златоуста на устах не золото, а слово —
А слово — только серебро, им зажигают птиц!..
Не тронув третьего, шагнул и смотрит вниз, не веря,
Что Божья Матерь может так резвиться и скакать.
Сейчас бы шаг еще, и — но деревья, камни, звери,
И не догнать уж, и ступни босые не обнять.
Из вязи слов сплетая вязь молитв бессчетных, тщетных,
И раз за разом лепеча ромашковый триптих,
Он смотрит сверху на нее — несчастный из бессмертных.
Она сбегает вниз, смеясь — земная из земных…
Гораций
Господин Квинт Г. Флакк встанет часе в шестом,
И надует щеку для бритья, и увидит,
Как вдали гондольер ловит воду шестом,
Как с попойки бредет обессилевший квирит.
Он увидит все то, что еще не видал, —
Что оливкова тень, что при северном ветре
По-особому жесток дорийский портал,
А ладони каштанов смыкаются в петли.
Господин Квинт Г. Флакк съест плохое пюре.
Меценату напишет, чтоб был осторожен,
Что, мол, иды… зима… и вообще, на дворе
Неспокойно чего-то, печально, тревожно.
На скамейке рабы, округляя слова,
Составляют из них то куплеты, то слухи;
Господин Квинт Г. Флакк подпоет, и молва
Разнесет, что опять он напился от скуки.
“Славна доля твоя! — он рабу подмигнет:
Ну их в термы!” — махнет, и напишет про лето,
А молва, как надгробье, за ним понесет
Неуклюжее, тяжкое имя поэта.
Хмурый Август глядит с окантовки гардин.
Христиан еще нет, но испита цикута.
Господин Квинт Г. Флакк, сын раба, гражданин
Вспоминает войска и пожатие Брута…
***
…Зарядивши с утра из прокисших небес
Бекасиною дробью дождя по затылку,
Не Господь вразумил нас, а мелочный бес,
Оплетая хандрой, как лозою бутылку.
Хоть бы матицу в щепы — не встану с софы!
Милый мой государь, говорю вам с лихвою,
Чтоб все ночи не слушать советов совы,
Я из “тулки” вчера рассчитался с совою.
У тоски и у неба цвета — глинозем!
Это ныне, а завтра, затеплится день лишь, —
Голубая тоска полонит окоем,
И соседи наедут, а их не застрелишь…
Мелкотравчатой твари настала пора!
Нам вольно, и не я эту волю нарушу…
Васька, геть!.. Подавай-ка на стол, а с утра —
Заложить экипаж!.. И именье. И душу.
***
Все, что ниже пятого ребра,
Улетает далеко и звонко;
ДНК кольчужная плетенка
Обеспечит новое вчера.
Лучший друг ни слова не поймет,
Женщина не разомкнет колени,
Старый враг из новых побуждений
Меч перекует — на пулемет.
И корона древних королей,
Как в зубах навязшая коронка,
Не замедля, ласково, легонько,
Влюбчиво советует: пролей.
Не пролью. Ни капли, ни слезы;
Дьявол с тем, что вышибло Адаму.
Лучше прогуляюсь по садам у
Тихого бодяги Лао-Цзы,
Дальше — больше. Лучше я умру,
Улетая дальше, звонче, пуще, —
Бог с тобою, дьявол. Так что — пусть же
Будет хуже пятому ребру…
***
…Быть может, наверное, даже скорее всего
Я чей-то: ничьим — не могу, а своим — не желаю.
Лишь чье-то прозренье, которое вдруг оживает,
Как только пространство и время ломают его.
Простой атавизм, третий глаз, что не нужен в быту,
Мешает собачьим хвостом и упрятан под платье;
Но падает небо, и ты, размыкая объятья,
Очнувшись над пропастью, чувствуешь вдруг слепоту.
Мной трогают ветви у глаз и траву у подножья
И дуют, коснувшись горячих углей очага;
Я так же порой затекаю, как та же рука,
Я в лунном ландшафте морщин и в пыли бездорожья…
И важно ли, кто и зачем подымает ресницы,
Раскрыв предо мною залитый огнем небосвод,
Кто мною чужую любимую руку возьмет
И вздрогнет порой, резанув меня краем страницы?..