Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2007
Рафиков Марлис Салимович — окончил факультет журналистики Уральского госуниверситета. Телерадиожурналист. Тридцать лет работал на Свердловском телевидении и радио: корреспондент, редактор, заместитель директора телерадиоцентра, собственный корреспондент СГРТК по северному региону области и в Нижнем Тагиле. Награжден почетным знаком Гостелерадио СССР “Отличник телевидения и радио”. Член Союза журналистов. Ныне редактор отдела общественно-политического научно-популярного журнала “Сын Отечества”. Член Общества уральских краеведов. Написал и издал две книги: “Вокруг Лисьей горы” (1999), “Тайны Демидовых” (2006), соавтор десяти книг (1987 — 2006). Автор многочисленных публикаций в уральских изданиях, а также в центральных журналах и газетах.
Самородки земли уральской
“Имею я мастерство…”
За дрожками, которые гнедые тащили за собой по ровненькой и прямой улице, толпа ребятишек бежала, не отставая. Ведь интересно было послушать музыку, которая громко раздавалась из большого ящика, установленного на четырех колесах. Сегодня впервые Егор обкатывал свою доселе невиданную диковинку. И не где-нибудь втихомолку, а в поселке родного Выйского завода, который раскинулся на берегу реки Тагил. Над дрожками умелец колдовал целых шестнадцать годков. И до тех пор, пока не получилось по своему образу и подобию, как и было задумано. Довольный тем, что всё удалось, талантливый механик-самоучка Егор Григорьевич Кузнецов-Жепинский важно восседал на козлах и время от времени понукал лошадей. Ему нравилось, что доставляет неизмеримую радость детворе, которая неотступно следовала за музыкальными дрожками.
Что же из себя представляло это единственное на земном шаре создание? Оно выглядело просто: по бокам — два сиденья для ездоков, а спереди — одно для кучера. Оригинальность дрожек в том, что во время движения из них громко раздавалась органная музыка. Аж двадцать две мелодии. Удивляло и устройство верстомера, который можно считать далеким “прадедом” нынешних автомобильных спидометров. С помощью сложной системы зубчатых передач измеритель расстояния был соединен с задним колесом, длина окружности которого составляла одну сажень. Один из шести циферблатов отмечал каждый оборот колеса, а остальные — пройденный путь в десятках и сотнях сажен, в десятках и сотнях верст. О каждой оставшейся позади версте извещали громким звоном колокольчики. Если засечь время от звонка до звонка, то можно было определить скорость движения дрожек.
С уникальной тагильской диковинкой впервые я познакомился в зале “Русская техника ХIХ века” в Государственном Эрмитаже, где она красуется и поныне. Тогда мое внимание привлек портрет создателя дрожек, намалеванный рядом с циферблатной доской измерителя пути. В воспоминаниях Мариэтты Шагинян читаем следующие строки: “Старик держится прямо и молодо, в умном породистом кержацком лице — ни тени самоунижения, нос с горбинкой, глаза пытливы… Мастеровые типа Жепинского сильные, кряжистые, уверенные в себе, фанатически преданные вере и укладу отцов, были носителями устойчивой внутренней гармонии. Они чувствовали себя сильней и нравственно выше своей среды, быть может, даже выше своих господ; они и в рабстве хранили свой “полет орла”, кержацкое суровое достоинство”.
Еще я узрел любопытную деталь: на картинке Егор Кузнецов держит в руках большие карманные часы. Умелец выставил как бы напоказ свое творение. Кроме этих, он еще автор уникальных астрономических и музыкальных часов, которые хранятся ныне в одном из залов Нижнетагильского краеведческого музея. Они также были сделаны им “по самохотной выучке и любопытному знанию”, как в те времена говорили. Они показывали не только время. Вот молотовой мастер берет щипцами крицу и ставит его под грузный молот. Так работала миниатюрная модель кричной фабрики (так называли раньше кузнечный цех железоделательного завода), которая как бы знакомила с ее технологическим процессом.
В пояснительном тексте автора часов было указано: “А действие учреждено оной фабрике через 3 часа, то есть по пробитии 12, после того 3, 6 и 9 часов. Сперва сделан четвертый бой, потом ударение часов, а за сим и действие фабричное, наконец играет курант”.
Действие часов впервые тагильчане наблюдали в 1775 году. Напольные часы, вмонтированные в большой деревянный футляр, показывали время суток, фазы Луны, время восхода и захода Солнца, год, месяц, число и святых, соответствующих каждому дню. Такие сложные часы мог сделать только человек, который владел определенными знаниями в области астрономии, механики и других наук. Примечательно то, что всего этого Егор Григорьевич Кузнецов-Жепинский достиг своим прирожденным умом.
Своеобразно оформлен циферблат часов. Он обрамлен золотистым узором, который создает нарядность и придает удивительную законченность композиции. На темно-коричневом фоне, нанесенном на грунт цвета сурика, нарисованы яркие цветочки. Словом, циферблат расписан, как тагильские лаковые подносы второй половины ХVIII столетия. Вполне вероятно, что к нему и к футляру часов наверняка прикоснулась рука искусного тагильского живописца. Но чья? В те годы, когда создавались астрономические часы, в Нижнем Тагиле работал прекрасный крепостной художник Андрей Худояров. Он стал родоначальником семьи будущих знаменитых живописцев Худояровых, чье мастерство стало высшей точкой расцвета народного искусства крепостного Урала.
Примерно тогда же здесь жили Дубасниковы — одни из зачинателей тагильского промысла расписных подносов. Оба механизма музыкальных дрожек — орган и верстомер — были заключены в железный ящик, красочно расписанный лаковой живописью. А надписи на нем сообщают сведения о “делателе” дрожек, то есть о Е.Г. Кузнецове-Жепинском, и о художнике, который их “малевал”. Одна из них гласит: “Сих дрожек делатель Нижне-Тагильского его превосходительства господина Николая Никитича завода житель Егор Григорьевич Жепинский родился в 1725 году апреля 23 числа, которые сделаны по самохотной выучке и любопытному знанию с 1785 по 1801 год в 76-е лето своей жизни. Нижне-Тагильский завод”. Вторая — подпись художника: “Сии дрожки малевал того же господина и завода Сидор Дубасников. Нижне-Тагильский завод”.
Можно сделать такой вывод: с живописцами Дубасниковыми Кузнецов мог дружить еще четверть с лишним века назад, то есть в начале 70-х годов, когда он создавал свои уникальные часы. Разумеется, что устанавливать причастность художников этой славной династии к часам Кузнецова — это прямое дело искусствоведов. Если такое подтвердится, то изобретение тагильского механика-самоучки нужно будет рассматривать не только как достижение технической мысли, но и в качестве своеобразного произведения лаковой росписной живописи ХVIII столетия на Урале.
Егор Григорьевич Кузнецов был поистине разносторонне развитым мастером. Вот строки из его обращения в Нижнетагильскую заводскую контору: “Имею я нижеописанное мастерство, а именно: слесарному, кузнечному, делать часы стенные, колокольные, карманные; ружья, к ним — замки; для подвески к магнитам — с пустотою якори отделывать; веса ковать и отделывать машинные валы и пушки”. Знаток творцов науки и техники на Урале ХVII — начала ХХ века, свердловский историк, профессор А. Г. Козлов охарактеризовал талантливого самородка как выдающегося машиностроителя и приборостроителя своего времени. На Нижнетагильских заводах он почитался “первым слесарным и кузнечным мастером”. Право называться так талантливый умелец справедливо заслужил, создав неповторимое заводское оборудование: непрерывный прокатный стан для прокатки сортового четырехгранного железа и многое другое.
История сохранила быль о пребывании тагильского механика в Туле, куда Демидов направил его для того, чтобы он мог перенять приемы работы мастеров тульского завода. Там случайно ему пришлось изладить малопульную винтовку, после чего тульский генерал Ярков, вконец изумленный мастерством Кузнецова, заявил: “Ты… прислан не учиться, а посрамить наших мастеров”.
Само собой, возникает любопытный вопрос: почему “первый слесарный и кузнечный мастер” Е.Г. Кузнецов, занимающийся громоздкими машинами и станками, вдруг решил сделать диковинные астрономические часы? Оказалось, что в то далекое время изобретенные “самохотно”, то есть по собственному желанию, и сделанные своим умом часы с различными диковинками были своего рода документом на звание, как бы ныне сказали, супермастера.
Документы с архивных полок рассказывают о том, что в те далекие времена многие изготавливали разнообразные часы. Лев Федорович Сабакин, который в конце ХVIII — начале ХIХ столетия создал на уральских заводах большое количество неповторимых механических устройств для прокатного, металлургического, монетного и других производств, а также первую паровую машину на Каменном Поясе. А после изготовления оригинальных астрономических часов был направлен в Англию “для приобретения дальнейших познаний по части механики”.
В краеведческом музее Екатеринбурга хранятся стенные часы с медным циферблатом, сделанные в первой половине ХIХ века талантливым слесарем Екатеринбургского Монетного двора Алексеем Герасимовичем Морозовым (1839 г.).
Создавали часы совершенно и иной конструкции. В те годы, когда Егор Кузнецов работал над своими часами, камнерезы села Мраморское, что вблизи Екатеринбурга, из солидной глыбы, добытой в местном карьере, успешно делали солнечные часы. В 1773 году такой “каменный анахронизм” в торжественной обстановке был установлен на высокий столб, возвышающийся в центре селения. По утрам их “заводил” вырвавшийся из-за горизонта первый же яркий луч солнца, бросив четкую тень от застывшей стрелки на циферблат.
Более века по солнечным часам сверяют свои механические часы их дальние соседи — жители города Очер Пермской области.
Почти до начала двадцатого века часы в доме были предметом роскоши, благополучия и полного достатка, недоступной вещью для простолюдина. Возможно, и поэтому Никита Акинфиевич Демидов, который любил всякие диковинки, тем более сделанные руками мастеровых своих заводов, и прекрасно знал толк в технике, живо заинтересовался астрономическими часами Кузнецова-Жепинского. В письме конторе Нижнетагильских заводов он писал: “По получении сего, призвав Егора Жепинского, спросив его, хочет ли он… отдать мне сделанные часы и за какую цену, и ко мне о том рапортовать с первою почтою. Когда он будет отзываться тем, что де пожалую, — тем он и будет доволен, — но мне того не надобно. А истребовать от него добровольную цену, чем он будет доволен, тогда я приказание об них пришлю”.
Судя по письму, Никита Акинфиевич не желал принимать подарок от Кузнецова, видимо, подумав, что он может попросить у заводчика что-то для себя важное, значительное. Возможно, удовлетворение его просьбы Демидову обошлось бы гораздо дороже, чем стоимость странных часов. Что же мог просить тагильский умелец? Вольную?
Свои диковинные часы Егор Кузнецов продал заводовладельцу за двести рублей. Тотчас названная им сумма была ему выплачена. А в следующем письме Демидов уже дает наставления по отправке часов: “…уклав хорошенько в ящик, а особливо машины, чтобы не заржавели, и прислать ко мне в Москву нынешнею зимою”. Но по какой-то причине часы не были отправлены Демидову, они остались в Нижнем Тагиле. Быть может, помешали отголоски Крестьянской войны под предводительством Пугачева. Хотя в 1774 году главные повстанческие силы уже были разгромлены, но война крестьян на этом не закончилась. Частенько боевые стычки возникали в Поволжье и в центральных губерниях. Кровавые репрессии царских войск продолжались до середины 1775 года. Малочисленные отряды повстанцев могли укрыться севернее в дремучих уральских лесах и охотиться на повозки богачей. Вполне возможно, что такая тревожная обстановка помешала часам попасть в Москву. Было так или не так, но то обстоятельство, что музыкальные астрономические часы не были вывезены из “железной столицы” Каменного Пояса, подтверждает архивный документ “Записки “Достопримечательности окрестностей Нижне-Тагильска” от 1830 года”, которые сообщает: “Часы сделанные им (Кузнецовым. — М. Р.) в 1775 году и находящиеся в Нижне-Тагильской конторе, свидетельствуют о его таланте”. Но в зал Нижнетагильского краеведческого музея они попали только в ХХ столетии, можно сказать, даже совершенно случайно. Но сначала вот о чем.
Выходит, что в 1830 году часы Кузнецова находились в конторе Нижнетагильского завода и исправно несли свою повседневную “службу”. А ведь это спустя 55 лет после изготовления, что говорит об удивительной прочности и надежности конструкции и о высоком мастерстве создателя. Можно предположить, что часы действовали еще дольше, где-то до начала сороковых годов. Ведь новые часы для заводской конторы были сделаны только в 1844 году, но уже другим тагильчанином — Иваном Козопасовым, умелым слесарем и часовым мастером своего времени.
Часы Кузнецова вновь “всплыли” лишь в начале сороковых годов двадцатого столетия. И совсем случайно. Они были обнаружены среди металлолома Нижнетагильского металлургического завода имени Куйбышева. Оттуда эта диковинка восемнадцатого века и попала в местный музей. Спустя полвека сильно утративший свой прежний вид раритет был очень умело отреставрирован. И он нашел свое достойное место рядом с другими диковинками в краеведческом музее горнозаводского дела Среднего Урала.
…В 1803 году со своим уникальным шедевром — музыкальными дрожками Егор Григорьевич очутился в Москве, куда приехал, чтобы с ним познакомить Николая Никитича Демидова. Искусное создание тагильского мастерового произвел поистине фурор. Вот какие воспоминания оставил Иоанн Багратион, сын последнего грузинского царя Георгия ХII, который в то время проживал в древней столицы Руси: “…августа 26 дня, в воскресенье увидел я одни дрожки, которые были двухместными и везла их одна лошадь. Сзади было сделано наподобие часов так: имелось шесть циферблатов, похожих на часы, которые показывали пройденный путь… И когда начинали вращаться оба задних колеса, правое колесо по мере вращения измеряло расстояние, и когда исполнялась одна верста, немедленно отбивал колокольчик, подобно часам. Начиная с первой версты до двух тысяч отбивал колокольчик. И когда левое колесо начинала вращаться, начинал играть орган… Эти дрожки сделал сибиряк, которого звали Георгий, и привез в Москву. И многие старики-мастера, увидев, удивились и сказали, что это первейшее мастерство в мире, что до сих пор не слыхал о таком мастерстве. И мы тоже превелико удивлялись, понравилось нам, как человек без знаний сделал это своим умом”.
Можно предположить, что Н.Н. Демидов, который был страстным любителем всяких “курьезов” и диковинок, чтобы блеснуть мастерством своих крепостных людей, повелел Кузнецову по случаю преподнести свое изобретение царю, видимо, что и было сделано неукоснительно Вот строки из архивного документа. Это — “Записки “Краткая история Нижне-Тагильских заводов” от 1830 года: “…Егор Кузнецов построил музыкальные дрожки, показывающие количество пройденных верст, и преподнес императору Павлу. По высочайшей воле он был в награду отпущен на свободу вместе со своим семейством”. А по другой версии, дрожки “сибиряка Георгия”, некогда поразившие зрителей на коронации Александра I в Москве, были подарены изобретателем матери императора.
Свободным Е.Г. Кузнецов стал не сразу. Волокита с получением “вольной” продолжалась несколько лет. Это подтверждает его письмо министру юстиции П.В. Лопухину от 26 мая 1801 года: “Не маловременным я упражнением отработал прославления ниского своего имени дрожки чрез которыя Государь Император обещал мне и семейству моему свободу… Прошу всенижайше Вашу Светлость! о дарованной мне свободе учинить окончательное решение”.
Человеку, который по признанию современников, проявил “первейшее мастерство в мире”, отпускная была выписана только 27 июня 1804 года. Документ, подписанный Н.Н. Демидовым, гласил: “…отпустил я Николай крепостных моих людей Егора Григорьевича Кузнецова (он же приватно и Жепинский) с женою его Акулиной Даниловной и девицу Настасью Андреянову дочь Ошиткову, написанных в последнюю пятую ревизию за мною в числе вечноотданных исчисленных равно с крепостными Пермской губернии Верхотурского уезда при Нижне-Тагильском чугуноплавильном и железоделаемом моем заводе вечно на волю, почему впредь, как мне Николаю так и наследникам моим до них… дела нет и ни почему себе принадлежащими не почитаю, а вольны они объявя сию отпускную где следует избрать род жизни какой пожелают…”
Кузнецовы пожелали работу с металлом, чтобы “продолжить в искусстве своего художества труд в имеющейся род жизни собственной кузнице при Выйском заводе”. В дальнейшем Жепинские были обнаружены лишь спустя более четверти века. В “Донесении Нижне-Тагильской конторы”, где речь идет о косном производстве в Нижнем Тагиле, от 30 мая 1830 года есть такие строки: “Косы же Жепинскими вырабатываемые есть совсем другого рода и формы, принятой прежде по недохождению сюда венских и баташевских; и количество оных выделывалось самое малое, так что в годичное время не более 50 штук. Нынче же по мере усовершенствования в отделке и доброте Нижне-Тагильских кос, можно доложить, что косы Жепинских против прежнего упали, как в цене, так и славе, приобретенной во время первоучки выделывания кос при нижнетагильском косном производстве без ограничения”. Отсюда можно сделать вывод, что после получения “вольной” семейство Кузнецова-Жепинского занялось косным делом, которое к тридцатым годам пришло почти в упадок. Наверняка в первые годы ХIХ столетия такое частное занятие было выгодное. Но оно, видать, удерживало свои позиции лишь до тех пор, пока на заводе не было налажено массовое производство кос. Это подтверждает то же самое “Донесение”: “Косное производство ныне против прежнего может назваться более в совершенстве, поелику время и усилие к лучшему научило избегать недостатков и достигнуть лучшей доброты относительно к востроте и самой отделке оных; в прошлом году выделки простирались до 14 600 кос; ныне же предложено выработать до 25 000 штук. С каковым ограничыванием можно надеяться более усовершенствовать сие производство и распространить сбыт кос в России, кои здесь около заводов покупаются уже охотно; и известно также, что с прошлого года продавались они хорошо в Казани и Нижнем на ярмарке, и чтобы приохотить покупателей контора будет стараться выделку кос более приводить в улучшение, будучи уверена, что в отношении к качеству их заслужит установитель сего производства Иван Федорович Макаров общую репутацию и надеемся, что со временем снабжение Сибири косами будет зависеть от одних Нижне-Тагильских заводов”.
* * *
Спустя без малого двести лет уникальное и неповторимое творение талантливого уральского механика-самородка Егора Григорьевича Кузнецова возвратилось из Санкт-Петербурга на свою “родину”. Правда, ненадолго. В Нижнем Тагиле раритет ждали с великим нетерпением. Ведь в середине августа 1997 года бывшее “горное гнездо” Демидовых праздновало свое 275-летие. К этому славному юбилею была приурочена выставка “Демидовские коллекции в музеях России”. В старинный город на берегах полноводной реки Тагил из музеев страны поступили интересные и бесценные экспонаты. Главным из них на этом грандиозном вернисаже стали музыкальные дрожки. Но прежде чем отправиться в далекое путешествие, их прокатили по Дворцовой площади. С нескрываемым любопытством питерцы толпой следовали за невиданным чудом техники начала прошлого столетия, наслаждаясь органной музыкой, которая в Эрмитаже, в зале “Русская техника ХIХ века”, где “прописан” неоценимый экспонат, естественно, никогда не звучит.
Северную столицу страны громоздкий экспонат покидал не без приключений. Для доставки ценного груза на Урал был арендован специальный железнодорожный вагон, выделена надежная охрана из бравых ребят. Когда объемистую поклажу стали помещать в вагон, вышла закавыка. Его никак не могли втиснуть, словно повозка не желала покидать питерскую землю. Оказалось, что размеры тарного ящика больше, чем было нужно. Пришлось задержать отправление поезда и дрожки освободить от упаковки. Хотя и не в “футляре”, раритет добрался в Нижний Тагил без всяких приключений и вовремя.
На выставке, посвященной юбилею старинного города, музыкальным дрожкам был отведен самый просторный зал, чтобы уникальное изобретение талантливого мастера можно было разглядеть не спеша и со всех сторон.
Отрадно, что уникальные диковинки, созданные незаурядными самородками тагильской земли, шагают из столетия в столетие, заняв достойное место в славной российской истории изобретательства.
Тагильская гармонь
Как-то в Нижнем Тагиле я решил познакомиться с Гальянкой. Есть такой старинный микрорайон в этом крупном индустриальном городе Свердловской области. За считанные минуты юркий катер переправил меня через широководный заводской пруд. И, оставив позади современные кварталы, я попал в деревенское обиталище. А прибыл сюда с желанием познакомиться с кем-либо из старожилов. Неожиданно мне повезло. В воротах появился крепкий старик. Я представился. Оказалось, что мой собеседник живо интересуется народным творчеством. Глубоко запечатлелись в памяти его слова о том, что на Гальянке не играли на “тальянке”, а пели и танцевали под заливистую тагильскую гармонь.
Весть о тагильской гармони меня очень обрадовала. Но доселе, к крайнему сожалению, ничего о ней я не слышал. Любопытство привело в местный краеведческий музей. Его научные сотрудники давно были наслышаны о том, что в начале двадцатого века славились местные гармони. Но напасть на след хотя бы одной из них никак не удавалось. И вот в 1984 году совсем нежданно музею подарили однорядную тагильскую гармонь. Мне показали эту уникальную вещь. Деревянный корпус гармони был украшен красивой резьбой. Все шестнадцать клавиш покрыты белыми костяными накладками, кнопки левой клавиатуры приятно отсвечивали перламутром. Гармонь имела клеймо. На нем было написано: “Музыкальный мастер Ф.Д. Перминов в Нижнем Тагиле”. Рядом две медали “За трудолюбие и доблесть”. 1908 год.
А какой звук у гармони! Непривычно звонкий, заливистый. Заслушаешься! Этот подарок доброго тагильчанина подтвердил слухи, что в Нижнем Тагиле в самом деле изготовляли гармони. Да еще какие! Теперь нужно было установить, кто же такой Ф.Д. Перминов? Оказалось, что его младший сын Александр живет на “Вагонке”, как тагильчане называют жилой массив Уралвагонзавода.
…Прежде всего я попросил рассказать Александра Федоровича о себе. Родился он в Нижнем Тагиле. Почти всю жизнь проработал шофером. У него было два брата, Павел и Сергей. А отец Федор Дмитриевич Перминов — не тагильчанин. Он родом из деревни Пермиши Вятской губернии. Там прожил до начала двадцатого столетия. Его земляки были искусными гармонными мастерами. Секреты своего ремесла они передавали из поколения в поколение. Федор тоже научился делать гармони, к тому же был незаурядным музыкантом. Чтобы начать свое собственное дело, по совету дяди, который в Екатеринбурге держал мастерскую по изготовлению гармошек, деревенский парень перебрался в поселок Черноисточинск, а затем переехал в соседний Нижний Тагил. В его центральной части по улице Салдинской купил дом и открыл свою мастерскую. Гармони делал и по заказу, и для продажи на ярмарках: разного размера, разнообразного звучания и различного оформления и красоты.
Широкого признания мастер добился тогда, когда начал выпускать гармони с собственной оригинальной конструкции деки. Они выгодно отличались от своих прежних, похожих на вятские. Звучали лучше знаменитых тальянок. Так Федор Дмитриевич создал именно тагильскую гармошку, которая имела свой неповторимый нежный голосок. На первой же крупной выставке (пока не удалось установить, на какой именно), где он представил тридцать своих гармоней различного вида, искусство тагильского мастера было оценено очень высоко. Именно после этого у него появилась идея ставить на корпусе своих музыкальных инструментов те похвальные знаки, о которых говорилось.
Я интересуюсь тем, отец учил ли Александра своему мастерству? С доброй улыбкой А.Ф. Перминов вспоминал, как его, еще маленького, мать, бывало, посылала в мастерскую: “Прибегу к папе, а он тут же откладывает в сторону свои инструменты, садит меня на колени и долго рассказывает о чем-то интересном”. Вот таким в его памяти остался отец, который скончался, когда Александру Федоровичу было всего восемь лет.
Выпуск гармошек продолжили его старшие братья — Павел и Сергей, а также братья их мамы — Константин и Павел.
— Когда немного я подрос, пытался приобщиться к их работе. Научился делать корпуса и покрывать их лаком, — вспоминает младший Перминов. — А делать саму гармонь меня не допускали.
Когда взрослым показалось, что он уже окреп, ему Константин сказал: “Иди, Сашка, подальше от мастерской. Из тебя гармонный мастер не получится, музыкального слуха нет. Иди, устраивайся на работу”.
Вот так Сашка приобрел самостоятельность и начал разгружать вагоны с углем на железной дороге. А в двадцать лет окончил курсы шоферов и надолго сел за баранку машины.
А какова судьба его братьев? В 1932 году Сергей умер от тифа. Павел погиб на фронте, лишь немного не дожив до победного дня 1945 года.
Вот такова вкратце биография семьи Перминовых, глава которой прославил Нижний Тагил тем, что крупный промышленный город стал еще и родиной прекрасной гармони — заливистой однорядки.
В конце двадцатых годов семейную традицию Перминовых как бы подхватил мастер, который жил вблизи Нижнего Тагила — сначала в поселке Висим, в позднее — в поселке Уралец. Это — Иван Михайлович Сараев. Он уроженец Саратовской области, поэтому милее его сердцу была саратовская гармошка с колокольчиками, про которую в народе говорили: “Больного вылечит, мертвого поднимет”. Но делал и однорядную, подобие гармони Перминовых, и русскую двухрядную, и маленькие “черепашочки”.
“С детства я гонялся за любым звуком. Птичий гомон, шелест листвы, весенняя капель, треск огня в печи рано утром, даже скрип половиц под неслышными шагами матери — все откликалось во мне, все тревожило и звало куда-то… Бывало, растянет гармонист меха в одном конце села, меня уж ничем не остановишь: бегу со всех ног. Стою, слушаю переборы, частушки, песни, а сам весь дрожу”. Такие воспоминания о своем детстве Иван Михайлович оставил на магнитофонной пленке, которую я слушаю вместе с его женой Зоей Павловной в квартире Сараевых, что в поселке Уралец. В этом уютном уголке всё сохранено так, как при жизни главы семьи.
— Рано он взял в руки гармонь и научился неплохо играть. Постепенно стал почитаться одним из лучших гармонистов в округе. Может быть, признанием его музыкального таланта было и то, что Ивана приглашали на свадьбы не только в родном селе Садовке, но и в окрестные деревни, — уточнила Зоя Павловна биографию своего мужа. И, порывшись в толстой папке, она достала пожелтевший лист бумаги — выписку из протокола заседания жюри, где написано: “И. М. Сараев виртуозно сыграл народные песни и наигрыши на гармониках собственного изготовления”. Такую оценку мастерству Ивана Михайловича дали в середине тридцатых годов.
— Когда я вышла за него замуж, стали выступать вместе. Он аккомпанировал, а я пела. Иногда я играла на своей любимой гармошке “Говорушка” или же на деревянных ложках.
Дуэт Сараевых часто выступал в залах клубов и дворцов культуры, на различных смотрах народных талантов. 1975 год принес семейной чете звание лауреата Всероссийского смотра самодеятельного творчества.
— Особенно запомнились мне наши выступления в программе концертов, которые состоялись в Кремлевском Дворце съездов и в Большом театре.
Зоя Павловна поставила на магнитофон еще одну кассету. И друг за другом начали звучать голоса разных гармоник Сараева в исполнении самого мастера. Сначала Иван Михайлович давал характеристику собственному музыкальному инструменту, а затем играл на нем. Вот звучит “Говорушка”: неполная однорядная, голос серебряный, строй хроматический. Полнее и лучше всего звучит при исполнении русских плясовых наигрышей под баян, гитару, балалайку и саратовскую гармонь. Она была сделана в 1934 году.
Из динамика слышится голос И.М. Сараева: “Сейчас заиграет моя самая любимая гармонь — саратовская. Ее я изготовил в 1958 году. Она десятикнопочная, голоса стальные, колокольчики медные. Деревянный материал — орех, бук, липа. Инкрустация перламутровая. Настрой вот на такой репертуар: “Саратовские переборы”, плясовые наигрыши, “Московская барыня” под аккомпанемент гармони и ложек”.
Самый маленький сараевский инструмент — это одноклапанная “Шуточка” размером в половину спичечной коробки. В руках мастера она послушно выводила мелодию известного “Пионерского марша”.
Из мною услышанного я понял, что прекрасный умелец не просто создавал гармошки, иногда даже забывая о времени суток, а работал целеустремленно, заранее зная конечный итог своего труда. И поэтому получались шедевры. У каждого из них своя символика, свой голос, даже есть свой секрет. Вот концертная гармоника, изготовленная к “Олимпиаде-80”, которая проходила в Москве. Я никак не смог развернуть ее меха. А закавыка оказалась в крючке, спрятанном внутри корпуса. Такой “замок” открывается лишь тогда, когда инструмент наклонишь в нужную сторону. Корпус гармони украшен олимпийской символикой: на нас смотрит знаменитый Мишка. Повернешь медведя направо — его перламутровые глаза смотрят направо, повернешь налево — глядят налево.
— Две недели вдвоем мастерили Мишку. Из мельчайших кусочков дерева шили шубу, делали глаза-подмигушки, — говорит Зоя Павловна.
Последний свой инструмент гармонный мастер изготовил к 60-летнему юбилею СССР.
“Мне всегда казалось, что внутри корпуса гармони живет какое-то загадочное существо, которое по-разному откликается на прикосновение к клавишам человеческой руки. Смогу ли я заставить его говорить со мной?” — снова из магнитофона звучит голос Сараева.
Иван Михайлович в самом деле заставлял говорить загадочное существо не только с собой, но и с другими гармонистами. Ведь его музыкальные инструменты разошлись в разные концы страны. Часто их он делал по заказу, потому что никакая фабрика самобытную гармонику не выпускала.
Немало работ народного умельца стали ценными экспонатами Нижнетагильского краеведческого музея, куда их после смерти мужа передала Зоя Павловна. В некоторые из них вложен и ее посильный труд. Ведь она придумывала рисунки инкрустаций, помогала клепать металлические детали, приделывала ремни к гармони.
В фонды музея перекочевали столярные и слесарные инструменты Ивана Михайловича, которыми он мастерил свои музыкальные уникумы, а также оставшиеся не у дел деревянные заготовки, кусочки металла — голоса будущей гармоники. И материалы, и инструменты что ни есть обыкновенные: рубанок, долото, кусачки, зубило, тисочки, стамеска, пила, угольник… С их помощью золотые руки мастера творили необыкновенные чудо-гармошки.
В чем же был секрет мастерства Ивана Михайловича?
— Как мне кажется, один из секретов был в том, что он очень долго выдерживал древесину. Часто говорил: чем дольше она хранится при определенных условиях, тем голосистее получается гармоника, — рассказывает Зоя Павловна.
Из березы и бука мастер делал корпуса, а из ореха и липы — деки. С березой и липой все ясно — деревья местные, уральские. А где Сараев брал орех и бук, которых в тех краях, в отрогах Уральского хребта, где приютился поселок Уралец, их и помине нет? Оказывается, мастер использовал корпус старого пианино. А за буком он ходил в поселковый магазин и покупал подходящие буковые ящики, которые с фруктами привозили из южных краев.
— Я всегда удивлялась его работоспособности. Особенно в последние годы. Заберется в кухню, — он всегда работал там, — и его не видно целый день. Лишь изредка устраивал короткие паузы в работе. И то не выходя их кухни. Ведь из ее окна открывается удивительный вид на окрестности поселка: на прудки синеглазые, на самую высокую в этих местах величавую гору Белую, где сошлись Азия с Европой. В общем, красота такая! А когда, бывало, он устанет сильно, то выйдет в гостиную комнату, возьмет любимую свою гармонику и заиграет задушевно-задушевно. А я садилась рядом с ним и подпевала. Вот так он расслаблялся. Его музыка и вдохновляла, и успокаивала, — вспоминала Зоя Павловна.
И снова она включила магнитофон. Опять зазвучала саратовская гармонь. Комнату заполнила знакомая мелодия. Приятная музыка напоминала о том, как влияло на Ивана Михайловича то “загадочное существо”, с которым он мог говорить всегда.
…Увы! Уже нет в живых и Зои Павловны. Но гармоники Сараевых и ныне в разных уголках России доставляют радость любителям музыки. И еще долго будут радовать.
И дольше века плещется вода…
В это майское утро Клементий Константинович проснулся заметно раньше обычного, еще до первых лучей весеннего солнца. Ведь сегодня ему и Савве, сыну, предстояла длинная дорога, потому решили выехать спозаранку.
К утру сильно подморозило. Даже не верилось, что вчера радовал удивительно теплый и ласковый майский ветер. С широко разлившийся реки Тагил, на высоком берегу которой высится двухэтажный деревянный дом Ушковых, тянуло зимним холодком. “Да, пока лист березы не развернется, устойчивого тепла не жди”, — подумал Клементий, укладывая в дрожки теплые вещи, еду и инструменты.
Несмотря на прохладную погоду, нельзя было повременить с поездкой. Ведь оставалось только полгода до памятной даты — 12 ноября 1841 года. Именно в этот день К.К. Ушков собирался обратиться в управление Нижнетагильских заводов с прошением, в котором подробно решил описать свой проект переброски воды реки Черной в Черноисточинский пруд для умножения его запасов.
С первыми лучами солнца подъехали к мосту через реку Тагил, выше которого, на реке Вязовке, встала мельница Ушковых. С сегодняшнего дня и до исполнения всей задумки Клементия там будет вершить дела его другой сын, Михаил. У моста река резко сужалась, потому вода сильно бурлила. Она только в весеннюю пору такая шумливая и непокорная. Зато летом спокойная, особенно в зной. Временами голубая извилистая лента становилась такой узкой, что оголялось дно у берегов. В такое время из-за нехватки нужного напора для работы водяных колес на чугуноплавильном и железоделательном заводе надолго вставали машины. Не раз Клементий Константинович воочию видел застывшие штанговые водоотливные машины, которые были построены покойным слесарем Степаном Козопасовым для подъема воды из шахт Меднорудянского рудника. Правда, в таких случаях выручали паровые машины Черепановых, также подключенные к шахтным насосам. Вот почему сегодня Клементий Ушков отправился в путь, чтобы начать грандиозную работу по обводнению реки Тагил.
Вот показались корпуса завода, которые расположились под Лисьей горой, и стал слышен могучий скрип штанговых машин, соединивших насосы рудника с огромного размера наливными колесами. Они расположились немного ниже плотины и крутились могучей силой воды и оживляли всю систему “штанги”, протянувшуюся более чем на шестьсот сажен. При этом прикрепленные к высоким столбам ее многочисленные коромысла постоянно совершали однообразное движение, ужасно скрипели, производя удручающее впечатление, особенно на впервые приезжающих в Нижнетагильск людей. Такой своеобразный шум не способен был заглушить даже громкий звон колоколов на каланчах, установленных на Лисьей горе и на плотине, которые в это раннее утро, как и всегда, звали народ на поденщину на фабрики завода и в шахты рудника.
И вот скрип, шум и звон остались позади. Сначала деревья плотной стеной заслонили дома, а затем и гору Высокую, которая уже свыше ста лет отдавала добротную железную руду демидовским заводам. Дорога, построенная еще в прошлом веке, была прямая, несмотря на холмистую местность. Временами из одной возвышенности она поднималась на другую, спускаясь к звонким речкам и ручейкам с чистой горной водой. Этот оживленный в летнее время проселок связал тагильские заводы с Усть-Уткинской пристанью на реке Чусовой, куда на протяжении многих десятилетий стекается многопудовое демидовское железо. Затем его по воде на коломенках отправляют в дальние края.
Хотя нынче весна была запоздалая, но очень буйно напоминала о себе. Для Клементия Константиновича такой ее нрав был подходящим, потому что сильно разлились и те реки, которые он наметил для обследования. В верстах 25—30 от Тагила Ушков решил устроить несколько вместилищ, откуда заводской пруд будет черпать новые силы для вращения солидных водяных колес.
То и дело Ушковым попадались еле карабкающиеся тяжеловесные повозки. Клементий Константинович прекрасно знал каждую версту этой дороги-трудяги. Теперь ему не счесть, сколько по ней он наездил, когда промышлял денег “обозным делом”. И на этом доходном деле сумел сколотить весомый капитал. Его изобретательность и сметка особо проявились позднее, когда он занялся устройством мукомольных мельниц. Если их количество росло в арифметической пропорции, то его доходы — в геометрической. В итоге Ушков стал очень богатым человеком. Это богатство — плоды его природного ума и таланта, которые он постоянно и верно направлял на приобретение нужных знаний и навыков. Для успешного сооружения мельниц строительное дело нужно было знать четко — это само собой. Были еще и такие науки, как гидротехника, геодезия, гидрология, механика… Ведь без них никак не обойтись. В овладении ими помог не только “божий дар”, но и упорство, настойчивость. Как бы итогом такой разносторонней выучки должно было стать заявление Ушкова от 12 ноября 1841 года, где он укажет, что “действительно имею способность насчет отвесов и ловкости изыскания мест, где лучше провести воду”. А до появления на свет такого прошения нужно было прожить еще ровно полгода.
Широкая лента дороги, обрамленная высокой стеной могучих деревьев, привела к неброскому столбу, который напоминал о том, что здесь проходит условная граница между Европой и Азией. Вблизи него Клементий и собирался начать работу, которая к своему победному концу должна была прийти спустя семь лет. Здесь местность имела уклон и туда, и сюда: на запад и на восток. Здесь же брали свое начало ручейки и реки. Словом, на границе, можно сказать, начиналась водная стихия, в которой Ушков решил “навести” нужный ему порядок и подчинить ее своей задумке, а затем заставить долго служить железному и медному делу Тагила. Не только такое огромное желание позвало его взяться за новую и кропотливую работу. Ведь до сих пор ему не приходилось строить каналы. В чем же был секрет рвения почти в неизведанное? В деньгах он не нуждался. И о славе особо не думал. Свобода! — вот что заставило его браться за гигантское дело. Свобода от крепостного рабства! И не себе. “Детям моим, двум сыновьям, Михаилу с женой и детьми, и холостому Савве прошу от заводов дать свободу, а если не сможет даться детям моим от заводов вольная, то я не согласен взяться сие исправить поистине и за пятьдесят тысяч рублей…”
Остается загадкой, почему Клементий Константинович просил свободу только двум своим сыновьям. Ведь, кроме них, у него были Андрей и Анфантий, а также дочь Харитина. Быть может, те оказались смышленее? Освобождение от крепостной зависимости, возможно, помогло бы им проявить свой талант? Действительно, позднее, после получения документа о свободе, Михаил стал деятельным купцом. Склонность к изобретательству ярко проявилась в Савве, что подтверждают архивные документы: он увлекался теплотехническими установками. Был автором проектов паровых машин для “шахтного отлива”, для обработки древесины водяным паром, для перемещения речных грузов. Интересны воспоминания его дочери Елизаветы (она занималась литературной деятельностью под псевдонимом Гадмер): “Не получив никакого образования, он сам старался развить свой пытливый ум, страстно жаждавший знаний. Все науки интересовали его… Голова его вечно была занята планами и проектами каких-то усовершенствований, долженствующих осчастливить человечество…”.
…Давненько Савва не бывал у пограничного столба. Его цепкий взгляд жадно ловил перемены. Он очень любил лес с его тишиной, нарушаемой лишь щебетанием птиц и легким шуршанием листьев на деревьях. И сейчас он чутко прислушивался к трели пернатых хозяев таежной чащобы.
Остался позади памятный столб, и вскоре проселочная дорога вывела на берег реки Чауж, где остановка продлилась до полудня. Затем переехали к реке Черной. Здесь также измерили скорость водного потока и глубину на разных местах.
Тщательное изучение рек продолжалось почти все лето. В район будущего строительства Клементий выезжал то с сыном, то один. И всегда с собой брал бурачок и длинную черемуховую палку. Таков был его рабочий инструмент, которым он пользовался для прокладки канала от реки Черной до Черноисточинского пруда. Бывало, нальет в бурачок воды и посмотрит, куда местность держит наклон. Так гидростроитель определял, потечет ли река к пруду. Идея уникальной гидротехнической системы овладела Ушковым сполна. Ей он был верен бесповоротно. “Если такое успешно свершится, — размышлял умелец, — то воплотится почти полувековая мечта Нижнетагильских заводов”. А они, как позднее Клементий Константинович выразится в своем прошении, “с издавних лет имеют напряжение перевести реку Черную в Черноисточинский пруд”. За прошедшие годы кто только не брался за эту работу: и заводские механики, и иноземные специалисты. Еще в 1799 году своему новому управляющему Нижнетагильскими заводами Андрею Груберу дал важное указание Николай Никитич Демидов: изучить возможность соединения реки Черной с Черноисточинским прудом для его пополнения. Но дело дальше этого не пошло. В апреле 1807 года Н.Н. Демидов послал запрос главному управляющему Нижнетагильских заводов Михаилу Даниловичу Данилову о том, “нет ли способов провести речку Черную в Черноисточинский пруд?”. Бесплодность такой идеи пытался доказать французский инженер Клод-Жозеф Ферри, который, изучив местность, твердо заявил: “Сие дело невозможно”. Этот французский ученый, инженер и профессор “королевской инженерной школы и императорских артиллерийских, инженерных и других школ в Меце и Париже” был приглашен на Нижнетагильские заводы в качестве консультанта по вопросам производственной деятельности. В Тагиле проживал с 1805 до 1809 года. С тех пор сей проект терпеливо ждал талантливого исполнителя — хозяина крупитчатых мельниц К.К. Ушкова, при воплощении которого в жизнь он проявит незаурядную смекалку и зрелое мастерство. И сделает возможным то, что доселе считалось “невозможным”. Его обводнительная система станет основательным сооружением, хотя будет гениальной по своей простоте. Главное — нужно было найти удобное и пригодное для плотины место на реке Черной. На это ушло почти целое лето. На замысловатой, понятной лишь Ушкову схеме эта местность была обозначена как “Верхний прудок”. Позднее в своем заявлении от 12 ноября 1841 года он будет отмечен таким образом: “Из коего пруда можно будет с 6-ти аршин пущать воду в канаву, чтоб непременно было падение до 4-х аршин”. От него конечный путь канавы — Черноисточинский пруд — находился на расстоянии 4,5 версты.
…Савве ярко запомнился последний день августа первого года работы над проектом канала, или “канавы”, как она будет названа в документах. Накануне устроили ночлег на том месте, где канал должен был соединиться с Черноисточинским прудом. Рано утром внимание парня привлекло предрассветное небо, которое выглядело каким-то непривычно розовым, к тому же время от времени оно взрывалось бесчисленными блесками. Когда из-за лесистой зеленой горы появилось солнце, небо постепенно приобрело желто-оранжевый цвет, а затем — соломенный. Вдруг, нарушив тишь да гладь, по поверхности пруда прокатилась быстрая волна и сильно ударилась о прибрежные гранитные валуны. Она с ног до головы окатила Савву и залила костер, где варился завтрак. Вслед за ней прикатило еще несколько водяных валов. Так в глубинах земли произошло редкое для Среднего Урала явление — землетрясение.
Как и было обещано, 12 ноября 1841 года свое историческое послание, раскрывающее замысел об устройстве “канавы”, Клементий Ушков вручил управляющему Нижнетагильскими заводами Дмитрию Белову, “И всё сие я берусь упрочить в три лета или могу поспешить и ранее. И сверх того по два года могу наблюдать, дабы сие действие всюду исправно было”. Словом, Клементий Константинович брался не только построить, но и довести всё сооружение до состояния безотказного действия. Но это еще не все условия гидростроителя. “Пока я не пущу Черноисточинский пруд той канавой из реки Черной на прописанном основании воду, дотоле мне никакой суммы на расход того производства не требовать”. Ради свободы и счастья своих потомков Ушков идет даже на крупные расходы, которые по его расчетам, обойдутся ему в пятьдесят тысяч рублей, что по тем временам считалась весьма крупной суммой. Но и на этом условия сделки не исчерпались. У заводоуправления он просит продать ему только нужные для строительства материалы. Остальные дела решил уладить сам за свой счет. “Исправить берусь сию всю обязанность вольнонаемными людьми и нисколько не займу из штатных заводских людей и служителей”. Предложение о строительстве “канавы” быстро утвердили. Ушкову было дозволено “устроить за собственный счет на реке Черной запасной пруд с плотиной, пропустить из оного воду по обыкновенному течению реки Черной в реку Тагил”. Зиму и начало весны Клементий потратил на приготовление припасов для строительных нужд, приспособлений, инструментов, на подбор мастеровых и работных людей.
…Первый колышек на берегу реки Черной был вбит в ясный майский день, спустя ровно полгода после подачи Ушковым заявления в заводоуправление на так называемую “Кондицию”. И началась тяжелая и кропотливая работа, на финише которой ждала свобода — заветная мечта Клементия Константиновича Ушкова. Он заранее детально продумал весь ход возведения деривационной системы: вынутый грунт стали использовать для сооружения дамбы. Он оказался походящим: каменистым и тяжелым. А орудия труда были простые. Это — лом, кайло, лопата, тачка да конь с телегой. Радовало то, что народ подобрался работящий и готовый за хороший “кошт”, как говорится, перевернуть хоть Землю. Решался очень важный жизненный вопрос: быть или не быть, поэтому Клементий Константинович денег не жалел.
Лишь теперь, когда на местности стала наглядно вырисовываться начерченная на бумаге схема, Савва увидел и осознал грандиозность и масштабность задумки отца. Клементий поручил сыну строго следить за ходом работ по прокладке канала. Савва неусыпно наблюдал за тем, чтобы его левый берег везде был засыпан щебенкой и глиной и надежно укреплен. Такое техническое устройство было своего рода новшеством гидростроителя-самоучки. Если вдруг непредвиденно в “канаве” вода поднимется выше позволительного уровня, то она должна была быстро просочиться. Тем самым канал оставался в целости и сохранности. Иногда шли затяжные сильные дожди. Они заметно мешали стройке. Чтобы ускорить дело, Ушкову приходилось организовать помочи. Поработать за хорошее угощение охотно соглашались черновляне — мужики из рядом расположенного Черноисточинского завода.
…И вот, наконец-то, наступил радостный и волнующий день. На торжество приехали управляющие со всех Демидовских заводов, друзья и товарищи, оно собрало всё семейство Ушковых. В назначенное время, ровно в полдень, вода из Верхнего прудка по рукотворной артерии устремилась к Черноисточинскому пруду. Почти враз над головами кучно поднялись головные уборы, в дремучей уральской тайге далече грянуло дружное и трехкратное “Ура-а-а!” — восторженное одобрение трудовой победы. Победы разума и силы человека над природой.
Когда отъехали гости, Клементий еще долго стоял на плотине, сосредоточенно глядя вдаль, куда устремилась бурлящая вода, чтобы влиться в пруд, а затем добраться и до Тагила. Его могучая фигура, словно застывшая, напоминала памятник, отлитый из бронзы. Савве показалось, что в этот миг на мужественном лице отца отражались его ум, упорство и благородство. От плечистого мужчины с сильным и удивительно настойчивым характером так и дышало богатырской мощью.
Но главный экзамен для него был впереди. Его пришлось ждать до середины июня 1849 года, до приезда в Нижнетагильск владельца и владелицы Нижнетагильских заводов Андрея Николаевича Карамзина и его жены Авроры Карловны. Они приняли от гидростроителя Ушкова действующий канал “река Черная — Черноисточинский пруд”. Архивный документ об этом гласит так: “Устройство плотины найдено весьма удовлетворительным, за что Ушкову с семейством объявлена свобода, а 10 июля выдана и сама отпускная…”
Наконец-то, долгожданная свобода! “Вольная” от крепостной зависимости не только сыновьям, но и ему — Клементию Константиновичу Ушкову. Свобода, заработанная кропотливым и упорным трудом и потом, а главное — умом и талантом.
Гениальное творение талантливого тагильского гидростроителя К.К. Ушкова, которое не перестает удивлять специалистов и наших дней блестящим решением проблемы обеспечения запасов воды для заводов, живет и продолжает трудиться, участвуя в регулировании водной системы Нижнего Тагила. Ушковская “канава” объявлена ценнейшим историческим и культурным памятником девятнадцатого века.
Над солнечной гладью Нижнетагильского городского пруда возвышается могучая бронзовая фигура. Она твердо стоит на массивной гранитной глыбе, выступающей из воды. Это — памятник талантливому гидростроителю, тагильчанину Клементию Константиновичу Ушкову. Его скульптор изваял с гордо закинутой головой, во внушающей почтение позе. Задумчивый взгляд крепостного мастерового устремлен на старый демидовский завод, который притулился у плотины обширного полноводного пруда, разделившего город на две части. Рядом с ним и высится необычная скульптурная фигура. Не случайно памятник установлен на водоеме, волны которого дружно плещутся о монолитный постамент. Ведь до сих пор созданная Ушковым прочная гидротехническая система участвует в обеспечении водой одного из крупнейших промышленных центров Среднего Урала. Потому так широко разлился городской пруд. А памятник на нем — дань уважения необычайному таланту самородного умельца.
Такое внушительное произведение монументального искусства, посвященное К.К. Ушкову, впервые создал известный тагильский скульптор И.Я. Боголюбов. Тут мне нужно извиниться перед читателем за то, что я несколько опередил время. Пока в Нижнем Тагиле такой памятник не установлен. Но это творение скульптора имеется, правда, только в уменьшенном размере. Но думается, что близок тот день, когда на тагильской земле в стройный ряд с памятником создателям первого паровоза России Ефиму и Мирону Черепановым встанет и бронзовая фигура К.К. Ушкова, чей природный талант бурно проявился у скалистой Лисьей горы, гордо возвышающейся у плотины заводского пруда, который полтора с лишним столетия назад сделал полноводным и красивым Клементий Константинович Ушков — удивительно даровитый самородок земли тагильской.