Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2007
Любутин К.Н., Кондрашов П.Н. Диалектика повседневности: методологический подход. — Екатеринбург: УрГУ — ИфиП УрО РАН, 2007.
Недавно, завершая одну рецензию, я посетовал, что говорить подробнее о той интересной книге не имеет смысла: в руки читателя она почти наверняка не попадет — из-за своего микроскопического тиража. У книги, которая побудила меня сесть за компьютер на этот раз, тираж не намного больший, но тут я почти уверен, что читатели, которым она адресована, непременно ее прочитают — достанут хоть из-под земли; да только много ли таких заинтересованных читателей найдется среди тех, кто хоть изредка заглядывает в “Урал”? С другой стороны, попадись эта книга случайно в руки “среднестатистического” читателя “Урала” — он, не в укор ни ему, ни авторам будь сказано, пожалуй, больше трех страниц в ней и не осилит. Так что опять встает вопрос: имеет ли смысл писать о такой книге в журнале, рассчитанном не на специалистов, а на широкую аудиторию?
Думаю, однако, что смысл в том все же есть, потому что, по крайней мере, две проблемы, связанные с выходом в свет этой книги, имеют, на мой взгляд, значение для самого широкого читателя. Первая: для кого пишут философы? Вторая касается главной темы книги: что значит повседневность в нашем, скажем так, социально-историческом раскладе? Сами авторы первую проблему, возможно, и не признaют, зато будут настаивать на третьей, причем даже как на главной, — я ее называть пока что не стану, о ней чуть позже.
Чтоб наглядней представить первую из “анонсированных” проблем, процитирую навскидку два-три небольших фрагмента текста книги (все — с одной страницы): “Задачей нашего рассмотрения является предварительная экспликация характерных особенностей такого социального феномена как повседневность <…> мы отважились сущностно назвать деятельность субстанцией человеческого способа присутствия, или, собственно, способом человеческого бытия <…> при этом само по себе человеческое бытие протекает в непосредственности”. Ну, и т.п. Не ищите смысловых связей между этими обрывками фраз — не смысл их я имел в виду, а только привычный авторам способ изъясняться. Ну, почему бы им не написать проще: “Мы видим свою задачу в том, чтоб дать предварительное разъяснение…”, — ведь можно же, да? Не хотят. А “сущностно назвать” — это как? Что имеется в виду? И в какой такой “непосредственности” протекает человеческое бытие? Не сомневаюсь: сами авторы точно знают, чтo именно говорят, и те читатели, к которым они адресуются, поймут их правильно и даже без труда, но разговор-то у них получается “между своими”, а нас с вами туда не звали.
Разговор “между своими” — это, наверно, неизбежно, когда группа людей в чем-то обособляется от окружающей социальной среды: напомню о подростковом сленге, о лагерно-чиновном “диалекте”, о сигнальной функции мата для маргиналов (дескать, для нас закон не писан) и почему-то для творческой интеллигенции… Вот и у касты философов выработался, оказывается, свой жаргон; такие словечки, как “эксплицитно”, “имплицитно”, “конституитивно”, “дескрипция”, “абдукция”, “бытийный”, “деятельностный”, “когнитивный”, “темпоральный”, “фундированный” и проч. (кстати, без труда переводимые на нормальный обиходный язык), — у них, похоже, выполняют функцию пароля: если вы их не употребляете, вас сочтут чужаком в их почтенном собрании.
Когда, к примеру, “лирики” перестают понимать “физиков” — это еще беда не столь великая, поскольку у тех и других свои особые участки в общем познавательном пространстве; важно, чтоб другие физики физиков понимали. Иначе — с философами: у них своей особой делянки нет. За исключением тех случаев, когда они занимаются отработкой и упорядочением собственного мыслительного инструментария (в общем-то, вспомогательные операции), философы размышляют над проблемами, значимыми для каждого осознанно живущего человека, и какой будет смысл в их интеллектуальных упражнениях, если понимать их смогут только коллеги?
Возможно, со студенческих лет у вас осталось ощущение, что философия — это набор ритуальных текстов, которые непонятно зачем нужно усвоить, чтобы потом, сдав экзамен, забыть уже навсегда, — так разве философия в том виновата? Тут ведь дело в том, что и как у нас преподавалось под видом философии. А собственно философия — по характеру обсуждаемых ею проблем — абсолютно необходимая и ничем не заменимая (разве что религиозной верой, но вера не позволяет рассуждать) компенсация неполноты нашего знания о мире. Представьте, “земную жизнь пройдя до половины”, вы очутились в сумрачном лесу. Вы видите сосны, ели; там гора, а тут ручей; даже и дорога — вот она, но куда та дорога ведет? А карты у вас нет. И тут на ваше счастье из-за поворота навстречу вам — Вергилий. Вы к нему с вопросом: как выйти к людям? И слышите в ответ: “экспликация имплицитной теории”, “эксплицировать имманентные механизмы”… Вот о чем я говорю.
Встречаются порой сочинения современных “любителей мудрости”, где оперением “ученых” словечек маскируется пустота, но ведь К.Н. Любутин, один из самых авторитетных уральских философов, и его аспирант П.Н. Кондрашов, уж поверьте прилежному читателю, говорят о действительно серьезных и важных — для меня, для вас, для каждого — вещах.
О чем они говорят, попытаюсь пояснить своими словами. Испокон веку жизнь устроена так, что никогда не прерывающаяся череда обыденных событий не привлекает особо нашего внимания; порой мы даже их просто не замечаем, действуя “в автоматическом режиме”, а после спохватываемся: сама история прошла мимо нас, опахнув (а то и опалив) своим дыханием, а мы и не заметили. Даже поэт утверждает: “Большое видится на расстоянье”. Да Бог с ней, историей; порой, может, было бы и лучше, если б она вовсе обошла нас стороной. Но, выделяя существенное среди несущественного, мы стремимся понять законы жизни, а это уже напрямую касается нашего поведения, нашей судьбы. И не оттого ли человечество то и дело впадает в разного рода заблуждения, что постоянно недооценивает наблюдаемое “лицом к лицу”? Еще древние греки искали суть бытия за “шелухой” суетной повседневности. Про средние века и речи нет: для религиозных мыслителей истинное бытие человека начиналось после того, как он покидал суетный земной мир. Традиция эта, варьируясь в учениях мыслителей разных времен и направлений, дожила до наших дней, так что и сегодня мы порой бросаем все обыденные дела и прилипаем к экрану телевизора, чтоб не упустить возможность лицезреть историческое событие, хотя после очередных выборов следа от того события не отыщешь и с микроскопом. А потом пеняем, что “единственно верная”, неопровержимо “научная” теория оказалась утопией, а реформы, спланированные с учетом высших достижений мировой экономической мысли, отмеченных даже Нобелевскими премиями, возвратили страну к давно пройденным рубежам, только на более примитивном уровне.
Так вот, К.Н. Любутин и П.Н. Кондрашов весьма убедительно показывают, что столь недальновидно третируемая нами повседневность на самом деле представляет собою прочный стержень жизни человека в реальной истории. Прежние рассуждения об общественно-экономических формациях или нынешние, об экономическом интересе, — всего лишь умозрительные абстракции, теоретические модели, воспроизводящие некоторые существенные связи “внутри” повседневности, но отнюдь ей не тождественные и потому реальное течение жизни не определяющие. А все, что случалось в истории значимого, оставившего долгий след, зарождалось именно в повседневности.
Не принимая во внимание повседневности, просто невозможно порою понять, почему произошло то или иное событие. К примеру, так уютно жилось в старых дворянских усадьбах, такие там разносолы подавали к столу, такие конюшни и псарни держали — зачем было рушить? Читаешь нынешние воздыхания о “России, которую мы потеряли”, и создается впечатление, что деды нынешних дедов были сплошь владельцами родовых поместий, а “триста Захаров”, доставляющих Илье Ильичу Обломову средства для поддержания его благородной праздности, — просто клеветническая выдумка “образованцев”. Выходит, без причины, исключительно под влиянием вредоносных западных идей, совершили большевики революцию, назвали ее социалистической и провозгласили начало совершенно новой жизни.
В теории-то новая жизнь выглядела вполне заманчиво: никаких бар и холопов, все равны и все дружны, все сообща строят рай на земле опять же для всех. Однако чтобы этот рай осуществился, нужно было, чтоб все его строители враз забыли о тысячах порой невидимых и неосязаемых, но прочных нитей, привязывающих каждого к реальности, то есть определяющих его повседневную жизнь: дом, семья, работа, обычаи и привычки, привязанности, антипатии, предпочтения… Перечислять можно до бесконечности, но тут важно уяснить главное: приходя в этот мир, человек застает его готовым, то есть все нити уже натянуты, ему лишь остается ухватиться за каждую из них, и в том заключается его взросление, а по мере взросления он сам становится как бы слепком с формировавшего его мира. А теперь вспомните, как непросто, если случается в том нужда, изменить даже походку, привычные жесты, манеру речи, усвоенные с детства, — а вы говорите о необходимости коренного изменения образа жизни! Понятно, что ничего из затеи со строительством нового общества не могло получиться — оно и не получилось.
Но так же точно не получилась — уже в наши времена — жизнь, спроектированная по гарвардским учебникам. Проект строился на предположении, что, стоит освободить вчерашних “строителей коммунизма” от “химер” общественного долга, социальной справедливости и совести, да при этом законодательно закрепить свободу “делать деньги”, как они тут же вдохновенно и успешно займутся бизнесом. И опять просчитались: инерция повседневности победила умозрительные прожекты.
К.Н. Любутин и П.Н. Кондрашов отнюдь не предлагают новую социальную теорию — какой-то третий, не от Маркса и не от либералов-рыночников — способ организации жизни общества. Во-первых, и к категории повседневности не они первые обратились (сами они отдают пальму первенства Э. Гуссерлю и целой плеяде представителей так называемой социальной феноменологии — А. Шюцу, П. Бергеру и др.), и Маркса отнюдь не считают, в угоду нынешней конъюнктуре, второстепенным экономистом, оставшимся со своей “теорией прибавочной стоимости” в XIX веке. Напротив, Маркс для них — мыслитель, до сих пор еще недооцененный: он действительно, по убеждению авторов, произвел настоящую революцию в понимании истории, обратив внимание на материальные основы человеческой деятельности. Только эти самые основы он вовсе не отождествлял с экономическим устройством общества, как ему приписывают догматики от “марксизма-ленинизма”. Вообще, как замечают авторы книги, экономический срез (производство вещей как товаров) Маркс считал определяющим только для капиталистической формации, а в предшествующий ей и следующий за ней периоды развития цивилизации в жизни отдельных людей и общества в целом доминируют другие факторы. Все они — в совокупности и взаимозависимости — входят в понятие “повседневность”, в трактовке которого, как показывают К.Н. Любутин и П.Н. Кондрашов, Маркс не только по времени намного опередил Э. Гуссерля и пришедших вслед за ним феноменологов, но и превзошел их в методологии (то есть в выработке подходов, дающих более надежные результаты исследования). Маркс не изложил свою теорию повседневности в специальном труде, но в скрытом виде (“имплицитно”, как авторы книги предпочитают выражаться) она присутствует во многих его трудах. Вот они, авторы, и поставили своей главной задачей восстановить в правах ключевую идею Маркса.
Собственно, это и есть та третья проблема, связанная с выходом книги, о которой я упомянул в начале своих заметок. Для К.Н. Любутина и П.Н. Кондрашова в этом их совместном труде она центральная, но мне она, честно говоря, столь важной не кажется. Кто первый обратил внимание на ключевую роль повседневности — Маркс или Гуссерль? Кто больше марксист — Э. Фромм и Г. Маркузе или советские профессора философии? Для историков философии это, конечно, вопросы очень принципиальные, но, воля ваша, обсуждение их — это все-таки “внутрицеховой” разговор. Спор о подлинном месте Маркса в духовной жизни современности, конечно, может заинтересовать и не только представителей философского “цеха”, но это ведь тоже отдельная проблема, и обсуждать ее следовало бы, акцентируя внимание именно на теоретическом наследии Маркса, а про повседневность — разве что попутно. Но К.Н. Любутин и П.Н. Кондрашов занимаются всем сразу: исследуют явление повседневности, постоянно обращаясь при этом к наследию Маркса, “очищают” попутно “подлинного” Маркса от намеренных искажений и ошибочных толкований, а заодно еще ведут полемику с лжемарксистами и антимарксистами. Понимаю, что накопилось, но за двумя зайцами погонишься… Ведь даже им самим потом, мне кажется, не захотелось перечитывать написанное: сужу по многочисленным опечаткам, которые частенько “выскакивают” при компьютерной верстке из-за каких-то сбоев программ, но обычно устраняются после вычитывания верстки.
Воля авторов — так или иначе распорядиться материалом. Богатым, подчеркну, материалом. Но я бы как читатель предпочел систематическое исследование о повседневности, не окороченное заранее осторожной оговоркой: “Конечно, авторы не претендуют…”. Я бы как раз предпочел, чтобы авторы претендовали; чтобы новый интеллектуальный инструмент исследования исторической реальности в ее развитии (новый даже для Европы, поскольку она воспринимает проблему через Гуссерля, а не через плохо ею изученного и подзабытого Маркса) представлен был самой широкой и неравнодушной публике полно, предметно и убедительно. И чтобы публика, замороченная амбициозными рассуждениями “профессионалов”, с готовностью доказывающих то, к чему склоняется конъюнктура, увидела, как можно работать этим инструментом. И заодно поняла бы, например, каким образом буржуазное общество, проповедуя самоценность личности, оборачивается “обществом обезличенных усредненных посредственностей”; как и почему “эпатаж и показной конформизм” выбираются кем-то в качестве способов выделиться из “стадной обезличенности”; как торгово-развлекательная индустрия порождает одиночество, наполненное безысходной скукой и тоскливой тревогой. Демонстрируя этот инструмент в действии, авторы помогли бы читателю осознать, как обесцвечивается жизнь, подчиненная превращению денег в товар, который тут же опять должен превратится в деньги. С другой стороны, читателю понятнее стала бы и идея социализма, в котором Маркс видел (в отличие от некоторых своих интерпретаторов) “не просто состояние общества, в котором все только сыты и довольны. Такого быдловского состояния, — объясгяют К.Н. Любутин и П.Н. Кондрашов, — можно достичь и при высокоразвитом капитализме максимального производства и максимального потребления. Но такое бытие назвать человеческим не повернется язык даже у самого радикального человеконенавистника”. Все ведь это в книге есть, только до интересных обобщений нужно докапываться, продираясь сквозь дебри философского сленга и лабиринты многоуровневой композиции.
Кстати, обратите внимание, как внятно и энергично выражена авторами только что процитированная мысль. В таком же ключе написаны многие страницы книги и даже (что уж вовсе редко встречается) почти все обширные примечания. Значит, могут же! Вот в такой манере рассказать бы и о повседневности — философской категории и жизненной реальности, которая с ее помощью высвечивается. Рассказать самой широкой публике, которой, собственно, и нужна — просто жизненно необходима! — философия, философское осмысление проблем, перед которыми пасует наука. И ни к чему бы в такой книге все эти споры с реальными и виртуальными оппонентами, тем более ни к чему “эксплициты”, “когнитивы” и прочие “дескрипции” и “абдукции”. “Не надо стесняться простых вещей”, — замечают авторы, поясняя в одном из эпизодов книги сложную проблему простыми житейскими примерами. Истинную правду говорят!
Валентин ЛУКЬЯНИН