Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2007
Костюков Валерий Михайлович — родился в 1952 г. В 1980 г. окончил эстрадное отделение Свердловского музыкального училища. Работал в оркестрах свердловских ресторанов, вел класс электрогитары на эстрадном отделении музыкального училища, работал в филармонии. 1990—1994 гг. — работа в студии и группах “Апрельский марш”, “Банга-Банга”. Живет в г. Березовском Свердловской области.
Центр Свердловска, 1963—1965 годы
“Исчезли сильные дворы”, — пел Кальянов… это про наш, у нас был как раз такой “сильный” двор.
Изначально он был просто большой. В нем стояли три сталинских дома, в которых почти все жильцы были офицерами из воинской части, штаб которой находился в городе, и члены их семей.
Благополучные семьи, в них — благовоспитанные дети, почти все — посещавшие школу, находящуюся через дорогу. “Средняя общеобразовательная школа № 37 с преподаванием ряда предметов на немецком языке — было ее полное название, ну а проще — “немецкая спецшкола”.
Нас, парней-погодков, было человек пятнадцать. Но сильным наш двор стал благодаря вливанию в наш состав десятка приезжих, заселивших новый дом, построенный на месте снесенных деревянных хибарок частного сектора.
Это была первая в нашем микрорайоне “хрущевка”, и появилась она по нынешним временам, да и по тогдашним, наверное, тоже, ну просто суперэкзотично.
В самом центре города Свердловска, в нашем дворе, была построена самая настоящая маленькая ЗОНА, точно такая, какие мы, не бывавшие на уральском севере, видели только в фильмах про концлагеря. С высокими сторожевыми вышками, на которых стояли автоматчики, с несколькими рядами заборов с колючей проволокой, прожекторами, ну все как в кино. Утром привозили, а вечером увозили заключенных, которые строили жилой пятиэтажный дом.
Для пацанов эта стройка была сказочной страной Эльдорадо.
Мы, вежливые мальчики, неутомимо клянчили у солдат-охранников: “Дяденька, дайте, пожалуйста, патрончиков или чего-нибудь”.
“Чего-нибудь” — это были стреляные автоматные гильзы. У каждого из нас дома они хранились десятками. Особым шиком было хранить их в выпрошенных там же обоймах, а “высшим пилотажем” считалось иметь гильзы от пистолета, таких было несколько на весь двор.
После того, как дом был построен, его заселили теми, для кого в стране решалась тогда жилищная проблема. У нас во дворе появились жители бараков с окраин.
Дети новоселов были нормальной советской шпаной. Они плохо учились в каких-то плохих других школах, умели и любили драться, хотя на этом их отличия от нас заканчивались. Научить нас “плохому” у них просто не получилось бы. Насчет покурить, поматериться или попить дешевого портвейна мы сами были не промах.
Все очень быстро перезнакомилась, и хотя личной дружбы между приехавшими и старожилами я не припомню, но во дворе мы все были дружны. Летом — целыми днями футбол, зимой — хоккей, все было вместе, и не было ничего, даже отдаленно напоминающего антагонизм.
Хотя здесь можно вспомнить забавную ситуацию, изо дня в день повторяющуюся в течение нескольких недель. Это было скорее игрой, в которой участвовали двое — я и Виктор Д. Он был года на три старше, очень большая разница в том возрасте. Каждый день, возвращаясь из школы, я проходил метрах в двадцати от скамейки, около которой стоял Виктор с компанией таких же, как он, молодых лоботрясов. Куря и беспрестанно поплевывая, они отирались во дворе часами, и то, что происходило при моем появлении, было одним из редких развлечений этой компании.
Заметив меня, Виктор кричал: “Костюк”, так звали меня во дворе, когда у всех были прозвища.
— Чего? — откликался я, после чего он добавлял в рифму к прозвищу:
— П…к.
Следовал взрыв хохота, под аккомпанемент которого я мчался в сторону своего подъезда и, отбежав на безопасное расстояние, изо всех сил радостно вопил: “Витька — титька!” После чего со словами “Поймаю, напинаю” он делал вид, что собирается меня догнать, я скрывался в спасительном подъезде, после чего высовывал из дверей голову и опять орал: “Не поймаешь, не напинаешь!”
И Виктор, и его друзья были ребятами околопризывного возраста, именно они сделали наш двор “сильным”. По району ходили легенды о том, как они впятером “замочили” десятерых “ленинских”, дали отпор целой банде “луначарских” и т.п. Ясно, что в большинстве своем это были просто слухи, но рождались они от реальных фактов. Причем наш двор действительно обходили стороной представители подросткового криминалитета из других районов.
Я не знаю, как обстояло дело в отдаленных районах города, но там, где я жил, имело место следующее. В центре отчетливо выделялись такие громкие названия подростковых группировок: Ленина-5, Полсотни-2, Полсотни-5, Подводная лодка (район Бажова—Ленина) и, конечно, “Луначарские”. Произносились они с уважением, а ребята, которые с видом знатоков рассказывали об их деятельности, автоматически причислялись к лицам “вхожим”, и эта “вхожесть” ставила их авторитет на завидную высоту.
Что это было? Банды? Конечно, нет. В самых ярких повествованиях о подростковых побоищах, в которых участвовали эти группы, не было ни убийств, ни поножовщины. И происходили ли эти битвы на самом деле? Не знаю. Я, как и все, слышал о многих, рассказывал, а вернее — пересказывал сам много раз, но, проживая в самом центре этих событий, не видел ни одного наяву.
Вот примерный рассказ на эту тему, который можно было услышать в то время.
…“Луначарских” собралось триста человек. Боевым кличем у них было слово “ара”. Кстати, “ленинские” в аналогичной ситуации использовали для поднятия боевого духа в своих рядах и устрашения противника клич “ахуна”. Так вот, “луначарские” с криком “ара!” вывалили на Ленина и поперли вдоль по улице в сторону УПИ. При этом они били всех подряд представителей сильной половины человечества от примерно пятнадцати до примерно сорока, упавших не пинали, главное было — “завалить”. Причем особо подчеркивалось своеобразное благородство, проявляемое при этом действе. Шедших с детьми, женщинами, девушками не трогали вообще. Рассказчик, говоря об этом проявлении уличного рыцарства, обязательно делал юмористическое отступление. “Мужик видит — всех вырубают! Схватил какую-то чувиху под руку: — Девушка! Делайте вид, что я с вами! А не то меня эти бандиты убьют! — и его не тронули, даже под жопу не пнули!”
Это делало повествование интересней и веселее. Ну а потом со всех сторон понаехали “коробки”, все стали разбегаться “кто куда”, “мусора” давай всех хватать, ну, и так далее…
Мне самому довелось один раз участвовать в чем-то похожем, но вот как это выглядело в моем случае. По двору прошел слух, что кого-то из наших кто-то где-то обидел и уже назначено время, когда мы, собравшись с силами и объединив союзников, должны выступить с отмщением. Несколько дней все разговоры во дворе были только об этом. И не только разговоры. Мы ходили в соседние дворы, к знакомым пацанам, и договаривались о помощи живой силой. Причем во всей этой суете постоянно фигурировали цифры об обещанной подмоге. Приходили гонцы и сообщали, что оттуда-то придет десять “бойцов”, из другого места — восемь, кто-то приведет четырнадцать человек и т.д. Наш двор напоминал штаб революционных повстанцев из приключенческого фильма. По предварительным подсчетам, набиралось нас не меньше сотни. Дома я десятки раз перед зеркалом надевал пальто, поднимал воротник и напяливал кепку на глаза. Втягивая голову в плечи и прищуривая глаза, я делал противную рожу, стараясь походить на воображаемого хулигана. В назначенные день и время никто из обещавших прийти и влиться в нашу “боевую дружину” не пришел. Не было даже постоянно отиравшихся во дворе доморощенных хулиганов!
Всемером, окруженные полутора десятками представителей десяти—двенадцатилетней мелюзги, мы стояли, ожидая неминуемого разгрома. Тем временем малолетние лазутчики сбегали на место предполагаемой битвы и принесли ошеломляющее известие: во-первых, наших супротивников было еще меньше, а во-вторых, они готовы заключить мировую. Нас это вполне устраивало. Мы собрали банду, подготовились к выступлению — все по-настоящему, да еще и драться не надо. Тем более что никто из собравшихся “бойцов” ни в чем подобном не участвовал, и, конечно, было боязно, хотя не настолько, чтобы заглушить решимость принимать во всем этом участие. Вопрос, соглашаться на мирные переговоры или нет, не стоял. Мы, возбужденной толпой победителей, а при таком раскладе победителями были все, ринулись во двор, находящийся в квартале от нашего. По-видимому, выглядели мы достаточно грозно, потому что, когда мы хлынули на спортплощадку, где в ожидании братанья стояли бывшие недруги, вначале они кинулись бежать. Причем в их рядах мы сразу распознали нескольких одноклассников, которых окликнули по именам. Мы не кидались друг другу в объятия, как советские и американские солдаты из документальных фильмов о последних месяцах войны. Зато долго обменивались рукопожатиями, угощали и угощались сигаретами, курили, смачно сплевывая сквозь зубы, и, безусловно, все чувствовали себя самыми настоящими героями…
Не сомневаюсь, что найдутся сверстники, которые, прочтя все, написанное выше, могут сказать: “Да все это — фуфло! Вот мы, вот у нас!” Верю! Но я описал то, что на самом деле произошло со мной и на моих глазах…
Почти все наши отцы служили в одной воинской части, все семьи во дворе знали друг друга и все друг про друга. Кто как учится, кто чем занимается, кто что купил и т.д. Причем именно это “кто что купил” давало определенные преимущества нам, отпрыскам.
Хотя семьи военных в то время, без сомненья, можно было отнести к числу обеспеченных, жили тем не менее экономно, и выпросить у родителей что-нибудь для себя было проблемой.
В начале семидесятых магнитофон был роскошью, стоил дорого и имелся в редких семьях. Но вот появилась в продаже первая ласточка отечественной бытовой электротехники, магнитофон “Айдас” — дружеский вклад в копилку социалистических удобств братской Латвии. Он стоил девяносто рублей, целую мамину зарплату, но только половину папиной, и это делало перспективу покупки уже реальной. Причем проблема уговорить родителей решалась автоматически во всем дворе после покупки первого “мага”. Потому что отцы и матери в семьях, еще не имевших этого электробытового чуда, говорили примерно следующее: “У Толика есть, а наш сын что, хуже?” — и выделяли деньги на покупку. Так благодаря родительской солидарности в нежелании “оказаться хуже” мы все стали обладателями новеньких “Айдасов”.
А теперь о том, что мы слушали. За несколько месяцев до описываемых событий произошел разговор, содержание которого я до сих пор помню почти дословно. Мы сидели в беседке с моим соседом Вовкой В., болтали, и он вдруг спросил: “А ты про “Жуков” слышал?” — и, по выражению моего лица поняв, что нет, начал рассказывать. Это было первое, что я услышал про “Битлз”.
В Америке (для нас все, что было за границей, было тогда Америкой) сейчас есть такие музыканты, их называют “жуками”, не знаю почему, мне так рассказывали. Они играют на электрических гитарах, наверное, на гавайских, у них длинные, как у женщин, волосы, они поют женскими голосами, и все просто с ума от них сходят. На их концертах не сидят, как у нас, а кричат, визжат и так балдеют, что падают в обморок, и скорая помощь только успевает пачками отвозить их в больницу. Здорово, да?
Это было действительно интересно. О мире мы знали тогда из черно-белого телевизора, который работал с шести вечера примерно до десяти. Показывали “новости”, одну какую-нибудь передачу и художественный фильм, содержание которого на следующий день обсуждал весь город. Про заграницу было точно известно, что там с утра до вечера наводнения, забастовки и демонстрации, которые брандспойтами разгоняет полиция, но при этом там ужасно интересно, все вещи, которые оттуда привозят — “офигенные”, а машины — просто фантастически красивые (мы уже посмотрели американский фильм “Этот безумный, безумный, безумный мир”).
Музыка же для нас делилась на “симфонию”, которая музыкой вообще не считалась, и эстраду, которая была представлена десятком популярных тогда исполнителей, среди которых лучшим и самым популярным был Муслим Магомаев. Вот и всешеньки.
Имея такой кругозор, представить то, что я услышал про “жуков”, было невозможно. Поэтому, когда в моем доме появился магнитофон, я помчался к одному своему знакомому, очень “продвинутому” во многих вопросах молодому человеку, дал ему два рубля (большие по тем временам деньги для школьника) и кассету, чтобы он записал для меня “жуков”. Я уже знал тогда, что еще их называют “битлаки”. Через пару дней я взял готовую запись, принес домой, поставил кассету на магнитофон и нажал кнопку. Просто не верилось, что сейчас я услышу то, от чего люди пачками падают в обморок, от чего даже далекий буржуазный мир, такой же страшный, как и интересный, такой искушенный во всяких дикостях, и то сходит с ума.
Раздался характерный скрежет иглы, опускаемой на пластинку. Я уже знал, что со скрипом иглу при записи ставят специально, чтобы было слышно, что записывают с диска (хотя с чего еще можно было записать?).
С первых звуков музыки я понял, что меня обманули. Я ожидал чего-то такого, по сравнению с чем самые душераздирающие визги и крики — колыбельная для младенца. Только так! Отчего еще люди могут падать в обморок целыми коллективами? А тут?!
Звучала медленная, очень необычная песня, совершенно не похожая на все, что я слышал да этого. Необычным было все. Тембр голоса поющего, мелодия, звуки подыгрывающих инструментов. Экзотики добавляло исполнение на английском, но мне было ясно — терять сознание тут не с чего, помутнения рассудка у меня не наблюдается, и даже отдаленных признаков обморока, к которому я внутренне готовился, я не ощущал. Я добросовестно прослушал всю кассету, надеясь, что это какая-то ошибка и это только вначале, но песни менялись одна за одной, быстрые, медленные, все было в том же духе. Расстроенный, я снял кассету, чтобы завтра отнести ее обратно и потребовать перезаписать все по-честному. Так произошло мое первое знакомство с альбомом “With The Beatles”.
На следующий день я предъявил претензии. Мой приятель удивленно пожал плечами: “Может, ошибся, он многим разную музыку пишет”. Вечером он вернул запись со словами: “Тут “Битлы”, но раз ты недоволен, он тебе бесплатно на другую сторону еще один концерт записал”. Так я стал обладателем полутора часов звучания “Битлз”.
В доме было всего две кассеты — те, которые давались при покупке магнитофона. Мы поделили их по справедливости: одну родителям, другую мне. На моей, теперь уже с битлами, мама очень тоненько, карандашом, чтоб не оскорблять моих меломанских чувств, подписала “гав-гав”. Когда я обнаружил эту надпись и обратился к ней с вопросом, она ответила: “Твоя музыка нам непонятна, все песни на один лад, гав-гав, одним словом”.
В течение месяца изо дня в день повторялось одно и то же. Я приходил из школы, включал магнитофон на полную громкость и шел на кухню. Разогревал обед, ел, потом шел в комнату, переставлял кассету на другую сторону и начинал делать уроки, прерываясь для того, чтобы опять переставить кассету, и так до тех пор, пока не приходили с работы родичи.
Потом произошло то, что я помню очень отчетливо даже сейчас, спустя сорок лет. Может, этот момент был действительно очень ярким, может, мне так показалось, потому что в юности эмоции и впечатления сильнее, а вернее всего, тут имело место и то, и другое. Как всегда, я поставил кассету и пошел на кухню. Раздался вступительный аккорд к песне “All love Got To Do”, и зазвучали первые такты. И вдруг… Я улетел? Уплыл? Уехал? Не знаю. Все эти слова не отображают и тысячной доли того, что я ощутил в тот момент. Это можно сравнить, наверное, с первым в жизни оргазмом, только это было где-то на другом конце шкалы. Первая любовь — вот с чем это сравнимо, и тут нет ни грамма преувеличения. Какое-то цунами восторга, заполонившее собой все закоулки моего “я”. Это был момент рождения настоящего битломана, влюбленного в то, что создает предмет обожания, а не в то, что вокруг него происходит.
Два десятка лет спустя, в начале перестройки, когда сидевшие до этого в подвалах рок-музыканты вылезли на открывшиеся для них сцены, я, профессиональный музыкант, уже в прошлом — преподаватель класса электрогитары на эстрадном отделении музыкального училища, пошел на один из концертов фестиваля “хэви металл” в ДК Уралмашзавода. Все было как положено: децибелы, трясущие волосами на сильную долю головушки исполнителей и, конечно, зрители, которых при первых звуках музыки как волной смыло с кресел к сцене. В перерыве я подошел к прыщавому подростку и спросил:
— Ты металлист?
— Да, — ответил он мне с видом петушка, которому на его птичьем дворе бросили вызов. На его одежде было столько заклепок, что их хватило бы на ремонт судна средней тоннажности.
— Да ты не грейся, я журналист, — зачем-то соврал я. — Мне нужно кое-что для статьи спросить.
Парень собрал распушившиеся перышки. Он был явно польщен таким оборотом дела.
— Тебе мелодии нравятся?
Он неопределенно пожал плечами.
— А слова понимаешь?
— Процентов тридцать.
Ответ явно был честным.
— А от чего балдеешь?
— Да так, — засуетился он. — От всего… Мы вместе… Клево… Ребята, соло…
Было ясно, что в том пироге кайфа, из-за которого он здесь, начинка — не музыка и музыканты, они скорее тесто. Главное — антураж, то, что вокруг, около.
Я же, “въехав” в “Битлз”, был по макушку влюблен именно в музыку. Я пил ее маленькими глотками взахлеб, дышал ей, смакуя. Да что там говорить! С того момента мир стал делиться для меня на две неравные части: одну, огромную, заслонявшую собой все видимое, слышимое и осязаемое пространство — это “Битлз”, и другую — маленькую и никчемную, все остальное человечество.
Двор между тем стремительно набирал обороты осведомленности в вопросах, касающихся зарубежной музыки. Эмбриональное состояние эрудиции в этой области было естественным для 10—12-летних подростков, а в описываемое время нам стукнуло по 14—15, и мы, молодая поросль шестидесятых, все с перпетуум мобиле в задницах, которые бесплатно выдаются природой в этом возрасте, кинулись познавать непознанное.
На наших кассетах появились “Манкиз”, “Энималз” и, понятно, “Роллинги”. Двор быстро поделился на почитателей “Битлз” и “Роллинг Стоунз”. Я, переписывая и слушая все, в споры на тему “кто лучше” не вступал. Мой юношеский максимализм был на порядок выше, чем у всех остальных, что выражалось в лозунге “Вначале — “Битлз”, потом — “Битлз”, и после всего этого — только “Битлз!”.
И как потом выяснилось, зря. Потому что всех остальных я слушал, а “Роллингов”, узнав, что они главные конкуренты моих битлов, я вообще перестал записывать, и творчество великой группы прошло мимо меня, без ущерба для нее. Чего нельзя сказать обо мне. Много позже произошел такой случай. В беседке под гитару, в окружении подростков, пел парень. Пел ну очень противным голосом. Гитара была еще противнее, чем его вокал, — жутко не строила. Причем причиной этого “нестроевича” были не лень или неумение исполнителя, а то, что состояние настроенности вообще не входило в список достоинство этого, с позволения сказать, инструмента. То есть возможность быть настроенным была не заложена при его изготовлении. Я встречал много таких “недоинструментов”, изготовленных для любительского музицирования, и всегда удивлялся этим памятникам лени и некомпетентности изготовителей. Хотя нет, это было обычное соцнаплевательство на результат своего труда. Деньги-то платили за часы, проведенные на работе, и количество весло-гитар, наструганных за эти часы…
Так вот, поющий жалобно завыл:
— Я встретил девушку и полюбил, и нежный взгляд ее жадно ловил. Кругом танцуют все, но горько, горько мне, что не умею танцевать…
Услышав мелодию, я ахнул и задал постыдный вопрос для тарифицированного музыканта, а для гитариста — тем более:
— Что это?
— Музыка “Роллинг Стоунз”, а слова не знаю чьи, мне ребята показали.
Придя домой, я позвонил одному из своих друзей-музыкантов, напел только что услышанное и спросил: “Это что?” В ответ коллега спел мне несколько тактов “Йестедей” и тоже спросил: “А это что?” Он думал, я “прикалываюсь”, и ответил тем же.
— Да нет, я просто название на английском забыл, я же в немецкой школе учился.
Такое оправдание все объясняло, и я услышал ответ:
— “Покрась это черным”, а на английском все равно забудешь…
Для меня стало очевидным, что отрицание творчества конкурентов “Битлз” сделало дыру приличных размеров в моем кругозоре.
Будучи ярым битломаном, я не знал, как они выглядят, и вот как я стал обладателем первой фотографии своих кумиров.
Я сидел у своего друга Сани К., и между делом он спросил:
— Фотку “битлов” хочешь покажу?
Я потерял дар речи.
— !!!
Он удивленно посмотрел на меня. Его отношение к предмету моего почитания было очень ровным. Он порылся в каких-то бумажках и положил на стол вырезку из чешского журнала “Мелодия”. Я очень долго с благоговением рассматривал своих богов. Попросить это сокровище? Если бы сейчас я попросил, чтоб он подарил мне свою “Тойоту”, это было бы более уместно, чем тогда попросить ту фотографию. Вздохнув, я хотел положить ее на стол, но уронил на ковер. При этом я так испугался, что даже не решался поднять ее! Саня внимательно посмотрел на меня и, покачав головой, сказал: “Если ты так к этому относишься, то забирай, она тебе точно нужнее”… Не буду описывать, с каким чувством я шел домой, потому что это будет перечисление всех эпитетов, характеризующих счастье, в алфавитном порядке.
А вот как выглядел момент, когда я услышал, что мои боги — тоже люди. Если дать характеристику качества записей, которые мы тогда слушали, это будет звучать примерно так: седьмая перезапись с восьмого магнитофона на десятую кассету. Пение “битлов” из динамиков моего “Айдаса” неслось под этакий инструментальный шумок, из которого отчетливо выделялось только соло гитары в проигрыше. И вот в песне “I wanna Ве Yоur Маn” во время проигрыша я услышал какие-то покрикивания. Эти возгласы могли издавать только Они! Когда они пели — тут было все ясно, когда они пели — это было их нормальное божественное звучание, но покрикивания!.. Это было совершенно по-человечески! Я десятки раз отматывал и прослушивал вновь этот проигрыш, наслаждаясь проявлением моими кумирами “земного”, и даже покрикивал вместе с ними!
Я уже писал, как на руку нам, пацанам, было родительское нежелание оказаться хуже соседей в вопросах покупок своим чадам. В моду, а мы уже стали ей интересоваться, вошли клеши, или клеша, как мы говорили. Купить в магазинах их было нельзя. Магазины были советские, а советский магазин одежды и мода — понятия, имеющие между собой мало общего. Модные портки тогда “ваяли” только в ателье. То, что прикрывало собой нижнюю часть тела “прикинутого” молодого человека середины семидесятых в Свердловске, выглядело так.
Верхняя часть бедер была затянута, насколько это было возможно, широким поясом, минимум — на трех пуговицах, максимум — на скольких разрешат родители. В обтяжку было все до колена, дальше шел расклешь. В самом низу — чем шире, тем “круче”. По этим двум показателям — ширина пояса и штанины внизу — можно было определить, из какой семьи владелец клешей. Чем умеренней были сантиметровые показатели модных порток, тем благополучнее была семья владельца. Стоило только первому счастливцу получить из ателье описываемый атрибут одежды, как вопрос “оклешивания” остальных в нашем дворе стал лишь делом времени, и решился довольно быстро.
Двумя предметами, без которых тогдашний подросток не мыслил себе жизни, мы все уже обладали, но для полного счастья был совершенно необходим еще один. Гитара.
В течение нескольких месяцев все или почти все в нашем дворе стали владельцами новеньких гитар, причем ни один инструмент не был куплен в сегодняшнем понимании этого слова. Гитара, как и многое другое тогда, была дефицитом, ее нельзя было просто купить, ее можно было только достать. Поэтому наши “предки”, напрягшись каждый как мог, достали своим “чадам” этот венец подросткового набора, необходимого для счастья.
Я хорошо помню, как у меня появилась первая в моей жизни гитара. Всего у меня их было штук около сорока, и, напрягшись, я могу вспомнить каждую, но воспоминания о том, как появилась первая, свежи так, как будто это было все только вчера. В этот день отец, давно сдавшийся под напором моего марафонского нытья, поехал в поселок около Белоярской атомной станции, достав себе пропуск по каким-то своим военным каналам, и из магазина, где было особое снабжение, привез новенькую семиструнную гитару, такую же, как у всех, за 7 рублей 50 копеек. Причем тогда, в 1967-м, трудящийся получал за эти деньги вполне приличный инструмент, он настраивался и даже строил по ладам.
Для меня эта покупка была сюрпризом. Открыв двери и увидев отца с гитарой, я заорал, заплясал, завыл, в общем, восторги мои, я думаю, были слышны во всем дворе. Причем, наверное, со стороны было непонятно, радуется человек или принимает страшную смерть через распиливание на части тупой пилой. Отец молча наслаждался эффектом, и это было только начало родительского шоу. Раздевшись, он уселся на диван и быстро настроил гитару. Это меня не удивило. В доме был аккордеон. “Хохнер”, привезенный с фронта. Отец был призван в 45-м и участвовал в боевых действиях в Венгрии и Японии, имел медали “За взятие Будапешта” и “За победу над Японией”. Они были потертые, не такие, как все последующие юбилейные, и вызывали у меня особое уважение. Аккордеон был куплен в Будапеште на барахолке. Когда я в первый раз услышал об этом, то очень удивился. Аккордеон был трофейный, а я был уверен, что трофеи — это то, что с боем отбивают у неприятеля и никаких денег при этом не платят. А тут — “купил”, да еще на барахолке! Выслушав мои соображения по этому поводу, отец сказал только: “Без денег — это мародерство, а я советский солдат”. Он очень любил его, относился бережно, хотя доставал только по праздникам, после энной рюмочки, но уже достав, “отрывался” по полной программе, к великой радости собравшихся, потому что играл он для любителя просто здорово. К тому же он очень хорошо пел, поэтому всегда был душой компании. Но то аккордеон, а тут — гитара!
Взяв несколько аккордов для пробы, он уверенно, даже бойко запел:
Деньги, деньги, всюду деньги,
Всюду деньги, господа.
А без денег жизнь плохая,
Не годится никуда.
После чего, не дав мне опомниться от удивления, со словами “играй, сынок” сунул мне гитару в руки. Но на этом чудеса не кончились. Молча внимавшая всему мама вдруг забрала у меня инструмент, тоже уселась на диван и выдала не менее уверенно и лихо, чем до этого отец:
Давно сносились ленты, забылись комплименты,
Остались алименты, — плати, не унывай.
Крутись, крутись, станочек, а ты плати, дружочек.
А ты плати, дружочек, плати, не забывай!
Это был полный кайф! Это был “выстрел в десятку”! Тысячи бесценных житейских советов, которые они мне давали, мое воспитание, их родительская любовь, словом, все, что я получил от них за пятнадцать лет своей жизни, воспринималось мной как нечто само собой разумеющееся, а эти десять минут гитарного музицирования мгновенно подняли родительский авторитет на максимально возможную для взрослых высоту.
Итак, отец сказал: “Играй, сынок”, и слова его оказались не предложением поиграть на гитаре, а указанием направления жизненного пути, первые сто метров которого были сделаны в направлении дома, где жил мой друг Лева Остэрн.
Он был единственным в нашем дворе, кто умел играть на гитаре, причем каждому новому обладателю шедевра от фабрики Музтрест он давал урок, во время которого передавал начинающему весь без остатка запас своих знаний. Ко времени, о котором я веду повествование, гитары были уже у всех, а педагог был один, и музыкальная палитра гитаристов нашего двора в точности отображала то, что знал сам “маэстро”, и ни нотой больше.
Мы все могли сыграть “шейковый квадрат”, состоящий из трех мажорных аккордов, лирическую песню, начинающуюся словами “Над рекой лениво наклонилась ива”, и даже одно соло на басовых струнах. Это была басовая партия стиля буги-вуги, о чем мы тогда, конечно, не знали. Мы называли это соло по первым словам песенки, которая пелась на этот мотив и которая отображала детские представления о “сладкой” буржуазной жизни. “Не ходите, дети, в школу, пейте, дети, кока-колу и танцуйте на досуге модный танец буги-вуги”. Первый раз я услышал эту попевку в пионерлагере и сразу спросил у поющего: “А что, у них там в школу не ходят?”
— Ты че, у них там капитализм, анархия. Все делают что хотят, а в школу ходят так же, как и на работу — когда кому вздумается.
— Что такое кока-кола? — продолжил я опрос.
— Ты че, не знаешь? Да это вообще зашибись.
Спрашивать дальше я не решился, чтобы не показаться “полной деревней”, хотя уверен, что если бы спросил, то вразумительного ответа не получил бы.
Вообще, в переходном возрасте я многое узнавал из разных похабных песенок. Помню, на мотив утесовских “Мостов” я услышал такое:
Когда мы были молоды, гуляли мы по городу,
И заходили мы в шестой подъезд.
Там лопались гондончики, трещали панталончики,
По ляжкам растекалась молофья.
Я сразу задал три вопроса. Что такое ляжки, гондончики и молофья? И получил исчерпывающие ответы в стиле великой школы, имя которой “Дворовые университеты”. Обогатив полученными разъяснениями свои познания в области взаимоотношений полов, я задал еще один вопрос, возникший после прослушивания аналогичной по содержанию песни, в которой были такие слова: “Какие у вас ляжки, какие буфера!” В этой фразе усматривался явный восторг качеством этих самых “ляжек и буферов”. Я поинтересовался: “А какие ляжки и буфера хорошие, а какие нет?”, и получив ответ: “Чем больше, тем лучше”, сделал неутешительный вывод: “У меня ляжки просто совсем никудышные”.
Кстати, то, что “кока-кола — это всего лишь лимонад”, я узнал позже, а попробовал первый раз в 1974 году, когда ВИА “Эврика”, в котором я тогда играл, по комсомольским путевкам отправили в Польшу, и там, отведав одно из олицетворений буржуазного мира, дал такую оценку — квас с добавлением шампуня.
Ну вот, я уже вплотную подобрался к описанию самого значительного события моей жизни. С точки зрения биографии, конечно, были моменты важнее и гораздо серьезнее, но никогда ни до, ни после я не испытывал чего-нибудь, сравнимого с моментом, к описанию которого я подошел.
Как-то мы сбежали с уроков и, поболтавшись по улицам, пошли к Леве.
Сидели у него, разглядывали гитару, которую кто-то принес для настройки, вдруг он сказал:
— А давай, сыграем в две гитары?
— Как это?
— Ну, ты будешь играть соло, а я ритм, или наоборот.
Мы взяли в руки гитары. Медиаторов мы тогда не имели, для исполнения единственной сольной партии, о которой я уже говорил, в руки просто бралась спичка, и по команде “три-четыре” заиграли.
Когда в 1979 году в зале Свердловской государственной филармонии исполнялось произведение, полное название которого “Концерт для симфонического оркестра, трех электрогитар, рояля и ударных инструментов”, и я, сидя в смокинге, исполнял партию одной из этих самых гитар, а аккомпанировало мне и моим коллегам по джаз-группе семьдесят музыкантов, не в чем-нибудь, а во фраках, клянусь, я не испытывал миллионной доли того восторга, который ощущал, наяривая спичкой “не ходите, дети, в школу” вместе с Левой на двух семирублевых гитарах.
Многие из людей, переживших клиническую смерть, говорят, что нет слов, которыми можно описать чувство блаженства, возникающее при попадании в иной мир. Так и я не могу подобрать эпитетов для описания того, что испытал, самым точным будет именно “неописуемый, по причине отсутствия в человеческой речи подходящих слов, восторг”.
Когда мы закончили играть. Лева выдал:
— Все ясно. Надо создавать ансамбль. Три гитары и ударник.
От сказанного голова пошла кругом. Посыпались вопросы, и на все у Левы были ответы.
— А где возьмем электрогитары?
— Сами сделаем.
— А барабаны?
— Когда будем играть на свадьбах и вечерах, вначале будем одалживать, потом заработаем и сами купим.
— А аппаратура?
— Достанем. Сделаем,
— А название?
Обсуждение проекта вступило в самую эмоциональную фазу. Кто-то сказал, что в каких-то школах есть ансамбли с названиями “Покорители прерий” и “Летающие джунгли”. Было очевидно, что от них за километр прет дешевым понтом, нам хотелось чего-то скромного и одновременно красивого. Самым красивым словом на свете было “Битлз”, но в русском языке не было ничего даже отдаленно напоминающего его.
И вдруг Лева предложил: “А если по первым буквам фамилий? Я где-то слышал про ансамбль, название которого придумали именно так”. И что, вы думаете, у нас получилось? КОТЛ! Костюков, Остэрн, Ткаченко, Лавруков, надо было еще “З”, и лучшего названия было не придумать. Левин генератор идей не подвел и тут. В нашем классе учился В. Заварзин. “Возьмем его, и будет у нас “З”, научится играть на пианино, у битлов оно иногда звучит”, — заявил он.
Итак, получалось КОТЛЗ. Это было то, что надо. Осталось только покорить мир, но это уже было делом техники.
Дальше началось распределение ролей в КОТЛЗах. Костя Ткаченко добровольно согласился стать ударником. С бас-гитарой было вообще ничего не понятно. Мы знали только, что на ней четыре струны, из названия ясно было, что они басовые, но о том, что и как на ней игралось, никто из нас не имел ни малейшего понятия. Лева и тут оказался на высоте. Эту малопривлекательную своей непонятностью роль он взял на себя, пообещав узнать у своего знакомого, отец которого играл в симфоническом оркестре, что это за штука, бас-гитара. А вот за право считаться соло-гитаристом разгорелась настоящая баталия, причем исключительно словесная — играли-то мы все одинаково и одно и то же. Мой соперник Саня Лавруков сейчас — известный в городе хирург, доктор медицинских наук, ведущий специалист института травматологии. Это говорит о склонности скорее больше делать, чем говорить, что сказалось уже тогда, когда в споре за право быть солистом победил все-таки я, о чем, впрочем, никто впоследствии не пожалел.
Воодушевленный добытой в словесной битве почетной должностью, я пришел домой и взял в руки гитару. Вообще, начиная с того дня, когда она появилась в доме, это было первое, что я делал, войдя в квартиру. Причем я выпускал ее из рук, только когда меня прерывали ребята, заскочившие за чем-нибудь, или родители, пришедшие с работы. Ни обед, ни уроки, ничто другое не могло отвлечь меня от любимого занятия.
Итак, настало время брать заоблачные высоты соло-гитаризма, положение обязывало, и откладывать штурм я не собирался. Если бы нашелся человек, который усомнился бы в возможности покорения мной мировых вершин музыкального мастерства… впрочем, такому скептику можно было сыграть “не ходите, дети, в школу” в две гитары, и, пораженный, он бы умолк, сгорая от стыда за свое неверие.
Я дернул открытую басовую струну, наугад зажал ее на пятом ладу и сразу понял, что покорение музыкального Олимпа не за горами. Именно с этих двух нот начиналась “Аппача”, в этом не было сомнений! “Топот боевых коней, свист стрел и крики индейцев вы услышите в мелодии воинственного племени “Аппачи”, — так говорилось на концерте “Поющих гитар”. И, совершенно случайно сыграв первую в своей жизни осознанную кварту, я понял, что, заслышав именно эти ноты, индейские кони начинают топать копытами, а их краснокожие хозяева воинственно кричать и пулять стрелами по бледнолицым недругам. Третья и четвертая ноты этой мелодии были такими же, как первые две, уже оприходованные и положенные в личную музыкальную сокровищницу, но об этом я узнал не сразу. Поиск недостающих звуков занял примерно пять часов. В конце концов я подобрал “Аппачу” и теперь мог похлопать по красным плечам друзей Чингачгука, да и своим друзьям мне было что сказать.
Вообще в тот момент я наивно полагал, что испытываю то же чувство, что и чемпион мира по тяжелой атлетике, взявший самый большой в истории спорта вес, ведь в инструментальной музыке лучше “Аппачи” еще не придумали. О том, что в классической и джазовой музыке есть еще некоторое количество стоящих мелодий, я тогда не знал, да, впрочем, и знать не хотел.
Наши познания о музыкальных жанрах в то время отлично характеризует такой вот разговор.
— А что, Лева, “битлы” — это джаз или эстрада?
— Не знаю, давай рассуждать логически. Магомаев — это эстрада? Эстрада. Но “битлы” на Магомаева не похожи, причем совершенно. Значит, “битлы” — это джаз.
Вот так вот! Причем определить “Битлз” в джаз было абсолютно не оскорбительно для них, ведь джаз был чем-то средним между запрещенным и разрешенным, а мы уже знали, что все запрещенное, как правило, оказывалось стоящим уважения.
Кстати, о некоторой пользе незнания. Должен сказать, что иногда в музыке, по крайней мере, в той области, которая в России называется роком, отсутствие теоретических познаний и полная независимость от канонов музыкальной культуры, помноженные на природный талант и неуемное желание творить, иногда, если не сказать часто, дают колоссальный эффект.
В 1991—1993 годах я играл в екатеринбургской группе “Апрельский марш”, давшей, кстати, рок-культуре как минимум два всесоюзных хита (чего вполне достаточно, чтобы полностью изменить свою жизнь и в музыке, и вообще, от чего “отцы-основатели” группы отказались). Как-то на репетицию была принесена новая песня. Когда автор наиграл мелодию, я подумал, что это шутка, так как она сильно напоминала одно из безликих упражнений по классической гармонии, причем из начала курса. Но автор-то этого не знал, как, впрочем, и остальные участники группы, и поэтому все на полном серьезе взялись за работу. Она заключалась в придумывании и одновременном исполнении каждым своей партии, причем фантазия у всех без исключения была просто астрономических размеров, и мало-помалу то, к чему я сначала отнесся с явным пренебрежением, не просто при мне, а при моем самом активном участии, так и хочется сказать “на глазах у изумленной публики”, стало превращаться в интересную песню. Чего не произошло бы, будь музыканты “отягощены” специальным образованием. Воистину — нет худа без добра.
Через несколько месяцев я мог сыграть если не все, то почти все из того, что тогда можно было послушать. Это подняло мой авторитет соло-гитариста на завидную высоту среди дворовых обладателей шестиструнных подруг. Кстати, гитары у всех у нас были семиструнные, лишняя басовая струна или снималась, или пропускалась через спичку, зажатую между декой и грифом, чтобы родители не укорили, мол, “испортил гитару, паршивец, уже одной струны нет”.
В хорошую погоду вечером мы любили иногда просто походить кругами по двору вокруг домов и поболтать о том, о сем. Во время одной из таких “светских прогулок” кто-то спросил меня:
— А что, тебе на гитаре играть уже не интересно?
— Это почему? — сначала не понял я.
— Ну, ты всего уже достиг. Можешь подобрать и сыграть любое соло, знаешь все десять аккордов, значит, можешь выдать любую ритмуху. Путь пройден, дальше идти некуда…
Ох, как мне понравился такой оборот! Почувствовать себя этаким гитарным монстром, познавшим все закоулки вселенной, имя которой — музыка. Это было здорово. Но раскайфоваться мне не дал Лева, мой вечный оппонент. Даже сейчас, когда мы оба разменяли шестой десяток лет, встретившись и пообщавшись минут десять, мы, два седых, облысевших мужика, начинаем о чем-нибудь спорить, а тогда спор был нашей естественной формой общения.
— Далеко не все ты еще можешь, — сунул он свою дружескую ложку дегтя в мою бочку меда. — Ты импровизировать не умеешь!
— Это еще что такое, — осклабился я.
— Я точно не знаю, как это получается, но выглядит это так. Собираются совсем незнакомые музыканты, которые даже не видели до этого друг друга, говорят: “Здрасьте” — и начинают играть. И все у них получается.
—У-у-у! — я заулюлюкал, закривлялся, поклонники поддержали меня, и я начал “оттягиваться” по полной программе, разнося Левину информацию по пылинкам и атомам. Поупражнявшись в “разделке” критики в свой адрес, я подытожил:
— Сам не можешь выдать такую солягу, как я, вот и придумываешь.
На что Лева ничуть не обиделся, а если и обиделся, то не показал этого. Он просто пообещал:
— Подожди, я докажу тебе, что ты не прав.
Через несколько дней, вечером, ко мне зашел кто-то из ребят и позвал во двор:
— Выходи с гитарой, там в беседке какой-то парень, тоже гитарист, вроде ничего играет, Левкин знакомый…
Через пять минут я входил в беседку с гитарой. Входил скромно, как чемпион Олимпийских игр входит в свой родной спортзал. Парень был высокий, худой. Держался не нагло, но уверенно. Познакомились. Разговор был примерно такой.
— Володя.
— Валера.
— Ну че, сбацаем?
— Поехали, а что?
— Играй какую-нибудь ритмуху.
— Какую?
— Любую, какую знаешь. “Над рекой лениво наклонилась ива” умеешь? — Вот ее и играй.
Пожав плечами, я начал тренькать аккорды, а он стал играть соло. Примерно на втором такте я сбился. Я говорю примерно, потому что я и остановился-то из-за того, что не понял, в каком месте песни я нахожусь. А все из-за его соло. Звуки, которые он издавал, были похожи на мелодию “Евы” так же, как итальянка Софи Лорен на Никиту Хрущева, причем так же, как в этом сравнении, они были явно красивее.
В романе Кальмана Миксата “Странный брак” один из героев, богатый человек, отец красавицы, чья рука была мечтой многих женихов, подвергал претендентов на роль зятя многим испытаниям, одно из которых долго не мог выдержать никто. В ходе беседы он спрашивал: “А как вы относитесь к…?” Он произносил им самим придуманную абракадабру и потом “прикалывался”, глядя, как человек выкручивается, не желая показаться невежей. Забраковав очередного претендента, он объяснял дочери, что умный человек в такой ситуации скорее предпочтет задать вопрос, чем будет изворачиваться. Я хорошо усвоил этот урок, и как только я слышал незнакомое слово или понятие, я спрашивал, даже если говорящий был намного младше или его положение в каком-то смысле было ниже моего.
Эта меня и выручило. После того, как я все-таки доиграл аккорды “Евы”, топая ногой и считая, чтобы не сбиться: “Раз, два, три, четыре”, а он сыграл последнюю ноту своей импровизации, я спросил: “Как ты это делаешь?!”
При этом у меня не было стеснения за свой конфуз, хотя я был согнан с пьедестала к его подножию, потому что в тот момент я весь состоял только из одного желания — узнать, как это делается.
То, что он объяснил мне, напрочь вылетело из головы, как только я пришел домой и сел с гитарой на диван, чтобы повторить хоть что-нибудь из того, что я только что слышал. Повторить не получалось, но это меня не расстраивало. Да, я пока не знал — как, но зато я знал, ЧТО еще можно сыграть на гитаре, и чувствовал, что масштабы этого настолько грандиозны, что просто не имеют математического обозначения, и не сомневался, что на то, чтобы овладеть этим, стоит положить жизнь.
Три месяца, приходя из школы, я надевал гитару, включал магнитофон и, обязательно стоя перед зеркалом и представляя себя кем-нибудь из тех, кого я слушал, несколько часов подряд подыгрывал им всем. Стараясь ни на секунду не останавливаться, я повторял все, что удавалось повторить, когда не получалось, играл что-то свое, но все звуки, которые я издавал, укладывались в музыкальную ткань звучащего. Причем этого “своего” становилось все больше и больше, и получалось оно все более уверенным и осознанным.
Дела в ансамбле тем временем шли полным ходом. Прошел год после нашего основания, мы уже выступили на школьном вечере, произведя фурор в отдельно взятом, советском общеобразовательном учреждении.
Для первого выступления была мобилизована вся киноаппаратура в школе. Музыкальной аппаратуры тогда просто не существовало в природе. Самой большой технической проблемой было отсутствие штекеров для подключения гитар к усилителям и усилителей к колонкам. Все делалось на спичках, которыми затыкались пустоты, получающиеся при втыкании оголенного провода в гнездо. У каждого в карманах было по нескольку спичечных коробков, это было нормой технической оснащенности гитаристов того времени. Перед выступлением, когда мы целый день подключали аппаратуру, на сцене школьного актового зала стоял страшный треск, слушая который учащиеся понимающе переглядывались и многозначительно качали головами.
Наше выступление было Событием, и дело тут было совсем не в том, насколько хорошо мы играли. В истории школы люди впервые играли на электрических гитарах. По телевидению такие ансамбли не показывали вообще. “Поющие гитары” были единственным ансамблем на весь Советский Союз и приезжали раз в два года, в описываемое время на их счету было от силы 3—4 концерта в миллионном Свердловске. Поэтому большей диковины, чем ансамбль с электрическими гитарами, на тот момент не было. Знали об этом явлении все, но видели и слышали наяву очень немногие. Достаточно сказать, что многие в то время не понимали, зачем мы возимся с этими колонками и усилителями, они были убеждены, что электрической гитара потому и зовется, что звучит только после того, как ее включают в розетку 220 вольт, и при этом недоумевали: “Вот так включишь и что, по всему дому из проводов звук будет идти?”
Несмотря на весь этот технический “каменный век”, у нас все прошло “на ура”. Спички стояли насмерть и не подвели. Ударные мы соорудили из двух пионерских барабанов и настоящей тарелки, купленной за семь рублей в “Музыкальных товарах”. Она висела на фотоштативе и казалась нам ослепительно красивой. Ну, а гитары? Про это стоит рассказать отдельно.
Простая гитара превращалась в электрическую так. На кусок полотна от обыкновенной ножовки вручную наматывался тонкий провод, несколько тысяч витков. Занимало это несколько дней. Потом все это заматывалось изолентой, подпаивались провода, и такой вот звукосниматель при помощи пластилина и все той же изоленты устанавливался на гитару. Не было ни регуляторов тембров, ни даже громкости, но именно на таких гитарах мы произвели фурор на первом выступлении в школе.
Недалеко от нашего двора находился Окружной Дом офицеров, в зале которого часто выступали какие-нибудь гастролеры. Как только появлялась новая афиша, на которой был изображен гитарист, мы бежали смотреть на “покупную” гитару. Особый восторг и внимание вызывали ручки-регуляторы. Если гитар было несколько, мы подолгу разглядывали афишу и делали классификацию: больше всего ручек, значит, соло-гитара, поменьше, значит, ритм-гитара.
Когда я за пятнадцать рублей купил свою первую гитару-доску, естественно самодельную, на ней вообще не было этих самых ручек, звукосниматель напрямую включался в усилитель. Примириться с этим я не мог. Я собрал со всего двора штук пятнадцать крышек от зубной пасты “Поморин” красного цвета (гитара была красная) и прикрепил их при помощи пластилина на ту часть гитары, где они должны были находиться. На одной из самых первых “халтур”, за которую нам заплатили астрономическую сумму сорок рублей, ко мне подошел сильно выпивший выпускник, а это был выпускной вечер какого-то техникума. Он долго с пьяным восторгом умильно смотрел, как я “выдаю солягу”, потом, не в силах противиться порыву любопытства, протянул руку, чтобы потрогать одну из этих самых ручек. В этот момент я резко повернулся, и она осталась у него в руках. От ужаса он наполовину протрезвел, потому что до этого он что-то мычал, а тут, выпучив глаза, вполне членораздельно запричитал: “Друг! Я не хотел!.. Что же делать?!” и т.д. Я быстро прервал поток извинений, забрав у него крышку от зубной пасты и ловко воткнул ее в положенное ей место.
Вторую мою гитару мы делали с Левой около полугода. Красили при помощи пульверизатора и пылесоса, я целыми днями шкурил ее, полировал, потом что-то не получалось, и мы все переделывали. Когда корпус был готов, я обошел весь район, придирчиво оглядывая киоски “Союзпечать” на предмет обдирания с них пластмассы для панели. Ничего подходящего не было. Лева выручил и тут. “Я видел в парикмахерской шикарный кусок оргстекла, на нем висит стенгазета и еще какие-то бумажки, надо его стырить. Из него целых две панели выйдет”, — сказал он, зайдя ко мне домой.
Через день группа захвата стенгазеты в составе восьми человек зашла в парикмахерскую и заняла очередь в мужской зал. Когда в зал ожидания заходили другие желающие расстаться с излишками растительности и удивлялись размерам очереди, им говорили, что это только половина класса и сейчас подойдут остальные. Такая информация отбивала охоту стричься, и через некоторое время мы остались наедине с вожделенным листом. К освободившемуся мастеру сел тот из нас, кому действительно надо было стричься, трое членов команды со словами: “Девушки, можно мы посмотрим, как вы будете его постригать?” — встали около штор у входа в салон, двое у входных дверей. Лева снял стенгазету, сунул ее внутрь пододеяльника, который я держал наготове, и мы нарочито спокойно покинули место преступления. Отойдя от парикмахерской на десяток метров, мы не выдержали и, нарушив договоренность идти спокойно, не сговариваясь помчались во весь дух прочь. За ту минуту, которая понадобилась, чтобы пролететь пять кварталов до нашего двора, я понял, что воровать — не мое призвание, слишком сильный стресс я получал, улепетывая с листом оргстекла под мышкой.
На следующий день панель была готова. Звукосниматели на ней были накрыты никелированными крышками от стерилизаторов для шприцев, купленных в аптеке. Была моя гитара белого цвета, на ней безумно красиво смотрелись черные, окантовывающие корпус, полоски из тонко нарезанной изоленты, она очень хорошо строила и выглядела настолько прилично, что впоследствии я продал ее через комиссионку за двести рублей, весьма солидную по тем временам сумму.
Была, правда, одна особенность у этого инструмента. Ее будет легче описать, рассказав предварительно следующую историю.
Произошло это лет через десять после описываемых событий. В разгар лета, когда в городе стояла страшная жара, у меня в квартире, причем только в моей, полностью вырубилось электричество. Были обесточены розетки, не горел свет, но самое страшное — не работал холодильник. А Свердловск — не Москва, где мясо продавали прямо в продуктовых магазинах. В Свердловске его не покупали, а доставали, и тем, чего не было в продаже, были забиты морозильники запасливых граждан, к которым относился и я, поэтому мой холодильник не был исключением. Мясные запасы начали подтаивать, нависла угроза потери всего ассортимента, дефицитного продукта, я понял, что должен был ощущать отец Федор, когда на его кроликов нападал мор. Два дня мы ели мясо, заедая его мясом и поджидая прихода электрика. Тщетно! Спасение не приходило.
На третий день я пошел в домоуправление. Разорался там, на что девушка-техник молча пошла из кабинета, жестом приглашая меня с собой. Пройдя по коридору и открыв дверь какой-то подсобки, она так же молча ткнула пальцем на ее содержимое, распластавшееся на ободранном диване.
— Это?.. — начал я.
— Да, наш электрик. Четвертый день в запое. Если уволим, не будет и такого.
Служитель закона Ома похрюкивал и посапывал. Я несколько раз тряхнул безжизненное тело и, когда он, разодрав глаза, выпучился на меня, спросил: “Водки хочешь?”
— Конечно, — возмущенно прохрипел он. В интонации ответа слышалось явное негодование кощунством моего вопроса, по-видимому, он не представлял, что на свете есть люди, которые не хотят водки. Стараясь быть максимально кратким, чтобы не загружать его слабо пульсирующее сознание лишней информацией, я, чеканя слова, как солдат при принятии присяги, выдал текст: “Едем в магазин. Я покупаю бутылку. Ты мне делаешь свет, я тебе отдаю бутылку. Идет?” Сознание того, что маячит быстрая, без поиска денег, опохмелка, мигом поставило его на ноги. Он встал и со словами “Правильный ты мужик” полез обниматься. Увернувшись, я подтолкнул его к выходу, и мы двинулись ко мне.
У меня были очень высокие потолки, поэтому, зайдя в квартиру, я поставил стол, на него журнальный столик, потом маленькую табуреточку, чтобы по этому сооружению “маэстро” мог добраться до щитка. Когда он взобрался на все это, его качнуло, он обеими руками ухватился за него и сильно тряхнул. Одновременно с этим во всей квартире зажегся свет, включился и загудел холодильник, даже заработала электробритва, которую я забыл выключить.
— Шеф, готово, гони пузырь, как обещал, — радостно заверещал окончательно проснувшийся электрик.
— Щас, разбежался,— осадил я его, помог слезть, забрался наверх сам. Я тряс щиток, стучал по нему, затем, спустившись, ходил по квартире, включал и выключал свет. Электроснабжение было безукоризненным!
Получив бутылку и пробормотав: “Толик свое дело туго знает”, электрик ушел. Я прожил в этой квартире еще лет десять, и ни разу свет, а вернее, его отсутствие, меня не беспокоило.
Подобно электрощитку периодически вела себя моя гитара. Раз в два-три месяца она “умолкала”. Но я, как тот электрик, что было сил тряс ее, после чего она безотказно служила мне еще один период, потом все повторялось снова. Надеюсь, что следующий ее владелец нашел и устранил причину такого поведения моего гитаростроительного детища.
Когда я учился в десятом классе, у меня появилась настоящая, “покупная” (мы тогда не говорили “фирменная”) гитара, гэдээровская “Musema Elgita”. Черная доска с рогами и вибратором (прошу не путать с известным секс-аксессуаром).
Я тогда уже играл в студенческом ансамбле института народного хозяйства. Меня привел туда появившийся к тому времени наш электроорганист Саша П. Когда мы пришли на первую репетицию, а вернее, на прослушивание, он посоветовал мне:
— Делай вид, что все, что они играют, ты знаешь с детства и все это для тебя — семечки.
— А вдруг не сыграю? — усомнился я.
Тогда он внимательно посмотрел на меня и по слогам сказал: “Ты все сы-гра-ешь!”
Когда познакомились, подключились и началась собственно репетиция, руководитель сказал:
— Ре минор? “Твоей улыбки тень”. Знаешь ее?
Во мне схлестнулись врожденная честность и желание следовать Саниному совету. Я отрицательно мотнул головой и сказал:
— Знаю.
Все засмеялись.
— Хорошее начало, — сказал кто-то, и мы заиграли.
Я действительно ни разу не слышал эту тему, но, когда подошла моя очередь играть соло, я очень ладненько его исполнил, и, хотя девяносто процентов всего моего “я” были мобилизованы на то, чтобы унять колыхание дрожжащей от волнения челюсти, я все же краем глаза заметил, что, когда я заиграл, музыканты одобрительно запереглядывались.
Началась новая эпоха моего музыкального существования. Половина школьного ансамбля незаметно влилась в ансамбль студенческий, другая половина пошла своим путем. Ансамбль “КОТЛЗ” умер, не став великим, но рыданий не было, ведь все были “при деле”. Понятие “бедный студент” тогда было таким же естественным, как сейчас “бедный бюджетник”, и для участников нашего ансамбля поиск свадеб и банкетов, за обслуживание которых нам платили по общепринятой таксе “червонец на рыло и стол”, было делом физического выживания. Мы с нашим бас-гитаристом были школьниками из обеспеченных семей, для нас эти халтуры были просто праздниками, на которых мы могли вкусно поесть, что было не очень важно, выпить вина, и это было уже поинтересней, а самое главное — вдоволь наиграться на гитарах, а вот это был просто полный улет.
Иногда на такие халтуры ребята брали своих друзей студентов, которые изображали из себя музыкантов, для того, чтобы те просто вдоволь поели да и выпили на халяву.
Я помню, как на один банкет мы пришли ввосьмером. Кроме нашего штатного саксофониста Левы Ш. было еще двое халявщиков с саксофонами, взятыми в институтском профкоме, а рядом с басистом пристроился студент с контрабасом, на котором было только две струны, что, впрочем, для него не имело никакого значения. Когда вечеринка набрала обороты, а наши артисты пантомимы набрались халявной водочки, они, не отягощенные, в отличие от нас, необходимостью музицировать, так артистично изгибались и дергались со своими саксофонами, изображая творческий экстаз, что восхищенные гости по всем вопросам репертуара обращались только к ним, совершенно игнорируя нас. А уж подойти к главному, по их мнению, музыканту вечера — контрабасисту, который, вспомнив, по-видимому, американский фильм “В джазе только девушки”, так лихо крутил своим бутафорским инструментом, что было ясно — это главный виртуоз нашего коллектива, они вовсе боялись — вообще непонятно, как звезду такого масштаба занесло в Свердловск.
Сколько всего свадеб, банкетов и прочих застольных мероприятий отыграл я за свою жизнь? Трудно сказать. В любом случае, я заслужил того, чтоб мое мнение по этим вопросам считалось авторитетным. Так вот, со временем я заметил, что, за редкими исключением, на таких вечерах отчетливо просматривалась закономерность: чем богаче была свадьба, тем скуднее был стол у музыкантов, а на самых роскошных этого стола вообще не было. Сейчас, когда артисты, приглашенные на вечеринку, получают вполне приличные по российским меркам деньги, их участие в застолье просто неуместно. Но в те совковые времена, когда музыканты, а это, прямо скажем, не последние люди на свадьбе, получали за 4—5 часов работы каждый на пару бутылок водки, не усадить их за стол, я считаю, было верхом скупости. Ну, да Бог с ними…
Вообще, тут, наверное, уместно рассказать вот о чем. На протяжении всей своей жизни в музыке сталкивался с мнением… Впрочем, лучше приведу пример.
Иду на работу в ресторан. Встречаю знакомого.
— Привет! Как живешь? Где ты? — Имеется в виду “где играешь?”
— В “Океане”.
— А музыканты те же, что были в “Космосе”?
— Нет, другие.
— Ну, ясно. Молодец, не бросаешь музыку. Слушай, а работаешь-то где?
Вот так вот. Каждый вечер четыре часа в прокуренном аду, среди пьющих, орущих, пердящих сограждан играть и петь — это не работа. И ни малейшего понятия о таком, например, факте.
Японские ученые, обвесив датчиками музыканта средней профессиональной квалификации, играющего в среднем симфоническом оркестре, выяснили, что при исполнении музыкального произведения средней сложности он получает такую же нагрузку на сердце, как лесорубы или землекопы, т.е. люди, имеющие общепризнанно самые тяжелые профессии.
Когда я как-то рассказал об этом одной своей знакомой барменше, она рассмеялась: “Посиживаешь на стульчике, тренькаешь да поешь в свое удовольствие. Какая тут нагрузка?” Тогда я привел пример понагляднее.
— Сидит мужик на берегу моря. В кресле. Сок попивает. Рядом с одной стороны слуги стоят, опахалом ветерок нагоняют, с другой — музыканты лирическую музычку тихонько наигрывают, слух услаждают. Полная расслабуха. Приносят телеграмму, а в ней несколько слов, к примеру: “Твой сын все узнал”. Мужик умирает. Примчавшийся доктор констатирует причину смерти. “Не выдержало сердце”. Чего не выдержало? Он ведь не бревна таскал, а в кресле посиживал? Поняла?
Не знаю, поняла ли, но относиться стала как-то по-иному. А уж когда я сказал, сколько мы зарабатываем на заказах от посетителей, вначале не поверила, а когда убедилась, что я говорю правду, буркнула: “Любой официант раз в пять больше имеет”. Впрочем, чаевые у музыкантов в советском ресторане — момент настолько интересный, что я подробнее расскажу о нем позже, а сейчас, продолжая тему “легкая, фривольная жизнь артиста”, расскажу вот о чем.
И наш коллега из страны восходящего солнца, и советские филармонические музыканты при исполнении музыкальных произведений любой сложности всегда уверены, что кулак под нос, а то и пистолет в ребра им точно никто не сунет и не скажет при этом: “Играй, падла, не то до дома не дойдешь”. Хотя демонстрирующие таким образом свою “крутость” потом частенько жалели об этом, ибо им “по полной программе отвешивали” еще более “крутые” приятели артистов, но это потом, а в сам неприятный момент “мало не казалось” музыкантам. Особенно часто это происходило в типичной ситуации, когда с одной стороны сцены “наезжает” один: “Я тебе бабки послал, сбацай мою песню прямо сейчас”, а с другой стороны абсолютно то же самое и с тем же текстом делает другой. Причем смелости разобраться друг с другом у них не хватает, зато ее количества как раз достаточно, чтобы попить крови из музыкантов.
Я очень хорошо знаю, что такое разгружать (и, кстати, загружать, а это намного труднее) вагоны, и могу сказать, что 10 часов работы по разгрузке вагонов — санаторный отдых по сравнению с десятью часами музицирования.
В моей практике был такой день.
С 12 до 18 часов мы играли на цыганской свадьбе. Раньше господа ездили к цыганам развлекаться. Сейчас цыгане, по крайней мере екатеринбургские, которые на виду у всего города торгуют наркотой, строят себе дворцы с колоннами и униформа женщин у которых — норковая шуба в пол, могут сами купить любого артиста с потрохами. Если, конечно, он не дороже купленных ими милицейских и налоговых начальников, которые ничего не видят и ничего не слышат. Но в советское время у них тоже хватало денег, чтобы заплатить музыкантам за шесть часов работы сумму, адекватную недельному заработку.
Так вот после этих шести часов музицирования в цыганском поселке, где ромалы потрудились над нами лучше любой соковыжималки, мы приехали в ресторан и “оттарабанили” еще четыре часа. Когда вечер закончился и мы уходили со сцены, в наш адрес послышалось нечто вроде: “Смотри, артисты-то на ногах еле держатся, во надрались на работе!” Хотя в этот день никто не выпил ни грамма. Самое неприятное, что, когда в таком состоянии приходишь домой и падаешь на постель без задних ног, уснуть все равно не получается. Лежишь часа три, все гудит, хочется “отрубиться”, а сна нет. Хорошо тут помогает грамм двести водки, но, во-первых, иногда по каким-то причинам нельзя, а во-вторых, это прямой путь в “хроники”.
Вот так-то. И уж поверьте, я не пытаюсь выжать слезу у читающего, это ведь не заявление о материальной помощи, а просто воспоминания, и тут все по-честному.
Но вернемся во времена юношества. Подходил к концу десятый класс. На носу были выпускные экзамены, хотя неизвестно, к чему я готовился больше — к ним или к свадьбе, на которую нас пригласили за два месяца и которая должна была проходить в банкетном зале одного из самых солидных по тем временам ресторанов “Малахит”. В заведении такого уровня мы еще не играли.
Специально к этому выступлению Лева собрал для меня первый появившийся гитарный эффект, или “примочку”, как стали говорить позже. По-научному назывался он бустер, или ограничитель. При его включении гитара начинала реветь так, что непосвященным казалось, будто хрипят динамики, зато люди околокомпетентные уважительно качали головами и говорили что-нибудь вроде: “Ох, и продвинутая у нас молодежь”. Ко дню свадьбы это электронное чудо было собрано на картонке от обувной коробки и рычало бесподобно, хотя имело один существенный недостаток. При малейшем сотрясении что-то в нем замыкалось и раздевался усиленный аппаратурой страшный треск. Мы вышли из положения, подтвердив поговорку “голь на выдумки хитра”. В картонную коробку из-под тушенки была положена большая пуховая подушка в розовой наволочке, и на ней возлежала плата бустера. Это выглядело так необычно и непонятно, что обратили внимание на эту экзотическую композицию все гости, но спросить — по-видимому, не желая показаться профаном в вопросах современной музыки, — не отважился никто. Лишь саксофонист из оркестра, играющего в основном зале, выйдя из кухонных недр, чтоб посмотреть на молодую музыкальную поросль, внимательно послушал несколько вещей в нашем исполнении, солируя в которых я, конечно же, включал бустер, встретившись со мной взглядом, показав глазами на электронно-спальное сооружение, одобрительно поднял вверх указательный палец.
Кстати, за несколько дней до этого мы отыграли собственный выпускной вечер, хотя воспоминания об этом остались самые расплывчатые.
Наш школьный директор Виктор Кузьмич Козлов, мудрый человек, при подготовке этого праздника сказал: “Пить на этом вечере они будут все равно, так пусть лучше делают это под нашим присмотром, чем в туалете или под лестницами”. Поэтому после торжественной части классные руководители собрали наши аттестаты и от греха подальше унесли их в учительскую. Мы все, учителя и бывшие уже школьники, уселись за столы, на которых кроме закусок и сладостей стояли бутылки с хорошим болгарским десертным вином “Варна” у выпускников и напитками покрепче у учителей. Под конец напились все весьма изрядно, но директорская стратегия доказала свою полную состоятельность: под присмотром старших все в целом действительно прошло исключительно организованно и вполне пристойно.
В пять часов утра двери родной школы распахнулись и мы, подогретые “Варной” и ощущением невероятной свободы, влились в праздничную реку этой необычной ночи, состоящую из тысяч ручейков-классов, таких красивых белыми бантами и платьями выпускниц, отглаженными костюмами и начищенными туфлями мальчиков, но еще больше блеском глаз, и счастливыми улыбками, и тем, перед чем во все времена меркли любые наряды и украшения — очарованием юности.
На центральной площади, куда стекались потоки выпускников, выделялись штук десять островков из плотно стоящих ребят, в центре которых стояло два-три гитариста. Никто не играл. Все старательно настраивались под уважительное перешептывание тщетно ожидающих музыки. Тщетно, потому что в течение получаса, за которые мы обошли площадь, нигде так никто и не заиграл. Тогда мы с Левой, попросив у одного из гитаристов-настройщиков гитару, выдали наш коронный номер — сыграли несколько вещей на одной гитаре в четыре руки. Тут не было никакого фокуса, как говорил герой старого фильма, “ловкость рук и никакого мошенства”. Мы играли обычный шейк, причем Лева лупил в верхней позиции аккорды, а я, присев на корточки и просунув левую руку к грифу в самом его низу, вслепую, что было для меня элементарно, играл соло. Эффект был потрясающий.
Вот и все, что осталось в моей памяти о той необычной ночи, которая бывает один раз в жизни. В первый год после школы поступал я (и не поступил, конечно) в институт народного хозяйства, после чего отец сказал: “Не думай, что будешь по своим забегаловкам с гитарой шастать, пойдешь на завод и узнаешь почем фунт лиха”.
Наш электроорганист, тоже не поступивший в институт, уже работал на заводе электроавтоматики, или “79-м”, как все его называли. В Свердловске многие заводы называли по номерам тех, которые были эвакуированы во время войны и на месте которых они возникли.
Завод был режимный, поэтому, прежде чем переступить порог сборочного цеха и надеть белый халат слесаря-сборщика радиоаппаратуры, я два месяца узнавал, каков на вкус фунт обещанного отцом лиха, в малярном цехе, куда меня определили в качестве разнорабочего.
Какой там фунт, какого лиха! После школы с ее вечными уроками, когда ты всегда сегодня должен сдавать то, что выучил, решил, написал вчера, а завтра опять отчитываться за то, что ты должен сделать сегодня, работа на заводе показалась мне сплошным развлечением. А уж когда я, получив допуск, пришел в сборочный цех, где рядами сидели молоденькие монтажницы в белых халатиках и косынках, это было просто ух-х ты!
Интересно, что по трудовому законодательству на час работы было положено пять минут перекура. Я не курил, и когда мужики из бригады шли в курилку, я оставался крутить гайки. Зато часа через три непрерывной работы я устраивал себе небольшую, заслуженную, как я считал, паузу, во время которой обязательно кто-нибудь подходил и укорял: “Бригада вкалывает, а ты филонишь, нехорошо”. Тогда я купил пачку сигарет и вместе со всеми шел в курилку, причем я оставался там и после ухода бригады и мог сидеть сколько угодно с сигаретой в руках, вызывая исключительно положительную реакцию у вновь приходящих, которые, оказываясь рядом, говорили что-нибудь вроде: “Молодец, поработал на славу, имеешь право покурить”. По-видимому, у заводчан слова “курящий” и “хорошо поработавший” были синонимами.
Вот такие производственные мелочи остались в моей памяти. Мелочи по сравнению с важнейшим для моей дальнейшей музыкальной жизни фактом. В цехе был ансамбль, всегда получавший главные призы на смотрах художественной самодеятельности, который — и это было самым главным — вечером работал в ресторане “Кедр”, расположенном в самом центре города. В моей жизни это были первые настоящие музыканты, которые играли в настоящем ресторане, на настоящих инструментах за хорошие деньги.
Наш органист, который привел меня на завод, уже отыгравший в этом коллективе один смотр, познакомил меня с музыкантами, и с тех пор одним из любимых мероприятий у меня стало посещение “Кедра”. Мы с Саней набирали на двоих десятку, этого хватало на бутылку марочного вина, пару мясных салатов, пачку сигарет, и еще оставалось грамм на триста добавки, но главное — мы весь вечер слушали профессиональный оркестр. А уж полный кайф мы ловили, когда музыканты, выбрав время, приглашали нас на сцену, я брал гитару, Саня садился за орган, и мы несколько вещей исполняли вместе с ними. Им нравилось, как мы играли, а уж мы-то точно были на верху исполнительского блаженства.
На заводском смотре художественной самодеятельности, который проходил в 1970-м, я уже в качестве гитариста играл в этом ансамбле, и это была первая в моей жизни программа, которую я выучил по нотам. В моей музыкальной жизни это был первый по-настоящему большой шаг вперед. Наш студенческий ансамбль к тому времени по-тихому развалился. У ребят наступила дипломная пора, и им было не до музицирования.
Этой же осенью я поступил в институт. Когда на заводе проходили смотры художественной самодеятельности, такие же смотры мобилизовали усилия доморощенных талантов и в институтах, наш басист учился на мехфаке лесотехнического института, он пригласил меня в качестве соло-гитариста в факультетский ансамбль. На смотре мы разгромили всех конкурентов. Без ложной скромности скажу, что я был “первой скрипкой” в музыкальном действе, которое происходило на сцене, и при поступлении это помогло мне больше, чем мои знания, зубрежка, шпаргалки, вместе взятые. Студенты-механики в основном парни, поэтому у факультета не было шансов претендовать на ведущие места по успеваемости и дисциплине, зато после подведения итогов в межфакультетском соревновании по спорту и самодеятельности декан несколько дней в году мог ходить как победитель. Поэтому, когда на заключительном концерте институтского смотра, музыкальная часть которого почти полностью состояла из номеров, представленых нашим факультетом, указав на меня, он спросил у культорга: “Этот талантливый мальчик кто такой?” — и получил ответ: “Это наш будущий абитуриент”, покачав головой, он сказал: “Ну что, поможем, чем сможем. А можем мы…” Если ко всему сказанному добавить, что я не был тупым двоечником, то очевидно, что вопрос моего поступления в ВУЗ был делом не самым сложным.
После зачисления новоиспеченная студенческая братия стала готовиться к отправке в колхоз. Я автоматически стал членом концертной бригады, созданной для проведения культмассовой работы среди помогающей сельскому хозяйству институтской молодежи, а заодно и среди самих колхозничков. После недели репетиций коллектив самородков из шестнадцати человек, взяв с собой безобразный по нынешним и очень приличный по тогдашним понятиям комплект аппаратуры, среди которой был полный набор ударных инструментов (сейчас это давно забытая роскошь), на своем горбу погрузил все это в поезд Свердловск—Красноуфимск и отправился сеять культуру на селе. К инвентарю, необходимому для осуществления концертной деятельности, мы взяли то, без чего, по нашему разумению, не могут обходиться артисты, а мы были хоть и самодеятельные, но все-таки артисты. Было куплено 20 бутылок вина “Солнцедар”, имеющего прекрасные, по тем временам, показатели: крепость 20 градусов, объем 0,7 литра, сод. сахара 5% и главное, при таких данных, стоимость 1 рубль 42 коп! Было оно черно-красного цвета, имело вкус обычной дешевой “краснухи”, но по мозгам било “я т-те дам!”
Все две недели, которые мы ездили по деревням, где работали наши студенты, и по вечерам “ставили концерты”, сопровождались послеконцертными попойками. Руководителем у нас был кто-то из студентов-старшекурсников, тоже участник концерта и не дурак выпить, поэтому к концу поездки даже установилось вечернее меню: 16 бутылок “Солнцедара” или 8 бутылок водки, две булки хлеба, 4 банки майонеза на 16 человек. Иногда, если удавалось “крутануть” каких-нибудь профсоюзных деятелей из правления колхоза на материальную помощь “нищим талантливым студентам”, стол был побогаче. Днем нас хорошо кормили вместе со студентами, поэтому руки наутро ни у кого не тряслись. Были мы молоды, здоровы, необозримо далеки от какой бы то ни было алкогольной зависимости, и все происходящее было для нас просто веселым, необычным приключением.
Причем за все шесть лет в таких поездках я не помню ни одной ночной пирушки, которая была бы омрачена скандалом, дебошем или даже просто ссорой. Да, наливались сильно, но при этом время проводили весело: шутили, дурили и всегда много пели, причем на голоса, да так, что под окна приходили послушать деревенские жители. Кстати, мы никогда никому не мешали, потому что ночевали мы, как правило, в клубе, кто на чем, я всегда старался первым “забить” бильярдный стол. А уж лежа на нем, укрыться красным знаменем, которое, как правило, находилось в сельском очаге культуры, было высшим шиком.
Одновременно с началом учебного года в институте меня ожидало начало нового периода моей жизни в музыке. Мои друзья, музыканты с завода, сменили вечернее место работы. Они играли в ресторане “Свердловск”, куда пригласили и меня. По тем временам это был лучший ресторан, лучший оркестр с лучшей в городе аппаратурой. Если бы от счастья можно было лопнуть, то я просто разлетелся бы на тысячу мелких кусочков, и если бы меня спросили тогда, знаю ли я, что такое счастье, то, ни секунды не раздумывая, я бы ответил: “Да!”
Ресторан “Свердловск”, 1970 год
В первый же вечер не обошлось без курьеза.
Мы еще не начали играть, я сидел на своем месте гитариста, которое было на краю сцены. В зал вошел маленький, толстенький кавказец. Он положил мне на колено три рубля и, буркнув нечто оскорбительное, походкой завсегдатая прошел в глубь зала, где сел за столик. Через полминуты подошел наш барабанщик, он же руководитель, и, посмотрев на меня, спросил:
— Ты чего надулся, как мышь на крупу?
Я загундосил:
— Что, за три рубля любой меня может оскорблять?..
— Кто и что успел тебе сказать? — удивился он.
Я кивнул головой в сторону обидчика, что вызвало еще большее удивление.
— Да это же “Левчик-армяшка”, наш постоянный клиент и добрейший мужик, ну-ка, узнаем…
Он подошел к Левчику. Тот стал делать круглые глаза, пожимать плечами и разводить руками, словом, проявлять все возможные признаки недоумения. Вернувшись на сцену, барабанщик переспросил:
— Что он тебе сказал конкретно?
— Он сказал: “засранец”, то есть нет, — “серун”!
Посетители ресторана вздрогнули, так как сцена грохнула хохотом. Стоящий передо мной руководитель сложился пополам от смеха. Когда все успокоились, мне объяснили:
— “Сирун” по-армянски — “красавец”. Так называется самая популярная в ресторанах Советского Союза армянская песня. Именно ее заказал Левчик.
За всю свою последующую ресторанную практику я столько раз спел это фольклорное детище братского армянского народа, что до сих пор в любое время дня и ночи могу спеть ее наизусть, так же как, пожалуй, и грузинскую “Тбилисо”.
Как-то, когда я работал в свердловской филармонии и мы были на гастролях в Крыму, на пляже в Феодосии завязался разговор с местными музыкантами. Когда, не помню почему, кто-то из них высказал сомнение по поводу того, что я хорошо знаю специфику работы в ресторане, один из них, отстукивая ритм по голым коленям, просто запел:
— Ов сирун, сирун…
— Инчу имацар, — тут же подхватил я вторым голосом. После того, как мы премило отпели один куплет, сомневающийся развел руками, мол “нет вопросов, компетенция налицо”.
Началось познание пласта жизни, который был настолько же большим и многоинтересным, насколько малозаметным для большинства людей. Для тех, кто ходит на работу, на учебу, словом, живет нормальной, обычной жизнью и в ресторан, как правило вечером, заходит чтобы отпраздновать какое-то событие или просто иногда отдохнуть.
Ресторан “Свердловск” находится напротив ж/д вокзала, и в нем к обычному для ресторанов ассортименту представителей криминального мира автоматически добавлялась вокзальная, или “бановская”, фракция, состоящая из господ, зарабатывающих “хлеб насущный” способами, само существование которых в свою очередь давало возможность зарабатывать тот же хлеб тем, чья “служба и опасна и трудна и на первый взгляд как будто не видна”.
Врач, рабочий, студент после окончания своей трудовой деятельности, в чем бы она ни заключалась, идет чаще всего домой и только изредка в ресторан. Для воров всех мастей, катал, проституток ресторан — это не просто место отдыха, это еще и работа, и место встреч, и многое, многое другое.
Чтобы потом провести некоторую аналогию, я позволю себе отступление. Однажды мне довелось общаться с цыганским бароном, и кроме всего прочего он сказал примерно следующее: “На улице наши люди действительно могут оставить тебя без денег, если ты неправильно ведешь себя с ними. Но если ты у них дома и ты — гость, они выложат перед тобой все, что у них есть. И не приведи господь обидеть в их доме тебя — гостя”.
Я спросил:
— А как надо правильно вести себя с цыганками на улице?
— Никак, — ответил барон. — Не нужно ничего говорить, ни хорошего, ни плохого, не надо даже смотреть на нее. Веди себя так, как будто вокруг тебя никого нет, никто не задает тебе никаких вопросов и ни о чем не просит, цыганка сама отойдет.
Лет двадцать я следовал этой инструкции. Потом всего лишь раз нарушил ее и сразу же, в прямом смысле этих слов, дорого заплатил за это. Я сидел в машине, кого-то ожидая. К открытому окну подошла цыганка и сказала: “Слушай, я не буду ничего просить, я вижу — ты добрый, дай пятерку “на удачу”. Я молча сунул ей бумажку, и она ушла. Буквально через несколько секунд на ее месте появилась другая. Просунув руку в открытое окно, она вырвала из моей головы волосок, что привело меня в состояние легкой паники, потому что я слышал, что волосы в руках определенной категории людей — вещь для их обладателя не безопасная, и начала непрерывно говорить. Она несла водопадообразную чушь, среди которой я запомнил только “чтобы х… был до колена”. Под ее непрерывное бормотание я медленно достал из кармана пачку денег и, не веря своим глазам, стал медленно протягивать ее цыганке! Собрав остатки мгновенно растаявшей воли, я правой рукой отделил часть пачки, которая была зажата в левой, очень медленно сунул ее во внутренний карман, а остальное отдал цыганке. Когда я отделял деньги, в мозгу колоколом стучала мысль: “Хоть бы половину оставить”. После того, как пачка растворилась в ее руках, она распахнула одежду, под которой болтались голые груди, сказала: “Ищи, видишь, ничего нет”, — и быстро ушла.
Я довольно быстро очнулся и успокоился. Первое, что я сделал, конечно, — достал оставшееся после “набега” и пересчитал. Я до сих пор помню те два числа. В моей пачке было 10 млн 200 тысяч, это было до того, как убрали с купюр три нуля. Пересчитав оставшееся после цыганского гипноза, а это был гипноз в чистом виде, я обалдел. У меня осталось ровно пять миллионов сто тысяч! Причем в пачке были купюры разного достоинства, и чтобы отсчитать половину даже в нормальном состоянии, нужно было внимание и время, а тут наугад, в полуобморочном состоянии. До сих пор не знаю, что это. Случайность, вмешательство чего-то потустороннего, хорошо ко мне относящегося? Я думаю, что ответа на этот вопрос на этом свете я не получу…
А вот эпизод, произошедший на очередной свадьбе, на которую нас “закупили” ромалы за вполне приличные по тем временам деньги.
Накануне мне подарили дорогую зажигалку, и в разгар свадебного веселья я обнаружил, что ее нет. “Украли”, — подумал я. Подозвав молодого цыгана, который был кем-то вроде распорядителя, я тихонько поведал ему о пропаже. Он выпучил на меня глаза, потом на цыганском заорал что-то так, что в помещении мгновенно установилась гробовая тишина. Потом все присутствующие рухнули на пол и начали лихорадочно разыскивать мою потерю. Я, видимо, уронил недавний подарок на пол, танцующие, не заметив, ногами отшвырнули его под стоящий в углу шкаф, откуда он был через минуту извлечен под одновременный вздох облегчения всех присутствующих.
— Хорошо, что под пол не провалилась, — сказал я.
Он ответил:
— Вскрыли бы пол.
В его словах не было даже намека на шутку. Кстати, насчет гостей, которых мы развлекали на свадьбе. На первой цыганской свадьбе, которую мне довелось отыграть, начало было таким. Расставив аппаратуру и подключившись, мы стояли, ожидая подхода гостей в окружении детей примерно от трех до четырнадцати лет. Нас все время просили “Играйте, играйте”. Я подошел к парню лет восемнадцати и спросил: “А когда жених с невестой и гости придут?” Поочередно указав пальцем на мальчика и девочку лет двенадцати, стоящих порознь среди сверстников, он сказал: “Вот они — жених и невеста”. Когда я сказал, что вроде, мол, принято после восемнадцати лет семью создавать, он рассмеялся: “Это у вас. А у нас, цыган, в восемнадцать лет надо уже пятерых детей иметь!”
Но оставим цыганский поселок и вернемся в наш ресторан. Как цыгане дома ведут себя совсем иначе, чем на улице, так и жулики в домашней для себя обстановке ресторана вели себя как люди, отдыхающие после тяжелого рабочего дня. К тем, кто работал здесь “в штате”, относились как к части домашнего окружения. Не могу сказать, что это было что-то вроде дружбы, конечно нет. Более уместным будет сравнение с водоемом в джунглях, возле которого уживаются самые разные существа, которые связаны друг с другом этим самым сосуществованием и для которых лучше всего — поддерживать с окружающими доброжелательный нейтралитет. Сегодня ты можешь обидеть букашку, которая завтра, когда ты будешь биться с таким же, как ты, большим и сильным, вовремя ткнет тебя клювиком в спину и ты рухнешь… От уборщицы до метрдотеля, никто никогда не был обижен теми, чья жизнь в принципе была направлена на нанесение ущерба окружающим.
Причем среди тех, кого можно было назвать завсегдатаями, были не только “жулики, бандиты, воры всех мастей”, но и господа милицейские. За долгие годы работы в ресторанах я научился навскидку отличать вора от картежника, официанта от таксиста, военного в штатском от инженера и т.д. Но никогда, клянусь, никогда, не мог отличить офицера милиции в гражданском от бандита! Одинаковое все: походка, уровень наглости во взгляде и поведении, тот же жаргон, готовая к реализации агрессивность. Только желание послушать любимую песню “на халяву” более ярко выражено. Это простой факт, который я абсолютно без примеси собственных эмоций констатирую.
Ну а для меня как для музыканта все, о чем я рассказал, имело следующее практическое и явно положительное значение. В один из первых дней, а вернее, вечеров работы в ресторане мне сказали: “Если кто-нибудь тебя обидит, говори нам. Мы отдадим этих “злодеев” на растерзание хоть бандитам, хоть ментам, на выбор. Так что работай спокойно, ты здесь дома, а все остальные — гости, и если они об этом забудут, есть кому доходчиво объяснить и напомнить “что почем”.
Офицеры
Как-то в самом начале работы я обратил внимание на шум в фойе ресторана. Я поинтересовался у проходящего мимо официанта, что там происходит, и он ответил, что ругаются военные, которых не пускали, следуя недавно вышедшему указу, по которому военным запрещали посещать в вечернее время рестораны и кафе в форме, а персоналу — их обслуживать.
Я, узнав об этом нововведении, сразу сказал: “Давно пора”. И вот почему. За долгие годы работы в ресторанах я насмотрелся всяких фокусов, исполненных офицерами “в подпитии”, причем мне, сыну офицера, было, во-первых, обидно за армию, во-вторых, очевидно — будь перебравший “гусар” в штатском, на его художества не обратили бы пристального внимания. Если бы он уж очень старательно чудил, просто подумали бы: “Ну, дает мужик”. Впрочем, судите сами…
Компания молодых лейтенантов гуляла в ресторане весь вечер. Спиртного употребили больше, чем могли принять еще не потерявшие рвотного инстинкта молодые, здоровые организмы, поэтому перед уходом кто-то из господ, чья профессия защищать Родину, опорожнил часть желудка прямо на коврал, которым был покрыт пол в зале. Официант, зафиксировав этот постыдный факт, тормознул пачкунов в фойе и поставил ультиматум: “Платите трешку уборщице или убирайте сами”. Виновник инцидента не захотел расставаться с дорогим его сердцу денежным знаком, а может, просто не имел оного, поэтому вскоре появился в зале, держа в одной руке ведро с водой, в другой — лентяйку с тряпкой.
После двадцати трех часов, когда оркестр прекращал работу и вечер “сворачивался”, посудомойки, которым приходилось последними уходить из ресторана, стараясь закончить работу пораньше, выходили в зал помочь официантам собрать и отнести посуду со столов, приближая тем самым и конец своей смены. Оставшееся после посетителей спиртное сливалось в пустые бутылки, водка отдельно, вино отдельно. Это так и называлось — “сливки”.
Офицер с лентяйкой, подойдя к столику, территорию возле которого он “удобрил” излишками водки и закуски, застал оператора посудомоечной машины (так официально звучал титул мойщицы посуды) как раз за этим занятием. Не желая отдавать остатки водки, за которую было заплачено из своих кровных, он вступил со старушкой в единоборство. В поединке, призовым фондом которого были 50 грамм “Столичной”, молодость одержала убедительную победу.
Желая использовать добытый в бою трофей по прямому назначению, поединщик-победитель столкнулся с проблемой: у измятого ведра было выпуклое дно, и он не мог поставить его на пол, чтобы освободить левую руку и взять рюмку. Тогда, проявив знаменитую солдатскую смекалку, он освободил правую, прислонив лентяйку к краю погона — символа офицерской чести. Но и на этом проблемы не кончились. Водка была в рюмке, рюмка — в руке, но выпить никак не получалось! Организм больше не мог принимать алкоголя.
Так и стоял он, защитник Отечества, с ведром, лентяйкой, давясь рюмкой водки. Будь он в штатском, на него никто не обратил бы внимания, но он-то был в форме. В офицерской…
И вот еще на эту тему. Однажды кто-то из коллег, кивнув в сторону одного из стоящих рядом со сценой столиков, сказал: “Как надену портупею, так тупею и тупею”, что очень наглядно изображал сидящий за этим столиком молодой военный. В состоянии полного “невязания лыка” он, уставившись в пустоту, неподвижно сидел перед стоявшей прямо перед ним салатной вазой. Приглядевшись, я спросил: “А что, у нас новый салат появился?” Когда в меню появлялась кулинарная новинка, я обязательно покупал и пробовал ее, поэтому знал, как выглядят все блюда кулинарного искусства наших поваров. Тут было явно что-то новенькое, но я не успел насладиться предвкушением очередной дегустации. Офицер содрогнулся и блеванул прямо в так заинтересовавшую меня вазу. Как герой песни со словами “понял я, что в милиции делала моя с первого взгляда любовь”, я тоже понял, что за новое блюдо стояло перед товарищем офицером. Мы брезгливо сморщились, а мой коллега предположил: “Он еще и голову туда сунет”.
— Да ну-у, — протянул было я, но одновременно с моим “ну-у” герой повествования, не в силах бороться со стремлением организма уйти в объятия Морфея, плавно и изящно опустил головушку вниз, вследствие чего она оказалась в этой неаппетитной субстанции.
Если военные, которые прочтут эти строчки, возмутятся, скажу: “Не хрен обижаться! Все претензии — своим сослуживцам, которые забыли, что существовало когда-то святое понятие для элиты общества — офицеров, и состояло оно из двух слов: “офицерская честь”. И за попрание этой самой чести ставили к барьеру, причем тех, кто это сделал, а не тех, кто стал невольным свидетелем.
Старое кафе
Есть хорошая песня “Старое кафе”. Про такое кафе в моей жизни я хочу рассказать.
У Александра Новикова есть песня “Улица Восточная”. На улице Восточной стоял дом, в котором он жил, а в двух сотнях метров от него и в четырех кварталах от моего находилось кафе “Серебряное копытце”. Сейчас там казино, около которого в любое время суток стоят крутые иномарки, тогда это была простая забегаловка, любимое место времяпрепровождения определенного круга людей, к которому принадлежал и я.
Статус кафе отсекал от него сермяжных пьяниц, там всегда или почти всегда давали пиво, а уровень ненавязчивого сервиса вполне устраивал ту категорию свердловчан, которые были его завсегдатаями.
Вот характерный ритуал посещения “Копыта”… ну, скажем, мной.
Вхожу в зал, окинув взглядом, выделяю 2-3 столика, за которыми сидят знакомые. Выбрав компанию, подхожу. Пока обмениваемся рукопожатиями, кто-нибудь из сидящих без лишних вопросов наливает стакан пива. (Если ты пришел на пляж, то будешь ты купаться или нет, это еще вопрос, но если ты зашел в “Копыто”, то пиво ты пьешь точно.) Выпиваю стакан, после чего смачно рычу к великому удовольствию сидящих, которые с пониманием качают головами, а кто-нибудь констатирует:
— Газанул вчера?
— Да уж, было дело, — соглашаюсь я, и раздобыв стул, присаживаюсь. Если есть деньги, заказываю пива, обязательно больше, чем могу выпить сам, для себя и приятелей. Если нет, говорю: “Мужики, я сегодня “пустой”. Первый вариант лучше, но и второй никого не смущает, так как время от времени это говорил любой из присутствующих. Иногда пиво заканчивалось водочкой, которая бралась в “стекляшке”, стоящей по соседству, иногда нет, но несколько часов общения помогали мне скоротать дневное время до того, когда наступала пора идти на работу в ресторан.
До поры до времени был в этой компании и Саша Новиков. До поры, потому что как-то, заметив, что он стал появляться все реже и реже, я спросил:
— А что-то Новика не видно?
— Длинный больше не бухает, — ответили мне.
— Сколько? — спросил я, думая, что это очередная временная завязка, в которую добровольно уходили иногда многие из нас.
— Ты не понял. Вообще не пьет, навсегда завязал.
— Захотел, завязал. Захотел, развязал, — предположил я, но мне объяснили:
— Да если и захочет — не сможет. Зашился он.
И, видя, что я ничего не понял, объяснили мне, в чем суть подобного метода избавления от вредной русской привычки.
На самом деле я не знаю, было ли так, но за то, что мне действительно это говорили, я отвечаю на все сто. Он был первым из моих знакомых музыкантов, который вычеркнул алкоголь из своей жизни, и, наверное, единственный, кто сделал это бесповоротно.
Кстати, первый раз я увидел его в оркестре ресторана “Малахит”, который, как я уже писал, был одним из лучших в городе и оркестр там был соответствующий. Кроме ритм-группы там было 2 трубы, тромбон и 2 саксофона, и Новиков исполнял в нем роль оркестрового гитариста, требования к которому как к исполнителю были гораздо выше тех, которые предъявляются к барду. И когда вышел его первый альбом, многие в Свердловске вообще не верили, что он его автор. А может, не хотели верить.
Когда свердловским правоохранительным органам “сверху” была спущена команда “фас” и они начали технично ломать Саше жизнь, один из пожилых уже гитаристов, Боря М., при встрече сказал мне:
— Молодец Саня, не сдал мальчика, который это все написал.
— А был ли мальчик? — усомнился я.
— Конечно. Не сам же он это все придумал.
Он явно не мог простить того, что такой же гитарист, как он, обрел всесоюзную известность. И в этом он был не одинок.
Впрочем, сейчас, когда время все расставило по своим местам, это уже не имеет никакого значения. В российской музыке А. Новиков занимает свое собственное, не купленное и никем не подаренное место, нравится это кому-то или нет. Хотя насчет “не купленное” — плата, которую взяла с него жизнь за право стать тем, кем он стал, может характеризоваться словами “мало не покажется”…
Ну и еще несколько строк о канувшем в Лету нашем “Копыте”. Я занимал слегка привилегированное положение среди всех, потому что были еще свежи воспоминания о том времени, когда я был гитаристом ансамбля, без сомнения, лучшего из тех, которые играли на “копытовской” сцене. У нас был огромный состав для кафе, в котором для музыкантов предусмотрены четыре маленьких ставочки. Три гитары, саксофон, электроорган и ударные. В то время деньги нас почти не интересовали, главное было то, что мы играем в настоящем кафе, перед настоящими посетителями, за настоящую зарплату.
Все помнили историю, когда завсегдатаи поспорили с каким-то приезжим посетителем, что мы можем сыграть любую вещь, а заказал он “Колыбельную Клары” Гершвина и “Цыпленок жареный”, и выиграли дюжину пива, потому что Гершвин просто был в нашем репертуаре, а “Цыпленка” мы изладили экспромтом, да так здорово, что потом он стал нашей “коронкой”. “Старожилы” кафе любили рассказывать эпизод, который произошел точно так, как я сейчас расскажу.
В зале завязалась драка. На сцену влетает кто-то из с удовольствием дерущихся, с криком: “Валера! Две порции жареных цыплят!” сует мне в нагрудный карман два рубля, что означает “сыграть два раза”, и заорав “Наших бьют”, прямо как в кино, “рыбкой” ныряет в клубок дерущихся, чьи боевые действия уже перешли в партер, то есть на пол.
Вот таким было наше старое кафе, и эти несколько страниц — дань ностальгии о том далеком уже времени, которое никогда не вернется и в котором при всех его “советских” минусах было то, о чем я вспоминаю иногда с легкой грустью.
Горький. Всесоюзный фестиваль вокально-инструментальных
ансамблей “Серебряные струны-71”
В попсово-блатных салатах ресторанской музыки, обильно приправленных лезгинкой, кабардинкой, “семь-сорок” и десятком армянских и грузинских песен, попадались и лакомые кусочки.
Когда было мало или вообще не было заказов, мы играли для себя. Так всегда поступали музыканты в ресторане, и это часто вызывало полное непонимание со стороны посетителей, которые рассуждают так: “денег им не дают, вот они и “гонят всякое фуфло”, вытягивают подачку”. На самом деле, видя, что посетителям от них ничего не нужно, они играют для души, а то, что просит душа музыканта, очень сильно отличается от подобных запросов души простого среднестатистического посетителя, причем чем “выше” музыкант, тем эта разница больше. Мы в таких ситуациях играли несколько вещей, среди которых был вечный “Дом восходящего солнца” с русским текстом про негра, “который устал в дороге” и путевые злоключения которого меня не интересовали. Для меня главным было мое соло, длинное, никто меня не ограничивал во времени, и я отрывался на полную катушку.
Причем были люди, которые специально приходили послушать, как я играю, только я об этом тогда не знал.
Однажды ко мне подошел парень, мы познакомились, и он сказал: “В университете есть ансамбль, “Биос” называется, жизнь по-гречески. Лучшая команда в городе. Они на фестиваль собираются в Горький, им нужен поющий соло-гитарист, а я давно тебя хожу слушаю, ты извини, но я тебя посоветовал пригласить.
— Ну пусть приглашают, — искренне заинтересовался я.
— Так вот… я и приглашаю. Приходи завтра в универ на репетицию.
Сказано — сделано.
Через неделю, за которую на пяти-шести репетициях я выучил все, что нужно было играть и петь, я летел на самолете в Горький на фестиваль вокально-инструментальных ансамблей “Серебряные струны-71”.
“71” — это был год, а в том далеком году техническое оснащение советских залов было такое… впрочем, оно было никакое, поэтому все участники фестиваля ехали не только со своими инструментами, что было естественно, но и со своей аппаратурой, к великому ужасу проводниц, стюардесс и прочего транспортного люда. А уж сотрудники гостиницы, в которой разместились два десятка ансамблей, я думаю, рассказывали всю оставшуюся жизнь о том, как они были свидетелями вавилонского столпотворения в отдельной советской гостинице…
Выгрузив аппаратуру из автобуса в гостиницу, мы встали в очередь у лифта, где ворочали колонки музыканты, приехавшие раньше. Выяснилось, что это почти земляки, ансамбль “Ариэль” из Челябинска, тогда еще малоизвестный. Завязалась беседа, во время которой я обратил внимание на молодого парня, который с видом человека, знающего тут все и вся, прогуливался по фойе. У него были маленькие усики, и я почему-то подумал, что он грузин. На нем были клеши непомерной ширины из материала, который мне показался сукном от солдатской шинели, и рабочая форменная курточка. (Мода тогда приходила в Свердловск с полугодовым опозданием, и я до этого еще никогда не видел фирменной джинсовой одежды.)
Он курил, к нему подошла служащая гостиницы и сделала замечание, сказав: “Молодой человек, у нас не курят”, на что он очень любезно ответил:
— И правильно делают, это вредно. А я буду.
— Почему? — совершенно не проявляя признаков административной агрессии, изумилась женщина.
— Потому что я — гений, — ответил “грузин” в клешах.
Я был поражен не тем, что, а тем, как он это сказал. В его словах не было ни понта, ни намека на желание обратить на себя внимание. Так называют свою фамилию в регистратуре или номер в той же гостинице при получении ключей у дежурной по этажу.
Тут подошла наша очередь калечить лифт ящиками с аппаратурой, и гений в спецовке исчез из поля моего зрения.
Впрочем, ненадолго.
У нас в ансамбле было два гитариста, и вечером к нам в номер зашел мой коллега по гитаре, который жил на другом этаже.
— Пошли наверх, — сказал он. — Там один чувак интересный, ничего так себе играет, и аппарат у него японский, посмотрим?
Если гитарист, который уверен, что прилично на гитаре играют лишь двое — он и Хендрикс, тем не менее говорит, что кто-то “ничего так себе”, это стоит того, чтобы сходить наверх и посмотреть. По пути мы узнали, что идем лицезреть единственных участников фестиваля, которые работают втроем: гитара, бас и ударные, что они москвичи. Официальное название их “Скоморохи”, а сами себя они называют “Группа продленного дня”.
Войдя в номер, я увидел сидящего на кровати с гитарой в руках “грузина-гения”, рядом стоял японский аппарат — первый фирменный комбик, который я увидел.
“Просто не хочу играть на чем-нибудь хуже”, — объяснил хозяин и сыграл на гитаре ход. В номере стало тихо. Не знаю, кто как, а я сразу понял, что я как гитарист — это вчера, а он — послезавтра. Следуя своему девизу “лучше минуту стесняться того, что ты не знаешь, чем потом всю жизнь действительно не знать”, я прошел в глубь номера и сел на кровать напротив. По-моему, я даже не просил поиграть, он все понял по выражению моего лица…
Александр Градский играл и пел долго. И как!
В номер заходили все новые и новые участники фестиваля. Не было никаких разговоров, диалогов, это было шоу одного артиста. Опупевшие, обалдевшие, не знаю еще какие, человек тридцать гитаристов, басистов, барабанщиков стояли в номере и молча курили. Когда выкурили все, что было, принялись за табачные запасы хозяев. Градский был щедр и великодушен: “Курите, ребята, я еще куплю!” Ни грамма понта, ничего, даже отдаленно напоминающего пренебрежение коллегами. Имел место случай, когда превосходство настолько велико и очевидно, что его нет нужды доказывать. Все, что он делал, было просто другого масштаба, и оно было бесконечно, музыка лилась из него, как вода из водопада…
Мы разошлись около трех часов ночи. Еще часа полтора стояли в туалете, добивая и без того обкуренные организмы никотином и обсуждая увиденное и услышанное. Было много разных мнений, но большинство считало примерно так: “Зачем играть, петь, репетировать? Такого не достичь никогда! Надо выступить, раз приехали, а по приезду домой разойтись”. Все были подавлены, радовался, как дурачок, только я. Увидев с расстояния один метр, как, оказывается, можно играть на гитаре, я решил для себя так: “Так петь просто невозможно в принципе, а вот насчет сыграть, это мы еще посмотрим!”
Для тех музыкантов, которые в течение четырех часов прокуривали номер А. Градского, фестиваль в принципе закончился, не начавшись. Но тем не менее и для них, и для всех остальных он стал тем, чем он и был в то время — ярчайшим событием в жизни, не вписывающимся ни в какие советские рамки настолько, что после полетели головы десятков чиновников от комсомола, партии и культуры, а Голос Америки посвятил ему целую передачу.
Александр Градский получил пять первых премий: как лучший певец, гитарист, вокалист, композитор и аранжировщик. А лучшим ВИА был признан челябинский “Ариэль”. Моим личным результатом этой поездки был совершенно естественный вывод: после того, что я увидел и услышал, долбить по 10 раз за вечер “мясоедовская милая моя” я не собирался. Так закончился мой первый кабацкий период.
В ресторане к музыкантам подходит подвыпивший посетитель: “Сыграйте песню, ну эту… “Насос”… Артисты переглядываются, пожимают плечами, мол, не знаем такой. Тот уходит, но через полчаса возвращается. “Ребята, очень прошу, душа горит, слабайте про “насос”… “Вы напойте несколько тактов, может, мы вспомним”, — просят музыканты. Мужик поет: “Нас оставалось только трое из восемнадцати ребят”…
Старый анекдот
Я взял в качестве эпиграфа этот анекдот, потому что расскажу сейчас о самой забавной стороне работы музыкантов в ресторане. При общении музыкантов с посетителями часто возникали смешные ситуации, а то, что чаще всего собеседники артистов были навеселе, увеличивало количество этих моментов…
В самом начале вечера к сцене подходит кавказец. Его компания сидит в ресторане уже часа три и с нетерпением ждет начала танцевальной программы. “Пьяный кавказец” — это нонсенс, я таких просто не видел, но по нашему гостю видно, что выпил он изрядно, хотя держится хорошо.
— Дарагой, возьми дэньги, спой нашу любимую песню.
— Вам грузинскую, армянскую?
— Зачем грузинскую? Зачем армянскую? Вашу, современную, сейчас везде поют.
— Как называется?
— Вай ме! Называется не знаю как.
— Тогда мелодию напойте.
— Дарагой, петь совсем не могу, не помню, как петь.
— Ну может, хоть какие-то слова вспомните, хотя бы несколько.
— Слова вообще ни один не помню, ну ты должен знать, везде поют!
Названия нет, слов нет, мелодии нет, но есть желание заработать.
— Ну скажи хоть что-нибудь про эту песню!
Клиент поворачивается и машет рукой одному из своих друзей.
— Гиви! Ты скажи про этот музыка им!
Гиви быстро подходит и выдает четкую и, по его мнению, абсолютно исчерпывающую информацию:
— Утром в телевизоре худощавый пел.
Реагирует наш барабанщик, он водит дочку в садик, поэтому встает рано:
— Сегодня в “Утреннем часе” Салтыков пел “Островок”.
— Точно! Островок давай, маладэц!
Вообще об этом основном виде заработка музыкантов в советском ресторане стоит рассказать отдельно.
В 1987 году техническое обеспечение моей музыкальной деятельности состояло из: электрод-гитара, южнокорейский Гибсон” — 2000 руб. Микрофон “ШУР”, США — 700 руб. Моя доля в общей аппаратуре, купленной в складчину — 3000 руб. Итого 5700 рублей. Это деньги, которые я потратил на то, чтобы иметь возможность ходить на работу в ресторан, где мне платили 110 рублей в месяц, и это был “потолок” того, что мог получать музыкант в системе общепит. Еще я получал амортизационные отчисления от предприятия за использование своих инструментов, что-то порядка 1 рубля 50 копеек в месяц. Т.е. окупиться мои затраты на приобретение всего необходимого для музицирования могли примерно за 500 лет. Естественно, возникает вопрос: “Зачем в стране, где считающийся престижным автомобиль “Жигули” стоит 6 тысяч, человек, передвигающийся на общественном транспорте, тратит почти адекватную сумму на приобретение аппаратуры, которую он использует для того, чтобы работать за 110 рублей в месяц? Он что, идиот?” Никак нет!
Во всем мире музыкантам платят достойные деньги за то, чтобы посетители были довольны. Как и что они играют, никого не интересует, главное — одобрение клиентов. Действует схема: хорошая музыка — много довольных посетителей — хорошая выручка в итоге.
В советской системе общепита действовала другая схема: музыкантам, как, впрочем, и всем остальным, платят копейки, они играют всякую хренотень. А посетители, которые хотят послушать то, что им нравится, слушают это за свои кровные. В результате финал схемы — как и в буржуазном обществе: хорошая музыка (за деньги клиентов) — много их же довольных — хорошая выручка!
Вознаграждение музыкантам за исполнение заказов называлось по-разному. В Свердловске — причем никто не знает, откуда это пошло, — оно называлось “парнасом”. Размер “парнаса” во всех ресторанах, конечно, был разным, но в центральных точках он составлял нечто среднее между зарплатой полковника и генерала Советских Вооруженных Сил. Это и было основным, хотя не единственным, стимулом для покупки дорогостоящих инструментов и аппаратуры. Не единственным, потому что так же, как любая женщина хочет хорошо выглядеть, каждый музыкант хочет “хорошо звучать”…
Общаясь с посетителями на тему “Вы хочете песен, их есть у меня”, я выяснил одну закономерность, которая долго казалась мне просто непостижимой. Россия — страна, в которой содержание текста в песне имеет огромное значение. К примеру, куплет классического блюза состоит из двух строчек, первая из которых повторяется три раза, а вторая, являясь четвертой, завершая куплет, дополняет первую. Здесь тема лишь обозначается, ее развитие и уж тем более ньюансы — личное дело каждого исполнителя и слушателя. В России — пардон! Будьте любезны в четырех куплетах с припевом выдайте небольшой роман, повесть, ну, на худой конец, — рассказец какой ни на есть. В ресторане, однако, этот постулат не действует.
1980 год. В ресторанах вовсю “лупят” песни из репертуара группы “Чингизхан”, группы немецкоговорящей, а вернее — немецкопоющей, поэтому расписывать и уж тем более снимать слова было поручено мне. Запись песни “Капитан Немо” была настолько безобразного качества, что разобрать что-нибудь, кроме “кэптейн Немо”, было невозможно, поэтому я, как выпускник немецкой спецшколы, просто взял и написал четыре куплета и припев заново. Гете, прочитав мой поэтический опус, конечно, скривился бы, но в ресторане он покатил за милую душу. В один из вечеров ко мне в гости заявились пять моих одноклассниц, все выпускницы пединститута. Десять лет немецкого в школе и пять на инязе соответствовали знанию языка в совершенстве. После того, как я усадил их за столик, мы несколько раз подряд по заказу кого-то из посетителей исполнили популярного “капитана”. Когда в перерыве я спросил: “Ну как вам текст? Как мой немецкий-поэтический?”, то услышал в ответ: “А что, разве звучало что-то на немецком?” Я рассказал об этом коллегам, на что наш руководитель, он же певец, преподал мне следующий урок.
В зале отдыхал наш постоянный посетитель, большой любитель песни
Е. Мартынова “Лебединая верность”, которая начиналась словами “Над землей летели лебеди”. Человек он был денежный, и поэтому его приход означал, что раз 8—10 за вечер эту песню мы споем. После того как он “созрел” и положил на барабан энную сумму, наш певец, показав на посетителей, сказал: “Слушай, а главное — наблюдай за ними”. Он запел: “Над землей летели две бляди солнечным днем”, громко и четко выговаривая каждое слово. Реакция посетителей… впрочем, реакции не было никакой. Граждане старательно обжимались на площадке для танцев, гремели рюмками и вилками, словом, качественно реализовывали свое право на отдых. Исполняя песню во второй раз, певец спел: “Над землей летели три бляди”, потом было четыре, пять, шесть. Из примерно ста посетителей никто не обратил на это никакого внимания, и лишь когда зазвучало: “Над землей летело семь бладей”, один (!) из танцующих встрепенулся, пытаясь прислушаться, завертел было головой, но его партнерша, могучая дама, властно уткнула его обратно в свои арбузообразные груди, щедро открытые смелым декольте, и на этом все закончилось.
Именно это обстоятельство, неумение, а вернее — нежелание посетителей слушать, что же все-таки поется в ресторане, давало музыкантам возможность исполнять песенные заказы, не зная слов нужного произведения. И сейчас я расскажу об интересном эпизоде на эту тему.
Это произошло примерно в 1976 году. Я играл в ресторане “Космос”, у нас было первое и единственное в городе варьете, по тем временам ресторан был последней новинкой дизайна, и поэтому к нам тащили всех гостей города, а город был “закрытым”, и этих гостей, на наше счастье, было не так уж много.
В тот вечер перед началом работы к нам подошел метрдотель и предупредил: “У нас сегодня итальянская делегация, по вам будут судить о культурном уровне страны, так что смотрите!..” Уныло пожав плечами, мы пообещали быть “на уровне”, потому что объяснять, что мнение четырех итальянских слесарей, монтирующих у нас в городе линию по изготовлению вареной колбасы, навряд ли может повлиять на авторитет советского эстрадного искусства, было бесполезно. Сразу после его ухода около сцены появился хорошо “датый” посетитель. Он был очень возбужден.
— Ребята! Тут итальянцы сидят, настоящие. Я рядом постоял немного и сам слышал — лопочут по-итальянски, в натуре, только шум стоит. Ребята, покажите им, что мы тут не пальцем сделаны, сбацайте что-нибудь на итальянском, я бабок сколько надо отстегну, в натуре!
В те времена понятие “итальянская эстрада” советским любителям легкого жанра было еще не известно. Мы ничего не слышали о Челентано, о Сан-Ремо, и найти в репертуаре любого ресторанного оркестра итальянскую песню было просто не реально. Поэтому сначала мы отказались, но патриот положил на рояль купюру, достоинство которой равнялось нашему общему вечернему заработку. Это меняло ситуацию. Специалистом по исполнению нестандартных заказов в нашем ансамбле был я, решать было мне, и я долго не раздумывал. Единственная итальянская песня в то время, которую я знал, была “О, мое солнце”, причем знал означает, что я точно мог спеть мелодию, а вот слова… ну что ж, на то я и специалист, чтобы выбраться из такой ситуации!
Саксофонист сыграл тему припева, и я начал петь. Звучало это примерно так:
О, соле мия, о Санта-Лючия,
О, Капулетти, о мио спагетти.
О, Буратино, папа Карло Чиполлино,
Аллегро престо, Мастрояни пья-а-ни,
Дзузеппе Верди, Никколо Паганини,
И модерато и чао бамбини,
Чинзано и папа мия,
И мама мия, Софи Лорен…
В таком примерно духе я отпел четыре куплета и четыре припева, как договаривались. Под звуки последнего аккорда заказчик заскочил на сцену, схватил меня за плечи и начал трясти, как трясут спелую грушу во время набега на колхозный сад, старательно и безжалостно. Понимая, что это высшее проявление восторга, я тем не менее оторвал от себя его руки и вяло поинтересовался:
— Ты чего?
— Молоток! Ты же их всех умыл! Ты же молоток! Когда лысый на дудке запиликал, они аж встрепенулись, поняли, в натуре, что звучит, и петь собрались, ты понял? Несколько слов с тобой вместе спели и врубились, что куда им с голой ж… равняться с профессионалом! Они же думали, что мы тут лохи все позорные. И пока ты пел, у них глаза как полтинники были, они просто в осадке были, что ты так по-итальянски мочишь. Давай еще два раза подряд!
Он положил на рояль еще две купюры и побежал любоваться эффектом, который производило мое исполнение на итальянских гостей. Они сидели за большой колонной, и мы не видели, ни как они реагировали, ни когда они ушли, но под конец вечера официант, который их обслуживал, подойдя к сцене, поставил на нее бутылку шампанского и сказал: “Это вам от итальянцев. Они через переводчика сказали, что такого исполнения не слышали нигде и никогда”, хотя я в этом и не сомневался…”